Она придавила пальцами веки, словно стараясь собраться с мыслями. Действительно ощущала спокойную поддержку этого мужчины, который только и делал, что удивлял ее с момента их новой встречи.

— Знаешь, у меня тогда период какой-то был такой… Сложно описать внятно. Я себя потерянной чувствовала. Лишней немного. Как отца уб… Умер, — поправила себя на автомате и тут же скривила виноватую гримасу, поймав внимательный взгляд Саши. — Мама была очень против, чтобы я говорила «убили». Все время поправляла, просила, одергивала, если слышала. Она начала новый период в жизни, — Катя вздохнула, посмотрев в окно, и неосознанно стала теребить браслет часов. — И на самом деле сейчас я могу ее понять, все доводы и причины, которыми она руководствовалась. Но тогда… Она начала новую жизнь: мы продали дом, мама купила небольшую квартиру совсем в другом районе города, устроилась на работу… Действительно, — Катя чуть нахмурилась, — я всегда даже удивлялась, как у нас хватило на тот период денег, ведь куча проблем после смерти отца. Но она как-то выкрутилась. А потом познакомилась с Андреем. Он прокурором работал тогда, кстати, — тут Катя невесело хмыкнула. — Интересный поворот, да? После прошлого-то мужа?

Саша улыбнулся, но только ради нее, кажется. В глазах мужчины веселья не было, а вот сосредоточенного внимания — море. Он даже ближе подошел, остановившись у самого дивана, будто чтоб и слова из ее рассказа не пропустить.

— Тем не менее… Издалека я зашла, да? — вновь неуверенно растерла Катя шею с тем треклятым шрамом.

— Говори, как тебе легче, котена. Мне о тебе все интересно знать, — Саша поймал ее ладонь, накрыл своей рукой и подрагивающие пальцы, и шрам, словно грея.

Она грустно улыбнулась.

— Короче, суть в том, что мама начала новую жизнь, — повторила нервно в третий раз. — И ей удалось. А я… Я — осталась. Как пережиток той, прошлой жизни, которую она всеми силами забыть старалась. Только куда меня деть, не придумала. Вот и одергивала, напоминала, все время просила ничего о прошлом никому не рассказывать и не вспоминать. Ей больно было. Да и до сих пор болит. Как бы там ни было, она отца очень любила, — Катя чуть откинулась назад, устраиваясь затылком в его теплой ладони.

И Саша, казалось, был совсем не против. Погрузил пальцы в ее волосы, стащив резинку, которой она утром пыталась пучок закрепить, растрепал. Но молчал.

— А правда в том, Саш, что мне и рассказать было нечего. Да и некому. Я ведь не так и много знала, никто ж меня не посвящал в детали, даже ты всегда на любые вопросы отшучивался, — глянула на него лукаво сквозь ресницы, пусть голос и дрожал, а он это слышал. — Тогда же… Новая школа, новые люди вокруг. Никаких друзей. Вот вообще. Я так и не сумела с новым классом общий язык найти. Нет, не кошмарили меня. Просто… Я будто бы всегда отдельно от них была. Не могла через какой-то барьер в себе переступить. И они это ощущали, наверное. А со старыми друзьями мама общение не приветствовала. Дом, школа, уроки, музыкальная школа. И по кругу вот так. Одна… — тут ее улыбка стала более искренней. — Знаешь, я очень долго привыкала к тому, что одна везде хожу. Никого рядом нет. Это пугало, привыкла на вас опираться и рассчитывать. Но и будоражило временами. Словно враз взрослой стала… Только все равно вопросов обо мне самой, о жизни — миллион! А ответить некому. Господи! Мне так не хватало папы! И тебя… Мы же друзьями были. Или я себя обманывала? Почему ты даже не позвонил ни разу? — не хотела, чтобы в голосе обида прозвучала, но та все-таки равно прорезалась детскими какими-то, тонкими нотками.

Выдохнула тяжело.

— Прости, Саш. Это давно пустое. Да и понимаю…

— Я приезжал, котена, — вдруг прервал ее Ольшевский.

Захват его пальцев в ее волосах стал крепче. И мужчина даже с какой-то жадностью притянул ее голову к себе. Уткнулась лицом ему в напряженный живот. Весь Саша, как камень, мышцы сведены. Видно, что и его зацепила тема, хоть до главного вопроса так и не дошли.

— И предлагал твоей матери помощь не раз. Это мой долг перед вами всеми, перед твоим отцом. Но она не хотела. Как ты верно заметила, пыталась все связи с прошлым порвать. И… Знаешь, малышка, я ее понимал, — Саша глянул на нее сверху вниз. — Когда батю твоего убили, осталось много незакрытых вопросов. А еще пропала партия оружия, за которую уже деньги заплачены были. Ее ждали люди, с которыми лучше не шутить. А никто вообще не в курсе был, куда эти стволы деться могли. Долго искали, мы тоже. И все без толку. И… этот долг могли и хотели на твою мать повесить. Да и ты в стороне бы не осталась. Тут свои законы, малышка. И вам ни фига светлого не предстояло…

Он так глянул… Катерине стало страшно. Дико, просто жутко от того, что пряталось за потемневшим взглядом Саши, за тем, как крепко он прижимал ее к себе. Взрослая уже, и действительно поняла, о чем он.

Холодно. Дрожь по спине. Закусила губу.

— Мы с Олегом… Горбатенко, — объяснил он, видя, что она нахмурилась, не понимая. — Да, именно с этим, — чуть веселей хмыкнул, когда у Кати глаза, наверное, от удивления округлились. — Мы с ним этот долг на себя взяли. Оба многим твоему отцу были обязаны. Выплатили все. И я… Мы дружили с тобой, малышка, — он улыбнулся куда мягче, очень нежно глянув теперь на то, как она его слушала, едва не открыв рот.

Но ведь впервые за эти годы кто-то ей что-то объяснял и рассказывал! А то сама же только какие-то догадки строила. Еще и на подростковых страхах, недопонимании, обидах — не лучшая почва.

— Я тогда, после похорон, приезжал еще раз, через месяц где-то. Но твоя мать не разрешила мне с тобой встретиться. Хотелось хоть поболтать, — Саша словно тоже в прошлое погрузился, внутрь себя заглянул, вспоминая. И как-то не задумываясь, продолжал ее волосы перебирать. А Кате так приятно… и отвлекает, не настолько тяжело слушать. — Однако… Да, можно понять, что Еленой руководило, если подумать. Тоже ж понимала, что к чему и чем грозит. Твоя мать и большую часть денег за дом ваш нам отдать пыталась, чтобы хоть часть этого долга закрыть. Капля в море, блин! Но я ее не расстраивал. Просто отказались, сами все закрыли, вам и так сложно пришлось. Так хоть было на что жить, — хмыкнул Саша. — Но я скучал, котена. И понемногу мониторил. Казалось, критичного не было ничего, вот и уважал просьбу и желание твоей матери, не лез.

— Ясно… — повернула голову и коснулась губами его руки… Немного неуверенно и робко. — Прости.

Вроде сомневаясь поначалу, что имеет право на такое.

Секс… даже самый горячий, все же ощущался не так остро, как все эти слова сейчас. На откровенность в постели было легче решиться, совокупность тел — это не души и сознание спаивать. Открывать свои страхи, прошлую боль, которая всю жизнь определяла теперь, комплексы — тут совершенно иная степень доверия.

— Котена! — Саша хмыкнул, с улыбкой отвергая извинения.

Между ними, похоже, эти нити слишком давно натянуты, и не лопнули, не истерлись за время порознь, разве что запутались немного, но теперь вновь накрепко сплетались.

И Саша, будто тоже такое ощутил, наклонился ниже, легко поцеловав ее волосы.

Между ними тишина повисла на некоторое время. Но не тяжелая, а какая-то пронзительно-острая. Сближающая…

Вдохнула, ощутив уже в груди жжение из-за того, что дыхание задерживала. Вышло рвано и громко.

— А когда мама опять замуж вышла… — попыталась за новыми словами спрятать свою потерянность и ранимость в этом моменте. — Ну, мы стали на выходных еще за город ездить, у Андрея там домик был. Разнообразие, — хмыкнула, прикрыв глаза. — Хорошо, наверное, только я себя все равно лишней чувствовала. У нас с ним нормальные отношения, ровные. Мы совершенно не близки, но и не изводим друг друга. Просто общих тем никаких. И я словно постоянно мешала им… Начала просить, чтобы меня дома оставляли. Ну зачем я там, как пятое колесо на телеге? Да и взрослая уже вроде, следить не нужно. Только мы еще больше отдалялись. А мне отчаянно был нужен кто-то, с кем поговорить хотя бы, не знаю, можно; на кого опереться, чтоб хоть как-то в мире разобраться… Отца, видимо, не хватало. Или тебя…

Саша так глянул на нее, таким взглядом, что у Кати в голове полная сумятица в миг. И от того, что даже разобрать толком пока не может, но все же улавливает в прищуренных глазах Ольшевского, мороз по коже, жар в груди и какая-то тяжесть во всех членах, будто мышцы ослабли мигом.

А она все рассказать ему пытается…

— Я Вадима в университете встретила. Он кандидатскую писал, преподавал… Старше меня, почти как ты. Как-то сразу потянулись друг к другу. Думала, что он меня понимает. Сильный, характер твердый, мне показалось. Как у вас с папой, — опять повторила, пытаясь объяснить, почему на этого мужчину купилась. — Мама не сильно отговаривала. Мне даже чудилось, что она облегчение испытала, когда я своей жизнью зажила. Только мне не хватило опыта понять, что вашей с папой доброты и глубины в Вадиме ни капли нет. Обозленный на мир, не жесткий, а жестокий, если что-то не так, как хочется ему. Знаешь, из тех, у кого все вокруг во всех бедах виновны, только сами никаких усилий прикладывать не желают, зато… — умолкла, прикусив губу и снова прикрыв глаза, набираясь сил.

— Зато на близких за свою слабость в жизни отрываются по полной… — не сказал, а с яростью выплюнул Саша, вновь притиснув Катю к себе, и натирая под волосами ее шрам. — Он тебя бил, котена? — рыкнул, но ее при этом, как баюкал руками.

— Бил, — так, уткнувшись ему в живот, слушая гулкий отзвук ярости и боли Саши за нее, было легче говорить. И в глаза не глядя. До сих пор стыдно. — Не сразу. Но… постепенно накапливалось. Вадим считал, что я обязательно должна сразу забеременеть и родить. А когда понял, что у меня с этим проблемы… Оно как-то исподволь началось: поначалу кричал просто, ругал, придирался. Следил вечно. Ему все казалось, что я слишком откровенная, «разгульная», того и гляди гулять начну, изменять ему с однокурсниками, — Катя зябко передернула плечами.

Внутри все равно озноб, хоть Саша и обнимает крепко.

— Потом как-то пощечину влепил, когда я на подготовке к новогоднему празднику в университете задержалась. Обвинил в гадости всякой. Ясное дело, на сам праздник уже не отпустил. И после этого начал все чаще руки распускать. Все больше. А я… Мне стыдно было, Саша. Все стыдно: и признаться кому-то, что меня муж бьет, себя виноватой считала, что не правильно делаю что-то, наверное; и что родить не могу, тоже стыдно, ведь это каждая женщина может. И… что так секса иногда хочу, ласки, поцелуя, — уткнулась ему в живот сама, не поддаваясь, когда Саша попытался запрокинуть ее голову, чтобы в лицо глянуть.

Слезы, горькие, давние, этого стыда, боли, унижения и полного разочарования в себе, душили, заставляли глотать слова, прерываться.

— Котена! Малышка! Б*я! Убью урода, слово даю! — тихо, но так яростно, что у нее мороз по коже пошел, прошипел Саша, наплевав на ее желание-нежелание.

Сгреб Катю в охапку и прижал к себе. Поцеловал в закрытые веки, в дрожащие ресницы.

Его самого трясло так, что она ощущала.

— Саша! Не нужно! Говорила уже, Бог ему вернет… — реально испугалась!

Голос у Ольшевского был такой, что даже ей страшно. Она его таким не видела никогда. С этой черной холодной решимостью в глазах, со стальным блеском, жесткой линией напряженного подбородка. И словно ярость вибрирует в груди, только он ее в тисках держит.

— Я сам решу, — хлестко отрезал Александр, прерывая ее нервную просьбу. — Мразь, которая тебя обидела, не стоит жалости, котена.

— Саша…

— Как ты все-таки развелась? — опять прервал, ясно дав понять, что не намерен спорить.

А ей страшно. НЕ хочет, чтобы из-за нее такое говорил или делал. Не из-за Вадима даже. Бог с тем! Ей за Сашу страшно… За его душу, человечность, вообще как-то, словами не выразить!

— Он во время очередной ссоры меня ударил сильно. Избил, собственно, — отвернулась. — В живот бил, говоря, что я все равно не женщина, если родить не могу. И я упала на столик, у нас был такой, стеклянный, а тот треснул, разбился… Порезал мне шею, там самый крупный осколок застрял. Крови было море. Я даже сознание теряла… Вадим испугался, отвез меня в больницу. Солгал, понятное дело. Но там врач хороший был, понял. Тихо спросил, кого вызвать? А я маму попросила. Они с Андреем быстро приехали и… Знаешь, я же ни разу им не жаловалась. Но Андрей сразу все понял. Вадима выставил, заявление в полицию написал, в суд подал и на развод от моего имени. Он мне здорово тут помог, честно. Еще и отчитал, что я не говорила никогда, их обманывала, делая вид, что счастлива… Вадим не сопротивлялся потому, что не хотел шумихи и суда, его из университета могли уволить. Ну и дал мне развод быстро. А я… как только более-менее пришла в себе, переехала в Киев. Тут и доучилась. Ну и дальше…

Умолкла. Тишина повисла в комнате.

Только оба дышат громко, напряженно, тяжело, словно кислорода нет в помещении, выгорел.

Выдавила это из себя, выплеснула, как помои. Сжалась вся в объятиях Саши. Дрожь бьет обоих. Только Катерину от боли прошлой, от гадливости этих воспоминаний. А Сашу яростная, злая, бешеная — она на вкус пекучий, горький накал его гнева и жажду расправы ощутила вдруг.

Но он ее нежно держит. Крепко, да. Однако так сильно, что стоять не нужно, на нем повиснуть можно. Такая опора, которой все эти годы настолько не хватало Кате.

Ладонью накрыл ее затылок, прижал к своему плечу. Поглаживает, как успокаивает.

А сам все тяжелее дышит. И трясет его сильнее, она же ощущает!

Выдохнул вдруг.

Аккуратно и очень бережно отстранился, мазнув как-то губами ей по лбу. Усадил Катю на диван обратно. И вдруг отошел, сжал кулаки так, что суставы захрустели. И стали видны вздувшиеся от ярости вены на висках. Губы у Ольшевского побелели от того, с каким бешенством зубы стиснул.

— Б****! Су*** ***! Урою, — тихо процедил сквозь зубы, вдруг впечатав кулак в стену с размаху.

Так, что Катя вздрогнула, окатило ее волной какой-то первобытной его злости, ее… не страха даже, трепета перед такой мощью и неистовостью из-за нее… За нее… Никто так не заступался и не бушевал никогда из-за Кати. Только Саша.

Звонкая пустота в голове. А в груди что-то невероятное, невыразимое!

Ольшевский тем временем уперся двумя кулаками в стену, перенес свой вес, медленно раскачиваясь, словно пытался этот гнев под контроль взять, как-то утихомирить, подчинить.

— Не бойся, котена, — хрипло попросил, обернувшись к ней через плечо. Уловил то, что с ней творится? — Меня не бойся, пожалуйста. Знаешь же, никогда тебя не обижу, — почти тревожно, искренне, будто считал, что она на свой счет может эту ярость списать.

И ей было страшно. Да. Не головой, телом, еще не забывшим, как оказалось, каково это — стонать и сгибаться под жестокими ударами подобных сильных рук. Мышцы застыли, свело от какой-то необъяснимой боязни.

— Малышка! — с болью выдохнул он, словно ощущая это все и виня себя в ее страхах. Но и понимая, что не справляется пока, не мог погасить гнев. Не подходил, так и стоял у стены.

Катя же…

Она смотрела на Сашу. И знала умом, сердцем — этот мужчина ее не обидит. Никогда. Даже ценой своего интереса или боли.

Доверяла ему? Да!

Потому медленно поднялась с дивана, заставляя двигаться задеревеневшее тело, и сама подошла к нему. Может, и немного неуверенно, но опустила руки на плечи Саше, прижалась лицом к его спине, губами касаясь вздувшихся мышц и вен на шее.

— Я знаю, что ты меня не обидишь, Саша. Знаю! Я тебе доверяю так, как никому больше в мире, честно! — искренне, пусть и тихо, но от всего сердца призналась.

И продолжала обнимать Ольшевского, несмотря на все те темные эмоции, которые, ощущала, бурлили у него под тонкой и хрупкой коркой самоконтроля.

Александр снова резко выдохнул, явно пытаясь сбросить напряжение, обнулить все. Развернулся, обхватил ее руками, не позволив коснуться чуть сбитых костяшек из-за той его вспышки ярости на ее бывшего.

— Котена, я за тебя любого на куски порву! Просто знай это. И защищу от всего, слово даю! — прижался к ее виску с дикой силой, даже немного саднить начало.

А голос такой, что Катя вновь задрожала! Только теперь от неосознанной еще, необдуманной и проанализированной, но сбивающей с ног глубины клятвы и эмоций, звучащих в мужском голосе.

Объема чувств, откликнувшихся на эту клятву в ней самой, в какой-то темной глубине, которую никогда ранее в себе не ощущала. Разве что самой худшей ночью, когда кажется, что никакой надежды нет, а все ради чего-то борешься.

Ради вот этой минуты и нынешнего мгновения в его руках, как сейчас Кате показалось…

Ярость взрывала мозг, расплескиваясь в глазах багровыми и синими пятнами.

В голове что-то стучало, словно металлическое тиканье метронома, мля!

Он не помнил в себе такого бешенства ни разу в жизни. И мышцы натуральным образом ломило и рвало от дикого, неистового желания воздать этому мудаку за всю боль Катюши…

А еще… непривычная и совершенно новая волна ненависти. К себе…

Да, он сейчас был в бешенстве и злился на ее мать, которая в попытке свою жизнь переписать наново, открестившись от прошлого и того мира, в котором Санек жил, дочь задвинула в самый дальний угол. Подтолкнула вот к такому… Как можно не видеть, что твою дочь бьют?! Как не заметить ее боли и страха? Или она Катерину совсем не навещала? Не звонила, не встречалась? Бл***! Да что это за мать? Когда Елена такой стать успела? Ведь нормальной была, хоть и отпечаталась на ней смерть мужа, конечно. Но чтоб вот так…

Греб**ная жизнь!

Но, кроме злости на мать Катерины, Саша вдруг понял, что себя начинает ненавидеть. Злиться по-тихому, но с таким неистовством, что в голове теперь и стучит. Почему позволил Елене себя из жизни Катерины исключить? Ведь, не отойди он так далеко, точно понял бы и заметил!..

Дурное дело злиться на то, что изменить не в силах. Прошлого не переиграть. Да и следил бы он очень уж пристально? Тоже не факт. Ведь Александр понимал, что тогда его чувства и отношение к Катерине было иным, проще, легче. Покровительственно-дружеским, как она и спрашивала. Зацепился бы он за что-то в ее поведении? Или, может, она и замуж за такого урода не вышла бы, останься у них хоть какая-то связь? Хоть болтовня по телефону! Ведь из всего, что он услышал, было кристально ясно: ей тогда просто катастрофически не хватало знакомого человека, которому Катя доверяла бы, и у которого могла бы ответы получить на вопросы, какие у каждого в таком возрасте появляются… Елена с такой ролью ни х*ра не справилась!

Сумел бы он?

Ответа у Ольшевского не было, да и где тот искать? Прошлого не изменить и не переиграть. И не угадать, не спасло ли Катерину такое отстранение матери от мира отца и самого Ольшевского, от куда худшей участи. С ним за эти годы много всего бывало. И некоторые моменты вспоминать не хотелось совсем. Паскудного и поганого с лихвой хватил, полным горлом. Не отбилось бы это все на Кате, если бы продолжал ее в ближнем круге держать?

Могло…

Но здравые и логичные мысли не приносили облегчения от этой ярости. Разве то, что ее держал в своих руках, а Катя даже улыбаться пыталась. Ну и четкое знание, что, несмотря на все ее слова, он отомстит. За все.

— Саша?.. — будто почувствовав эту его решимость, она чуть нахмурилась и попыталась что-то спросить.

Ольшевский сейчас не связал бы и двух слов в разговоре без мата. Рык рвался из горла. Звериный какой-то, вообще нечеловеческий. А ее пугать снова не хотелось.

Притянул к себе, и вжался ртом в ее губы, ворвался языком в рот.

Вовсе не так, как утром. Ни х*ра не страстным поцелуем! Каким-то запечатывающим, определяющим, властным и жадным, но и жаждущим защитить, успокоить…

Когда его так накрыло?! В какой момент так впаяло в эту девчонку, что готов брюхо себе вспороть, ребра сломать руками и вытащить, вывернуть все наизнанку, что ни попросит?! Ради нее кислоту бы выпил, вдруг четко понял. И не поморщился бы, чтобы котену не расстроить…

Обнял Катю сильнее, обхватив рукой плечи, шею; в волосы пятерней, сгреб в кулак. Но мягко и нежно, чтоб без боли, продолжая целовать. А Катя замерла вся и прильнула к нему. Глаза открыты, в упор смотрит на него, отвечая на поцелуй с такой же жадностью. И в этом серо-зеленом взгляде так много всего, от чего Саньку и жарко до одури, и как морозом по коже.

Глубоко… Мощно… Как вбивает ее в его кости, на грани зазубринами, насечками ее вживляет в себя этим поцелуем. А Катя не сопротивляется.