Из энциклопедического словаря, изд. Брокгауза и Ефрона, т. ІА, Спб, 1890

НДРЕЙ ЯРОСЛАВИЧ — третий сын великого князя Ярослава Всеволодовича, князь суздальский, в 1250–1252 г. великий князь Владимирский, умер в 1264 г. В 1247 г., по смерти отца, Андрей Ярославич с братом, Александром (Невским) поехал в Волжскую орду, а оттуда в Монголию к великому хану. Из этого трудного путешествия Андрей Ярославич возвратился спустя два года с ярлыком на великое княжение Владимирское, хотя не был старшим братом.

В 1250 г. Андрей Ярославич женился на дочери Даниила Галицкого и завязал с ним сношения. Во Владимире Андрей Ярославич прокняжил недолго. В 1252 г. Александр съездил на Дон к Сартаку, сыну Батыя, управлявшему тогда Ордой, с жалобой на Андрея Ярославича, что он не по старшинству получил великокняжеский стол и несполна платил хану выход.

Вследствие этой жалобы Александр получил ярлык на великое княжение, а против Андрея Ярославича были двинуты татарские полчища под начальством Неврюя. Узнав о татарском нашествии, Андрей Ярославич воскликнул: «Доколе нам между собой ссориться и наводить татар; лучше бежать в чужую землю, чем дружиться с татарами и служить им!»

Татары настигли его под Переяславлем, разбили и заставили искать спасения в Новгороде, откуда он удалился в Швецию.

В 1256 г. Андрей Ярославич возвратился в отечество и с любовью был принят Александром, который помирил его с ханом и дал в удел Городец и Нижний, а потом Суздаль. Сохранилось известие, что Андрей Ярославич по смерти Александра (1263) опять добивался великого княжения, но хан оказал предпочтение следующему брату Ярославу.

ИСКРЕННЕ БЛАГОДАРЮ КСЕНИЮ ИОСИФОВНУ ЮСТЫНЕНКОВУ И АНДРЕЯ ИВАНОВИЧА АРТЕМЬЕВА ЗА ПРЕДОСТАВЛЕННЫЕ ЦЕННЫЕ ДЛЯ МЕНЯ ИСТОРИЧЕСКИЕ И ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ И СВЕДЕНИЯ.

ГОСПОДА ОТЦИ И БРАТЬЯ! ОЖЕ СА ГДЕ БУДУ ОПИСАЛ, ИЛИ ПЕРЕПИСАЛ, ИЛИ НЕ ДОПИСАЛ. ЧТИТЕ, ИСПРАВЛИВАЯ БОГА ДЕЛЯ, А НЕ КЛЕПИТЕ, ЗАНЕЖЕ КНИГЫ ВЕТШАНЫ, А УМ МОЛОД НЕ ДОШЕЛ.

Лаврентьевская летопись

 

Пролог

Казалось бы, при таком разорении не до праздников, и чужие воины стояли станом за лесом в большом поле; и уже и мудрено было понять, враждебное ли это воинство или в поддержку; однако приблизился день богини Анге, великой матери, покровительницы женщин и девиц, посылающей добрых богатых женихов и здоровых детей. С утра в поселении бежанском, вдоль берестяных лиственных шалашей, мимо крытых ветками землянок, пошли с песнями принарядившиеся, как могли, девицы. Впереди ватажки девичьей две девочки малые несли разукрашенные пестрыми лоскутками березовые ветки. Береза — «келу» — священное дерево богини Анге. «Прявт-тейтерь» — девичья глава — принимала от выходивших из шалашей и землянок женщин и детей скудные по смутному времени даяния на праздничную священную трапезу и передавала шедшей рядом девице-казначее масло, яйца, муку…

Звонким чистым голосом запела девушка-главарь величальную песню о березе священной, остальные девицы подхватили.

Так, с песней, через поселение прошли, вышли березняком на поляну к речке. Здесь костер развели, кушанье праздничное — драчену — приготовили. После трапезы снова пели песни богине, венки березовые лиственные свили. С песнями к воде пошли…Веселые девичьи песни запели…

Меж стволов беленых с темными заплатками-повязочками будто мелькнуло что-то, шорохами шелохнулось… Но девушки, увлеченные песнями, не видали. Она одна увидала, и сердце ударилось в груди. Всадник на таком коне — диво небывалое в здешних местах. С того еще, самого первого раза она загляделась на коня — высокого, стройного, золотистого, настоящего парадного княжеского коня. И всадник нарядный был одно с конем — князь. И невольное было чувство — такой по ее роду, такой по ее княжескому роду, — князь… Но приметил ли он ее? Как мог приметить, когда она, в одной грубой рубахе, неприбранная, без украшений потребных, боялась показаться на люди, украдкой поглядывала из своей землянки, пленница… Но неужто приметил? И не потому ли принесли ей одежду достойную и украшения? И с видом важным говорила посланная, что Пуреш, князь, милостиво дозволяет ей праздновать с девушками день богини Анге, великой матери… Пуреш… враг ее отца! Жив ли отец? Сердце говорит: нет. А этот всадник вдвойне, втройне враг и погубитель… Но он ей по ее роду. Она отомстит и ему и ненавистному Пурешу, она войдет в род этого всадника, она проклянет этот род, ведущий свое начало от знатнейших из знатных Севера и ромейских, греческих земель; и, пусть и многое свершив, род этот погибнет мучительно…

Он привязал коня к березовому стволу, снял сапоги, совсем разулся. Тихо двинулся на голоса звонкие девушек. Темно-красный плащ, расшитый жемчужными колечками, откинулся небрежно на траву. Солнце пронзило светлую листву ударами резкими копий-лучей. Он приостановился, расправил плечи. Полуденным светом озарило его, еще молодого, еще почти такого, каким замрет он пятнадцать лет спустя в стенной росписи в церкви Спаса на Нередице близ Новгорода… Смуглое лицо, узкий нос крючковатый, огромные темные византийские глаза, острая бородка, прямые темные волосы— до плеч почти…

Неужели Пуреш, этот дикарский князек, полагает сделать его насильником, орудием мести? О, за такую попытку унижения Пуреш был бы достоин смерти… С досадой вспомнился вечерний разговор с Пурешем. Не следовало спрашивать, кто эта девушка. Но разве со> знавал тогда, что глянулась? Нет, просто видно было, даже по одному взгляду, быстро брошенному, что она высокого рода, вот и спросил. И Пуреш открыл, когда можно будет увидеть ее, — в девичий праздник.

— Но берегись, князь, — добавил с усмешкой, — в девичий, женский праздник прячутся мужчины и юноши. Кого приметят — могут и насмерть забить. Накажи воинам своим…

Воинам наказано строго, и воеводы и десятники доглядят. Излишние непорядки и убийства и ссоры с местным народом — ни к чему. Но этому дикарю Пурешу, едва по-русски выучившемуся говорить, он укажет место! Знает как!..

— Скажи мне имя дочери Пургаса…

— Утяша…

Какое мягкое утешное имя… И отчего такая нежная жалость сжимает сердце так больно? Никогда прежде не было такого. Отчего эта нежная жалость к девушке, сильной и красивой? Прежде, бывало, хотелось женского естества — брал, дарил подарками в благодарность, но такого, как нынче, теперь, нет, не случалось такого…

Он смотрел сверху, с береговой крутизны, как пели внизу у воды девушки. Слова их песен были ему непонятны. Они пели о красавице, которую похитил темнолицый и темноглазый бог молний и грома — Пургинэ. Девушки стали парами и, держась каждая пара за один березовый венок, целовали друг дружку в щеки, обещались дружиться, посестриться. И снова пели песни во славу березы — келу — священного дерева богини Анге.

Он стоял высоко, чуть пригнувшись в кустах. Девушки не могли видеть его. Но он знал, она чувствует его; она чувствует, что он здесь!

И она знала. Она пела громко; знала: он слышит и не может понять слов. Она ощущала странно и завораживающе свое упрямство, его чуждость и их обоюдную — несмотря ни на что — близость. Это была странная близость, уже теперь она была и после должна была странно укрепиться. И она пела все громче!

Теперь он совсем ясно видел, как отлична от всех она. Все были рослые, сильные, но тяжелый труд каждодневный огрубил их. И только она была прекрасна, как настоящая дочь правителя. Лицо ее было светлое, и длинные волосы — бледно-светлы, и солнце зажигало в раскосых зеленовато-голубых глазах золотистые теплые отсветы. А взгляд, смутный, улыбчивый, уходил. Казалось, будто она и не видит ничего вокруг, в себя смотрит, в самую глубину души своей; Прекрасное тело облечено было длинным платьем в шесть цветных узорчатых полос. Кожаный пояс увешан был раковинками и золотыми монетами; и двенадцать тонкольняных платков, расшитых красной шерстью и кручеными золотыми нитями, заткнуты были за пояс. Светлые, обнаженные до локтей прекрасные руки украшались витыми браслетами без замочков, золотыми и серебряными. На прекрасной груди, горделиво высокой, переплетались цветные камешки бус; и эти низки разноцветных бус придавали невольно всему этому облику прекрасной сильной девушки нечто радостное и совсем детское.

Другие девушки окружали ее с почтением, склоняли головы перед ней. Она была девичьим предводителем. Она спокойно принимала поклонение, но какая-то странная притаенная горделивость, порывистая и дикая, ощущалась вдруг в ее движениях, в том, как приподнимала руку или чуть повертывала голову. Она одна не посестрилась ни с кем. Здесь не было ей равной.

Девушки все были босые. Но вот она отошла от воды. Она шла бодро и легко, сильною ровною поступью, голову держала прямо и высоко. Шея ее вовсе не казалась тонкой. Но снова чувствовалось детское что-то в этой вскинутой девичьей голове, в этих розовых губах, будто готовых приоткрыться, в этом смутно улыбчивом золотисто-голубом взгляде раскосых глаз, в этих чуть скошенных выступах скул на светлом ее лице. Брошены были на прибрежной траве холщовые обмотки и простая плетеная обувь. Простым легким движением она наклонилась и подняла с земли тонкий льняной беленый холст. Он жадно впитывал, впивал глазами сильные плавные изгибы молодого тела. Она легко села на траву и принялась наматывать, навивать тонкий холст на ноги. Он смотрел, как она согнула ногу в колене, гладкую, сильную и стройную. Она сидела боком к нему. Теперь она наклонила голову, навивая старательно полосу белого холста. Легкость и величавость виделись в этом наклоне девичьей головы. Длинные волосы бледной светлой волной перекинулись на грудь…

Странное чувство жалости, прежде неведомой ему, охватывало его душу все сильнее… Что-то произойдет. И будет одновременно и странное, и такое, что и должно произойти. И он позабудет происшедшее, но и будет помнить всегда. И вольется все в какую-то странную реку времени, реку величия и безоглядной горечи…

Он вел свой род от северного князя Рюрика, пришедшего некогда в землю Русь, изобильную серебром, белками и соболями. Была эта земля большая, но не торговая, насельники ее были красивые люди, белые и высокие, с белокурыми волосами. И бывали по зимам в этой земле сильные холода. Но не были страшны холода северному князю, и пошел от него многоветвистый род князей-царей.

Родился Ярослав Всеволодович в стольном городе Владимире. Дедом ему приходился князь Юрий Долгорукий, отцом — князь Всеволод по прозванию — Большое Гнездо. Христианское, крещёное имя Всеволода было — Димитрий, и заложен был отцом в его честь, город Дмитров. А Ярослава крестили Федором, «Ярослав» — княжое имя было ему. По княжому этому имени и сыновья его звались Ярославичами. Зовется Ярослав Всеволодович Шестым. Сам Ярослав Киевский, прозванный Мудрым, в предках у него. А родовые владения — Переяславль-Залесский, Суздаль, Владимир. Но и в Киеве и в Новгороде случалось править. Жизнь Ярослава-Феодора — жизнь одного из многих князей-правителей русских земель — полна походами воинскими, борьбою за власть, ссорами и союзами с братьями и родичами. Мальчиком еще малым послан был отцом в город Переяславль, что на юге Руси, а едва минуло ему шестнадцать, согнали его с княжения сами горожане. Воротился в Суздальскую землю, получил от отца в удел Переяславль-Залесский, так и осталось за ним владение, его это удел, верный. Но кто же станет править мирно своим уделом? Правителям и не понять, не постичь, не помыслить ни о чем подобном. Да кому бы и вздумалось по чуду, тотчас был бы завоеван, захвачен, смят. Но не бывает чудес. В битвах ширятся владения; побеждают, славятся и остаются в памяти людей сильнейшие. И словно бы есть своя судьба у земель и городов, своя судьба, ей одной ведомым путем проводящая правителей через вереницу битв, споров и содружеств к единению или разорению, к величию или падению. А выдастся, выпадет короткое время безбитвенное, и начертает летописец задумчиво и чуть изумленно: «Тишина бысть».

Скончался правитель Димитрий-Всеволод и оставил преемником своим на великокняжеском столе сына Юрия. И тотчас поднялся на Юрия брат Константин, и Феодор-Ярослав принял сторону Юрия и пошел на брата Константина, схватывался с ним под Ростовом на реке Ишне. А Рязань… А Новгород — орешек твердый…

И новые ссоры и союзы, новые битвы, завоевания и потери…

Как же это переносили все люди, хлебопашцы и горожане, насельники земель? О, психология феодального человека, грубо зависимого, порою лишенного простой (а быть может, и не такой уж простой) свободы побыть в одиночестве, подумать, поразмыслить. О, психология человека, вынужденного постоянно поддерживать кого-то и кого-то ненавидеть. О, психология человека феодальных усобиц — велели, приказали идти — и он идет, а там и пограбить дадут. А если и блеснет смутная возможность выбора, то все к тому же сведется — возненавидеть, поддержать, пограбить.

В незатянутое слюдой оконце деревянной башенки заглядывает звездная ночь весны, В крепостце Пуреша, мордовского князя, в покое темном, усиливается ночами дух древесный, будто дышат бревна свежетесаные, будто помнят лиственное древесное свое бытие и тоскуют, жалеют о нем. Феодор-Ярослав лежит на лавке, на колком соломенном тюфяке, покрывшись по-воински плащом. Но не спится.

Как Пуреш глядел на него! Что мыслит себе? А затомилась было плоть по естеству женскому. Но это не уйдет, его будет. И думать не стоит, пустое… А и впрямь пустое? Нет, нет, будто иголка из рыбьей кости, — малое, а больно колет, в большом телесном засядет— колет…

Мысли всё не о том, не о том… А вот о чем же следует помыслить крепко? Новгород! Покорение Новгорода, всех вольностей лишение… Но отчего, для чего это нужно? Для какого грядущего величия, смутно прозреваемого?.. Смутно…

Новгород — республики боярской столица. Торжище многоязыкое. Купцы немецкие, ромейские-греческие, болгарские-идылские. Кубари — морские суда, ладьи— речные суда — причаливают, привозят ткани доброты и тонины невиданной, поделанное из меди, серебра, золота с каменьями самоцветными… Всё привозят! Заморские плоды, хлеб — всё! И увозят меха, кожи, воск, лен. Но и своими мастерами богат Новгород, идут от Новгородского кремля Торговая сторона, Гончарный и Плотницкий концы и целые улицы кузнецов, оружейников, кожевенников. Давно уж постановили новгородцы — земли князьям не давать. Нанимают они князя с войском для защиты своих вольностей, а с князем договор пишется — «ряд», и не покняжишь, не поцарствуешь… Молодым еще позвали к себе новгородцы Ярослава. Было! И с той поры — занозой в душе Ярослава богатый Новгород. То позовут, а то погонят. Эх, не одному Ярославу, кому из князей Новгород не занозил душу!

Как живется в строптивом городе сыновьям его старшим, Феодору и Александру? Собираясь в поход мордовский, посадил он их в Новгороде. С ними дружина оставлена, боярин-воевода Феодор Данилович да пестун Яким. Александру девятый год пошел, Феодору — пятнадцати не минуло, но так уж поведено в княжеских родах: правителю — править и воевать. Малых еще сыновей сажают отцы на княжение, посылают с войском; были бы толковые бояре, советники да воеводы, было бы кому отстаивать княжескую честь… Но слухи идут нехорошие. Озими в полях новгородских побиты были морозом внезапным осенним, голод надвигается… Или уже голод? Самому надо в Новгород, самому… И Михаил Черниговский досадный только и норовит новгородцев на Ярослава натравить… Верные люди оставлены при сыновьях, а боязно за наследников. Старшие ведь, уже в разуме, уже видать, будут полководцы и правители. Феодор, первородный, от Юрия Кончаковича, деда, от хана Кончака, прадеда по матери, половецкую приземистость и яркую рыжину волос унаследовал и на деда двоюродного походит и обличьем и нравом, на Андрея Юрьевича Боголюбского, жесток, но и основателен, серьезен. Александр, тот мал еще, не разберешь, каким вырастет, а должен быть красавец, темноглазый, темноволосый — в отца; и насмешлив потаенно, всё глаза щурит; но не лукав, не хитер, нет, а глянешь — и не по себе, жутко сделается, и отчего — не понять… Александр — от Феодосии, дочери Мстислава, Удалым прозванного… Давний враг Мстислав… И всё Новгород, Новгород! Как встал на Липнице во главе полков новгородских, и свое войско привел, побил Ярослава и Юрия… Дошли слухи — нет Мстислава среди живых. А ведь и дочь свою Феодосию хотел наушницей в доме мужа Ярослава сделать. Нелегко было смирить Ярославу Феодосию. Первая его, рано умершая жена Юрьевна Кончаковича была тихой, безгласной почти. Но хозяином в доме своем оказался Ярослав неуступчивым. Горячая кровь бабки, ромейки-гречанки, взбурлилась — когда приказом, а когда и плетью одолел, взнуздал свою Феодосию, дочь удалого отца. От нее уж два сына; кроме Александра, Михаил, совсем еще малый.

Женитьба князя-правителя, она всегда из расчета. Жена — залог живой замирения или союза воинского. А на утеху наложницы заведены, так и при первых Рюриковичах велось…

Не спится. Волосы разметались. Острая соломинка щеку кольнула. Что будет?.. Сыновья-наследники… Охота к естеству женскому… Она — золотистый теплый свет в голубых глазах… Ее… Нет, не о том… Новгород!.. Покорить… Когда удастся, тогда, тогда свершится… Долго ли ждать? Дождусь ли?.. Наследники-сыновья дождутся ли?.. Покорить Новгород… Шаги к неведомому, смутно прогреваемому величию… Неведомое, грядущее; то, что сложится…

Глаза смежились. Уснул. Рука тяжелая в белом рукаве рубахи свесилась книзу с невысокой лавки… Двадцать лет уж минуло с той поры, когда на реке Онон, в далеких монгольских степях, большой курултай — съезд кочевничий, куда собираются все найоны-владельцы стад и нукеры их, избрал великим, верховным правителем Темучина, принявшего имя — Чингисхан!

Два года ходил Ярослав Всеволодович походами на чудскую, финскую землю. Первым из русских князей повела судьба Ярослава на Чудь. Судьба! А тут и время пришло мордовским походам. Двинулись Ярослав, Юрий, Василко и Всеволод, а с ними в союзе и муромский князь Юрий Давыдович. Двинулись на владения князя мордовского Пургаса на реке Мокше. Разорили Пургасову волость, жгли и травили жита, села жгли. Не устояли ополченцы Пургаса против мечей и острых копий княжеских русских воинов окольчуженных, в шлемах островерхих. Не устояли, бежали, теряя луки и стрелы, круглые щиты и тонкие мечи. Бежали с женщинами и детьми — укрыться в свои «тверди» — крепостцы деревянные. А кто не успел бежать, укрыться, те были убиты без пощады.

Такова судьба человеческих, заселённых людьми земель — сильнейший побеждает и остается правым. По реке Алатырь шли владения давнего противника князя Пургаса, Пуреша. От одного корня велись мордовские князья, все они почитались сыновьями и внуками бога молний и грома — Пургинэ; он должен был сделать их оружие разящим молниеносно. Ссорились и замирялись меж собою, как ведется. Но Слишком силен был общий противник — русские князья. Где было сладить с городским ополчением и дружинами княжескими, и воеводами, и боярами, И детьми боярскими, и наемниками-северянами. В мордовских своих походах захватил Ярослав и русскую волость Волок. А когда Пургас вновь собрал ополчение и повел на Новгород Нижний, Пуреш с сыном приняли сторону нижегородцев. Дошло войско Пургаса до Нижнего, подожгли Богородицын монастырь; но тут ударил Пуреш и разбил Пургаса. В битве последней Пургас был убит, воины его бежали, разорение новое прошло по его земле.

Утро забрезжило, и мысли прояснились. Ярослав лежал навзничь, закинув руки за голову. Он думал о желании Пуреша унизить дочь противника, бросить ее, как пленницу простую, Ярославу. Но и еще должен быть у него тайный умысел: выставить русского князя насильником. Власти, власти желает себе Пуреш. А кто не желает? Но Феодор-Ярослав укажет ему место. Недаром Феодор — внук ромейки, прославлены ромейцы дипломатическими ухищрениями и хитростями.

Князь поднялся, кликнул доверенного слугу, спавшего, по обычаю, у двери. Яков тотчас вошел. Князь велел подавать умываться и спешно — утреннюю трапезу. И снаряжено ли все для нынешней охоты? И толмача Темера позвать…

Ярослав уже все обдумал и решил. Сегодня он все скажет Пурешу. Но сказано будет запросто, как бы мимоходом; пусть видит, слышит Пуреш, пусть знает, что для русского князя это вроде само собой разумеется, и важности особой этому и не придается, и спорить об этом нечего. Но еще одно… Ведомо ли Пурешу?.. А если и ведомо, Ярослав поймет, как надо сказать…

Яков принес умывальную лоханку и льняное полотенце; сказал почтительно, что для охоты все снаряжено, а Темер уж не медлит — дожидается.

— После кушанья кликнешь…

Трапезовал холодной зайчатиной, каравай чуть зачерствелый. Яков подал охотничью одежду, облачил. Кликнул Темера. Половец, светловолосый, низкорослый, казавшийся даже тучным от мускулистости, встал у притолоки. Это был один из тех услужников, что обязаны господину всем своим имением, жалованные княжьи слуги такие звались «милостниками». Таких самых верных милостников было у Ярослава четверо — Темер, Михаил, Яков да еще другой Яков. Из них Темер был толковый мужик, всякие наречия дались ему, толмачил и болгар идылских, и чудь, и гостей ганзейских в Новгороде, в Немецком конце. Пуреш сам говорил по-русски и не мог знать способностей Темера. Ныне князь наказал Темеру особо слушать на охоте, что будет говорить Пуреш спутникам своим…

Охота ныне была снаряжена малая. Отправились князья Пуреш и Ярослав с ближними слугами. Коней оставили конюхам на опушке. Углубились в лес, к болоту пробирались — болотную птицу стрелять из луков. Такая малая охота, не в поле, где кричат загонщики, выгоняя зверя, и лают гончие псы. Такая охота тихая и должна располагать к беседам особо доверительным. Но что задумал Пуреш, зачем позвал? Но пока шли молча. Несколькими словами перекинулся мордовский правитель со своими спутниками. И без Темерова толмачества Ярослав понял, что ничего важного сказано не было. Молодой сын Пуреша поглядывал на собаку, которую вел Михаил. Лицо обернул Ярослав к мордовскому юноше, усмехнулся родственно и сказал, что собака выучена особо притаскивать подстреленную дичь. Общий разговор пошел, об охоте, полевой и лесной.

Добрались до болота. Здесь, в чаще, в прохладе, в звуках лесных, в этом дыхании лиственном, древесном, земляном, хотелось всякое притворство сбросить, все решить честным обычаем — ножи выхватив из-за поясов кожаных, в горло вцепившись друг другу жесткими сильными пальцами… Каждый невольно думал о такой возможности; подобрались, понапряглись все. Но первые стрелы полетели, крикнули птицы…

Цапель добыли и мелкой птицы. Слуги разложили трапезу. Ярослав сел против Пуреша, суконный чикчир обтянул высокое колено присогнутой, высоко приподнятой крепкой ноги в сапоге охотничьем. Казалось, никогда прежде не видел мордовского князя так близко. Но как странно видеть на хмуром сморщенном, почти старческом лице эту золотистую лиственность взгляда… Уходит взгляд… глядит и не глядит… Ее глаза!.. А каков был обличьем Пургас? Не довелось видеть противника…

И странное сделалось на миг с Феодором-Ярославом— не всхотелось говорить, не думалось о затеянном… Вздумалось вдруг о давнем, о том, что слыхал от пестуна малым еще…

В чаще лесной живет Хозяйка леса, домишко ее на столбах высоких; дочь ее красавица, является птицей лесной на болотах; кто уцелит стрелой ту птицу, возьмет в жены колдунью-красавицу, почести и богатство сами к нему пойдут, будто приманенные…

Стряхнул наваждение. Заговорил. Спросил Пуреша, верно ли, что все князья мордовские от одного корня.

— Верно, — отвечал Пуреш, — от бога молний и грома Пургинэ.

Ярослав задумался, не выдаст ли себя вопросом… Но спросил все же:

— И роднитесь только меж собою?

Пуреш усмехнулся. Но неужели не понимал?

— Нет. Княжеские сыновья берут в жены самых красивых девушек, как бог Пургинэ взял в жены девицу Сыржу. А дочери княжеские отдаются отцами и братьями самым верным слугам; дочерьми жалуют, как жалуют угодьями, нарядной одеждой, оружием…

Так вот что! Уж не готовит ли особое унижение русскому князю, пожаловав девкой, будто слугу…

— Мало осталось князей мордовских? — спросил Феодор спокойно, будто вел беседу простую, незначимую, в отдохновении с другом.

— Я, Пур Цёковось, да Пур Нармун…

В голосе Пуреша уловились Ярославу промедление и настороженность. Но Ярослав испытывал довольство, потому что знал теперь в точности, что и как скажет. Поднялся резко и легко, А собеседник не сразу угадал подняться; и оттого, когда встал, все был словно бы ниже ростом.

— Я не хочу ссоры меж князьями мордовскими, — заговорил строго и с важностью Феодор-Ярослав. Плащ откинулся от еще сильного, еще молодого тела ветром лесным легким. — Я не хочу ссоры меж князьями мордовскими. Не хочу ссоры меж ними за владения Пургаса… — говорил как верховный правитель, и Пуреш чувствовал и не в силах был противиться. — Я беру за себя, себе в жены беру дочь Пургаса. И если родится сын от моей породы и от породы Пургасовой княжеской мордовской, пойдут ему земли Пургасовы, и с ними — русская волость Волок и русский город Нижний Новгород. А если дочь родится, пойдет удел за ней в приданое. А если не будет потомства, пойдет удел после смерти дочери Пургаса моим сыновьям, как я их наделю.

Пуреш молча наклонил голову. Ярослав глянул на эту— с космами седыми — непоклонную голову на крепкой шее; подумал о легкости победы: такое бывает, лишь когда судьба открыто за руку ведет. Но куда ведет, зачем?

Не зналось, что и десяти лет не минет, а и русские и мордовские князья соделаются едино подданниками хана монгольского. А пройдет еще поболее десяти лет, и сын рожденный получит свой удел, но не на радость…

Вечером послал Якова за Пурешем — «с почтением проси быть». Но знал, какова цена почтительному приглашению, на самом деле ведь просто приказывал явиться.

Слугам приказал поднять лавку, возвысить, подостлав скатанные ковры. Сел на лавку. Теперь, когда войдет Пуреш, увидит князя сидящим попросту, но и возвышен будет князь над вошедшим.

Темер, оба Якова й Михаил окружили Феодора-Ярослава. И будто все Попросту, самые ближние люди, а встали торжественно — свита правителя.

Пуреш вошел со своими ближними, и сын был при нем. Головы наклонили. Но в послушании этом чуялось нарочитое. Ждали княжеских слов. И в этом ожидании-выжидании чуялось нарочитое. И потому Ярослав не поспешил заговорить. Тогда и выдали себя, заговорили первыми. Заговорил сын Пурешев, то и дело наклоняя почтительно голову, но голос был по-молодому звонок, и говорил юноша с торжеством почти. Прежде он, случалось, ронял слово-другое, но лишь теперь услышал Ярослав его чистый русский выговор и подумал, что следовало бы поболее о нем вызнать прежде.

— О браке твоем с дочерью Пургаса хотим вести речь, князь Феодор. Мы знаем, что по вере твоей возможно князю иметь лишь одну супругу, которая и зовется «венчанной». И мы знаем, ты имеешь подобную супругу и детей имеешь от нее. И могут ли быть другая супруга и дети от нее наследниками твоими по закону русскому?

Феодор помедлил. Сидел набычившись, будто исподлобья поглядывал на стоявших перед ним. Наконец заговорил.

— Возможно такое, — глухо произнес. — По обычаю древнему возможно сделать наследницей своей и наложницу и жену, именуемую «меньшой»; и детей, признанных отцами, утверждает церковь в наследственном праве — Голос окреп. — И о том писано в «Уставе о судах церковных» предка моего, князя великого Ярослава, названного за его деяния Мудрым!

В ответ молчали. Он знал, что горожане и хлебопашцы до сих пор не трудили себя строгим соблюдением правил церковных, не венчались, браки заключались стародавним порядком, по особому уговору — «брачному ряду»; так «рядиться» возможно было не один раз при живых женах. Но князья и бояре венчались непременно; и обвенчаться повторно возможно было, лишь похоронив супругу или принудив ее постричься в монахини. Он не побоялся бы такого исхода своего второго брака. Горяча Феодосия, дочь Удалого, но и на нее управа нашлась бы и без монастыря. Покои правителя, они и раскрытые и замкнутые; занадобится — и никто не сведает, как тугим узлом стянут чьи-то пальцы шитую золотными узорами ширинку на полной шее княгини. И что скажут ее родичи? Кончина, внезапная кончина…

Но он не хотел этого. Он не пожалел бы жены; он и не знал, как это: жалеть. Но чувство, возникшее к дочери Пургаса, наполняло душу страхом. Неведомое прежде, непонятное чувство, оно грозило сделаться самою сутью жизни его; и ничего бы не осталось — одно лишь это чувство. И жизнь будет какая? Кто Ведает странности подобной жизни, кто испытал подобную жизнь? Таких людей он не знает. И сладкое, больное, прожигающее до нутра, потаенное почти, почти воровское желание зажить жизнью такою… Но он догадывается: нельзя впускать в свою жизнь такое неведомое счастье, ибо и горести, неведомые прежде, не замедлят появиться, и неведомый прежде позор… Позор, бесчестье! Вот что ему страшнее всего… Но нет, он справится с собою, он без наслады не оставит себя, но и границы всему даст, и не изменит привычной жизни, которая, он знает, есть истинная жизнь, а прочее все — одно прельщение…

Поднял голову, распрямил плечи и сказал, что дочь Пургаса будет его княгинею меньшой и потому крещена она будет русским крещением; малым крестильным обычаем будет крещена, как потребно тем, кто в пути; a она, невеста и будущая супруга князя Феодора-Ярослава, сейчас в пути вместе с ним. Крестильный обряд совершит священник, что при войске; крестным отцом будет княжой молодой милостник Михаил, крестной матерью — дочь княжого другого милостника Якова, прозванием Первой. И нынче же приказывает князь, чтобы начали терем возводить в городце, достойное жилище для его супруги; чтобы готов был к свадьбе!..

Яков Первой до того, как попал в княжие милостники, был всего лишь бедный человек; потому женился поздно, а когда скоро овдовел, не отпускал от себя дочь Анку, возил за собою и в княжие походы. Девочка росла в обозе вместе с детьми воинов-дружинников, их жены приглядывали за сиротой, научили принарядиться, печь хлеб, мыть одежду. В Отцовском доме в Переяславле теперь все было, чему быть должно в домах богатых людей. Но она больше любила походную жизнь, ветер лесной, полевой, ночлег под открытым небом, костры. Умела она перевязать раненого, не боялась вида крови и увечий. Она уже взрослой девушкой была, заплетала длинные косы и надевала девичью повязку, украшенную серебряными височными кольцами.

В этом походе Анка глянулась Михаилу, милостнику-кравчему княжескому. Он и прежде видывал ее, но она казалась ему невзрослой совсем, девочкой еще. А теперь она сама к нему, младшему приятелю ее отца, прислонилась. Но не было в том дурного женского помысла. А просто было все. Девушка боялась Пурешева сына, который будто выслеживал ее и глядел неотрывно и жадно-тяжело. Анка решила показать ему, что имеет молодого защитника. И Михаил готов был защитить дочь своего старшего друга. И ни девушка, ни юноша не думали, что глянутся друг другу. А это и случилось. И уже они говорили друг с другом об этом, и отцу Анки сказались; и было порешено играть свадьбу по возвращении в город родной.

И вот. приказ князя нарушил все. Она и Михаил сделаются кумовьями, вместе будут крестить, и после этого нельзя им будет венчаться. А Михаил — ближний человек князя, не может взять жену без венчания. И отец ее не отдаст без венчания дочь. Отца она любила и ведала и его любовь к ней. Но отец бывал суров, она боялась докучать ему просьбами, жалобами…

Она стала у шатра с Михаилом и жаловалась ему. А он все знал и говорил ей, что нет, это не горе; отца ее он уговорит, и без венчания обойтись можно, и он такой ряд-уговор сделает, чтобы, если он умрёт, все нажитое его досталось бы ей…

— Ах нет, не говори такое! — Она ласково и тревожно прижала девичьи свои пальчики к его губам под светлыми молодыми усами.

Но и вправду она успокоилась, уверенность жениха успокоила ее. Она стала говорить ему о мордовской княжне, крестными которой предстояло сделаться.

— Я видела эту девицу, необыкновенно красива княжна. Все-таки это честь нам — тебе и мне. Князь хочет оказать нам честь, а без венчания… обходятся же другие… — Она рассмеялась.

— Я слыхал, княжна — ведунья, — задумчиво произнес Михаил.

— Но мы ведь крещеные, ведовству креста не одолеть, — сказала Анка убежденно и, вынув из ворота узорной сорочки маленький серебряный крестик на витом шнурке, подержала его и снова опустила. — И княжну покинет ведовство после крещения, — добавила, качнув гладковолосой головкой.

Михаил протянул руку и коснулся ее волос цвета темных осенних листьев.

А когда успокоенная девушка ушла, он дошел до березняка, и все думалось ему о недобром. И не то было страшно, что по слову князя сотворится недоброе с его Анкой, а то, что милости князя дороже и ему и Якову, дороже дочери, милее молодой жены. Да и если бы он решился пойти против княжеского слова, куда ему скрыться с молодой женой, куда бежать, где-найдет приют, кому отдастся в у служение, как выбьется без рода-племени… Оставалось одно — ждать, что будет, что сделается…

…Отвели ее в дом в городце Пуреша, приставили к ней прислужниц. Прислужницы были чужие, девушек ее рода не допустили к ней.

И днем и ночью топоры стучали — терем ей возводили. Ближние люди жениха поклонились ей пирогами. Прислужницы ее приняли те пироги. Теперь она была невестой.

Темнобородый человек в золоченом одеянии произнес непонятные слова. Юноша и девушка, совсем девочка, стояли подле него. Она встала в длинной белой рубахе в лохань с водой. На шею ей надели золотой крестик на шнурке гладком и сказали, что теперь имя ее — Анастасия.

Собрались девицы и парни, заиграла дуда, стали петь и выкликать:

— Киштеде ды морадо! — Пляшите и пойте!

Вечером зажгли костер и смоляные факелы.

На другой день растопили баню, прислужницы и девицы долго мыли ее. В голове словно бы никаких мыслей не осталось, бессмысленное тело покорялось всему. Стали одевать ее, две сорочки и платье надели, шитое нитями золотыми и серебряными в узор, пальцы перстнями унизали, грудь ожерельями убрали, на голову серебряный венец надели. Снова пели песни и удивлялись ее красоте. Она всегда знала, что красива, и даже гордилась красотой, но никогда не бывало радостно, и теперь не могло быть…

Вывели ее во двор, подвели к ярко горевшему костру. Поднял руки служитель богини Анге, запрокидывал голову в уборе из перьев. Говорил древние слова, чтобы жили муж и жена согласно, как волк с волчихою, чтобы послала богиня Анге столько детей и богатства, сколько бывает у пчел меда и сотов…

Пламя в ее глазах металось. Но и стоящего рядом она видела; в его темные глубокие глаза— до донышка не доглядишься, его убор высокий — войлочная шапка наподобие шлема и обтянута красным шелком, и понизу — венец золотой, саженный золотыми с эмалью узорам, будто резными изображениями башенок; на шее ожерелья и оплечья золоченые с цветными камнями, и маленькие округлые пряжечки с человеческими ликами свешиваются, чуть перезвякиваются; она уже знала то изображения святых служителей ее новой веры…

Отвели ее в горницу, где она сидела в своем тяжелом наряде. Во дворе запивали говядину и пироги пивом, сыченым медом, снова играла дуда, топали ноги в пляске и пелись песни.

Покрыв ей голову толстым покрывалом, повели ее в ее терем. Большая постель разложена была на деревянном помосте. Прислужницы раздели ее до одной рубахи, усадили на постель, оставили. Две свечи в подсвечниках высоких поставлены были. Он вошел тоже в одной рубахе брачной. Был он, как бог молний и грома, темноликий, темные блескучие глаза огромные, волосы темные прямые, борода острая.

Тогда, у реки (а как давно было!), она знала, что в их соитии брачном — ее месть ему и всему его роду, она ясно знала. После, пока убирали к свадьбе, она бессмысленным существом была. Но теперь вся она — и тело, и сердце, и мысли — все противилось ему. И от этой страшной супротивности вся, она вдруг напряженно обмерла и почувствовала, как холодеет больно. Это была смерть, но не было страшно. Лучше смерть, лишь бы он не сделался близок с ней…

Он сидел на краю постели, чуть свесив просто босые ноги, и смотрел на простертую красавицу, холодную, ледяную. Руки ее он уложил вдоль тела, прекрасная грудь замерла каменно.

Его тяготение к ней было таким страшным, и потому не было в нем торопливости. Кончиком пальца он касался изгиба холодных розовых губ, осторожно трогал длинную прядь распущенных светлых волос. И от этого одного делалось мучительно и сладко, до содроганий.

И три дня она лежала. Напрасно пытались оживить ее, напрасно подносили к лицу травы и жгли их в горнице и лили на лицо настои травяные. Жених, не сделавшийся мужем, смотрел без печали и будто и с любопытством странным. Она была и жива и словно бы мертва.

— Надо ехать за старухой Сюмерьге! — сказал Пуреш.

Запрягли в телегу семь лошадей одну за другой, упряжь медными бубенцами увешали. Сами служители богини Анге в своих уборах из перьев сели в телегу. Следом обережные поскакали на приземистых местных коньках. Поехали привезти великую ведунью, старуху Сюмерьге.

Еще четыре дня миновало. И вот на седьмой день воротились. Из телеги на руках снесли с большим бережением странное существо — то ли старую скрюченную женщину, то ли птицу длинноклювую; и лицо длинными темными волосами поросло; острыми звездочками глаза сверкают.

Внесли ведунью в горницу брачную. В наряде лоскутном стала над брачной постелью. Темными узловатыми лапами взяла красавицу за белые руки.

— Я ведунья, а ты пуще меня колдунья! Ступай за судьбою своей, прощайся с прежней жизнью девичьей…

Приговаривала громким, неожиданно ясным голосом.

Девушка открыла глаза. Не было слабости, бодрость чувствовала. Не думала ни об упрямстве, ни о мести, одна лишь бодрая готовность перенести свою судьбу оставалась.

Во дворе обряжали старухин поезд, грузили дары…

Он заключил ее в объятия, и уже и не было мучительно, а только странно. Говорил певуче, на непонятном своем языке.

— О, как я люблю тебя! Зачем я так люблю тебя?! — говорил.

Не было страшно и супротивно…

Он приставил к ней девушку, дочь своего приближенного. Девушка милой была, и видно было, что восхищается ее красотой. Стали друг у дружки учиться говорить.

Анка и вправду искренне восхищалась госпожой. Такая была странная красавица и будто чуждая всему земному. Случалось прежде Анке слышать жалобы прислужниц княгини Феодосии; та бывала гневлива, могла и ударить; глядела, чтобы волосы убраны были под шапку шелковую гладко, а пятно углядит на платье нарядном — достанется всем и пощечин и щипков. И была княгиня обычной женщиной, хотела красивой быть; опасалась, не старится ли; оставляла гордость и расспрашивала о разных разностях женских, говорила с боярынями и прислужницами, дивилась, а то и судила.

А эта красавица неземная была. Обронит словечко, улыбается смутно, в глазах голубых золотистый живой свет… И отчего-то жаль было ее…

Лето пошло на самый разгар. Девушки надели белые платья к сенокосу. Поднялись высокие травы. Сладкий медвяный дух понесся над покосами.

Теперь, в медовом дыхании трав, ему казалось, будто и она пробуждается и чувствует его любовь. Но, быть может, лишь казалось? И он знал, что справился с собою. Пусть остается эта боль в душе, пусть саднит, не отпускает, но он все свершил, как задумывал, и вернется к жизни обычной, которая есть истинная жизнь; а то нынешнее, что с ним сотворилось, — медвяный странный сон…

Пробудился.

Вести дошли плохие. Голод, мор и пожары в Новгороде Великом. Слава Богу, сыновей его успели верные сановники спасти, увезли в Переяславль. Немецкие купцы кораблями хлеб везут в Новгород. А не любят князья дружбы этой новгородской с немцами. Послов к Михаилу Черниговскому новгородцы посылали… Возвращаться надо к жизни своей… Самому во все входить…

Она спокойно, все с тою же улыбкой неземной приняла его отъезд. И будто задумчива была странно. А думала о чем? Бог весть!..

Но были трое, которым солоно его отъезд пришелся. Яков Первой, Михаил и Анка.

Перед самым отъездом побратался он с Пурешем, взял с него клятву беречь Анастасию и оказывать ей все положенные княжеские почести, а если родится дитя, известить немедля! И обратился к Якову, сказал, что жалует его дочь ближней милостницей княгине меньшой Анастасии. Яков покорно поклонился. Анка поняла, что оставляют её в мордовском городце, и слезы покатились из глаз. И будто чутье какое заставило Михаила поднять взгляд на Пурешева сына. И увидел довольство на его лице. Но неужели князь ради того и оставил Анку? Будто подачку кинул, чтобы забыл сын Пурешев, разумный малый, унижение свое… А если так…

Но в характере Михаила и его старшего друга Якова было сильно то чувство безоглядного самоотвержения, что и создает вернейших слуг, преданных, развиваясь, разрастаясь в душе. И слуга такой — не судья господину и преданности неколебимой. И в душе юной Анки уже разгоралось то чувство, прежде вовсе неведомое ей. И поглощенная новым трепетным чувством служения, она уже и не замечала, как глядит на нее молодой сын Пуреша. Вся была в своем желании трепетного бережения госпоже, такой странной, неземной. И если бы не было такое грехом, называла бы ее святой. И гордилась своим служением ей…

Миновало восемь месяцев. И были посланы от Пуреша к Феодору-Ярославу в город его Переяславль-Залесский гонцы-послы с вестью о рождении сына. В самую середку второго месяца весны он родился и, стало быть, зачат был в самый сенокос, когда медвяные высокие травы падают под лезвиями острыми. Послы не вдруг добрались. И еще почти три месяца прошло, пока вернулись они и привезли дары — золото и серебро. Князь признавал рожденного сыном, а вовсе не всех своих детей, кроме детей от супруги венчанной, он признавал. Целое посольство прибыло от Ярослава в городец Пуреша. Священник, боярин — крестный отец и боярыня — крестная мать и слуги и прислужницы. Младенец был здоровым и крепким, и следовало бы его крестить по правилу — в церкви. Но церкви не было ни в городце, ни в окрестностях. Потому крестили в особой горнице. Надели крестик золотой присланный. И всю свою жизнь с этим крестильным крестом не расставался. Князь-отец передал священнику свое пожелание, и священник то пожелание исполнил — крещение было в день святого Андрея Критского, чей канон покаянный читается Великим постом. И тот же день — день благоверного князя Андрея Боголюбского, убиенного своими слугами. И младенцу наречено было имя — Андрей. И правду сказать, более об Андрее Боголюбском, нежели о святом Андрее Критском, думалось князю Ярославу. Родным старшим братом приходился Андрей Юрьевич его отцу Димитрию-Всеволоду. Но были они от разных матерей: от половецкой княжны — Андрей, от византийской царевны — Димитрий. И по смерти отца Андрей изгнал Димитрия на родину матери, в Константинополь, откуда вернулся Димитрий уже возрастным. Казалось, не за что Ярославу чтить память об Андрее, гонителе его отца, но почитал он Андрея за его деяния; так радел Андрей об украшении стольного града Владимира, как, пожалуй, один лишь Ярослав Мудрый о Киеве радел. И говаривал Феодор-Ярослав ближним людям, поминая об Андрее Юрьевиче и предке-тезке, что на походы боевые достанет всякого князя, а вот украшать город княжий не всякому правителю дано…

Но не одну лишь весть о рождении сына получил князь Феодор-Ярослав; и другую весть привезли ему. И Другая эта весть не опечалила его, но странным образом облегчила, его, душу. А весть эта была о том, что после рождения тотчас лишился рожденный матери.

Но Ярославу было почти хорошо думать, что ее нет. И будто и не было ее. Нет, нет ее. И взять неоткуда. Кончилось…

В три монастыря приказал раздать поминальные вклады. И пусть молятся о душе христианской рабы Божией Анастасии. И приказал передать Пурешу, пусть ни в чем отказа не будет пестунье и кормилице Анке. А сына к себе возьмет после…

После того как уехали ее близкие, Анка осталась совсем беззащитной. Анка знала, как велось при дворе Ярослава; то и дело жаловались там княгине Феодосии на всевозможные утеснения и обиды боярыни и простые прислужницы и даже рабыни; княгиня любила разбирать жалобы, входить в подробности, но часто судила по справедливости; конечно, женская, мелочная справедливость это была, но ведь как раз подобная справедливость и потребна была женщинам и девицам. Но своей госпоже Анастасии Анка никогда бы не пожаловалась. Госпожа сама была жалости достойна, большой нежной жалости; рядом с горестью этого неземного существа, словно бы принужденного жить среди людей, мелкими и ничтожными казались все людские беды. И свою беду Анка начинала видеть мелкой, простой, избывной; и не знала, что в этом видении таком своей беды раскрывалась широта ее души.

А была велика девичья беда Анки. Другая девица руки заломила бы в тоске и отчаянии, но Анка лишь терпела, лишь вынимала из ворота крестик и глядела, лишь вспоминала икону Богородицы в церкви; взгляд Божьей Матери говорил о неземной справедливости, которой непременно дано будет свершиться там, за пределом жизни земной. А жизнь земную надо было терпеть.

Сын Пуреша легко смог подстеречь Анку и овладел беззащитной девушкой. Ей было обидно, страшно, больно; но к этим ее чувствам примешивалось и чувство наслаждения; она тихо изумилась, однако задумываться не стала, решив и это стерпеть. Он подарил ей бусы из шариков серебряных. Она ни о чем его не просила и не спрашивала. Ее огорчало лишь то, что она не служит, как надо, своей госпоже. А та не отдавала никаких приказаний, не приказывала готовить льняные холсты на пеленки, простынки и свивальники; не шила в пяльцах. Сидела у теремного окна, глядела, вдруг запевала и тотчас замолкала, улыбалась смутно. И Анка сама стала отдавать приказания, ведь ее оставил князь при своей супруге. Прежде Анка не знала такого за собой, а вот оказалось, умеет быть резкой и сильной, и даже грубой, и слушаются ее. Научилась править делами теремными.

Скоро сын Пуреша сказал ей, что она должна выйти замуж. Она отвечала на его такие слова, что ее место — при госпоже. Он сказал, что сына своего от нее признавать не будет, но даст ей хорошего мужа и сыну своему достойного отца. Она уж знала, что у нее будет ребенок, но пока ей это казалось всего лишь досадной помехой какой-то.

Она не ответила и тихо пошла наверх, в покои госпожи, легко ступая по ступенькам деревянной лестницы.

А когда сидела и кроила ножницами, выделанными в виде птичьего клюва, тонкий льняной холст, прислужница доложила о приходе сына Пуреша. Госпожа в большом кресле деревянном, мягким войлоком обитом, красным шелком крытом, смотрела прямо перед собой и будто не видела ни Анки, ни прислужниц своих, ни всей их женской суеты. Вошедшая прислужница обернулась к Анке. Анка кивнула. Сын Пуреша — знатного, княжеского рода, не ей оскорблять его.

Он вошел и поклонился госпоже.

— Позволь мне быть сватом, княгиня Анастасия! — решительно заговорил. — Ближний мой воин Ушман Байка хочет взять за себя твою ближнюю девицу русскую. Дозволишь ли ты ей сделаться женою моего ближнего воина?

Госпожа молчала. Затем промолвила нежным, звонким и страдальческим голосом:

— Ты хочешь уйти от меня? — Смотрела прямо на Анку и видела ее.

Анка бросилась к ней, припала, обняла ее колени. Но знала, нельзя было гневить сына Пуреша, власть была у него.

— Нет, нет, госпожа, нет! Мы оба служить будем тебе, и мой супруг, и я! Ни на миг я не покину тебя!

Госпожа улыбнулась осознанной и ясной улыбкой.

— Я не буду помехой твоему счастью, милая Анка…

Свадьба сделана была богатая, настоящая свадьба княгининой милостницы. Когда Анку ввели в дом будущего мужа, свекровь, по обычаю, поднесла ей каравай хлеба. По обычаю же, следовало троекратно отказаться брать. Но Анка, увидев доброе лицо старухи, порывисто протянула обе руки, откинув свадебное покрывало, и поспешно взяла поднесенный хлеб. Старуха поняла ее движение и громко сказала дрогнувшим голосом, со слезами на глазах:

— Согласна невестка в моем доме пожить, очаг поберечь!

Своего мужа Анка хорошо разглядела, только когда, привели его к ней в амбар, где была постлана брачная постель, и крикнули:

— Вот тебе и волк твой!

До того успела заметить, что он высокий.

И нежданно и он оказался хорошим человеком.

— Я знаю все, — говорит. И взял ее руки в свои.

И долго они проговорили. Й после полюбили друг друга. Анка дивилась, как много, и даже и часто, как странно может любить сердце…

Муж ее был верным приближенным своего господина. Часто уезжал. И она сама проводила много времени при госпоже, боялась оставить одну. Но вдруг заболела, до срока родился у нее сын, пришлось оставаться у свекрови. Своего ребенка она полюбила, как всякая мать любит свое дитя. Но о госпоже тревожилась и, узнав о ее внезапной смерти, винила себя. Что могло унести молодую сильную женщину? Говорили, что не текла кровь, не было горячки; только закрылись глаза при первом крике младенца и дыхание пресеклось.

— Нутряная, сердечная тоска убила ее, — говорила свекровь Анки.

Тоска? Анка не могла поверить. Быть может, просто подмешали в питье капли ядовитого зелья? Разве не было для этого поводов у Пуреша и его сына? А князь Ярослав? А если и он для того только не взял к себе меньшую княгиню, чтобы в случае гибели ее и младенца напасть на владения Пуреша? То была бы всего лишь справедливая месть…

И тут Анка бросила думать о чужих делах. У нее ведь свой долг. И, еще больная, она поспешила в терем, к безымянному сыну своей госпожи.

Это был здоровый красивый мальчик. В мать он пошел обликом. Лицо его было светлым, глаза не по-младенчески широко раскрыты; темные колечки вокруг зрачка по радужке, солнечные искорки золотились в их голубизне. Он был высокого рода и предназначен был судьбою для власти своей над прочими людьми. Уже виделось, что вырастет он сильным, крепким. Но пока он был таким беспомощным! Быть может, рука, убившая мать, пощадила новорожденного из страха или из корысти. Но надолго ли? Анкиным долгом было — защитить и выходить его. Она сознавала свой долг, суть своей жизни; она гордилась тихо…

Ребенка она унесла в дом своей свекрови. Лишь для крещения принесли его в терем, воздвигнутый его отцом для матери его. Дом свекрови Анкиной был богатый, были слуги и прислужницы. Здесь в большем бережении княжич был. Своей грудью Анка его кормила. Сына же ее свекровь, понимающая все, поила из рожка молоком козьим. Пуреш и его сын не препятствовали Анке, не требовали вернуть маленького Андрея в терем; опасались, быть может, его отца, Феодора-Ярослава…

 

«Самое дальнее детство»

ак бывает всегда, детские его воспоминания были непоследовательные, разбросанные какие-то, порою совсем смутные.

Он уже понимал, что у него — кормилица-пестунья, а у других — матери; и у его пестуньи был сын. Однако маленький Андрей не чувствовал себя осиротевшим или в чем-то обделенным; напротив, он, маленький, был самым значительным лицом в доме. Все улыбались ему, говорили ласковые слова; и он уже. чувствовал, что даже большие, взрослые, словно бы ниже его, маленького еще. Властно тянулись, подымались ручки, раздавался звонкий уверенный голосок — и тотчас оказывалось перед ним то, чего ему хотелось. А если желаемое ребенком оказывалось вещицей опасной, вроде ножниц или гвоздя, тотчас принимались отвлекать его разными забавами и потехами.

Для пестуньи своей он был важнее родного сына. Детским острым чутьем чуял, как напоминает ей неведомую для него сторону, где она родилась и росла. Он еще не понимал, почему это так, но уже чувствовал: это связано с тем, что он здесь как бы выше всех, даже самых высоких, больших. И только с ним она говорила на языке, непонятном ее сыну, и старой бабке, и большому воину. И этот язык уже почитал смутно маленький Андрей знаком своей избранности, необычности. С ним на руках она выходила на крыльцо деревянное и, покачивая его, приговаривала потешные слова:

И слезы вдруг слышались в ее голосе. Мальчику передавались эти непонятные ему тревога и горечь; от-крытым добрым детским сердцем стремился он утешить свою кормилицу, теплыми ручками охватывал за шею, головкой припадал к плечу… И она улыбалась сквозь слезы виновно, винила себя за то, что встревожила его, и целовала тугие яблочные щечки…

А старая бабка качала его в колыбели и пела песенки на простом языке, на каком все здесь говорили:

Дом был деревянный и казался ему теплым, хорошим. Возле дома росло большое дерево с таким раздвоенным стволом, верхние ветки заглядывали в окна. Кажется, это было самое первое его осознанное желание: взобраться на дерево, быть высоко. До двух лет кормилица поила его своим молоком. Он сильный рос. Помнил, как забирался на ее колени, припадал к груди и сосал.

В доме было женщин больше, чем мужчин. Молодые и просто взрослые женщины ходили в белой одежде, разузоренной красным; старухи все были в белом и черном; и черные платки, будто птицы черные. У старой бабки лицо было большое и круглое, большой нос набряк, и губы мягкие отвисли. Она тяжело сидела на лавке, одной рукой обхватив его, другою — его молочного брата. Как звали этого мальчика, товарища его первых детских игр, Андрей так и не запомнил; и уже и не вспомнил никогда. Пестунья после никогда не говорила о своем сыне. Быть может, ей больно было вспоминать?

Уже тогда складывалось: со своей пестуньей он говорил по-русски, а со всеми другими — на мордовском диалекте. Он был еще маленький, обходился немногими словами и на одном и на другом языке. Мордовского имени у него не было, это он хорошо запомнил; звали его Андреем, Андрейкой.

Он уже знал, что живет в крепости. Однажды Анка, пестунья, принесла его на руках в большой высокий деревянный дом. Встала с ним на руках у окна косящатого. Сверху он увидел длинную серебряную реку. Живо потянулся вперед. Анка прижала его к груди. Сказала ему, что в этом доме он родился, а отец его богат и знатен и возьмет его к себе. Он испугался, что останется без нее, и сказал:

— Ты всегда будь со мной!

Она поцеловала его в щеку.

В крепости жили правитель и сын правителя. Андрей видел их. Собрались все в большой горнице в том высоком деревянном доме. Андрей маленький сидел на пестро вышитой подушке в кресле большом. Анка стояла рядом, совсем близко. Люди нарядные кланялись ему и показывали и ставили возле кресла золотую и серебряную посуду. Он знал, что это золото и серебро. Ему особенно понравилась маленькая серебряная чарочка. Он сразу сильно захотел, чтобы она у него была, чтобы с ней играть; и только об этом думал. Он потянул Анку за рукав, повернул голову и сказал почти громко, указав пальчиком:

— То хочу!..

Кажется, Анка не знала, как поступить. Но большой толстый человек в длинной одежде, затканной толстыми золотыми нитями, улыбнулся сквозь бороду и, почтительно наклонившись, поднес Андрею чарку серебряную. Мальчик зажал ее в кулачок. Толстый человек заговорил на русском языке; он как будто обращался к Андрею, но и знал как будто, что Андрей не поймет его, и хотел, чтобы слышали правитель Пуреш с сыном своим. Другой человек из прибывших говорил по-мордовски, повторял, кажется, слова первого. Но маленький мальчик и вправду не мог понять; все слова, и русские, и мордовские, были непонятные.

После Анка сказала, что это были послы его отца, привезли ему подарки.

— Где подарки? — спросил он.

Анка улыбнулась. Большой воин, ее муж, и старая бабка засмеялись. Для маленького Андрея подарком была только серебряная чарочка, с ней можно было играть.

Они играли вдвоем на пестром половике теплом, Андрей и сын Анки. Андрей прилег, опираясь на локти, и катал свою чарочку на полу. Вдруг молочный его брат резко протянул ручонку и, улучив мгновение, когда Андрей отпустил чарочку, сам схватил занятную: блестящую игрушку. Андрей почувствовал даже и не обиду, а просто очень сильное изумление. Он уже понимал, что. вот так схватить принадлежащее ему— означает нарушить его права какие-то, и даже как бы нарушить какие-то — свыше — установления. И за такое нарушение ведь и наказание должно было быть — свыше. И Андрей не бросился отнимать, а только ждал, смутно и с изумлением; ждал восстановления и возмездия — свыше. Но дело все же было совсем еще детское, и потому возмездие воплотилось в шлепке подоспевшей Анки. Она уже хотела выхватить из руки своего сына серебряную игрушку. Мальчик надулся на шлепок материнский. И тут вдруг Андрей понял, что существует нечто более ценное для него, нежели обладание занятной желанной игрушкой.

— Нет! — громко произнес он и вытянул ручку, останавливая свою пестунью.

И Анка послушалась мальчика, которому еще и трех лет не исполнилось; послушалась, потому что он был ее господином.

Маленький Андрей встал на пестром половике. Он ничего не сказал, не приказал; но молочный его брат тоже поднялся и остановился против него с покорностью. Андрей не протянул руку, но мальчик наклонился и поставил у его босых маленьких ступней серебряную вещицу.

— Возьми, играй! — коротко сказал Андрей.

Медленными движениями мальчик наклонился и поднял чарочку. И с чарочкой в руке склонился, поклонился Андрею. Андрей наклонил голову и повторил:

— Играй…

Независимо и решительно прошел босыми ножками крепкими, толкнул обеими ладошками дверь, выбежал вприпрыжку из сеней во двор, взобрался на лавку у стены дома и заболтал ногами, улыбаясь…

Анка позвала его. На половик была поставлена миска с кашей. Анка дала ему и его молочному брату деревянные ложки. Стали есть. Ели из одной миски. Старая бабка сказала пестунье, что Андрей будет настоящим правителем, красивым и милостивым.

— Будет он словно туча, рассыпающая жемчуг! Уже и теперь видно… — сказала бабка. И гордилась им.

Жемчуг Андрей видел. Жемчуг находили, добывали на отмелях длинной серебряной реки, которую звали Идыл или Волга. Жемчуг был кругловатый, мелкий и мягко сияющий, из него бусы низали. Андрей представил себя в нарядной золотой одежде, как будто он стоит высоко или сидит на красивом невиданном коне; поведет рукой — и туча над его вскинутой ладонью взовьется и всех вокруг — много людей — осыплет жемчугом, словно дождем частым…

И больше никогда Андрей не играл серебряной чарочкой. Даже и не испытывал желания взять ее в руки. Он подарил это своему подданному; и было бы недостойно— брать подарок назад или даже просто касаться его… Запомнилось, что правитель должен быть красивым, самым нарядным и милостивым, как эта сказочная жемчужная туча, дождем сыплющая жемчуг, не разбирая и не считая…

Анка, старая бабка и большой воин могли быть сердитыми, кричали, приказывали, и их слушали. Но с ним они были ласковы. От них тепло и защитно было. Старая бабка рассказывала длинные сказки о Дятле и Соловье. Они были его предки, такие крылатые люди, с большими, темными, длинноперистыми крыльями. Жили на самых высоких деревьях, в гнездах из веток сухих. Бились друг с другом клювами острыми, летели высоко в небо и бились там. И темные длинные острые перья падали, кружась, вниз. От боевых кличей листья опадали с деревьев, звери убегали стремглав. Дятел и Соловей владели всеми этими землями. Своих дочерей они отдали замуж за бога молний и грома, и пошли от того мордовские князья. И вот однажды князья из Руси ехали этими землями. Старые мордовские князья приказали своим детям и внукам приветствовать пришельцев, поднести им жемчуг на большом блюде и кашу просяную. А молодые князья, дети и внуки, вышли жадные; кашу сами поели, жемчуг меж собой поделили. Чем приветствовать пришельцев? На блюдо, где жемчуг был, и в горшки, где каша была, положили землю и песок. Землей и песком поклонились пришельцам. И те подумали, решили, что им отдают все эти земли в полное владение…

Маленький мальчик уже знал, что явился от двух корней; и знал, что слишком многое должен исполнить, слишком многих примирить, слишком многое создать… И уже смутно-смутно сомневался; а сможет ли? И что оно такое, все это, все, что должен он совершить?..

Сделалась первая зима, которую он запомнил. Снег был совсем белый, яркий; землю, и ветки деревьев, и крыши домов покрыл ровно, красиво. Испекли пирожки с кашей. Огромную свинью держали, повалив на бок. Он смело зажал в кулачке деревянную рукоятку ножа и сильно вонзил… Большой воин крепко направлял его руку. Живая плоть животного противилась упруго. Один старик отвалил заранее камень во дворе, это был священный камень, и спустил в неглубокую Ямку темную кровь. Андрею дали свиную большую голову. Он удерживал ее за ухо у своего смеющегося лица и прыгал на месте. Рядом с ним прыгал и смеялся его молочный брат.

На другой день свиная голова стояла торжественно на большом блюде, зажаренная, стояла на красных нитках. Это называлось: «золотая борода». Пришли гости, ели вкусную еду, пили пиво и пели песни.

Из-под крыши свешивались длинные прозрачные и крепкие сосульки. Очень хотелось отломить от одной такой сосульки, но они высоко повисли.

Потом сразу начинала помниться весна. Как потекло ручьями, это снег растаял и потек. И сделалось тепло и светло. И птицы запели. Небо сделалось очень светлое, чистое, голубое.

Потом сразу являлось в его памяти лето, первое > лето, когда его отпустили со двора — бегать и играть на воле с другими детьми. Ему было уже три года. Он бегал в одной рубашонке из домотканого полотна. Был он крепенький, скоро загорел, волосики ежиком — выгорели на солнышке летнем. Вместе с другими маленькими детьми по целым дням не вылезал из речушки. Плескались на мелководье, играли пестрыми гладкими камешками…

После снова сделалось холодно. Листья пожелтели и побурели, стали падать, осыпаться с деревьев. Потом должна была прийти зима. Тогда станет совсем холодно и выпадет красивый белый снег.

Он уже решил, что все должно повториться: заколют свинью, будет праздничная еда, будут петь песни… А после опять придет лето теплое, и тогда он выучится плавать в речке. И все будет повторяться и повторяться; и он вырастет и будет плыть в лодке, и река будет большая, длинная и серебряная…

Но все переменилось и было совсем другое. Он тогда не знал почему. И даже не знал, что спасается от своего родного по отцу, единокровного старшего брата…

Маленький Андрей ничего не мог знать о семейной ссоре, в которой он уже словно бы участвовал, сам того не желая.

Брат и соперник Ярослава, великий князь Владимирский Юрий Всеволодович, снова собрался в поход на мордовские земли. Ярослав выразил ему свое неудовольствие, напомнил о замирении с Пурешем. Но все это было понапрасну. Юрий отвечал почти грубо, с насмешкой. И смысл его ответов Ярославу был прост: нет, не станет Юрий останавливать расширение своих владений, а если Ярослав и замирился с кем бы то ни было по своей похоти, замирения подобные — не указ великому князю Владимирскому. Неожиданно встал на сторону дяди и сын Ярослава, Феодор, почти уже возрастный юноша. Впрочем, причины, побудившие его к подобному решению, были совсем понятны. Феодор знал о своем брате, сыне мордовской княжны, и думал о нем с невольным раздражением. Семья Ярослава все увеличивалась, наложницы и венчанная, старшая жена Феодосия рожали ему сыновей. А Феодор уже помышлял о своем будущем уделе. Что достанется ему при стольких наследниках? Конечно, он старший, но ведь у Александра, Михаила, Афанасия жива мать, венчанная княгиня; уговорит мужа на брачной постели, и вот получат ее сыновья богатые уделы… С братьями, растущими в отцовских теремах, ничего, казалось, нельзя было поделать, невольно приходилось смиряться. И невольно же вся неприязнь и даже ненависть юного Феодора направлялись на того далекого маленького мальчика, которого он и не видел ни разу. Далекий наследник отца невольно олицетворял в сознании юноши все грядущие беды и ссоры, неминуемые при дележе земель. И против того неведомого Андрея можно было, казалось, что-то предпринять… И когда Юрий вдруг пригласил Феодора к себе во Владимир — погостить, племянник охотно согласился. Юрий, великий князь, просил у Ярослава позволения пригласить старшего племянника в гости. Надо бы отказать, но отказать — означало новую открытую ссору… И ссора была бы бестолковая… Ярослав отпустил старшего сына…

Владимир, стольный, великокняжеский град, город князя-строителя Андрея Боголюбского… Как билось сердце юного Феодора! Ведь никто не знает, что впереди; и не ему ли, Феодору Ярославичу, занять в будущем, и быть может, уже не таком далеком, великий стол во Владимире… Юрий без труда угадывал мысли племянника. Но были у Юрия свои мысли и замыслы. И первое было — увлечь юного Феодора в поход на мордовские земли. Конечно, Ярослав не отпустит с сыном дружину. Да не суть это важно. А важно другое — убрать нежеланного маленького княжича, руками старшего брата убрать… Прежде шли на мордовские земли и расширяли свои владения, покоряя чуждые племена и народы. А теперь выходит, что Юрий собирается в поход на своего родного племянника, на маленького Андрея; сына Ярослава. Но «е станет мальчика, и все по-прежнему обернется. Но не руками Юрия, нет!..

Ярослав снова был в Новгороде, по новому договору. Венчанная жена и старшие сыновья Феодор и Александр были с ним. Отношения с новгородцами не задались, как всегда. И неожиданный приезд Юрия, мучительный разговор, вероломство старшего сына, который от дяди, из Владимира, не возвратился… Стараясь говорить как можно суще, бесстрастнее, Ярослав сказал Юрию, что старший сын может более не показываться перед отцом… Сын — враг!.. Это известие о мордовском походе Юрия… Феодор пойдет на маленького брата… Ярослав никогда не видел этого мальчика, но почувствовал тревогу о нем. Память о мучительно, болезненно любимой возбудила эту тревогу…

Надо было принять решение. Открыто поддержать Пуреша? Бросить вызов всем родичам Рюриковичам? Нет, на такое он не решится. Что же тогда? И решил послать втайне дружину верных людей. Пусть привезут маленького Андрея. В отцовском гнезде никто не посмеет его… Не хотелось и думать об этом слове, об этом деянии — «убить»… Но знал, именно такое замышлялось…

Сын — враг… И жена венчанная, всегда странно благоволившая к пасынку… Но почему благоволила к сопернику своего родного сына? Неужели чуяла дочь Удалого в юном Феодоре будущего врага Ярославу? Жена — врагиня?.. Как не знать, какие у нее злые мысли-помыслы о мордовском браке Ярослава, о маленьком Андрее… Немало у Ярослава наложниц, так ведется у всех князей. Но любви отчаянной и единственной, сына от любимой не простит ему венчанная княгиня, старшая супруга…

Отдан приказ — тайной дружине сбираться. И у двоих приближенных, у двоих милостников Ярослава, сердца бьются неровно. Яков Первой, отец Анки, и Михаил, прежний ее жених. Михаилу назначено быть главою дружины. Молодая жена в его доме, две крохотные дочурки; он обвенчан, счастлив. Но вот внезапный приказ — и вспомнилось прежнее. И встревожилась молодая жена. Плачет она, отпуская мужа. Она не знает, какой путь ему приказан, но чувствует, что на этом пути может она потерять его, и не одна лишь гибель в боевой схватке — угроза…

Яков Первой имел вести о своей единственной дочери, Темер-толмач привез эти вести, когда ездил с посольством в крепостцу Пуреша. Вести были вроде хорошие — Анка в чести, пестунья маленького княжича; муж у нее, ближний сына Пурешева, сын у нее… А все тревожится отцовское сердце…

Отец и прежний жених не винят себя, тревога сердечная винит их…

Ярослав не знает всего. Не знает всех помыслов Юрьевых. Во Владимире не один юный Феодор гостил у Юрия, гостил с женою и дочерьми и заклятый враг Ярослава, князь Михаил Черниговский. И будто случайно заговорил Юрий о красоте Ефросинии, черниговской княжны. И понеслось конем горячим, всадником буйным юное воображение… Сильный черниговский князь, брак с его дочерью… Союз против отца… Власть, сила, богатство… А когда Юрий показал ему девушку, как шла через теремные сени, тогда явилась и все заслонила своею силой, своими богатством и властью — любовь…

Старшие не препятствовали их встречам. И в учтивых беседах юноша влюблялся все более и более. И девушка, тоненькая, с золотистыми волосами и теплым кротким взглядом, смотрела на скуластого ширококостного юношу с тихой задумчивой нежностью. Тихость ее скрывала необычайные сокровища ума и сердца. И Феодор доверился и открылся ей, высказал ей даже то, что лежало на сердце камнем, а самому себе не признался бы открыто. Ефросиния не ужаснулась, не возмутилась, услышав о его намерении убить маленького брата. Сказала только — спокойно, участливо, нежно:

— Ты не сделаешь этого, не совершишь, я знаю…

И он склонил голову, чуть приподнял воздушный краешек тонкого девичьего плата-покрывала и поцеловал. Алым румянцем вспыхнули ее щеки, вздрогнула приметно. Но собралась с силами: не отошла поспешно, плат не отняла, не отдернула. Он был ей благодарен за это…

Решился на разговор с дядей, великим князем Юрием Всеволодовичем. Стал говорить, что не может быть в мордовском походе, ведь это против отцовской воли, ведь это — на брата маленького идти… Но Юрий понимал все, и не парнишке, едва возрастному, было с ним тягаться. Не уговаривал Юрий, а сказал одно: не будет Феодор в мордовском походе, не будет и сватовства к Ефросинии. И лишь одно осталось Феодору— подчиниться. Но мальчика он не убьет. Теперь он может спокойно называть все своими именами, спокойно произносить все это, эти слова: «убить», «убийство». Потому что он знает, он этого не сделает, не совершит.

Но Ефросинию он более не видал, девушку прятали, скрывали. Не дали им проститься. Неужели ей дурное наговорят на него? Нет, она поверит ему одному, его глазам, его словам, ему одному!..

А Ярослав ничего не мог знать — ни об этой внезапной любви сына, ни о замыслах Юрия и Михаила Черниговского. Ярослав чувствовал себя чужим в семье. И новгородцы щетинились… И странно вдруг поразил подросток Александр — тянулся к отцу, был внимателен; и Ярослав привлекал сына к груди, невольно ерошил ему черные волосы…

Крепость Пуреша, еще недавно мирное поселение, сделалась настоящей крепостью. Началась осада. Маленький Андрей понимал, что жизнь переменилась, сделалась тревожной. Анка не пускала его и своего сына за ворота. Но они все равно знали; что воины выходят из крепости и бьются с чужими воинами, и если продлится еще осада крепости (а это называлось «осада»), то не хватит еды, разных припасов и все будут голодные и умрут.

Большой воин, муж Анки, тоже уходил биться с чужими воинами, но всегда возвращался назад. Он был мрачен, потому что чужих воинов никак не могли отогнать от крепости.

Однажды Андрей играл во дворе со своим молочным братом. Они за домом играли. Строили крепость из чурочек. Похолодало совсем, и на них были теплые рубашечки, штанишки и — на ногах — лапотки с онучами. Вдруг страшный вопль разнесся, это старая бабка так закричала. И тотчас же заголосила Анка, и заговорили еще голоса…

Мальчики побежали в дом. Сын Анки бросился к причитавшей матери. Андрей встал у стены. Заложил руки за спину. Увидел окровавленные повязки — много красной крови… Лежащий стонал громко, прерывисто, заметался. Это был большой воин, муж Анки. Андрей не испугался крови и стонов. Это бесстрашие досталось ему от многих поколений воинов. Он смотрел молча, широко раскрыв глаза голубые с этим золотистым светом. Круглое детское лицо было серьезно.

Те воины, которые принесли большого воина, стали говорить Анке, что ее муж храбро бился и тяжело ранил своего противника, и тот, наверное, умрет. И они сказали, кто был этот противник, и Анка вскрикнула…

Большой воин умер… Это княжича Феодора тяжело ранил муж Анки, Ушман Байка, а тот нанес мордовскому воину рану смертельную…

Крепость Пуреша была взята. Можно было полагать поход победоносным. Принесли весть Ярославу о том, что его старший сын ранен тяжело и находится во Владимире, и, возможно, умрет.

То был самый старший, первородный его сын. Забыв о грубости Юрия, о распрях и взаимных угрозах, Ярослав поспешил во Владимир.

Но дорогой думал о маленьком Андрее. Потайная дружина не спасла мальчика. Крепость Пуреша сожгли, сам Пуреш и его сын погибли, но ни Андрея, ни Анки верный Михаил так и не видел. И не удалось узнать, погибли они или спаслись. Так он и сказал князю… Где был теперь мальчик? Вороны клевали маленькое посиневшее мертвое тело? Сколько мертвецов, и детей, и взрослых, перевидал Ярослав; а теперь в сердце была боль. И все виделись глаза любимой, голубые, с этим светом золотистым, чуть раскосые… Глядели печально и без укора. Будто знали… А что знали?.. И хотелось остановить широкие сани-обшивни посреди зимней дороги, и клясться громко в своей невиновности…

— Не я губитель — судьба!.. — невольно выговаривают губы.

Судьба?..

Якову Первому другое сказал Михаил. И произошло это другое от путаницы в людских словах и мыслях. Уже многие знали в крепостце Пуреша о том, что княжич Феодор тяжело ранил Ушмана Байку, мужа Анки, пестуньи маленького Андрея. От этого события пошли разные слухи. И вот уже говорили, что Феодор своими руками убил младшего брата и пестунью его, и мужа, и сына приказал убить, и старую бабку не пощадили… Так стало говориться. Такое слышал и Михаил. И нашлись люди, слышавшие это от тех, которые будто и видели все это своими глазами. И Михаил рассказал это Якову Первому. И отец Анки заплакал. И они порешили между собой не доводить это всё до князя. Мертвых не вернешь; и не дело верных и честных слуг настраивать господ — отца против сына.

Так ничего бы и не зналось. Но у Якова Первого к тому времени уже несколько лет как завелась сожительница, спокойная женщина, домовитая, вдова, мать взрослой замужней дочери. Яков уже привык доверять своей Любе, и на этот раз всё пересказал ей. Она-то никому не собиралась говорить, но совсем случайно (а как после корила себя!) обронила слово дочери. И тотчас, конечно, взяла с нее клятву — молчать…

А дальше?.. Скоро и княгиня Феодосия обо всем знала. Призадумалась. И уж она так крепко наказала молчать, что все и вправду языки проглотили.

Люба повинилась Якову, и оба даже тронуты были тем бережением, какое княгиня оказала мужу. Князь ничего не знал.

Он ехал в санях и думал, как надо было увидать мальчика, покамест был еще жив… как надо было увидать!.. Приехать бы тайком… увидать… А теперь поздно…

Феодора отец нашел в тяжелой болезни. И вдруг не сказал непокорному сыну ни слова упрека, ни единой угрозы не вымолвил. Юный княжич не знал еще об исчезновении младшего брата; не знал и о том, что человек, с которым так тяжко бился, был мужем пестуньи маленького Андрея. Но первые слова Феодора отцу были:

— Я не убивал его, не видел…

Ведь и о страшных слухах Феодор не знал.

И отец поверил сыну. Тяжелая болезнь юноши сблизила их. Теперь и Феодор верил, что отец не обидит его, наделит хорошо. Они сблизились настолько, что Ярослав рассказал сыну о своей странной любви к матери маленького Андрея. И тогда Феодор заговорил о своей любви к Ефросинии. Болезнь сына и собственные признания смягчили сердце Ярослава.

Михаил Черниговский… заклятый враг… Но как часто враги становятся друзьями и союзниками… Брачный союз и союз военный — как часто идут об руку… И Ярослав смирил свою гордыню и послал сватов к Михаилу Черниговскому, Юрий не ожидал, что дело так обернется, и счел за лучшее молчать. Встревожилась и Феодосия. Это внезапное сближение Ярослава со старшим сыном пугало ее. Как наделит муж ее сыновей: Александра, Михаила, Афанасия?..

Между тем Феодор быстро выздоравливал. Сваты привезли из Чернигова согласие Михаила. Ярослав отправился в Новгород — готовить свадьбу. Феодор, безмерно радостный, уже почти здоровый, должен был прибыть следом.

Ярослав размышлял о согласии Михаила. Что оно могло означать? Очередное коварство? Или Михаилу выгоден этот брак? Но почему? И Феодор… Теперь, вдали от сына, доверительное настроение быстро таяло. Ярослав уже видел тройственный союз: Юрий, Михаил Черниговский, юный Феодор… Союз против него!.. Его сын… А пока следовало готовить свадьбу. Он знал пристрастие новгородцев к пышным и веселым зрелищам и торжествам. Однако кто их ведает!.. То ли порадуются свадьбе княжича, то ли озлобятся; «Ишь, мол, празднует, будто в своей вотчине!»…

Свадьба эта запомнилась.

Усталый от предсвадебных хлопот, отдав последние распоряжения, прошел Ярослав к венчанной супруге, в ее покои. Хотелось побыть с этой разумной женщиной, достойной хозяйкой. В последнее время князю все яснее виделось, чувствовалось, как она бережна с ним, внимательна… Ночь они провели вместе, в ее спальне…

Наутро в церкви Феодор, взволнованный венчанием, лишь случайно взглянул на отца. И поразился!., Отец отвел взгляд. Смотрел отец с болью и отчаянием. Но, быть может, лишь почудилось? Слова молитвы захватили сознание, возвысили душу… и забылось…

После венчания тотчас отлучили его от невесты. По обычаю, она должна была поднести угощение новым родичам, а ему полагалось ждать ее в особой горнице.

Он сидел на постели, не зная, чем занять себя. Течение времени замедлилось. Томление сладкое душу томило…

В окошки, затянутые слюдой, врывался праздничный свадебный гомон. Сейчас хотелось любить всех, видеть одно лишь хорошее, доброе впереди… Бог даст, и мятежные новгородцы поладят с отцом… А с кем придется, ладить ему, Феодору? Но до того ли ему? Что значат все возможные уделы и даже великий стол в сравнении с его Ефросинией! Она так прекрасна! Ум ее так необычаен! Жизнь их будет высока и чиста, как заповедано в молитвах… Ведь она уже спасла его от самого страшного греха, от братоубийства!..

Отворилась дверь. Вошел отец. Феодор поднялся ему навстречу. И снова этот взгляд отца — боль и отчаяние…

— Дурное случилось? — Феодор ощутил, как безвольно и тяжело повисли руки вдоль тела.

— Дурное ли? — Странное спокойствие вдруг зазвучало в голосе отца. — Зачем ты не сказал мне правду? Ты убил Андрея.

— Нет! — Феодор подался к отцу. — Ложь это! Кто оклеветал, кто оболгал меня?

Но отец будто и не слушал.

— Где он? — спрашивал отец. — Ты убил, ты видел. Где ты бросил его? Теперь ты доволен, ты получил свое. Теперь его нет, и одним соперником меньше у тебя. Теперь ты не боишься моего гнева. Даже если я обделю тебя, Юрий, великий князь, и тесть твой, Михаил Черниговский, встанут за тобой. Но я знаю, что я сотворю с тобой. Ты любишь и любим. Ты хочешь быть чистым перед ней, она так хороша! Так пусть же она все узнает о тебе!..

Последние слова он выкрикнул с отчаянием открытым.

— Отец, я клянусь!.. — Феодор понял, что все оправдания бесполезны…

Он не знал, как вошли, впитались в душу смятенную Ярослава слова Феодосии, произнесенные ночью, на супружеском ложе, с такой жалостью…

Внезапный ужас пронзил сердце юноши телесной страшной болью.

— Ты… Отец, ты сказал ей? Ты Ефросинии, моей жене, сказал это? Сказал ей такое обо мне? Эту ложь!.. Сказал?.. Ты сказал?!

Это был крик раненого. И не могло быть ответа словами. И сомнение почти зародилось в душе отца. А если… если сын говорит правду и невиновен?.. Ведь еще не спрашивал Ярослав милостника своего Михаила… Но голова уже чуть склонилась в невольном, почти неосознанном кивке…

Феодор порывисто обернулся, сорвал со стены половецкую саблю и вонзил, держа обеими руками, в грудь…

Отец увидел хлынувшую кровь, и на мгновение застлала его взор багровая чернота. Но тотчас вернулось к Ярославу самообладание. Он понял, что уже не нужна помощь его старшему сыну. Сильной рукой выхватил оружие из груди мертвого юноши. Полами своего праздничного кафтана отер острую саблю. Водворил смертоносное оружие на стену, на прежнее место. Старался не глядеть на мертвого. Приоткрыл дверь, кликнул слугу, послал за Феодосией.

Успел слуга разглядеть кровь? А впрочем, это уже не было важно. Княгиня, должно быть, почувствовала неладное; не замедлила явиться. Он ясно слышал стук высоких золоченых каблуков и резкий шорох тяжелого парчового одеяния. То чувство, которое он сейчас испытывал к ней, и было — любовь, любовь, какая нужна была ему для его жизни. Эту женщину никто не назвал бы доброй, нежной, но она понимала его сейчас, когда ему так необходимо было понимание. Он знал, что она догадается войти одна и не задаст ни одного лишнего вопроса, не ранит его и без того израненную душу этими обычными женскими криками. Да, она, случалось, и врагиней бывала ему, но она понимала его, когда он мог надеяться на одно лишь ее понимание…

Княгиня вошла одна. И не вскрикнула, не спросила ни о чем…

Свадебный пир в погребальную трапезу преобразился. Князь Феодор-Ярослав и княгиня Феодосия принесли страшное известие: молодой княжич Феодор внезапно скончался от обильного горлового кровотечения. Полагали, что это было следствие тяжелой раны, полученной им в мордовском походе; должно быть, юноша поспешил подняться с постели, и это погубило его.

Ни у кого не возникло сомнений. Никто не предположил иную причину смерти Феодора.

Ярослав приказал явиться милостнику своему Михаилу, предводителю тайной дружины. Сказал, что Михаил должен открыть всю правду о смерти маленького Андрея. Михаил поклонился и отвечал, что одну только правду и будет говорить. И заранее просил прощения, ибо правда эта тяжела была.

— Ни сам я, ни единый воин мой не видали мальчика ни живым, ни мертвым. И воспитателей его не видали. Слышали рассказы о его гибели. Иные говорили, будто видели гибель эту своими глазами…

— И кого называли убийцей? — Сидя на покрытой тяжелым ковром лавке, Ярослав склонился, согнулся вперед, будто утишая нутряную боль.

Михаил едва приметно помедлил с ответом. Правдивый ответ мог стоить жизни, страшен мог быть княжеский гнев. Но еще более могла взъярить князя ложь…

— Убийцей называли вашего покойного сына. — Михаил собрал все силы своей души для этого тихого, мерного звучания голоса. И добавил: — Но я повторяю, не видал я его ни мертвым, ни живым…

Князь приказал ему снова снаряжать малую дружину в тайный поход.

— И не возвращайся, пока не добудешь самые верные известия о моем сыне Андрее! Но прежде будет иное повеление тебе: ты и Яков Первой обрядите мертвое тело княжича Феодора для погребения. А лишнее слово дуром оброните — прощайтесь с жизнью!..

В открытом гробу лежал обряженный юноша, и никто не мог увидеть рану страшную на груди, скрыта была рана праздничной одеждой. И даже слухов не было о сабельной ране молодого княжича. Так молчали Яков Первой и Михаил.

Велико было горе юной княгини Ефросинии. Она сделалась Феодору женой перед Богом, но плотским единением не был скреплен их союз. Теперь девушка-вдова единую дорогу видела себе — в монастырь. Теперь, когда молодой супруг ее был погребен в свадебном, праздничном своем наряде — вечный жених…

О монастыре хотела она сказать отцу, когда вернутся в Чернигов. Но вышло все иначе.

Прилюдно простился с ней отец, Михаил Черниговский. Мать плакала. Отец же громко произнес, обращаясь к Феодору-Ярославу и Феодосии:

— Вам поручено дитя мое! Отныне место ее — в доме свекра и свекрови.

Девушка-вдова не смела возразить, только невольно прикрыла лицо ладонями. Как будет она жить в чужой и, быть может, враждебной ей семье? Ведь она знала: ее отец и Ярослав — враги. Истина о смерти молодого мужа не была ей ведома. Ведь Ярослав ничего не сказал ей, не сказал, что Феодор — убийца маленького брата. Голова князя тогда склонилась в том роковом кивке утвердительном, но ведь ничего не говорил он юной невестке, нет, нет!..

Услышав прилюдные слова Михаила Черниговского, Ярослав насупился. Притихли в палате. Золотыми и серебряными нитями посверкивали яркие одежды придворных. Михаил Черниговский все по обычаю говорил, возразить ему — значило обычай вежества нарушить. Но ведь если бы он пожелал увезти юную дочь, столь внезапно и страшно овдовевшую, и это никто не счел бы нарушением обычаев, и на это имел право черниговский князь. Однако он предпочитает оставить дочь. Зачем? Прежде Мстислав Удалой желал видеть Феодосию своею наушницей в доме Ярослава. А теперь? Михаил Черниговский желает, чтобы Ефросиния доносила ему, отцу… Эта хрупкая девочка с золотистыми волосами… Но Ярослав, как никто другой, не верил внешнему обличью… Но что же, надо смириться, обычай вежества он не нарушит…

Поднялся с деревянного резного трона. Сделал несколько малых отмеренных шагов сапогами сафьянными к ступеньке, крытой ковром.

— Благодарю за честь, сват мой Михаил! Будем беречь свою невестку, твою дочь!

Поднялась величественно княгиня Феодосия. Спустилась по ступенькам. Тяжелый парчовый шлейф медленной волной густой потянулся. Обняла за плечи юную вдову. Оплечье, разубранное жемчугом, не скрыло дрожь тонких плечиков…

Через мордовские земли двигалась малая дружина, предводительствуемая княжеским милостником Михаилом. Встречали их вытоптанные поля и пепелища на местах деревянных городков-крепостей. Кости человеческие непогребенные лежали, омытые дождями и стаявшим снегом. Темные леса обступали. А в лесной глубине вновь люди селились, расчищали землю под свои пашни, пастбища и жилища. Стучали топоры, перекликались люди…

Михаил остерегался, воинов своих берег, не казал местным жителям. Сам, переодетый в мордовский кафтан, опоясавшись красным кушаком, шапку нахлобучив по самые брови, уходил в поселения — разведывать. Язык ему передал Темер. И, случалось, подумывал Михаил» зачем так дался язык? Не затем ли, что и Анка теперь говорила на этом языке? Казалось бы, жизнь суровая должна была отучить, отлучить его от прежней любви, а вот ведь не отлучила, не отучила. Помнит Анку!..

Но не было о ней никаких вестей. Он знал, что были у Анки муж, сын, свекровь. Но никто ничего не знал об этой семье. Несколько раз поминали убийство. Кто говорил, убили мужа пестуньи маленького княжича, внука Пургасова; иные говорили, будто вся семья была вырезана. Кто-то слыхал, будто и мальчика Андрея видали мертвым. И все, поминавшие убийство, называли убийцей княжича Феодора. Но не было верных вестей.

Дружина снаряжена была тайно. Однако трудно было утаиться от княгини Феодосии. Едва было погребено тело княжича Феодора, а уж новгородцы обвинили князя Ярослава в нарушении условий договорных. Невозможно было ему оставаться в Новгороде. И он собрался в свой верный Переяславль-Залесский. Феодосия тревожилась, потому что в Новгороде Ярослав решился оставить подростка Александра. Но едва потянулся княжеский поезд — вереница устланных плотными коврами саней, как догнали их Александр и воевода с дружиной. Снова проявили свою волю новгородцы. Не желал вольный город подчиняться княжеской власти…

Юная вдова ехала в одних санях со своей свекровью. Но та, озабоченная своими мыслями, не обращала внимания на девочку. Отлегло от сердца у княгини Феодосии! любимый старший сын ее покинул Новгород — мятежное это гнездо. Она размышляла о малой дружине, посланной тайно Ярославом в мордовские земли. Теперь земли те дань платят Юрию Всеволодовичу. Что замышляет деверь Юрий о маленьком Андрее? Она не сомневалась в том, что мальчик жив. Но кто прячет его? Юрий? Да, этот мальчик может пригодиться Юрию… Зачем же? Накинуть узду на Ярослава? Странно, как любит Ярослав этого никогда им не виданного наследника. Сын любимой!.. Феодосия сжала красивые губы. Вот такая бессмысленная любовь и нарушает все замыслы, и заставляет проливать кровь открыто… Нет, не Юрий, она чувствует… В той малой тайной дружине — четверо ее верных людей… Ах, если бы тогда, едва родился, подкупить кого… Далекий терем в мордовских землях, одна капля ядовитого зелья… Много ли надо младенцу… Не сумела тогда, не изловчилась… Теперь — другое… Теперь — отыскать мальчика, и чтобы на глазах был… Живой нужен теперь… Узда на Ярославовы помыслы! Он предался бессмысленной любви; он ее, свою венчанную, никогда не любил такой любовью! Что ж, пусть будет у него на глазах напоминание живое. И всегда можно будет ему сказать: «Уступи, иначе Андрею будет грозить опасность…» Пусть платит за то, что предался нерасчетливой этой любви! А ей, дочери родича своего, одного с ним, Рюрикова, корня, ей он любви такой не дал! Обделил ее, венчанную свою! О, пусть платит!..

Вдоль придорожных всхолмившихся снегов поземка взметнулась. Сильными руками в плотных рукавах бобровой шубы княгиня обняла невестку… О-о! Разве она так зла и коварна, разве не может чувствовать жалость, разве не бывает справедливой и доброй?.. Разве не достойна она той, странной, нерасчетливой любви?.. О-о!..

…Его несли на руках, тепло укутав. Завернули с головой. Ничего не было видно. Было темно. Овчина крепко пахла. Он чувствовал, что несет его совсем чужой человек. Сердечко колотилось, глаза набухали слезами. Где Анка, где брат, где старая бабка? Он тревожился о них, потому что они как бы принадлежали ему, но и потому что они были сами по себе, сами для себя. С ними могло случиться что-то плохое. А он так не хотел, чтобы с ними случилось плохое!..

Сделалось жарко всему телу, заболела голова, ныл затылок. Он теперь лежал в тепле овчинном. Лучина светила смутно совсем. Узнал Анкины руки и пытался успокоиться, но боль мучительная не давала успокоиться. Анка поила его горячей сладкой водой из деревянной чашки, заваривала сухую малину… Горло болело. После он сделался весь мокрый от пота. После мутило и была слабость… Как выздоровел — не помнил. Но уже не было зимы. Было почти совсем тепло. Ветки деревьев покрылись темными почками. Листьев не было. Сквозь ветки придорожных деревьев было видно голубое небо. Оно было такое, как будто совсем новое.

Они все ехали на телеге, на соломе колкой. Дорога была ухабистая, подбрасывало. Ехали — Андрей, Анка и брат. Большой воин умер, Андрей знал. Брат сказал шепотом, что и старая бабка умерла.

— Ее убили… — прошептал, как что-то запретное.

— Ты видел? — прошептал ему на ухо Андрей.

— Нет! — Брат замотал головой и — как запретное — шепнул Андрею совсем в ухо щекотно: — Они тебя хотели убить!..

Андрей больше не стал спрашивать, сам не знал почему. Ему стало страшно каким-то новым странным страхом. Он подумал, что не должно быть так, ему не должно быть страшно…

Слезли с телеги и пошли в деревню. И Андрей вдруг подумал, что в других местах люди, наверное, живут занятнее, чем он жил. Но теперь ему занятнее, ведь он едет куда-то.

Пили парное густое молоко. Ели ржаной хлеб. Спали на соломе, а за стенкой тонкой жевала и вздыхала шумно корова.

Утром Анка принесла питье светлое и велела ему выпить, сказала, что это березовый сок, пусть Андрей выпьет, окрепнет скорее. Он выпил. Было кисленько, терпко…

Опять ехали на телеге. Он устал. Сильно трясло, и все тело начало снова болеть. Голова кружилась. Анка взяла его на руки. В мягком надежном тепле ее рук, ее груди и коленей полегчало.

Он еще болел. После выздоровел. Анка поила его березовым соком. Жили в лесу. Дом был деревянный, а крыша — из соломы. Анка и брат были с ним. И еще какие-то большие. Большие, взрослые, спали вповалку на полу. Дети сидели на большой печке. Были такие, как Андрей и брат, были постарше. Возились, отнимали друг у дружки чурочки какие-то и тряпицы, дразнились языками. Опять сделалась зима, выпал снег. Большие уходили — работать. Дети сидели на печи в одних рубашонках. Он решался, спрыгивал с печи… А было высоко, и можно было слазить задом наперед. Но он нарочно спрыгивал. Бежал босиком; навалившись всем тельцем, распахивал дверь… Холод кусал… Андрей хватал из-за порога пригоршню снега… Ели холодный снег… После кашляли, чирьи высыпали… Анка смотрела, усталая, качала головой. Не помнил, что говорила.

Однажды брат потихоньку показал ему серебряную чарочку. Они оба понимали, как много это значило. Это было напоминание о том, кто Андрей на самом деле; и не надо было, нельзя было забывать об этом. Брат улыбнулся. Андрей посмотрел серьезно на него, обнял одной рукой за плечи. Прижались друг к другу худенькими косточками под рубашонками грубыми и грязными. Андрей ведь был правитель, жемчужная туча, и долг его был — ободрить и защитить своего первого, самого верного подданного…

Большие возвращались вечером. Дети спускались с печи, совали тонкие ножки в темные валенки больших, напяливали, натягивали овчинные полушубки больших и медленно, сгибаясь под тяжестью зимней взрослой одежды, тянулись во двор. Медленно передвигались по снегу, будто сказочные карлики. Вдыхали морозный воздух, закидывали головы и видели темное-темное звездное холодное небо…

После опять сделалась весна. Еды было совсем мало. Ели траву, варенную в воде. Теперь не надо было все дни сидеть на печке, стали играть во дворе. Андрею вдруг захотелось играть с одной девочкой, чуть постарше его. Он сам не знал, почему именно с ней, чем она отличалась от других детей, кажется, была такая же чумазая, худенькая и светлоголовая. Помнил, что сам себе задавал этот вопрос: почему? Но никому, даже брату, не повторил бы этот вопрос… Отнимал у других чурочки и тряпицы и отдавал ей. Она принималась громко смеяться, закидывала головку на тонкой шейке, встряхивала всклокоченными светлыми волосами. Он чувствовал странные тревожность и удовольствие. Кажется, она была побойчее других детей. Брат, неизменный прежний товарищ его игр, стал казаться ему докучным. Почему-то все время следовал за Андреем и этой девочкой, хотел играть с ними. Девочка смотрела на мальчиков и гримасничала с какой-то странной насмешкой, кривлялась. Андрей стал сердиться на брата.

— Мы будем прятаться, а ты ищи! — приказывал.

Брат закрывал глаза ладонями. Но чуть раздвигал пальцы и подглядывал.

«Он не слушается меня, — думал Андрей. — Это из-за нее…»

— Беги! — говорил девочке. Хватал ее за руку и дергал. Она бежала за ним к зарослям какой-то высокой травы у плетня. Но перед этим нарочно вскрикивала громко. Брат отбрасывал тотчас ладони от лица и бежал следом за ними…

Андрей понимал, что все это нехорошо для него. Слова «унизительно» он еще не знал. Не было и открытых ясных рассуждений в его детском сознании, все происходило как-то смутно.

Однако решение пришло. Хотя он и не смог бы высказать словами это решение.

Однажды на дворе он взял девочку за руку. Ручка тонкая ее напряглась. Но девочка посмотрела на него и вдруг смирилась и пошла за ним. Он ощутил желание сильно сжать ее руку, чтобы ей было больно. Но он подумал, что это плохое желание, и подавил его. Подвел девочку к брату и сказал:

— Возьми!

Снова захотелось сделать ей больно и плохо (он еще не знал, что захотелось унизить). Захотелось больно дернуть ее за руку, так, чтобы она упала на землю. И снова подавил такое желание. Стало хорошо ему, когда ушло это желание… Вот так прежде отдал брату чарочку. И тоже стало хорошо тогда.

Брат поклонился Андрею. И девочка тоже поклонилась. Теперь они оба сделались — его подданные. И другие стали играть в эту новую игру. Из бревнышек соорудили Андрею трон. Андрей сидел на троне. Поочередно подходили к нему и подносили дары: чурочки, тряпицы, траву. Мальчики подводили девочек и отдавали правителю, ставили у трона. После он приказывал брату отдарить верных приближенных. Снова все подходили, и брат раздавал тряпицы, чурочки, траву. Девочки были служанки, мели двор пучками травы…

Стало совсем тепло, лето сделалось. Их теперь отпускали в луга. Девочки собирали цветы, плели венки, заплетали в косички длинные, гибкие стебли. Мальчики играли в походы воинские, уводили девочек в плен. Андрею хотелось самому драться, но брат сказал, что правитель только смотрит, а дерется полководец, а полководец был он сам. На лугу устраивали Андрею травяной трон, вели пленниц и несли добычу. Жужжание, стрекот и сладкий запах цветочный пологом повисали над лугами…

Летом еды было побольше. Ягоды были. Но после осень пришла. Холодно стало. Снова загнали детей на печку. Еды все меньше становилось. Голова стала кружиться, хотелось лежать. Брата сняли с печи, совсем тихого, и положили на пол. Анка стала плакать над ним и ломала руки свои. Андрей, вспомнил ярко, как лежал мертвый большой воин, ее муж… Но брат не мог быть мертвый! Не должно было быть такого! Андрей хотел спуститься с печи, он был совсем слабый, не было сил. Голова не поднималась с жесткой свалявшейся овчины.

— Анка! — позвал. — Анка!

И впервые пестунья-кормилица его не откликнулась, не отозвалась на его зов. Плакала над своим сыном.

И Андрей тоже заплакал тихо. В пальцах что-то было твердое. Охватил — серебряная чарочка это была.

— Анка! — позвал: из последних сил.

Теперь-то она должна услышать. Ведь он теперь не для себя зовет, а для брата!

Она подняла к нему заплаканное лицо. Он свесил тонкую детскую руку, протягивал ей чарочку:

— Возьми!.. Дай ему!.. Это его!..

Усилие было слишком велико, он потерял сознание…

Но успел подумать, что ведь это — эта чарочка серебряная— это очень важно! Это не какие-то деревяшки и тряпицы, это настоящий дар его, то, что он подданному своему поднес. Самому верному своему, лучшему подданному!.. И это должно всегда оставаться у брата, даже если… мертвый!..

И пестунья поняла это. В одежду мертвого спрятала дар его господина, положила в гроб маленький… В землю вместе с первым его подданным ушел первый дар Андрея…

После Андрею снова полегчало. И зима стала проходить. Он тянулся к Анке, но она ласкала его холодно и даже отстраняла порою. Впервые он почувствовал сиротство и одиночество. Он сделался мрачным и сердитым. Другие дети досаждали ему своим глупым шумом. Однажды он лежал на печи, отворотившись, когда взобрался на печь другой мальчик и принялся шуршать тряпицами и сухими травками. И вдруг Андрей сам не знал, что это с ним сделалось, но приподнял голову и крикнул тонко и отчаянно:

— Ступай прочь!

И мальчик послушался, покорно и даже торопливо слез с печи. А потом вдруг забралась на печь Анка. Взяла Андрея на колени, прижала к этой знакомой теплоте своего тела. И, не открывая глаз, он заплакал…

Но неужели все время должно было быть так — скудно, тесно, грязно? Почему? Ведь он на самом деле правитель — жемчужная туча! Он должен жить среди всего красивого. Почему же все не так? Почему все неправильно, как не должно быть?..

Феодосия, венчанная супруга князя Феодора Димитриевича, а по-княжому — Ярослава Всеволодовича, сидела в своей уборной горнице перед зеркалом. Зеркало это, бронзовое, полированное, на серебряной подводке, прислал ей с другими предсвадебными дарами князь-жених. И теперь казалось, давным-давно это было. И откуда явилось оно в лесном краю, в Переяславле-Залесском, зеркало это? Вытянутые тела серебряных чешуйчатых драконов окаймляли гладкую золотистую поверхность, и словно бы из глубины выплывало ее лицо. Она сидела одна. И это было ее лицо.

С той поры, как Ярослав занял киевский стол, он лишь наезжал в Переяславль, самое верное свое владение. Княгиню он в Киев не взял и жил там, как предки его живали, до крещения еще, в пиршествах проводил время, в терему наложниц. Но она чувствовала, что в одном соперниц ей не нашлось: в понимании его. Лишь она одна понимала его так, как это ему было нужно.

Сегодня ей принесли весть: княжий поезд близится. Из окна башенного видать верховых. И его, все еще стройного всадника на высоком коне. Вьется на ветру алый плащ…

Посмотрелась в зеркало. Чуть туже стянула повязку головную белую из гладкой ткани. Пусть лицо будет глаже, пусть лицо ее увидится ему светлее…

Ей уже принесли эту весть. Радостную для него, конечно. А к нему явились с вестью этой? Поспели? Если нет, она промолчит, пока не поспеют. Но она чует: поспели. И он едет к ней! Он, конечно, уже принял решение. Но он желает знать, как она поймет его. Она должна верно понять его. И даже и не для себя, нет. Хорошо быть властной хозяйкой Переяславля, но не эта власть дорога ей, дорога судьба сыновей. Особенно старший, любимый, Александр. После смерти Феодора он — старший наследник отца… О, она все поймет как надо… А любовь, странная та любовь, от которой одна лишь боль сердцу… Что ж, стало быть, не судьба!..

Трапезовала вместе с ним в столовой своей горнице. Когда кравчая боярыня поднесла жареную курицу, будто молодоженам, князь улыбнулся княгине открыто и весело. Она ответила ему такою же улыбкой и чуть — с этим женским лукавством, столь привлекательным для мужских сердец…

А сама поняла: он получил весть, он принял решение…

Говорили вечером в ее спальном покое. Здесь, в одних рубахах, пусть по-прежнему величавые, пусть оба — старого рода, но все же — супруги, готовые к плотскому единению. И потому она знала, какою должна быть: понимающей, но доброй; для мужчины невиданная добродетель женская — доброта. Выдумка мужская мучительская! Собака, защищая щенков, кусает врага. Лошадь лягает врага, защищая жеребенка. С чего же матери человеческих детенышей быть доброй! Но она сегодня будет доброй; она будет такою, какой должно быть женщине по их мужским выдумкам…

Конечно, он сказал ей то, что она уже знала от своих верных людей. Нашелся его сын, его Андрей!..

Феодосия с живою радостью схватила супруга своего за руки порывисто.

Нет, она не будет задавать ему вопросов, пусть он все скажет сам.

Он сказал, что возьмет наконец-то мальчика к себе. Давно следовало бы сделать это. Сделай он это раньше, и Феодор… Да, Феодор был бы в живых… Княгиня положила руку на плечо мужа. Пусть он чувствует, что на нем нет вины. Одна лишь судьба виновна…

Он сказал ей, что еще не решил, куда ему везти мальчика. В Киев или в Переяславль-Залесский, в свою верную вотчину, еще отцом данную.

Она, подумав немного, заговорила разумно и ясно. Сказала, что ведь Андрей — внук мордовского князя и сын князя русского. Именем этого мальчика может с полным правом двинуться мордва на Нижний и далее, на русские земли. Опасно оставлять его на воспитание мордовским родичам. А где жить ему? Она полагает, лучше бы с братьями, здесь в Переяславле. Пусть узнает с детства братьев своих, ведь с ними придется владеть ему уделами Русской земли. И мордовский его удел пусть достанется ему как русскому князю, а не как мордовскому правителю…

Все выходило так хорошо, ясно. Она говорила и сама верила. И только в самой душевной глуби — нет, не верила в эту ясность, темное прозревала и в себе и во всем…

— Стало быть, я могу положиться на тебя? — Он улыбнулся ей не любовно — дружески.

В этой дружественности вместо любви — обида была ей. Но не показала. Отвечала серьезно?

— Да, я буду заботиться о твоем сыне, как подобает старшей, венчанной супруге и хозяйке теремов заботиться о семейных мужа своего…

…После Анка даже сама себе дивилась. Ведь не спросила об отце, и сердце ее не дрогнуло, и будто и не помнилось о прежнем… А он, Михаил? И его сердце не дрогнуло, и он не вспомнил?.. Верные приближенные своих господ, они говорили только о мальчике, о ее питомце… Наутро Михаил тихо унесет его. Анка приведет маленького Андрея на условленное место, где береза большая сухая… А дальше… Будут снова места родные, увидит отца… Настоящей пестуньей княжича сделается она, не простая будет ее жизнь… Хмурила брови, гнала прочь горькие мысли об утратах невозвратимых…

Тепло, ехать будет хорошо…

Но заря еще не брезжила, когда тихо вошли в бедный дом незнакомцы, неведомые люди. Прокрались тенями. Руки протянулись на печь, где она спала чутко, прижав к себе мальчика. Тотчас проснулась. Хотела закричать. Свет луны бледнеющей упал на эти руки протянутые темные. Она обмерла от ужаса. То волчьи лапы были!..

Не в силах была кричать, звать на помощь. И разве пришла бы помощь?

Прежде она не верила… Неужто правда? Неужто возможно обращение это в зверей? И тайные служители мордовского бога-волка и сами обращаются в страшных волков?.. Крестик нательный поднесла к губам… Руки-лапы бережно взяли спящего ребенка, унесли… Исчезло все… Куда? Зачем? Где искать ей маленького ее Андрея? Зачем ей жить? Что утишит ее отчаяние и тоску? Грех накладывать на себя руки… Монастырь?..

Бежать к Михаилу… сказать… А если стерегут ее?.. Что сделают с мальчиком? Ужели принесут в жертву богу-волку? Ужели выйдет из чащобы страшное существо, разорвет в своей безмерной жестокости светлое детское тело, обглодает нежные косточки?… Нет, не стерегли ее… Опустело бедное жилище… Куда увели всех? Как тихо сотворили это… Спящих унесли… Отчего бросили ее?..

Спрыгнула с печи проворно. Заря разгорелась. Кинулась к двери — не отворить — приперто снаружи. Окошко крохотное, бычьим пузырем затянуто — не вылезешь в окошко… Села на пол, на овчину, — заплакала…

Плакала долго. Ослабела, уснула…

Проснулась от яркого солнца. В окошко вошел свет яркий дневной, и бычий пузырь — не преграда ему. И вместе с этим светом солнечным явился громкий уверенный стук… В дверь стучали… Но кто? Она побоялась ответить. Сжалась на овчине… Что-то будет с ней?..

— Анка! — закричал-позвал сильный голос знакомый. — Анка! Здесь ли ты, Анка?..

Голос Михаила!..

Вскочила легко на ноги. Сама закричала:

— Дверь отворите! Выпустите меня!

Шумно вошли воины… Знакомые с детства шлемы и кольчуги… Заплакала снова… Худо было, а все же — радость!.. Свои!..

Сбивчиво рассказала Михаилу о похищении мальчика…

— Нет, — сказал один из воинов, — то не были волки и не были люди, обратившиеся в волков. То были всего лишь служители бога-волка, одетые в звериные шкуры. Надо в эти дни отыскать место большого молебствия. Там нарекут мальчика мордовским князем, чтобы именем его совершать походы и ширить владения…

Анка поглядела на говорившего. Глаза у него чуть скошенные, карие, светлые, и смотрят добродушно, хотя слова его — слова человека решительного и сильного. Но сам он худой и невысокий. Плешь проглядывает сквозь рыжие редкие тонкие волосы. И бородка острая тонкая, рыжая, с краснинкой… Чем-то напомнил ей мужа, Ушмана Байку… Странно, ведь Ушман Байка рослый был… А этот… Но вот напомнил… После она узнала его имя — Лев. Это был один из дружинников Ярослава, крещеный болгарин с Идыла, с Волги, пошедший на службу к русскому князю. В его родном городе, в Болгаре Великом, тяготело над ним какое-то обвинение. Не любил он об этом говорить, но проведали, что убил в ссоре важного человека и ответить должен был своей смертью. И тогда бежал и сменил веру и имя. Прежнее его болгарское имя было — Бисер — «жемчуг»…

На большой поляне в березняке человек в большом уборе из птичьих перьев, черных и белых, держал Андрея на руках, подняв над землей высоко.

Горел костер. Было много людей. Почти все были в белой одежде. На ветках берез висели пестрые тряпицы и лепешки. Что-то пахнущее вкусно варилось в большом котле.

Человек в уборе из птичьих перьев говорил непонятные слова. Но Андрей уже понял, что самое важное лицо здесь — он сам, хоть он и маленький еще. Наверное, теперь все будут обходиться с ним, как должно обходиться с настоящим правителем. У него будет все самое красивое, золотое и серебряное. Он будет — жемчужная туча…

Крестильный крестик выпростался и закачался поверх чистой рубашонки, недавно надетой на мальчика…

Совсем недавно он проснулся среди этих незнакомых людей, но они были с ним ласковы и обещали, что скоро приведут Анку…

Русские воины не очень удивились бы этому мордовскому молебну на открытой круглой площадке. Не так уж много времени миновало с той поры, как предки их молились в круглых языческих капищах Триглаве, Стрибогу и Яровиту…

Но сейчас никто и не подумал об этом…

Вихрем вынесло на поляну всадников. Люди в белой одежде закричали. Всадники давили конями и убивали мечами тех, что собрались на поляне. Собравшиеся кинулись бежать…

Какой-то рыжий, почти красноволосый, краснобородый человек-всадник выхватил Андрея из рук человека в птичьем уборе. Андрей подумал, что сейчас убьют этого человека в птичьем уборе, и сильно зажмурил глаза. Он не боялся. Но все же чем-то страшно было убийство; он и сам не мог бы объяснить чем…

Снова Анка с ним была. Снова ехали. Красноволосый вез его на своем седле, держал перед собой. Анка ехала на другом коне, рядом. Перед тем как сели все на коней, она целовала Андрея, обнимала и говорила, что он едет к отцу и будет теперь всегда жить как настоящий сын правителя, богатого и знатного, а после вырастет и сам будет богатым и знатным правителем.

Анка смотрела на красноволосого. Еще один воин был приметный, глядел на Анку…

— Этот красноволосый, который везет меня, он теперь твой новый муж? — громко спросил мальчик.

Воины засмеялись. Анка прикрыла лицо рукавом…

Когда спешились и отдыхали, Андрей тихо спросил ее:

— А тот, вон тот, он тоже был твой муж?

Красноволосый, сидевший неподалеку, услышал, повел головой и ухмыльнулся; чувствовалось, что он восхищается и гордится умом мальчика. Андрею это нравилось.

— Нет, — сказала Анка просто, — он не был мой муж, но мог бы и быть моим мужем, только это давно все миновало. А тот, кого ты красноволосым зовешь, он и вправду будет моим мужем. В церкви обвенчаемся, по закону.

Развели костерок и жарили зайца.

— Они охотники? — спросил мальчик.

— Они — воины твоего отца, — отвечала пестунья.

— Теперь всегда будем говорить по-русски? — Андрей глянул на нее испытующе.

— Всегда, — отвечала она коротко. Притянула его к себе, прижала к груди и вздохнула легко…

 

«Не ощущаемое нами движение»

хали в хорошей повозке. Сначала были на конях, потом появилась хорошая повозка. Откуда-то взялась. Устлали повозку соломой и еще сверху — коврами. Анка устроилась в повозке по-хозяйски и Андрея, питомца своего, хорошо усадила, и все спрашивала, не тряско ли ему.

— Нет, — отвечал мальчик рассеянно.

Ему хотелось получше рассмотреть ковры, но они ведь на коврах сидели. Он наклонялся и водил пальцем по жестким узорам. Анка сказала, что в доме его отца ковры еще красивее, а эти что, эти простые, грубые.

Он спросил, большой ли у отца дом.

Анка заговорила с удовольствием, что у его отца дом очень большой, и весь город принадлежит его отцу, и она, Анка, родилась и росла в этом городе… И не один город принадлежит его отцу — много городов. И в том городе, куда они едут, Андрей увидит своих братьев… Голос ее дрогнул. Андрей подумал, что о своем сыне, о его первом брате и подданном вспомнила она.

— Я тебя никогда не оставлю, — сказал Андрей своей пестунье, — всегда буду с тобой!

Она привычно погладила его по голове, по выгоревшему светлому ежику…

Долго ехали.

Сначала останавливались в лесу, на полянах лесных. После — в деревнях. В деревнях уже говорили по-русски. Воины его отца говорили с людьми в деревнях властно и даже били их. В деревенских домах ему и Анке отдавали самую лучшую еду, в горнице стелили им постели, а сами хозяева уходили спать во двор, в какие-то дворовые постройки. Деревенские жители говорили с его Анкой почтительно. А она держалась гордо, голову вскидывала. На голове ее был повязан простой черный плат.

Было лето, и было тепло. Анна сказала, что здесь, на ее родине, всегда летом тепло и зимой не так холодно…

Ехали переяславльскими владениями князя Феодора-Ярослава. Земля здесь хороша была — чернозем с подзолом…

Красноволосый Лев подъехал близко к Михаилу, теперь их кони шли рядом, почти голова в голову.

Лев спросил Михаила, будет ли он в это лето нанимать работников — урожай снимать с огорода, или обойдется своими слугами и холопами. Смысл вопроса был простой — желание примирения с прежним женихом Анки. Михаил был женат, имел детей, но засаднило, когда Анка будто и не помнила прежнего, прошлого, такая сделалась… И больно скоро сладилось у нее дело с этим болгарином… Но примиряться надо было…

И Михаил отвечал своему дружиннику, что нет, нанимать никого не будет…

Анка прислушивалась к разговору. Ехали они совсем рядом с повозкой; ей хотелось, чтобы они друг с другом ладили. Михаил ведь начальствует над ее мужем теперь… Она и вправду не могла ярко вспомнить прежних своих чувств к Михаилу; слишком много, должно быть, вынесла за это время ее женская душа…

Она поняла, что ссоры не будет, и обрадовалась. Заговорила весело с Андрейкой, стала говорить ему, как хорошо летом на огороде; она его поведет, все ему покажет, будет он горох лущить и репку грызть, — весело ему будет… А земля здесь хорошая-хорошая! Все родится — ячмень, рожь, овес, лен. В лесах белки, волки, лисицы. Шубку на беличьем меху сделают ему, красивую…

Он вспомнил, как ловили и жарили рыбу, варили уху, и спросил:

— А рыба здесь тоже есть?

— Есть и рыба! — Она говорила радостно и чуть нараспев, будто сказку рассказывала. — В Плещеевой озере живет рыба, а красную рыбу — с Волги привезут…

— Красная — вкуснее?

Она засмеялась и снова погладила его по голове.

Ростово-Суздальская земля… А далее — пограничье со степью — печенеги, тороки, половцы… От стародавних полян ведут свой корень насельники переяславльских владений, а те, поляне, те — от совсем уж стародавних, прозывавшихся алано-сарматами…

Теперь ехали по неровной болотистой местности, мимо стены темных дремучих лесов. Поэтому и прозывается этот Переяславль — Залесским. А то ведь есть еще и Южный Переяславль, и Переяславль Рязанский. Сын князя киевского, Владимира Мономаха, Юрий, прозванный Долгоруким, ширил владения свои с юга на север, но Южную Русь в названиях возрождал, отсюда и все Переяславли…

Заболоченной дороги Анка побаивалась, но виду не показывала; нельзя было пугать мальчика своим страхом.

— Река! Река! — вскрикнул он.

Вспомнил ту, оставшуюся далеко, длинную, большую, серебряно играющую на солнце… А эта — нет, не такая…

— Это река Трубеж, — сказал красноволосый, наклоняясь с коня.

Верх к повозке только в дождь прилаживали, а так без верха ехали, и было все кругом видно.

Вот земляной высокий вал показался. Холм — и река вьется, течет вокруг холма. А с другой стороны — большой ров с водой, глубокая-глубокая яма, и вода в ней стоячая.

— А купаться здесь, что ли, или в той реке? — спросил Андрей.

Теперь он обращался не к одной Анке, а будто и ко Льву, и к Михаилу.

— В реке будешь купаться, княжич, — отвечал Михаил.

Андрей вдруг задумался. Кажется, прежде его «княжичем» не звали. Важность была в этом названии…

На валу открылся глазам деревянный рубленый город. Стена двойная, двенадцать башен деревянных.

Любопытство ко всему новому, окружающему, пересилило задумчивость мальчика.

— А как мы въедем?

Анка жадно вглядывалась. С детства все знакомое…

— По дороге вверх, — снова отвечал ему Михаил, — а там — через ворота. Трое ворот в нашем городе — Спасские, Никольские и Рождественские.

— А больше, чем трое ворот, бывает в городах?

— Не знаю. — Михаил усмехнулся.

И Михаил, и Лев, и Анка невольно думали об одном? об остроте ума и смышлености этого мальчика, которого уже все они ощущали своим питомцем. Анка подумала с тревогой, каким соперником будет ее Андрей другим сыновьям Ярослава… Мал ведь он еще, беречь его надо, растить…

— А из города по реке Трубеж проведен подземный тайный ход… — рассказывал мальчику Лев.

— А вы все откуда про него знаете, если он — тайный?

И снова засмеялись трое, гордясь этим мальчиком.

— Наверное, для врагов тот ход — тайный, — сказал Михаил.

— Все знают, что проложен подземный ход, но никто не знает, где он, как войти в него, куда он ведет, — вступила Анка.

— И отец не знает?

Мальчик впервые спросил об отце. Анка уловила робость в голосе своего питомца.

— Отец твой знает о подземном ходе, — заговорила она, обнимая маленького Андрея. — Многое знает отец твой. Он умный. И добрый он, будет любить тебя…

Конечно же князь будет любить мальчика, ведь как любил мать его! Но об этой любви Анка молчала. Но знала сердцем, отец полюбит сына…

— А церковь ты видал когда-нибудь? — спросил Михаил. Он увидел, что мальчик сделался робким и снова задумался. И Михаил пытался отвлечь его…

Андрей понял, что этот взрослый отвлекает его от мыслей, потому что думает: а не печальны ли мысли мальчика… Надо отблагодарить Михаила за такую заботу. Но как? Только показав, что Андрею интересна беседа с ним.

— Нет, я прежде не видал церквей, но Анка мне о них рассказывала.

— А теперь и повидаешь! Красивую соборную церковь Преображения Господня! Еще князь Юрий Долгорукий, твой прадед, выстроил ее…

— Надежную крепость строил здесь князь Юрий, — сказал Лев.

— А твой дед Всеволод еще укрепил город, — Михаил посмотрел на мальчика и на этот раз увидел, что Андрей снова задумывается.

Разговор об укрепленной крепости вызвал в памяти маленького Андрея картины жизни в крепостце Пуреша. Смутно запомнились и пожар, и разорение Пурешева городка… Но кто были те воины, разорители его родных мест? Похожи были на этих? Он вспоминал напряженно… Кажется… похожи…

Кто же ему враги и кто для него — свои? Он был пленником Пуреша? Его отец — враг Пуреша? А тот человек в уборе из перьев хотел ведь, чтобы Андрей сделался правителем… Того человека убили? Эти воины? Но они добры к Андрею, и Михаил, и этот красноволосый Лев. И Анка радуется и говорит, что Андрею будет хорошо у отца… Но ведь самое важное — другое… Надо потихоньку спросить ее, чтобы никто не слышал…

Андрей обнял свою пестунью за шею, охватил обеими руками, прошептал ей на ухо:

— Анка! Здесь, в городе отца, я вырасту настоящим правителем? Это все — мое настоящее, без обмана? Скажи мне правду!..

И, не разнимая его теплых тонких рук, она тоже прошептала ему на ушко:

— Твое, Андрейка! Все здесь твое, настоящее, истинное, без обмана! Правда! Святым крестом клянусь!

Она бережно разняла детские ручки и перекрестилась.

Он смотрел на нее пристально, во все глаза…

— Когда я вырасту, я буду править этим городом? — тихо спросил он.

Нет, нелегко отвечать на вопросы этой умной головки. Анка покосилась на Льва и Михаила. Ей не хотелось, чтобы они слышали.

Потянула мальчика к себе на колени. Теперь они сидели тесно прижавшись друг к дружке, так у них водилось.

— У тебя много братьев, Андрейка мой, — шептала пестунья. — Самый старший из них — Александр. Старше его Феодор был, но Господь прибрал его… — Она хотела говорить мальчику об участии Феодора в мордовском походе. Пусть не знает пока, что родной его старший брат с дружиной приходил воевать землю его матери… — Переяславль-Залесский всегда старшему в роду идет, — говорила она. — Был бы Феодор в живых, Феодору достался бы в удел этот город. Но Феодора уже нет в живых, и город отойдет Александру. А тебе в удел пойдут другие города. У отца твоего много сыновей, твоих братьев, но и городов много у него. Никто из сыновей-наследников не останется в обиде… — Андрей слушал. Теперь и Анка хотела отвлечь его. Слишком серьезным представлялся ей этот внезапный разговор. И ведь и шести лет еще не минуло ее Андрейке! Что же дальше-то будет? — Мне отец рассказывал, — перевела она речь свою совсем на иное, — отец мне рассказывал, будто в нашем городе давно когда-то жил молодой богатырь-кожемяка. Змей страшный похитил красавицу княжну, а кожемяка этот одолел змея страшного…

— И сделался князем? — спросил быстро мальчик. — И женился на красавице? А какой был змей?

— Змей был огромный, и было у него три головы, «три пасти выдыхали дым и огонь…

— А как же он не обжегся, этот кожемяка?

— Щит у него был…

— А щит почему не сгорел?

— Ой, Андрейка, не ведаю и не знаю! — Она развела руками.

— Стало быть, и ничего не было, и князем он не стал, и на красавице не женился. Ведь князьями не становятся, князьями только рождаются, правда?

— Должно быть, правда…

Незаметно, за разговорами, въехали в ворота. Сторожевые воины пропустили их. Один из стражей сказал Михаилу, что сейчас жена проведает о его приезде и кинется встречать его. Андрей заметил, как ухмыльнулся Лев, услышав эти слова; а Михаил словно бы смутился. Но, заметив, позабыл тотчас. О своем задумался. Как встретит его отец?..

Увидел большие деревянные дома. Высоко возносились округлые и треугольные кровли. Мимо домов, высоких и низких, люди ходили. Стали кланяться повозке. Мужчины были в перепоясанных рубахах до колен, в узких штанах, заправленных в сапоги или присобранных у лаптей; на головах — круглые темные шапки. Женщины повязаны были пестрыми платками. Но почти так же одевались люди и в местах, где он родился…

Вот въехали на княжеский двор. Это был словно бы город в городе. Торг шумел, гомонил. Толкались вокруг палаток, прилавков и лотков…

Много служителей было на княжеском дворе. И поварня обширная, и мыльня, и кузницы были здесь. И сокольники, и ткачи, и рыбари. И прочие разные служители— не счесть. И семейства дружинников, и рабы бессемейные в избах с нарами… И свободные земледельцы окрестные являлись в город…

Шумно было…

И совсем близко сделался деревянный, очень большой дом — дворец.

Повозка остановилась у ограды. Всадники спешились. Анка слезла, Лев снял Андрея, поставил на землю. Анка принялась одергивать рубашечку на мальчике, оправлять платок свой… После взяла Андрея за руку… Пошли…

В те далекие времена было так, что прозвания «отец», «мать», «сын», «дочь», «дети» означали не только и даже и не столько родство по крови. Все подданные являлись детьми правителя. «Сыновьями» и «племянниками» именовались знатные заложники, которые жили и воспитывались при дворе. Старшая жена князя почиталась матерью всем детям, которых он признавал своими…

И маленький Андрей уже знал, что теперь у него будет мать — жена его отца. Но отец его был ему и по крови отцом…

Однако эту жену отца он увидел прежде, нежели самого отца увидел.

И даже и не лицо ее увидел, а шапку. Занятная была шапка, пестрая. После Анка ему сказала, что шапка эта зовется «кокошником». Он голубой был, этот кокошник, и весь в золотой вышивке. И подвески свешивались с этого кокошника — золотые шарики на цепочках. А с ушей княгини свешивались серьги — большие серебряные кольца, каждое — с тремя золотыми бусинами. Волосы на голове тоже были видны — темные и расчесанные на пробор прямой. А по груди парчовой расстилалось ожерелье в несколько рядов…

Княгиня сидела на троне — и встала, сошла вниз по ступенькам, улыбнулась Андрею и коснулась его головы. Пальцы у нее были холодные. Невольно он чуть отклонил голову… Она снова улыбнулась… Он смутился в от смущения принялся оглядывать большую палату дворцовую. Стены были ярко разрисованы. Солнца с человеческими ликами были нарисованы и хвостатые большие звезды…

Он подумал, какие холодные руки у этой жены его отца! Сердитая она? Должен он слушаться ее? Там, в Пурешевом городке, он был правитель, пусть это была игра, но все равно он был важнее всех. А здесь над ним будет вот эта жена его отца, и еще какие-то братья у него… И совсем не нужны ему братья! У него был один брат, умер; и другие не нужны… А отец?.. Где же отец? Анка сказала, отец будет любить его… Анка!.. Где она?

Он живо повернулся… Огляделся… Нет, он и вправду один был. Среди чужих, которые теперь — близкие ему… Где она? Ее не пустили сюда? А вдруг она уехала назад, в те места, где он родился, на большую длинную серебряную реку…

Он не сдержался и закричал тревожно;

— Анка!

И побежал к большой двери. А подле двери стояли слуги с большими саблями… И вдруг он подумал, что его убьют!.. И, не сознавая, что делает, бросился навзничь, на пол, крытый ковром… Анка говорила, что в доме отца красивые ковры… Увидел под ногами заплетенный по темному красному узор… Но было сейчас все равно… Зажмурился, лицом уткнулся в жесткую ткань, пальцами обеих рук, сцепленными, сплетенными, прикрыл, затылок…

И тотчас очутился в человеческом живом тепле, на чьих-то руках. Открыл глаза…

Голубые, с пестринками темными и солнечным этим свечением глаза мальчика встретили взгляд огромных темных, почти черных глаз. Глаза эти замерли, будто нарисованные солнца и звезды; и неясно было, какое их выражение, ласковы ли они…

Но теплота была совсем ласковая. Отец поцеловал его в маковку, и мальчик ощутил теплую влажность губ. Тронул кончиком пальца черно-колючую щеку. Борода и усы не были большие…

Эти глаза голубые… и свет солнечный из них… Так она, она смотрела на Ярослава, на сужденного ей…

Андрей почувствовал, что Анка здесь. Но на руках у отца ему не было страшно. Повернулся и увидел ее, запыхавшуюся. Она стояла у стены, большие воины с саблями пропустили ее…

— Анка! — закричал он уже весело.

И замахал ей рукой.

Увидел, как она улыбается ему…

И вдруг появился его старший брат, тот самый Александр, про которого она говорила. Откуда он появился, Андрей не заметил. Нет, не вошел в палату… Наверное, стоял где-то возле трона…

Брат совсем не был похож на Андрея. А на отца был похож, и это было немного Андрею обидно. И уже ревниво подмечал, что лицо у брата не такое смуглое, как у отца, и волосы — не такие черные… Но это было умное лицо, Андрей сразу понял. А глаза Александра были не разобрать — то ли прищуренные, то ли просто глядели так, будто с прищуром… И странное выражение высокомерия и горделивости заметил Андрей… И позднее, когда, уже взрослым, видел правителей восточных, такое же самое выражение замечал на их лицах…

Феодосия смотрела с болью душевной на мужа своего Ярослава, как держал он на руках этого мальчика, и будто вдвоем только оставались они на земле — отец и сын, только двое… Казалось, обо всем забыл Ярослав, ее князь, одного лишь маленького сына обретенного видел перед собой…

Черты болезненно и странно любимой, умершей, видел в этом еще детски круглом лице… О, в этом княгиня не сомневалась!..

Александр, почти шестнадцатилетний, искренне любивший мать и знавший, что и мать любит его больше других своих сыновей, почувствовал ее боль…

А она не могла отвести глаз встревоженных от супруга своего, от отца с сыном на руках… Никого из ее детей, ни любимого ее первенца Александра, ни Михаила, маленького смельчака, ни Афанасия-Танаса, не держал он на руках своих с такою нежностью…

Анка чутко уловила взгляд княгини…

Ах, нелегко будет Андрею! Но я-то на что? Выращу, уберегу!.. И вдруг поняла, что Лев поможет ей в этом бережении… Теплое чувство к близкому человеку, к мужу, легло на душу… Душа согрелась, страх утишился…

Ярослав снова поцеловал сына в маковку и опустил на ковер…

Теперь Андрею было здесь тепло, как должно быть в родном доме тепло. Он заоглядывался уже смело. Снова посмотрел на Анку и снова махнул ей рукой…

И тут Александр приблизился к отцу и произнес тихие насмешливые слова. Такие тихие, что слышали только отец и мать. И маленький Андрей слышал…

— Ну, этот не твой! — насмешливо и будто в шутку произнес Александр.

Кажется, впервые в жизни Андрей покраснел. Всего он еще не мог понять. Но одно понял: старший брат сказал, что Андрей не похож на отца. И ведь и вправду совсем не похож. И это плохо! А ведь этот Александр похож!.. Неужели отец не будет любить Андрея за то, что Андрей не похож на него?

Андрей почувствовал, что надо посмотреть на жену отца. И увидел улыбку, скользнувшую быстро по ее красивому лицу, лицо у нее было красивое… Но он понял, что она любит Александра, вот как Анка любит Андрея, его любит Анка. А жена его отца не любит его, потому что любит Александра. Александр— кровный сын ее, как Андрей — кровный сын своего отца…

Андрей понял, что и Александр не любит его.

Как было хорошо, когда был брат-подданный у Андрея! А теперь — брат-соперник — плохо!..

И вдруг сильная теплая ладонь легла на плечо маленького мальчика. Поднял голову. Лицо старшего брата улыбалось над ним этими непонятно прищуренными глазами. Рука привлекала его к сильному стройному телу юноши-брата. Андрей подергал плечиком. Но высвободиться из-под этой крепкой руки не смог…

Отец что-то сказал Александру на языке совсем непонятном. Прежде Андрей никогда не слыхал, чтобы так говорили… Он не знал, что отец заговорил по-гречески, как говаривал с ним в детстве его отец, дед Александра и Андрея, Димитрий-Всеволод по прозванию Большое Гнездо…

Александр понял слова отца. Но только беспечно усмехнулся в ответ. И вдруг подхватил маленького брата под мышки и посадил себе на плечо. Тогда Андрей почувствовал, что Александр силен, но и его, Андрея, не так легко Александру на плече удерживать, крепкий Андрей.

Александр заходил по этой большой палате, по темному красному ковру, и приговаривал:

— Эх, Чика, Чика!..

И посмеивался, удерживая брата на плече. Плечо было твердое. Андрею стало смешно. И отцу, и жене отца вдруг стало смешно. И будто теплее сделалось в палате…

— Эх, Чика, Чика! — приговаривал Александр сквозь смех.

И смех его был не злой, даже добрый…

Андрей посмотрел на Анку. Она тоже смеялась; радовалась, что все по-доброму обошлось…

А что такое это «Чика», Андрей не знал. После Анка ему сказала, что это стародавнее имя умалительное, детское и ласковое, от большого его имени — Андрей. Но один лишь Александр звал его — Чика, другие все — «Андрей» или «Андрейка»…

Вечером, в новых своих покоях, Андрей говорил с Анкой. Она умыла его, надела на него тонкую чистую рубашку и уложила в теплую мягкую постель. Никогда еще не спал на такой постели.

Он устал. Долгое путешествие все же утомило его. Хотелось уснуть, глаза слипались. Но и говорить с Анкой хотелось, спрашивать, удивляться…

У него были теперь настоящие покои, его покои. Три горницы. Одна была — спальня, другая — столовый покой. Третья была совсем маленькая, там были иконы. Когда ехали по городу, Анка показала ему церкви и сказала, что в церкви ходят молиться перед иконами. И в этой маленькой комнате висели на стенах иконы…

— Это будет моя маленькая церковь? — спросил Андрей.

Пестунья отвечала, что эта комната не храм, но всё его молитвенная горенка, моленная. Здесь он должен молиться перед иконами. Князь, правитель, особенно много и хорошо должен молиться…

— Потому что он— жемчужная туча? — = сонно растягивая слова, перебил ее мальчик.

Ответа не расслышал; вспомнил, как она крестила на ночь- его и своего сына… уже давно… еще когда они все жили в маленькой крепости…

Анка между тем говорила о Матери Бога. Мать Бога— Богородица — она добрая, надо молиться ей…

Это слово — «мать» — навело его на новые мысли, отогнавшие сон от детских глаз.

— Моя мать — жена моего отца… — произнес мальчик тихонько и посмотрел испытующе на пестунью…

Анка поколебалась, но все-таки сказала:

— Эка! Мать! У нас в народе матерей таких мачехами зовут!

— Мачеха — это плохо? Это когда злая?..

— Всяко! — Анка говорила с какою-то уверенностью и досадой на кого-то, но не на Андрея, нет. — И у меня мачеха завелась. Люба — имя ее…

— Она злая?

— Да нет… — Анка вздохнула. И еще сказала: — Никто не посмеет обидеть тебя! Вырастешь большим, сильным, храбрым…

Но Андрей уже не слышал. Сон сморил его.

В ту пору Александр еще дивился иным своим свойствам. После вошел в возраст, много не раздумывал о том, что дурно, что хорошо; понял, что мысли такие завести могут Бог весть куда. А в ту пору еще не было понятия полного.

Быстрыми ногами, обутыми в легкие, без каблуков, сапоги, мерял отцовский двор. Суконные, темные, в обтяжку, штаны, заправленные в сапоги, и светлая охристая рубаха, перепоясанная тонким шнуром, подчеркивали стройность юноши. Черные волосы заплетены были на затылке в косицу, как заведено у воинов.

Александр шел один, в сторону хозяйственных построек, скорыми шагами.

Он дивился своим словам и поступкам.

Зачем он обидел отца? А ведь знал, что обижает, и ведь любил отца… Зачем обидел этого мальчика, ведь сразу такое теплое чувство к нему… Сразу почудилось, почувствовалось, будто один лишь брат у него — этот маленький Андрей. Ни к родным по матери Михаилу и Танасу, ни к покойному Феодору, ни к Феодору Малому, Даниле, Ивану, Якову… ни к одному из братьев не было такой теплоты… Зачем же обидел? Зачем это теплое чувство было словно бы мучительно ему, словно бы требовало равновесия в виде его обиды тем, к кому он эту теплоту испытывал? Вот потому обидел отца и маленького Чику… Назвав брата про себя этим ласковым малым именем, Александр еще рассердился на себя и досадливо мотнул головой… Да, он знает за собой такое. Обиды близким, обиды от него и ехидство; и все это словно бы вопреки себе… Отец гневался, бывало. Но Александр все равно чувствовал в отце близость и понимание. Отец уже за что-то ценил его, что-то видел, провидел в нем… Отца он любил более матери… Подумалось и о ней… Казалось, он понимал ее женские слабости. Она ревнует отца… Александр нахмурился… «Неужели я более ребенок, нежели мужчина, и все еще вхожу во все это женское…» Нет, женщина — низшее существо, чадородительница, воинская утеха; так и следует относиться к ней!..

Там, за мыльней, густо разрослись лопухи, смородина, чернобыльник. Там ждет Алена, молодая вдова, невестка воротного стража Алексича…

Александр вдруг подпрыгнул легко, раскинул гибко руки… Запахи зелени разливаются и дурманят. Телу хорошо и весело душе. Для чего мучить себя всеми этими странными путаными мыслями?

И он побежал вприпрыжку, будто совсем невозрастный еще отрок…

Справили обряд пострига. Большую важность имел этот обряд. Справляли его и простолюдины. В три года, мальчику обривали голову, оставляя лишь одну прядку на маковке, и торжественно сажали на коня: После этого люди простые, низкого рода, приучали свое дитя к трудам разным. А маленький княжич после пострига полагался уже принадлежащим к семье ратных людей.

Андрею было уже шесть лет — велик был для пострига, Но пренебречь обрядом нельзя было. Отрастили ему светлые его волосы, обрили головку и одну тонкую прядку оставили на маковке. Отец посадил его на коня. И прежде, в мордовском городке, сажали его, случалось, на коня, но там лошади были низкорослые, а этот конь был высокий. После угощение было. В большой палате собрались одни мужчины. Андрей сидел рядом с отцом во главе стола. Кресло было резное, деревянное, и две подушки шерстяные подложены. Одежда на нем была новая, красивая, и было от этого весело. Братья его сидели. Одни были постарше его, другие — равные ему возрастом, были и поменьше. Много их было. Но он выделял одного лишь Александра, который, нарядный, сидел от отца по правую руку и вдруг подмигивал своему Чике сощуренным черным глазом. Другим братьям так не подмигивал! И как мигал этот веселый сощуренный черный глаз, делалось Андрею до того хорошо и весело, что хотелось соскочить на пол, беситься, бегать взад и вперед, и топать ногами, и махать руками, и смеяться громко… Но сдерживать себя, как подобает знатному, высокородному, тоже было приятно. Андрей поднимал голову, развертывал круглые плечики и глядел прямо перед собой…

Сидели бояре, ближние отца. Было много жареного мяса. Прежде Андрей никогда не ел такого жаркого для рта и вкусного мяса. Ему после сказал Лев красноволосый, что это мясо приправлено черным перечным порошком-горошком, привозимым купцами из далеких-далеких стран… Жар во рту заливали полными чарами пива, браги, меда; пили заморское вино… Отец сам поил его медом из чары золотой. Потом голова приятно закружилась и ноги сделались будто каменные.

Пришли в палату какие-то люди в пестрых рубахах длинных, в красных шапках. Стали дудеть в дудки и петь песни… Все подпевали и смеялись. Утирали о полы затканных золотыми нитками одежд крепкие пальцы, лоснившиеся от жира-сока, которым истекало вкусное мясо…

Голова совсем сильно закружилась, и ноги совсем закаменели. Но страшно не было. Появился красноволосый Лев, поднял мальчика на руки и понес в его покои — укладывать спать…

Льва и Анку князь-отец оставил при Андрее. Им поручено было беречь и растить мальчика, а Лев еще и должен был обучить его владению мечом и копьем, верховой езде и прочим началам искусства воинского.

В этой новой жизни Андрею очень по душе пришлись вкусная еда и красивая одежда. Теперь уж не водили его в одной рубашонке, были и сорочки, и кафтанчики, и сапожки, обшитые разноцветными кожаными лоскутками, и валенки, и шубка на беличьем меху, и рукавички перстчатые с подпушкой — по его пальчикам как раз. Очень он полюбил свой маленький меч и дал этому мечу имя Полкан, потому что на ножнах выбиты были изображения выпуклые конских голов, а Лев ему сказал, что был в далекой древности такой богатырь непобедимый — Полкан, человек с конской главой. И коня своего Андрей полюбил и назвал его — Злат, потому что конь был совсем рыже-золотистый. И после всегда в своей жизни сохранял он такие имена. Меч у него всегда звался Полканом, а конь — Златом.

После зима настала, выпал снег, сделали во дворе катальную гору, и он катался на салазках, и братья его катались. Но ни с кем из них он не подружился.

У Льва и Анки не было детей. Они двое и маленький Андрей составляли как бы семью; это была такая семья, где сын был господином, а отец и мать — слугами, служили ему…

Ярослав никогда прежде не тревожился о своих сыновьях; само собой разумелось, что растят их и обихаживают как надо. Об одном Андрее он тревожился; и потому рад был, что пестуют мальчика верные люди, призывал Анку и Льва в большую палату и дарил их подарками: Анке золотые серьги-кольца подарил, Льву пожаловал кафтан со своего плеча, что было знаком большой милости. Анка теперь ходила в красивой одежде, с пестрым кокошником на голове, и голову держала высоко, низшие слуги и служанки кланялись ей. Однажды позвала ее к себе сама княгиня Феодосия, спросила, хорошо ли Андрею, привыкает ли, сказала, что всем княжеским детям и подданным хорошо должно житься, и подарила Анке маленькое зеркальце серебряное в бронзовой узорной оправке. Подарок этот очень занял Андрея. Он почасту разглядывал себя и думал, что вот ведь, он представляет себя совсем не таким, каким видит в зеркале. Не то чтобы лучше, а просто не таким. Щеки были очень круглые, а глаза — немножко грустные, будто обидел его кто. Но это — пусть, а вот уши оттопыренные такие… Когда он, еще в крепостце мордовской, в доме старой бабки и большого воина, случалось, баловался, Анка кричала на него несердито: «Балбес ты большеуший!» Вот пусть попробует здесь крикнет! Но когда он в своем спальном покойчике опрокинул, дурачась, обливной голубой светильник-подсвечник и чуть не поджег полог постели, Анка его и обозвала снова «большеушим». Но он только сделал вид, будто сердится на нее, а на самом деле не сердился. Он спросил Александра:

— В зеркало ты глядишься? Бывает с тобой такое, что ты в зеркале — один, а в уме своем — вовсе другой? Бывает?

Узко, черно сверкнули глаза брата. Сказал только:

— Эх, Чика! Нелегко заживется тебе на свете этом… А я-то всегда одинакий, что в зеркале, что в уме, что в стоячей воде…

А Лев красноволосый не заносился от княжеских милостей. Уводил Андрея на пустырь, где земля была утоптанная, твердая; учил ездить на коне; куль, набитый соломой, укрепил на шест и показывал питомцу своему, как бросаться на врага с обнаженным мечом и с криком громким: «Хора!»

— Все на свете забудь и кидайся вперед, будто лети!.. Я тебя выучу, как никто не выучит. Нужду быстро справляй, чтобы кишка не ослабла, не выпадала. Справишь нужду, обмойся водой или снегом оботрись; ходи чисто…

На животе у Льва был шрам — след раны. Андрей видел, когда Лев мыл своего питомца в бане, стегал березовым веником в жарком пару, на лавку вниз лицом уложив. Андрей повернул голову и увидел большой, косой какой-то шрам. Случалось, болела у Льва старая рана. Тогда он садился к печи изразцовой в спальном покое Андрея, нагревал круглый плоский камень и, увернув этот камень в тряпку, прикладывал к животу поверх рубахи. А еще Лев этим камнем колол орехи. С самого дальнего своего детства Андрей любил орехами полакомиться, на высоком берегу большой реки ореховые кусты разрослись. Но теперь мальчик все реже вспоминал дальнее свое детство в мордовской крепостце…

Из всех своих сыновей приметно отличал Феодор-Ярослав Александра, старшего, и Андрея. И не только из любви отцовской к ним. Александр был старший и от венчанной супруги. Андрей же был знатен по матери и по ней же имел права на мордовские, волжские земли, хотя и был он княжеский сын «признанный», то есть князь-отец признал его, потому что пожелал признать, а мог бы и не признать, если бы не пожелал. И все это Андрей теперь знал. Но о родной своей, кровной матери думать боялся; все его существо словно бы противилось той боли, какую могли бы причинить подобные мысли.

Часто случалось теперь, что, когда Андрей возвращался после своих занятий с пестуном, ожидало мальчика на столе в столовом покое большое блюдо вкусностей, присланных отцом. Орехи в меду, каленый горох, летом — спелые стручки, репа, редька, в патоке варенная, яблоки спелые твердые желтобокие или моченые, ягодные лепешки, густым малиновым духом пахучие… Но Анка решительно не давала ему всей этой сласти прежде обеденного кушанья… Иной раз отец и сам заходил после ужина. Смотрел, как мальчик ест заедки. Андрей уже совсем не смущался его странных, больших и будто замерших глаз; смеялся, совал в рот липкие пальцы, сосал… Отец улыбался, видя его довольным и веселым. Однажды Андрей подвел его к изразцовой печи и спросил, что означают изображения на изразцах. Нарисованы были деревья, и птицы, и люди, одетые в зеленые, красные, голубые рубахи складчатые, с голыми тонкими ногами. Отец сказал, что это, должно быть, жизнь святых изображается, но про то писаны церковные книги, священные; нельзя мирянам читать и толковать эти книги…

В церкви Андрей теперь молился каждый день. Анка на этом настаивала. Сама она молилась подолгу, становилась на колени, кланялась низко. Андрей знал, что она молится о своем сыне, который был крещен тогда же, когда и его самого крестили, но не был погребен как надобно. Она приводила Андрея к утренней или к вечерней службе. А в утра воскресные торжественно являлась в церковь вся княжеская семья, ближние князя и княгини, дворовая челядь. Андрей и не знал всех.

В Спасо-Преображенский собор ходили. Это храм был придворно-княжеский. Полководцем благородным казался храм, замершим в гордом благочестии. Скромно округлены были кровли, но с гордым благородством устремлялась ввысь стройная башня, увенчанная островерхим шлемовидным куполом. Героическим векам Рюриковичей подобал храм такой…

Приблизившись к собору, князь сотворял троекратно крестное знамение и кланялся. За ним все творили так же. Андрей решил для себя, что церковь — место возвышенное, где можно говорить самому Богу. G удовольствием он соблюдал все молитвенные правила — складывал руки крестообразно и потуплял глаза. Не глядел ни на кого и удивлялся тихо ровному гуду разговоров. А ведь нехорошо вести в храме пустые, мирские речи. Женщины стояли в особом притворе, княгиня и ближние ее — за особыми решетками. Андрей знал, что у него есть маленькие сестры, но лишь мельком видал их.

Отец делался в церкви строгий и далекий. Со своей княгинею венчанной вступал он в церковь, лишь она была его супругою перед Господом. Другие его жены и наложницы, матери его сыновей и дочерей, молились в храме, чужие мужу своему, перед Богом они были ему чужие…

Красноволосый Лев шел следом за своим питомцем, нес приношения в храм — свечи, кутью — особую кашу поминальную. У церкви теснились оборванные грязные люди с протянутыми руками. Шедшие за князем и княгиней слуги раздавали милостыню. Анка раздавала хлеб и сухари из мешка — от Андрея, своего питомца.

Было чувство полноты души, наслады, почти радостной, когда он молился об упокоении души своей кровной матери, затем — об упокоении детской души сына пестуньи своей, своего брата и первого подданного. Ему казалось, что он чувствует мать, ее доброту и нежность к нему. Но молитва усердная спасала его от слез и душевной боли. Он поднимал глаза, смотрел на икону Богородицы и всей душой предавался ее милосердию. Она не оставит милосердием своим близких его почивших!

Но Андрей не забыл слов Александра о том, что он, Андрей, не сын своему отцу. Но казалось унизительным для себя спросить Александра, зачем сказал такое. И Александр с той поры был с ним так внимателен и добр. Заглаживал свою вину? И кого можно было спросить? Анку? О, как бы она возмутилась и клялась бы, хотя ведь это не по-христиански — клясться- и божиться… А спрашивать о матери такое — значит, память о ней чернить. Даже думать нельзя о матери такое! И он молился еще горячее, замаливая грех таких своих мыслей. Однажды после исповеди спросил священника, осмелившись, можно ли молиться про себя, обычными, не молитвенными словами просить прощения у Господа, молиться за близких, когда не в церкви, не в моленной своей горенке, а просто во дворе, или у печи сидишь, или в постели уже лежишь… Священник дозволил ему так молиться и назвал такую молитву «келейной», так она звалась…

Андрей думал об Александре.

Злой Александр? Да нет, пожалуй. Но вот сказал слова, и будто бы легко обронил, и будто бы всего лишь была это одна даже и не злая, а просто необмысленная шутка… А ведь вот сказал — и болит у Андрея душа, не уходит боль… А быть может, все это — хорошо обмыслено Александром, заранее обдумано?.. Как страшно умен Александр! Вроде бы легкий, даже веселый, а на деле-то он страшный, будто сказочный оборотень, который из человека волком оборачивался… И глаза у Александра такие странные — длинные, и всегда кажутся узкими, и умно прищуренными всегда кажутся. И пальцы у Александра длинные, тонкие, красивые. Пальцы его матери, княгини Феодосии, тоже такие. А у Андрея кисть округлая— лопаткой, и пальцы — с братниными сравнишь — неуклюжие совсем…

Андрей исподволь приглядывался к брату все пристальней. Да, Александр похож на отца. И к отцу стал приглядываться, присматриваться Андрей. Какие они, как обходятся с людьми… И в отце и в Александре удивляло и пугало Андрея это подмеченное им в его наблюдениях странное сочетание дружественности и крайней жестокости. От этого страшно делалось, но и чуть завидно… Как ошеломляли они бояр и служителей этой жестокостью после искренних проявлений дружбы… Но-как это у них получалось? Андрей приглядывался, следил и все равно не мог понять… А и стоило ли пытаться понимать? Надо ли? Не следует ли просто бежать подальше, спасаться от людей таких, как его отец и брат… Особенно брат!.. А куда убежишь, куда спрячешься от родного по отцу брата? Рядом с ним придется править землями, делить и расширять владения…

Однажды Александр и Андрей шли через двор в кузницу. Андрей хотел поглядеть, как наконечники стрел калят. Андрей шел весело, и было такое чувство, будто ничего странного между ним и братом, а только все хорошее, просто все и хорошо.

Танас, младший брат Александра по матери, перебежал им дорогу, кругло вертя стрекозу, большую, привязанную на темную нитку.

— Ну-ка, постой! — Александр ухватил его за плечо. — Экой ты мучитель! Вот глянь, Чика наш никогда такого не сотворит…

У Андрея и вправду вызывало брезгливость подобное мальчишечье мучительство насекомых или птиц… «Но как он успел сейчас, вот сейчас углядеть эту невольную брезгливость на моем лице? Ведь он будто и не глядит на меня… И не поймешь, хвалит он меня или издевается… Но все это он для меня говорит, не для Танаса; Танас для него — пустое место!.. А ведь я горжусь тем, что он меня, меня примечает, а не других братьев… Но что это со мной деется? Будто хочу уже, чтобы издевался надо мной он… О, как все это странно и непросто, вывернуто как-то… И от этой непростоты, от вывернутости этой — больно, мучительно и нечисто!..»

— Отдавай-ка мне свою полонянку! — Александр по-хозяйски протянул руку.

Танас покорно отдал ему конец нити. Глянул исподлобья. Андрей вдруг понял, что на него глядит. Поймал взгляд. Это был взгляд союзника. Полегчало на душе. Стало быть, не один Андрей принимает мучения от Александра! Но надо быть осторожным. Умен ли Танас? Глядит неглупо. Андрей напрягся. Теперь ему казалось, он не одними глазами, а всем своим существом следит за каждым движением, за каждым жестом старшего брата. Но вот улучил мгновение — Александр не увидит, Александр стрекозу на ладонь взял, удерживает, смотрит на нее… Андрей быстро ответил Танасу взглядом, означавшим: «Я с тобой! Ни в чем ему не верь!» Это именно сейчас, в это самое мгновение Андрей понял ясно, что надобно делать! Никогда не верить Александру! Ни в чем. Что бы ни говорил, хорошее или дурное; каким бы ни был добрым и внимательным… Но понимает ли Танас? Ведь если они подружатся и Александр заметит их дружбу, сразу поймет, что дружба эта — союз против него. И уж Александр найдет способ сделать их смертельными врагами!..

Вот, оказывается, думал, а сам все шел рядом с Александром. А ведь совсем не хочется идти в кузницу. И никто не принуждает, просто повернись и уходи. Но как это — уйти? Надо ведь что-то сказать, как-то объяснить… Александр намотал нитку на палец и вертел стрекозу над головой. Андрей шел рядом с ним.

— Отпустишь ее? — спросил Андрей.

Но разве это он хотел сказать? Нет, он хотел сказать: «Отпусти ее, а я уйду, не пойду с тобой в кузницу!» А вот не может сказать…

Внезапно Александр оглянулся. И Андрей тотчас оглянулся. Следом за ними шел Танас, черноволосый и темноглазый, похожий на отца и старшего брата.

— Чего тебе? — спросил Александр.

— Ничего. Просто иду.

Танас даже не дернул плечом, не взмахнул рукой, подкрепляя, поддерживая свою смелость жестом. Не боялся Александра? Да нет, просто не понимал, потому что Александру не был интересен, Александр за него не брался… Но все же эта чужая смелость, пусть и от непонимания смелость, но подкрепила Андрея…

— Не пойду в кузницу! — решительно сказал он.

Однако тотчас повернуться и уйти — недостало сил.

А старший брат вдруг подался к нему:

— Что ты, Чика? Я обидел? Что с тобой?..

И такая неподдельная искренность была в этих простых вопросах. Нет, он не притворялся, нет!..

— Ступай, Танас, не стой над душою! Дай нам поговорить…

И снова — искренняя заботливость, внимательность…

Но нитка темная по-прежнему была намотана на палец. И стрекоза металась над головой Александра… И Танас чуть помедлил, противясь. Но ведь было ясно совсем, что Александр и Андрей — одно, а он, Танас, — иное, не вместе с ними. И вот он ушел…

Андрей вдруг ощутил безысходность и полное непонимание свое. Что он? Что Александр? Что надо делать? Нервы маленького еще мальчика не выдержали этого напряжения, он заплакал, судорожно всхлипывая… Но ведь он не хотел плакать, нет, он совсем другое…

— Чика, бедный мой! Обидел я тебя… Да не ходи ты в кузницу! Не хочешь со мной идти — и не ходи…

Искренняя доброта, понимание…

Но стрекоза уже снова была на тонкой красивой ладони; и будто и не замечая, что делает, Александр обрывал ей лапки, крылья… Поглядел с изумлением на то, что теперь было на его ладони, резко стряхнул на землю, резко оборвал нитку с пальца… Никогда не притворялся, не притворялся совсем!..

Андрей с ужасом, сковавшим члены, понял, что Александр любит его, он занятен Александру, и это страшно… И более не мог терпеть — кинулся бежать стремглав, без оглядки…

Бежал, не разбирая дороги. Натыкался на людей. Спрашивал в отчаянии, где отец… Надо найти отца! И убежать, уехать… Далеко, туда, в леса… Туда, где был человек в птичьем уборе… Анка и Лев поедут… Александр не достанет… далеко…

Кто-то догадался, кликнул Льва. Вдруг явился Лев, подхватил Андрея на руки. Дохнуло хорошей простотой… И вот уже Андрей лежал в своей постели. Анка поила его каким-то горьким снадобьем, молчала, не причитала…

Потом отец вошел, сел у постели. Андрей устал терпеть, стал говорить отцу о тех словах Александра, верит ли отец, может ли верить… Отец слушал и понимал, добрый был простой добротой…

— Да как я могу ему верить! — сказал. — Или я не знаю его! А тебя я люблю, как любил твою мать. И никого не могу так любить! Ее и тебя!..

— А… — Мальчик в светлой строчке сел на постели. — А ты правда не веришь?

— Как могу верить! Ты мой сын, мой любимый сын!

— А его ты разве не любишь?

— И его люблю, но это другое. Ведь и в нем хорошее есть, для правления, для власти. Сильный он. А за тебя я более тревожусь… — Отец подумал, что не следует говорить такое. — Куда же его? И он мне сын. И не посмеет обидеть тебя! Да он и уедет скоро. В Новгород поедет. — Голос отца будто отдалился, отец о своем задумался.

Мальчик вздохнул с явным облегчением. И тут отец сказал, не желая скрывать:

— Но ведь и я уеду. В Киев, на киевский стол. Но я наезжать к тебе стану. Почасту стану. И ты в гости ко мне поедешь…

— И он станет наезжать?

— Что поделаешь, и он. И он ведь сын мне. А ты потерпи. И знай твердо, я своего Андрейку не оставлю!

Мальчик был благодарен отцу за то, что тот не назвал его «Чика», как Александр.

— Было больно, потому что непросто, — сказал мальчик. — От непростоты и вывернутости было больно. А теперь, с тобой, проще и легче…

Отец посмотрел на него своими темными замершими глазами, хотел сказать, что он умен, но сказал только:

— Христос с тобою! Спи… поцеловал в маковку, по своему обычаю.

Отец проводил старшего сына в Новгород с дружиной. Как-то на этот раз поладит Александр с новгородцами? То хорошее, что отец полагал в Александре, оно было для власти, для правления, для зидания основ державы великой. И для зидания этих же основ смирить, прекратить надобно было княжеской твердой властью новгородскую вольность…

Ярослав собирался на киевский стол. Княгиню оставлял в Переяславле, пусть остается хозяйкой вотчины его верной. Но вышло так, что княгиня поехала вместе с мужем в Киев. Нет, она не добивалась этого, хотя и было это ей по сердцу. Она даже не была виновна в том, в чем готов был обвинить ее супруг. Она не приказывала ничего подобного. Она… Разве что… Да, она сказала одной из вернейших своих прислужниц, что может и подобное произойти… Но разве сказать означает приказать сотворить? О нет, нет, она невиновна; она знает, что невиновна…

Кто поймет ее страдания? Кто не осудит ее?

Все знают ее властной, но и справедливой. И пусть этот терем наложниц Ярослава — острый нож в ее ревнивое сердце, она, княгиня Феодосия, никогда не притесняла ни их, ни их детей; даже на тех детях, что не бывали признаны князем, не срывала она сердце. Ярослав не терпит вмешательства в дела свои. И разве без его воли, без его приказа вступит она в его дела?.. Но, Господи! То — сыновья женщин, которые ниже ее по своему рождению, а этот — сын природной княжны, пусть и дикуши какой лесной…

Не может Феодосия одолеть свое сердце, угомонить себя на этот раз…

Не стало у нее сил сдерживать себя. А разве Ярослав сдерживал родительскую свою любовь? Разве не оказывал открыто предпочтения своего, ласки своей отцовской этому, привезенному?..

В княжеских семьях не водилось совместных трапез. Ведь это только простолюдины, бедняки, деревенщины едят все вместе, из одной миски, за одним столом. Княжеской семье не подобает такое. Иное дело — пир. Но пир — вовсе не трапеза совместная, а собрание ближних и милостников для награждения и поощрения.

Князь, княгиня, дети — каждый в обычные дни трапезовал особо, в своих покоях.

Андрею нравились отведенные ему покои. Горницы были приподняты, по лесенке в несколько ступенек, деревянной, узкой, надо было сбегать в просторные сени. Завершались эти сени широкой, крытой ковром лестницей, в галерею она вела, к отцу. И два стражника стояли у высокой двери. Но Андрейку пропускать велено было безотказно. Однако чуткий мальчик не злоупотреблял щедрым дозволением отцовским. Да и не для чего было злоупотреблять, отец сам у него бывал почасту.

Ел Андрей один за столом. Он знал, что так подобает. Анка и Лев служили ему, а сами ели особо. Кушанье приносилось с поварни.

Случилось после ужина, сделались у мальчика боли в животе. Он перемогался какое-то время. Анка принялась спрашивать, что с ним, как болит. Он отвечал неохотно, не любил жалоб и болезней. Она хотела дать ему одно снадобье — щавелевый отвар, чтобы унять боли. Андрей досадливо мотал головой и говорил коротко:

— Не надо! Не надо!

Сел на лавку, прижал к желудку ладони и согнулся. Вдруг холодным потом покрылось детское лицо, закрылись, закатились глаза. Потерял сознание.

Тотчас уложили его в постель, встревоженные, растирали донага раздетое похолодевшее детское тело шерстяными лоскутами, смоченными в масле конопляном.

— Нет, это не детское обычное, — сказал Лев.

— Порча! — испугалась Анка.

Быстро раздернула тонкую пелену, закрывавшую для бережения икону Богородицы в спальном покое. Фимиамом покурила у постели.

Муж, призадумавшись, следил за ее действиями.

Затем подошел к дверям спального покоя и прикрыл обе створки. Анка склоненная над больным, повернула голову и посмотрела на Льва с ужасом. Мальчик застонал, не открывая глаз. Анка схватила мису, поставила у кровати, придерживала ему лоб. Сделалась рвота.

— Позвать… Послать… — начала было пестунья.

— Пожди! — прервал муж с внезапной серьезностью и сосредоточенностью. — Отослала ли ты посуду на поварню?

Анка уже начала понимать. Ужас и отчаяние выразило ее лицо.

— Девка приходила с поварни, забрала… — проговорила пестунья и заломила руки. — Ох, смерть моя, погибель моя пришла!

— Пожди, не голоси!

Лев пригнулся к мисе у постели, понюхал.

Роковое слово было произнесено:

— Отрава это!

Анка метнулась к дверям:

— Послать за князем!

— Пожди! — Легкой пробежкой воина Лев заградил ей путь. — Я надумал, что нам делать.

Она стояла у постели, опустив руки, готовая исполнить приказания мужа.

Он велел ей тепло укутать мальчика.

— Идем! — Он подошел к постели.

Она невольно раскинула руки, словно наседка, защищающая своего цыпленка, — крылья. Куда он хочет нести больного мальчика? Но тотчас устыдилась своих неосознанных сомнений. И он понимал ее и не сердился. Поднял укутанного тепло их питомца на руки.

— К верным людям пойдем! Ступай за мной!

Вопросы напирали, теснились. Так хотелось спросить, зачем он желает этой тайности, как пройдут они мимо многочисленных стражей. Но понимала: надо молчать. И молча повиновалась. Быстро платком повязалась. Пошла следом…

И не знала она, что все эти двери и переходы существуют в деревянном дворце княжеском. Вспомнилось, как расспрашивал о тайном подземном ходе маленький Андрейка на пути сюда, в это страшное для него гнездо. Слезы навернулись на глаза. Кто ведает — может, и лучше было бы укрыть ее питомца в материнских волжских лесах… А она-то обрадовалась родному говору, людям родным… Дружину-то Михаил привел!.. Даже сейчас она покраснела, почувствовала, как загорелись щеки, платом полускрытые… Она знает, кто они — верные люди, куда ведет Лев… К Михаилу и его жене! Но тайности эти все — почто? И не повредит ли питомцу ее этот путь и промедление это?…

Холод и темнота полыхнули…

— Со двора мы выбрались, — тихо сказал муж.

Отдал ей мальчика. Она отогнула край одеяла, припала губами к похолодевшему личику, уловила слабое дыхание…

— Пожди, приведу коня…

Ждать было страшно. Однако страхи не успели измучить душу, Лев обернулся быстро. Усадил ее перед собой. Она бережно держала ребенка — свое драгоценное сокровище…

Михаил владел домом с большим двором неподалеку от Никольских ворот. Там он жил с женою, матерью-вдовой и тремя детьми. Анка не совсем понимала, как это Лев и прежний ее жених сдружились почти что. Несколько раз церемонно побывала она со Львом в гостях в доме Михаила. Но товарками не сделались с его женой. Как-то было неловко, будто в тесной одежде…

Лев спешился, взял у нее ребенка. И она спрыгнула наземь. Лаяла собака. Тихо обошел муж Анки ограду — «заплот». Постучал в окошко, слюдой затянутое. Явственно послышались шаги. Лев приказал ей отойти с ребенком в темноту.

Голоса послышались. Отворилась калитка. Вышел работник Михаила. Затем и сам он появился в кафтане внакидку. Услал работника. Впустил их…

При свете двух сальных свечей смотрели на больного мальчика.

— Надо баню истопить, — подала голос мать Михаила.

Он тотчас вышел из горенки.

— Прах нужен из листьев мальвы толченых, — продолжила старая, — оборонит он от зелья отравного, выходит отраву. — Она обернулась к Анке: — Мачеху твою Любу надо звать, она — травница, каких мало!

— Ее раз позовешь — семь городов семь годов трезвонить станут! — тихо сказал Лев. Вздохнул. — Однако делать нечего! — Посмотрел на мать и жену Михаила. — Ждите гостей! — И вышел поспешно…

Анка не запомнила, как явилась мачеха. Одно лишь занимало пестунью — маленький больной. В натопленной бане растирали его, поили. Выходила отрава изо рта и по телу выходила нутряной водой. В корыто деревянное с теплой водой выпустила Люба два сырых яйца, отвар листьев березовых, склянку воды, свяченной в церкви, вылила. Выкупали мальчика. Полегчало к утру.

Андрей лежал на постели, постланной на широком лавке в малой горенке. Анка сидела у изголовья. Лев пришел. Распахнул дверь. Анка не сразу распознала князя в простой одежде. Отец наклонился к сыну, губами коснулся лба, разбудить боялся. Вечером снова пришел. Так являлся семь дней. На восьмой день мальчик совсем окреп. Была прислана крытая повозка, в которой Анку и ее питомца увезли на княжеский двор. Лев и Михаил ехали верхами рядом. Прощаясь, Анка перецеловалась искренне с женою Михаила, его матерью и мачехой своей. Обещались гостевать друг у дружки, дружиться. Пришел и Яков Первый, отец Анки, она говорила с ним. Михаил не глядел на нее и не говорил с нею…

Ярослав стоял в спальном покое княгини. Она сидела перед ним на разостланной постели, накинув поверх сорочки легкое верхнее платье. Голова ее была не убрана. Женщина чувствовала себя обессиленной. Она проиграла эту игру. Но неужели он воспользуется ее поражением и станет унижать ее? О, как жестоко!.. По городу, конечно, не замедлят двинуться слухи. Куда увезен мальчик? Да, на княжеском дворе, в теремах грозит ему опасность. Но ведь она не приказывала, нет! Виновна ли она в том, что верные слуги и без ее приказа готовы стать на защиту своей госпожи?.. И как поправить, как поправить все теперь?.. Но покамест все идет вниз, в бездну!.. Она не в силах сдержать себя…

— Говори! — приказал он.

Чувства ее были болезненно обострены. Он приказывает ей! Как рабыне!.. Она уже была не в силах обдумывать свои слова.

— Бог весть, какою поганью привык насыщаться приблудыш твой мордовский! — затворила сухо и по-бабьи крикливо. А прежде ведь сама осуждала женщин, так говоривших с мужьями своими. Но теперь не могла! Не было, не было сил!.. — О-ох! Извести бы их, всех твоих блудниц и приблудышей! — закачалась на постели взад и вперед от боли нутряной сердечной. — Ох, отец, на кого покинул меня, на унижение, на поношение!.. — Князь оставался безмолвен. Она чувствовала, что вся ее тоска, вся обида, отчаяние должны выхлынуть из горла, из глотки поносными этими, грубыми словами, будто гноем кровяным… — А хоть бы он издох, мордва проклятая! — выкрикнула и зарыдала в голос…

Ярославу по-мужски сначала показалось нелепым ее поведение. Ведь прежде она совершенно искренне говорила, понимала, что мальчика надо взять. Все понимала. Или просто не решилась тогда возразить ему? Да он бы и не послушал ее возражений… И теперь…

Эта ее бабья бранчливость раздражала его. Это он полагал простолюдным. Его гордость, унаследованная от нескольких поколений Рюриковичей, уходящая в корни византийских императорских родов, до брезгливости возмущалась. Губы его покривились… Но даже теперь он знал, если кто и понимает многое в нем, в его замыслах, то это она. И пусть сердцем припадает он к своему Андрею, но это ведь сердце, всего лишь сердце, которому приказать невозможно. В ее же сыне, в ее первенце провидит он образ правителя будущей великой Русской державы; таковы будут правящие ею, даже когда пойдут не от рода Рюрикова.

Он позволил жене откричаться по-бабьи.

— Слушай теперь меня! — сказал.

Она замерла. Почуяла, что надежда осталась…

— Андрей — мой любимый сын! — заговорил князь спокойно. — И ты, и Александр, все должны это знать и запомнить накрепко. Накрепко запомнить, слышишь?!

Она кивнула поспешно и покорно. Он продолжил:

— Ты поедешь со мной в Киев. Здесь, в Переяславле, управителем Яков Первой, милостник мой, без меня остается. Детей с собою не беру. По городу слухи уж поползли. Прислужница твоя Марья, Голубова дочь, на большой торговой площади прилюдно удавлена будет, виновная. Оба, князь и княгиня, будем при казни этой.

Феодосия побледнела. Марье она говорила… Все он ведает!.. Но внезапная весть о том, что едет с мужем, наполнила сердце радостью девичьей почти, невестинской…

Лев уверен был, что больше не рискнут покушаться на жизнь мальчика. Но Анка все боялась, что вновь попытаются извести его или порчу какую навести. Жгла свечи перед иконами в его покойчиках, крестила все углы и постель — особо. И за кушаньем надзирала крепко. Одним лишь отведыванием не довольствовалась. Сама спускалась в погреба, где холодом все дышало, где хлеба, и мясо, и рыба замерзли, храня живые свои соки. Отбирала сама все лучшее. Сама надзирала за приготовлением лучшей пищи.

Теперь отец ее правил городом, и почета ей было много. Но она уже и не думала о почете, оставив это мачехе; лишь о здоровье и бережении своего питомца пеклась и думала денно и нощно.

Об отъезде отца мальчик печалился. Но то, что уехали Феодосия и Александр, было ему приятно. Он уже знал, что говорили о его внезапной болезни, и знал о прилюдной казни прислужницы княгининой.

— Но ведь она не была виновата; я думаю, ей приказали… — начал он говорить Льву. Он понял, что все свои мысли не надо выговаривать вслух. Да Лев и сам все знает…

— Ты об этом не думай, — отвечал уверенно красноволосый пестун. — Дела князя и княгини — дела не твои. Ты в своем уделе будешь хозяином…

— Жемчужной тучей буду… — тихо-тихо проговорил мальчик.

И более не говорили они об этом…

Теперь Андрей подружился со своим единокровным, по отцу, братом Афанасием, Танасом. Но о том страшном и странном в их жизни, что звалось «Александр», они вовсе не говорили, а просто вместе бегали, играли, как водится у мальчиков маленьких. Танас любил рассказывать разные истории о колдунах и волках-оборотнях.

— Откуда знаешь все это? — удивлялся Андрей.

Танас отвечал, что пробирался в подклети, где сучили нитки пряхи его матери, и там наслушался самых разных былей и небылиц.

— А еще во дворе живет в маленькой избушке старый отцов пестун, прозванием Козел. Он еще на половцев с отцом ходил, давно-давно, когда отец малой был. Хочешь, сведу тебя к нему? Такого услышим!..

Танас уже рассказал много — и более всего взволновали Андрея рассказы о душах умерших, которые являются ночами, тонкие, прозрачные, будто пар… Было страшно, и почему-то хотелось, чтобы стало еще страшнее…

Старого дружинника прозвали Козлом, должно быть, за малорослость и за то, что весь он был какой-то сухой и серый; и волосы у него были длинные, седые; и борода жидкая, длинная, и впрямь козлиная. Слыл он чудаком да баюном. И самыми первыми, верными его послухами были ребятишки. В теплое время садился он на бревно у своей избушки кособокой, в землю вросшей до самых окошек. Должно быть, знобило беднягу, вечно бывал он обут в старые-престарые валенки.

Летом славно ребятишкам. Бегали, майских жуков ловили. Ватажками сбивались; в чижика, в салочки, в чушки наигрывались. А, приустав от игр, собирались к избушке кособокой. Старик всегда бывал рад маленьким своим гостям. И слушать его бывало и страшно и весело.

— Козел — это обидное прозвание, — пояснял Танас, — ты его Козлом не зови, зови «дедом»!

Андрей кивал понимающе. Он бы и сам не назвал старика обидным прозванием.

Дед похвалялся своим умением «наваждения» наводить. Старый князь Всеволод, Большим Гнездом прозванный, отдавал в походах на его попечение малолетнего княжича Ярослава. И чего только не делал пестун для спасения жизни своего питомца! В половецком походе то случилось: отвел половецким воинам глаза, почудилось им, будто волна по степи идет, и обратились в бегство. Другой раз по его слову колдовскому двинулись на вражеский стан полками крысы да мыши полевые, погрызли ремни да обувь кожаную…

— А что, княжичи, поучить вас наваждения наводить? — Он усмехнулся сморщенным лицом.

— Не надо! Не хотим! — дружно кричали мальчики, отбегая.

Они не хотели верить словам старика. Но вдруг он все же говорил правду?..

Напитанный всеми этими страшными историями да россказнями, Андрей стал бояться темноты. И никак не мог одолеть этот свой страх. И еще одно мучило его: разве по-христиански поступал он, позволяя себе слушать все это? Провинился он теперь перед Богом.

Но так не хотелось чувствовать себя виновным… Надумал, как быть, Танасу поведал.

— Я в самой темноте мимо церкви пройду. Если что случится со мною — наказание от Бога, так и знай. — Помолчал с важностью и добавил: — А то, может, и умру, тогда молись о моей душе!..

Не очень верилось в такую свою великую вину, за которую Бог смертью накажет, но было приятно, когда брат отговаривал от задуманного…

— Нет, нет, — Андрей серьезно покачивал головой, наполовину играя, наполовину сам себе веря. — Не отступлюсь! Задумано — содеяно!..

Стемнело. Ночные жуки зашарахались в теплом воздухе. Прямоугольно церковь забелелась. Мальчик ощутил напряжение всего тела, всего своего существа. Внутренняя дрожь не унималась. Вот уж поравнялся с белизной белокаменной, оцепенел. Дыхание затаивал, шорохи слушал. Крикни кто сейчас, упал бы без памяти. Как подмывало кинуться бежать… Но нет, он не струсит… И шел медленно, даже куда медленнее, чем обыкновенно… Услышал за собой скрип телеги. Сидящие на телеге переговаривались. Еще голос вступил и показался ему знакомым. Тело расслабилось, радостное облегчение охватило душу, легче стало дышать после глубокого вдоха. Но по-прежнему шел медленно. Пусть не думают, будто он боится.

Теплая крепкая ладонь легла на плечо. Уже миновал церковь. Телега ехала вровень. Люди сидевшие наклонили головы — ему. Лев шагал рядом, руку не опускал с его плеча. Телега проехала далее.

— Ты все за мной шел? — догадался мальчик.

— Все за тобой. — Пестун приостановился, привлек его к себе. Теперь, после пережитого страха, так хотелось человеческого доброго тепла… — Сердитуешь на меня? — спросил Лев.

— А… нет. А ты зачем шел? Думал, я испугаюсь?

— Кто же в смелости твоей усомнится!

Эта уверенно произнесенная фраза направила мысли ребенка в иное русло.

— А в чем усомнится? — спросил, любопытствуя.

— Ни в чем. Нельзя в тебе усомниться! А шел я, чтобы лишний раз это увидеть. — И добавил про себя: «Нельзя в тебе усомниться, можно лишь опасаться за тебя, трепетать. Как за ту сосну молодую на берегу высоком, крутом. Всем хороша выдалась: и стройна, и крепка, и растет на виду — глаз радует, а все топор посильнее будет…»

После своего вечернего похода мимо церкви Андрей уверился в том, что слушать рассказы старика — вовсе не грех. И теперь самого преданного слушателя обрел тот в маленьком княжиче. От россказней о своих наваждениях перешел старик сказитель к преданиям древности, впрочем, не такой и далекой. Говорил о борьбе извечной двух братьев божественных — доброго Белбуга и злого Чернобога. Сказывал о храбром боге-полководце именем Вод, который невидимкою несется впереди русских войск, одушевляя к победе…

— А как же Борис и Глеб, святые братья-князья, невинно убиенные? — спросил Андрей. Он пристроился рядом с рассказчиком на бревне, упер локотки в колени, кулачками подпер щеки и слушал пытливо. Но старого дружинника не сбить было. Покашлял, проговорил:

— А что святые Борис и Глеб? Чем они Воду помеха?

— А разве не им Бог доверил одушевлять храбростью воинов русских?

— А все ж Воду не помеха они! — упрямился старик.

И далее увлекал мальчика в бытие козлоногого Велеса, хозяина диких зверей и домашнего скота; и в повествования путаные о великанах-волотах и о божественном богатыре Дажбоге, о храбром Горыне и прекрасной Дидии. О змеях волшебных и страшном Кощее. И о веселом Коляде, в честь коего зимнее веселье…

Но рассказы эти прервались, когда по приказанию отца повезли мальчиков гостевать к нему в Киев.

Город показался мальчику очень большим и очень каменным. А позднее оказалось, что запомнилась хорошо одна лишь картина на стене в соборе Софийском — игрецы, скоморохи, дудари и гудцы… Андрей подумал, что вот навеки они замерли в игре своей, будто околдованные. И темнолицые большеглазые святые вокруг них…

Первая весть, когда воротились в Переяславль, печальная была: умер старый сказитель. Андрей запечалился и все пытал на дворе крестное имя старика. Наконец ему назвали — Иван. Но все же мальчик сомневался: а так ли оно… И о душе старика решил молиться такими словами: «Упокой, Господи, грешную душу раба твоего, воина Ивана, сказителя; языческое же его прозвание было — Козел»…

Так молился…

И бегал, играл, учился владеть оружием и ездить верхом…

Великая Яса — был свод законов Чингисхана. В сущности, было это — военное уложение. И общество монгольское было — войско, делилось на тысячи, сотни и десятки. И мать самого Чингисхана взята была с бою. И все были воинами регулярной армии. И против этой двинувшейся громады, где женщины от мужчин были неотличимы, не устоять было русским городам и феодальным дружинам. На Руси каждый человек, даже самого низкого рода и звания, был еще человеком худо-бедно. У монголов — только воином, и никем иным.

Внук Чингисхана, Бату, повел войско — «Батыеву рать». Но потомки храброго Рюрика, основателя русских княжеских родов, воспротивились завоевателям. Пали в крови Рязань, Пронск, Белгород, Ижеславец, Коломна, Москва и Владимир… Народ-войско нес всеобщее разорение и сеял смерть… Казалось, настали последние дни. Столица Болгарского царства на Идыле-Волге лежала в дымящихся еще развалинах. Котян, хан половецкий, молил о помощи зятя своего Мстислава Мстиславича Галицкого и кланялся ему дарами— «конями, вельбудами, буйволами и девками»…

Зима выдалась холодная и морозная неимоверно. Отец воротился из Киева. И Александр приехал из своего Новгорода. Приехал из Суздаля дядя Юрий Всеволодович. На дворе и в палатах все говорили о разорении, о погроме великом…

Но наконец-то — после всех поземок и сумраков — один солнечный день! Снег заблестел на солнышке. Катальную гору сделать бы… Может быть, от солнца и все то разорение, о котором говорят, минует, пройдет… В палате отцовой сидели. Отец держал его на коленях, будто он давал отцу какое-то тепло человеческое, нужное такое. Андрей тихонько перекатывал во рту, сосал сладкое ореховое ядрышко. Ему уж почти восемь лет, исполнилось. Беседу в палате слушал невнимательно. Думал о катальной горе. Но от всех этих разговоров дворовых о разорении сердечко тревожилось. Хотелось отца спросить, когда пройдет разорение, когда эти татары уйдут или когда их побьют; и пойдет ли он в поход с отцом… Но не спрашивал. Понимал, что вопросы эти — детские, несмышленыш может спросить о таком. Лучше промолчать, само пусть узнается все!..

Даже возрастный совсем Александр молчал и напряженно вслушивался в отцовские слова. Андрей тоже решил послушать, но тут и отец замолчал, а заговорил дядя Юрий Всеволодович.

Прежде Андрей не знал его. Юрий поднес подарок племяннику, любимцу своего отца. Деревянного коня поднес. Чуть-чуть Андрей насупился, он ведь уже не младенец, у него живой конь есть — Злат. И как будет поглядывать Александр этими прищуренными глазами своими, когда прознает, что его Чике подарили деревянного коня большого, будто ребенку! Но было холодно, в конюшню не пускали; позвал Танаса в свой спальный покой, и долго играли с большим деревянным конем, ярко разукрашенным, с цветными полосами на боках закругленных… Играли, пока от отца не пришел слуга — Андрейку звать к отцу. Танас ведает, что Андрей у отца любимый, но не сердитует, не завидует, это в нем хорошо…

Юрий тогда глядел на маленького мальчика, круглолицего, с голубыми солнечными глазами. Вот он — соперник на мордовских землях, вот из-за кого смерть пришла Феодору, дошли слухи… Но теперь другое на уме у всех…

Взволнованный, обернулся князь Юрий к брату.

— Что же это? Что же это деется?! — услышал Андрей.

— Что деется, спрашиваешь? Заря — вот что! — Отец отвечал уверенно и с каким-то величавым восторгом.

Андрей задумался. «Заря»… Это отец разорение называет зарей?.. И слова звучат сходно… Значит, разорение— хорошо? Ведь заря — хорошо… После зари новый день бывает… Или… новая ночь!.. Но, видно, и князь Юрий почувствовал по-своему сходное звучание слов…

— Заря?! — выкрикнул он почти с отчаянием. — Разор! Опомнись, брат!..

— Нечего мне опоминаться! — В спокойствии отца было что-то от Александровой странной насмешливости. — Я воинов моих за тебя не положу…

— О нашем благе общем речь, — хмуро проговорил Юрий.

Андрей раскусил наконец и проглотил ореховое ядрышко.

— Мира не бывать между всеми нами, сам знаешь, не лги же себе! — веско сказал отец. — А что до блага общего…

— Чужая власть нужна? Нам, Рюриковичам, чужая власть? Нехристианская, дикарская; от тех, что конину сырую жрут?! Это сказать хочешь?

— Я и не сказал ничего, ты сказал. — Отец усмехнулся, и тоже как Александр. После похлопал мальчика бережно по круглому плечику. Ссадил с колен. — Ступай, Андрейка, к себе, час обеденный. Утомишься тут бескрайними нашими речами…

Андрей хотел было сказать, что вовсе и не утомится, а хочет слушать далее, но понял, что отец просто отсылает его. Конечно, обидно! Но ведь Андрей не совсем еще возрастный.

«Примирюсь покамест!» — подумал. Хотел было поклониться отцу, но решил, что этот поклон будет не почтение, а только излишнее внимание к нему самому, к Андрею. Не поклонился; тихонько, по стенке, пробрался к дверям…

Напрасно ждал Юрий Суздальский Ярослава на реке Сити. Брат не явился. Битву с монголами Юрий проиграл и сам был убит. Погибли и его сыновья, Всеволод и Владимир. В разных городах покняжил Юрий, довелось и великим князем Владимирским сиживать. И вот после гибели его стал свободен великокняжеский престол… Но бывает ли пусто свято место?

…Дальше всех их везли на санях, на больших обшивнях. Всех братьев, малых еще. Лев был с ним. Ехали и другие пестуны. Целый санный поезд двигался. Весна уже пошла, но казалось, все еще царит зима — так морозно было и сурово.

Санный поезд мчался мимо пепелищ, дотлевали остовы деревянных дворцов. Пепелищами стелились под копыта коней быстроногих сожженные города. Всего пути не запомнил. Тревожно было на душе, и запомнилось все смутно. Ему нужно было сосредоточиться и думать. Но понимал это один лишь Танас. Остальные братья только сердили Андрея своим гомоном… Кажется, они даже и не пытались задуматься, куда, зачем их всех везут… Андрею казалось, они спасаются от какой-то погони… Было тревожно…

Кто-то дернул его за рукав шубки. Андрей повернул голову в теплом малахае. Данил, один из братьев, дразнился языком и вдруг принялся повторять дурные, поносные слова прямо в лицо Андрею… Эта ребячья обидная выходка довела раздражение Андреево до крайности. Высвободил руку из перстчатой пестрой рукавички и сильно ударил обидчика — в нос кулачком. Данил откинулся, вскрикнул, кровь хлынула. Андрей запомнил, как прикладывали Данилу к переносице снег чьи-то возрастные руки… Значит, сани остановились?.. Но кто прикладывал снег — Андрей не запомнил… Никто не бранил Андрея, Лев глядел на него серьезно скошенными своими глазами. Андрей смутился и почувствовал жалость к обидчику. Сани снова ехали. Данил запрокинул голову… Холодные крепкие пальцы Танаса костяную свистульку сунули в Андрееву руку. Андрей невольно зажал игрушку в кулаке, затем быстро протянул Данилу, высоко подняв руку, чтобы тот видел. Свистульку Данил взял как-то послушно и все сидел с закинутой головой…

После запомнилась курная изба. Плохо пахло. Андрей уж отвык давно от духа такого. Но вспомнил, что когда-то в избе жил, почти в такой же… Сидели на лавке за столом деревянным, ничем не покрытым. Появилась Анка, и Андрей обрадовался. Значит, скучал о ней? А где же она была?.. В других санях?.. Анка стала раздавать большие ломти ржаного хлеба с рыбой. Данил с распухшим покрасневшим носом жевал, набив рот до того, что щеки оттопырились. После скривился и выплюнул жеваное на доску стола. Андрей отдал ему свой надкусанный ломоть.

— Бери. Это мягче…

Спали на полатях на овчине. Танас лежал рядом с ним, обнял за шею, прошептал:

— Мое княжое имя знаешь какое будет? Ярослав!

Как у отца нашего. Сейчас вот надумал. А твое какое? Надумай и ты…

— Ярослав — хорошо, — тоже шепотом отвечал Андрей, — только я не хочу нехристианского имени. Уж пусть «Андрей» остается…

В тот год помянули об Андрее впервые русские летописцы. Он был один из княжеских сыновей, спасшихся от погрома татарского.

Прошло еще два года. Завершилось завоевание русских княжеств пришельцами. Не все были так прозорливы, как Феодор-Ярослав, отец Андрея и Александра. И, быть может, ему одному дано было провидеть рождение в муках великой державы-империи от этого мучительного единения государства-войска монгольского с русской стороною горожан и хлебопашцев.

Левое крыло улуса Джучи назвалось Ак-Ордой — Белой Ордой, а русские летописи звали Белую Орду — Синей. И огромное государство создал хан Бату, завоевав серединную Азию и Северный Кавказ, половецкие степи, земли русских князей и владения волжских болгар. Золотой Ордой было названо это государство. А там, где теперь город Астрахань, воздвиглась столица Золотой Орды — Сарай-Бату — «Дворец Батыя». Многоязыкая, многомастеровая и многоторговая столица государства огромного, преемница далекого Рима древности, прародительница грядущих — Москвы, Санкт-Петербурга, Истанбула…

Андрей рос. Уже хорошо понимал, как расположены люди в этом окружавшем его мире. Уже знал, что большая часть людей этих не должна занимать его; они были низкого происхождения, для тяжелой грязной работы годны…

В начале той весны, такой холодной, зимней такой, везли маленького Андрея с братьями на санях в стольный город Владимир, являвший собою развалины и пепелище. Феодор-Ярослав поспешил признать власть верховную правителей-пришельцев и, заручившись поддержкой их, сел на великий стол в княжом городе Владимире. Суздаль же отдал другому брату своему, Гавриилу-Святославу.

Явились люди для работы. Застучали топоры. Город Владимир возродился.

Сбылась давняя мечта Ярослава. Едва ли не десятилетним послан он был отцом своим в Переяславль Южный, шестнадцатилетним юношей изгнан был из города, возвратился в Суздальскую землю и получил от отца Переяславль-Залесский, самое верное свое владение. Ни в Новгороде, ни в Киеве не чувствовал он себя дома. В Новгороде вольном — ровно в бою всегдашнем, в Киеве белокаменном — ровно в гостях почетных. И только в Переяславле-Залесском — дома. Но теперь мечта его давняя сбылась. Он — великий князь Владимирский. И чует верно — теперь до смерти останется Владимир ему домом.

«Город Андрея Боголюбского, святого градоустроителя, — мой!»

И будет город отстроен и палатами и храмами изукрашен.

Палаты и покои владимирские сходны были с переяславльскими. Андреевы покойчики Анка и Лев чисто и красиво снарядили. И двор был широкий. А миновало должное время — и торг зашумел, и люди загомонили мирно… Заря… Новый день?.. Или новая ночь?..

Покамест постройки деялись, было весело. Не могли пестуны унять своих питомцев, мальчишки вьюнами носились среди мужиков с топорами и пилами, качались на бревнах, карабкались и висли на широких брусах… Славно пахло свежеструганым деревом…

Теперь отец жил рядом и по-прежнему навещал своего любимца. Княгиню Феодосию Андрей видел редко, и она будто и не мыслила о нем вовсе. Александр приезжал, но уже почти не казался страшным и странным. Отец будто всем им все пояснил, каждому его место указал, и теперь каждому и жилось спокойно.

С постройками этими и внезапно накатившей теплой весной Андрей вовсе отбился от рук. Во всяком случае, так полагал Лев. О занятиях воинских и помину не было. Вместе с братьями и сыновьями княжих служителей и ближних Андрейка бегал по двору — не отыскать, не дозваться. Совсем шалый сделался парнишка. Позабыв о размыслах своих прежних, важное новое дело вдруг отыскал себе. И дело это было — «жёстка». Маленький клочок овчины с прикрепленным рыбьим клеем комком свинца занял, казалось, всю душу мальчика. Жёстку надо было подкидывать вверх ударом внутренней стороны ступни. И выигрывал игру тот, у кого жёстка не срывалась с ноги наземь по многу раз подряд. Андрей вовсе не был неловок, но другие играли лучше его. Однажды Лев разыскал своего питомца в дальнем углу двора. Окруженный кружком восхищенных мальчишек, восемнадцатилетний Александр ловко подкидывал жёстку. Темный грубошерстистый комок не срывался с ноги, черные узковатые глаза щурились сосредоточенно и победно. Андрей остановился поодаль, насупившись; даже Танас не обращал на него внимания, увлеченный проворством старшего брата. Лев тихим шагом давнего охотника приблизился и молча стал рядом с Андреем. Александр не сразу приметил Андреева пестуна, а приметив, смутился. Как же, возрастного княжого сына, который и сам уж князем в городе, и в каком, в Новгороде вольном, и вдруг за такой ребячьей забавой застают его…

И при виде смущения старшего брата первыми впали в какое-то буйство восторга Танас и Андрейка. А за ними и остальные парнишки. Андрей вдруг сорвался с места, запрыгал на одной ножке, раскинул руки и закричал во весь голосок мальчишечий:

И следом все принялись беситься, выкрикивая припевки и дразнилки.

Александр махнул рукой, будто отмахивался. Теперь он перекидывал жёстку с ладони на ладонь, затем небрежно кинул на землю. И пошел легко мимо ребячьего беснованья к теремам, щуря свои черные узкие глаза чуть насмешливо и с какою-то иронией странной…

Наконец Лев настоял на своем и, присмотрев подходящее место с вытоптанной строителями, затвердевшей землей, снова принялся за учение своего питомца. Шлема и кольчуги Андрею еще не дали, мальчик и его пестун одевались для занятий в полотняные рубахи с выемкой у ворота, суконные узкие штаны заправляли в сапоги. Такая одежда не стесняла движений. Все же Андрей был еще мал, и потому оружие у него было ненастоящее — лук легкий, меч деревянный; и булава, и боевой топорик — вроде как игрушечные. Но все равно Лев теперь не давал ему пощады. Рубахи их взмокали от пота, но снять рубаху нельзя было, грешно крещеному человеку обнажать грудь с крестом, это можно делать только в бане, где нет икон, а кто не в бане так делает, того расхристанным безобразником зовут.

— Не мечись по сторонам! — кричал-приказывал пестун. — Ты в кругу малом затворен, твой это круг. Не пускай врага, оборону копьем держи!.. Стой, не мечись!..

Андрейка останавливался, тянул носом.

— Я копье метнуть хочу! Почему ты не даешь мне? Где мой меч красивый — меч Полкан? Для чего ты мне эту деревяшку дал? Я биться буду с врагом, нападать буду! Пусть трусы оборону держат!..

Мальчик трогательно-независимым движением сердито утирал рукавом вспотевший лоб.

— Эй, Андрейка! — Пестун заводил руки за спину. — Был бы твой отец этаким храбрецом, не быть бы тебе сейчас вживу!

— Отец — не трус. — Мальчик супился.

— Эка невидаль, храбрецом без ума быть! А ты будь по-умному храбрым.

«Как это Лев, — сердито задумывался мальчик, — и врага может разить, и думать притом… А я только за меч этот деревянный схвачусь, и уже и думать не могу, только руками двигаю да всем телом порываюсь. Нет, не годится так! Буду его слушать…»

— Ладно! Хватит говорить, — бросал пестуну, — учи меня делу! Ну вот, я буду в кругу. Дальше что?

— Дальше… Впереди — враги, позади — враги, со всех боков — тоже враги… Копье держи… Успокойся, не горячись, не петушись… Враг не прорвется к тебе!.. Ты спокоен, от его горячности к тебе сила идет…

Лев начинает наступать. Андрей невольно кидается на него. Лев останавливается.

— Я о чем говорил тебе? В одно твое ухо слова мои влетают, в другое — вылетают!

— Не кричи! — Слезы в голосе мальчика. — Давай сызновна начнем! Дай мне помыслить. Горячо мне охота биться, а ты велишь биться холодно. Дай мне помыслить, дай горячку мою одолеть!

— Одолевай! Пожду. И не забывай: битва — не забава горячая, в битве — ум должен быть посильнее руки…

Стоят, молчат… Андрей собирается с силами.

— Кажись, я готов. Дай перекрещусь! — Детская рука поднимается для крестного знамения. — Нападай теперь, умом я изготовился…

И на этот раз, к радости мальчика, все идет хорошо…

Но только привыкнет Андрей к одному, a пеcтун уже другому учит своего питомца. Своим большим деревянным мечом выбивает из руки мальчика маленький меч.

— Кулак вперед кидай! — кричит. — Книзу!.. Мощно!.. Да я семь раз тебе голову снесу, покуда ты один раз кулак сожмешь!..

Учит Лев своего Андрея высоким и широким прыжкам, быстрым, вертким и размашистым движениям.

После таких занятий стрельба из лука удовольствием кажется.

Приходит отец — глядеть, как овладевает его любимец искусствами воинскими. Поглядев, отводит в сторону пестуна:

— Ты бы потише! А то натаскиваешь, будто дружинника простого. Андрею ведь не простым воином — князем быть. И дружина вокруг него, и воеводы, и люди верные, — будет кому заградить, защитить сына моего…

Но Лев понимает, что сейчас возможно возразить князю, и говорит упрямо и решительно:

— Всяко может обернуться судьба. Умений излишних не водится на свете этом, все в дело пойдет!..

— Ну, как знаешь! — отвечает князь спокойно. — Я тебе не зря любимца своего доверил. Тебе за Андрея ответ держать…

Андрей старательно орудует деревянным мечом. Самое важное — память и мысль не терять, не утрачивать; пусть другие в битве горячатся, а ты — думным оставайся… Вверх меч, а теперь вниз, и — одним движением круговым… А каково-то ладно будет, когда меч будет настоящий — Полкан!.. Вбок — локтем… Вниз… Вверх… Нет, перед этим — еще что-то… Ох, забыл!..

Паническое отчаяние мгновенно охватывает детскую душу. Но пестун верный — начеку. Тихо подсказывает, будто вдыхает в сознание детское:

— Правый локоть сильно отставь назад… Выпад вперед…

Мальчик преображает слова в движение, справившись со своей растерянностью. И уже сам, без указаний, завершает, гордо вскидывает меч вверх!

Отец хвалит его горячо, в маковку целует.

Но Андрей расстроен; он знает, что он знатнее многих своих братьев; знает, что этой знатностью надо гордиться; знает, что Анка и Лев гордятся знатностью своего питомца… Он не должен забывать, он должен быть лучше всех!..

Утешает мальчика золотистый конь Злат. Конь — настоящий, живой, не игрушка! Но и тут, конечно, не обойтись без пестуна.

— Ты хлеб-то не держи пальцами… Положи на ладонь, на самую середку, пальцы спрями да под губы ему свой гостинец и подноси!

— А как я буду в кольчуге залезать на моего Злата?

— Не тревожься понапрасну, кольчуга-то — с разрезами по бокам!..

«Неприметлив Андрей! — с горечью и беспокойством думает пестун. — Семь раз одно увидит, на восьмой не запомнит. Мыслями многими разум всполошен, оттого и неприметлив. И умен-то Андрейка чудно, не как отец, не как старший брат. У тех мысли для дела, а у моего — мысли для мыслей…»

Но и это странное свойство Андреева ума делается для Льва предметом гордости.

А мальчику, похоже, не до мыслей серьезных и странных. Уздечку надевает он на золотистого Злата, оглядывает коня чист ли. И оседлать коня — вовсе не просто. Но вот гордый счастливый мальчик выводит оседланного коня в поводу из конюшни. Закидывает повод на шею коня… Вот уже и в седле… Рысью!..

— Эгей! — кричит Лев задорно. — За арчак не хватайся! Руки от седла прочь! Повод возьми!..

Но в голосе громком, зычном не слыхать досады. Потому что далась езда верховая Андрейке. Как влитой держится в седле! И шагом, и рысью!.. А как пустит коня прыжком!..

А хорошо-то как на водопое плыть вокруг золотистого коня, обмывать гладкую спину и дышащие бока… И всем своим существом ощущать беззаветную преданность этого чуда живого бессловесного…

Настает и счастливый день, когда Андрей получает свой настоящий меч Полкан. И кольчугу получает, и шлем. Только шлем и кольчуга — простые, некрасивые совсем. Но Лев настоял и на этом.

— Ты простым дружинником побывай, князем-то побыть успеешь еще!

И Андрей не спорит. В кольчуге и шлеме, с мечом настоящим — в семь раз все труднее. Но он выдержит, он всему выучится!..

И снова зима. Белизною все одето. Александр приехал. Андрею подарок поднес — попону для Злата — по синему полю расшито серебром.

Идут рядом через двор, и Андрей чувствует, что Александр — друг ему. О прежних своих мучительных размыслах об Александре и думать не хочется, такими давними кажутся…

— Женить меня хотят, — говорит Александр доверительно и как-то слишком уж беспечно.

Андрей невольно улыбается с насмешкой. Ему девять лет. Все, что он урывками успел узнать об отношениях близких мужчин и женщин, видится ему нечистым. Ведь и о святых говорится, что они этого не желали. Алексей Человек Божий ведь ушел от невесты своей… И Борис и Глеб — отроки чистые были… Но Андрей-то Боголюбский и жен и сыновей имел, и в походы ходил, а все равно — святой… Но отец сказал, что князю иная святость подобает, нежели простому мирянину… А вдруг не прав отец?.. А если святость — в смирении, тогда святость князя в том, чтобы сделаться простым мирянином… Но разве так бывает?! Собственные мысли кажутся Андрею странными, он снова улыбается… Спохватывается — надо ведь говорить с Александром, отвечать, спрашивать…

— А на ком тебя женят? — спрашивает. Хотя особого любопытства не чувствует…

— На дочери полоцкого князя Брячислава женят меня, — отвечает старший брат. И на этот раз в голосе его звучит бесшабашность, и тоже — странная какая-то. — Пропадает пропадом воля моя молодецкая! — произносит с этой бесшабашностью Александр и будто сам над собой насмехается.

Андрей не знает, как надо теперь говорить, что сказать. Только чувствует, что все его слова детские выходят, будто бы он — несмышленыш какой… Но помалкивает — неловко…

— А что она — красивая? — спрашивает.

— А что я — видал ее? — отвечает вопросом Александр.

Теперь Андрей чувствует, что Александру — горько. Андрей бы стал утешать его, да не ведает — как это утешение сотворить, чем брат его старший может утешиться. Разум настороженно подсказывает, что лучше оставить Александра, подальше держаться. Но что-то тянет Андрея к старшему брату. Й это самое «что-то»— оно и есть, должно быть, извечная мальчишечья, мужская тяга к риску, к такому головокружительному чувству, что вот еще немного — и жизни лишишься… а может, и уцелеешь… И сердце замирает, и страшно, и больно, и весело… И с кем ведь играешь? С самою судьбой…

Красива ли невеста Александра — не так важно Андрею. Сам девятилетний Андрей сейчас презирает всех женщин, даже Анку. Всех, кроме своей неведомой матери, она святая была. А все другие женщины — просто глупые. Особенно девчонки невозрастные… Хотя порою Андрейка и Танас, и сами ведь не знают зачем, затаиваются в кустах и глядят на девчонок, своих сверстниц, как те становятся рядками друг против дружки, идут — рядок на рядок — и запевают стройно, тонкими голосами:

Распущенные по плечикам светлые волосы взметываются, и колечки височные взблескивают на солнышке…

— Чика мой! — вдруг обращается к мальчику Александр, и говорит до того тепло, и горечь прорывается, о себе он горюет… — Хочешь, — говорит, — пойдем к дружинникам?..

К дружинникам холостым, что живут в большой избе, ходить княжичам не велено. И у Андрейки еще не возникало желания нарушить этот запрет. Он не думает, чтобы занятное что-то было в той избе. И сейчас, когда Александр зовет, вовсе не хочется идти, запрет нарушать. Но почему-то неловко отказаться.

— Пойдем. — Андрей старается говорить спокойно, будто ничего запретного не предложил ему старший брат.

А тревожно…

Снег под валенками поскрипывает…

Из окошек слюдяных свет пробивается, из-за двери крепкой голоса грубые выплескиваются…

Александр пропускает его вперед и прихлопывает дверь с какою-то хищной быстрой ловкостью… В сенях темно. Александр будто исчез, и стыдно звать его, будто Андрей темноты испугался. Уж давно Андрей не боится темноты… А все же быстро движется на свет, в большую горницу.

Там светло и просторно. Горят сальные свечи в подсвечниках-штатолах. У стен — длинные лавки. По лавкам — страшные грубые лица, иные — молодые совсем, парнишечьи…

Чувство опасности от полной своей беззащитности охватывает мальчика. И прежде бывало такое чувство, но давно…

И нет, он не кинется бежать, он не трус!..

Да вроде и обижать его не сбираются. И что ему подумалось!

Большой парень в красной рубахе подает ковш сладкого сусла. Ковш большой. Глаза парня — озорно-светло-жестокие.

— Испей, княжич! — произносит он густым нарочно голосом. — Тебя дожидаем…

Андрей пьет и вдруг чувствует, что Александр тоже здесь. Его присутствие и тревожит и успокаивает.

— До донышка!.. До донышка! — шумят голоса.

Андрей вливает в себя сладкое питье. Опускает руку с пустым ковшом.

Голоса радуются, грубые лица светятся.

— Наш будет! Удатной!..

— Истинным воином желаешь стать, княжич? — спрашивает парень в красной рубахе.

Сразу хочется ответить «Да!», но нет ли здесь какого подвоха, ловушки какой… Но и медлить ответом нельзя…

— Желаю, — отвечает мальчик. А голова уже начала кружиться. Но надо, чтобы голос был спокойный.

— В игры-забавы наши желаешь научиться играть?

Андрей уже втянут в игру и отвечать должен, как положено.

— Желаю, — повторяет он.

— Тогда ты будь лисугером, а я тебя в кряж имать стану…

«Кряжн» Андрей видал, это такие капканы на зверье лесное, из расщепленного бревна творится такой капкан. Значит, страшного и дурного ничего не будет, а просто игра, в которой надо быть ловким. Но, должно быть, непросто играть с такими возрастными…

— Вот я кряж! — возглашает парень.

Другие укладывают его на бок, связывают ему ноги и руки, которые он поднял прямо над головой.

— Делай, как велим, — говорят Андрею.

Он еще не может понять, что же ему нужно делать, чтобы выиграть и показать свою ловкость. Ему велят сесть напротив «кряжа», просунуть свои ноги между его ног и рук. Теперь будто защемило Андреевы ноги.

— Нагнись-ка, — велят Андрею. — Вперед нагнись… Голову ему на бок положи…

Велят коротко, будто делу какому учат. И ничего не остается, как делать по-ихнему. Андрей захватывает руками свои ноги, там, где пальцы…

Что же теперь ему нужно сделать? Конечно, быстро освободиться! Но его «кряж» — возрастный, рослый парень… Так нечестно!..

Двое других парней чуть приподнимают мальчика. И вдруг резко опрокидывают его через голову на спину. «Кряж» в красной рубахе тотчас перекатывается на другой бок.

Теперь Андрей прижат намертво к доскам пола, шевельнуться не может. Но невольно пытается дергаться, а все смеются громко и грубо. Это над ним ведь они смеются! Никогда во всей жизни его не было ему так унизительно и противно…

Но оказывается, этого его унижения мало им! Грубые пальцы толкают его, больно щиплют… Но он не закричит, не закричит, пусть убивают!..

А все кружится и дробится перед глазами. И выпитое просится наружу… Ох, неужели и такой срам придется принять?! Он стискивает зубы… Очень больно… Штаны спускают… О!.. Щиплют самый тайный уд, смеются… Только не кричать, не кричать!.. Глаза у него жжет, но слез нет…

— Эй, довольно! — приказом звучит голос Александра.

Андрей закрывает глаза, сильно-сильно сжимает веки. Возятся с ним… Теперь он лежит на полу один… свободен…

Не раскрывая глаз, протягивает руки, прихватывает штаны… Лишь бы не остановили, не успели… Еще чуть-чуть полежать, пусть подумают, будто он встать не может…

Он вскакивает на ноги и, прижав обеими руками штаны, бежит к двери… Там… сени… Выбежали за ним в темные сени… Он круто забирает вбок и затаивается… Но терпеть уже невмоготу… Сильная струйка течет… Но они топают ногами и что-то кричат… Зовут его?.. Голова кружится, уже и непонятно, что они кричат… Ушли… Нет, наружу, на двор пошли… Надо, чтобы вернулись… Подтягивает штаны… Хорошо, что не мокрые… Перепоясывается… Долго ли ждать?.. Хлопнула дверь… Вернулись… Говорят что-то… А вдруг на дворе кто-то остался и ждет его для новых унижений?..

— Свечу давайте! — повелительный голос Александра.

Сейчас придет со свечой, увидит!.. Нет, нет, нет!.. Успеть выскочить, и чтобы дверь не хлопнула… Тяжелая дверь!.. Повернуться… обеими руками ее…

Свободен!..

Бежит не разбирая дороги… В темноту, подальше от огней оконных… Но чувство радости от освобождения тотчас сменяется отчаянием от пережитого унижения… Грешно убивать себя. Но если он просто пойдет в темноту, в холод и замерзнет, ведь это он не сам себя убьет, это просто сделается с ним такая смерть — и все…

Как хочется есть! Как будто сто лет не ел… и голова болит… и холодно… в одной рубахе, без шапки, без рукавичек…

У ворот — стража… Но он и в темноте знает, куда идти… В поле пустое, по узкой тропке, в овраг самый глубокий… После — наверх и снова — полем, и ветер будет со всех сторон дуть… Вон там кустарник, будто ниточка темная из-под снега… гора большая снежная… На гору!.. И никто не найдет его… Снег повис, будто кровля узкая… И вдруг — с шумом — в обрыв… Он отшатнулся, упал… Нет, замерзнуть, а в обрыв нет!..

Он уже так высоко… И снег вокруг. Темно… Он один совсем… А хорошо!.. Холодно только… Теперь куда?.. Вниз… И вверх снова… Он вспотел, струйки пота стекали по спине, по вискам, по лбу…

Захотелось лечь и закрыть глаза… Нет, не сам себя убивает, ничего грешного не делает… Закрылись глаза…

И будто сразу накатили голоса и свет фонарей!

Льва он сразу признал. Но на руки его подхватил и прятал под плащ меховой — отец. Глаза отца в свете фонарей в нескольких руках — а людей не мог разглядеть — смотрели с этой обычной странной темной и глубокой остановленностью, но руки были тревожные, заботливые… А Лев стоял рядом и протянул Андрею темную ржаную лепешку… Андрей взял, пальцы сделались медленные какие-то… Но есть стал быстро…

Повезли на санях…

В спальном покое отцовом сидел на постели. К постели придвинули стол. Ел все подряд — говядину, кашу, яичницу и ломти хлеба…

— Это всех так, — тихо говорил отец. — Всех так испытывают. Я меньше тебя был…

— Ты знал, что они со мной — такое?! — Мальчик положил на белую скатерть надкусанный ломоть. — Ты знал?!

— Я не просто знал, я велел, приказал. Нельзя испытания миновать. Еще год-другой — и придется тебе дружину вести. А какой же ты будешь ихой без испытания, как они тебя смогут своим назвать, к воинской семье своей ратной причислить!..

Андрей слушал, и легчал о на душе. Стало быть, все как надо. Но теперь другое волновало мальчика.

— А я выдержал?

— И как еще выдержал! Ты у меня храбрец и гордец!

Мальчик вздохнул.

— А когда тебя испытывали… — недоговорил.

Но отец понял, о чем он молчит…

— Меня как испытывали! Срам я принял… — наклонился к сыну. — Попысался я…

Мальчик сочувственно ухватился за отцовский рукав.

Но тотчас вспомнил еще одно.

— И Танаса будут испытывать?

— Нельзя без этого!

— Тогда я ему скажу!

— Скажешь — вусмерть разобидишь ни за что! Как же это — тебе испытание истинное, а ему будто шутейное!

Андрей примолк и снова занялся едой. Отец тронул его лоб ладонью.

— Гляди-ка! Набегался по морозу, и хоть бы что!

— Я крепкий!

Отец улыбнулся.

— Я Танасу говорить не буду, — снова начал мальчик, — только пусть его не мучают так… Ты сам знаешь как!..

— То не в моей воле, — отвечал князь твердо. — То законы ратного братства. Дружинник вольный — это тебе не холоп оружный, не горожанин с мечом! Дружина за князя животы свои кладет, не щадит жизней своих; но и князь дает волю дружине — сладкий кус, и питье хмельное, и забавления буйные. Свои волости у дружины вольной, и не след, грех нарушать их!..

— А я думал, — проговорил мальчик чуть возбужденно, — я думал, это Александр сам… нарочно… и что ты его накажешь за это… и что тогда я скажу, что не надо наказывать его из-за меня… потому что это все равно что судьбу мою наказывать! Нельзя ведь наказать свою судьбу или убежать, спрятаться от нее… Но я понял, сейчас понял, можно не бояться своей судьбы!..

Отец смотрел на маленького сына огромными своими глазами, но теперь они не казались замершими, ожили совсем и выражали изумление почти радостное, боль и восторг… Но маленький Андрей, увлеченный словами, внезапно и с такой верностью явившими его смутные доселе мысли, не приметил отцовского взгляда…

Вошел Александр, быстрыми широкими шагами подошел к младшему брату, шлепнул сильной жесткой рукой по плечу. Но ласково заговорил и виновно:

— Миленький! Чика!..

Андрей посмотрел на отца. Отцовские глаза теперь смеялись. Александр увидел этот блеск веселый.

— За муки княжича казнишь ли меня, князь? — поклонился отцу. Чертушки озорные так и заходили в Александровых глазах.

— Ступай отсель! — Отец махнул на него рукою. — Жених! Перед тестем хоть не паясничай, не срами меня!

Александр еще поклонился и послушно ушел. Но Андрей знал, что отец на Александра не сердится.

— А он как выдержал испытание? — спросил отца.

Андрей часто звал брата не по имени, а просто — «он».

— Он-то?! — Отец сделался задумчивый. — Он свой у дружинников, ихой! Он, коли захочет, всюду своим будет!..

Андрей хотел спросить, что это значит… Александр негордый, что ли?.. Но, как это часто бывало: только раздумаешься, только вопросы занятные на ум придут, а уже есть или спать охота… И сейчас уже клонило в сон…

Лев, пестун, унес на руках спящего мальчика из отцовских покоев…

Вскоре была свадьба Александра. Венчал его с дочерью полоцкого князя смоленский епископ. Две «брачные каши», два свадебных пиршества чинили, в Новгороде и в Торопце.

В почете были отец и мать жениховы — князь Феодор-Ярослав и княгиня Феодосия. Она искренне радовалась женитьбе сына. Прошлое забыто, и даже и с удивлением припоминает она себя недавнюю. Теперь она твердо знает, верит: никогда Андрею не затмить, не одолеть ее первенца.

Странной маленькой победой Андрея обернулись брачные пиршества Александра. Конечно, все братья и сестры, все признанные дети князя присутствовали на свадьбе старшего брата. Кроме Андрея. Он сказал отцу спокойно, что на свадьбе Александра — не будет. Просто потому, что не хочет.

И отец только поглядел испытующе, но уговаривать не стал. А уж не сердился и подавно! Когда же он сердился на своего любимца? Никогда!..

На владимирском широком Дворе тихо было. Как же, все на свадьбу двинулись!.. Лев сидел на бревнышке и вдруг показался Андрею похожим на старого отцова пестуна-сказителя, прозванного Козлом. А давно ли Андрей молился за упокой души бедного старика? Надобно помолиться… И вдруг Лев привиделся ему почти старым… Сцепив пальцы обеих рук на колене, Лев тихонько напевал на родном своем болгарском языке, непонятном Андрею.

Андрей подошел, сел рядышком, обнял своего красноволосого пестуна за шею.

— О чем ты поешь?

— Пою… — Лев прервал пение и пояснил, чуть растягивая слова. — Пою:

И снова принялся тихонько напевать…

Мысли накатили… Такое часто бывало с Андреем. Привык… Можно ли петь языческие песни? Грех, конечно. А, должно быть, еще больший грех — указывать другим на их грехи… Спросить ли пестуна: тоскует он по родимой стороне, по родичам своим, по имени своему прежнему? Андрей знает, «Бисер» — «жемчуг»… Жемчужная туча — милостивый правитель… Нет, не спросит Андрей… Почто растравлять душу чужую… Вдруг лицом припал к груди пестуна… Лев перестал петь, погладил по голове тяжелой ладонью… Андрей поднял голову…

— Я теперь не боюсь судьбы своей, — сказал, — потому и творю, что захочу. Все равно от судьбы не убегу, не спрячусь…

— Возрастный ты становишься, — сказал пестун.

— Возрастный, — повторил питомец.

Десятый год пошел Андрею.

Беседы с отцом доставляли мальчику самое живое удовольствие. Отец призывал его к ужину в свой столовый покой. Не любил князь, когда слуги сновали взад и вперед, мельтешили перед глазами. Приказывал сразу ставить на стол все кушанье и оставлять его наедине с сыном. Подавали холодную зайчатину, грибы засоленные, яблоки, моченные в квасах ягодных. Особый поставец отпирал князь собственноручно, вынимал сосуд глиняный, обливной, расписной, запечатанный. Ставил на скатерть белую, синими узорами расшитую…

— Для тебя, Андрейка, распечатываю. Привыкай к вину сладкому, княжому, заморскому… — И прибавлял, распечатав кувшин: — Это греческое вино, сын. С далекого острова, словно лист зеленый, лежащего в теплом море… Отведай!

И когда Андрей отпивал, дивясь сладости, отец спрашивал ласково:

— Сладко?

— Чудесно! — искренне отвечал Андрей.

А после трапезы они принимались грызть каленый горох и запивали сладким вином.

Отец настраивался на мечтательный и возвышенный лад.

— Помни, — говорил сыну любимому, — ты рода самого высокого и благородного! В твоих жилах — кровь Рюриковичей и ромейская кровь, императорская… — И добавлял тише: —А по матери — ты князь мордовских земель…

Андрей опускал голову…

Но отец, увлекшись, вспоминал, как мирился на Суздальском съезде с Василько Константиновичем после мордовского своего похода и какие пиры устраивались после примирения…

Андрей отпивал еще сладкого темного вина и произносил решительно:

— Не хочу про это! Не говори! Не береди мою душу!

И отец с послушанием внезапным заговаривал о другом. Неисчерпаемой темой воспоминаний, рассуждений и восхвалений служил для Феодора-Ярослава дядя — Андрей Юрьевич. Какой он был — низкорослый, ширококостный, силы необыкновенной, волосы чермные, огнистые, скуластый, глаза были зоркие, по матери внуком приходился половецкому хану Аюпу. Даже болезнь свою умел обратить в достоинство Андрей Юрьевич. Малым еще ребенком, княжичем, упал е коня, спину повредил, шея с той поры не гнулась. А молва говорила о гордой осанке его, сколько походов свершил воинских. Ни слова жалобы от него не слыхивали.

— А сам, Андрейка, суди, каково ему приходилось с больными костями и в дождь и в снег, сам суди!.. С Южной Руси двинулся Андрей Юрьевич на Север, Широкой, могучей, единой хотел видеть Pycь!.. Владимир сделал столицей своей. «Кытаном» — «строителем» прозвали его на языке его матери. И недаром! Белокаменный детинец, Золотые ворота, Успенский, Дмитриевский соборы — все по его указу возведено… Ворота белокаменные восточные, что зовутся Серебряными, — все он!.. Дмитровский, Андреевский монастыри… А как украшал церкви!.. Успения Богоматери… Как вспомню дарохранительницы златые!.. Икону драгоценную Богоматери Владимирской, заступницы вековечной святой нашей Русской земли — он же явил нам, Андрей Юрьевич!.. Со всей Русской земли мастеров собирал во Владимир!..

— Отчего же он сам в городе не жил? — прерывал сын восторженную речь отца.

— Отчего? Отдохновение требовалось ему от многих трудов. Для того и воздвиг дворец в селе Боголюбове.

— Почему его убили? — спрашивал Андрей. Его и вправду волновало это убийство славного родича, в честь которого он был наречен.

— Злодеи, изменники погубили его! — Теперь возвышенный лад, завладевший душою Ярослава, переливался мрачными гранями. — Изменники! — повторял он. — Сыны вероломного боярина Кучки, братья супруги-злодейки Андрея Юрьевича!.. И за то никогда не найдут их тела упокоения христианского. Страшный это грех — убийство правителя высокого рода!..

Внезапно князь смолкал, словно утомленный восторгом и горечью. Он не хотел излишне огорчать своего любимца и потому не говорил Андрею, как вспоминает его старшего брата Феодора, своего первородного сына… Как сходен был Феодор обличьем с Андреем Боголюбским!.. Быть может, вошел бы в разум истинный, повторил бы деяния родича… Но не было судьбы…

Князь наливал дополна золотой бокал и пил медленными глотками… Хорошее вино следует пить медленно, смаковать… Это и отец, Всеволод Юрьевич, говаривал…

Андрей думал… Его смущала в отцовых рассказах о житии Андрея Боголюбского некая возвышенная простота. Все выходило так просто — белое и черное — Святой князь-градостроитель и убийцы-изменники… «А какой же я хочу непростоты? — спрашивал себя Андрей. — Чего хочу? Как-то оправдать изменников-убийц? Показать, что и князь Андрей Юрьевич был виновен в чем-то? Но нет, это была бы слишком уж простая не-простота…»

— А Что, Андрейка, — спрашивал отец, — о ком сейчас хочешь послушать — о Юрии-князе, сыне Андрея Юрьевича, или о родном деде своем, Всеволоде-Димитрии?

— О Юрии Андреевиче сначала. — Андрей улыбался. Должно быть, на самом деле не Бог весть какая веселая жизнь была у этого Юрия, но слушать о нем почему-то бывало занятно и весело. И отец, бывало, развеселится, говоря о нем. И выходит, будто Юрий занятную и потому и веселую жизнь прожил…

После страшного убийства отца его остался Юрий безо всякой подкрепы. Впрочем, и отец не очень-то жаловал его. Ни в одном городе русском не мог Юрий удержаться на княжении. Другой бы на месте его завяз в междоусобицах, но Юрий был отчаянная голова, удалая. По-своему, впрочем. Поколготился, поколготился — и махнул в далекие горы Кавказские, в царство Картли, где служили при дворе царя Давида половцы, родичи Юрия по бабке, дочери хана Аюпа… Рассказ отцов делался все занятнее, все сказочнее… И была в жизни князя Юрия какая-то легкость, не было такой легкости в жизни других князей. Конечно, были они землеустроители и полководцы, но легкости в них не было, нет!.. А ведь куда с одною лишь тяжестью, куда?..

…Картлийский царь Давид имел двух дочерей-красавиц, имена их были — Тамар и Гурундухт… Молва о красоте и разуме царевны Тамар прошла по всем землям и царствам восточным. Сватались к ней царевичи Персии и Византии и принцы далеких франкских земель… И всем им царевна Тамар загадывала одну загадку: «Кто она, огневая танцовщица, пляшущая под бубен своего брата в окружении бесчисленных подданных?» И никто не мог разгадать эту загадку. И было скрыто под покрывалом лицо Тамар. Ведь она была так прекрасна, что всякий, увидевший ее, лишился бы разума… И отчаялся картлийский царь Давид выдать замуж дочь свою Тамар. И тогда он завещал ей свое царство, чтобы она сделалась полновластной правительницей. И еще не бывало такого, чтобы девица правила царством совсем одна, без отца или брата. На высокой скале приказала царица Тамар воздвигнуть замок. И замок был окружен стеной с золотыми зубцами. И на каждом зубце скалился человеческий череп. То были головы несчастных царевичей и принцев, не разгадавших загадки… И каждое утро царевна выезжала с открытым лицом из своего замка в город — вершить дела царства своего. И лишь в городе прикрывала она свое лицо. А пока ехала по дороге меж скал, ни один юноша или зрелый муж не решался увидеть ее. Каждому свой разум дорог! И вот однажды, выехав из ворот на дорогу, царица увидела юношу в одежде стражника. И юноша этот бесстрашно смотрел на нее и был необыкновенно хорош собою. Но царица была горделива. И спросила его:

— Отчего ты не теряешь разум, юноша? Или тебе нечего терять?

— А ты, красавица, загадай мне свою загадку, и тогда увидишь, есть ли мне что терять! — И он засмеялся мелодичным смехом.

И царица Тамар остановила своего коня и загадала прекрасному юноше в одежде стражника свою загадку.

И он воскликнул:

— Нет ничего легче! Это всего лишь молния, пляшущая под бубен грома в окружении дождевых струй…

— Кто ты, — спросила царица голосом, полным трепета, — и почему на тебе платье стражника?

— Я русский князь, — отвечал он, — враги лишили меня владений. А платье стражника я ношу, потому что я нанялся стеречь замок твой.

— Отныне я доверяю тебе стеречь меня саму! — произнесла царица…

И она представила его своим приближенным и подданным как своего супруга.

И сначала жизнь молодых супругов складывалась счастливо. У них родилось двое детей: сын, получивший имя отца, и дочь, названная Русудан. Но прошло не так уж много лет, и князь Юрий стал помышлять о том, что он должен править царством Картли…

— Но разве отец не завещал царство дочери? — спросил Андрей.

— Он сделал это всего лишь от отчаяния, — ответил Ярослав. — Где это видано, чтобы при живом муже баба правила царством?

Выражение его лица сделалось таким уверенным и веселым в этой уверенности, что Андрей невольно расхохотался.

— А как же княгиня Ольга? — Он наклонил голову и поглядел на отца, пытаясь щуриться, как Александр.

Но, кажется, теперь пришел Ярославов черед смеяться.

— Ты не слушаешь меня, — проговорил он со смехом. — О своем думаешь и не слушаешь меня. Ведь Ольга была матерая вдова, муж ее был убит, и правила она вместо маленького сына…

— А я слыхал, она ему и возрастному не давала править…

— Гляньте! — Отец нарочито вытянул руку, и Андрей снова невольно прыснул. — Гляньте на него! — Отец помахивал указательным пальцем, и глаза его замершие чернели на смуглом лице, будто жили сами по себе. — Мало мне Александра-насмешника, а и этот — туда же! Подкалывать меня!..

— Ну ладно тебе! — Андрей погасил улыбку. — Дальше рассказывай.

Отец еще отпил.

— А что дальше? Невесело дальше. Царица Тамар была мудра. Она супруга своего послом отослала в Константинополь, в столицу империи ромеев. Но и Юрию было не занимать гордости. Он самовольно воротился, войско собрал и пошел на жену свою войной! Но царица победила его. И пришлось ему вновь бежать в столицу Византии. Там и пропал. Никто более не видал его…

— Там он встретил моего деда Димитрия?

— Да нет, не могло такое случиться. Отец мой уже на Руси обретался…

Ярослав знает, что сейчас будет рассказывать сыну о князе Всеволоде Большое Гнездо, о своем отце. О нем говорить всегда занятно, и тоже с каким-то весельем. О себе неохота говорить. О том, как не давал везти хлеб в Новгород, о распре с тестем, Мстиславом Удалым… Но однажды Ярослав сказал Андрею то, что непременно надо было сказать:

— А и я ведь признанный у отца, Андрейка…

Быстрое выражение тихой радости прошло по лицу мальчика, он почувствовал, что отец сделался ему еще ближе… Да, Ярослав-Феодор не был сыном закавказской принцессы, не был сыном витебской княжны, венчанных жен своего отца, но был рожден от одной из незнатных наложниц. Впрочем, о том, что мать его, бабка Андрея, была незнатного рода, Ярослав не решался сказать сыну; об этом никогда никто не говорил; иные, случайно обмолвившиеся, попросту лишились жизни как-то неприметно; и спустя какое-то время происхождение Ярослава по матери и вовсе позабылось… Ярослав и сам не любил вспоминать о матери, которую помнил смутно. Сказал Андрею:

— По законам народа твоей матери я супруг ее перед Богом!..

Андрей снова низко наклонил голову с ежиком русым и косицей на маковке…

Но самыми приятными для Ярослава воспоминаниями были воспоминания об отце. О том, как дед Юрий Долгорукий узнал о рождении сына, когда охотился в темных лесах, как избрано было младенцу имя Димитрий и наказано было заложить в его честь город Дмитров… Ярослав не осуждал Андрея Боголюбского за то, что тот вынудил молодую мачеху уехать на родину, в Константинополь, с тремя маленькими сыновьями, Михаилом, Василием и Димитрием, будущим Всеволодом, прозванным Большим Гнездом…

— Но как же император византийский не отомстил за подобное унижение своей сестры? — спрашивал Андрей отца.

— Э-эй! — отец щурился почти как Александр. — Императору Мануилу не до того было! Он больше красавицами был занят, нежели делами правления. Как раз тогда обдумывал новый брак, с Мелисандой, графиней Триполитанской. Уже корабли готовы были везти свадебный невестин поезд из Триполи в Константинополь, но внезапно девушка заболела и с ужасающей быстротой теряла свою красоту. Возможно, это было действие отравления или колдовства. Император взял назад свое слово, и брату Мелисанды ничего не оставалось, как примириться с этим…

— Но ведь душа-то важнее тела! — серьезно сказал Андрей. — Разве и душа ее испортилась?

— Я не ведаю ничего о ее душе, — отвечал отец с такою же серьезностью, — да ведь и речь шла о мирском союзе, а не о поступлении в монастырь… — Отец замолчал, чувствуя, что сын еще о чем-то хочет спросить.

Но и Андрей молчал. Эти мучительные для него вопросы о душе и теле, о мирском и духовном, — едва ли они имели разрешение. Но избавить от них свое сознание тоже не было возможности…

— И что с ней сталось, с этой Мелисандой? — спросил Андрей.

— О, эта история придется тебе по душе! Мелисанда утратила прославленную свою красоту, но в это время в далекой франкской стране жил некий рыцарь, так зовутся франкские воины, весьма преданный всему духовному; в одном замке, принадлежавшем родичам красавицы, увидел он портрет Мелисанды и полюбил ее. «Портретом» франки зовут изображение мирянина, исполненное на холсте или на доске. И юный воин увидел подобный портрет и полюбил красавицу. А на портрете Мелисанда была красавицей. И он снарядил корабль и отплыл в Триполи. Долго и тщетно молил он графа Триполитанского, тот отказывал ему, хотя юноша был знатного рода. Наконец, тайком пробравшись во дворец, юноша увидел Мелисанду. Его не испугало безобразие прежней красавицы, должно быть, и вправду она обладала прекрасной душою, которую и оценил влюбленный. Они бежали на его родину, где жили счастливо и умерли в один день…

Да, эта история была по душе Андрею. Как хорошо было бы любить так, когда он станет совсем возрастным! И еще быть правителем жемчужной тучей!..

А Ярослав рассказывал о браке Мануила с другой красавицей, Марией Антиохийской, о двоюродном брате императора, зловещем красавце Андронике Комнине, по приказанию которого несчастную Марию после смерти супруга задушили в темнице… Вспоминал Феодор-Ярослав рассказы отца о Константинополе, огромном славном граде, равном древнему граду Риму! Со всех концов мира везут в столицу Византии шелк, пряности, золото, серебро и драгоценные камни, русские меха и лучшее оружие с Востока. Отец Ярослава никогда не забывал дворцы, конские ристалища, дивные хоромины и храмы византийской столицы…

— Воздвигнуть бы на Руси подобный град! — восклицал Димитрий-Всеволод.

— Дед говорил о Киеве или о Владимире? — спрашивал Андрей.

Ярослав покачивал головой.

— Что Киев! Киев Бог весть когда поднимется теперь! И не о Владимире говорил князь, нет… А, быть может, о неведомом каком-то граде, о Риме Русском!..

А в минуты веселые вспоминал Димитрий-Всеволод корчмы-трактиры и блудилища-мимарии; и как все это было хорошо: пить вино, когда тебе хочется, и женщин иметь, когда желаешь иметь их… И князь тогда, бывало, смеялся, и вставлял в свою речь греческие слова, и сына звал христианским его именем на греческий лад: «Тодорос». И приближенные, и семейные знали, что князь в духе, когда исполнившему хорошо его приказание бросал он мягкое и чуть гортанное греческое «эвхаристо» — «благодарю»…

Димитрий вернулся на родину отца по смерти матери, убоявшись вражды к себе при константинопольском дворе. И всякий раз не забывал Ярослав помянуть великодушие Андрея Боголюбского, который принял юного брата, сделал участником своего похода на Киев…

— Отчего русские князья походами друг на друга ходят? — спрашивал мальчик рассеянно, уже утомленный многими рассказами и выпитым сладким вином.

Отец глядел на него с любовью и дивился его странному и занятному уму. Но отвечал уверенно:

— Эка! На всем свете правители друг на друга походами ходят!

— Но мы ведь все — Рюриковичи, от одного корня! Зачем же?..

— Затем, что одной сильной руки нет!

— А отчего нельзя просто всем собраться, сговориться— и не ссориться более?

— Стало быть, нельзя, кровинка моя! Вот я погляжу, как вы, сыновья мои, войдете в возраст и поладите друг с другом! — И отец снова щурился насмешливо и походил на Александра…

В этот, десятый год Андреевой жизни на земле произошла одна важная для него встреча, еще одна привязанность, более нежная, нежели привязанность его к отцу, к Анке и Льву, озарила душу мальчика.

Он знал, что в одном из теремов — покои Ефросинии, вдовы его старшего брата Феодора, давно, по Андреевым, детским еще понятиям о времени, умершего. О смерти Феодора говорилось уклончиво и смутно. Все знали: это — запретное, и если говорить о запретном, до князя скоро дойдет, а тогда и жизни лишиться возможно. И молчали. Потому Андрей о Феодоре почти ничего не знал и не думал об этом своем старшем брате.

Об этой Ефросинии Андрей тоже не думал, как не думал и о своих сестрах, и о теремных женщинах отца, Ведь этот женский мирок связывался в его сознании, да и в жизни действительной, с княгиней Феодосией; а думать о Феодосии Андрею и вовсе не хотелось. Довольно было одного чувства, что благодаря отцу само существование княгини уже не грозит Андрею погибелью.

Но время было послеобеденное, летнее и неожиданно жаркое. Все разошлись по своим теремным покоям и дремали, задернув пологи над широкими деревянными кроватями. Притих торг на внешнем дворе. А внутренний, жилой двор и вовсе обезлюдел. Должно быть, и челядинцы-прислужники дремали, приткнувшись в подклетях.

Редко-редко воцарялись на княжеском дворе подобные тишина и безлюдье. И эта редкостная возможность побродить одному в тишине-пустоте прогнала сон от глаз Андрея.

Он сам себе не признавался, но его потянуло глянуть на жилища женщин. Зачем? Не мог бы объяснить. Можно было к мыльням пойти, там портомои, всегда кучно. Однако нет, хотелось поглядеть, как живут женщины и девицы, равные ему по рождению. Было и желанно и неприятно. Неприятно, потому что связано с Феодосией. Но не к Феодосии же он пойдет! И не туда, где сестры… Женщины отца? Пожалуй, хотелось, но было совсем запретно… Что же оставалось? Невольно подумал он о вдове неведомого брата… Вот на ее малый теремок он поглядит… по лесенке взойдет невысоко… В этом ничего дурного…

Тишина и безлюдье…

Он ступал осторожно… Ступени ковром покрыты… В сенях — ни души… Ни одной прислужницы… Еще немного он пройдет… просто так!.. Все равно ведь никого нет…

И вдруг ему почудилось, что за дверью, неплотно притворенной, есть кто-то, живой, неспящий! Даже чуть жутко сделалось, почти как тогда, когда мимо церкви шел… За дверью никто не ходил, не говорил, не скрипел… Но овладевало душой это чувство, будто за дверью что-то чудесное, тихое, совсем неведомое ему…

Тихо-тихо подошел и заглянул, ног под собой не чуя…

В горенке у окошка раскрытого поставлен был книжный налой. Такой налой мальчик видел в келье одной, когда возили на богомолье в Андреевский монастырь. Андрею пояснили, что за такими налоями монахи читают и переписывают священные и богослужебные книги. Ему и на мысль не могло прийти, чтобы такой налой был в мирской горнице, да еще и в женском жилье…

Но еще поразительнее было то, что за налоем, чуть склонившись, стояла девушка в распашном платье верхнем, накинутом небрежно поверх легкого нижнего. И видны были ступни, босые, в легких туфельках мягких пестрых, без задников… И когда увидел эти маленькие светлые точеные ступни, сердце сильно ударилось в груди… А волосы были распущены и были такие нежно-золотистые и витые такие, волнистые, — это, должно быть, от тугого плетения. И тотчас осветилось в сознании Андрея: «Мелисанда Триполитанская!» Будто странный смутный образ, трепетавший в его сознании смутно, вдруг обрел плоть и кровь…

Неужели он прежде видел ее? Конечно, это Ефросиния, вдова неведомого брата Феодора… Но неужели он прежде видал ее? Нет! Должно быть, нет… Как мог — видать и не приметить?..

И невольно отворил дверь пошире… Дверь скрипнула… Замер, не опустив рук…

Девушка обернулась к нему.

Ее лицо и движения — все было такое нежное и сосредоточенное… Вот такою была Мелисанда, пока не утратила своей дивной красоты. А когда утратила, душа ведь осталась! Эта душа, глядящая в каждом движении, во взгляде нежных карих глаз; душа, не ведающая, что есть — насмешка над ближним, нечистота и гнев…

Андрей не приметил, откуда взялся в ее руках широкий — золотые разводы по голубому полю — плат… И вот уже легко порхнули руки в рукавах — и скрылись волосы золотистые…

Он решительно отворил дверь и встал перед ней, перед этой красавицей одухотворенной…

Она смотрела на него серьезно и ясно…

Видела совсем еще детское лицо, еще такое детски круглое, что кончик носа казался чуть вздернутым. И лицо это выражало наивную недоверчивость и ребяческую лихость… Но глаза — голубые, и свет солнечный в них и из них — выражали смущение и еще глубину этого странного ума…

— А ты Андрей… — произнесла она каким-то округло-певучим голосом. И голос у нее был словно бы проще, нежели вся она…

И когда Андрей услышал произнесенное ее голосом свое имя, сердце его снова ударилось в груди сильно…

И мысль о том, что она, видая его прежде, запомнила и приметила, эта мысль, казалось, обожгла…

Он подошел к налою. Все-таки он был еще ребенком, и снова сделался ему интересен этот налой, и разложенные по нему плотные листы, и большая раскрытая книга, и маленькие чашечки с красками яркими, и кисточки, и стерженьки-писала… Все это он видал в келье. Но было странно: зачем это здесь… Разве может мирянка делать то, что лишь монахи делают? А вдруг это какой-то страшный грех, который хуже всех других грехов? И тотчас же стало страшно за нее и за себя… Она неужели губит свою душу?! И ведь он… ведь он… Он никогда не выдаст ее… И свою душу тем погубит?..

Он знал, что в книгах буквами написаны слова. Подошел еще ближе… Большая красная витая буква-птица смотрела на него круглым глазом… Страх и тревога утишились невольно…

— Что это? — Он сам не знал, о чем спрашивал. Обо всем. Почему она делает то, что делают монахи, и что же такое она делает… Но она подумала, что он спрашивает о букве, какой краской начертана эта большая буква… И отвечала своим тонким простым голосом:

— Это киноварь…

И звучание этого простого голоса угасило его смущение перед ней. И теперь он задавал вопросы, один за другим, пытливо и увлекаясь все более и более. И она уже оценила его ум и отвечала ему толково, подробно и спокойно…

И когда он узнал, что ничего дурного и грешного миряне не вершат, когда читают и пишут, она увидела, как вздохнул он с невольным облегчением. Она сама была натурой утонченной и без труда осознала уже в эту, первую их, встречу эту чувствительность и ранимость его души…

Ефросиния была воспитана на южнорусский лад; старая монахиня-гречанка обучила ее греческому и латыни и славянской грамоте…

Для Андрея уже самая первая беседа с Ефросинией была словно припадание к неведомому и сладостному для питья источнику. Он узнал многое, чего прежде и предположить не мог. Но его живой ум тотчас все воспринимал, впитывал и развивал.

Необычайно заняло его это странное искусство перевода с одного языка на другой. Отвечая на его вопрос, Ефросиния сказала ему, что стопа листов, уложенных на налое, это сделанный ею перевод жития святого Андрея Константинопольского; она переложила славное это житие с греческого языка и греческих букв на славянскую грамоту, и теперь она переписывает житие в книгу…

Андрей совсем приблизился к налою и теперь видел написанное совсем близко. Ему очень хотелось коснуться пальцами этих плотных страниц, но он не решался. Она знала, что он, как и его отец, братья и сестры и княгиня Феодосия, не умеет читать и писать. Ей не хотелось, чтобы мальчик чувствовал себя рядом с ней невежественным. Чувствительный и горячий, он уже сам себе мог показаться глупым… Она спокойно чуть склонилась к большой растворенной книге и прочитала, будто вводя Андрея в свой труд и показывая, что и ему подобное доступно; прочитала:

— «Земля си николи же бесъ салоса несть».

Она видела, как на лице мальчика явилось восторженное выражение, пока он слушал, как она прочитывает фразу…

— Вот, — сказала она, снова оборачиваясь к нему, — не знаю, что поделать мне с этим словом «салос», как его по-славянски переложить…

Она сказала это только для того, чтобы мальчик стал посвободней, ощутил бы ее доверительность. Она вовсе не ожидала от него полезных себе советов, ведь он ничему не был обучен в учении книжном. Однако он с этой радостной серьезностью отнесся к ее словам…

— Что же такое означает слово «салос»?

Она задумалась.

— Пожалуй, оно означает безумца, урода, того, кто уродился не таким, как все люди… Но нет, нет, слово это означает человека, безумствующего во имя Господа, издевателя и насмешника над всем мирским ради Христа…

Такое было Андрею совсем внове, и он тотчас загорелся узнать, как же это происходит.

Ефросиния, сама все более увлекаясь рассказом, поведала мальчику о святом Андрее, который был в Константинополе рабом знатного и богатого господина. Андрей не был местным уроженцем, а, быть может, даже и из земли Русской попал в столицу византийскую. Господь благословил его, и всю свою долгую жизнь он бродил по улицам города словно безумный, подвергаясь насмешкам и поношениям. Он был великим святым и еще при жизни сподобился увидеть в откровении царствие небесное, и после своей кончины он и есть в таковом. Святой Андрей видел покров, простертый Богоматерью над людьми…

— Как будто снег зимой! — воскликнул мальчик, живо представляя себе это видение…

Но мальчик не позабыл, с чего начался их разговор о святом Андрее Константинопольском.

— Земля не может быть без салоса, потому что он насмехается над всем мирским во имя Господа и показывает людям воочию бренность всего земного… А если сказать вместо «салос» — «похаб»? Все же «салос» — чуждое слово… Или нет, «уродивый»! «Уродивый» — вот как надо назвать такого насмешника во имя Господа!..

Она тихо подивилась остроте ума мальчика. А он уже спрашивал с живостью, может ли быть уродивым правитель, князь…

И снова это был умный вопрос, один из тех вопросов, на которые возможно дать ответы занятные и достойные славной беседы.

Ефросиния стала рассказывать Андрею о древней царице Онисиме, оставившей власть и престол и, подобно святому Андрею Константинопольскому, терпевшей насмешки и даже побои…

Но тут в дверь троекратно постучали. Андрей живо обернулся. Ефросиния чуть свела, сдвинула тонкие бровки.

— Ах, это, должно быть, о приходе княгинином сейчас доложат!..

Андрей понял, что его собеседница ожидала этого прихода, но, увлекшись внезапным разговором с ним, не поспела приготовиться, не оделась как подобает. Он шагнул к двери. Ему очень хотелось прийти еще, но гордость не давала просить позволения. И вдруг сердце его переполнилось благодарностью к Ефросинии. Она так просто и чутко обо всем догадалась и просто сказала ему:

— Ты, Андрей, приходи еще… — Помедлила мгновение. — Если князь дозволит…

В этих последних ее словах Андрей явственно уловил неуверенность, колебание. Но он понял, что более нельзя задерживать ее своими вопросами, поклонился в знак своей почтительности и внимания к ней и вышел поспешно.

В сенях уже толкошились прислужницы и приближенные женщины молодой, вдовой княгини. Андрею вовсе не хотелось встретить Феодосию, идущую к невестке. Он уже заслышал мерную поступь и голоса:

— Дорогу, дорогу княгине!

Феодосия шла с малой свитой. Мальчик увидел шедшую впереди важную боярыню, торжественно требовавшую дороги. Кажется, боярыня заметила его. Да все равно, к чему притворство; ни он не желает видеть супругу своего отца, ни она не желает встречаться с пасынком, не любимым ею… И с легкостью мальчишеской Андрей юркнул за деревянный витой столб, даже и не очень заботясь о том, насколько его теперь не видно…

После было время на обмысление происшедшего. Андрей подумал, что, пожалуй, и сама Ефросиния не особо рада была приходу княгини. Но важнее было другое: почему она с такою неуверенностью сказала, что он должен попросить дозволения у отца для того, чтобы приходить к ней? Должно быть, она не знает, что князь все дозволяет своему любимцу…

Но, к изумлению Андрея, отец, выслушав его, задумался. Андрей рассказал, как в послеобеденный сонный час вдруг захотелось пойти в терем Ефросинии, как вошел, что было… Внезапная задумчивость отца встревожила Андрея, но и возбудила упрямство…

— Я хочу выучиться у нее чтению, письму и чужеземным языкам! — упрямо произнес он.

Отец задумчиво сказал, что все же не ведает, подобает ли доброму христианину-мирянину это странное умение чтения и письма…

— Но Ефросиния этим умением владеет! — возразил мальчик.

— За то, что отец ее и мать содеяли с дочерью своею, я не ответчик! — Ярослав нахмурился, вспомнив о Михаиле Черниговском.

— Я хочу выучиться у нее всему! — упрямо повторил Андрей.

Отец понимал, что не в силах отказать этим голубым с золотистым солнечным светом глазам. Хорошо, если бы мальчик сам отказался от своего желания.

— Письмо и чтение — занятия мешкотные, — осторожно проговорил Ярослав, — а ты ведь искусствам воинским, владению конем обучаешься… Достанет ли времени у тебя?

Андрей уже понял, что легко одолевает сопротивление отца.

— Достанет! Еще увидишь, как достанет!..

Эта ребяческая удаль, вдруг вспыхивавшая в милых глазах сына, трогала Ярослава едва ли не до слез…

Когда Андрей, теперь уже в уговоренный час, пришел снова в покой Ефросинии, он увидел то, что в первый свой приход не приметил, пораженный зрелищем девушки за книжным налоем. Глянули на мальчика со стен иконы, открытые, не задернутые пеленами. Иные изображения были ему знакомы по церквам, он знал, кто это. Вот Младенец Иисус, в зеленом, складчатом, поблескивающем, раскинул ручки, сидит на коленях Богородицы в бордовом плаще… Сердце Андрея больно сжалось о матери родной. Поспешно обратил он взгляд на другую икону — Спаса Нерукотворного — на прямой пробор волосы с крохотной челкой — на черном множественными полосками — желтое, тонкий нос и скошенные вправо большие зрачки…

Эти зрачки смущали мальчика, так непонятно смотрели… А вдруг он все же творит дурное, желая обучиться чтению и письму?..

Но святые братья Борис и Глеб смотрели на него тепло и будто ободряли, как добрые друзья. Борис был постарше, с бородкой, а Глеб — молодой, безбородый. Оба с длинными мечами, на головах — круглые шапочки, опушенные мехом. Красные плащи… Ах, если бы у него был такой брат, истинный друг! Но даже Танас не такой…

А лицо Георгия-воина тоже совсем юное, и волосы кудрявы ровными колечками. Он в кольчуге и копье тонкое зажал в светлом кулачке совсем по-живому… И глядит, будто и с любопытством, будто ему занятно, как будет Андрей учиться…

Мальчик сотворил крестное знамение…

Ефросиния смотрела серьезно и ласково. Сегодня она прибрана была, как подобает. Волосы — под шапочкой, и поверх шапочки — плат, ни волосинки не приметишь. И вся спрятана в широких пестрых платьях. И на ногах — сапожки с каблучками… Он вспомнил ее розовые босые ступни в туфельках без задников… Так захотелось увидеть снова!.. Резко мотнул головой…

Она досказала Андрею историю святой Онисимы. В монастырь, где царица претерпевала поношения, словно безумная и нищая, явился великий подвижник и признал в ней духовную мать всех монахинь. Но, не желая себе почестей, она бежала из монастыря…

Это было так замечательно слушать! Андрей представил себя нищим, полунагим, все насмехаются над ним, а ему смешно и презренно все мирское… Но нет, он знает, что не будет так… Но отчего? Отчего ему недостает сил противиться всему мирскому? И ведь никто не поддерживает его! Даже отец не тотчас согласился на его обучение. Что уж говорить об Анке и Льве! Эти и во сне видят его правителем — жемчужной тучей!.. А Ефросиния поддержала бы его?.. Но он стеснялся открыться ей, ведь у него о ней были грешные мысли, он хотел увидать ее неприбранной…

Кончиками нежных пальцев она едва коснулась его рукава. Следом за ней прошел к столу. Снова раскрылись пергаментные темно-желтые страницы, испещренные сплошным ковром гнутых буковок…

Ефросиния учила Андрея, вспоминая, как ее некогда, в доме отца и матери, учила монахиня Кира. Складывали буквы в слоги, разбирая Псалтырь. Каждая буква означала звук, и еще у нее было свое название — аз, буки, веди, глаголь… Такое учение скорым быть не могло. Но Андрею в подмогу явились природные его способности. И вскоре он уже читал по-славянски легко, и даже и не вслух, и не повторяя слова шепотом, а читал легко про себя.

Буквенный узор прерывался рисунками. Ефросиния учила Андрея чертать буквы, большие и малые; но рисовать рисунки она не умела. И Андрей к этому искусству рисования относился с какою-то робостью, решив про себя, что и ему оно будет недоступно. Подолгу, однако, разглядывал рисунки на страницах…

Вот нарисованы воины с мечами, над головами — стяги вьются. На рисунке в «Изборнике» князя Святослава изображен был сам князь со своею женой венчанной и сыновьями. Андрею вспомнились настенные изображения из Святой Софии киевской. Князь Ярослав Мудрый и его дети — все совсем одинакие и по росту поставлены.

Лист глядел узорными заставками, птицами узорными, восходили городки с кровлями округлыми, плыли темные ладьи…

Деревья, города, люди — яркие зеленые, бордовые, коричневые, красные цвета…

А на полях широких рисунки были неокрашенные, просто контуры: странник несет на плече узелок на палке; человек лежит, а лопатка рядом поставлена, и написано: «Делатель, трудися».

Сколько труда монахи кладут на изготовление, написание либо переписание одной лишь книги… И снова приходили мысли о том, не грешно ли мирянину, привязанному ко всему земному, учиться подобному деланию…

Но мысли эти легко улетали, потому что учение очень занимало Андрея.

Очень скоро он приметил, что почти во всех книгах не указаны люди, написавшие их или переписавшие. Андрей подумал, что, должно быть, подобное указание грешно и только для немногих, особо важных, известных своим благочестием лиц делается исключение. Так он узнал, что «Печерский патерик» составлен был епископом Симоном.

Иные книги были совсем мирские, не о святых, не о подвижниках. Но ведь и эти книги, конечно, написали монахи в монастырях, и потому не так грешно было читать их. Исповедуясь, Андрей признавался священнику, что учится книжной премудрости; и всегда получал ответ, что ежели с попущения князя-отца, то грех прощенный…

И возвращался в урочные, уговоренные часы к полюбившимся книгам. Читал о горестях премудрого Акира и злодеяниях и кознях злонравного Акирова племянника. И как-то раз, сидя с отцом в столовом покое, дождался, когда отец в очередной раз расскажет историю казни бояр Кучковичей, убийц святого Андрея Боголюбского, и произнес громко фразу из книги об Акире премудром:

— «Иже добро творишь, тому добро будешь, а иже яму копаешь подъ другомъ, да сам в ню впадешь».

И сказал скромно, что вот такое писано в книге. И отец глядел на него с восторгом; щурился, как Александр, но в этом прищуре не насмешка виделась, а восторг любовный…

Читал Андрей рассказы о святых отшельниках, кои святостию своей диких зверей усмиряют. И о хождении Богородицы по мукам грешников, как дала она, милостивая, покой всем грешникам от Великого четверга до Троицына дня. И повесть о Варлааме и Иосафе, живших в далекой земле Индийской. И длинную, как сказка, историю святого Евстафия Плакиды, его жены и детей, как утратил их Евстафий и вновь по воле Божией обрел, и приняли они все мученический венец…

Но не одним лишь чтением и писанием занят был Андрей в покое Ефросинии. Она научила его игре в большие резные деревянные фигуры, светлые и темные. Фигуры эти представляли два войска с воинами, полководцами и правителями. Надлежало по особым законам передвигать эти фигуры по клетчатой доске особой. Обычно ничего не говорившая о себе, Ефросиния вспомнила, как игрывала с отцом в Чернигове в эту игру заморскую. Она была рада, когда Андрей легко выучился, и часто стремилась окончить занятия побыстрее, чтобы осталось время посидеть за доской с фигурами. И когда она вот так поглядывала с нетерпением на доску, совсем девочкой виделась Андрею, и ему хотелось подразнить ее. Он перехватывал ее взгляд и нарочно с тихим озорством качал головой, так что косица на маковке чуть моталась. Но Ефросиния, конечно, понимала, что он шутит, и улыбалась ему просто и любезно. Однажды она вдруг сказала, что у нее было желание выучить этой игре своего супруга Феодора…

— И грамоте? — быстро спросил Андрей с невольною ревностью.

— Нет, — отвечала она спокойно, — я не думаю, что он захотел бы грамоте. Он слишком был воин…

И Андрей после думал, как можно быть воином «слишком»? Отец его не ведал ничего превыше воинской доблести. Но вот Ефросиния полагает, что слишком много воинской доблести — это дурно… Но ведь она женщина. Она не может судить о добродетелях воина… Это если отшельник, монах, тогда — добродетели подвижничества. А если мирянин, разве можно быть выше воина?

Лев и Анка ревновали его к этим урочным книжным часам, проводимым в покое молодой вдовы.

Лев почасту стал ворчать и говорил Андрею учительно, что воинским искусствам и владению конем предаваться следует всею душой, а он в питомце своем, в Андрее, уж не видит прежнего усердия. Но Андрею вовсе так не казалось. Он полагал, что усерден по-прежнему, и только удивлялся, как узок был прежде его мир и как расширен этот мир ныне страницами книжными…

Анка свое имела на уме. Ей думалось, что книжное учение иссушит ее драгоценного питомца. Для нее подобные занятия были разновидностью подвижничества. Монахи пишут и читают, и это — как ограничение себя в пище. И молодая вдовая княгиня Ефросиния, что прельстила Андрейку делом книжным, вон она какая худая, не в теле… И с особенной заботой Анка потчевала своего питомца в столовом покое, следила, чтобы все доедал; и в спальном покойчике оставляла на ночь кушанье — вдруг проголодается ночью Андрей…

И оба они, и Анка и Лев, полагали о чтении и писании, что это грех…

Кто знает, как удивились бы и возмутились эти самые близкие Андрейке люди, узнай они о том, как далеко продвинулся он в учении книжном. Теперь жития святых читал он по-гречески — житие святого Синеона Эмесского и житие Андрея Константинопольского, житие святой Анастасии, разрешительницы уз, и житие святых сестер Киры и Марины. И любимое свое житие греческое — Алексея Человека Божия. А «Девгениево деяние» — сказочную историю византийского богатыря Василиса Дигениса Акрита прочел Андрей сначала в переводе на славянский, а затем уж — по-гречески, как была написана эта история изначально. И поделился с Ефросинией, что ведь это трудно: перекладывать с одного языка на другой.

А когда Ефросиния дала ему греческие книги ученых язычников — Аристотеля и Платона — и сказала, что эти языческие сочинения читают и монахи, вот когда прочел, и многое переменилось в его сознании, и мир его еще расширился…

Но вопрос о пути, возможном для избрания, продолжал мучить. Как хотелось решиться и все бросить привычное, в монастырь уйти послушником, скрыв свое имя и происхождение… Но чувствовал, что сил недостанет. И внезапно с горечью не по возрасту думал:

«Должно быть, так и буду жить: идти по дороге привычной, а на непривычную все поглядывать. И какая моя жизнь будет?..»

Латинских книг у Ефросинии было две, как и вся остальная ее библиотека, и эти книги были ее приданым. Одна из этих книг была «Исповедь», написанная Блаженным Августином. И из этой «Исповеди» выходило, что следует заботиться о вечном, о душе, а не о бренном, земном. Другая книга была — подробный рассказ франкского рыцаря знатного, именем Жофруа де Вилардуэн — о том, как франкские рыцари, желавшие освободить из рук сарацин Гроб Господень, завладели Константинополем… И это случилось совсем недавно: чуть более чем за двадцать лет до рождения Андрея… Он спросил Ефросинию, освобожден ли Гроб Господень из рук сарацинов, но она не знала. А спросить отца Андрею было неловко. Что сказал бы отец, если бы узнал, что Андрей читает мирские книги латинов. Подлинные ли христиане эти латины, дано ли им право освобождать Гроб Господень?..

Но особенные невольные гордость и удовольствие Андрей испытывал, когда читал писанное на Руси на языке славянском. Ревниво, будто сам написал, сравнивал книги, писанные на Руси, с греческими и латинскими писаниями, и много достоинств находил в родном… Святые подвиги Авраамия Смоленского и Феодосия Печерского не уступали подвижничеству греческих святых. А какой печалью наполняло душу сказание о Борисе и Глебе, о страшном их убиении. Это все было родное и не такое уж давнее, и оттого делалось еще жальче…

Теперь Андрей дивил Танаса, произнося вместо прежних ребяческих припевок стройные словеса выдубицкого игумена Моисея:

Но самым любимым славянским чтением Андрея сделалась повесть об убиении Андрея Боголюбского, его двоюродного деда, тезки и святого покровителя.

Всякий раз, когда читал, поднималась в душе болезненная жалость, и мысли являлись ярко о тщете всего земного, и горячие слезы гасили свет в глазах… И вновь и вновь возвращался к плотным страницам; и то одна, то другая мысль привлекала и останавливала внимание разума и души… В один день он останавливался на том, что всякий, держащийся добродетели, не может не иметь врагов. В другой день перечитывал о том, как его святой покровитель признавал себя грешным и просил Господа позволить ему смиренно принять мученическую кончину. И ведь Господь исполнил его мольбу, дал ему кончину мученика святого… Стало быть, и мученичество — дар милосердия Господня, а вовсе не произвол дурных и злых людей… И снова перечитывал про себя: «Господи, в руце твои предаю тобе духъ мои».

И сердце тревожилось, и душа волновалась…

А Ефросиния всегда оставалась с ним ровна, спокойна и ласкова. Но он чувствовал, что она привязалась к нему, так же как и он — к ней. Однажды они сидели за доской клетчатой, поочередно передвигая фигуры, и Ефросиния заговорила о Феодоре, о мордовском походе, о смерти Феодора…

— Я все знаю, Андрей, но надо молчать. Молчи и ты…

«А ведь и я, сам того не желая, сделался причиной страшной смерти брата», — думал мальчик.

До сих пор все близкие и хорошие люди берегли его — отец, Анка, Лев. А в тех, которые не берегли, конечно, было что-то дурное, например, в Александре или в княгине Феодосии… Но Ефросиния, рассказав ему такое страшное, ведь тоже не поберегла его… И вдруг он понял, что она сама нуждалась в бережении. Она поделилась с ним, потому что ей было страшно все это носить в душе!.. А если бы он тогда не пошел в ее покой… как плохо было бы ей!.. Это было для него внове, то, что он словно бы оберегал ее, помог ей…

Кажется, и она взволновалась своей откровенностью, поднялась и подошла к налою. Книга была раскрыта греческая, какую прежде не видел Андрей. Она стала за налой и принялась читать. Когда она вот так читала, торжественно и взволнованно, у нее делался какой-то вскрикивающий, мелкий какой-то выговор звуков…

На этот раз она читала историю странную, изложенную красивыми длинными стихами, и начала она не с начала, однако Андрей все понял. Речь шла о древнем языческом царе Приаме. Его город Трою осаждал могучий богатырь Ахиллес. И Ахиллес в поединке убил храброго Гектора, сына Приама. И старик Приам отправился ночью в шатер Ахиллеса, за городские стены, — просить дозволения взять тело сына для погребения…

Впервые Андрей слышал такое. Он телесно ощущал волну теплоты, поднимавшуюся в его груди. Он уже не выдерживал. Он знал, что при Ефросинии он может дать себе волю, и слезы горючие хлынули из глаз на щеки. На мгновение он раскрыл глаза широко-широко и поднес сжатые кулаки к глазам… И снова — закрыл, и снова — раскрыл глаза, голубые, солнечные, пестрые. Слезы усилили голубизну, высветили темные крапинки и золотистые колечки вокруг зрачков…

«Что мне до этого? — думалось, будто в горячке. — Это, должно быть, сказка… Это вымысел!.. Но отчего же мне так больно от этого вымысла, отчего? Даже когда узнал о смерти брата родного, не было ведь так больно, не было! И мученическая кончина святого Андрея Боголюбского не потому ли так трогает сердце, что изложена словами соразмерными и ладными?..»

— Отчего так больно, отчего? — произнес тихо, вполголоса.

Она услышала, посмотрела на него, помолчала, не ответила и стала читать далее с еще большей выразительностью и торжественностью…

Но это была последняя их встреча. На другой день отец позвал его в свои покои. Сказал, что занятий с Ефросинией более не будет, она приняла решение о пострижении и вскоре покинет княжеский дворец… Отец понимал, что весть эта горька для сына. Поцеловал его в маковку. Сказал, что монастырь — лучший путь для вдовы, путь спасения души… И все отводил взгляд, не смотрел на Андрея…

Они думали о разном и таились друг от друга. Ярослав рад был, что дочь Михаила Черниговского наконец-то покинет его, Ярослава, дом…

«Почему она приняла это решение? — думал Андрей. — Неужели испугалась своего признания о Феодоре? Неужели могла подумать, будто я проговорюсь отцу, выдам ее? Или она давно хотела уйти?..»

Он чувствовал, что уход ее как-то связан и С ним. самим, но как, не мог понять…

«Грустно мне без нее станет…» — подумал.

И тотчас новая мысль обожгла рассудок: о книгах!

«Теперь у меня не будет книг! Но как же это? Я без книг не смогу!.. Что же делать? Спросить отца?.. Попросить… Да!..»

И вдруг, словно по Божьей милости, отец сказал ему, что Ефросиния велела почти все свои книги передать Андрею!

Тотчас оживилось лицо мальчика улыбкой.

— Ты беги, Андрейка, к себе. — Отец тоже улыбнулся. — Сейчас книги принесут в твои покои.

Андрей и вправду кинулся бежать. И пусть отец посмеется над ним, всё равно!

Четверо слуг принесли книги в особом золоченом — по красному лаковому полю — заморском сундуке. Он приказал внести сундук в спальный покой и поставить у стены, чтобы он мог видеть с постели.

А пока раскрыл сундук, поднял крышку нетерпеливо… Здесь ли та книга греческая — о Приаме, Ахиллесе и Гекторе?.. Книга была здесь. И было известно имя человека, написавшего ее в стародавние еще времена, — Гомер. Но это не было писано рукою Гомера, а лишь переписано прилежным переписчиком. Андрей перетащил книгу на постель, прислонил к подушке, лег ничком и, подняв голову, подпер щеки кулачками сжатыми. Ушел в книгу… Повествование о поединках древних богатырей сменилось пространным описанием путешествия полководца Одиссея…

Анка вошла, всплеснула руками, когда он, услышав ее шаги, повернул голову и кулачки опустил. Она еще не успела ничего сказать, а он сам проговорил голосом, каким, на его слух, отец говорил со слугами:

— Ступай, позови мне Льва, и приходите оба!

Она хотела было что-то сказать, но вышла послушно. Скоро возвратилась. И Лев шел рядом с ней.

Андрей сидел на постели, свесив ноги. Книга бережно была прислонена к подушке.

— Ежели что случится с моими книгами, — сказал, — слова более не услышите от меня, ни злого слова, ни доброго. Будто глухонемому будете служить!..

И с тех пор книги обретались в полном бережении от мышей и мошек, бескрылых и крылатых.

Облик златоволосой красавицы побледнел в душе мальчика, книги словно бы отделились от нее, сделались целиком его книгами… Он даже не простился с ней; отец сказал, что этого нельзя… Но догадался ведь отец, что Андрею хочется с ней проститься!.. Но не позволил. И сказал такое странное:

— Не проси меня об этом, Андрейка; не прощайся с ней ради нее, перемоги себя…

И Андрей послушал отца, хотя и не совсем понял, почему то, что он не простится с Ефросинией, будет ей в пользу…

Андрей хотя и прочитал книгу, писанную рыцарем Жофруа де Вилардуэном, однако не мог бы изложить историю франкских рыцарских походов на Восток. Ничего он покамест не знал и о рыцарских орденах. По книге казалось, что все это уже кончилось.

Давно не видался Андрей с Александром, княжившим в Новгороде. Потому удивился и живо залюбопытствовал, когда во время одной из вечерних бесед отец сказал ему, что из Новгорода — интересные вести. Магистр Тевтонского ордена рыцарского Андреас фон Стирланд явился к Александру для переговоров. Андрея заняло лишь то, что к Александру явился рыцарь. Но мог ли меж ними быть настоящий поединок, такой, как поединки, описанные Гомером?

— Они бились на мечах? — нетерпеливо спросил мальчик.

— Покамест нет. — Ярослав усмехнулся и тепло посмотрел на сына все еще смеющимися огромными глазами. — Эх, Андрейка! За Александра не тревожусь я, он сделает верный выбор…

— Ты веришь в его победу?

— Сказать тебе по правде, я уж перестал понимать, а чем иная победа отлична от поражения иного…

— Надо, чтобы Александр победил, я знаю. Но все же я его не очень люблю. Даже, наверное, совсем не люблю…

Но глаза отца по-прежнему смеялись.

— О рыцарях рассказать тебе, Андрейка?

Он, конечно, угадал, о чем хочется послушать мальчику. И рассказал ему о рыцарях в металлических доспехах и о том, что «орденом» именуется единение рыцарей. Немецких рыцарей объединяют Ливонский я Тевтонский ордены. Тевтонский орден велик и существует уже почти полвека. Рыцари его носят белые плащи с нашитыми на них черными крестами и зовутся крестоносцами…

— Крестоносцами? Они освобождают Гроб Господень? А разве он еще не освобожден из рук сарацинов?

— Откуда ты знаешь такое? — спросил отец мягко.

— Из книги, — отвечал Андрей чуть настороженно и коротко.

Отец понял, что речь идет об одной из книг Ефросинии и что мальчик не хотел бы дальнейших расспросов.

— Прежде, еще когда первым их магистром был Генрих Вальпот, они давали обеты целомудрия и бедности и охраняли паломников, шедших поклониться Гробу Господню на Восток. Ныне же они стремятся на Север. О, это снова будет выбор! Кому суждено будет покорить северные племена: чудь, пруссов, эстов, ливов, — немцам или же нам, русским? Или нет, пожалуй, сейчас важнее другое; какой выбор сделает Новгород. Кого выберут новгородцы: немцев и их союзников-шведов или же своих, русских…

— Зачем же они выберут чужих?

— Эх, Андрейка мой! Ты разумом высоко летаешь, оттого и многого не видишь. А я летаю пониже, зато и вижу побольше. И едва ли новгородцы выберут немцев да шведов; выберешь, а после попробуй скинь! А вот русских князей они издавна привыкли то просить на княжеский стол, то гнать прочь. Так что выберут они наших князей. И на этом-то пути и начнут вольность свою терять!..

— Александра выберут? — Мальчик насторожился.

— Умный ты мой! Только я хочу Александру знак подать, чтобы не заносился, о тебе помнил…

— Не надо! Я не хочу, чтобы он обо мне помнил. Я сам по себе лучше буду, с другими братьями дружбу поведу. С ним дружить трудно…

— Пусть он о тебе помнит! Тебя обидит — все равно что мне самому обиду нанесет!

— Что ты все про обиды! Будто я малый или слабосильный! — Андрей раздосадовался.

— Ну, прости меня, княжич! Смиренного милостника своего Феодора прости… А, вот и улыбнулось Красное Солнышко!.. Давай-ка я тебе расскажу, как, по моим мыслям, должно быть дальше все… Вот послушай!.. Ныне не миновать Александру битвы. Уж не знаю, хорош ли выйдет поединок, но драка выйдет! И кое-что новое узрят любезные рыцари в этой драке. А после… — отец снова засмеялся, — после твой братец непременно занесется, нос кверху, и тогда новгородцы с ним поступят привычным своим обычаем!..

Союзники Тевтонского ордена шведы во главе с полководцем ярлом Биргером двинулись вперед. Александр встретил их в устье Невы. Кроме дружины и малолюдного новгородского ополчения, явились в битву два монгольских конных полка и отряд монгольских пехотинцев, особо взятых, приглашенных Александром через отца. Шведская феодальная дружина была разбита, отступила перед этой, еще в зачатке, регулярной армией. Александр в горячке битвы гнал ярла Биргера до самого корабля. У самой воды оба спешились и бились на мечах. И Александр ударил своего противника в лицо. Теперь до конца своей жизни должен был носить Александрову мету — шрам — полководец-правитель свейских земель…

И, услышав обо всем этом, Андрей позабыл о своей нелюбви к брату и загордился искренне его воинскими подвигами…

Но далее все обернулось именно так, как предсказывал Ярослав. Победа опьянила Александра, и он повел себя в Новгороде настоящим князем, вмешался в дела правления, что вовсе не предусмотрено было «рядом»— договором. Но не стояла еще за Александром сила, могущая смирить новгородцев. В очередной раз был он изгнан из вольного города и отправился с женой и маленьким сыном Василием в Переяславль-Залесский. Дружина следовала за князем. Оставив жену и сына в Переяславле, Александр приехал к отцу в стольный Владимир.

Андрей повидался с братом. На этот раз в Александре не было ничего таинственного и пугающего. Ой показался мальчику совсем возрастным и о здоровье спросил своего Чику, как спрашивают возрастные детей, Не то чтобы с равнодушием, а желая поскорее избавиться от докучной беседы с малыми. Андрей тоже попытался держаться как взрослый, но сознавал, что это неестественно, ведь на самом деле он был еще ребенком. И, не зная, как держаться с Александром, Андрей держался робко и скованно как-то. Спрашивать брата о его семье, о жене и сыне, Андрею было неловко; показалось, что из детских еще уст вопросы подобные прозвучат неестественно и потому смешно.

Мать Александра, Феодосия, увела сына в свои покои, долго говорила, расспрашивала, должно быть, о жизни с молодой женой, о первенце Василии, своем первом внуке.

Но Александр не для бесед с матерью приехал. Более беседовал он с отцом, затворившись в отцовском спальном покое. Андрей даже чувствовал легкие уколы ревности. Занятый этими беседами со старшим сыном, отец вот уже несколько дней не призывал младшего, только заглядывал после ужина в жилье своего любимца, гладил по голове, спрашивал Анку и Льва о здоровье и занятиях мальчика и поспешно уходил. Приносили по приказанию отца сладкие заедки, но это даже чуть раздражало: отец будто откупается от него, будто Андрей малый вовсе. Андрей, обиженный, старался не думать об этих беседах отца с братом. Вечера проводил, сидя за столом небольшим в спальном своем покойчике; перелистывал плотные пергаментные листы, зачитывался, подперев щеку ладошкой. Смутно оживал в его сознании облик златоволосой Ефросинии, мальчик пытался припомнить ее тонкий, свежий и простой голос, такой успокаивающий…

После утренней еды в тот день Анка вошла в спальню, и следом несли двое слуг деревянную небольшую укладку. Затем вошел Лев. Анка и слуги удалились. Лев попросил Андрея остаться.

— Снег хорош ли? — спрашивал мальчик. — Поедем?

Была уговорка с братом Танасом прокатиться в санках. Лев и пестун Танаса Венко должны были сопровождать своих питомцев.

— Может, и поедешь куда… — начал было Лев уклончиво, но тотчас замолчал.

Крепкими, чуть корявыми пальцами стал снимать с мальчика домашнюю одежду. Андрей заволновался.

— Куда поеду? Что сделалось?

Последнее время жизнь его была защищенной, но из души не ушли воспоминания дальнего детства — как несли его, убегая от опасности, как прятали… Воскрес давний детский смутный страх потери близких…

— Ты поедешь со мной? И Анка? — Мальчик схватил пестуна за рукав.

— Ну, испугал я тебя! — Лев явно на себя досадовал. — Ежели ты поедешь, тогда и мы с тобой. Это князь прикажет. Нам-то не положено много знать и говорить. Сейчас одену тебя — пойдешь к отцу, в приемную палату…

В приемной палате, где стены были расписаны солнцами, Андрею почти что и не доводилось бывать. Там князь принимал торжественно послов, знатных гостей; челядь, коней и повозки их устраивали на особом дворе, потому Андрею и братьям его, сверстникам, даже не удавалось поглядеть на приезжих…

— Кто приехал? — Голос мальчика прозвучал глуховато сквозь рубаху из крашенины лазоревой, которую как раз пестун надевал на него через голову поверх белой сорочки.

Лев будто не расслышал. Наверное, сделал вид, будто не расслышал. Андрей не стал повторять свой вопрос, но вдруг подумал, что все это должно быть связано с приездом Александра. Может, отец снова поедет в Киев и возьмет с собой Андрея? Может, из Киева приехали?..

А хорошо, если бы приехали татары! Уж разок приезжали, но Андрей так и не поглядел. А как бы любопытно… Вдруг отец поедет к татарам? Здесь, в стольном Владимире, оставит Александра, а Андрея возьмет с собой, чтобы Андрей не оставался с Александром и княгиней Феодосией…

Вокруг худеньких мальчишеских запястий Лев обернул вышитые жемчугом зарукавья, застегнул жемчужные пуговки. Через голову надел мальчику воротник-ожерелье. Андрей наклонил голову — на сплошной плотной вышивке ожерелья вспыхивали огоньками яркими красные драгоценные камешки. Лев подергал, крепко ли держится гашник на суконных портах. Мальчик представил себе, как шнурок лопается в приемной палате… Засмеялся… Пестун легко понял его мысли и тоже улыбнулся… Опоясал Андрея нешироким темнокрасным поясом. Андрей сел на постель, спустив ноги в чулках. Пестун надел ему цветные сапоги, расшитые кожаными лоскутами, сапоги были коричневые, а лоскуты — зеленые и синие. Андрей встал и притопнул правой ногой, после — левой. Лев надел на него недлинную, чуть ниже коленок, свиту с петлицами, подбитую собольим мехом, подпоясал широким поясом заморской гладкой ткани.

— Когда мне ухо проколют? — спросил мальчик, ощущая себя важным и торжественным. — Я испытание выдержал! У всех дружинников серьга в ухе, и у отца, и у Александра!..

— Хорош и без серьги! — Но Лев явно был доволен видом своего Андрейки. — Вот выйдешь первый раз из битвы, тогда и ухо тебе проколют, и серьгу навесят золотую с камешком…

— Я серебряную хочу, с голубым камешком, так покрасивее. И будто высоты от серебра поболе. А золото, оно низкое…

Лев поглядел на мальчика. И всегда Андрей скажет необычное, вроде и о простом речь, а необычное скажет!.. С этим мальчиком нельзя было говорить снисходительно, как с прочими малолетками.

— Если золото у тебя низкое, чего же коня Златом назвал? — Пестуну был любопытен ответ мальчика.

Андрей посмотрел на него ясными глазами — солнечная голубизна.

— Злат — это потому, что он как солнце золотистый. Это золото живое, солнечное, а не то, из которого серьги да колечки делают!..

Хорошо было видеть теплый взгляд пестуна…

Лев отступил, оглядел мальчика и снова проговорил:

— Хорош! — Отворил дверь и крикнул в сени: — Сбирайтесь!

О, стало быть, он пойдет в приемную палату выходом торжественным, с прислужниками впереди и позади!..

Андрей вышел в сени следом за Львом.

Двинулись по галереям. Лев шагал впереди с поднятым мечом. Далее — в ряд семь страдников с копьями. За ними — Андрей. И уже за ним — еще два ряда стражников и прислужников. Те, что стояли на страже у многих встречных дверей, почтительно отворяли двери. Шли медлительно. Всходили на крытые коврами ступени. Спускались…

Наконец отворилась высокая широкая дверь приемной палаты. Андрей, занятый этим ощущением важности и торжественности, вступил в палату и видел вокруг лишь пестроту разных оттенков. Стражники и прислужники отошли к стенам, где и без того теснилось немало народа. Лев вложил меч в ножны и встал так, чтобы Андрей мог его видеть…

«Неужто он думает, я оробею? Смешно как!..»

Ни малейшей робости Андрей не чувствовал. Было празднично…

Отец и Феодосия с важностью восседали на троне. Андрей невольно оглянулся, ища Александра, но старшего брата не было.

Праздничная пестрота сложилась в определенную картину. Перед отцовским местом кучно стояли совсем неведомые бояре в красных корзнах-плащах, накинутых на левое плечо и на правом застегнутых золотой застежкой. Пестро играли драгоценные воротники-ожерелья, а с поясов свешивались мешки-кошельки — налиты. В руках чужие бояре держали отороченные мехом суконные колпаки. Но несмотря на снятые шапки, вовсе не виделись эти люди почтительными. Они стояли как-то свободно, переступали в своих высоких сапогах с носка на пятку, поглядывали. Плечи были развернуты, а головы вскинуты с гордостью на крепких шеях. И будто это была не нарочная горделивость, а всегда будто они так держались… И потому — Андрей догадался — отец держался совсем величественно, голову вовсе не наклонял. А Феодосия в своем богатом, сплошь расшитом золотом и каменьями одеянии казалась огромною куклой, так замерла в горделивом величии…

Андрей вдруг понял, что в этом действе и ему назначена роль. Пробудилась кровь императоров ромейских и северных правителей-воинов. С естественным и спокойным достоинством десятилетний мальчик остановился посреди палаты высокой и широкой.

— Подойди, сын мой! — проговорил князь. И голос прозвучал совсем зычно и торжественно.

Будто это все была какая-то игра в торжественность и величие. И каждый творил в этой игре именно то, что подобало ему творить. И Андрей уже почему-то ведал, хотя никто ему и не сказал, что же ему подобает, надлежит творить…

Удивительное обаяние было в том, с каким естественным, без грана спеси, надутости, величием пошел круглолицый мальчик в нарядной одежде к отцовскому трону, легко и естественно, не заискивая, поклонился и встал по левую руку отца.

Князь величественно повернул к нему голову.

— Андрей, сын мой! — начал. — Господь наделил тебя светлым умом… — И все этим зычным голосом, и все с этим величием. — Падобно священнослужителю, одолел ты книжную премудрость. Научен воинским искусствам, владеешь конем и мечом. Пришла твоя пора испытать себя в делах правления. Послы Новгородской земли прибыли срядиться-договориться со мной о князе — владыке дружины. Я делаю шаг им навстречу, даю им тебя, любимого моего сына! Изъявляешь ли и ты свое согласие?

Все, что говорил сейчас отец, было так удивительно и неожиданно. Но мальчик стоял спокойно и ничем не показал своего удивления. Все его существо было подчинено этому внезапно пробудившемуся умению вот так спокойно и естественно-величаво стоять, все его существо было захвачено этим умением…

Он услышал вопрос отца и, не задумавшись ни на мгновение, произнес, и все с этим удивительным в своей естественности величием:

— Да, отец, я изъявляю свое согласие и оставляю на усмотрение ваше и ваших многоумных советников заключение ряда-договора с послами Новгородской земли о моем княжении там…

Мальчик шагнул вбок и вперед, поклонился отцу и вернулся на свое прежнее место.

Теперь его как бы чуть отпустили эти условия жесткие игры в горделивое величие, тиски расслабились. Он услышал ропот среди послов, будто громкий шелест какой-то. Но нельзя было разобрать слов. Однако он легко понял, что ропот этот — нарушение всех неписаных правил игры.

— Довольны ли вы? — обратился отец к этой группе послов.

Там происходило живое шевеление, роптание, вздымались руки, покачивали люди головами, губы живо шевелились, люди что-то говорили друг другу… Казалось, сомневались, спорили, нарушить ли правила игры открыто или все же держаться правил… Но отец заговорил, и смолкли, будто голос его плашмя, с размаха, словно большой меч, опустился на их ропот… Мгновенное молчание повисло и сорвалось…

— Довольны, князь! — проговорил один из новгородских бояр. — Мы принимаем твое решение…

Андрей подивился выражению независимости в этом мужественном голосе. И голос будто показывал с этой иронией легкой, что понимает эту игру и принимает, потому что ведает в этой игре что-то скрытое, что неведомо Андрею, а отцу и послам этим — ведомо…

Князь и княгиня поднялись — огромные вызолоченные куклы. Выстроились должным образом стражники, бояре и боярыни владимирские, слуги и прислужницы. Княжеская чета покинула торжественно приемную палату…

Андрею было любопытно, что теперь станут делать приезжие, как поведут себя. Но оказалось, игра еще не кончилась. И теперь, по ее правилам неписаным, Андрей тоже должен был покинуть приемную палату быстро, но торжественно, с важностью. Лев промелькнул перед глазами. Выстроились все как подобает. Андрей пошел к двери, видя перед собой часть своей свиты — кольчуги и красные рубахи…

И снова захватило его торжественное передвижение по галереям и ступенькам, ковры под ногами и расписные стены…

И только у себя в спальном покое словно бы очнулся. Возбуждение отпустило. Но руки, ноги и все тело словно бы слегка занемели. Анка говорила, что кушанье поставлено, а Лев раздевал Андрея…

— Ну иди, что же ты! — Мальчик с досадой махнул рукой своей пестунье. Ведь не младенец он, чтобы она глядела, как его раздевают и одевают в будничное платье…

У себя Александр пытался все обдумать и предусмотреть. Да, конечно, хотя он и не видел разыгравшегося в приемной палате действа, но знал, как оно пройдет. Отец заранее обговорил с ним… Новгородцы опасаются нападения немецких рыцарей-крестоносцев. О, хорошо ведомо новгородцам, что любого, даже самого сильного князя прогнать можно, а вот пусть они попробуют выгнать немцев-орденцев! Нет уж, те ежели разок войдут, после не так скоро выйдут!..

Итак, выбор перед Новгородом встал: немцы-орденцы или один из Рюриковичей с дружиной. Новгородцы свой выбор делают с расчетом: сохранить себя как есть, вольность свою сберечь. И оттого выбирают слабейшую, по их мнению, сторону — русского князя. Стравить его с немцами, а как одолеет, можно ему и от ворот поворот… А ежели не одолеет, ежели попрут на земли новгородские крестоносцы всею силой… Тогда прости-прощай, богатый Новгород, не сиживать уж Рюриковичам на столе новгородском!.. Одного не разберут новгородские вольные насельники, дурьи головы их, не разберут никак, что ведь это прежде русский князь Рюрикович был для них сторона слабейшая, возможно было нанимать его с дружиною, а после сгонять с новгородского стола; но это прежде! А ныне за Рюриковичами стоит, пусть смутно еще, но иная сила, именуемая Ордою, единая надо всеми власть сильная с несметным войском. Ныне Рюриковичи — этой власти частица… А минует время, и будут солью могучей державы… Много крови утечет, но будут, будут!.. А новгородцы, ослепленные этим ребячески-богатырским желанием, этой жаждою сохранить вольность свою, не разбирают ничего, слепцы!.. Зари не видят!..

Но пусть почувствуют для начала, что Рюрикович с дружиною — не игрушка младенческая, не коник деревянный с всадником раскорякой, выкрашенный в красную краску. Пожелали — позвали, пожелали — изгнали, еще занадобилось — позвали сызнова!.. Нет, этак дело не пойдет! Ныне отец показал им, что и вольности ихой предел поставлен… Изгнали Александра, а ныне явились как ни в чем не бывало рядиться, сызнова нанимать себе князя с дружиной!.. Но отец показал им, кто ныне — власть! Явились за сыном его; думали, он им послушно предоставит Александра, словно воеводу наемного!.. Ан нет! Явились к великому князю за сыном его, что ж, возьмите сына, только по его, великокняжескому, выбору! Дает малолетку вам в князья и полководцы, покоряйтесь! Конечно, это ненадолго, посидит Чика в Новгороде, после отъедет к отцу, и тогда уж отойдет черед забавы ребяческой, Александр явится сильным правителем с войском!.. После той битвы на Неве он уже не полагает себя одним из многих Рюриковичей, повелел именовать себя Невским, чтобы наособицу глядеться… Нет, отец хорошо измыслил, толково!.. Залепил пощечину в наглую харю новгородскую… Княжеский удар! Небрежный, а с коня собьет, и рука в рукавице, чтоб не мараться… Эх, поглядеть бы, полюбоваться на их физиономии боярские новгородские посольские, когда им Чику десятилетнего — князем и полководцем!.. Силен отец!..

Отец… Отцу верит Александр. Отцовский разум — подлинно золотой… Да вот беда — сердце у князя Феодора-Ярослава — ретивое, не уходилось. А правителю сердце его — первый враг! Своего Андрейку любит отец. И не кроются ли за этим посылом в большой Новгород малого Андрейки замыслы некие… Не мечтается ли отцу стеснить Александра ради своего любимца?.. Неужели?.. Нет, невозможно! Отец слишком умен!.. Отец знает, что Александр не остановится ни перед чем!.. Темница, кандалы, пальцы, жесткие убийцы, сомкнутые на шее соперника-противника… Ни перед чем! Будь то мать родная, жена, сыновья, братья… Но одного никак нельзя позволить себе — доверия безоглядного. Даже к отцу!..

Александр был приглашен отцом отобедать в столовой палате князя. Трапеза была сложена скромная, вина вовсе не подали, пива мало совсем. Александр понял, почему отец велел поставить кушанье не в уютном столовом покое, а в палате, где устраивались пиры малого разряда. Хотя они помещались за столом одни, но ощущали себя не просто людьми, отцом и сыном за трапезой, но правителями, долженствующими помнить о делах правления…

Но сегодня Александр чувствовал себя сильнее отца. Отец явно тревожился за своего Андрейку. И эта простая сердечная тревога о сыне лишала Ярослава силы, потребной правителю. Ярославу хотелось в ответ на свою тревогу ощутить простое человеческое тепло; ослабевший от этой тревоги, он искал невольно опоры…

«Ведь и Александр Андрейку моего любит… Но правитель в Александре — сильнее человека!.. А если бы иначе было?.. Но что бы тогда был Александр? Жизнь его лишилась бы смысла. Ибо он — правитель и полководец, и в этом только — смысл его жизни!..»

Кажется, все обговорили. Наутро должны были собирать в Новгород Андрея. Александр возвращался в Переяславль.

Ярослав едва подавлял мучительное желание услышать теплые слова сочувствия и ободрения себе… Ведь он любимого сына посылает в это осиное гнездо!.. Но ежели… Ежели буйным новгородцам глянется Андрейка… А чем черт не шутит!.. Тогда не только Нижний и мордовские земли, которые заново придется отвоевывать, тогда и Новгород — Андрейке!.. И Суздаль, да, и Суздаль… Ярослав поймал себя на том, что не разум, а сердце ретивое у него сейчас в работе… Княжеские уделы с городами — не игрушки, не тарели с заедками, какие он своему Андрейке посылает. Надо именно сейчас, пока Ярослав еще в живых, сделать все, чтобы в будущем Андрей обретался в безопасности. Ведь не сможет его любимец постоять за себя, не сможет… А братец родной, Святослав-Гавриил, вроде сейчас покорный, послушливый, а умри Ярослав… Об Александре и говорить нечего!.. Нет, не дарить Андрейку бестолково городами да весями, а дать ему удел верный, и чтоб никто не посмел тронуть… А может, и не след сейчас Андрейку — в Новгород? Упаси Господи, глянется новгородцам… Тогда Александр погубит его!.. Нет, и думать нечего ни о чем таком! Ярослав знает свою игру. Андрейка долго в Новгороде не задержится. С ним пошлет Ярослав людей верных, пестуна его Льва, Темера-толмача, Михаила, милостника своего давнего… Немцы-орденцы вскоре непременно начнут собираться в поход. Если уж вперед двинулись, как остановиться… Разве что силой остановят двинувшихся вперед… Начнут собираться… И тогда — непременно — новое посольство новгородское в стольный Владимир… И тогда Ярослав вызовет им из Переяславля своего старшего сына, Александра… И тем, кого он отпустит беречь Андрейку, наказать накрепко… Нет, одному кому-то… Льву-пестуну!..

Ярослав глянул на Александра, будто бы тот мог подслушать отцовы мысли… Но Александр сидел спокойно и, кажется, думал о чем-то простом, едва ли не о жене и сыне, едва ли не о делах домашних…

Князь спросил сына о невестке, о младенце-внуке Василии… Александр отвечал, что они хороши.

— Я чаю, ты доволен, — заметил Ярослав, — слухи дошли, в Новгороде у тебя всего одна была наложница…

— Где уж мне жить на широкую ногу, как дед Всеволод, которого Большим Гнездом недаром-то прозвали! Иные у меня заботы.

— Да, — отвечал князь рассеянно, — ты у меня истинный правитель и полководец, радетель о власти своей… А та, что в Новгороде завел, хороша ли?

Александр привычно сощурился.

— Неплоха.

— А родом какова?

— Отца Бориском зовут, корабельщик, мать — из датской земли, — отвечал сын с какою-то детской послушностью, даже тронувшей отца.

— Сыновья родятся, признаешь ли? — В голосе отца невольная настороженность послышалась.

— Погляжу, — отвечал сын. с осторожностью. — Погляжу, — повторил…

Наконец Ярослав, невольно почти, высказал вслух свою тревогу о любимце:

— Боязно мне. Страшусь, мал Андрейка для княжеского стола.

— Самого-то тебя семи лет отослали княжить в Южный Переяславль. Девяти — на половцев пустили, с киевским Рюриком да Романом Галицким. А меня с Феодором покойным ты в Новгород послал, — Александр перекрестился, упомянув об умершем брате, — восьми еще не минуло мне тогда…

— А все боязно. Тебе признаюсь, хотел было слово свое назад взять, Андрея не посылать, на твою волю новгородцев оставить…

Александр почувствовал сильную досаду. Неужели отец настолько утратил власть над своим сердцем?!

— Неразумно было бы сие, — процедил Александр сквозь зубы. — Никакая опасность не грозит Андрею. Верных людей отпускаешь с ним. Как со мною некогда — Якима-пестуна. — Александр справился с собою и улыбнулся.

Ярослав подумал, что уж теперь старший сын никогда не догадается о промелькнувших замыслах отца — отдать Андрею Новгород… А, пустое все! Будто Новгород отдашь кому! Это как в той побаске о медведе и незадачливом охотнике: «Ежели медведя ухватил, так веди его сюда». — «И привел бы, да вот не отпускает он меня!» А медведь тот — Новгород!..

Вечером князь, как часто бывало, пришел проведать своего любимца. Андрейка закидал отца вопросами. Но зачем, с каким умыслом отец посылает его княжить, не спрашивал. Это ведь было в обычае — сажать княжичей невозрастных на столы, и Андрей об этом уже знал и просто решил, что и для него настало такое время. Быть может, он бы еще нечто понял, но предстоящая поездка занимала его совсем по-детски, и в детском своем веселом возбуждении он не размышлял много…

— Ты ненадолго едешь, Андрейка, — говорил отец, — посидишь на столе для первости и воротишься ко мне…

— И тогда Александр снова поедет в Новгород, — сказал мальчик с детскою легкостью.

— Умный ты мой! — тепло произнес князь. И подумал, что при уме своем Андрейка душою чист…

На этот раз отец засиделся у своего любимца. А выйдя в сени, увидел пестуна, тот будто поджидал князя, будто учуял, что будет ему от князя слово.

— Ты в Андреевой покое ложишься? — спросил князь.

— Теперь уж нет, — отвечал пестун. — Княжич желает почивать в одиночестве. Я у двери ложусь, на войлоке… — Он говорил с господином не заискивая…

— Хорошо ли почиваете? — Князь хмурился. — Ныне входит мой сын в совершенный возраст, могут быть болести, тревоги разные…

— Ночью при свечах книги читает, свет пробивается, мне видать. — Пестун говорил с теплотою, как о самом близком, о своем питомце.

— И что же ты? — спросил князь.

— Как вижу, что поздно совсем, вхожу, уговариваю ложиться…

— И слушает?

— Уговорить нелегко! — Пестун улыбался, будто гордился и этим упрямством Андрея.

— Книги в крепкую скрыню с замком прочным уберите, чтобы целы остались. Чтобы в Новгород довезти в целости и назад в стольный Владимир доставить в целости! — И добавил мягко: — Сыну моему книги эти дороги… — И вдруг молниеносным каким-то движением приблизился к пестуну. Голос — шепотом свистящим: — Ты следи! Чтобы ни единой обиды Андрею! А более всего — чтобы не глянулся новгородцам излишне…

Князь поглядел испытующе на пестуна. Огромные темные глаза Ярослава сузились в горящие черным светом узкие щели…

— Понял я… — тихо проговорил Лев и не опустил глаза, спокойно и уверенно выдержал острый взгляд князя…

Андрей ехал в санях. Лошади запряжены были гусем — вереницей. Снова был санный поезд, но теперь, впервые в его жизни, еще недолгой, для него одного слаженный. Его сани, парадные, устланные коврами, окружали верховые. Лев тоже ехал верхом. Хотел ехать верхом и Андрей, но пестун сказал, что князю подобает прибыть в парадных санях. Но когда прибудут, Андрей станет выезжать на своем золотистом Злате.

За поездом санным следовала княжеская дружина, возглавляемая Михаилом и Темером. Из своей личной охранной дружины отобрал князь Ярослав самых верных людей, чтобы отпустить их в Новгород буйный для бережения любимого сына.

Снег взметывался, взлетал холодной буйной пылью. Полыхали зимние зори… Все далее — на Север… К озеру Ильмень, к реке Волхов…

— Сейчас все замерзло, — говорил Лев, — а вот растает лед, откроются пути водные, каких только не повидаешь в Новгороде кораблей! — говорил и еще более радовал мальчика.

Андрею хорошо было ехать. Всем своим существом устремился он на поглядение неведомых, прежде незнакомых мест.

Но Лев говорил, что все одето снегом, будто шубой, а вот придет весна, раскроется все…

В Новгороде отведенный Андрею и всей его челяди и спутникам дом был рубленый деревянный, в два этажа, со множеством пристроек, с треугольными кровлями уступчатыми, с галереями наружными, обнесенными перилами, с косящатыми окошками.

Анка распоряжалась об убранстве должном, разносился ее громкий голос.

Окошки выходили на широкий пустой двор. Во дворе не водилось торга, только слуги Андреевы суетились близ хозяйственных построек.

Андрей стоял у перил на галерее. Сундуки выгружали из саней.

«Книги!» — тотчас полыхнуло в уме.

С топотом мальчишечьим побежал по ступенькам вниз.

— Лев! Мои книги! Где сундук с книгами? Сейчас наверх несите в спальный покой!

Куда? Неодетый! — закричала появившаяся Анка. — Беги в дом, застудишься насмерть! Балбес большеуший!

Андрей разгневался всерьез. Что же это сделается, если в городе прознают?! Подумают, младенца привезли им в князья, няньки на него ругаются. Господи, как будет стыдно! Однако даже в такое мгновение не ответил Анке гневливыми словами, только в этом внезапном возбуждении открыл невольно рот, втянул холодный, чуть колкий воздух и снова сжал губы.

Появился Лев. Сам нашелся или Анка успела позвать?

— Идем наверх, Андрей, застудимся, пожалуй. Вон и скрыню книжную несут…

На лестнице им встретился Михаил.

— Бояре с посадником у ворот наружных, — Михаил обращался не к Андрею, а к его пестуну. — Роздыха не дают парнишке!..

Одно только желание охватило мальчика: показать себя возрастным, независимым. Он вспомнил, как стояли в отцовской приемной палате новгородские послы…

— Зови в палату! — быстро сказал Михаилу. — Должно быть, отыщется в этом доме палата приемная!..

Лев повел его в горницу, еще не убранную. Слуги суетились, Не было ни высокого кресла, ни тем более трона. Поставили лавку, покрыли ковром. Переодеваться было некогда. Андрей сел на лавку в дорожной свите, только шубку успел скинуть сразу, как впервые вошел в этот дом, где ему теперь жить предстояло.

Вошли в палату рослые, свободные в движениях новгородцы. Стеснились в дверях распахнутых. Были в шапках. Андрей вдруг испугался: а если так и не снимут шапок, захотят показать ему свою вольность и непочтительность?.. Он знал, что тогда прикажет им снять шапки. У него на это достанет внутренней силы. Но все же при мысли о том, что ему придется сказать этим людям неприятные слова, напрягалось и будто больно каменело сердце…

Но — благодарение Господу! — они сняли шапки!..

Теперь новое испытание — поклонятся ли? Андрей чувствовал, что не он один в напряженном ожидании. Ждут и незаметно окружившие его — Лев, Темер, Михаил…

Поклонились…

Чернобородый посадник выступил вперед и проговорил приветствие положенное.

Мальчик приметно наклонил голову, так положено было. Новгородец задал следующие положенные вопросы: хорошо ли доехал князь, доволен ли отведенным ему жилищем.

Теперь Андрею легче было заговорить.

— Благодарю за вежество, — сказал спокойно и с достоинством естественным.

Снова ощутил, как сердце каменеет больно. Отец предупредил его, что новгородские бояре могут задать один оскорбительный вопрос; такой вопрос они всегда задавали князю, когда желали оскорбить, показать, что его власть княжеская в их городе ограничена строго… Спрашивали, хорошо ли князь понял условия договора-ряда… Тем более просто задать подобный вопрос отроку, невозрастному… Андрей почувствовал, как мысли его пустились в лихорадочную скачку… Что он ответит? Что?.. Просто скажет, что ему известна вся оскорбительность этого вопроса…

Рослый красавец посадник — во всем цвете мужской красоты — смотрел на круглолицего мальчика, на эти зарумянившиеся тугие щеки и открыто серьезные глаза. И невольно уже располагался душою, и у него росли такие сыновья… И нелегко придется на свете мальчику с такой чистой душой! И ведь устал, только с дороги, не трапезовал еще, а как держится славно!..

— Отдыху твоему мешать не станем, князь, — старался говорить с почтением серьезным, чтобы не обидеть парнишку. — Трапеза и сон потребны после такой дороги…

Но Андрей вдруг немного подался вперед и даже приподнял руку.

— Еще задержу вас, новгородские бояре, — прозвучал уверенно детский голос. — Дело одно отлагательства не терпит.

Бояре и посадник смотрели без обиды. Что-то такое занятное и хорошее было в этом парнишке, чего в прочих князьях, даже если они были детьми, не бывало. Этот был и вправду — чистая душа; уверенный в праве своем чисто, по-детски совсем, и думать не подумал бы отстаивать это свое право разными кознями да ковами…

Мальчик выпрямил еще более спинку, развернул плечики.

— Воинство немецкое движется по землям северным, — заговорил. — Ведомо мне об ополчении новгородском, о пешцах, что отличились в сражении Невском. Полагаю, что для лучшей готовности боевой следует им ежедневно сбираться и упражняться с оружием, строем и поодиночке… Кто предводитель новгородского ополчения? Здесь ли он? Я желал бы знать его имя…

Эта более чем разумная речь казалась трогательной в устах ребенка сущего.

— Предводитель ополчения — не с нами, — отвечал посадник, едва сдерживая улыбку. — Имя его — Миша. По желанию твоему, князь, явится он к тебе, когда прикажешь.

— Завтра, в открытом поле. Найдется открытое поле?

— Найдется! — отвечал кто-то из бояр.

Оставшись с Андреем после ухода новгородской депутации, Михаил, Темер и Лев наперебой принялись хвалить мальчика. Он же делал вид, будто все это пустяки и не может быть иначе.

— Я голодный как волк! — Он весело вскочил с лавки. — А кто мне завтра покажет дорогу в открытое поле?

— Не заблудимся! — Михаил дернул плечом, и все четверо засмеялись.

Умаявшийся Андрейка спал крепко. Спальный покой смежным был с темной горенкой, там постелил себе Лев. И сначала и он крепко уснул, но после проснулся и раздумался.

Кажется, новгородцы не обидят его питомца. А вот чтобы он им не глянулся слишком… Да нет! Им возрастный полководец надобен, с хорошим наемным войском, а не парнишка с дружиною охранной! Они и сами понимают, что пребывание Андрея в их городе — этакая игра. Это им время дано: обдумать и выбрать окончательно: немцы или Рюриковичи… А покамест они выбирают, пусть Андрейка поиграет в правителя. Кое-чему полезному выучится, глядишь! Поймет получше, пояснее, что, кроме церкви, да книг, да детских забав, есть еще и жизнь, то мирское, от чего не уйти ему…

Лев тихо поднялся необутый, неслышно приотворил дверь. Мальчик спал хорошо. До утра не пробудится…

И Лев пошел в горенку, где спала Анка, поскребся в дверь, как у них было заведено, услышал ее шаги — босая… Тихонько позвал по имени… Она растворила дверь и радостно обвила свои мягкие руки вокруг его шеи. И, предупреждая ее вопрос, он тихо сказал;

— Спит, не добудишься до утра…

Уже на следующий день Андрей начал узнавать интересное для себя. Едва утром съел калач и запил сладким взваром, как доложил слуга, что князя дожидает Миша.

Андрей тотчас вспомнил, что это глава новгородского ополчения. Но ведь им велено было на поле сбираться. Чего же он сюда… И где его принимать?

— Зовите его сюда, в столовый покой! — приказал Андрей.

Миша оказался приземистым мужиком. Вошел, стащил с головы кудлатой кожаный колпак, обточенный грубой овчиной.

— Вам сбираться велено было от меня на поле открытом, — начал Андрей нетерпеливо, едва новгородец поклонился, — Что же ты сюда явился? Отчего приказание мое не исполнено? Можешь ли ответ дать?

Мальчик уже понял, что приказание его не исполнено вовсе не по злому умыслу и что ответ новгородца будет интересным.

— Не могут, князь, пешцы мои сбираться ежедневно для упражнений воинских, — проговорил Миша густым и доброжелательным голосом. Но Андрею не понравилось в этом голосе такое выражение, будто он, Андрей, отдал нелепое совсем приказание и теперь этот Миша будто учил его и наставлял на ум. Андрей невольно попытался сощурить глаза, но тотчас подумал, что подражает отцу и старшему брату. И раскрыл глаза широко.

— Отчего не могут? — спросил.

Ополченцы — не дружина, — продолжал Миша этим своим голосом, — ополченцы — горожане оружные, оружием вооруженные. Сбираются, когда в том нужда есть. Ведь у каждого из них — ремесло, занятие свое…

— А у тебя какое ремесло? — спросил мальчик.

— Я — кузнец.

— Ладно! Сколько раз в седмицу могут сбираться твои пешцы для упражнений воинских?

Миша наклонил голову, поглядел на свои темные ручищи, мявшие колпак.

— Более одного раза не смогут!

Но в его словах не было вызова или обиды для Андрея.

— Сберешь своих, пошлешь за мной. Тебе мешать не стану, а хочу поглядеть, какие в здешних краях упражнения воинские.

Миша, поклонившись, обещал все исполнить.

Андрей призадумался. Стало быть, воинские искусства — ремесло дружинников. А у горожан и времени нет на воинские упражнения…

— А вот говорят, у татар — несметное войско, — заговорил с Михаилом, — стало быть, у них никто ремеслами не промышляет?

— У них строго, в урочное время, по строгому приказу сбираются для воинских упражнений, — отвечал Михаил, но с какою-то неохотой.

— Это разве худо? — спросил Андрей, — Меня вон Лев каждый день гонял!.. И говорил, что оно так и следует…

— Ты — высокого рода, князь! А простого человека ежели этак-то гонять, да ремесло свое справляй, да подати плати… А жить, а дышать когда?!

Андрей промолчал. Это не было понятно ему. Не все ли равно, как живут люди низкого происхождения! Но все-таки вольная дружина — оно лучше, веселее как-то… И ему не хотелось, чтобы Михаил говорил так досадливо и горячо…

— Вольная дружина — веселее, — сказал Андрей и добавил: — Только испытания они придумывают! — Он нарочно покрутил головой.

И засмеялся вместе с Михаилом.

На открытом поле пешцы Мишины сперва сбирались всякую седмицу. Андрей приезжал верхом на своем Злате. Лев и Михаил сопровождали мальчика, также верхами.

Скоро Андрей понял, что, пожалуй, никакие воинские упражнения новгородским ополченцам не нужны. Миша командовал бежать, и они бежали вперед.

— Что еще прикажешь? — спросил густоголосый Миша, подходя к юному всаднику.

Андрей легко спрыгнул на твердо утоптанный снег. Обнажил меч.

— Это меч мой прозванием Полкан. Вот, глядите!

И легко и уверенно повторил то, чему учил его Лев. Представил себе, что стоит в малом кругу, врага к себе не допускает, вращая мечом; а враг все нападает и этими своими бестолковыми наскоками отдает силу Андрею…

— Вот так надо! — сказал.

Миша и его пешцы молчали. Лев тихо-тихо сказал Андрею:

— Им без надобности такое. Непривычно. И возрастные, не выучишь их…

Андрей почувствовал, что ему и самому вовсе не интересно глядеть на этих бегущих в беспорядке мужиков.

— Ладно! — произнес уже ставшее привычным здесь словечко. — Сбирайтесь, когда восхочется!

Они разошлись по домам с явным удовольствием. А сбираться, так более и не сбирались!..

На открытом поле теперь упражнялись лишь дружинники, приехавшие с Андреем. Но Андрей оставил Михаила приказывать им. Для себя он заметил, что ему самому интересно, когда только он и Лев. Тогда это как будто поединок, похожий на поединки, описанные Гомером и Вилардуэном…

Но все же спросил Льва:

— А как же мне отец сказал, будто пешцы новгородские три корабля, из свейской земли приплывшие, потопили? Как это они? Ведь они такие неуклюжие, как медведи! И ничего не умеют, бегут все вместе — и всё!..

— Медведь — зверь могучий, — отвечал пестун. — Как навалится — не скоро вывернешься из-под него! Пешцы новгородские силой берут, врукопашную смело схватываются. А что до трех кораблей, так, может, их не три было, поменее числом… Да что такое свейские корабли, перевидал я их на Идыле! Деревянная просмоленная колодка под холщовым парусом — вот тебе корабль! Вон пустой качается у берега, днище проткнешь, ну и потонет…

— Но ведь этих пешцов мало совсем!

— Приметливый! — Лев нарочито вытаращил глаза, и мальчик прыснул. — Углядел, что мало их! — хохотнул и пестуй. — А для того и нанимают князей с дружинами, себя-то берегут!

— Александр приедет сюда… — проговорил Андрей с детской задумчивостью…

Чуткий и умный мальчик уже понимал, что его-то княжение в Новгороде — игра, затеянная отцом и Александром. Он даже и не сердился на отца за то, что тот не объяснил ему совсем все. Не все было понятно, и то, что не было понятно, оно, наверное, было страшное, злое… нет, противное, грязное… Но легко было понять, что здесь, в Новгороде, Андрей ничего и не должен делать, а просто жить, как жил у отца… Но что бы делал настоящий, возрастный князь? Александр что бы делал?.. Андрей уже заметил за собой, что отец и старший брат для него — настоящие правители… Что бы они сделали? Силой заставили бы Мишиных ополченцев упражняться с оружием? Наказали бы, посадили бы в темницу тех, кто осмелился ослушаться? И эти мужики сидели бы в темнице темной… И это было бы правильно!.. Потому что все остальные сделались бы послушны… И ведь о людях низкого рода следует одно лишь думать: послушны ли они приказаниям… Но Андрей все представляет себе, что в темнице должно быть страшно… И Михаил сказал, что всем этим людям низкого рода тоже надо жить и дышать… Но захват городов и земель и княжеская власть и сила — важнее жизни и дыхания всех этих людей низкородных… Так ли?.. А если видеть не много людей сразу, а каждого человека в отдельности? Тогда не сможешь посадить такого человека в темницу, наказать за непослушание… Но разве по учению Господа нашего Христа не может сотвориться значимым всякий человек, всякого рода и всякого звания? И святой Андрей, уродивый во имя Господа, юность свою в рабстве проведший; и царица Онисима, оставившая царство свое; и святой Андрей Боголюбский, царство свое украшавший и ширивший… А как же Гомер, Платон и Аристотель? Ведь и они значимы и понимали значимость человеческую… Но были язычники… Или втайне были просвещены Господом?..

Чем далее уходишь в мысли свои, тем больше странного и неясного… Будто движешься полем бескрайним… как тогда, когда он убежал ночью после испытания…

Мальчик покусывал ноготь указательного пальца машинально… В голубых солнечных глазах затаилась печаль искренняя детская… Андрей вдруг подумал о себе, что ведь он совсем ничего не может сотворить; одни только мысли путаные одолевают его, а деяний никаких не вершит; живет как живется… И то, что он еще невозрастный, никакое не оправдание бездействию его…

Круглолицый мальчик нахмурился; могло показаться на несколько мгновений, будто брови нависают над глазами, почти скрывая их…

Но было вокруг столько нового, и жить как живется — в удовольствие было мальчику.

Вместе с пестуном своим отправлялся он в далекие прогулки верхом. Снег на дорогах был крепко утоптан, копыта коней не скользили, не разъезжались, солнце вдруг озаряло золотистую шерсть Злата…

Лев говорил, что там, подалее, — страны, где солнце не заходит почти целый год, огнистые сияния озаряют половину неба… Реки широкие, длинные, вода сердитая пенится… Урман — густой лес, еловый, сосновый, и другие, неведомые хвойные деревья высокие растут…

Конечно, и Лев, и Михаил, и многоопытный в исполнении княжеских поручений тайных толмач Темер — все видели ясно, что Андрей в Новгороде, будто дитя в гостях. У Темера были в дружине свои верные люди. Уже несколько раз отсылал он Ярославу вести о продвижении немецких орденцев — укрепляют крепость Копорье, обосновались в Пскове… Еще немного — и Север окончательно выберет свой путь — с немцами, свеями… И тогда потерян будет для Рюриковичей навсегда богатый Север… Тайные гонцы мчались от Темера из Новгорода в стольный Владимир к Ярославу; слово в слово запоминали вести Темера, слово в слово князю передавали… А от Ярослава неслись тайные посланные в Орду… Под кольчугами прятали золотые плоские кружки с изображениями — чернью — тигров и барсов — то были пропуска к самому хану…

Великий князь Владимирский уведомлял хана о продвижении рыцарей. Еще помедлить — и если Рюриковичи потеряют Север, потеряет его и Орда… А там, далее… Орда потеряет и русские княжества… Прочный союз южнорусов с Унгарией откроет дорогу русскую на Запад… И ведь исконно держались Рюриковичи и прежде этой дороги — дороги к немцам и франкам… Но не проще, не вернее ли теперь держаться хана? Он — сила и власть… Заря!.. Новый день… или… новая ночь…

А Новгород полюбил своего гостя малого. Редкий день обходился без подарка. Жемчуг северных рек — расшивать воротники-ожерелья и зарукавья. Мешки орехов кедровых… А тут пошла зимняя охота. Понесли на двор князя Андрея охапки лисьих и беличьих шкурок. Всякий день — свежатина к трапезе — зайцы зимние…

Андрей уж не думал о том, как не послушались его новгородские пешцы. Миша принес ему в подарок невиданный снаряд — лыжи!.. Поднимал Миша лыжи в крепких руках, вертел, показывал Андрею:

— Видишь, как резаны! Испод я гладил ножом отточенным, ловки наладил…

Лыжи — сделалось для мальчика самое лучшее, самое желанное! Нестись на выструганных досках по снежным, всхолмленным полям… Но Льву лыжи не дались. И он ревниво поглядывал на парнишек постарше Андрейки его, которых Миша послал на княжеский двор. По целым дням Андрей гонял с ними на лыжах, учился ставить капканы на зайцев и лисиц; угощал своих новых служителей-сверстников в столовой палате… Но это нельзя было бы назвать дружбой, Андрей просто увлекся этими новыми для него занятиями, получил новых для этого служителей себе и всячески старался удовольствовать их — несколько раз жаловал одеждой со своего плеча, дарил привезенными из Владимира чарками и заморскими кубками… Маленькую чарочку подарил тому, кто лучше всех учил его ходить на лыжах… Вспомнил сына Анки, слезами наполнились глаза, тоска больная сжала сердце…

— Дареного не воротишь, другую такую добудем тебе, — сказала пестунья.

Но неужели она не поняла, почему он плачет? Или ей так легче, когда память живая саднящая погребена под грузом повседневных мелочей?..

Но некогда было задумываться. Каждый день — что-то новое, занятное… К обеду принесли холодное, очень вкусное сало.

— Догадайся, князь, что ешь? — спросил Темер.

Андрею тотчас сделалось занятно.

— Сало какое-то… Может, заячье или медвежье?..

— Это, князь, рыба сырая, строганина…

Чудесного вкуса была эта строганина, мальчик пристрастился к этой северной пище лакомой, она сделалась одним из удовольствий его новгородской жизни…

Казалось, навечно покрыто все снегом, пушистым и мягким, и утоптанным, твердым. Но пришла весна, оборотила снег ручьями журчащими. Рыба проснулась, птицы — дикие гуси — потянулись назад на Север, туда, где родились в гнездах родительских, и теперь возвращались, чтобы самим свить гнезда и вывести птенцов. Заголубела вода в Волхове…

— Скоро, скоро увидишь на Волхове корабли, — обещал Лев.

Но прежде кораблей пришла святая Пасха. И Андрей подумал о том, что пора сделаться правителем — жемчужной тучей.

— Надо бы к празднику святому отпустить посаженных в темницу, — сказал Михаилу и Льву.

— Благое дело, князь, — отвечал Михаил, — да только ты не ведаешь, за какие вины посажены эти люди в темницу новгородскую. Ежели ты в силах вины эти разобрать со вниманием, разбери и кого следует — отпусти…

Андрей нахмурился. Его всегда тяготил вид нищебродов у церквей. А сколько мучений примет его душа, покамест будет он разбирать дела осужденных, наверняка путаные и неясные… Но, признав правоту Михаила, он все же отворотился от него и сказал пестуну:

— От моего имени прикажи раздать в темнице пироги, рубахи холщовые и всего, в чем нужда у них. И у церквей пусть роздано будет…

— Тебе самому надлежит быть при этих раздачах, — сказал Михаил.

«Да что же он душу мою изводит!» — раздосадовался мальчик. Михаил сегодня будто нарочно не щадил его, показывал Андрею все Андреевы же слабости и неумения… А может, оно так и следует? Вот ведь и отец не любит лести…

— Я буду при раздачах! — сказал Андрей решительно.

В Новгороде-граде — не одна церковь. Пасхальный княжеский обход начали с церкви соборной — Святой Софии — воплощения Божественной мысли… Андрей шел пешком. Впереди и позади следовали дружинники и слуги с большими мешками…

Вот она, устремленность прямизны ввысь и шлемы куполов с простыми крестами…

Он заставил себя не думать ни о чем, и пусть замрет в сердце закаменевшем невольная жалость… Рубища и язвы окружили его, протягивались темные худые руки… Сколько нищих!.. Это потому, что Новгород — очень большой город… Но неужели и Симеон Эмесский и Андрей Константинопольский — такими были? И царица Онисима?..

Прошел недолго, а уж ноги устали. Но Андрей знает: это усталость измученной души пронзает его состав телесный. Это боль из души, из сердца переливается в тело…

Георгиевский собор Юрьева монастыря… Снова — прямоугольность стен и шлемообразность куполов… Снова рука творит крестные знамения…

Как смотрел на него апостол Петр, написанный на южной паперти собора Софийского… Чуть повернув голову, гордо вскинутую по-новгородски, и с такою обидою в глазах карих больших… Увидишь такое — и будто все тяготы земные, как на ладони, перед внутренним взором твоим, и будто надежда согреет душу твою!.. А когда от росписей стенных глаза отведешь, на нищих глянешь… О, как безысходно!.. А Страшный Суд в церкви Спаса Преображения на Нередице — не страшный вовсе, оттого что любуешься наложенными красками и фигурами, искусно написанными… О, кабы и жизнь в миру была красива даже в страшном!.. Тогда нестрашно было бы жить…

Одноглавая стройная церковь Спаса на Нередице особо мила была Андрею. Хорошо в таких церквах молиться раздумчиво…

А когда в темнице потянулись руки и понеслись благословения ему… Не слыхать бы этих благословений, отпустить бы всех, не разбирая, за что каждый наказан!..

Ах, как тяжело пришлась Пасха Андрею…

«Вот отец наделит меня уделом, все вины подданных разбирать стану, тогда не будет тяжело на душе при таких раздачах…»

Это было совсем просто, однако Андрей сомневался в том, что это будет исполнимо… Сам не знал почему, но было сомнение в душе…

Поехали верхами глядеть на корабли.

Спустили новгородцы на воду Волхова свои ушкуи — плоскодонные ладьи с парусом и гребцами. Запестрели красным и голубым, крестами и полосами паруса новгородские и чужеземные по Волхову…

Въехали на холм Андрей и Лев.

— Приплыл хоть один свейский корабль? — нетерпеливо спрашивал мальчик. — Покажи мне!..

Лев зорко вглядывался и наконец указал рукой.

— О! — Андрей смотрел из-под руки, уже без рукавицы и оттого покрасневшей на речном ветру. — И это полагаешь ты просмоленной колодой? И это, по-твоему, запросто потопить возможно? Да ведь это самый здесь красивый корабль! Дубовый, резной весь и стройный, вперед вытянутый! А парус прямой в клетку косую желтую!.. Нет, Мишины пешцы потрудились! Три таких корабля потопить!.. А хоть бы и не три, а хоть бы даже и один!..

Лев молча улыбался веселому возбуждению своего питомца.

— На таком кораблике поплыть бы! — протянул Андрей почти просительно.

— Жизнь долгая, поплывешь еще! — откликнулся пестун.

— А ты плыл?

— Плыл…

Но Андрей почувствовал, что Лев не хочет вспоминать и рассказывать о своих плаваниях…

Между тем Новгород самоуверенно сделал свой выбор, руководствуясь, как и полагал Ярослав, страстным желанием отстоять свою вольность. Посадишь к себе немцев — после не выставишь, а князей Рюриковичей сколько раз гоняли с новгородского стола! И новгородцы — в который раз — выбрали себе Рюриковича с дружиной. Послали вновь послов к великому князю. Послы заверили, что очень довольны княжением Андрея, он и умен и милостив, только вот не вошел еще в настоящий возраст, не управиться ему с войском. А ведь столкновение с тевтонскими рыцарями — неизбежно.

Ярослав делал вид, будто ничего не ведает о колебаниях новгородских — кого выбрать… И новгородцы держали себя так, будто всегда были горячими сторонниками именно Рюриковичей и никогда и не помышляли о немцах и свеях.

И Ярослав пообещал, что пришлет снова в Новгород сына Александра с большою дружиной да с ордынской конницей и пехотинцами. Новгородцы со своей стороны выставляли ополчение — пешцов. Условия ряда-договора оставались прежними. И, оставшись наедине с собой, Ярослав прикидывал, удастся ли и на этот раз новгородцам выгнать Александра… Но чуял, что с Александрова правления конец пойдет воле новгородской!..

Весна уходила, и лето шло ей на смену. Летние дороги — ухабистые, пыльные, но дружина на конях движется…

Михаил сказал Андрею, что Александр едет в Новгород. Мальчик сам удивился раздражению, охватившему его. Конечно, он знал, что он здесь — всего лишь дитя-гость; но обидно обо всем узнавать последним, и унизительно — Александр приедет, когда Андрей еще будет здесь, в Новгороде, будто Александр Андрея сгоняет с новгородского стола… А самого-то Александра новгородцы гоняли как!..

Нет, нет, нет, не будет Андрей унижен! Льву приказал:

— Спешно готовьте отъезд! Повозки собирайте! Я покину город прежде, чем явится сюда брат!..

Лев обещался исполнить приказание.

Андрей сидел в спальном покое. На сердце будто камень лег — тяжко. Вот одно из первых решений, самостоятельно принятых им; вновь и вновь упорно повторяет он самому себе, что не будет унижен Александром, покинет город прежде, чем явится сюда брат… Но это гордое и открыто враждебное брату решение чуть пугает мальчика. Он чувствует себя одиноким, несчастным…

Лев тихо входит и садится рядом. Вдвоем молчат. Затем пестун встает, идет к двери и прикрывает ее еще плотнее. Возвращается к мальчику.

— Великий князь огорчен будет твоим решением, Андрей, — начинает Лев.

Отец!.. Да, отец будет огорчен. И ведь это по велению отца едет Александр! Зачем отцу Андреево унижение?!

— Великий князь не желает, чтобы ты открыто ссорился с братом, — продолжает Лев, будто читая мысли мальчика, и придвигается совсем близко. — Александр силен, ему возможно и убить тебя. Пожди! Войдешь в возраст, будет и у тебя своя дружина… Обмыслишь, как бороться с Александром… А сейчас для чего хочешь открыться перед ним? Испугает его открытая твоя гордость, погубит он тебя. А ты видишь ведь, и отец, великий князь Ярослав, желает жизнь твою сберечь, открытой твоей вражды с Александром не хочет!..

Душевная усталость вдруг овладела мальчиком.

— Поступай как знаешь… — с этими словами он склонил голову на подушку…

Александр ясно ощущал, что в кем довольно злой, прямолинейной, грубой силы для того, чтобы если и не сломить Новгород окончательно, то, по крайней мере, продержаться дольше всех бывавших здесь князей. Потому что за ним — огромная могучая власть, власть Орды!.. Еще малым был Александр, когда прозорливый отец назначил ему в судьбу это противостояние с вольностью русской. Но ему ли одному? Конечно, отец полагался и на Феодора; и быть может, даже на Феодора, первородного, более, нежели на Александра… Александр припомнил приземистого рыжеволосого брата, на деда двоюродного тот походил, на Андрея Боголюбского… Сейчас был бы у Александра соперник сильный — не Чика!.. Но отчего-то кажется, что с Феодором было бы легче! А борьба с Андреем — это непонятно что! Есть, есть в Андрее сила, но что она — сила эта, какая она? Бороться с ним, будто воздух кулаками месить!..

Показались городские стены. И восьмилетним, и десятилетним, и двенадцати-, тринадцатилетним живал здесь Александр, и возрастным сиживал на столе новгородском… Положит он начало покорению этого города!..

…Мучительные дни!..

Андрей теперь принял такое решение: молчаливо снести все унижения. Но он готов благодарить Александра за то, что тот не притворяется добрым и заботливым братом. Едва несколькими словами перемолвился с Андреем. И хорошо это Андрею, и ладно!..

По двору и в доме суетятся слуги Александра. Говорят, будут перестраивать дом, терем особый поставят для Александровой новгородской наложницы-супруги. А когда санный путь установится, зимой, прибудет и венчанная жена с малыми детьми Василием и Дмитрием… Знать бы, осердятся ли новгородцы на все эти приготовления? Александр будто показывает им, что надолго желал бы здесь задержаться…

Подтягивается войско, но ордынцы еще не подошли. А поглядеть бы на них!.. Но Андрей тоже готовится в дорогу, к отцу.

Поскорей бы уехать! Чем возрастнее Андрей делается, тем нетерпеливее… Невмоготу терпеть Александра, Александрову злую силу и злую странность!..

Но Александр приметлив. Он все приметил в Андрее и снова положил себе показать непокорному свою силу…

Все уложено, улажено в повозках, книги заботливо заперты в скрыне. Еще один день пробудет Андрей в Новгороде. Минует один день, и наутро — в путь…

От Андрея передают Александру приглашение в малый покой столовый — к обеду. В этом нет унижения Александру, но пусть видит независимость Андрея. Придет ли? Может, пошлет слугу с отговоркой, делами отговорится?..

Но Александр приходит и обедает с младшим братом. Оба едят серьезно. Александр беседует с Андреем, как со взрослым; спрашивает о зимней охоте. Андрей говорит о лыжах, но держит себя в руках, говорит спокойно, без этой ребяческой возбужденности…

— Завтра объедешь город — простишься? — спрашивает Александр.

— Завтра с утра…

И вдруг — вот оно! Как возможно было предположить, что Александр внезапно сотворится спокойным и равнодушным! О нет! Он все успел вызнать коварно и теперь наносит свой удар…

— Соскучился я по торжищу новгородскому, — просто произносит Александр, — поеду завтра с тобой…

И спокойно пьет пиво, не глядит на Андрея…

На торжище Андрей побывал всего раз. Многоголосый грубый шум тотчас отвратил его. Лев тотчас это приметил, и они объехали торжище стороной. И Лев, и Михаил, и Темер, да и Анка знали, что такое огромный новгородский торг с его грубым озорством, обидною лихостью и ухарством. И все это ни к чему было душе их питомца, в которой соединились жалостливость, чувствительность и затаенная робость…

Сказать Александру просто: «Я не поеду на торжище» — обидеть его открыто. Пуститься в объяснения? Андрей и наедине с собой не стал бы обо всем этом думать! Объяснять Александру, видеть, как тот притворяется понимающим или же непонимающим? Унизительно, унизительно!.. И остается лишь одно: завтра утром поехать… Победа за Александром!..

Но на другой день случилось так, что Александрова победа обернулась едва ли не поражением. Братья поехали верхами в сопровождении двух слуг. Льву Андрей заранее объявил, что не берет с собой его. Андрей и сам понимал, что попросту желает отдать приказание и чтобы оно было исполнено. Должно быть, и пестун это понял, потому что подчинился без возражений.

Слабинку в Александре Андрей почувствовал, когда подъезжали. Андрей твердо решил ни на что не глядеть, никого не жалеть и не задумываться. Но он уж знал, что многие свои твердые решения исполнить не в состоянии… И вдруг Александр сказал, что народ в Новгороде горазд подшучивать…

— Такие насмешки строят!..

И в голосе брата Андрей уловил странную поспешность, будто поспешил Александр сказать задуманное. И в поспешности этой Андрей уловил слабость. И ощущение этой братниной слабости укрепило его душу.

Вот уже поехали, сдерживая коней, вдоль рядов торговых, куда покупатели являлись, как на бой с торговцами. Здесь могли едва не до смерти извести насмешками, обманывали, грабили, дрались… Это был рынок средневековья…

Со всех сторон неслись зазывания, льстивые, а то и издевательские. Торговцы хватали мимоидущих за рукава, те вырывались… Шум страшный и даже грозный стоял, повисал над площадью торговой…

Открытый человеческий плач ударил по сердцу. Андрей почти невольно остановил коня.

Оборванный старик с перекинутым на грудь лотком дергался и заливался слезами. На лотке лежали мотки вощеных ниток темных. Вокруг молодые слуги из лавок богатых торговцев громко издевательски выкрикивали:

— Цапля скубаная! На погост не пора ли?! Домовина, чаем, заждалась!..

— Не надо… — вырвалось у Андрея, но так тихо, что расслышать никто не мог.

Он почувствовал неловкость, будто то, что он произнес, было не то чтобы дурно, но как-то не след произносить, неладно. И все же повторил чуть погромче:

— Не надо!..

Он ощутил их бойкость и буйное озорство. И вдруг окрепло и прояснилось его желание противопоставить себя им, таким, какие они здесь, сейчас! Он понял, что вот такими любы они Александру и Александр люб всем этим людям, когда они — вот такие!.. И Андрей произнес уже громко и упрямо, приказывая, повелевая:

— Не надо!

Он не хотел глядеть на плачущего, а тот утих. И все другие вдруг утихли с внезапной покорностью. И будто все огромное торжище — стихло. А брат его Александр будто исчез, растаял в этой внезапной тишине, хотя оставался рядом с Андреем. Андрей приказал своему слуге узнать имя старика. Слуга тотчас вернулся:

— Его Островом кличут.

Андрей, по-прежнему стараясь не глядеть вокруг, быстро отстегнул шитые золотыми нитями, вышитые жемчугом зарукавья, подал слуге:

— Отдай ему…

И машинально следил, как слуга отдал старику зарукавья и тот сунул их под грязную верхнюю одежду…

В дом возвращались молча. И когда подъезжали к дому, Александр обогнал неожиданно Андрея и поскакал один вперед. И в этом тоже была слабость Александра. И сильный Андрей поехал медлительно и важно…

Но по лестнице взбежал бегом. И, натолкнувшись в сенях на пестуна своего, уткнулся лицом ему в грудь, крепко обхватив за пояс…

Наутро потянулись повозки со двора. Андрей ехал верхом. Лев и Михаил чуть приотстали на своих конях почтительно. И неожиданно вдруг оказалось, что на улицах в этот ранний час полно народа. Миша и его новгородские пешцы; парнишки, с которыми Андрей гонялся на лыжах и ставил капканы на зайцев; какие-то незнакомые мужчины и женщины и другие, знакомые, но он не мог вспомнить, кто они; вчерашний старик с торжища, и еще люди, и еще… — подходили к нему, желали доброго пути и скорого возвращения к ним… Он понял, что, конечно, это они немного показывают Александру свою независимость… Но все же… Стало быть, глянулся им Андрей…

«Ах, зачем не приготовил ничего для раздачи! Но не знал ведь, что будут этак провожать…»

И он только выкрикивал мальчишеским голосом:

— Благодарю вас!.. И вам я желаю доброй жизни и путей счастливых!..

Александр не провожал его.

Обратная — к отцу — долгая летняя дорога утомила мальчика. Наконец-то добрались до Боголюбова. В тени под большим дубом изготовили трапезу. Андрей сидел, поджав под себя разутые ноги, прислонившись спиной к стволу.

— Не ест ничего, не отведывает, — жалобилась Анка мужу. — Ох, боюсь, недужный сделался от этого пути бескрайнего!

— Не недужный он — возрастный делается, — успокаивал Лев жену.

Из-под дуба хорошо видна была одноглавая церковь Покрова Богородицы на другом берегу реки. Андрей всегда любил эту церковь и теперь при виде ее чувствовал, как напряжение отпускает душу и покой усмиряет сердце…

Он уснул, а проснувшись, поел с удовольствием.

В стольный Владимир въезжали через ворота Золотые.

Зазвонили колокола в Успенском и Дмитриевском соборах.

И вдруг Андрей понял, что ведь это его встречают колокольным звоном. Люди выходили на улицы — встречали его…

Что же он содеял такого? Кого победил, одолел? Нет, победы его — победы особенные! И быть может, и люди это чувствуют, и потому и встречают его улыбками и звоном колокольным…

Даже увидеть княгиню Феодосию — было увидеть что-то давно привычное… И невольно подумалось о Ефросинии — где она сейчас, в каком монастыре женском, каково ее монашеское имя? Он так никогда и не спросил об этом никого…

Отец увиделся ему старше и худощавее, чем прежде. Отец задался на коне высоком от княжих теремов… Но вдруг спешился быстро и быстро, чуть сгибаясь, пошел к нему… И Андрей тоже соскочил с коня, бросил поводья… Но пойти к отцу не успел. Отец уже схватил его и прижимал к груди…

Тогда Андрей вдруг совсем ясно ощутил, что воротился. Домой. К отцу…

Андрею минуло двенадцать лет. Он по-прежнему жил при отце. Александр разорил рыцарскую крепость Копорье и отнял у тевтонцев Псков. Теперь он вел непростую игру, изо всех своих сил навязывал рыцарям решающее сражение. Сильным он ощущал себя и готовым к построению всяческих козней и ков, без коих немыслимы дела правления.

Отец между тем собирал Андрею дружину. Он отдавал ему, любимцу своему, самых верных своих воинов. Многие из отобранных им уже побывали с Андреем в Новгороде. Лев учил воинов своего питомца, и они подчинялись и слушались…

Феодосия напомнила мужу о том, что пора сбирать дружины и для Танаса и для Михаила, ее сыновей. Но Ярослав отвечал прямо, что покамест занят Андреевыми воинами, другое все пождать может. И в который раз подумала княгиня о своей беде: отчего же именно ей пришлось быть обвенчанной с этим правителем, для которого сердце вдруг более важно, нежели дела правления… И сердце это ретивое отдано не ей, не ее детям…

Андрея очень огорчало то, что он никак не овладеет искусством распоряжаться воинами. Легко отдавать приказы одному человеку или одному коню. Но чтобы подчинялось и разом исполняло приказы множество — это почему-то в глубине души казалось Андрею как-то не по-христиански… Ах, если бы все битвы слагались из поединков благородных, как у Гомера; и не надо было бы отдавать приказы одновременно многим воинам!..

В большой приемной палате было гулко, потому что он был один с отцом. Но вдруг вошел Александр, а когда приехал, неясно было.

Впервые после той поездки на торжище новгородское Андрей видел старшего брата. Андрею показалось, что Александр сделался попроще. И это глянулось Андрею. Александр удерживал одной рукой, прислонив к груди, новый шелом. Андрей хорошо видел шеломный медальон и знал, что на нем изображено. Изображено было вознесение на небо Александра Македонского, славного древнего полководца и великого царя. Александр Македонский был с короной на голове, как его и в книгах рисовали, а волосы у него были коричневые и круто кудрявые; и все это было на золотом поле, а платье на царе было синее с полосами золотыми; и две огромные сказочные птицы возносили его…

И Андрей подумал, что хан Батый, о котором, говорили так много, сходен, должно быть, с Александром Македонским. Ведь и Батый желает покорить весь мир!..

Андрей приветствовал старшего брата, и тот отвечал ему просто.

Отец обратился к Александру:

— Я, великий князь и отец твой, не буду помехой делам твоим. Пошлю тебе дружинников, соедини их с пешцами ордынскими и новгородскими. А станет кто говорить, будто всадник сильнее пешего воина, — не слушай! Меня слушай! Пешцы могут все! Они — главная сила всякого войска! И закованных в железо рыцарей одолеешь ты пешцами…

Андрей понял, что речь идет о тех самых рыцарях-тевтонцах. А хотелось бы на них поглядеть. И на ордынских конников и пешцов…

— Я тебе войско пошлю свое, — продолжал отец, — младшего твоего брата пошлю с дружиною отборной. — И добавил мягко и с легким озорством: — Андрейку, милостника своего, я тебе пошлю!..

Крепкая рука отца охватила Андрея за плечи легко и крепко.

Андрей обрадовался. Впереди — город, где ему совсем не было плохо, и битва, и… поглядеть на чужеземных воинов… Сильный и здоровый мальчик, он рад был заранее предстоящим энергическим передвижениям и действиям…

— Посылай, отец, посылай мне Андрея, — произнес Александр.

И голос его был решителен и прост, и это тоже радовало мальчика…

Ничего удивительного в том, что князь посылал двенадцатилетнего сына с войском, не было. Средневековье знавало и десятилетних полководцев и восьмилетних женихов. Но если в последнем случае приходилось дожидать, пока чрезмерно юный супруг войдет в совершенные лета и исполнит свои обязанности, то за спиной невозрастного полководца всегда стоял опытный воин, так вот и с Андреем должен был ехать его Лев…

Но отцовское сердце не унималось — тревожилось. Будь на то полная воля Феодора-Ярослава, он бы никуда не посылал своего Андрейку, все бы при себе держал, радовался бы на него… Но понимал князь, что его любимцу пора приучаться к делам воинским, к деяниям правления. И хотя и с тревожною болью, но отрывал его от сердца…

Вечером Андрей сидел с отцом и братом. Но это не было похоже на прежние беседы с отцом, когда отцовские рассказы кружили воображение мальчика не хуже повествований книжных. Теперь о делах практических велась речь. Обсуждалась предстоящая неизбежная битва с немецкими орденцами. Александр говорил о том, что сделал все для того, чтобы немцы не могли уйти от битвы — «нет, не увильнуть им!» — хвалил ордынскую конницу и вспоминал, как новгородские пешцы неожиданно хорошо показали себя на Неве…

Андрей вспомнил Мишу и улыбнулся. Зимой теперь мальчик ходил на лыжах, и это оставалось одним Из важных зимних удовольствий…

— …Следует нам держаться Орды!.. — говорил Александр.

Андрей вспомнил читанное и решил высказать сложившуюся ясно мысль:

— Отчего же следует Орды держаться? Никогда прежде не бывало над нами Орды! И держались мы, Рюриковичи, равных нам правителей земель западных! Разве не отдал Мудрый Ярослав одну свою дочь франкскому королю, другую — норвежскому Гаральду, третью — королю Унгарии? Разве не звался один из сыновей Мономаха, тот, что в Новгороде княжил, Мстислав-Феодор-Гаральд? Зачем же держаться Орды? Или от ханов ордынских учиться будем сожигать города и убивать женщин и малых детей в колыбелях?..

Голубые солнечные глаза блеснули простодушной мальчишеской лихостью…

Александр посмотрел, но не на Андрея, на отца — вопросительно.

— Он у нас книжник не хуже самого ученого римского или константинопольского монаха! — с гордостью сказал Ярослав.

— Должно ли князю, Рюриковичу, книжным учением голову забивать? Не грешно ли? Князь — не монах! Книгам — в церквах да в монастырях место, не в княжеских покоях! — проговорил Александр веско и с важностью.

Отец ободряюще положил руку на плечо младшего сына.

— И я, Александр, прежде так судил, — начал даже с некоторой беспечностью. — А теперь вот поглядываю на Андрея нашего и утешаюсь его многими красивыми познаниями. Ты возьми, наприклад, хотя бы своды летописные. Князь, разумеющий грамоте, сам прочитывает все, что пишут монахи в летописании; сам указать может, что и каково следует записывать…

Александр внимательно слушал отца. Андрей поглядывал и думал, что покамест его, Андреевы, слова — навроде зарукавий нарядных, пристегнешь — красиво, а по будням и без красоты сойдет. Отец вот гордится им, а слушать-то не хочет…

— Дед твой, Димитрий-Всеволод, — продолжал отец, обращаясь к Александру, — помню, говорил о предке своем, императоре византийском Алексее. Анна Комнин, дочь Алексея, о деяниях отца собственноручно написала книгу, называемую «Алексиадой»… — И повернулся к Андрею: — Имеешь ли ты книгу эту, Андрей?

— Нет! — живо откликнулся мальчик. — Нет у меня такой книги! Добудь мне ее!..

Александр покачал головой, и черный прищур его глаз напомнил Андрею прежнего Александра…

Дружинники Андрея населяли две большие избы с широкими полатями. Андрей полагал, что если эти воины теперь служат ему, стало быть, он обязан позаботиться о них, как заботится о своем коне. Но спрашивать их самих, довольны ли они, ему было неловко. Поэтому он почасту напоминал своему Льву, что воины должны быть сыты и все на них должно быть исправное. А Лев усмехался и отвечал, что за всем этим доглядывает…

Двинулись в Новгород по зимним дорогам. Андрей почти весь путь проделал не в санях, а верхом. Ехали и ночным временем. Несколько раз ночевали в деревнях по избам. Было угарно, пахло остро хлевом, свиньи и телята делили с людьми скромный кров. Дальнее детство смутно припоминалось Андрею… На возах везли рыбу, дичь, срубленные деревья для дров. На княжие и боярские дворы…

В Новгороде явился к Андрею давний его знакомец Миша, и парнишки пришли, с которыми Андрей на лыжах гонялся; выросли эти парнишки, иные вовсе возрастные сделались. Александр оставил Андрея в Новгороде и отправился в поход в Чудскую землю. Александр объявил, что младший брат остается за него. Но Андрей знал, что отец стремится окружить своего любимца всяческим бережением… Но если так пойдет, Андрея по отцовскому наказу и до битвы не допустят…

Ордынцев он повидал. Ему показалось, что его дружинники куда рослее и оружие у них покрепче.

— Ордынцы берут числом и воинской послушливостью, — сказал Лев.

Андрей подумал, что, должно быть, и горячим норовом берут. Дня не проходило без жалоб. То ордынские воины, то новгородцы жаловались на затеянные драки и полученные увечья. Когда Александр увел большую часть ордынцев с собою, полегче стало. Жалобы разбирал Лев. Как-то это так сделалось, Андрей даже и не приказывал ему. Одна лишь мысль о том, чтобы выслушивать путаные жалобы разгоряченных драчунов, была Андрею докучна. И Лев не мог об этом не знать!

Надо было дожидать Александра. В конце концов Андрей махнул рукой на свои попытки готовить дружинников к предстоящей битве. Александр увел с собою большую часть отцовского войска, но Андрееву малую дружину оставил в городе. И Андрей отдал своих воинов пестуну своему в полную волю; знает Лев, что надо делать, чтобы получше приготовить дружинников к битве.

Хотел было Андрей отправиться на лыжах, но Лев счел это опасным.

— Сейчас лучше не выбираться далеко за стены городские!

Поиски какого-либо занятия завершились тем, что засел Андрей в Юрьевом монастыре. Там нашлись греческие книги, иные — еще не читанные Андреем, иные — знакомые уже. Но сочинения Анны Комнин под названием «Алексиада» не оказалось в монастыре. Но Андрей свел дружбу с монахом, ведшим летописание новгородское, старым уже. И этот старый чернен рассказал Андрею много интересного. Он даже не помнил своего мирского имени, а только монашеское ведал имя свое — Лазарь. Это, должно быть, потому, что еще парнишкой, не старше Андрея, покинул родной Новгород на датском корабле. Самые разные, северные и восточные, страны повидал, в греческих монастырях спасался, а после вернулся на родину. Андрей узнал от него о многих книгах, записал на пергаментном листе их названия и кем писаны, когда известно это было. И все эти книги Андрей полагал непременно добыть. Он скажет отцу, пусть отец озаботится…

Но предаться всей душою своей, всем существом своим чтению, как это бывало у отца, во Владимире, Андрей ныне вовсе не мог. Ведь предстояла битва, его первая битва… Каково-то будет?..

Андрей знал, зачем Александр отправился в чудский поход. Там, на землях чудских племен, — тевтонцы. Отступая, Александр заманит рыцарей и вынудит к битве. И Александр уверен, что выиграет эту битву. Но ведь и рыцари уверены в своей победе! Все, говорят, они с ног до головы закованы в железо. Но Александр пустит на них войско, в котором главной силой явятся многочисленные и послушливые пехотинцы — пешцы… И неужели и вправду выйдут посильнее конных рыцарей, в железо закованных?.. Вот увидит Андрей… Он подумал о брате… Вроде попроще стал Александр, более не насмешничает с этой своей злостью тайной… Неужто переменился? Неужто более не видит опасности себе в Андрее? Это после того случая на торжище! Эх, понял, понял Александр, что Андрей опасен. Да Андрей и сам понял свою силу… Только вот что с этой силой делать, на что она? И чем Александру опасна?..

А может, и потому старший брат мог перемениться как-то, что дети у него народились; наложница в тереме особом, жена венчанная… Но этих женщин Александра Андрей видал всего лишь несколько раз, и они увиделись ему глупыми и вовсе не занятными…

Войско выступило из города. Впереди — конные дружинники, за ними — пехотинцы, полки.

Андрей знал, что он — полководец отцовых дружинников. Он понимал, что полководец должен распоряжаться всеми действиями войска, но глубинная робость одолевала душу, когда он представлял себе, как отдает приказ воинам, всем или большей части, двинуться купно и кучно… А какой приказ отдаст полководец противной стороны?.. Конные дружинники в кольчугах с разрезами по бокам, остроконечные шлемы на головах, правая рука занята окованным железом щитом, у пояса в ножнах — двуострый меч, посверкивают железные наконечники копий… В чем-то они все сходны друг с другом… Андрея увлекла мысль: какие приказы будет отдавать Александр? Это очень занимало мальчика… И как применится к приказам Александра Лев?.. Андрей так ничего и не сказал Льву, но между ними сложилась словно бы негласная договоренность о том, что княжич своему пестуну вручает бразды правления дружиной…

Андрей впервые был в полном боевом доспехе, снаряжен, как лучший, отборный конник княжеской дружины. Поверх кольчуги серебряно сверкал панцирь с броней из чешуйчатых — внахлест — металлических пластин; порты из гладкой заморской — голубые полоски по белому полю — ткани заправлены были в крепкие новые кожаные сапоги. Щит был чермный — алый. И впервые Андрей должен был пустить в настоящее ратное дело свой драгоценный меч, поименованный — Полкан; меч с прекрасной серебряной обкладкой на ручке, с узорами золотыми, с клинком острым… Но из-под шлема с золоченым же узором, с вьющимися — конскому шагу в лад — филиновыми перьями глядело круглое, разрумянившееся на холоде лицо с этим выражением лихости, ребяческой недоверчивости и простодушной серьезности; и кончик носа все казался чуть вздернутым забавно. А на шлеме был медальон голубой эмали — в масть глазам солнечным небесным; и на медальоне выбито было мелко-витиевато-кириллически, буквицами выпуклыми: «Великы Архистратиже Господень Михаиле, помози рабу своему Андреи»…

Войско двигалось под плещущими, словно режущими холодный воздух, красными и голубыми стягами. Громом взвывали боевые трубы и гремели накры — бубны…

Солнце озаряет золотистую шерсть Злата — гриву, гладкий хребет; лучами ударяет в узоры золотые обитого сафьяном Андреева седла…

«…немци же и чюдь поидоша на них. Узрев же князь Олександр и новгородцы, поставиша полк на Чюдьском озере, на Узмени, у Воронея камени. И наехаша на полк немци и чюдь, и прошибошася свиньею сквозь полк. И бысть сеча ту велика немцемь и чюди… А немци ту падоша, а чюдь даша плеща; и гоняче, биша их на семи верст по леду… И паде чюди безчисла, а немец четыреста, а пятьдесят руками яша и приведоша в Новгород…»

Едва ли возможно сомнение в том, что битва, знаменовавшая дальнейшее продвижение и закрепление Рюриковичей на Севере, произошла в действительности. Остается лишь решить, где и когда. Вероятнее всего, следуя новой хронологии, сражение состоялось зимой или ранней весной, в 1241-м или в 1242 году. Впрочем, принято считать, что это произошло 5 апреля 1242 года, хотя летописные свидетельства не предоставляют нам материалов для подобной точной датировки. Самые ранние записи о битве были сделаны, вероятно, спустя пять или семь лет после того, как она произошла.

Скорее всего сражение действительно состоялось на Чудском озере, но теперь было бы крайне трудно определить, где именно. Под названием «Вороньего камня», возможно, подразумевается западная оконечность острова Городец — высокий выступ. Но едва ли битва могла произойти у его подножия, там невозможно образование сильного льда, который мог бы выдержать всадников и пехотинцев. Под «Узменем» же, вероятно, подразумевается узкий проток, соединявший Чудское и Псковское озера. Рельеф местности с тех пор очень изменился. Можно предположить, что вода в озере поднялась и затопила часть восточного берега.

Кто же с кем сражался? Помимо конной дружины Александра и малочисленного новгородского ополчения, в битве приняли участие дружинники его отца Ярослава, с которыми и был послан совсем юный Андрей. Особое же внимание следует обратить на ордынских конников, и самое важное — на ордынских пехотинцев, участие которых в сражении делало войско Александра в определенном смысле прообразом регулярной армии.

В то время как войско немецких орденцев, поддерживаемое коренными насельниками этих мест — финскими племенами — «чюдью», представляло собой классическое феодальное войско с необученным ополчением. И, как это всегда и бывает при открытом столкновении регулярной армии с феодальными дружинами, победила первая. Но закрепиться на Севере надолго русскому государству удалось лишь при Петре I, заимствовавшем в Западной Европе то самое устройство регулярной армии, развитие которой было приостановлено на Руси в Смутное время и в царствование двух первых Романовых и которую первым в Европе попытался применять и развивать гениальный ученик Орды Александр Невский…

…Если бы двенадцатилетний умный мальчик Андрей узнал, что все это так просто, ясно и логично, он наверняка обрадовался бы подобной ясности и логичности и вспомнил бы, возможно, ясность и логичность своих любимых Аристотеля и Платона. Но Андрей был очевидцем и участником события; собственные ощущения и подобающая битве скачка мыслей горячечных занимали его. И потому, взволнованный, он с самого начала обратил внимание на то, что могло показаться не таким уж и важным: на то, как плохо вооружены и одеты ордынцы. Они были в малахаях и синих кафтанах — чапанах. Лев отъехал от Андрея, и когда мальчик, привыкший видеть пестуна рядом, оглянулся невольно, увидел, как совещаются Лев и Александр; даже кони их, казалось, насторожили уши и что-то серьезное и дружественное хотели прошептать друг другу…

«Лев мой, конечно, любит меня и всегда будет держать мою сторону против Александра, но все равно Александр для него — равный ему опытный воин и полководец, а я всего лишь мальчишка, начитавшийся по прихоти монастырских книг!» — подумалось Андрею с горечью и обидой…

Вот Александр подозвал нескольких ближних своих дружинников, что-то сказал им негромко. Те выслушали и поскакали во весь опор. Приказы разнесены были словами по войску. И вот уже начали расстанавливаться всадники и пехотинцы, конные дружинники и пешие полки… Но зачем приказано расстановиться им так, а не иначе? Как это все складывается в уме Александра?

Какой это ум? Андрей впервые подумал, что ведь был в чем-то несправедлив к старшему брату… Или нет, не то чтобы несправедлив, а просто думал только об одном: как Александр относится к нему, хорошо или плохо… Да, Александр видит в нем соперника, это Андрей уж понял, не сейчас понял. Но Александр для себя знает, каким должен быть правитель — воином, полководцем, ширящим свои владения, таким, как хан Батый или древний Александр Македонский. И потому — о, Андрей понимает! — все князья, все Рюриковичи и все другие на свете князья — соперники его старшему брату. И от союзников своих старший брат ждет подчинения, союзники равные не нужны Александру… Но никогда ведь Андрей не сможет с ним тягаться в искусстве воинском, в деле полководческом; Андрей знает, что не сможет. Он будет мирным правителем — жемчужной тучей, украсит свои города белокаменными церквами… Но и такой Андрей, мирный, не соперник, — все равно соперник, все равно опасен Александру…

Андрей, увлеченный движением своих мыслей, начал ощущать, что вот-вот дойдет до сути… Но тут живое зрелище резко и яростно-ярко вторглось в его сознание…

Ветер лавиной взвил белые плащи с простыми черными крестами. И кони тоже были в железных доспехах и показались черными. И всадники под взвившимися плащами тоже были в железе — железом закрыты лица, железные руки и грудь… Это были те самые рыцари, крестоносцы!..

Они поскакали к берегу, к черно-белому зимнему лесу. Поскакали прямо сквозь пехоту. И пехотинцы синие будто нарочно расходились, пропускали железных всадников… И теперь заполонило сознание Андрея это простое чувство тревоги… Они побеждают?! Отец и Александр ошиблись! Ничего не поняли, просто ничего не поняли! Да как возможно, чтобы пешцы одолели закованных в железо всадников?! И что делать ему, Андрею, в этом мире, где те, кого он полагал умным» каким-то особым практическим разумом, оказались всего лишь… да, всего лишь глупыми! Глупыми и недальновидными… И беличьей шкурки трепаной не даст он теперь за этот их разум, все по крохам рассчитывающим да раскладывающий!.. Но чего он дожидается униженно?.. Нет, никогда!..

Мысли прервались…

Андрей послал коня вперед. Теперь ему было все равно, как надо действовать по каким-то неписаным правилам; на крыльях всполошенных горячей храбрости и бешеного отчаяния несся он вперед. Все его существо алкало боя, его собственного боя; не того, где отдаются послушливым воинам обдуманные приказы, а его собственного боя, его поединков, его взмахов мечом..-.

В сделавшейся битвенной навалице он уже не мог понять, разглядеть, как прошли острым клином-трехугольником железные всадники и уткнулись в берег лесистый. И чудские ополченцы последовали толпою за ними. И тыл рыцарей открылся, обнажился; и они уже не могли все разом повернуть коней, развернуться и снова поскакать, а ведь именно это делало их всегда такими страшными… И синие пехотинцы сомкнулись позади железных конников, таких внезапно неуклюжих и тяжелых для быстрого движения. И ударили с двух сторон, с боков новгородцы Мишины. И ордынская конница легким вихрем, с громкими визгливыми кличами — Хуррау! Хуррау! — накрыла неуклюжих всадников железных. И все рубили, крошили этих железных всадников. И уже выкликали в буйном восторге сипнущие от напряжения грубые голоса:

— Бегут! Бегут!..

Но рыцари не могли бежать на своих железных конях, они словно в смертельный капкан попали. А в бега ударились чудские людишки оружные… И их тоже били, и били, и крошили!..

Но Андрей ничего не видел, не понимал вокруг. Не сознавал, что вокруг люди убивают друг друга, Но это, последнее, едва ли возмутило бы его; он с детства знал, что в битве — убивают. И чувствовал, что сейчас, вот сейчас, вот сейчас будет убивать сам! Это нужно… так нужно!.. В самую дикую гущу, в самую навалицу битвы несло юного всадника…

Смутно проблеснули в памяти уроки Льва, описания воинских поединков у Гомера и Вилардуэна… Но сейчас он ничего из всех этих усвоенных познаний и навыков и приемов не смог бы применить. Он просто вскинул обнаженный двуострый меч и скакал вперед… И вокруг вставали обнаженные грубейшие дикие возгласы, крики, хрипы… И блеск оружия, словно бы разом вскинутого со всех сторон, летел, завораживая… И все это почему-то было страшно весело!.. И не было Андрею страшно!.. Пошла, покатилась вповалку медвежья рукопашная схватка… Пешие воины схватывались, «изручь бодяхуся»… Тащили железных людей с их железных коней…

Мальчик не чувствовал, не понимал, что может и сам погибнуть. Но вдруг мелькнула ужасающая сейчас мысль: ведь Лев может догнать его и станет оберегать, прикроет… Вдруг это сделалось самым ужасным из всего возможного, страшнее смерти!.. И еще, еще послать коня… вперед!.. Но дальше невозможно было скакать в этой навалице… И железные люди метнулись перед его глазами и будто вдруг сложились в облик одного-единого железного человека. И это был его человек, человек для поединка!.. И Андрей, напрочь позабыв читанное и слышанное о боях и поединках, обеими руками схватившись, вскинул свой меч и обрушил с размаха!..

И не было страха, а только радость захлестнула… И чужой меч взметнулся — к нему!.. И вдруг в этой новой жизни раздался крик братской тревоги… Андрей знал, что вот таким, просто любящим его, Александр может быть! И таким он любил старшего брата и понимал…

Сейчас Александр был таким, каким бывал необычайно редко; вероятно, совсем самим собою, без ощущения этой тяжести, «тяготы», а тяжесть всегда была оттого, что он должен был творить нечто тягостное, тяжелое с людьми и собою, должен был давить и сламывать людей и почему-то заставлять их делать именно одно, а не другое… И вдруг будто мгновенно были содраны с него все покровы и жесткие кольчуги и звериные шкуры; и он сделался нагой совсем, голый! Просто старший брат своего младшего брата! И кричал в тревоге:

— Чика! Чика! Андрей!..

…И в неведомые времена первый на земле старший брат Каин вот так же, в невольной, неосознанной тревоге выкликал имя младшего — Авеля, когда вдруг видел братским оком внезапную опасность для меньшого — то ли зверя видел, изготовившегося к прыжку, то ли ствол — дерево, валившееся под натиском бури… И о вражде тогда не помнил!..

Но Александр кричал не Андрею, не звал его. Он кричал об Андрее, призывал гневно охранных воинов, каких сам же назначил охранять меньшого, ничего тому не сказав…

— Чика! Андрей!..

И мальчика поразил этот крик, поразил неожиданно радостно. И невольно повернул голову — увидеть, ответить…

И тотчас обрушилось на все тело что-то жесткое, твердое — больно!.. А руки Андрея не отпускали меч, его меч… Опора ушла… и рухнул — боком — из седла… цепляясь ногами — стремена — чуть протащил конь… и упал на лед…

И боль в разбитой, расшибленной коленке сделалась такая страшная, что даже пересилила эту боль всего тела… Но не потерял сознание, меч не выпустил из рук… только заскулил тихонько по-детски… Но никто бы не услышал. А двое просто почувствовали — Александр и Лев. И видели ясно, что мальчик, их мальчик, может погибнуть; измученные, храпящие, всполошенные, под всадниками и без всадников кони растопчут его! И, пробираясь к Андрею, конные, в окружении своих воинов, Александр и Лев исступленно работали мечами, как хорошие молотильщики — цепами тяжелыми…

Андрей получил сильный удар мечом плашмя по плечу и сильно расшиб коленку о лед. Еще никогда в своей жизни он не испытывал такой боли во всем теле. Но он лежал раздетый до сорочки на теплой мягкой постели, и эта боль, эта тяжесть боли была словно бы вместо прежней, недавней тяжести доспехов и оружия… Вот оно что такое — битва… И ведь он щит потерял… Когда?.. Нужно было щитом прикрыться… Мысль о щите была первая осознанная мысль. И он понял почему. Потому что в памяти поднялись греческие строки:

Эти короткие строки неведомый переписчик записал вместе со стихами длинными и прекрасными Гомера. Неужели Гомер и эти ершистые строки сложил?.. Или другой кто…

Вспухшее плечо отходило под слоем медвежьего жира. На коленку разбитую наложен был щипучий пластырь — истолченные в прах, смоченные вином листья травы целебной.

Ух, как болела коленка!..

Но все равно возникало невольное ощущение, что все в жизни должно в конце концов оборачиваться хорошо: дикий шум битвы сменяется тишиной теплого спального покоя, лечатся раны, утишается боль; и у постели твоей садится близкий человек и все тебе объясняет и рассказывает; все, что ты не успел, не сумел понять…

Лев сидел в изножье его постели и как-то очень мягко и тепло рассказывал ему битву. Какая она была на самом ‘деле. Не какая-то дикая навалица, куда Андрей влетает в поисках своего поединка, а вся сложенная, размысленная братом его… И вовсе не обязательно в битве налетать сразу и теснить противника, иной раз лучше сначала отступить… Но как все это понятно теперь, когда битвы уже нет; и нет всех этих криков дичайших, и нет железных людей… А случись новая битва… сумел бы Андрей выстроить, сложить ее как подобает?.. Или не дано ему сладить с жизнью живою?..

Он вспомнил, как старший брат кричал его имя, так тревожно… Андрей почувствовал гордость и волнение. Но ведь это, кажется, в первый раз он гордится своим старшим братом…

Андрей еще не имел силы встать с постели, когда Александр пришел к нему.

— Чика!..

И Андрей набычился, надулся по-детски, скрывая волнение и стесняясь своей гордости братом… Теперь все переменится совсем-совсем! Александр больше никогда не будет злым! Добрым будет. А если захочет, чтобы Андрей что-то для него сделал, или если рассердится на что-то — прямо и просто скажет… И отец знал, что так будет! Вот они какие, отец и старший брат! А он подумал о них нелепость!.. Но теперь он всегда будет верить им. Так хорошо — верить и так тяжело душе— не верить!..

— Ты, Андрей, у нас храбрый! Как пустился вперед, в самую навалицу! Дружинники за тобой пустились!..

Теперь, когда мальчик более не опасался брата, ребяческие черты проявлялись ярче, отчетливей.

— Может, они охранять меня пустились… или остановить, чтобы не пускался куда не след! — Андрей чуть вскинул голову в смешке ребяческом, ему хотелось смеяться над самим собой и даже чтобы другие над ним немножко посмеялись.

— Нет, — серьезно отвечал Александр, — ты увлек их за собой храбростью своей…

Детское сердечко чутко откликнулось на ласку, на похвалу. Андрей всегда готов был искренне привязаться, душою прислониться к людям, искренне оказывавшим ему тепло, и ласку, и доброту, — к Анке и Льву, к отцу, а теперь и к старшему брату…

— Что будешь делать со своим пленником? — спросил серьезно Александр.

Мальчик широко раскрыл глаза, на лице ярко проявилось вопросительное выражение, детски живое.

— Значит, я не убил того человека?! — воскликнул он. Ему было радостно, что самый первый воин, с которым он бился в поединке, жив. И можно узнать, кто он… — Полагается выкуп, я знаю, — начал Андрей… Тотчас вспомнились красивые стихи Гомера… — Выкуп, я знаю… — повторил мальчик. Он стеснялся сказать, что хотел бы знать, кто он, его первый пленник. И, чтобы скрыть смущение, спросил брата: — Много пленников?

Александр серьезно сказал сколько.

— И за всех будут платить выкуп?

— За кого не пришлют выкуп, тот рабом нашим будет…

— Я хочу повидать моего пленника! — решительно сказал Андрей.

Александр кивнул и вдруг, будто вспомнив, что теперь никогда больше не будет обижать младшего брата, предупредил честно:

— Только он тебя постарше совсем немного…

Андрея это вовсе не обидело, но он почувствовал, что брат не хочет обижать его даже нечаянно, и посмотрел на Александра с теплотой и благодарностью…

А тотчас по уходе Александра Андрей вспомнил одно важное для себя.

— Ухо мне теперь проколют? — спросил пестуна с нетерпением.

— Сам я проколю тебе ухо! И во-от такой иглой!.. — Лев комически вытаращил глаза и выставил вперед указательные пальцы заскорузлые обеих рук…

Вскоре Андрей уже мог ходить.

— Что мой пленник? — спрашивал пестуна. — Здоров ли?

— Теперь вроде здоров. А прежде был не лучше тебя. Как ты его — мечом — да по правому плечу!..

— Пожди! Это он меня — по правому плечу!

— И ты его! Крест-накрест мечи легли. Хорошо, что плашмя вы оба били… Иначе бы… — Ему было страшно подумать о возможности увечья или даже смерти его питомца. Лев понимал, что удары пришлись плашмя, потому что и Андрей и его противник держали тяжелые мечи, ухватив обеими руками; но ничего об этом не сказал мальчику, чтобы не обидеть ненароком. Умному воину уже сделалось ясно: питомец его из тех, что забывают в пылу битвы уроки своих наставников. Не бывать Андрею полководцем, оно и прежде понять было возможно… И тревога о дальнейшей судьбе мальчика еще более одолевала душу пестуна… Примеров мирного правления не бывало. Право свое на владения, даже унаследованные, надлежало отстаивать и доказывать мечом; так велось исстари…

Пленников содержали в низком и пустом деревянном строении. Андрей было хотел идти глядеть своего, но Лев сказал, что по достоинству Андрея следует привести пленного, а не ходить самому. Андрей согласился и торопил пестуна:

— Приведи его сюда, в спальный покой…

— Далее двора пленных не допускают… — вдруг зарадел о княжом достоинстве своего питомца Лев.

На самом деле он опасался, что, приведенный в спальный малый покой, пленник может улучить мгновение и повредить Андрею, ударить…

Андрей заупрямился:

— Приведи куда велено! Слышишь мои слова?..

Лев отказался перечить, но решил твердо: глаз не спускать с этого нежеланного ему Андреева гостя. И чуть что — движение какое, намек на движение вперед, к Андрею, — и выхватит Лев из-за пояса острый нож…

Андрей волновался. Он с любопытством подметил за собой, что предстоящая встреча с первым его пленником и то, что впервые Андрей покажется с серьгою в ухе, как настоящий воин, вызывает в душе одинаков волнение. С проколотой мочки не сошла еще припухлая краснота; кожа, смазанная обильно жиром медвежьим, лоснилась. Конечно, сразу ясно, что ухо лишь недавно прокололи. Но, в конце концов, Андрей и не собирается выказывать себя опытным участником многих битв; это был бы слишком глупый обман…

Пленнику и вправду лет четырнадцать, должно быть, минуло. Он остановился в дверях, опустил голову и скрестил пальцы спрямленных, брошенных книзу рук. Теперь он был уже не железный человек, а совсем обыкновенный парнишка, голенастый, в рубахе и в длинных штанах, которые обтягивали ноги, словно чулки. А поверх этих чулок натянуты были рваные мягкие сапожки; ясно было, что кто-то раздел его и дал ему эту совсем худую обувь. Голова вошедшего мальчика обтянута была плотно прилегающей полотняной шапочкой темной, это был неведомый Андрею мужской чепец — бегуин.

Андрей сидел на застланной ковром лавке у стола. Лев остановился сбоку, словно бы отделяя незаметно, отдаляя своего питомца от пленника…

Андрей склонил голову набок, будто пытался увидеть глаза этого человека, первого своего пленного. Но и тот будто почувствовал и опустил голову совсем низко. Почему? Гордость или смущение? Андрей подумал, что если бы сказать заране Александру, тот сыскал бы толмача. В Новгороде торговом — не диво говорящие свободно на свейском, датском и немецком языках. Но это был бы излишний, чужой человек, при нем нельзя было бы говорить с пленным, как того хотелось Андрею. Впрочем, Андрей сам решил, на каком языке будет говорить. А если его пленник не знает?.. Какое будет обидное разочарование! Андрей едва сдерживал нетерпеливое желание заговорить… Ах да, ведь Лев не будет понимать… Разобидится, пожалуй… Но будто Андрей виновен в том, что люди говорят на разных языках!..

Андрей спросил пленника по-латыни, кто он, как его имя.

— Отвечай, если понимаешь мои слова.

Парнишка у двери вздрогнул приметно и заговорил, но не быстро, с запинками и подбирая слова. Он сказал, что его зовут Хайнрихом Изинбиргиром и что последнее означает — «тяжеловооруженный воин». Он был при отце, отец его убит…

Андрей прихмурил брови. Человека, лишившегося отца, надлежало пожалеть. Но ведь и этот человек, и отец его — противники Андреевы. Но первый пленник уже странным образом воспринимался им как близкий человек… Однако нелепа жалость подобная. И Андрей нахмурился еще более, брови словно бы нависли.

— Сколько тебе лет и каков твой род? — спросил сурово.

Хайнрих отвечал, что лет ему пятнадцать и род его незнатен, но и дед и отец его — храбрые воины.

— Имеешь ли ты старших братьев? Кто господин твой? Кто заплатит выкуп за тебя?

— В живых у меня — лишь старый дед, отец моего убитого отца, да младшая сестра. Отец мой служил ярлу Биргеру, и дед живет по милости ярла на его обширном дворе. Но ярл, правитель шведов, не станет выкупать меня. Таких, как я, молодых и неопытных воинов, у него немало… Вот если бы пленили моего отца…

Пленник впервые поднял голову. У него было чуть узковатое бледное лицо и глаза бледно-голубые и будто тронутые дыханием низкого холодного неба. Взгляд этих глаз вовсе не был холоден, но будто небо низкое северное легко дохнуло на них своим холодом, и побледнели эти глаза. Но взгляд был внимательным и чуть — Андрей углядел — молящим.

Андрей, стесняясь своей доброты, встал с лавки и чувствовал, что вид у него важный и хмурый.

«И пусть он полагает меня глупым; я это для себя сделаю, а не для него», — подумалось.

— Я без выкупа отпускаю тебя, — сказал. — Скоро лед растает и корабли поплывут. Меня уже не будет здесь, я возвращусь к отцу. Но брат мой Александр даст тебе в дорогу все, что нужно; я попрошу его. И на корабль тебя возьмут, поплывешь в свейскую землю… — Андрей сжал губы, удерживаясь от улыбки. Спросить бы, правда ли у правителя Биргера на лице шрам от Александрова удара… Да нет, зачем обижать этого парнишку!.. — Я велю дать тебе одежду и новые сапоги, — продолжил Андрей свою речь. — Ты обучен ремеслу или ты только воин?

— Я учился кузнечному ремеслу. — Пленный заговорил отчужденно, однако смотрел по-прежнему — как-то моляще…

— Тогда жить можешь покамест у Миши-кузнеца, — надумал Андрей, — будешь помогать ему в работе.

Пленник снова низко опустил голову и проговорил совсем тихо:

— Если позволишь, я останусь там, где другие…

Андрей подумал, что, пожалуй, слишком легко пытается решить многое. А как бы мог этот мальчик жить у Миши, воины которого, быть может, убили его отца… или и сам Миша… Это была, кажется, очень простая, но для Андрея внезапная мысль: добрый, внимательный к нему Миша мог быть жестоким и страшным в битве… Вот сейчас снова нахлынут самые разные мысли, заполонят сознание… Андрей мотнул головой сильно…

— Да, оставайся…

Андрей почувствовал нетерпение Льва; тот хочет, чтобы пленник ушел… Хорошо бы спросить о свейских землях, о рыцарях-крестоносцах… Но не след оскорблять живым любопытством своим человека, у которого совсем недавно убили отца…

Лев сделал быстрое движение, потому что пленный приподнял руки. Но мальчик всего лишь снял с пальца кольцо и шагнул к Андрею, держа кольцо в пальцах правой, вытянутой руки.

— Возьми это, — произнес он серьезно и отчужденно, — я не забуду тебя!..

Андрей повертел гладкое железное колечко, примерил — пришлось как раз. Снова снял. Надпись неровными буквами казалась процарапанной.

— Henricus… — прочел Андрей вполголоса и посмотрел на пленного, стоявшего теперь поближе к нему. — Это дорогое для тебя кольцо, на нем вырезано твое имя…

— Это имя всех мужчин нашего рода. Кольцо дал мне отец перед битвой. Оно дорого моей душе, это правда, и потому возьми его!..

У Андрея не было такой малой, но дорогой для души вещицы. И вдруг он вспомнил о недавно вдетой серебряной серьге.

— Вынь у меня серьгу из уха! — нетерпеливо и по-русски попросил он Льва.

— Сам вынешь, — отвечал пестун строптиво.

— Да не тронет он меня!

Лев не отвечал и не шел к Андрею.

Андрей повернул голову и досадливо принялся возиться с серьгой. Ухо было скользкое от медвежьего жира. Наконец вынул серьгу и положил на стол, на скатерть. Взял со скатерти отложенное на стол колечко, надел. Протянул серьгу Хайнриху:

— Возьми это от меня. Это мне дорого; это знак того, что я стал настоящим воином… — Но еще прежде, чем мальчик протянул к нему руку, Андрей подумал, что, быть может, рыцари-крестоносцы и вовсе не носят серег; кажется, у этого мальчика ухо не было проколото…

И правда…

— Я это буду носить на груди с крестом, — сказал мальчик. — Ты подарил мне свободу…

У Андрея чуть было не вырвался вопрос о том, носит ли Хайнрих нательный крест… Выходит, что носит. Да и как возможно, чтобы христианин не имел на себе нательного креста!.. Как можно было подумать, будто эти крестоносцы носят кресты лишь на своих белых плащах!.. Но ведь они еретики… Хотелось задать Хайнриху еще много вопросов, но Андрей понимал, что не время и не место заводить длинные беседы. Но как жаль, что не время и не место! И кто ведает, когда и с кем придется обо всем этом поговорить…

— Ступай с Богом! — произнес Андрей; и вышло с важностью и величием, хотя он никаких усилий для того не прилагал и даже и вовсе о том не помышлял… — Пусть будет хорошей твоя дорога домой, и пусть родные твои и близкие тебя увидят живым и здоровым!..

Хайнрих поклонился низко, с опущенными руками — по-русски — и тихо затворил за собой дверь.

Александр сказал, что положенный большой пир для дружинников будет устроен, когда Андрей хорошо поправится. Новгородцы уже сделали общее гулянье, но после выигранной битвы полагалось князю устроить большой пир, угощение и веселье для дружины.

Когда отец отдавал Андрея в князья новгородцам, это было как игра, но вот теперь на большом пиру Андрей должен был быть важным лицом, и это было серьезно.

Александр говорил, что храбрость Андрея внесла в битву некий вклад, увлекла воинов…

Трапезу сложили в палате с расписными сводами. Снова играли в трубы, стучали в накры. Длинные столы составили «покоем». Множество заскорузлых темных пальцев разрывало зажаренное крепко мясо — говядину, свинину, дичину. Блестели от жира большие желтые зубы, ножи сверкали над крутыми ковригами хлеба. Слуги — неучастники в пиру — караулили зорко штатолы со свечами — береглись пожара. Сидевшие за столами пили меды и заморское вино.

У отца Андрей видал пиры. Но этот пир был как бы им, Андреем, устроен, как бы принадлежал ему…

Для него озарялись улыбками скуластые лица страшные. Александр искренне гордился им и повторял, захмелевший и ласковый:

— Чика!.. Ох и Чика!.. Ох и Андрейка!..

Андрей чувствовал себя счастливым, и хмельным, и возбужденным от этого ощущения счастья…

Александр усадил его во главе стола княжого, для самых ближних дружинников. Сказал торжественно:

— Вот победитель наш! Со славою воротится он к отцу!..

Андрей, как полагалось, осушил стоя большую золотую чашку с медом — княжую чару.

Но головокружение и онемение ног было даже и приятно. Наплывали знакомые лица. Он узнавал бывалых и любимых воинов Александра, которых тот почасту хвалил и то ли в насмешку дружескую, то ли серьезно звал «главорезами».

Андрей поглядывал на темные шалые лица Александровых главорезов… Гаврило Алексич, половец Яков, Савва — еще в Невской битве показали себя… Чуть поодаль сидит Лев. И как хорошо, что не глядит на своего питомца, не докучает Андрею попечением; знает, что сейчас не надо этого…

Дружинники говорили все разом, пересыпая речи свои скверными словами. Андрею вспомнилось читаное, вспомнилось внезапно и ярко, увидел перед глазами желтую плотную страницу — черные буквицы — сплошняком: «…слово скверное, оскверняя уста, заражает зловонием разврата внимающих ему…»

Золотистым светящимся призраком смутно вспомнилась Ефросиния… Александр пристально сощурился и не глядел на Андрея. И вдруг подумалось Андрею мягко и ясно, что, пожалуй, без этого сквернословия не вынесут воины такого напряжения ратной жизни. Всех сделалось жаль, и захотелось плакать. И вдруг завел песню дико-звонкий переливчатый голос, какой-то страшно тонковатый, и пел о страшном. Но отчего-то сердце мальчика всею своею болью и жалостью рванулось в эту песню…

И у всех сердца зашлись… будто вверх пошли… И чтобы сердца не разорвались от высоты, грянули грубые голоса все разом, во все глотки:

Через несколько дней должен был Андрей отправиться в дорогу — к отцу.

Вечером Александр зашел к младшему брату. Старший был задумчив и рассеян, его одолевало желание высказывать вслух свои мысли, и не кому угодно, а тому, кто может понять, хотя бы почувствовать. Александр не мог подавить это желание, но приступал медленно и будто рассеянно, потому что желание было сильно…

Он спросил Андрея, не болит ли коленка. Андрей по-детски мотнул головой, метнулась на маковке русая прядка-косица.

— Занятно было тебе с дружинниками, весело?

И Андрей отвечал охотно и очень доверчиво, еще не понимая, что старший брат все более подпадает под свою «тяготу»; отвечал:

— Да!.. Да!..

И Александр заговорил вслух, будто самому себе, но и тому, кто был перед ним, своему младшему брату.

— Черти! — произнес и сердито и с насмешкой. — От спеси понадулись, ублажай их!..

Андрей понял, что речь о дружинниках. А Александр уже говорил о своем, вылюбленном в мыслях, о мечте своей — о послушном несметном войске огромной державы, где каждого возможно обучить, и собраны все в тысячи, сотни и десятки, и за каждым присмотр строгий; и каждого призвать можно когда след, и поставить на место, надлежащее ему…

Темный призрак страшной регулярной армии холодом овеял маленькую спальню; смутными несметными одинакими лицами бледно и мертвенно светился над постелью пуховой, застланной покрывалом золотным…

То было несметное войско, дурно одетое, обутое в сапоги из гнилой кожи, плохо вооруженное… И каждый человек — единица живая — дешев был в этом войске, и возможно было всеми этими единицами жертвовать и жертвовать без конца… И потому это войско, эта несметная армия исполняла самые невероятные приказания, переходила Альпы, одолевала французов и немцев, мерзла, горела и тонула… Солдат — единица этой армии — покорный был и отчаянный — со времен Чингисхана и Бату…

— Кто же это будут — это войско — рабы? — тихо спросил Андрей, почти прошептал, будто разом обессилел.

— Рабы? Нет! Даже холоп, раб, взятый в войско, будет почитаться свободным. Но все будут жить лишь во имя величия войска. Женщины будут для войска несметного рожать сыновей. Каждый будет знать, что он — воин!.. Как в Орде, как по Ясе Чингисовой…

Андрей вздрогнул от этого внезапного и болезненного ощущения холода между лопатками…

Он сознавал, что брат его — велик. И замыслы брата — великие замыслы. И величие этих замыслов погубит сотни и тысячи жизней, это губительное величие… Невольная мысль о бездумной покорности этому величию, просто потому что это было — величие, проскользнула в сознании. И тотчас встряхнулось сознание, отвергло бездумную покорность. Андрей не хотел покоряться. В натуре его не было никакого тяготения к людям низкородным; он знал, что гибнет их много в княжеских походах. Но что было подобное «много» в сравнении с несчастьем и гибелью несметных безликих множеств… Эти несчастья и гибель почему-то казались так ужасны, что возникало отвращение к огромной державе… Ни один княжеский поход не погубил, не извел столько людей, сколько Батыева рать, то самое, мечтанное Александрово войско…

Пусть лучше будут малые княжества и царства, и пусть правят ими братья и друзья, и знают своих воинов — каждого — в лицо… А подобные мысли — все же — не ребячество ли?.. Но почему, почему нельзя так?.. Наплывом припомнилось услышанное в церкви и читаное… И снова засаднила одна мысль: о собственном выборе. Что будет с ним самим? Отчего не имеет сил оставить мирское? И чем, как придется расплачиваться за это бессилие?..

— Устал, Чика? Заморил я тебя речами?

— Да… — почти с трудом произнес. — Глаза слипаются… спать хочется…

Налетело утро белой светлой птицей. И действительные, настоящие были только свет и светлый снег, и дыхание весны, и дорога светлая домой, к отцу…

Снег еще был твердый, ехали быстро. И после он не мог припомнить обратной дороги. Но помнил, что был весело возбужден и горячил коня…

И дома у отца был пир. И дружинники, уже Андреевы дружинники, поклялись верно служить своему юному главе.

И летописец, хорошо знавший любовь князя Ярослава к сыну Андрею — да уж все знали! — записал: «Великий князь Ярослав посла сына своего Андреа в Новгород Великыи в помочь Олександрови на немци и победиша йа за Плесково на озере… и возвратися Андреи к отцу своему с честью».

Анка обнимала своего питомца и приговаривала со слезами на глазах:

— Балбес ты большеуший!..

Он смущался и немного огорчался. Уши и вправду оттопыренные были, и оттого в лице всегда сохранялось что-то детское…

Миновал еще год. Новгородцы снова не поладили с Александром и согнали его вновь в Переяславль-3алесский. Бог весть, как далеки были от исполнения заветные мечты Александра.

Ярослав наделил уделами и сыновей-подростков. Данилу отослал в Городец, в Суздаль послал Михаила. Танас, Андреев приятель, отправился в Тверь, дружески с Андреем простившись.

— Вот и ты князем стал, — Андрей говорил спокойно, — можешь теперь княжим своим именем величаться — Ярославом зваться… — Андрей ничего более не хотел говорить, но сказалось невольно: — А я все при отце, как некогда Борис при Владимире Святославиче…

— Отец никого из нас не любит, как тебя, — искренне и не завидуя проговорил Танас. — Может, величие какое особое тебе готовит…

Андрей подумал, что лучше всего было бы уйти в монастырь, но у него нет на это деяние сил. И не надо попусту об этом говорить, все равно что бессилием своим хвалиться. И не сказал Танасу.

Но о том, что князь-отец особое что-то готовит своему любимцу, гадал не один лишь Танас. Задумывалась княгиня Феодосия. Неужели Ярослав отнимет у ее сыновей, чтобы отдать Андрею? Ведь Ярослав умен и понимает прекрасно: Андрею большого и хорошего удела не удержать! Не таков Андрей… И что же предназначил ему отец? Тревога одолевала Феодосию, материнское, звериное почти чутье подсказывало: намерения Ярослава относительно Андрея могут сказаться на интересах ее любимого сына, ее первенца — Александра! Но что же это, что?!

Андрей и сам еще не знал ничего. Но чувствовал, отец что-то решает о нем, что-то скажет ему. И по-прежнему отец нередко звал его к себе для задушевных вечерних бесед. Но теперь князь не столько отдыхал душою в разговорах с любимым сыном, сколько приглядывался к мальчику, обдумывая решение его судьбы.

Феодосия знала, сейчас Ярослав доверяет ей во всем; и только в том, что касается Андрея, князь не доверяет ей, и она понимает и принимает его недоверие. Но мальчик рос; и вот начал расширяться круг действий и событий, имеющих или могущих в самом близком будущем иметь отношение к нему. И недоверие князя к венчанной жене тоже росло, наползало на все новые и новые области жизненные, ложилось тяжело на ее душу, обыкновенную женскую душу, в которой материнская звериная любовь к своим детенышам сплеталась с этим неистовым желанием властвовать над мужчиной, иметь его при себе. Жизнь княгини, невозможная, немыслимая без Ярослава-Феодора, ее венчанного супруга, шла к концу. Феодосия теряла силы, острым игольчатым колотьем схватывало сердце. Ее сердце!.. А его сердце?.. Она уставала бороться с его сердцем, за его сердце…

Казалось, нельзя было ничего узнать, князь не доверялся еще никому. Еще никто не ведал его мыслей о любимце сыне. Но княгиня, изнуряемая нутряной сердечной болью, распаленная изострившимся до крайности чутьем, вдруг поняла! Что выдало его? Случайная яркая обмолвка? Неосторожно оброненное слово? Но она поняла. И теперь оставалось два исхода: первый (и верный, она знала) — тотчас сбираться и ехать к сыну старшему (Александр снова примирился с новгородцами; Бог ведает, надолго ли!); но был и другой исход: решиться на откровенный разговор с мужем. И она отчетливо понимала, что тот, другой исход не может привести ни к чему, кроме отчаянной трагической размолвки ее с мужем… Размолвки? Нет! Не размолвка — страшный разрыв по-живому… И не надо этого. Надо просто, пока Ярослав не догадался о ее догадках, ехать к сыну. Ярославу ведь известно, как она любит своего первенца; не меньше, чем Ярослав — Андрея!.. Она и прежде бывала у сына в Переяславле, глядела на его семейную жизнь, досадовала на простоватую невестку — такая ли жена венчанная надобна ее орлу молодому!.. И сейчас поехать — все рассказать Александру; он надумает, что нужно делать!.. И женское растравляло душу: вот он, Ярослав! Александру — клушу полоцкую, а своему Андрейке… приблудышу, мордве неумытой!.. Она знала, что несправедлива, и распаляла, растравляла себя нарочно…

Она знала, что не поедет к сыну. Теперь она ясно понимала и не скрывала от самой себя свою любовь к Ярославу. Да, любовь. И также было у нее знание, которое она теперь не прятала от себя; она знала, что Александр, ее Александр, способен на все! Взыграет кровь императоров византийских, отравителей, изощренных в придворных интригах. Пожалуй, в Александре этого больше, чем в Ярославе… Зачем таиться от самой себя? Страх за Ярослава — вот что удерживает ее от поспешных сборов и поездки в Новгород. И еще — болезненное желание говорить с Ярославом открыто. Она хочет, она ждет этого разговора, который наверняка должен доставить ей одни лишь муки!..

Господи! Как давно ее спальня обратилась в маленькое поле битвы, где она сражается с его сердцем, за его сердце… И чувствует она завершение битвы. Последний поединок убьет ее. Но неужели даже гибелью ее не будет тронуто его сердце? Его сердце, полоненное небесно-солнечными глазами неведомой соперницы из того лесного дальнего края; той, для которой и смерть — не помеха…

Ошиблась она в самом начале рокового объяснения. Не надо было начинать так спокойно; не надо было развертывать, раскладывать перед ним все доводы. Не надо было.

Он-то понимал, что спокойствие ее — мнимость, ложь. И не надо было говорить, что она понимает его заботу и тревогу о будущем Андрея. И не надо было указывать ему на то, что ради любимца он готов пожертвовать другими своими сыновьями, готов натравить на них… И незачем было убеждать его с горячностью, что союз с Востоком всегда будет предпочтительнее для Руси губительного единения с этим спесивым Западом; ведь и сама Русь — Восток!.. Но зачем были все эти речи: и правдивые и лживые?.. Будто она не женщина, а посол или боярин-печатник…

И вдруг поняла, что она ему безразлична. Женщина более не нужна ему, а доброй советчицей, доверенной другиней она ему быть не может… И всему причиной этот… этот змееныш лесной!.. Пригрелся, змей, вырос, оказывает себя!.. Но нет, ведь это уже было прежде: ее бранчливые крики, и облегченная ее душа, и примирение с Ярославом… Теперь этого не будет. Никогда уже он не будет с ней. И она не будет с ним. И вот сейчас она так унижена его безразличием, что он уже и не существует для нее. Как она могла помыслить о том, чтобы предпочесть его — сыну? Отца — сыну? Предпочесть?.. Но если отец готов погубить всех своих сыновей… ради одного… Она поедет к Александру. Это вполне естественно после нынешнего объяснения, которое и не объяснение вовсе, а разрыв… Она не будет объявлять о своей поездке. Ведь ей теперь все равно, что он скажет…

Она сидела в спальне одна… А если он приказал запереть, задержать ее в ее покоях?.. Вскочила с проворством нежданным для самой себя… к двери кинулась… Нет!.. Опустилась тяжело на постель, доплелась до постели, шаркая комнатными туфлями без задников… Да не мог бы он ее… мать возрастных сыновей… Мать Александра, правителя и полководца…

Тихий стук в дверь. Она знала: он! Была неприбранная, простоволосая, да что в том!.. Он вошел и заговорил. Чувствовалось желание примирения. Серьезен был. Говорил, что они должны поговорить все втроем: он, она и Александр… обсудить… Александр поймет, что намерения отца относительно Андрея, нет, никому из сыновей Ярослава не угрожают… А если Александр приведет веские доводы, если Александр неоспоримо уверев будет в угрозе… что ж, тогда Ярослав просто откажется от своих планов…

— Я ведь ни от кого, и менее всего — от тебя, не скрываю привязанности своей к Андрею. — Ярослав говорил почти мягко. — Ты сама видишь, каков Андрей в сравнении с другими моими сыновьями, — в голосе отца быстрым пламенем взвилась горячая тревога, — не удержать Андрею удела. И единственное, чего мне нужно: знать, что жизнь Андрея устроена, что он под надежным покровительством новых родных, которых я изберу для него… И право, ничего более!.. Но если Александр…

Она уже не вслушивалась в этот мягко плещущий поток его слов, только слабо кивала. Что-то жуткое было для нее в этой его мягкости. Он победил, победил окончательно. И ее, побежденную, сломленную, несло этим потоком… к завершению всего… к смерти!..

Он сказал, что уже с утра начнут сбираться, а днем выедут. Ее даже не испугало такое его решение, не испугала эта поспешность. Ведь все равно все кончено…

Он вдруг чуть подался вперед, вгляделся в нее своими темными, глубокими, будто замершими плоско глазами. Жутко ей сделалось, потому что проблескивала в этих глазах искренняя тревога, а пристальность была страшная — насквозь… И он сказал, что она выглядит больной и пусть она успокоится, пусть ложится сейчас…

— Я пришлю тебе Марфу…

Это было — конец! Эти простые слова, эта простая заботливость. Она знала, что прислужница Марфа — его наушница; всегда знала, но приходилось мириться… И теперь это было — конец! Никого из верных ей уже к ней не допустят. И у двери в ее покои уже наверняка встали, поставлены на карауле его люди…

Андрей завтракал, когда позвали его к отцу. Князь, в дорожном платье, скоро и обыденно уведомил мальчика о том, что едет в Новгород. И добавил, понизив голос:

— В Орду я сбираюсь, в Сарай. Нельзя мне без совета с Александром, сам знаешь. Он старший у меня, возрастный совсем… — Помолчал толику малейшую времени. — Княгиню уговорил ехать, плоха она мне глядится. Боюсь, не будет ли это прощанием ее с Александром… — Отец говорил доверительно; понимал, что Андрей, его Андрейка, хотя и не любит мачеху, но по-человечески пожалеет ее… — Обо всем, что я тебе сейчас говорю, ты помалкивай. Своим, Анке и Льву, так уж и быть, поделись, а так, помалкивай…

У Андрея и не было близких после отъезда Танаса. Поделиться Андрей мог только с теми, кто вырастил его, с кормилицей своей и пестуном… Но он не понял, Что князю нужно, чтобы пошли толки о его будущей поездке к хану, и о недужности Феодосии (впрочем, она ведь и вправду прихварывала последнее время), и о том, что отец не желает ехать в Орду, не посоветовавшись с сыном… Анка и Лев, да и другие ближние княжеские слуги поняли все. И толки пошли. Ближние прислужницы и слуги княгини не ехали в Новгород… Однако Ярослав не строил иллюзий. Обмануть Александра во всем не удастся. Но скрыть от него то, что покамест следует скрывать…

Гонец от отца предупредил Александра: князь и княгиня выехали в Новгород. Александр положил встретить их поезд и быстро собрался. Он отправился верхом с немногими ближними дружинниками. Но на полпути второй гонец принес весть о скоропостижной кончине матери. Она умерла от внезапно приключившегося колотья сердечного…

Александр бешено погнал коня. Едва не грянулся с коня оземь у саней. Лицом припал к груди матери и разрыдался бурно, словно этим потоком слез всю тяжесть, всю тяготу жизни своей, бытия полководца и правителя изливал. Приподнял голову и сквозь слезы видел гладкое мертвое лицо матери, чуть приоткрытые глаза и посинелые сжатые губы… Что сказала бы она любимому сыну?.. Отец сидел рядом с ней в санях, скорчившись, прижав смуглые ладони к лицу, осиротевший… Александр бросил на него мгновенный пристальный, странный на заплаканном лице взгляд. И снова головой черноволосой — шапка меховая скинута была на снег — поникнул на материнскую грудь…

Княгиню Феодосию погребли в Новгороде, в усыпальнице Юрьева монастыря.

— Следует выбить на плите каменной положенную надпись о том, что княгиня матерью была всем твоим детям, как венчанная твоя, единственная перед Богом супруга, — строго произнес Александр, обращаясь к отцу.

— По обычаю все будет исполнено. — Ярослав ощутил сухость в своем голосе…

Нет, не надо себя обманывать и тешить несбыточными надеждами. Отныне начинается борьба его о Александром. И в победе уверенности нет… Эх, да Господь с этим со всем! Спасти бы Андрейку!.. Небесно-солнечные, давние глаза просияли перед его внутренним взором колдовски…

Совет с сыном о поездке в Орду состоялся. Решено было обоими, что князь поедет покамест один. Ярослав снова обрел бодрость. Нет, он не сдается, не опускает оружия. Попытается сделать первый шаг по намеченному пути. И самое важное сейчас, именно сейчас, — показать хану свою безусловную преданность… А после… нелегко будет хранить в строгой тайности… нелегко исполнить… Но он силен и бодр, он решился…

…Войска монголов, или, как звали их в Европе, тартаров, — двинувшись было на Запад, воротились. Обосноваться в западных землях им не удалось, как позднее не удалось это и другим пришельцам, создавшим величайшую империю на Балканах…

Что же остановило монгольских ханов и османских султанов? Может показаться странным, но это не была сила оружия или лучшее устройство армии. О нет!..

Крохотные значки, которым и суждено было в будущем покорить мир, преградили путь войскам. Латиница, латинский алфавит, самый легкий и пригодный для чтения и писания. Тот самый, распространивший познания эллинов на античный мир; тот самый, выведший книгу Запада из стен монастырей. Тот самый, доступностью чтения и писания мирского дающий насельникам той или иной земли характер и лицо…

И монголы и османы отворотились от Запада и устремились туда, где в книгах, запертых в монастырских кельях и хранилищах, царили греческие буквы и кириллица, наследовавшие сложность чрезмерную и трудную доступность финикийского алфавита и древней иудейской азбуки…

Поездка Ярослава в Сарай сложилась удачно. Он утвердился на великом княжении, получил и Киев, хотя и утерявший былую значимость, но все же еще полагавшийся «Матерью городов русских». Воротившись во Владимир, он послал к великому хану в Каракорум одного из своих сыновей — Константина, которому предназначал Киев. Этот юноша, посланный засвидетельствовать почтение в далекие монгольские степи, должен был стать как бы живым свидетельством безусловной преданности Ярослава ханам. Константин вернулся благополучно и встретил в степной столице хороший прием. Но послать Михаила, Танаса или своего любимца Андрея князь не решился бы. И в задумчивости спрашивал себя, понимает ли это Константин, и самое важное: понимают ли это в Сарае и в Каракоруме?.. Но Константин ему не казался особо интересным. Не было сомнений в том, что он сделается в самом ближайшем будущем всего лишь одним из драчливых князьков, которые в итоге едва в состоянии удерживать малый удел… Ярослав встряхивал головой — волосы темные тронула седина… Нет, незачем преувеличивать осведомленность Сарая и Каракорума, едва ли там известно, как относится русский великий князь к своим сыновьям. А ежели станет известно, то есть ежели известит кто, обретет ли подобное известие особую важность для Сарая и Каракорума?.. Но ежели придет подсказка… от кого?.. Александр!.. Ярослав подосадовал на себя. Кажется, он начинает бояться старшего сына. Но ведь это всего лишь его сын, он видел его ребенком крошечным… Нет, не давать этому безысходному, вне всякой логики страху овладеть всем его существом…

Андрей все еще ничего не знал о планах отца. По-прежнему Андрей жил при отце. И Андрею казалось даже, будто отец желает, чтобы само существование Андрея, его любимого сына, сделалось как можно более неприметным. Но Андрей совершенно доверял отцу и, возрастая, стал доверять ему еще более.

«Если отцу для чего-то нужно, чтобы я жил именно так, пусть оно так и будет. Я чувствую, что отец готовит нечто для моей судьбы. Но отец молчит об этом. И я буду молчать о своем таком чувстве».

И монастырские летописцы знали и понимали желание великого князя. От Ледового побоища и до 1247 года примерно, по новому летосчислению, молчат летописи русские об Андрее Ярославиче.

Но зато не молчали сведавшие о намерениях Ярослава хронисты Запада и Балкан — Робер де Клари, преподобный Евстатий, патриарх Великотырновский Иоаким; не молчат и архивы Ватикана, приоткрывая завесу над временем Иннокентия IV.

Конечно, записи — скупы и сухи, фразы порою — слишком коротки; а все сведения зачастую ограничиваются утверждением красоты, необычайного ума и образованности русского принца. И все же попытаемся и мы говорить и рассказать об этом периоде жизни нашего героя, когда он, простившись с детством, шел поступью легкой к юности своей…

Когда отец его вернулся из Орды, Андрею пошел уже четырнадцатый год. Мальчик делался юношей. И хотя по-прежнему оставался он ребячески круглолицым, но в глазах голубых с этим кружением темных крапинок в золотистых солнечных отсветах затаилась тихая, невольная печаль.

Никифор Влеммид, придворный хронист никейского императора Иоанна Дуки Ватаца, так описывает русского принца в своем «Жизнеописании Иоанна Дуки»:

«Лицо у него округлое и светлое, а глаза очаровывают светоносною причудливой пестротою и ясным доброжелательством взгляда».

Впрочем, Никифор Влеммид едва ли мог видеть Андрея Ярославича и скорее всего пишет с чужих слов, но о «пестрых очах» Андреевых упоминает и патриарх Иоаким в своем летописании, не сохранившемся, к сожалению, в полном объеме…

Андрей относился к тому привлекательному русскому типу, который и поныне составляет очарование и своеобразие среди многих иных типов и разновидностей внешнего облика насельников русских земель. В чертах его не были выражены ни византийские, ни варяжские, ни восточные меты. Он был не варяжский, не угро-финский, не восточный, но уже именно русский юноша, красивый русскою красотой и задумчивый глубокой и оттого загадочной русской задумчивостью. По натуре он был застенчив и серьезен и оттого зачастую гляделся даже хмурым, но внезапная улыбка раскрывала доброту его глубокого ума и мягкость и теплоту лучистого взгляда. В сущности, его уже возможно было назвать человеком с Волги, уже не болгарского, хазарского Идыла, но именно русской Волги, в будущем — колыбели стольких российских дарований.

Но, разумеется, было бы неестественно полагать Андрея Ярославича гуманистом в стиле позднейших стилей и форм гуманизма. Низших, низкородных, он и видел низшими, за редким исключением людей одаренных высоко и потому наделенных трагическими судьбами. Остальные являлись его взгляду темными, занятыми мелкими заботами и хлопотами людскими. Однако Странно: в глубине души, там, где непознанные самому себе черты, он был терпелив, терпим к людям, к их слабостям и свойствам. Он вовсе не был вспыльчив, но порою легко загорался, увлекался быстрым ходом каких-либо мыслей или же ярким деланием. И еще одно подметил он за собой: случалось, в самый разгар выстраивания в уме сложного рассуждения, на самой высокой точке обоснования, построения важного намерения, внезапно прерывалась нить, и все существо его вдруг, помимо его сознательной воли, сосредоточивалось на восприятии не умом, а чувствами — все уходило в это вдыхание, глядение, слушание. И он сознавал, что это мешает уму трудиться практически — выстраивать планы, довершать построение важных для мирской жизни предложений. Но ничего не мог поделать с собой.

Телесное делание, когда ощущаешь в действии сильном и радостном все члены, все уды тела своего, увлекало Андрея. Не шибко высокий, он не казался низкорослым, вырастал здоровым, сильным, крепко сбитым, словно круто замешенный, чисто испеченный хлебный колобок. И эта круглоликость ребяческая придавала его облику такое милое простодушие, странно сочетавшееся с этой глубиною ума. Детское свое, еще с той новгородской зимы, пристрастие к лыжам он сохранил; и случалось, уходил на целый день по светлому переливчатому плотному снегу на широковатых, легких лыжинах, палок не полагалось к ним. На лыжах он любил ходить один, но дружину свою, подобранную внимательно отцом, стал употреблять для охоты. В обращении с воинами своими бывал он замкнутым и естественно горделивым; они не могли бы его почесть, как Александра, «за своего»; но тем не менее любили, и любили именно эту его горделивость, которая не была ни жестокой, ни вызывающей, но именно естественной. И за эту естественность горделивости — любили, он был для них — всем своим складом и свойствами — природный государь, ему надлежало быть над ними, как было над ними небо; и потому было радостно и естественно служить ему. В праздник Богоявления Андрей приводил их к реке. Нарочно к их приходу разбивали лед. Священник, благословляя воду, бросал в реку крест большой серебряный. И тотчас, не снимая белых нижних портов и простых рубах, они кидались в ледяную воду. Но всегда крест доставался Андрею. И, вынырнув, он опирался одною рукой о неровную кромку льда, а другою вздымал вверх серебряный крест. Мокрая рубаха облепляла плечи, еще по-ребячески округлые. Солнце зимнее светло ударяло в это узорное серебро креста, и внезапным косым ярким бликом вспыхивала серебряная серьга в ухе юноши. И на пирах дружинных оглавлял он стол с этой странно легкой горделивой естественной важностью; нарядный в своей дорогой одежде, блестя бирюзой и серебром гривн, тонким золотом застежек, узорным серебряным набором пояса. Уже начала сильно раскрываться, проявляться его склонность окружать себя предметами красивыми и драгоценными истинно. Весь город, стольный Владимир, заглядывался на его выезды на охоту или в Боголюбово. Поездки в Боголюбове, некогда избранное и украшенное Андреем Боголюбским, сделались для его внучатого племянника чем-то вроде малого паломничества. Он посещал большую парадную церковь Рождества Богородицы, но более любил молиться в церкви Покрова на Нерли. Очень хотелось ему поселиться в Боголюбовском замке; он и сам не мог понять, почему такое желание. С замиранием сердца входил он в запустелую княжую ложницу и медленно выходил в галерею, спускался по винтовой лесенке, словно повторяя последний путь смертельно раненного… Присаживался на лавку, и казалось вдруг, что сейчас земная его жизнь оборвется легко и безболезненно… Однако переселиться в Боголюбово отец не дозволял. Конечно, это привлекло бы излишнее внимание к Андрею, а и без того он делался приметен. И видя этот ясный взгляд голубых солнечных и пестрых глаз, отец не мог не порадовать своего любимца, исполняя его желания. А желаниями своими Андрей стремился ко всему красивому и благородному. После удачной поездки князя в Сарай посольство ордынское посетило Владимир. И в числе прочих даров явились необычайно рослые золотистые кони, тотчас пленившие и отца и сына. Случилось так, что Андрей потерял своего первого коня, 3лата; внезапная болезнь унесла прекрасное животное. Но эти новые кони были такие же! Мощные стати, линии великолепные, и шерсть, будто из тончайшей драгоценной ткани, переливается на солнце золотисто… Андрей подобрал себе нового Злата, приучал к себе, любовался, конюхам наказывал беречь и холить… На таких бы коней — всю дружину! Это тебе не мохнатые низкорослые рабочие коняшки… Это кони природного правителя — жемчужной тучи и его ближних приближенных. На таком коне Андрей делался замечательно красив, легко и тонко; и плащ алый взвивался, откидываясь. И юноша напоминал иконописное изображение конного Бориса.

К охоте Андрей пристрастился всерьез и много тонкостей охотничьих вызнал. Лев поддерживал это увлечение своего питомца и приискал ему хорошего охотника из половцев, крещеным, именем Аксак-Тимка, настоящего «главу охоты». Этот человек сделался устроителем Андреевых охот и почасту был жалован многими подарками. С осени, по бесснежью еще, оставляли притравы для волков и лисиц — бросали ободранную палую лошадь или корову. Звери навыкали, набивали тропы. А после, уже по снегу, на Николу-зимнего, ставили капканы. Ездили всегда верхом, только конского следа зверь не боится. Надевали чистую одежду, рукавицы чистые, чистые лапти и онучи. Однажды огромный волк попался в капкан одною задней лапой и утащил охотничий снаряд за собою. Зверь мчался в бешенстве. Андрей кинулся за ним, вооруженный одною лишь дубинкой. Бежать пришлось долго, пот застлал глаза, Андрей на бегу сбросил шапку, рукавицы и короткий, подбитый мехом кафтан. Нельзя было отставать от взбешенного зверя, надо было загнать его, гнать в лес, где он задевать будет за стволы и пни и выдохнется вовсе. Но в лесу, на поляне, окруженной редколесьем, волк внезапно и резко обернулся и бросился на юного охотника. Андрей сам не понимал после, как сумел отпрыгнуть. Напружинившееся тело и сильные ноги сами все сделали как потребно. Разум лишь смутно копошился, чутье властвовало! Андрей выхватил из поясных ножен острый нож, кинулся, пригнувшись, на свою добычу и зарезал волка ножом… Задымилась кровь, впитываясь шерстью волчьей. Все поплыло в красном тумане перед глазами. Но Андрей не позволил себе упасть без чувств. Пошатнулся, но удержался на ногах. И было приятно ощутить себя крепким, неподвластным слабости телесной…

Князь Ярослав не был заядлым охотником, но из всех охот предпочитал охоту с кречетами на диких гусей и уток. Из далекой северной глуши были у княжих сокольничих кречеты и ловчие соколы. Андрею тоже глянулась эта охота, когда держишь на большой рукавице ловчего сокола или кречета под темным клобучком; срываешь клобучок, пускаешь птицу… и птица — кругами — в небе высоком…

А самая любимая Андреева охота была — гоньба, когда верхом — по ровному, рыхлому, пушистому снегу — за лисицей или волком — безо всякого оружия… и — загнать зверя до последней устали — и живьем взять…

Он добывал зверя с радостью и не полагал себя убийцей живого существа. Далекие предки его убивали, только чтобы насытиться. Но в нем охота поддерживала приятное ощущение доблести и силы…

Но, вырастая, Андрей не оставил любимого своего занятия — чтения книг. За полночь засиживался над раскрытыми пергаментными страницами, свечи оплывали в штатолах-подсвечниках серебряных. Андрей начал собирать для себя книги, пополняя собрание книжное, оставленное ему Ефросинией. Взяв с собою малую охранную дружину, объезжал он монастыри — Выдубицкий, Дмитриевский, Киево-Печерский. Беседовал с монахами-переписчиками, присматривался к их работе, стал и сам заказывать книги, отыскал и «Алексиаду» Анны Комнин. По его просьбе Ярослав приказывал привозить книги.

Георгий Акрополит записывает об Андрее:

«Говорят, что он пристрастен к чтению благочестивых книг и владеет греческим языком свободно, как родным славянским наречием».

Альберик называет Андрея «наследником короля Руси»…

Русские летописцы об этих и прочих свойствах Андрея Ярославича молчат. Но, впрочем, сейчас мы подойдем именно к тем намерениям Ярослава Всеволодовича, благодаря которым Андрей и сделался известен хронистам Балканского полуострова и западных европейских земель…

Тем более удивительно, что речь идет о мальчике, едва пятнадцатилетием, живущем в далекой северной стране.

Сам Андрей так и не искусился в интригах и не понимал, что же происходит вокруг него; не понимал, что постепенно выдвигается в самую середку, в центр каких-то складывающихся, закручивающихся событий…

Отец неожиданно обменялся послами с Михаилом Черниговским, отцом Ефросинии. Затем черниговский князь прибыл во Владимир. И вслед за ним явился доверенный человек Даниила Романовича, князя Галицкого. На первый взгляд, Ярослав всего лишь пожелал выступить миротворцем в распре черниговского и галицкого правителей. Михаил Черниговский желал видеть митрополитом своего ставленника — Петра Акеровича, галицкий князь прочил в митрополиты того самого доверенного человека, прибывшего во Владимир, человек этот был его печатником, иначе — канцлером, имя ему было — Кирилл. Судя по всему, Ярославу удалось уладить спор этот. Кирилл отправился в Никею и по возвращении должен был сделаться митрополитом. Ярослав нашел нужным довериться галицкому и черниговскому князьям, и вследствие этого доверия Петр Акерович был послан в далекую Европу с поручениями особого свойства. Исполнение этих поручений и свою внезапную доверительность к тем, кому он прежде вовсе не доверял, Ярослав связывал именно со своими замыслами устройства судьбы Андрея, любимого своего сына.

Андрей вошел к отцу, уже чувствуя, что позван не для задушевной беседы за кувшином сладкого вина. Ярослав всматривался в сына пристальнее, чем обычно.

Уже пятнадцать лет, уже юноша… от чрезмерной серьезности и задумчивости видится хмурым… И многие книжные познания не уничтожили в нем совершенного простодушия… Нельзя сказать ему все, покамест следует что-то утаить, искать потребные слова…

Отец улыбнулся Андрею своей обычной улыбкой, когда легкая растянутость губ выражала добрую приветливость, но глаза оставались прежними, темно глубокими и плоско замершими. Велел сесть, рядом с собой усадил на широкую лавку. Стал расспрашивать о книгах, об охоте и воинских упражнениях. Андрей отвечал стройно и кратко, но выражение хмурости уже уходило с его полудетского лица.

И тогда отец сказал, что полагает Андрея совсем возрастным и желал бы устроить его брак.

Сначала Андрей не обратил внимания на странную торжественность отцовских слов. Едва подавил, комком горловым проглотил с болью готовый вырваться возглас: «Не надо!» Понятие о браке и женщине уже было в сознании, в душе Андрея связано с болью; оно было — скучная глупая жена Александра, и Феодосия, не любившая Андрея, и Ефросиния, которой никогда не будет, которая так и не стала женой Феодора… и ничьей женой не стала… и только жаркая краска — на щеки — от этих смутных мыслей о ней… И еще одно воспоминание, о недавнем; но тоже неприятное, почти тоскливое… И, конечно, было связано с Александром, с его очередным приездом к отцу. Александр тогда вдруг заговорил с Андреем о княгине Феодосии, о своей матери; он говорил о достоинствах покойной, коими полагал ум и доброту, и говорил с такою категоричностью, почти злою, будто молчание Андрея само по себе являлось возражением. Андрею было неловко, он не понимал, зачем Александр это говорит; понимал, что надо из учтивости сказать и ему нечто доброе о матери Александра, но почему-то не мог решиться на эту невинную и даже необходимую ложь. Молчал и хмурился. Отвел глаза и увидел в углу стола деревянный ларец резной, сделанный по его заказу для деревянных фигур, в которые Ефросиния выучила его играть. Поднялся, обеими руками потянул к себе ларец, раскрыл быстро и спросил Александра, не хочет ли и он выучиться. Почувствовал, что краснеет. Александр должен был обидеться на то, что Андрей прервал его речь о матери. И Александр мог заговорить о Ефросинии… И не хотелось мучительно, чтобы Александр говорил о ней, даже если бы хорошо говорил…

Но о Ефросинии Александр не заговорил и обиды никакой на Андрея за прерванную речь не показал. А сказал только, одно сказал, что умеет играть в шахматы. Андрей расставил фигуры на клетчатой доске, и Александр скоро и легко обыграл его, потому что Андрей был невнимателен. И почему-то умение Александра играть в шахматы вызывало в душе Андрея смутный и болезненный страх.

И тогда Александр с этой простотой, почти задушевной, которая и делала его для всех — «своим», вдруг спросил, имел ли Андрей уже дело с женщиной. Болезненный страх ушел, и Андрей просто отвечал брату, что еще не было подобного дела. Александр не показал никакого пренебрежения, не стал убеждать Андрея, не хвалил женское плотское. Просто сказал, что если имеет Андрей желание, то можно это желание исполнить уже сегодня вечером. Андрей знал, что с женщинами положено иметь дело, ежели ты не монах, но никакого желания у него не было. Он бы ни за что не признался ни отцу, ни Льву, ни тем более Александру; но было хорошо, когда ночью, во сне — внезапное напряжение тайного уда и будто полет неимоверно радостный, и просыпался от истечения семени. И был уверен, что с женщиной так хорошо быть не может. Но вопреки своей воле отвечал старшему брату, что имеет желание и согласен…

Теплое лето стояло. Поздно вечером Александр отвел его за большую поварню, в кусты, и оставил одного с женщиной. Она была совсем молода, лет семнадцати, почти ровесница Андрею. Одета в простую рубаху, и пальцы шершавые — низкого рода… и на голове — шапочка, покрытая платком, — знак замужества… Она что-то говорила, но Андрею не хотелось, чтобы она говорила, и не запомнил ее слов. И запах женского тела был какой-то звериный, нутряной и нечистый. И низменно было, совсем не так, как ночами у него бывало… И после Андрей отворотился от нее, улаживая на себе одежду. И ушел быстро. И уже когда один шел через двор, подумал, что Александр, конечно, дал ей что-нибудь, как-то одарил за это… за то, что она сделала Андрею…

Но он не хочет, не хочет, чтобы отец женил его, как женил Александра; и не будет более этих ночных полетных снов, потому что всегда будет лежать с ним на постели жена, такая, как жена Александра; и другие женщины, которых можно будет иметь, они будут как та, в кустах…

Но эта торжественность в голосе отца, она странная какая-то была и предвещала странное что-то, необычное. И Андрей не сказал ни слова отцу. Но удержаться от хмурости не мог.

Отец поглядел на него любовно и пристально. И вскоре уже Андрей рассказал ему и о снах полетных, и о своем деле с женщиной…

— Через Александра сделалось? — спросил отец, и будто недоволен был старшим сыном.

Андрей быстрым кивком отвечал. Вернулось безоглядное доверие к отцу. Отец только хорошее может сотворить для него. И отец сказал ему, что не надо никогда мучить себя, не след иметь дело с женщиной, если нет желания. Пусть остаются покамест для Андрея лишь эти полетные сны.

— Но я тебе многое расскажу, научу тебя хорошему, для плотской радости… Потому что, должно быть, скоро ты покинешь меня и отправишься далеко, в далекие отсюда земли. Я сейчас буду говорить с тобой, а ты слушай меня внимательно и никому, ни одной живой душе не передай того, что я тебе сейчас скажу…

Внезапно Ярослав понял, что может сказать Андрею даже поболее, нежели предполагал. А для Андрея самой простой догадкой была догадка об уделе, который отец все же решил ему дать, женив его на дочери или внучке кого-нибудь из родичей-князей; гадать, на ком, он даже и не мог; не знал ничего такого… Но нет, тогда отец не говорил бы о далеком пути… Андрей резко отвлекся, оборвал свои мысли, стал внимательно слушать отца…

— …Ты благороден, и красив, и умен. Однако странен твой ум, а красота и благородство — не защита в тяготах мирской жизни. Ты любимый мой сын, и я готов наделить тебя лучшими землями и городами. Но, увы, моя щедрость вернее навлечет на тебя гибель. Я не доверяю ни своему брату, твоему дяде Святославу-Гавриилу, ни братьям твоим. Никто из них не будет тебе другом, даже те из них, с кем ты играл в детские игры… — Андрей подумал, что отец имеет в виду Танаса, но не стал прерывать отца, возражать не хотелось. Отец говорил о какой-то большой безусловной правде, которая была правдивее всех маленьких правд, известных Андрею о братьях… — Я могу и хочу наделить тебя с необыкновенной щедростью, — продолжал отец, — но я знаю твердо, едва смерть закроет мои глаза… — Андрей вздрогнул, но отец величаво приподнял руку, показывая, чтобы сын не прерывал его. И повторил снова: —…Едва смерть закроет мои глаза… — и довершил фразу, — тотчас отнимут у тебя все, чем я наделю тебя. И твоя храбрость не поможет тебе, а ум, красота и благородство явятся лишь помехой. И потому я желаю устроить твою судьбу, дать тебе новых родичей; и устроить так, чтобы они должны были защищать тебя и беречь. Слушай же! И не прерывай меня…

— Подчинив своей власти нас, княжеский род Рюриковичей, тартары показали нам, что есть истинная власть. Они явились на наши земли, словно заря, вслед за которой… — Отец усмехнулся и произнес вслух мысль сына: — Да, вслед за этой зарей — новый день или, новая ночь… Но теперь я твердо полагаю, что — день? Ибо довольно! Мы научены и созрели для собственного единовластия. Война! Пусть в этой войне с тартарами родится держава… И я полагаю в себе довольно силы для того, чтобы стоять во главе… Эти мои намерения скрыты от всех, кроме тебя. Я знаю, ты не сочтешь меня одержимым честолюбием, легко кружащим голову. И поверь, о тебе я сейчас думаю и забочусь более, нежели о своем самовластии. Но судьбы наши — твоя и моя, отца и сына — крепко сплетены. Я выбираю тебя из всех моих сыновей. Вернее всего, твои братья примут сторону Александра. Это он, он будет нашим противником! Но я решаюсь. Быстрого свершения не жду. Тройственный союз — мой, Михаила Черниговского и Даниила Галицкого — едва начинаю складывать. Это нелегко, оба умны хитрым умом, потребным правителю. Но опорой мне, моему замыслу должна стать Южная Русь. Волга — под пятою тартаров, Новгород— настолько озабочен сбережением собственной вольности, что непременно утратит ее. Взгляд мой — на Запад, найти под-крепу чаю там. Ныне ничто не остановит меня. Пойду и на союз с понтифексом римским, и на отказ от благочестия на греческий лад… Нет, молчи покамест, не противоречь, не прерывай!.. Крестовый поход западных земель и Южной Руси на тартаров — это стоит византийских поповских выдумок! Я буду создателем Русской державы. Новый день!..

Андрей, сначала встревоженный словами отца о смерти, тревожился теперь этими великими намерениями отца. В сущности, смутила юношу эта, казалось бы, и не столь важная непоследовательность: сначала — о смерти, после — о величии… Андрей вдруг понял, что когда о величии говорил Александр, это вызывало страх, Андрей пугался Александра; но теперь, слушая отца, Андрей боялся за отца… Но этот страх за близкого, любимого, придавал силы…

— Я не верю в одоление Александра и тартаров, — произнес Андрей тихо и решительно, — никто их не одолеет. Их заря вещает ночь, одну лишь черную ночь, я знаю. А ты полагаешь возжиганием свечей многих эту ночь рассеять… Это невозможно…

Отец не возразил, не рассердился. Глаза большие были замершими, темными, плоскими в глубине своей…

— Какого, однако, страха нагнал на тебя Александр. — Отец проговорил без осуждения, без насмешки, задумчиво. — Но ты прав, его следует опасаться. И если этот страх помогает тебе оставаться настороже, пусть остается этот страх. Не думай о том, что я сейчас сказал. Будем думать о твоей судьбе. Для тебя я желаю лишь одного: спокойного и достойного существования под надежной защитой. Ты ничего не должен предпринимать для исполнения моих замыслов о новой державе. Только живи, храни свою жизнь! Если я добьюсь победы, все будет обставлено и устроено так, чтобы ты и твои сыновья и внуки оставались бы правителями великой державы и никто бы не мог лишить вас трона и власти. Но еще раз повторяю тебе: не думай ни о каких великих замыслах. Сейчас я устрою твою судьбу, и ты будешь проводить время, как тебе угодно, — охотясь, читая книги, молясь. Я посодействую тому, чтобы и в браке ты не был несчастен, — отец улыбнулся ласково, — чтобы лучше было, чем в твоих полетных снах… Сейчас я все тебе объясню. И не тревожься. Я знаю свои силы. Скоро ты окажешься вдали от Александра, тебе не надо будет опасаться его…

Но пока отец говорил, сын все слабее ощущал его силу.

«У него нет силы, или просто я не в силах понять его…» — встревоженно думал Андрей.

И тут отец начал объяснять сыну свои намерения устроить его судьбу.

— Обстоятельства таковы, — сказал Ярослав, — что прежде всего следует помыслить не о самой невесте, но о ее родичах. В любом случае твоя невеста окажется совсем еще ребенком, маленькой девочкой. Но пусть тебя это не смущает. Она вырастет на глазах у тебя, с детства полагая тебя другом и наставником, будет на все глядеть твоими глазами, будет тебе помощницей и охранительницей. Я научу тебя, как достичь этого. И наконец, эти маленькие девочки, одна из которых должна сделаться твоей супругой, уже и сейчас отличаются красотой. И потому не тревожься о будущей своей супружеской жизни, и перейдем к обсуждению предметов более значимых. Намечая устройство твоей судьбы, прежде всего подумал я о нашем родиче, о галицком князе Данииле Романовиче. Возможно, именно под его защитой ты был бы в безопасности от козней и посягательств братьев. Даниил — умен и силен, и в его силе и уме много благородства. Он — Рюрикович, наш родич, и, как и мы все, наставлен с младенчества в православной вере — греческой ортодоксии. Дочери его Марии восемь лет; я сведал, что воспитывается она, как это издавна велось в семьях правителей Южной Руси; обучают ее не одним лишь рукоделиям женским, но и чтению книг и владению чужеземными наречиями, всему, что тебе столь мило. Такую девушку ты видел и говорил с ней много; и я знаю, ты помнишь ее… — Андрей понимал, что отец повел речь о Ефросинии, но не ощутил на щеках своих горячую краску смущения; разговор был откровенный, отец все знал, и Андрей ничего не скрывал от него…

— Да, — произнес Андрей спокойно и откровенно, — я помню ее и верю твоим словам. Я верю, что все так и есть, как ты говоришь. Я был бы рад и, наверное, даже счастлив, если бы та девушка… — он проговорил с легкой запинкой и не назвал ее имени, — если бы та девушка словно бы возродилась в новом облике и была бы рядом со мной. Я согласен с таким твоим решением, и мне уже и не хочется слышать о других…

Сминая темную бороду, отец опирался подбородком о ладонь и смотрел на сына, скрывая тревогу и нежность.

— Земли Даниила богаты, обильны, — продолжил Ярослав, не отвечая сыну прямо. — И сам князь и его супруга красивы благородной красотой, и эту красоту наследовали их дети. Но мы сейчас принимаем серьезное решение и не можем ошибиться. Я и за гробом буду страдать, если допущу погрешность, которая лишит тебя возможного счастья. Я бы с легким сердцем послал к Даниилу сватов и отпустил бы тебя в его земли, но помимо хорошего вижу я в таком союзе и дурное. Михаил Черниговский может расценить устроение подобного брака твоего, как мое желание сблизиться с Даниилом более, нежели с ним; черниговский князь недоверчив, и оба мы с ним имеем основания не доверять друг другу. Даниил сумел окружить себя верными и сильными людьми, они будут поддерживать и тебя; он сумеет сделать так, чтобы супруг его дочери не остался в одиночестве после его смерти. Дочь у него одна, и он любит ее. Но у него несколько сыновей, они старше тебя и уже известны своей лихостью и отчаянностью. Конечно, я почти уверен, он сумеет укротить их и не даст тебя в обиду. Но если внезапная смерть унесет его? Как ты останешься в чужих землях и в подобном окружении?

Ведь это все равно что оставить тебя здесь с твоими братьями… Я не хочу для тебя судьбы беглеца, безземельного странника…

Вдруг Андрей почувствовал, что отец напрасно пытается одолеть судьбу, Андрееву судьбу. Это единоборство с судьбой не даст победы. Отец отчаянно пытается избавить Андрея, своего любимца, именно от той судьбы, какая и предназначена Андрею… Но говорить, противоречить не надо, сейчас отец не поймет сына, захваченный своим стремлением спасти его во что бы то ни стало, сделать его счастливым… Андрей сосредоточился и снова вслушался в слова отца…

— …Анна, венчанная супруга Даниила, мать его единственной дочери, — родная сестра Феодосии, отцом обеих был Мстислав Удалой. Сестры никогда не были дружны, но кто знает, не испытает ли Анна неприязни к тебе… Нет, я не могу отдать моего орленка в это гнездо. И снова я погрузился в размышления и обратил свои взоры дальше к Востоку. Близ родины моей бабки, сестры византийского императора, — царство дунайских болгар. И давно уже идет молва о необыкновенном усилении этого царства благодаря уму и силе правителя Иоанна-Асена II. Он все более расширяет свои владения и уже соперничает с правителями Никеи и Латинской империи. Искусством переговоров и воинской силой удалось ему остановить продвижение по его землям войск хана Бату. Я уже отправил к Иоанну-Асену тайного посла. И, возможно, твой брачный союз с дочерью болгарского царя дал бы мне и новых союзников для намеченной мною цели. От одной из своих жен, Анны-Марии, дочери маджарского короля Андрея II, Иоанн-Асен имеет дочь Елену, ей десять лет, она воспитана в греческом придворном стиле… Другая супруга Иоанна-Асена — красавица Ирина, дочь его пленника Теодора Комнина, который мне родич. Когда патриарх Виссарион отказался венчать Иоанна-Асена с Ириной, тот приказал казнить несговорчивого попа… Но сегодня обстоятельства таковы, что открытый союз с болгарским царем — вызов римскому понтифексу, для которого Иоанн-Асен и Иоанн Дука Ватац — первые враги. Впрочем, кажется, этого вызова понтифексу не миновать. Однако у меня опять же нет уверенности в крепкой власти Иоанна-Асена. От Анны-Марии у него двое сыновей и двое сыновей от Ирины. Не будет ли его царство по его смерти разорвано на части интригами и раздорами, которые охотно поддержат в своих целях Константинополь, Никея и Маджария?.. И снова ты — безземельный правитель, беглец и гость при чужих дворах… Итак, я должен был избрать для тебя нечто третье. И могу сказать, оно уже найдено мною. Хотя и на этом пути немало трудностей. Но трудности пусть достанутся на мою долю.

Ты видел человека Михаила Черниговского, Петра Акеровича. Я получил известие о том, что порученное ему чрезвычайно сложное дело он исполнил. Недаром он всегда слыл «мужем честным и умным». На соборе в далеком от наших земель франкском городе Лионе Петр сумел ярко и страшно описать тартаров. Ни латыни, ни греческого он не знает, и говорить ему пришлось через переводчика. Можно было подыскать кого-либо, владеющего языками, но для нас ныне верность ценится дороже образованности. Переводчиком столь важной для нас речи Петра явился достойный франкский летописец Матьё Парижский. Франкский король Людовик IX осведомлен уже обо мне и о тебе. Он готовит новый крестовый поход, седьмой по счету. И, возможно, вследствие моих усилий, поход этот будет направлен к берегам Волги. На соборе в Лионе Петр Акерович говорил перед самим понтифексом Иннокентием IV. Но, как и было поручено мною, вошел в тайные сношения с его врагом, великим императором швабским Фридрихом II Гогенштауфеном.

Задача моя трудна необычайно. Я должен покамест не бросать вызов понтифексу и в то же время войти в союз со многими государями Запада и в итоге направить их объединенные войска на тартаров. Обо мне должны сведать в западных землях, но тартары не должны знать и понимать мои действия…

Андрей хотел было спросить, возможно ли собрать в западных землях те самые, столь желанные Александру войска — послушных, строго подчиненных пешцов… Но тотчас решил, что не будет спрашивать. Что изменят его вопросы? Пусть действует отец, нельзя уйти от своей судьбы, Андрей подчинится.

Между тем Ярослав увлеченно говорил о Фридрихе Гогенштауфене.

— Вот правитель, достойный всяческого удивления. Тот, рядом с которым я должен поставить тебя! Вот могучий и свободный ум. Все книги мира сделаются доступны тебе в его дворцах. Он желает основать новую державу, необычайное царство. Если бы разделить с ним власть! Ему — Запад, мне — Восток… Враги его называют неверующим, но мне переданы его подлинные слова: «Человек должен верить только в то, что может быть доказано силой вещей и естественным разумом…»

Андрей всем своим существом обратился в слух. Эти слова показались ему дивными и необычайными…

— Фридрих желает и с готовностью вступит в союз с государем православной веры, — говорил далее Ярослав. — От Бьянки Ланчии имеет он сына Манфреда, уже прославленного, несмотря на юность, благородного рыцаря, и дочь Констанцию, ей уже минуло десять лет, и ты легко представишь себе, какова она при таком отце. Но нашим соперником здесь выступает император Никеи, Иоанн Дука Ватац, ему уже за пятьдесят, но он охотно вступит в союз с Фридрихом, скрепив этот союз браком с Констанцией. Петр Акерович должен убедить швабского императора, описав Фридриху твои достоинства. Рядом с тобою, чистым, красивым, благородным, разумным юношей, Иоанн Дука всего лишь стареющий греческий сластолюбец. Он не в состоянии понять и поддержать великие замыслы Фридриха. Мы это сделаем, ты и я! И подумай о том, что ты сохранишь веру и притом познаешь столько нового, прежде неведомого тебе. Я знаю твою приверженность нашей вере, и ты не будешь поставлен перед выбором…

Андрей вдруг почувствовал смущение, словно бы его действительная приверженность вере была чем-то нелепым и никчемным. Все, что говорилось сейчас отцом, представлялось сыну совершеннейшей иллюзией, обреченной попыткой рассеять ночь светом многих свечей, спрямить мир, искривленный изначально. Александр вызывал страх, потому что за ним была ночь, действительная ночь искривленного мира, того страшного действительного мира, откуда уходят, вырываются лишь путем Андрея Константинопольского и царицы Онисимы. Отец сейчас вызывал недоумение и жалость своими иллюзиями… Но отчего отец сделался таким? Или это всегда в нем таилось, а теперь лишь выступило наружу, когда он почти неосознанно встал на путь поединка с судьбою во имя любимого сына…

После этой знаменательной беседы прошло несколько месяцев. Отец говорил с Андреем мало и о предметах совсем простых. Андрей читал, охотился, усердно молился; и более всего старался не замечать, что происходит вокруг; не видеть, озабочен ли отец; не догадаться случайно, что отец принимает тайных посланцев… Это, в конце концов, мучительно, когда что-то видишь, прозреваешь губительность виденного, но ничего, ничего нельзя изменить…

Настал день, когда отец велел Андрею быть готовым. Предстоит дальний путь. Лев и Анка, воспитавшие Андрея, поедут с ним. Андрея повезут под чужим именем. Даниил Галицкий окажет свое содействие этой поездке. Венчание состоится тайно в городе Прусе. Гогенштауфен сам предложил, чтобы дочь его в браке с сыном русского правителя приняла православие. Из детей ее и Андрея будет воспитан в католической вере лишь старший сын. Свадьба в Прусе явится своего рода сигналом, знаком, поданным к действию. На третий день после венчания армия Фридриха II выступает в поход, войска Михаила-Асена, сына Иоанна-Асена, поддержанные войсками его тестя, князя Ростислава Михайловича, переходят Дунай; Михаил Черниговский и Даниил Галицкий при поддержке венгерского короля стягивают свои войска. Шведский правитель ярл Биргер подходит к Новгороду. Александр будет в Переяславле отрезан от ордынцев, Сарай будет окружен и взят…

Во всем этом Андрею покамест оставалось действовать совсем немного. Он просто должен был пуститься в путь, неведомый ему, с провожатыми, которым- этот путь будет ведом. Пуститься в путь, когда отец отдаст приказание…

Иллюзии, казалось, обрели реальные очертания. Андрей снова начал верить отцу; верить в то, что все задуманное отцом возможно в реальности. На долю Андрея приходились мучительные мысли и колебания — как все будет, как все должно быть; что оно, задуманное его отцом, — обреченный вызов судьбе или прозорливость и победа… И все это были мысли, одни лишь мысли, напряженные и мучительные. О действиях реальных теперь осведомлен был Лев, воспитатель Андрей..

Но далее события начали происходить поспешно; действительность словно бы наверстывала упущенное и желала мстить несчастным, которые было решились не покоряться ее жестоким законам. Хан Бату потребовал у Даниила Галич, и князь Галицкий выехал в Орду. Почти одновременно с ним в Сарай отправились Ярослав и Михаил Черниговский. Там застали они посла Иннокентия IV, францисканского монаха Плано Карпини, и посла франкского короля Людовика, Гильома де Рубрука. Уже было совершенно ясно, что Ярослава и его сторонников и союзников опередили и действие разворачивается теперь явно не в их пользу.

Андрей запомнил, что отец прощался с ним также поспешно и говорил при прощании незначительные какие-то слова. Однако Льва наставлял подробно. Впрочем, Андрей уже был уверен, что все обернется совсем не так, как задумывал отец. И Лев ничего не изменит. Но отец, вероятно, говорил пестуну вовсе не о возможности изменить то, что невозможно изменить, а о том, как попытаться спасти Андрея, если… если гибель подступит близко…

Покамест Андрей жил во Владимире по-прежнему, жадно впитывая доходившие слухи. Как все произошло в точности, ему уже никогда не довелось узнать…

По слухам выходило, что прежде всего отец поссорился в Сарае с Даниилом, узнав о том, что поездка Даниила в Орду к Батыю случилась не вдруг. Василько Романович уже посылал к хану особых послов, которые и привезли Даниилу охранную грамоту для проезда к Батыю. Ярослава сопровождали ближние люди — Темер, Сонлур, Федор Ярунович, Михаил, давний жених Анки, пестуньи Андрея, и служитель именем Яков, тезка Анкиного отца, уже умершего к тому времени. У этих ближних Ярослава вышла какая-то отчаянная ссора с людьми Даниила, которыми предводительствовал приближенный галицкого князя дворский Андрей. Даниил получил известие о том, что войска Бэлы Венгерского, перейдя Карпаты, приблизились к Перемышлю. Не мешкая дал он Батыю клятву не противиться его власти, «поклонился обычаю тартаров», пил с ханом любимый его напиток кумыс, то есть квашеное кобылье молоко, и, отпущенный с миром, кинулся, со свитой в свои земли, в Холм, собирать войско против Бэлы.

Кто управлял всем этим, не было ясно. Позднее, пытаясь все обдумать и хоть как-то понять, Андрей грешил на Иннокентия IV. Разумеется, отец недооценил хитрость и лукавство понтифекса, который одною рукою отсылал Иоанна де Плано Карпини с посольством для умиротворения тартарских правителей, другою же направлял послание Александру, осторожно хваля последнего за доблесть и одержанные победы. Иннокентий IV прекрасно понимал, за кем сила и что следует предпринять для своей пользы. Плано Карпини выехал из Лиона почти тотчас после известного собора, где отличился Петр Акерович. Однако Ярослав не встретился в Сарае с посольством понтифекса, Плано Карпини уже проследовал в далекую монгольскую столицу Каракорум, на церемонию избрания великого хана.

Между тем положение Ярослава в Сарае делалось неприятным. Он получал явные намеки на то, что великое княжение будет передано его сыну; естественно, речь шла об Александре. Было также ясно, что уехать нельзя. Ярослава и его союзника Михаила Черниговского задерживали в Орде.

Далее пришло смутное известие о том, что Михаил в Сарае казнен. Причиной казни называлось нежелание черниговского князя «отступиться от веры христианской». Эта весть была очень проста, слишком даже проста, и должна была пробудить почтение к жертве и ненависть к мучителям. Но для Андрея, когда он оставался наедине со своими мыслями, здесь оказывалось много неясного. Прежде всего, как могли потребовать от Михаила вероотступничества, ведь хорошо была известна терпимость ко всем вероисповеданиям, а также покровительство жрецам любой веры, провозглашенные Ясой Чингисхана… И далее — размышляя о том, кому могла быть выгодна эта нелепая история о казни Михаила, вернее, распространение этой истории, могло быть выгодно лишь… Александру! Он ведь тоже был не глупее понтифекса и умел одну руку протягивать почтительно тартарам, а другою рукой на них же указывать исподтишка как на мучителей русского князя…

«Верно ли я поступаю, оставив отца одного в городе Бату, когда совершенно ясно, что слишком многое уже известно там? Не нужно ли мне отправиться туда, чтобы хотя бы поддержать отца?»

Этими мыслями Андрей поделился со своим пестуном-воспитателем. Но Лев едва ли не запретил ему подобную поездку, сказав, что, возможно, отец еще продолжает что-то предпринимать, а внезапное, непредусмотренное появление Андрея может нарушить и разрушить уж все решительно.

Фридрих II не проявил себя никакими действиями; Выжидал? Иоанн Дука Ватац засыпал швабского императора посланиями. Было известно, что близким советником Иоанна в Никее стал бывший хранитель печати при дворе князя Даниила Галицкого Кирилл, утвержденный в Никее общерусским митрополитом. Пошли слухи о том, что Кирилл своими мудрыми письменными обращениями к обеим сторонам остановил войну венгерского короля с Даниилом, причем мир был скреплен браком Льва, одного из сыновей Даниила, с дочерью правителя Венгрии. Александр обретался в Новгороде. Никаких вестей о том, чтобы к Новгороду двинулись шведские корабли, не приходило…

Андрей, совершенно измученный напряжением мыслей, порою думал с горечью: а как хорошо было бы наблюдать просто со стороны за всеми этими игроками, обсевшими одну на всех шахматную доску. Но среди них был его отец! И сам Андрей должен был как-то начать действовать. Быть может, действия его окажутся совершенно неверными, но полное бездействие равносильно верной гибели! Андрей ломал голову, как ему протиснуться к доске, какой ход сделать… Его поражало, как покидает его сознание ясность и четкость мыслей, когда он пытается обдумать, что же делать ему…

Лев убеждал его не маяться так.

— Поверь мне, я знаю, когда и что должны мы предпринять!

— Знаешь — скажи. — Андрей устало опускал голову к раскрытой книге.

— Да оставь ты эти книги, глаза от света свечного распухнут! — сердился Лев.

— Ты что-то знаешь, — бормотал Андрей с иронией безысходности и не поднимая головы, — сказать обещался…

— Дай уложу тебя, ведь бледный сделался, как полотно беленое. Охота ночи просиживать! Что я скажу Анке, если ты занеможешь?

Андрей молча вставал из-за стола и безвольно отдавался в руки пестуна, который, по обычаю, снимал с него верхнюю одежду, откидывал покрывало на постели и укутывал лежащего питомца…

«Господи! — Андрей, лежа в темноте, крестился на икону Богоматери, задернутую тонкой светлой пеленой. — Господи! Что угодно, лишь бы не бездействовать, не мучиться так!»

Один из его братьев, Михаил, прозванный уже за лихость юношескую Хоробритом, приехал в Москву.

«Поближе к Владимиру, — думалось Андрею. — Зачем? — И сам над собой иронизировал: — А то неясно зачем! Поближе к великому столу!»

Одного дружинника своего Андрей послал в Тверь к Танасу-Ярославу, наказал справиться о здоровье. Но какой он союзник на будущее, Танас? Какой он вообще, приятель детских игр, давних уже? Танас передал, что здоров, благодарение Богу, и подумывает о женитьбе, приступит к отцу, когда тот воротится.

«Будто в ином каком-то мире он живет, брат мой, — думалось унывно. — Или это я схожу с ума и все мне видится в черном и страшном свете?»

Ярослав уже ехал в Каракорум. И никто, наверное, не смог бы понять, приказал ему Бату или предложил отправиться в эту нелегкую и неближнюю поездку. Но отказаться не было возможности. Домой, во Владимир, путь был закрыт, затворен.

Но все возможно было счесть и очень логичным. Скончался хан Угэдэй, и Ярослава приглашали (посылали?) почетным гостем на церемонию избрания великого хана…

В том самом Прусе, где должна была состояться свадьба Андрея, обвенчаны были никейский император Иоанн Дука Ватац и дочь императора швабского Фридриха II Гогенштауфена Констанция. Фридрих сделал выбор для своей борьбы с Римом. Дочь его, впрочем, оказалась несчастна в браке, но не столь уж многих занимает несчастье одной женщины, когда глядят с большой высоты… Петр Акерович никогда более не возвращался на Русь. Следы его затерялись где-то во франкских землях…

Вскоре случилось еще одно происшествие, для Андрея крайне трагическое и значившее очень много. В сущности, следовало ожидать чего-то подобного, но даже Лев не думал, что это может сделаться так просто. Если бы думал, если бы предположил, предпринял бы заранее… принял бы меры какие-то… Никто даже и не хватился его. Да он и никуда не пропадал. Просто его нашли случайно, днем, в одном из закоулков большого двора. Нашли мертвым, убитым. И убит он был очень предательски обыкновенно — ножом в спину. Одежда на нем была цела, свой короткий меч не выхватил из-за пояса. Значит, даже не увидел своего убийцу? Ничего не заподозрил, когда услышал шаги за собой? Все это были уже совсем пустые вопросы. А смерть ходила рядом уже совсем спокойно, шагала среди бела дня…

Анка запричитала, завыла, как женщины воют по покойнике. Оплакивала убитого, которого любила, и свое вдовство. Как это бывает часто в подобных случаях, Андрей увидел ее как бы со стороны, увидел, как она постарела, и пожалел сильно. Обнял за плечи, стал говорить несвязные утешения. Сам он был словно в каком-то отупении, будто не до конца понимал случившееся, хотя вроде бы все было яснее ясного и не оставалось ничего трудного для понимания. Но нет, было, было что-то такое, чего он еще не понял, а надо было понять. Анка прижала свои теплые шершавые ладошки к его щекам и теперь кричала, будто и его оплакивала. «Сиротиночка моя! — кричала. — Головушка бессчастная!»

То, что он — по судьбе своей — «головушка бессчастная», ему сделалось ясно, еще когда отец, обычно прозорливый, спокойный и разумный, переменился и зажил иллюзиями, потому что вступил в этот поединок с жестокостью судьбы, ради него, ради Андрея, ради любимого сына… и теперь за это заплатит… «Сиротиночка»!.. Потому что заплатит… Отец заплатит!.. Анка прижала своего питомца к груди с этой материнской звериной нерассуждающей силой, которая вся — во спасение… Пусть дальше для спасенного — бесчестье, муки совести, просто муки телесные, но сейчас, в это самое мгновение, он должен, должен быть спасен!..

— Нет, нет, не поедешь! Не пущу! Не отпущу моего!.. — повторяла как в бреду, в горячке…

Он вдруг осознал, что она почувствовала его желание мгновенное поехать за отцом, почувствовала прежде даже, чем это желание облеклось в мысли. Это его также поразило. Руки ее ослабли, он осторожно отвел от себя ее руки. Но не уходил, стоял перед ней…

— Андрейка, — сказала она совсем тихо, тихонько, — ничем не помочь было. И теперь ничем не поможешь, себя только погубишь. Пожалей меня сейчас, что я без тебя…

Он смотрел на мокрое от слез, уже крупно сморщенное лицо. Глаза у нее сделались маленькие, ушли в морщины и оттого казались темными. Он не поехал.

Но теперь надо было ждать смерти отца. Самое страшное было то, что нельзя было открыто, откровенно признаться себе в этом ожидании…

Подробности Андрей, конечно, узнал позднее. Но никогда не мог быть уверен в том, что это именно те самые подробности…

Великим ханом избран был Гуюк. В Каракоруме Ярослав встретил папского посла Плано Карпини, который произвел на него хорошее впечатление приятного, умного, ученого и красноречивого человека. О чем были их беседы, осталось неизвестным. Но Плано Карпини отметил для себя, что на пути в Монголию русский князь потерял многих своих людей. Впрочем, их ведь не было много с самого начала. А теперь оставались при нем толмач Темер, Федор Ярунович и несколько охранных дружинников. Отметил также означенный папский посол, что в Каракоруме Ярослав не получал «никакого должного почета». Дальнейшие слухи были как бы двусторонними. С одной стороны, выходило, что в беседах Ярослава Всеволодовича с посланцем понтифекса речь шла об установлении союза русского князя с Иннокентием IV против тартаров-монголов. Федор Ярунович будто сведал об этом и донес вдове Угэдэя, ханше Туракине. И та поднесла Ярославу яд в чаше с кумысом. Плано Карпини вернулся на родину живым и здоровым. Но была еще одна сторона, и по ней Ярослав уже не являлся таким почти что мучеником, а выходило, будто он и вправду пообещал папскому послу отказаться от православной веры… У Андрея уже не оставалось сил распутывать этот клубок, выискивая зернышко истины. Все равно все к выгоде Александра. Это Александру нужен отец-мученик, но не такой, который мог бы затмить его собственные деяния. И, конечно, мученик, погибший в Каракоруме, а не в Сарае. На Сарай Александр почему-то рассчитывает. На Батыя?..

Но одно было совершеннейшей правдой: у Андрея больше нет отца. И было бы наивностью и безумием предполагать, будто отец мог умереть естественной смертью. Нет, отец убит. Убит Лев, убит отец. И теперь и он, Андрей, будет убит. А что же еще с ним можно сделать?..

Андрей скрестил, крепко сцепил пальцы обеих рук. Тонкое металлическое сильно прижало косточку… Тонкое кольцо… Henricus… Вспомнился тот парнишка, его первый пленник… и последний!.. Проколотое ухо, серьга… боль в коленке… Лев… Александр гордится храбростью младшего брата, любит его искренне… Александр любит его… Стало быть… Но за этим «стало быть» не могло последовать ничего действенно утешительного… Стало быть, все не будет так просто… вот единственный, кажется, вывод, каким Андрей может себя утешить…

Тело отца привезли охранные дружинники. Куда исчезли Темер и Федор Ярунович, долго ли прожили, Андрей не узнал. Да и разве об этом думал? Когда отпевали отца в Успенском соборе, Андрей стоял прямо и смотрел прямо перед собой; не хотел, чтобы видели его печаль и безысходное отчаяние. Но все видели. Братья что-то утешительное наперебой говорили именно ему. Танас пожимал его запястья и заглядывал ему в глаза тревожно. И рука Александра легла на плечо Андреево, и потому более всего хотелось, желалось рухнуть оземь без памяти. Но печаль и отчаяние терзали сердце неимоверно, а сознание не отнимали.

По старому обычаю некоей внешней справедливости великий стол должен был теперь занять старший в роду. Все понимали, что сидеть во Владимире будет тот, кто сумеет удержаться. Однако открытой борьбе предшествовало это притворное соблюдение внешней справедливости, которая, в сущности, не являлась справедливостью, поскольку не принимала в расчет действительных достоинств, таких, например, как сила и ум правителя.

После смерти Феодора-Ярослава старшим оставался его брат Гавриил-Святослав. Этот человек не унаследовал от Димитрия-Всеволода, отца, ни единой греческой черточки, которая могла бы своей яркостью хоть как-то прикрасить его и прикрыть эту суть его натуры, простую и некрасивую. Волосы его были жидкие, коричневатые, черты лица — какие-то словно бы дурно прорезанные. Но все это и не имело бы особой значимости, если бы не выражение… Так ясно выражались во всех его чертах спесь, грубость, крайняя ограниченность ума, готовность унижать и полная уверенность в своих действиях — действия человека недоброго и малоумного даже самым простым практическим умом…

Все это было видно. И присутствие именно этого человека делало соблюдение внешней как бы справедливости особенно притворным и неприятным, противным.

Святослав оставлял за собой великий стол во Владимире, а племянников «посадил по городам», раздав им уделы, «яко же уреди брат его, князь великий Ярослав Всеволодович». Александр получил Переяславль-Залесский, Михаил — Москву, за Ярославом-Танасом оставалась Тверь…

Все собрались малым советом в большой палате. Торжественное, парадное объявление уделов, когда Святослав будет сидеть на тронном кресле, должно было состояться на другой день. Святослав обернулся к Андрею и, нисколько не скрывая издевательства, сказал просто и недобро:

— О тебе, Андрей, отец ничего не приказал. Да у тебя ведь есть мордовские твои земли, по матери…

И дело было вовсе не в том, что все знали — мордовские земли занять невозможно, прочно заняли их монголы-тартары… Но у Андрея на мгновение жарко покраснело в глазах и хотелось ударить со всей силой, кулаком в лицо, этого ничтожного человека, который посмел заговорить о матери Андрея… Никто не должен был о ней говорить, никто не был достоин…

Андрей сдержался, не ударил. Но поднялся быстро со своего места на лавке, крытой ковром, и молча вышел из палаты.

Остальные братья тоже молчали, понимая, что это уже начало. Святослав-Гавриил по малоумию своему сказал что-то издевательское о чрезмерной горделивости Андреевой. Никто не поддержал его слов хотя бы кивком, и никто их не запомнил. Святослав покосился на Александра, старшего племянника, которого побаивался. По его соображениям, конечно, Александр мог отнять у него великий стол. В сущности, Святослав понимал, что Александр хочет быть великим князем и будет и никому не отдаст стольный град Владимир. Как и на чем было мириться с Александром — никому не было ясно. Но у всех было мнение, что Александр любит Андрея. И Святослав подумал: а вдруг старший племянник раздражен таким обращением дяди с любимым братом? Не надо бы Александра дразнить… Хотя в то, что настоящий правитель (а даже Святослав понимал, что Александр — настоящий правитель) в состоянии испытывать чувство любви, да еще к младшему брату, в это Святослав никак не верил. В это никто не верил. У всех сложилось мнение, но никто не верил. И лихой Михаил, поглядывая на Александра, думал, зачем тот изображает любовь к Андрею. Но Михаил был еще очень молод, в интригах не искушен и потому надумать ничего не мог…

Александр слушал все дядины речи с видимым спокойствием. Андрея Александр и вправду сильно любил. Должно быть, это был единственный человек, которого Александр любил. Имея дело с женщинами, Александр лишь удовлетворял плотское влечение. Дети его были еще малы, он редко видался с ними и не испытывал к ним особой привязанности. Мощным умом Александр прозревал то, что мог бы означить как свое место во времени. Он уже знал, что истинными его наследниками явятся не его потомки. В той великой державе, основы коей выпало ему закладывать, власть будет передаваться не столько от отца к сыну, сколько от сильного к сильному. Но Андрея Александр любил, и, должно быть, как любит человек полную противоположность свою, даже и не другого человека, а насекомое или красивую птицу; особенно проявляется эта любовь в детях и выражается обычно в том, что ребенок это насекомое или красивую птицу замучивает, и не по злости, а именно по любви, которая и заставляет его действовать с этим существом — сажать в клетку, тискать, насильно кормить и обрывать крылышки и лапки…

Но сейчас Александр вовсе не думал об Андрее. Когда Святослав упомянул о мордовских землях, Александр подумал о том, что теперь делить земли будут князья Рюриковичи не по-прежнему. Теперь над ними над всеми одна большая власть — Сарай и Каракорум. Но Александр ни о чем здесь говорить не станет, а что ему делать, он знает…

На объявление уделов Андрей не пришел. В сущности, положение его было очень тяжелое. Не было ясно, кто он теперь, чем владеет, где будет жить и чем будет жить. После поминального стола Танас-Ярослав подошел к нему и, отводя глаза, попросил не обидеть — приехать на свадьбу. Андрей обещался быть. Однако смысл этого приглашения видел в том, что брат опасается, как бы Андрей не явился к нему в Тверь надолго. Потому и подчеркивает, что приглашает именно на свадьбу. И Танас уже начал заражаться, проникаться этим их общим недоверием друг к другу. Танас незлой и козней не любит, но Андрею уже не доверяет; просто потому что понял: уж лучше никому не доверять… Эх, Танас!.. И при-твориться-то не умеет, будто доверяет… А ведь вся суть в том, чтобы притворяться… Андрей прикусил больно верхнюю губу, удерживаясь от улыбки…

«Сам ты все знаешь, только не знаешь, что делать с собою!»

Оставаться во Владимире не имело смысла. Куда ехать — не было понятно. Вполне можно было дождаться, что Святослав просто велит Андрею съезжать из покоев, которые для чего-то самому Святославу занадобились. Но этого дожидать Андрей не станет. Довольно ему унижений. Он приказал сбираться — укладывать в сундуки одежду, книги — невеликое свое имущество. При нем оставались Анка, несколько слуг; и поразили его дружинники невеликой его дружины, почти все они решились следовать за ним; по сути, в неизвестность. Эта его «природность», прирожденность к власти привлекала. Он именно по самой своей природе должен был быть на месте высоком, и если было не так, то было несправедливо. Эти люди были темноликие после многих жизненных испытаний, и в их душах более сумрака скопилось, нежели света. Но они решились защищать Андрееву справедливость; она была в их сознании самой истинной и высокой, она была от естества и, стало быть, от Бога…

Андрей перебрался из Владимира в Боголюбово, поселился в обветшалых покоях замка своего тезки и святого покровителя. Со Святославом он не простился, тот не наезжал в Боголюбово и будто и позабыл о затаившемся Андрее. Почему? Действия и намерения других племянников тревожили Святослава? Александр?.. Вот так было всегда: о чем ни задумаешься, неминуемо придешь к Александру… Но если от кого и ждать решительных действий, то, конечно, от Александра — по его уму, или от Святослава — по глупости его. Но каких же это решительных действий может Андрей ожидать в отношении себя? И зачем он обманывает себя, выдумывая красивые определения? Что означает это — «решительные действия»? Да ведь он просто сидит, как зверь в капкане, и ждет, когда его убьют! Только и всего…

Здесь, в боголюбовских покоях, ступали убийцы и тяжело умирал, кончался правитель, природный, ставший их жертвой, оправданный смертной мукой своей… Здесь, в Боголюбове, Андрею было тягостно, и будто приобщение к смерти, к своей смерти… Но куда еще, в какое место мог бы он отправиться?.. Здесь, где смертные тени, приют ему…

Спать в ложнице Андрея Боголюбского он не решался, хотя с иронией сознавал, что именно это было бы достойно и даже красиво той особой красотой, какою бывают красивы иные действия. Но не решался, только сидел в этой ложнице на широкой постели целыми днями. Думал о смерти отца. Дошли новые слухи. Александр говорил, что его призывают в Каракорум, сулят подарки и милости, но он не поедет, потому что его там непременно отравят, как отравили его отца… Но зачем это Александру? Однако смерть отца могла быть нужна только ему! Отец ведь не дядя и не брат меньшой — с великого стола не скинешь… И все понимают, что теперь Александр — сила, истинный глава… Он будет заключать союзы, какие ему угодно; при отце нельзя было, с отцом надо было считаться… Но чтобы по наущению, по совету, подсказке, интриге Александра… чтобы отца… Нет!.. На это Александр не мог пойти… Или… что-то заставило его решиться… Что же? То, что отец предпочел Андрея?.. Нет, не за это отца… Мысли разбежались по закоулкам сознания, услужливо извлекли из темных уголков смутные картины: вот отец уезжает в Новгород с Феодосией, к Александру… вот Александр говорит с жаром о покойной матери… да? с жаром?., вот сидит с Андреем за шахматной доской… Если в смерти Феодосии виновен отец, он содеял это ради любимого сына, ради Андрея… «…потому что всегда помнил о моей матери…» Но у Александра было право мщения за смерть своей матери… Но ведь Александр знал, что, воспользовавшись этим своим правом, он словно бы законно устраняет отца… Законно для кого? Для своей совести? Александра мучит совесть? Быть может, совесть не даст ему погубить Андрея?..

«Нет, невозможно более увязать в этих мыслях. Не стану об этом думать. Запрет положу себе».

Андрей отдавал себе отчет, что при всей этой своей склонности к размышлениям он никогда не сможет увидеть, разглядеть и понять что-то важное, самое необходимое для расчета практических действий мирской жизни. Сейчас было два исхода — проникнуться этим чувством своей обреченности и ждать гибели. Андрей, измученный, уже готов был на это решиться. Но молодое, сильное желание жить влекло его к иному пути. Ему едва минуло семнадцать лет. И он понимал, что прежде всего, чтобы выжить, уцелеть, надо следить за действиями Святослава и Александра.

Следить! Впиваться выжидательно в лица слуг, выспрашивать, вызнавать вести… «Как все это истощает мою душу, унижает меня!.. Все это не по мне… Ах, если бы не ждать, а действовать; как угодно, но действовать!..»

Аксак-Тимка, устроитель охот, оставался с ним. Чем-то он напоминал Андрею покойного Льва, косинка эта половецкая, волжская, в глазах у него была. Но нелюдимый был, одинокий. Одну только охоту и любил. И зверь для него был существом разумным, духовным даже, и боролся со зверем на равных, ниже себя не полагал зверя. С этим человеком Андрею было спокойно. Он говорил только о самом простом; не исходил весь тревогой за Андрея, как Анка; не смотрел, как дружинники, которые будто ждали приказаний и готовы были защитить… И все это было совершенно изнурительно… С одним Аксаком этого не было. Несколько раз устраивал охоту с кречетами на цапель. После парил Андрея в бане, мастер был на это, мял, выворачивал руки и ноги Андреевы, топтал крепкими босыми подошвами упругое молодое тело. И Андрей начинал чувствовать себя таким сильным и хотел, хотел жить!..

Тот день был солнечный. Андрей во дворе упражнялся в стрельбе из лука. На столб воротный накрепил старый щит и, натягивая тетиву до уха с тонкой серебряной серьгой, сажал стрелы — одну за другой — вокруг умбона— железного навершия с малыми полями посередке червленого поля. Стрелы вонзались точно, как метил. Подумал о монголах, о тартарских пешцах, как они идут в битву — туча стрел, и под прикрытием тучи этой — пешцы с короткими ножами-мечами — лавиной…

Аксак-Тимка подошел обыденно, ладони отирая о кожаные штаны, — приваду готовил, другим днем сбирались рыбу ловить. Обыденно подошел, но все чувства Андреевы уже давно были напряжены, изострены. Сердце екнуло, опустил лук, повернулся к подошедшему:

— Что сталось? Не томи, быстрей говори!

Охотник неопределенно мотнул головой и сказал спокойно:

— Князь Александр выехал из Переяславля своего…

Андрей понял тотчас, что это обыденное спокойствие — нарочно, чтобы и его успокоить, уверенность вселить в его душу. Но ни уверенности, ни спокойствия быть не могло; после каждого слова Аксака хотелось задавать вопросы, вовсе и никчемные; просто чтобы на свой лад попытаться успокоить себя, вот так спрашивая о чем-то…

Но Андрей себя пересилил, молчал и слушал.

— Князь Александр выехал из Переяславля своего. Но не в Новгород, в Орду едет, в Сарай. Охранный ярлык ему доставили из Сарая для пути его. Александр уж всем наговорил, не знает, воротится ли живым; вроде слыхал верно, извести ядом хотят его, как отца извели. Дружина с ним малая. Никто из братьев младших не едет за ним. Свое думают. Ярослав-Афанасий, тот с молодой женой; Михаил Хоробрит на великий стол владимирский поглядывает. Сбираться надо тебе, князь Андрей! Догоняй брата, с ним поедешь; нельзя иначе, своего-то охранного ярлыка нет…

Камень тяжкий скатился с души изнуренной Андреевой! Конец бездействию! Ехать, ехать!.. Внезапно раскинутые руки всплеснулись кверху, будто крылья; улыбка озарила юношеское лицо светом простодушия и открытой доброты…

Но тотчас нахмурился смущенно и поспешно отдал приказ:

— Малую охранную дружину сбирай мне. Сам останешься здесь, в Боголюбове, с остальными. Анку, кормилицу мою, пусть проводят в Тверь, к брату Афанасию. Для бережения. Танасу я верю. — Андрей на мгновение примолк. — Пусть скажут ему, что не хотел я обидеть его и на свадьбе его не был, потому что плохо мне было очень…

Особенно от этих последних искренних слов Андреевых сердце защемило у охотника. Таким беспомощным, таким юным видел своего господина. Но эта беспомощность в счастливом сочетании с доброй искренностью даже шла Андрею. Права его были природные, и, наделенный естественным достоинством человека высокорожденного, он и помыслить не мог о защите своих природных прав. Об этом должны были думать другие, желавшие восстановления природной справедливости… Аксак понимал, что природное величие, коим наделен Андрей, дается не каждому правителю, не любому князю. И братья Андрея вовсе не были низкородными, но никто из них не был жемчужной тучей — правителем величавым и беззащитным, возвышенным в своей красоте и доброте, пусть даже эта доброта и не имела важного смысла, и даже и никакого смысла пусть не имела…

 

«Пылают звездные колчаны»

ндрей легко догнал Александра. Не на дневке догнал, не на полуденном, от жары летней, привале. Догнал на дороге…

Еще сердце не уходилось от прощания с Анкой, она все хотела навязать ему Аксака. Хорошо, что охотник понял: навязываться молодому князю — не след… Пусть Андрей непрозорлив и непредусмотрителен в делах мирских, но у него уже нет более терпения ощущать над собой опеку, пусть и самую добрую. Нет! Сегодня для него, для его души лучше независимость и одиночество. Он сам с собою, дружинники и Александр — не в счет… И пусть эта свобода — неистинная, пусть она — всего лишь ощущение, но Андрей хочет ощущать ее…

Почему-то не тревожило, как отнесется Александр к его внезапному появлению. Пока ехал, мысли заняты были этим чудесным движением на прекрасном коне, все существо Андреево ушло в это движение. А когда увидел плащ Александра — чуть на ветру — и темные волосы из-под маленькой круглой шапки, даже обрадовался. Страшно было думать наедине с собой, распаляя в душе своей страх перед старшим братом, а живой, легко скачущий в окружении ближней дружины Александр не показался вдруг страшным. Даже захотелось догнать его поскорее, заговорить с ним. На миг только проблеснул страх, детский совсем, а если Александр не пожелает, чтобы Андрей с ним ехал, если скажет: хочешь ехать в Сарай, добывай ярлык охранный для пути!.. Но бесшабашность уже охватывала… Ну и пусть!

Андрей поедет без ярлыка, будет говорить, кто он, пропустят в конце-то концов!.. Но на самом деле Андрей знал, что Александр не станет перечить, позволит ему ехать… Ведь если уж едет Андрей, пусть едет под рукой Александровой, это так просто понять! И Андрею было приятно, что он это понял…

Александр не мог не слышать новых всадников. Остановил коня, руку приложил ко лбу над бровями. Андрей! И с ним шестеро всего дружинников охранных… Конечно, Александр понял совершенно все, до самого донышка понял Андрея. Разве трудно было одолеть Андрея? Да только рукой махни!.. Другое здесь было., эта его связанность с Андреем, вот она-то и не давала махнуть рукой — и какой рукой — той, в которой меч?.. Но ведь частицу себя, своего существа, не отсекают так просто, без боли, без колебаний мучительных. Вот потому одолеть Андрея трудно и больно. И необычайным будет это одоление для Александра… И еще… Александр просто любил Андрея. Как, случается, любит старший брат меньшого, с гордостью за него, с этой нежной снисходительностью к нему. И первым, самым его первым человеческим простым чувством, когда он увидел, узнал младшего брата, была простая радость — радость взахлеб! Он так давно, с погребения отцова, не видался с Андреем. Чика еще окреп, вытянулся немного, похудел… а лицо прежнее — круглое, ребячье… Мой Чика!.. Наш!.. Его, Александра, и отца… того отца, который был до… Нет, молчание, запрет себе на мысли об этом… Андрей-то невинен, и всегда будет невинен, жертвенный агнец…

И когда подскакали друг к другу, и разом спрыгнули с коней, обнялись искренне… Александр не спрашивал пустого и страшноватого — как это Андрей надумал, да зачем надумал…

— Чика! Андрейка! — будто хотел прозваниями ласковыми тепло обвеять душу Андрееву, и за себя, и за отца… — Ну, как я рад, что выбрался ты! В пути душе твоей полегчает…

И Андрей вдруг понял, что то, что он сейчас скажет, оно и есть правда, самая простая и правдивая сейчас.

— До того надоело, наскучило в Боголюбове сиднем сидеть; в мыслях своих колупаться и вязнуть в них До самой маковки… До того тоска заела меня, душу Мою погрызла!.. — И замотал по-ребячьи головой запрокинутой, осветив лицо ребячье округлое улыбкой облегчения…

Теперь ехали вместе.

Андрей узнал последние новости, которые не без важности были. Хана Батыя им уже не доведется увидеть, совсем недавно он помер. И едут они теперь к сыну Батыя, Сартаку. Андрей пожалел о смерти Батыя, потому что хотелось увидеть хана-полководца, едва ли не равного древнему Александру Македонянину. Другая новость, кажется, должна была встревожить Александра, но ничуть не встревожила, и сказал он Андрею о случившемся легко, как возрастные говорят о проказах буйных и дуростях мальчишьих. Брат их, отчаянный лихарь Михаил, прозванный Хоробритом, согнал ведь Святослава со стола владимирского, сам сел… Андрей подумал тихонько, будто Александр мог подслушать его мысли, почему это Михаил пошел на Святослава, когда Андрей отъехал; неужто боялся, что Андрей может Святослава поддержать… Или просто так боялся, на всякий случай, потому что все они боятся друг друга… А как хорошо и легко-радостно, когда все по-дружески, как сейчас у него с Александром… Но эти мысли о том, чтобы не ссориться им всем, дружиться, — это ребяческие мысли… Но даже самой малой битвы не было, Святослав убрался из града стольного, поджавши хвост… Конечно, Михаил думает, будто Александр не воротится из Орды. Ну, Андрей пусть непрозорлив в делах мирских, но этого Михаила иначе, как глупым мальчишкой, не назовешь! Пусть посидит на великом столе, порадуется… Андрей задумался: а сам-то он зачем едет сейчас, чего хочет?.. Получить удел? А какой удел?.. И зачем едет в тартарский город? Унижаться; удел выпрашивать? Разве ему этого хочется? А тогда зачем? Чтобы не упускать из виду Александра? Чтобы Александр не убил его неожиданно? Да Александр прикончит его, как только пожелает, нашлась угроза Александру — Андрей!.. Стало смешно… А нет, нечему смеяться… Угроза, угроза он Александру, и давно оба ведают о том. Повязаны они судьбою. И Александр его одолеет, но Александру будет больно…

«А что будет со мною — и думать нечего!..»

Ехали нескоро, ехали рядом.

— Ты слушай меня, Чика, — заговорил Александр. — Я тебя не оставлю. Ты только слушай меня, слушайся, — почти просил, умолял, — для тебя ничего дурного, позорного не будет в таком послушании…

Зыбкие какие-то слова, ненастоящие. Нет, не потому что Александр лжет, а потому что есть эта невозможность, невероятность… все равно как отец хотел во что бы то ни стало вырвать Андрея из когтей судьбы… И Александр напрасно смягчается и все пытается объяснить Андрею. Нет, не судьба Андрею слушаться Александра! С какою радостью слушался бы старшего брата… Но Александра-правителя, творителя страшного несметного войска во имя новой ночи, Андрей слушать не может! Сам ничего еще не надумал, не ведает, как возможно править… Но Александра слушать не может…

— Ты слышишь, Чика?

Андрей губы непослушные, будто закоченевшие без холоду, разомкнул…

— Да… — промолвил…

И не лгал, слышал Александровы слова…

Ах, какая длинная, долгая дорога была…

В простолюдных жилищах курных не ночевали. Шатер ставили, палатку. Костерок разводили, дичь жарили. Днями охотились немного. Уток обмазывали глиной, запекали, перья в глине так и оставались. Проезжали мимо каменных стен, что опояской вкруг больших городов. Мимо крепостей-городков малых деревянных. Берегами речными, высоко над водой текучей…

Однажды днем, когда отдыхали в шатре, явились воины, выставленные для охраны. Александр поднялся и вышел с ними. Затем заглянул в шатер и позвал Андрея. Андрей вышел в одной рубахе и портах, не полагая, что может быть что-то важное. В такой одежде он совсем юным казался, почти ребяческий вид имел.

— Вот он, — сказал Александр просто и повел рукою в его сторону.

Уж после Андрею сделалось понятно, что Александр захотел, чтобы эти люди увидали Андрея совсем юным, как бы невозрастным, чтобы особой надежды они на него не полагали.

Одеты они были в кожаные штаны и грубые рубахи. И поклонились Андрею, поднесли ему сотовый мед, шкуру медвежью выделанную и сокола совсем удивительного… Тотчас пожалел Андрей, что не взял в путь Аксака Тимку, вот кто сберег бы такую драгоценную птицу! Но Александр успокоил брата, птицу отдал в бережение одному из своих дружинников, сведущему в соколиной охоте. И тот сберег Андреева сокола, хотя на возвратном пути уж не могло у Александра оставаться никаких обязательств перед меньшим братом, так уж оно вышло…

Но пока Андрей дивился соколу, попробовал мед и тоже подивился — вкусен до чего… Заулыбался… Стал спрашивать у поднесших дары, что за люди… Ему отвечали на непонятном языке… Немного смутился. Тихо спросил Александра, стоявшего рядом с ним, кто же эти люди и чего хотят…

— Не признаешь их? — спросил Александр серьезно.

Андрей в недоумении качал головой.

— То родичи и подданные деда твоего — мордва, лесные жители. Они пришли поклониться внуку славного правителя Пургаса…

Андрей был благодарен Александру за то, что тот не сказал ни слова о матери Андрея. Но растерялся совершенно, не знал, как повести себя. Волнение охватило душу. Но даже таким, растерянным, совсем юным, в простой легкой одежде, он оставался каким-то странно и естественно величавым; это величие, легкое и естественное, гляделось в каждом движении, в каждом жесте, в легком наклоне головы… Он смотрел почти с болью во взгляде на своих нежданных гостей. Воспоминания о самом дальнем детстве, сначала совсем смутные, затем все более ясные, четкие, болью заполоняли сознание и сердце…

— Как ты узнал, кто они? Кто понимает их язык? — тихо спросил Александра.

— Дубул разбирает, — так же тихо отвечал брат, указав на одного из своих дружинников.

— Пусть переводит их речи…

Александр велел дружиннику переводить.

— Спроси их, — обратился к воину Андрей, — как они узнали обо мне и чего бы они хотели от меня…

Вышел рослый старик в меховой — волчьим мехом наружу — куртке поверх рубахи и заговорил. Андрей жадно вслушивался, но языка вспомнить не мог. Дружинник перевел:

— Он говорит, что, когда ты ступаешь на землю предков своих, о тебе земля говорит, и птицы лесные голосами своими подают весть о тебе, и звери лесные бегут вдоль пути твоего, и деревья клонятся перед тобой…

— Это красиво!.. — проговорил Андрей с увлечением, но и с грустью. Ах, не все ли равно, откуда о нем узнали! Ведь этот путь — не тайна…

— Что я могу сделать для рас? — Андрей решительно и взволнованно обратился к своим гостям.

Дружинник перевел его вопрос и то, что ответили гости, перевел Андрею.

— Они просят, чтобы ты, когда возмужаешь, избавил бы их от необходимости, тягостной для них, — платить большую дань хану…

— Я буду пытаться сделать это, — отвечал Андрей и обернулся к дружиннику. — Скажи мне, как это будет на их языке. Я хочу сказать им это на их языке…

Дружинник сказал, и Андрей повторил его слова.

Гости снова поклонились.

Андрей посмотрел на Александра.

— Надо их отдарить, а мне нечем, ты знаешь… — сказал искренне и горестно.

Но тут заговорил предводитель пришедших с дарами. Он говорил громко и, должно быть, складно на своем языке. И несколько раз взмахнул рукой. Андрей посмотрел на переводчика, и тот снова начал переводить:

— Он говорит, что им чужих даров не надобно, что самый простой дар от тебя дороже им самого драгоценного чужого дара!..

— Скажи им, чтобы пождали, — быстро и чуть глухо произнес Андрей.

Быстро пошел в шатер, схватил свою суконную свиту, вынес и отдал предводителю мордвы.

«И всегда-то я дарю с себя…» — подумалось Андрею.

Предводитель снова поклонился. Гости уже отступили к лесу, когда предводитель их посмотрел на Андрея с пристальностью, улыбнулся и еще что-то сказал. Переводчик перевел, чуть смутившись:

— Он сказал, что у тебя — глаза твоей матери…

Андрей круто повернулся, быстро пошел в шатер, бросился ничком на войлок, уткнулся лицом, но не было слез, только сердце сильно билось…

Александр был так добр и внимателен к нему, что не заводил речь об этом происшествии…

В степи увидели первую деревянную вышку.

— Это поставлено по приказанию хана, — сказал Александр, — это мола. Молами называют эти вышки и равные отрезки пути, размеченные этими вышками.

Андрей видел, что Александру такой порядок по нраву. Сам Андрей предпочел бы ехать по неразмеченному загадочному пути.

Затем они увидели деревянную ограду из плотно пригнанных кольев заостренных. В степи, чуть всхолмленной, ограда гляделась даже странно.

— Первый ям, — пояснил Александр; он знал, куда едет. И дальше пояснил, что ям — это такое место, где путник может отдохнуть и сменить лошадей. Александр похвалил эту дорожную службу, заведенную ордынцами. Но Андрея насторожили эти слова о смене лошадей. Что это означает? Нет, пусть он покажется Александру смешным и ребячливым, но свое опасение он выскажет.

— Злат — мой конь, и другого коня я не возьму, и Злата никому не отдам!..

— Нам с тобой и нашим дружинникам не будут менять коней, ежели мы сами того не пожелаем, — серьезно отвечал Александр. — Мы поедем на своих конях. Но потому и ехать будем дольше, нам ведь придется пережидать, пока лошади отдохнут. Но менять лошадей без нашего желания не будут, мы едем с дозволения хана, у меня ярлык — ханская грамота, написанная и запечатанная битакчи — начальствующим над ханской службой, где пишутся и выдаются по приказу хана подобные грамоты… И ты, Чика, не тревожься. Злат — твой конь, а Полкан — твой меч… — Александр произнес последние слова серьезно совсем, и только уголки его темных губ едва приметно дрогнули, шевельнулись, но не сложились в улыбку… Он ярко вспомнил, как малый еще Андрейка гордился своим первым конем и мечом… Андрей тоже помнил это и удивился теплой памяти брата старшего о ребяческих словах меньшого…

Над оградой торчала деревянная вышка. Человек, стоявший на вышке, заметил всадников. Александр высоко вскинул руку с немалым свертком. Это и был ханский ярлык, писанный на ткани, именуемой шелком, свернутый в трубку и запечатанный ханской печатью на золоченом шнурке.

Ворота отворились. Двор был огромный, с большою конюшней. Далее было поставлено несколько круглых войлочных шатров. Андрею любопытно сделалось, как станет Александр объясняться с этими ямскими служителями. К его удивлению, Александр свободно заговорил с ними на их языке. Стало быть, нарочно этот язык изучил. Одеты были служители в короткие меховые кафтаны мехом наружу, штаны кожаные заправлены были в сапоги, грубо сработанные. Войлочных шапок не снимали. Были все безбородые и глаза совсем раскосые. Андрей вспомнил ордынских пешцов на Чудском озере, и те были таковы, на этих совсем походили…

Андрея и Александра провели в шатер войлочный.

— Давай на дворе поедим и ляжем, — тихо попросил Андрей брата. — Здесь я задохнусь, пожалуй. Дух такой здесь тяжелый… Не банятся, что ли, вовсе?..

— Летом — нет, не моются, не положено… — Александр пошел из палатки, и Андрей — за ним.

Александр громко и весело заговорил с ямскими служителями, указал на Андрея. Те засмеялись громко, и Александр вместе с ними смеялся и говорил что-то такое шутливое, соленое, отчего они хохотали еще сильнее. И уже все здесь почитали его «своим». Андрей понимал, что смеются над его, Андреевой, слабостью, но не обижался, и было занятно глядеть на Александра, такого…

Ямские служители умело обиходили коней. Андрей смотрел, как поводили его Злата, обтерли, в кормушку засыпали ячмень… Жестами показывали Андрею, какой у него прекрасный конь. Подошел Александр, заговорили…

— Глянулся им твой Злат, — сказал Александр брату, — небесным конем зовут его. На таких конях скачут их боги…

Андрей тотчас вспомнил изображения святого Георгия и конных Бориса и Глеба…

— У нас мало людей… Если попытаются отнять коня…

— Да ты что, Чика! — уверенно перебил Александр. — Нравов и порядков их ты не знаешь! Здесь порядок понимают! У меня ханский ярлык! За обиду, утеснение мне и моим спутникам — головы с плеч полетят!..

Мысли пришли внезапно:

«А ведь это странно: говорил, что в Орде сбираются ядом, зельем извести его, не чает живым воротиться, а вот ведь в себе уверен как!.. А если бы не говорил… тогда не я один за ним, все братья навострились бы в Орду… И навострятся, должно быть…»

Разостлали скатерть на земле, подали вареное жесткое мясо и — в деревянных мисках и чашках — мясной отвар и кумыс — квашеное кобылье молоко. Это питье Андрею понравилось. Но мясо он есть не смог; оказалось, это конина. Александр ел спокойно. Андрей принялся за теплые лепешки. Александр ничего не говорил, но все же Андрей смутился и оправдывался:

— Устал я, мутит с дороги…

Александр перегнулся к нему и тронул его лоб засалившимися от мяса пальцами.

— Сейчас ляжем, будем отдыхать, — сказал.

Андрей удивился уныло, поняв вдруг, что не смеет отереть платком свой лоб…

Во дворе под открытым небом устроили им постели на овчинах. Дружинники легли поодаль. Выставили двух караульных.

Андрей и вправду почувствовал себя усталым, когда лег. Но не спалось. Поглядел на Александра и увидел, что и тот лежит с открытыми глазами.

— Если бы у тебя не было ханской грамоты, нам бы насильно поменяли коней? — спросил Андрей тихо, поворачиваясь на правый бок, чтобы лучше видеть лицо брата.

— Если бы нас еще пропустили! — Александр отвечал тоже негромко, но уверенно, как знающий здешние порядки и почитающий их не дурными вовсе.

— А что бы сделали с нами? — спросил Андрей еще тише. Он сам не знал, зачем спрашивает, ясно было, какой может получиться ответ.

— Что бы сделали? Пограбили!..

— И убить могли бы? — совсем тихо-тихо.

— И убить! — веско подтвердил Александр. — И не повинишь их за это. Таким послушливым воинам и служителям надо и волю на кого-то давать…

Так ехали теперь — от яма до яма.

Ночевали под открытым небом. Почасту говорили, переговаривались тихо. Однажды Андрей вспомнил детство, как везли его и других малых братьев на санях, и было это чувство опасности тогда…

Александр присел на овчине, приподнял колени, глядел на Андрея, слушал внимательно и этой своей внимательностью уже успокаивал, на отца было похоже… Андрей вспомнил подробности — кто-то кого-то ударил, даже это он, кажется, ударил… Нет, не Танаса… Танас тогда ему свистульку дал костяную… или коника малого глиняного?..

Андрей говорил лежа и видел лицо старшего брата словно бы над собой…

— А куда нас везли? Батый ведь наступал… Спасали?..

Александр сдвинул красивые черные брови. В глазах явилось выражение сосредоточенной суровости, почему-то последнее время такое выражение часто являлось в его глазах, когда он вот так щурился с презрением насмешливым… Или просто казалось такое выражение?..

— Зачем было спасать? — Александр шлепнул себя ладонью по колену. — Разве этот хитрый греческий лисугер явился в помощь к братцу Юрке с войском?.. — Он говорил об отце и о том несчастном сражении на реке Сити, где погиб князь Юрий Всеволодович. Андрей вспомнил себя маленького на коленях у отца… Князь Юрий спрашивает в отчаянии, что же это деется. И отец отвечает: «Заря!» Заря… новая ночь… — От кого надо было спасаться? — Александр приподнял раскрытую ладонь. Темно не было, хорошо было видно его. — От кого надо было спасаться? Этот наш ромеец семь раз успел изъявить хану свою покорность! Куда вас везли, спрашиваешь? Во Владимир князь Ярослав перевозил свое семейство, на великий стол ехал садиться…

Андрей понимал, что брат на самом деле хвалит отца. Но мелочно как-то хвалит, как один мелкий разбойник — другого, такого же… Андрею совсем не хотелось думать, что отец вот так… предал брата своего… Кто знает, какие были причины… Отец… Ромеец… так византийцы, греки зовут себя, чтобы показать, что они — наследники великой Римской державы… Отец — ромеец…

— Не говори так, — попросил Андрей глухо, — мне больно, когда ты об отце… так… Отец любил меня…

Александр вдруг быстро подался всем телом к Андрею, ухватил за плечи, притянул к себе, лицом прижал, притиснул к своей груди…

— Чика! Мой Чика! Андрейка!..

И снова — «Андрейка!» — за себя и за отца!..

Но что может, что хочет сказать Александр? Что Андрей еще многого не понимает? Нет, Александр так не скажет. Сказать так — обидеть Андрея. И обидеть скучно и обыденно — все, кто старше, такое говорят молодым… Нет, Александр не скажет… Жалеет, любит… Но о том самом… об отце и о княгине Феодосии… о своей матери… о смерти ее… Нет, Александр не скажет!.. Сердце Андрея чутко, как в детстве, откликнулось на ласку… И вдруг вспыхнула непрошено мысль:

«А моя мать… как она… умерла?.. Кто?..»

Но нет сил ненавидеть!..

И заскулил тихонько, как маленький обиженный, прижимаясь лицом к груди старшего брата…

…В средневековом городе еще очень много черт и примет племенного или даже и родового поселения. Еще очень строго и сурово определяется, где кому жить, где ставить жилище, и даже кварталы ремесленников более напоминают одну большую разветвленную семью. В ордынской волжской столице Сарай-Бату еще для каждого рода — для всех его войлочных палаток-шатров — юрт — отведено было раз и навсегда определенное место. И свои места были для домов полководцев и приближенных хана, иные из этих домов были деревянными, иные — уже выстроены из камня. Торговые и ремесленные кварталы — шумно бьющееся городское сердце — уже существовали, жили; но сквозь внешнюю пестроту проглядывала явственно разветвленная система запретов и получения дозволений. В сущности, ничего нельзя было предпринять, никакого дела, не заручившись особым дозволением. И намереваясь начать какое-либо дело, человек прежде всего думал не о самом этом деле, но о дозволении начать это дело. Отыскивали тех, которые могли облегчить получение дозволения, тайком подкупали, потому что Чингисова Яса карала подкуп смертью. Подкупленные предавали друг друга, но вот правосудие хана внезапно карало смертью множество служителей, и эти жестокие казни, производившиеся на глазах у всех, почему-то людям давали ощущение справедливости того мироустройства, в котором они жили…

«Отчего так? — думалось Андрею. — Разве не должно быть наоборот?» И еще он заметил, что, когда попадаешь в чужой, новый мир, какие-то закономерности его устройства различаешь яснее, нежели в своем мире, в котором с детства живешь… Андрей пытался понять, а как устроена жизнь в Переяславле, во Владимире; но вспоминалось только устройство новгородской жизни, ведь и Новгород так и остался для него чужим городом, где он жил пусть и милым, но всего лишь гостем…

Первые впечатления о Сарае были у Андрея плохие. Их пропустили в город по ярлыку, но не указали им даже места, где они бы могли отдохнуть после дороги.

Пообещали, впрочем, что они вскоре будут допущены к хану. Даже не было понятно, куда ехать; спешились и, держа коней в поводу, озирались. С виду картина была пестрая — лаяли собаки, проезжали конники, бегали мальчишки, женщины шли в коротких платьях, из-под которых виднелись сапоги, а волосы были убраны под шапки войлочные, отороченные мехом, шапки женщин были наподобие мужских шапок. Все говорили громко, и Андрею казалось, что он вот-вот уже что-то поймет, уже складывалась привычка к этим их наречиям. И с самого начала видно было и понятно, что в этом мире главное лицо — воин. Тот, который не был воином, даже и не почитался за человека. Дети были детьми воинов и будущими воинами. Женщины были женами воинов. Высшей добродетелью для девушек было — сражаться в войске наравне с мужчинами. Тот, кто занимал в войске наивысшее место, получал более всего почета. Низшие подчинялись высшим, высшие — наивысшим.

Вопросы веры не имели никакого значения, обожествлялись хан-правитель и его огромная держава. Все казались бедными, едва ли не нищими, но очень уверенными в себе…

Андрей заметил, что даже Александр несколько смущен. Оставалось одно — идти к этим войлочным палаткам и договариваться о ночлеге. Андрея смущение Александра не испугало и не обескуражило; было занятно, как справится Александр, что надумает. Но тут они заметили, что направляется к ним немолодой всадник, большеглазый — глаза были темные, — с короткой седоватой бороденкой клинышком. Кафтан был на нем из дорогой материи, конь хорошо убран, а на голове всадника накручена была красивая белая поблескивающая материя. Сопровождали его два ордынских воина. Он, подъехав поближе, стал махать рукой, как будто опасался, что Александр, Андрей и их спутники вдруг уедут от него. Он подъехал уже близко, соскочил легко с коня и поклонился братьям. Затем заговорил с Александром. Андрею еще трудно было понимать их разговор. Они поговорили совсем немного, и Александр сказал Андрею, что надо ехать за этим человеком. Сели снова на коней и поехали за ним. Наверное, человек этот был от хана; но ясно было и то, что Александр не ожидал, что вопрос о ночлеге разрешится благополучно. Андрею понравилось, как Александр не притворился, будто ожидал появления такого посланца…

Они приехали в деревянный дом, где им отвели комнату, а дружинникам дали место в дворовой пристройке. Служили слуги-мужчины, женщин не было. На ужин подали очень вкусное пшено с кусочками обжаренной баранины.

— Сарацинское пшено,— сказал Александр Андрею, — слыхал я о сарацинском пшене. Вкусно?..

Ему было приятно смотреть, с каким удовольствием ест проголодавшийся Андрей, он и сам ел с удовольствием.

Гостеприимный хозяин назвал свое имя — Рашид ад-Дин, и пояснил, что он придворный летописец и человек правой веры. Андрей вспомнил, как говорил с отцом о православии и католичестве; но сейчас было ясно, что в этом мире, в этом новом для Андрея мире, нет вопросов правой и неправой веры, а лишь один-единственный вопрос — преданности хану и державе хана…

Оказалось, что хан не посылал к ним своего летописателя; тот сам решил познакомиться с русскими гостями. Прожили у него несколько дней, он расспрашивал о жизни в русских землях — как одеваются, что едят, как женятся и погребают умерших — все это для своей летописи. От хана не было никаких вестей или распоряжений, но у ворот поставлен был от хана караул. Летописец объяснил уклончиво, что не следует таким почетным гостям выходить и выезжать в город без особого охранного сопровождения, но достойное русских гостей сопровождение еще не набрано. В сущности, получалось, что они живут почти как заложники.

— Но не страшно — занятно, — сказал Андрей Александру. Брат отговорился незначащими какими-то словами. Андрею сделалось неловко. Эта поездка сблизила его с братом, он уже привык говорить с Александром искренне и откровенно, но теперь снова почувствовал свою искренность и откровенность свою вовсе ненужными, обидно для него неумными.

Андрей приуныл. Но гостеприимный хозяин сам предложил обучать его языку, и это заняло Андрея…

Миновало еще несколько дней, и их позвали к хану. Дворец был из камня. Они прибыли верхами, но пришлось спешиться и проходить между рядами молчаливых и парадно одетых воинов в кольчугах и шлемах. Андрей заметил, что эти воины гораздо выше ростом тех ордынцев, каких ему приходилось до сих пор видеть.

Пришлось идти одним, дружинников не пустили с ними. Андрей подумал, что это можно уже счесть за обращение высокомерное и дурное. Следовало бы воспротивиться, показать гордость. Но он был как бы при Александре и как будто не имел права сам принимать решения…

Их провели во внутренний двор, где поставлена была войлочная палатка, даже и не такая большая. У выхода во двор два воина велели им оставить оружие.

Сартак, сын Бату, вышел к ним. Был он в кожаной одежде, на голове медный, с узором и чернью шлем; горло, шея прикрыты кожаной накидкой. Был он постарше Александра, лицом на монгола не походил, веки виделись тяжелыми, и выражение лица было очень высокомерное. Он казался немного приземистым и умел стоять как-то очень крепко, будто из камня вытесан и поставлен на землю; даже трудно было себе представить, как он может пригибаться, садиться… Александр поклонился ему первым. Андрей понимал, что надо поклониться, но не мог себя принудить, заставить, будто все его существо обмерло, противясь унижению. Сартак даже не посмотрел на него, но Андрей уже понял, что приобрел себе врага и что враг этот будет выказывать ему презрение равнодушное, и это и будет унизительно…

— Верните ему оружие, — приказал Сартак спокойно и громко.

В галерее у выхода во двор сделалось движение. Рослый воин скорыми шагами подошел к Александру и отдал ему меч в ножнах.

Александр обернулся к Андрею и сказал спокойно на местном наречии:

— Ступай, тебя проводят…

Можно было только послушаться. Не послушаться было бы нелепо, глупо. Андрей почувствовал обиду, безысходнесть, страх, уныние. Пошел в галерею, дверь за ним, ту, что вела во двор, затворили. Снова шел мимо парадных воинов. У одного из выходов Андрею отдали его оружие. Дружинники ждали во внешнем большом дворе. Подошел человек в кольчуге и шлеме, сказал на русском языке чисто, что Андрей и дружинники могут садиться на коней и ехать в жилье Рашида ад-Дина. Дружинники смотрели на Андрея. И снова единственное, что было возможно и разумно, — это быть послушливым, послушным…

— Едем, — коротко сказал Андрей.

Но они ехали не одни, впереди и позади ехали ордынцы. И выходило, будто и хранят от какой-то угрозы неведомой, и провожают почетно, и стерегут как пленников, — и все это разом!..

Но почему Александр вдруг заговорил с ним не по-русски? Показать хотел Сартаку свою покорность… дружбу… Так просто, грубо так показать?.. Или Андрей вовсе не должен был ехать с Александром в Орду? А что же, сидеть сиднем в Боголюбове? Ждать?.. Но Александр не сделал ошибки, взяв его с собой… И что же теперь? Обратно ехать? Куда? В мордовские леса податься? На этом внезапном соображении он остановил свои мысли. И вдруг понял, что не надо сейчас тратить время на размышления, на обдумывание. Сейчас уехать! Совсем одному… Но у ворот караул… В доме не было высоких лавок, к каким Андрей был привычен. От сидения на ковре со скрещенными или поджатыми ногами ноги затекали. От безысходности рождалась тревожная усталь. Темнело. Андрей лег, не снимая верхней одежды, на постель, положенную на ковер, и уснул тяжелым сном без сновидений.

Возвращение Александра проспал. Пробудился поздно, солнце грело лицо, глаза невольно жмурились. Почувствовал сразу, что Александр здесь и смотрит на него. Непонятно было, что теперь говорить; оправдываться, объясняться не хотелось.

— Что же ты, не раздевшись?.. — спросил Александр осторожно как-то.

— Так вот уснул… — Андрей сел на постели.

— Ты, может, еще поспать хочешь? Поспи…

— Нет, я выспался…

Кажется, полагалось спросить Александра о его встрече с ханом Сартаком, как прошло, о чем говорили. Но такие вопросы навели бы разговор на поведение Андрея… Нет, не будет спрашивать…

Но не миновать, должно быть, маетного разговора. И Александр наверняка вернется к своей любимой теме — большое послушливое войско, Андрею же никак не объяснить своего поведения — вдруг не смог поклониться, просто потому, что не смог…

Но Александр заговорил сам, спокойно и даже тепло. Сказал, что завтра снова будет во дворце, а еще через несколько дней они оба с дружинниками поедут по приглашению хана в летнее его становище. Андрей не понимал теперь, что же произошло и что будет дальше; но понимал, что спрашивать не надо; и не хотелось ему спрашивать… Была воздвигнута невидимая стена. И за этой стеной играли в свои шахматы Александр и Сартак. Андрею же и вовсе словно бы не велено подходить к доске. Даже если он чудом пройдет сквозь стену. Но он таким даром — проходить сквозь невидимые стены — не наделен. И что делать третьему у доски, за которой двое уже уселись? Отпихнуть Александра и сесть самому? То уж не шахматы, а драка!.. Андрей не мог не улыбнуться… Отчего это — улыбаешься, когда все так плохо и безысходно?.. Зачем его зовут вместе с Александром? Убить? Но почему-то казалось, что нет. Если бы решено было убить Андрея, Александр сейчас был бы иным. Каким — Андрей не ведает, не может надумать, но иным… А сейчас Александр задумчив, будто в сложную игру втягивают его, в игру, где ходы противник рассчитал намного вперед… Андрей видит задумчивость глубокую Александрову, и все усиливается ощущение, будто и его, Андрея, пригласили играть… Но как-то странно… Непонятно… Где его место?..

День братьев прошел в этой обоюдной задумчивости. Вечером, когда они вместе с гостеприимным хозяином поужинали за маленьким низким столиком, Рашид ад-Дин вдруг сказал, что чувствует себя одиноким и хотел бы провести этот вечер с ними, если его общество не будет им неприятно. Александр с почтением к человеку, который был много старше его, отвечал, что разумная беседа гостеприимного хозяина скрасила бы и их одиночество в далеком краю, вдали от родного дома. Рашид ад-Дин хлопнул в ладоши, призывая слугу, и велел тому принести еще один медный светильник, заправленный хорошим гарным маслом.

— Я хочу, чтобы нам сделалось светло… — Он улыбнулся и тронул двумя длинными смуглыми пальцами свою седоватую бородку. Андрей внезапно заметил, что глаза его похожи немного на глаза Ярослава…

Старик заговорил многословно, что Александр и Андрей очень разумны и благородны, однако… И сказал, что Господь всех карает за прегрешения, никого не пропускает, но людям разумным и благородным следует понимать… И особенным пониманием должны быть наделены правители, ибо их ошибки и прегрешения приносят бедствия народам и царствам…

Андрей уже не сомневался в том, что старик сейчас о чем-то предупреждает их. И было ясно, что не одного лишь Александра, но и его, Андрея, предупреждает. Андрей здесь не мальчик, не отрок малый при Александре, но лицо действующее и важное. Это, осознание этого, пробуждало энергическую гордость, но понятно все равно ничего не делалось. И Александру не было понятно, Андрей видел напряженную задумчивость Александра.

Летописец продолжал многословно и цветисто говорить о народах и царствах, о правах и обязанностях государей.

— Огромную и великую державу нелегко поддерживать в порядке. Лишь самое сердце ее обретается в цветущем состоянии, остальные же части — в запустении. Сердце — огромный город — поглощает кровь остальных частей великого тела. И для того, чтобы привести город в цветущий вид, разоряется множество областей державы, расходуются несметные средства, множество подданных сгоняется из всех частей великого тела — в сердце — для подневольного труда…

Андрей, слушая это, едва не сказал сгоряча о войске, о мечтанном Александровом войске, но понял — должно быть, вовремя, — что не следует говорить об этом. Конечно, он никакими своими словами не смог бы повредить Александру; Александр всегда сумеет оправдаться, отговориться, все истолковать иначе, нежели… Но все равно Андрей не должен говорить…

— Таково было состояние древней Ромейской державы, когда варвары приблизились к ее границам, — спокойно и веско проговорил старик.

Ни Александр, ни Андрей не сомневались, что речь идет вовсе не о Древнем Риме, но именно о той державе, частью которой уже сделались и русские земли. Андрей подумал, что старик совсем не боится; и, стало быть, если бы Александр передал эти речи летописца Сартаку, плохо пришлось бы Александру, а не Рашиду ад-Дину. Однако в самом ли деле старик желает о чем-то предупредить их? А может, ему просто хочется говорить? Такое бывает даже у самых практически умных людей, у отца бывало, у Александра…

— Я сейчас прочту вам стихотворение моего друга, стихотворца из города Бухары, Абулькасима Али ибн Мухаммеда по прозванию Лавкар — Темнокудрый…

В голосе летописца была такая приподнятость, будто он получал большое наслаждение от своих речей. И еще Андрею казалось, будто старик всеми своими речами говорит, что вовсе не намеревается порабощать братьев, предлагая им защиту, просвещение или дружбу; нет, нет, ничего подобного… а только пусть они поймут… если захотят и осилят подобное понимание…

И едва прозвучали первые строки, Андрей вспомнил тоненькую девушку за книжным налоем и длинные звонкие строки Гомеровых стихов… Стихи говорят о своем, но тот, кто их тебе читает, тот знает, о чем они тебе могут сказать!..

Братья слушали, все более и более изумляясь. На лицах раскрылись улыбки. Александр никогда не знал, не задумывался, как расположены эти два непересекающихся пространства, в одном из которых Андрей был — Чика, его, Александра, меньшой любимый брат, а в другом — странная сила, которую надо было, надлежало мучительно для себя и для него одолеть… Но даже когда Андрей ощущался как меньшой любимый брат, и даже когда он ощущался как эта странная сила, никогда Александр не полагал, что Андрей красив и необычайна его красота. Или сейчас лишь это сделалось, когда в возраст вошел Чика?.. Всех загадок умника летописца не разгадаешь, но одно-то ясно — Андрей красив необычайно и… Что за этим? Совет? Предупреждение? Предсказание? Возможность выбора? Какого и где, когда?.. Или все это лишь примстилось Александру, а на деле все проще простого: Андрей просто глянулся здесь, и потому и Сартак зовет в свое летнее становище их обоих… Александр знал о таковых делах меж холостыми дружинниками… И что же теперь?.. Как оборотить в пользу?.. В пользу кому? Будущей великой державе?.. Чику? Андрейку? Как жертвенного агнца на огромный камень… Но чуялось в душе верно: от Андрея никогда не будет пользы Александровым замыслам, одна супротивность… Господи! Чика лопоухонький… Как звала пестунья? Большеушим звала… Отцов Андрейка… Чика Александров… А верно ведь, необычайная красота!.. И что теперь делать с этим?..

Андрей слушал стихи, забывшись, увлеченный. Восторженная ребяческая улыбка озаряла его лицо. Было так дивно отражаться в этой драгоценной теплой глуби зеркальной золотистого металла звонких строк…

Летнее становище хана раскрылось в степи войлочными шатрами. Это приглашение много значило. Значило, что им оказывают самую высокую милость — посвящают в простую, недержавную жизнь великого правителя. Эту милость надо было ценить и, разумеется, не надо было ни о чем просить. По наблюдениям Андрея, Александр и у хана Сартака скоро сделался «за своего», пил со вкусом кумыс, ели конину с одного блюда и накидывались шутейно — кто первым ухватит лучший кусок; и Александр не уступал хану — порою первым хватал; и говорил хану шутки непристойные, каких Андрей и понять не мог, не понимал настолько местное наречие. Здесь раболепствовать перед великим правителем — это было настоящее искусство, а не просто — рыбой на пузо — в ноги — и задницу кверху!.. Александр искусством овладел, но был таким же, как этот Сартак; и Сартак это знал; и Александр это и показывал и таил… Они играли за одной доской… Но это ощущение, что и сам он — уже в игре, не покидало Андрея. Но как? В шахматы ведь не играют втроем! И однажды Андрея просто осенило: он — фигура на доске! Это вовсе и не с ним играют, это им играют… Но интересно, что после этого открытия Андрей не принял никаких решений о своих возможных действиях, и даже почему-то охватило его душу какое-то ребяческое веселье, как будто и в самом деле речь шла всего лишь об игре, о настоящей, веселой и занятной игре, а не о самой действительной жизни и не о самой действительной смерти.

Андрей не подружился с ханом, такого не могло случиться. Но и для Андрея, и для Александра, и для всякого знатного человека в те давние времена равный по знатности был как бы психологически ближе простолюдина, низкородного, даже если этот низкородный был из одной с тобою земли, говорил на том же языке. Но Андрею даже казалось, что Сартак и не столь уж знатного происхождения. Еще Андрей узнал, что великого хана в далеком Каракоруме избирают. Ему было не совсем понятно, как это.

— Как новгородцы — какого князя хотят, того и зовут! — Александр покривил губы. — Все эти выборы и приглашения — смешной обман, — сказал резко, — власть и престол — для самого сильного, а вовсе не для того, кого избрали или пригласили!

Андрей любил, когда Александр говорил вот так открыто, даже если Андрей и не был с ним согласен. А согласиться с ним в этом вопросе о власти и престоле Андрей никак не мог, потому что самым сильным не чувствовал себя, но вместе с тем ощущал эту полную уверенность в своем праве на власть и престол. Андрей не был самым сильным, но он был природным, он по рождению имел право, и это, пожалуй, было куда справедливее, нежели право самого сильного. Андрей был бы правителем — жемчужной тучей. Если подданные Александра могли бы гордиться великостью и огромностью державы и победными воинскими походами, то подданные Андрея гордились бы его безоглядной щедростью, его красотой и блистательным богатством его торжественных выездов и явлений народу. При всем при этом ни у Александра, ни у Андрея и речи не заводилось бы о благополучии подданных, достигаемом посредством более или менее справедливого устройства правления; нет, об этом и речи не заводилось бы.

Братья наблюдали за Сартаком и его двором, но видели разное и выводы делали разные. Андрей не понимал, как это хан при своем крайнем высокомерии заговаривал вдруг с простыми воинами, носил самую простую воинскую одежду. Несомненно, хан был жесток, очень жесток, но эта жестокость также оказывалась предметом гордости подданных, она означала большую силу, и внезапно проявленная милость этой жестокой силы стоила дорогого. И разумеется, и Сартак полагал, что власть и престол должны быть уделом самого сильного, и потому тот, кто сумел захватить и удержать власть, уже имеет, получает право открыто провозглашать себя самым умным, самым великим, величайшим.

Почти ежевечерне, при свете факелов, славутные певцы Сартака, подыгрывая себе на бубнах-накрах, говорили-пропевали длинные стихи, восхваляющие доблесть и силу хана. Андрей также заметил, что вовсе не все приближенные хана были монголами, его единоплеменниками. Выделялись в его окружении жители совсем других земель — большеглазые, изощренные в красивой книжной мудрости, были похожи на Рашида ад-Дина и, как он, звали себя людьми правой веры; худенькие, малорослые, прибывшие из далекой страны Хань казались наделенными таким странным и причудливым умом, что нечего было надеяться понять их. И все эти земли и страны уже входили в огромную державу, и все эти люди желали служить хану и добиваться, домогаться его милостей.

«Но я таким не буду, со мной этого не случится!» — билось в сердце, в душе Андрея…

Среди жен и наложниц хана и его приближенных Андрей скоро научился узнавать настоящих монголок, они ходили и смотрели прямо, смело шутили с мужчинами, громко и открыто смеялись, но вовсе не было ощущения, будто их легко взять. Самые знатные имели на головах высокие твердые, нарядно разукрашенные шапки, после и на Руси женщины стали ходить в таких шапках, походивших на русские кокошники. Андрей и Александр приметили, что в летнее становище Сартак взял только своих женщин-монголок, хотя у него было много женщин из других земель. С большой осторожностью и ненавязчиво Александр сумел убедить хана в том, что ни Андрею, ни самому Александру, ни их спутникам женщины не нужны. Здесь нужна была особенная осторожность, потому что женщины гостям были таким же знаком дружественности, как одаривание одеждой и особенно — оружием. Александр уже хорошо знал, что такое близость с женщиной, как легко при этой близости развязываются языки, выдаются тайны и говорится такое, о чем говорить не след. Александр сослался на некий русский обычай, возбраняющий брать женщин гостям у хозяев. Конечно, Сартак все понял, но не настаивал и обиды не выказывал. Андрей же, когда узнал, был Александру просто благодарен. После того своего единственного сношения с женщиной Андрей вовсе никаких женщин не хотел, особенно же этих монголок, совсем чужих. Нет, ничего не будет лучше его полетных снов…

Андрей и Александр наблюдали и друг за другом. Андрей уже знал, что брат не привез в Сарай никаких значительных даров, только две дорогие мадьярские сабли, богато украшенные, с резьбой и позолотой по серебру. Андрей это понимал. Подарить оружие было красиво, благородно и не раболепно. И здесь, в Сарае, не то было место, где можно хвалиться своим обилием и одаривать хозяина. Братья получили в подарок по кафтанной золоченой кольчуге с разрезами. Александр внимательно следил за отношением хана к Андрею. Но не было ничего, ни одного признака благосклонности или интереса. Андрей для Сартака оставался всего лишь младшим при Александре, спутником Александра; хан даже не обращался к Андрею отдельно от Александра. Но все же Александр не мог быть спокоен; и он понимал, что Андрей — уже в игре, а играет Андреем — Сартак, и ничего здесь не поделаешь, все замыслено хитро; и с Андреем не о чем говорить, Андрей не понимает, как им играют; но хуже всего, что и Александр покамест не понимает, как будет Сартак играть Андреем, против кого… Но нетерпение не принесло бы пользы. И Александр казался спокойным и даже довольным, будто и вправду наслаждался гостеванием у доброго друга. Андрей уже начинал тяготиться этой жизнью в становище. Он устал и надумал просто попросить у Александра Боголюбово по возвращении. Пусть братья ссорятся, делят уделы; Андрей будет жить в Боголюбовском замке, никому не будет угрожать, никому не будет нужен и… посмотрит, как дальше все сложится… Но вдруг приходило на мысль, что и этот план — совершенно иллюзорен…

Александр между тем подмечал, каков он, Сартак, правитель огромной державы. Вовсе не всегда обряжен в бархат, парчу и павлиньи перья. Здесь, в летнем становище, часто является в простой одежде, беседует с воинами, пьет на глазах у всех кумыс из простой деревянной обкусанной чашки, дедовской еще. Должно быть, такое поведение и приличествует властителям полумира; пусть видят, что я одеваюсь, ем и пью, как самый простой воин; вовсе не из тщеславного желания разукрасить, разубрать себя захлестнул я эти полмира своей арканною петлею, но для того, чтобы вы, вы все, ощутили величие!..

Лето близилось к концу. Решения о праве Александра на великий стол Сартак не вынес. Братья жили у него гостями, должны были проводить с ним время и разделять его развлечения, между коими особенное место было охоте. Андрей начал унывать. Эти охоты вовсе не нравились ему. Множество степных волков и лисиц сгоняли на одно малое место, и выходила и не борьба со зверем, не состязание в силе и ловкости, а простое убийство.

И вот после одной из таких шумных убийственных охот Сартак вызвал братьев. Александр подметил для себя очень многое. Охота с этим всем своим шумом и гамом только что закончилась. Доехали до места, где кравчие приготовили пищу. Подъезжали уже. Сам хан ехал позади, окруженный небольшим отрядом самых ближних людей. Андрей и Александр были- без своих дружинников, так положено было. Держались чуть поодаль от ханского отряда. Вдруг подскакал к ним один из приближенных Сартака и передал, что хан просит их к себе. Александр заметил, что хан не приостановился, поджидая их. Это можно было расценить и как пренебрежение и как некое проявление дружественности, когда в отношениях с близкими пренебрегают этикетом. И это, конечно, было нарочно. Александр и Андрей догнали Сартака, подъехали совсем близко. Хан дружески задал Александру какие-то вопросы об охоте. Андрея, как всегда, ни о чем не спрашивал, не обращался к нему вовсе. Затем, как бы мимоходом, как что-то обыденное, сказал, уже обращаясь к обоим братьям:

— Пришли вести к нам из Каракорума. Вы для решения ваших дел должны ехать туда, к великому хану. Завтра можете выехать, дозволительный ярлык вам поутру вручат…

И снова заговорил об охоте, вовлекая в беседу приближенных…

Андрей сначала просто обрадовался по-детски этой открывшейся возможности переменить жизнь снова. Ему захотелось предаться новой дороге. Но Александр смотрел на все иначе. Он и прежде не ждал никакой легкости в отношениях своих с Ордой, а теперь понял всю трудность… Вести!.. Какие?.. Здесь, в широкой открытой степи, он очутился отрезанным от всего мира, замкнутым похуже, чем в темничной высокой башне. Он ничего не может узнать, ему ничего не скажут… А с виду — простор, езжай, куда просит душа! А на деле-то нет… Неведомые вести, после которых надо отослать его и Андрея как послушных подданных в тяжелый путь осенний, зимний… Путь в неизвестное… Для них — в неизвестное! Но не для Сартака… И ослушаться нельзя… И это все — «вы», «вам», «ваших дел»… Уже и не скрывается от Александра, что и Андрей — в игре… А каково Александру с Андреем, который странен и непослушен… И что же станется?.. Александр подумал, что есть одно верное — убийство Андрея… Но неужели не миновать этой страшной боли для себя, для своей души? Или эта боль — законная плата за величие и власть? Или Сартак нарочно ведет его к этому решению об убийстве? Зачем ведет?.. Нет, Александру следует повременить…

Наутро им вручили ярлык-дозволение на проезд через владения хана. Проститься их не позвали.

До Каракорума ехали долго-долго. Всю долгую осень, когда ветер степной едва не сшибал наземь. Всю зиму холодную, когда лицо и руки леденели, немели больно. Уже стало ясно, что на своих лошадях не одолеть подобного пути. В одном из ямов оставили они коней под присмотром нескольких своих дружинников, в том числе и того, который был назначен беречь Андреева дареного сокола. Можно было надеяться, что ни с людьми, ни с конями ничего дурного не случится — люди и кони ханских гостей, а на возвратном пути вновь соединятся со своими людьми и конями. Александр про себя похвалил подобный порядок, но вслух ничего Андрею не сказал. Тот был огорчен, расставшись со своим золотистым Златом.

Теперь они ехали на низкорослых выносливых монгольских лошадях, которых сменяли два-три раза в сутки. Не будь ямов, куда труднее была бы дорога. Хлеба не было. Ужинали кониной. Утрами ели пшено, сваренное в горячем молоке.

Андрей не смог бы объяснить этого пути. Для Александра это была определенная дорога, ведущая в определенное место. Пусть извилистая, трудная, вовсе незнакомая, но все же совершенно определенная. Для Андрея — сказочный путь в неведомое.

Дружина братьев еще уменьшилась, теперь они ехали, сопровождаемые вовсе малым числом людей. Двигались от Волги до Яика. Вокруг царило безлюдье. То самое, то одичалое безлюдье земель, по которым прошло великое войско, завоевывая их для великой державы.

Александр знал, что едут землями половцев и печенегов, сказал Андрею. Сказал, что где-то там должно быть море. Но вряд ли мог определить, едут ли они севернее Каспия. Никаких следов кочевий и оседлого жилья. Изредка замечали всадников немногих — в маленьких круглых половецких шапках. Но всадники явно не желали встречи с вооруженным отрядом — скрывались, пуская рысью лошадей, в степи, которая была им родным домом. Холодный осенний ветер обвивал, окутывал неровным, прерывистым своим дыханием одинокие фигуры — половецких каменных баб. И, подъехав ближе, Андрей видел с изумлением, что эти высокие каменные фигуры изображают бородатых мужиков в кольчугах и шлемах, но с грудями женскими, видимо выступающими под кольчугой.

«Вот настоящие идолы языческие…» — подумал.

Каменные изображения смотрели уныло, все вокруг было в унынии.

Ехали степями, мимо Аральского моря и Сырдарьи. Из общего безлюдья возник темный, в плохой одежде всадник на некрасивой, но сильной лошади. Этот всадник не испугался отряда, подъехал к Александру, сразу определив в нем самое важное лицо, и предложил свои услуги, вызвался быть проводником. Говорил понятно, хотя и не совсем так, как говорили в Сарае. Попросил плату серебром. И Александр дал ему уговоренное, когда они добрались до горы, которую всадник назвал Черной горой — Каратау. Он сказал, как лучше ехать дальше, и они снова поехали одни.

Запустение, безлюдье… И вместо жилья людского — ям…

Было холодно. Когда шла дорога песчаная, проводник рассказал, что пески плачут и стонут, когда по ним идут караваны. Но теперь караванов нет. Рассказал, как движутся друг за другом лошади и груженые верблюды, купцы везут для продажи товары, стражники охраняют их. И разбойники могут напасть. И снег лавинами рушится с гор и погребает всех. А тропинки в горах узки и вьются над пропастями. А в жару нет воды и жажда мучит, донимает; и дорогу к колодцу находят по костям людей, лошадей и верблюдов… Александр подумал, что у Сартака мог быть самый простой расчет — на то, что они просто-напросто не доберутся…

Проводник заунывно напевал:

Он сказал, что это старинная караванная песня.

— Ну уж если иметь любимую и возить ее, то лучше морского пути не сыщешь дороги, — чуть насмешливо заметил Александр.

— Женщина неужели может вынести подобные тяготы караванного пути? — спросил Андрей. И вспомнил женщин в летнем становище Сартака. Такие выдержат любой путь, самый тяжелый…

— Караванами везли из страны Хань принцесс, которых отдавали в замужество князьям кочевых племен, — сказал проводник…

Андрей удивился, как велика земля человеческая, сколько в ней разного всего; но человек сам всячески затрудняет свои пути…

Надо было поспешить пробраться через горный проход. Скоро пойдет снег, снежные бури загудят в горах. Тогда не пробраться.

Когда они остановились в малом яме на ночевку, их предупредили, что дорога пройдет через гору, где нет ущелий для прохода, придется взобраться и спуститься по веревкам. Веревки им дали, а лошадей они оставили, не взяв других на смену.

— Ни лошадь, ни верблюд, ни мул не проберутся там, — сказали им.

Теперь надо было идти пешком и снова брать лошадей, уже других, после этого опасного участка дороги.

Но карабкаться и спускаться по веревке не было страшно Андрею. В таких простых делах, требующих простой телесной силы и удали, ему делалось весело и хорошо. Все было понятно, все искренне берегли друг друга, друг другу помогали, не сердились на слабость, а силу свою употребляли только в помощь другому, спутнику своему…

Так вышли в долину реки Талас. Недолгое время ехали на лошадях, после опять пошли через горы. Вышли в долину реки, которую встретившиеся немногие местные жители назвали Чу. Дальше снова одолели гору. Ветер был холодный и мокрый.

— Ветер с большой воды, — сказал Александр.

Но озера Иссык-Куль они так и не увидели, оно осталось к северо-западу.

И снова двигались через горы — Заилийский Алатау, Выбрались в долину реки Или и двинулись к озеру Балхаш.

Наконец-то раскинулась плодородная равнина и явились людские поселения — между отрогами Тянь-Шаня и озером Балхаш. То была земля черных китаев, управляемая правителем Сыбином. Несколько дней братья провели в его городе у озера Кызыл-Баш. Город назывался Омыл. Впрочем, походил этот город более на становище кочевое, где юрты окружают дворец правителя. Утомленные путники отдохнули и получили новых лошадей. Правитель не говорил с ними много. Язык местных жителей сильно отличался от сарайского наречия, и понимать слова Сыбина не было так легко. Да он и не стремился расспрашивать. Путешествие братьев из далекой, неведомой ему земли не имело к его делам никакого отношения. В новой державе опасны были излишние расспросы.

Доехали до озера Алакуль. Впрочем, все эти большие озера братья называли морями, а названий гор и долин порою и вовсе не узнавали. Горный проход, именуемый Джунгарскими воротами, вывел их в долину Черного Иртыша.

Зима уходила, и весна уже дышала простором и свежестью. Внезапно Андрей совершенно укрепился в одном намерении. Он ведь уже знал, что Александр желает получить в Каракоруме то, чего не получил в Сарае, — дозволение — ярлык на великое княжение. И если он добьется, получит, и вот тогда… тогда… Андрей вырвет у него из рук этот свернутый в трубку шелк, запечатанный ханской печатью; вырвет и бросит к ногам хана. Потому что Андрею уже обрыдло жить в этих кознях и ссорах. Это душит его. Он решится на открытый и смелый поступок…

Вдруг целых три горных, обросших коричневой висячей шерстью козла показались один над другим на больших камнях над тропой. Рога их были красиво загнутые, уступчатые и большие. Завидев людей, животные тотчас исчезли быстрыми прыжками. Андрей загорелся и стал просить Александра, чтобы им побыть в этом месте для охоты. Александр согласился, но сам охотиться с ним не стал. Андрей пошел с несколькими дружинниками, прыгал с камня на камень, затаивался. И наконец подстрелил из лука одно животное. С веселым охотничьим торжеством притащили козла на место привала.

Освежевали ножами и тотчас зажарили мясо. От подобной пищи ныне заболели бы и самые сильные желудки, но наши путешественники были привычные и насыщались с большим удовольствием…

Долго не было ни одного яма. Въехали в монгольскую расцветшую весну. Ехали огромными лугами. Трава и цветы весенние уже вымахали до пояса. Голубое небо, высокое и чистое, сияло яркостью. Андрей спешился и пошел, пропадая в колыхании травы цветущей, наслаждаясь ощущением бескрайности и свободности. Хотелось оттолкнуться от земли, полететь легко-легко… Александр видел, как раскидываются и летят кверху Андреевы руки… Он заставлял себя увидать Андрея словно бы со стороны, чужими, сторонними глазами. Это не было легко, он слишком привык к брату… Видел, что тот за время пути похудел и немного вытянулся, выстройнился; лицо потемнело, обветрилось; глаза все те же — с этим детским выражением и небесной солнечностью… Но то необычайное впечатление, о котором так прямо сказал ханский летописец, сохранилось ли оно… Александр не улавливал, но это ничего не значило, ведь и тогда, и прежде не мог уловить… Они приближались к цели своего путешествия, и Александр понимал, что пока обдумывать нечего; нужно сначала понять, с кем предстоит борьба. Вот в том, что предстоит борьба, он не сомневался…

В степи цветущей они увидели огромную каменную черепаху. Город приближался. Андрей обогнал своих спутников, подбежал к черепахе и разглядывал, склонив голову. Они уже видали черепах, но неужели могли существовать и такие огромные черепахи?.. Андрей вскарабкался на панцирь каменного чудища и замер, скрестив руки на груди и затворив глаза, на лице его было веселое детское выражение. Александр почувствовал свое раздражение этим ребячеством, но ничего не говорил и даже не нахмурился. Он догадался, что Андрей пытается изобразить каменную половецкую степную фигуру. Александр подъехал близко и окликнул Андрея дружески, но серьезно. Андрей раскрыл глаза и спрыгнул на землю, детски наслаждаясь прыжком. Его сейчас все радовало и веселило. Томительный путь завершился, впереди — снова — что-то совсем неведомое и, должно быть, занятное. И решение он уже принял… А там поглядит и надумает, как быть дальше…

Каракорум, город Хара-Хорин у восточного подножия Ханчайских гор в верхнем течении реки Орхон, открылся братьям и их спутникам. В сущности, и это был всего лишь дворец в окружении войлочных шатров, однако здесь были и кварталы каменных жилищ. У городских ворот встретили их огромные каменные черепахи, такие, как та, в степи. Стражники пропустили их в город по ярлыку Сартака.

Дворец высился над городом, выстроенный из гранита; кровли из поливной черепицы восходили уступами.

Но и здесь, похоже, намеревались принимать их таким же манером, как и в Сарае. Когда они въехали в ворота, им велели пождать, и пришлось волей-неволей подчиниться. Но ждали недолго. Вскоре подошел к ним воин в хорошем панцире, но без шлема, в шапке войлочной, отороченной мехом, и сказал, что во дворце уже извещены об их прибытии, а пока они могут приискать себе место для ночлега. Александр не показал, обиды и ни о чем спрашивать не стал. Только отвечал с достоинством, что они будут ждать приглашения во дворец. Воин поклонился и ушел.

— Поедем искать жилище, — сказал Андрей. Теперь он думал об отце. Отец был в этом городе. Здесь отец был убит… Но теперь Андрей не поделился бы с Александром своей печалью внезапной. Снова он чувствовал брата отдалившимся.

— Погодим ехать, — отвечал Александр на его слова. — Быть может, ночлег сам явится за нами. Вспомни, как было в Сарае…

Александр подумал, что, вполне возможно, все это подстраивается с умыслом. Знатные гости ханов должны вначале испытать ощущение как бы заброшенности…

Предположение Александра тотчас оправдалось. Совсем-совсем скоро к ним приблизился еще один человек, судя по одежде, слуга, но не из бедного дома. И на короткое время они забыли обо всем, кроме радости, потому что этот человек заговорил с ними по-русски, на родном языке! Он сказал, что он слуга золотых дел мастера Козмы, слава о котором идет от Сарая до самых дальних стран. Это ведь Козма из Русской земли сделал для Бату печать и прекрасный трон. Он и другой мастер, Гильом Буше из земли франков, весьма почитаемы во дворце. Гости еще увидят великолепный серебряный фонтан, сделанный Гильомом. Но, увы, Гильом сейчас тяжело болен… Этот слуга еще говорил и сказал, что Козма счастлив был бы видеть знатных гостей из родной Русской земли в своем скромном жилище.

В любом городе на Руси такое предложение князю остановиться в доме ремесленника было бы оскорбительно. Однако здесь все было иначе, и они последовали за слугой Козмы. Здесь все было иначе. И хотя кварталы христиан, китаев и тех, что звали себя людьми правой веры, еще были отделены один от другого, однако і люди разных наречий и вероисповеданий много встречались, говорили и даже роднились. И, быть может, это и не было так худо… Отец говаривал, что в Киеве самый разный народ живал — хазары, болгары, мадьяры…

Но Андрей не успел еще о чем-либо помыслить, потому что добрались до жилища Козмы. Он жил в большом каменном доме с большим двором и воротами. Он сам, его жена и сыновья вышли с почтением навстречу знатным гостям и низко кланялись. Андрей шел через двор, поглядывая на ухоженные хозяйственные постройки поодаль. Овца выбралась из хлева — погреться на солнышке предзакатном. Маленький белоногий ягненок ткнулся головкой под живот ей — сосал. Андрей улыбнулся и почему-то подумал, что ягненок — хороший знак…

В доме убранство было на русский манер. Дружинникам накрыли на стол в пристройке большой. Братьям приготовили угощение в горнице. Было так приятно есть свежеиспеченный хлеб и сидеть на лавке за высоким столом. Сами хозяева служили им.

После еды Александр сказал Козме, что желает побеседовать с ним. Александр вовсе не ожидал, что золотых дел мастер поведает ему некие тайны Каракорума, но просто надеялся узнать чуть раньше то, что ему все равно предстоит скоро узнать. Андрея Александр не позвал, но тот и не просился. Один из слуг Козмы отвел Андрея в маленький спальный покой и почтительно помог снять верхнее платье. Это было очень хорошо. Ведь уже давно Андрей спал не раздеваясь или раздевался сам. И хорошо было спать одному на хорошей постели, как он привык в Переяславле и во Владимире…

Александр осторожно спросил Козму о великом хане Гуюке; и когда золотых дел мастер ответил, что Гуюк скончался, Александр понял, какие вести получил Сартак, и отругал себя мысленно: ведь следовало сразу догадаться. Но самое важное было — кто на месте великого хана. Однако Александр, не дожидаясь, покамест Козма что-то скажет сам, спросил о ханше Туракине, матери Гуюка, старшей из вдов хана Угэдэя. Почему именно о ней? Об этом Андрей мог бы задуматься, но Андрей спокойно спал… А Козма отвечал о ханше Туракине, что и она скончалась… Человек, внимательно изучивший повадки Александра, непременно подметил бы, что Александр сделал над собою усилие и не нахмурился, не сощурился, не покривил губы; оставался спокойным. Но такого человека здесь не было… Козма сказал, что великой правительницей объявлена Огул-Гаймиш, вдова Гуюка… Оставаясь внешне спокойным, Александр напряженно пытался понять, почему, узнав все эти вести, Сартак погнал в Каракорум его и Андрея… Андрея, Андрея… Вот что следует понять как можно скорее… Козма принялся рассказывать о нынешних гостях Каракорума. Одновременно с братьями находились здесь посланцы италийских правителей — доминиканский монах Асцеллин и знатный боярин именем Мауро Орсини. Также находится в Каракоруме и посол франкского короля Людовика IX, францисканский монах Андрэ Лонжюмо…

В дверь затворенную робко постучались. Козма посмотрел на Александрами тот кивнул. Козма дозволил войти. Это была его жена. Поклонившись князю, она сказала, что во дворе ожидают люди, желающие видеть правителей русских земель и поклониться им. То, что речь велась не о нем одном, конечно, не ускользнуло от Александра. Но в этом еще не было ничего тревожного, все так и обстояло: оба они были княжеского рода…

— Прикажи слуге разбудить моего брата Андрея. — Александр поднялся…

Двор освещен был факелами. Андрей стоял рядом с ним и улыбался детской, еще полусонной улыбкой. Александр подметил, что улыбается и кое-кто из пришедших, но трудно было понять, что эти улыбки значили. Пришедшие кланялись им и поднесли подарки — это были блюда с едой — лепешки, жареное мясо. Двор заполнился народом. Должно быть, привело сюда людей простое любопытство. Александр внезапно, совсем неожиданно для себя, приметил молодую женщину в хорошем платье и высокой белой головной повязке. Она была полнотелая, волосы видно было, что светлые, и серые глаза чуть навыкате. Александр тихо попросил стоявшего близко к нему слугу Козмы назвать кое-кого из пришедших. И в числе других тот назвал и женщину, сказав, что это Пакетта, она из франкской земли, и замужем за одним из воинов ханской ближней стражи. Александру эта женщина напомнила его жену, которую он так давно не видел и по-своему даже и любил. Он вдруг понял, как соскучился по женщине, по этой упругой теплоте женского тела. В тот же вечер он осторожно намекнул Козме о Пакетте и очень обрадовался, когда узнал, что это можно будет устроить. И уже на другой день ему удалось встретиться с женщиной и получить удовольствие. Он подарил ей золотое кольцо с дорогим красным камнем. После они встречались еще несколько раз. Предполагалось, что об их встречах никто не знает. Но Александр полагал справедливо, что даже если и дойдет до ханши, то никак ему не повредит…

Седмица миновала. В Каракоруме братья пользовались большей свободой, нежели в Сарае. Они осматривали город, который, впрочем, не был очень уж большим. Андрей узнал от слуг золотых дел мастера о силе местных языческих жрецов, именуемых шаманами. О шаманах говорили и в Сарае, но повидать их так и не довелось. Слуга предложил сопроводить Андрея к такому шаману. Но когда Андрей сказал об этом Александру, тот не велел — не след, мол, православному христианину… Это была Александрова логика — есть конину и кланяться хану — след, а сходить поглядеть на местного чародея самым безобидным манером — конечно, не след! Но Андрей решил не супротивничать. И Александр, как будто в знак довольства своего таким покорством Андреевым, сказал, что скоро они и без того увидят шаманов, потому что скоро их позовут во дворец и при входе шаманы эти станут очищать их огнем…

Наконец пришло приглашение из дворца. То есть, в сущности, им приказывали явиться.

И в самое утро назначенного дня, когда они уже были готовы, Александр вдруг — наконец-то — сумел увидеть Андрея как бы со стороны и тревожно отметил про себя, что впечатление необычайности — оно есть! Никакой новой, особо дорогой или красивой одежды на Андрее не было — рубаха, порты, плащ, и на голове — круглая русская шапочка с оторочкой меховой. Но лишь глянув на эту простую и детски веселую красоту, хотелось улыбаться, так было красно, радостно. Рубаха лазоревая была, а плащ — алый, а серьга в ухе — тонкая, серебряная, разузоренная тонко. И шло все это к его округлым плечам и круглому лицу-яблоку и глазам этим голубым с таким светом солнечным… Но что теперь-то было раздумывать Александру, теперь оставалось лишь применяться к обстоятельствам, какие будут складываться…

Подъехали ко двору на хороших конях, но без своих дружинников, как здесь велось для гостей. У ворот горели на небольшом расстоянии друг от друга два костра. И у каждого костра стояло по шаману в одежде, словно бы из птичьих перьев, в головном уборе тоже из перьев и жемчуга. В одной руке каждый шаман держал бубен, в другой — маленькую деревянную чашку с кумысом. Едва Александр и Андрей поравнялись с кострами, шаманы вылили содержимое чашек в костры и застучали донышками чашек о бубны…

Андрей и Александр прошли меж костров…

Почему-то вид этих людей в одеяниях из перьев вызвал у Андрея сердцебиение. Он видел, видел такого жреца-волшебника в том дальнем детстве, которое таким дальним было, будто и вовсе не было. И, стало быть, вот почему тянуло увидеть вновь… И, взволнованный этим ощущением, в легком смятении, шел, ступал до того легко ногами, обутыми в кожаные сапоги с красным по коричневой коже узором, ступал, будто летел…

Шли мимо многочисленной стражи. Через галереи и внутренние дворы. Наконец вступили во двор, где установлен был знаменитый серебряный фонтан Гильома Буше. На серебряном дереве, на самой верхушке, раскинул крылья серебряный же ангел с трубой; и четыре серебряных тигра изрыгали из раскрытых пастей пенистый кумыс в большую серебряную чашу…

Раскрылись створки высокой двери. Двое слуг в одежде воинов вынесли золотой трон. Вышли девушки — свита правительницы — в длинных, шитых золотыми узорами пестрых платьях, волосы были подобраны под шапочки-колпачки, немного напоминавшие своей формой шлемы. Эти шапочки украшены были золотыми круглыми венчиками и пучками закрепленных на венчиках павлиньих перьев, отчего делался у девушек такой задорный вид. Выстроились девушки рядами по обеим сторонам золотого трона.

Вышла правительница Огул-Гаймиш. Должно быть, она была немногим старше Александра, поболее тридцати лет ей было. Платье на ней было белое, яркое, и виделось праздничным, перепоясано было темным кожаным поясом. На груди — узкое золотое ожерелье. Она была женщина полная, но легкая в движениях. Выступающие щеки делали ее глаза темные совсем маленькими, но глядела она зорко. На ее круглой, с гладко причесанными черными волосами голове горделиво сидела высокая корона, унизанная драгоценными камнями и увенчанная павлиньими перьями переливчатыми. Ханша приподняла пухлые руки с небольшими плотными пальцами и хлопнула в ладош и. Тотчас девушка, стоявшая у самого трона, склонилась изящно и подала правительнице маленькое черное шелковое опахало. Ханша принялась обмахиваться и заговорила грудным голосом, обращаясь к кому-то, стоявшему неподалеку от братьев. Только сейчас они заметили этих людей, которых сопровождали местные толмачи. Александр понял, что это о них говорил Козма. Один из них был в короткой одежде, поверх которой был накинут короткий же плащ, и в пышной шляпе, ноги его были обтянуты плотными чулками, а длинные носки башмаков чуть загибались. Примерно так же одет был и второй. Одежда третьего напоминала монашескую. На четвертом надет был длинный плащ-нарамник, а шляпа была круглая темная — круглая тулья и круглые поля. Лицо у него было— гладко выбритое лицо уже не такого молодого, но здорового и внимательного ко всему окружающему человека. То был посол франкского короля Андрэ Лонжюмо. Сейчас он незаметно перевел взгляд с ханши, которую он видел не первый раз, на впервые явившихся русских принцев. Он быстро припомнил историю брака короля Анри с русской принцессой Анной; кажется, она сбежала от старого пьяницы еще при его жизни… или уже после его смерти?.. А сын их Филипп так и не сумел закрепить за Французским королевством завоеванные земли Британии…

— Посол короля франков, — обратилась ханша к Андрэ Лонжюмо, — видишь, мне нравится твой подарок! — Она не улыбнулась и махнула еще раз опахалом.

Толмач перевел ее слова. Андрэ Лонжюмо поклонился. Снова посмотрел на русских принцев. Теперь младший произвел на него то необычайное впечатление, какое и должен был произвести. Лицо франкского посла оживилось. Ханша, будто проследив его взгляд, тоже посмотрела на братьев. Андрей хмурился и замкнулся. Александр опустил глаза.

— Подайте мне грамоту Сартака, — обратилась Огул-Гаймиш к братьям. Голос ее был немного угрожающим, хотя, казалось бы, ей незачем было грозить этим молодым людям.

Андрей заметил для себя, что с франкским послом она не говорила с такой угрозой и с таким уверенным пренебрежением. Но он был здесь послом своего короля, Александр же и Андрей были подданными ханской державы…

— Пусть толмач переведет им… — Ханша чуть повернула голову, корона колыхнулась.

К братьям направлялся толмач. Александр выступил вперед и поклонился ханше.

— Нет нужды в толмаче, — произнес он каким-то неожиданно для Андрея мягким голосом.

Но то, что этот человек заговорил на ее языке, вовсе не обрадовало ханшу. На ее лице, смуглом, с торчащими, выступающими щеками мясистыми, явилось какое-то сосредоточенно-тупое выражение, будто она столкнулась с чем-то непонятным для нее и пугающим. Она посмотрела на Александра почти злобно. Он поклонился еще ниже и протянул ей шелковый сверток с печатью — ханский ярлык, предназначенный Сартаком для передачи ей…

Андрей понял, что низкий поклон брата скрывает на деле бесстрашие и спокойствие. Он почувствовал гордость за брата. И, поглядев на ханшу, снова подумал о том, что власть получает не самый умный и не тот, кто самим своим рождением назначен к власти, а самый сильный. У этой женщины была эта сила для власти, и потому уже не имели никакой важности ее самоуверенная тупость и, возможно, не такое уж высокое происхождение…

Она не протянула руки за свертком. Сверток взял человек в светло-синем халате и с маленькой белой шапкой на седоватой, коротко остриженной голове…

Человек сломал печать…

Сколько раз за это нелегкое время их пути Александр хотел узнать, что написано в ханской грамоте по указанию Сартака. Но невозможно было развернуть свиток, не повредив печать. А если бы и было возможно, ни Андрей, ни Александр не смогли бы прочитать. Александр просто не умел, Андрей начал было учиться у летописателя, но теми знаками, которые тот показал Андрею, ханские грамоты не писались, какими-то другими значками писались, и почему-то Рашид ад-Дин об этом сказал…

Письмоводитель ханши громко огласил написанное. Толмачи тихонько переводили чужеземным гостям. В грамоте своей Сартак обращался к великой ханше Огул-Гаймиш, от его имени было сказано, что он посылает к ней князя из Русской земли, Андрея, для того, чтобы она своей властью наделила бы его подобающим ему уделом из наследства его отца, князя Феодора-Ярослава; а также посылает к ней Сартак Андреева брата, князя Александра, пусть великая ханша узаконит и его права на его долю отцовских владений…

Впервые в своей жизни Александр был настолько унижен, опозорен. Сартак не просто обыграл его в несколько дальновидных ходов, но еще и словно бы отволок от игральной доски за шкирку, будто щенка, с этим своим высокомерный презрением… В их разговорах и речи не было об Андрее, о том, что Андрей остался безземельным, безудельным; и Сартак прекрасно знал, что Александр — старший из сыновей покойного Ярослава… И вот теперь Сартак показывает Александру, что знает все! И то, о чем умолчал Александр, тоже ведомо Сартаку… И Андрея, младшего, Сартак унизительно для Александра ставит наперед… И Туракина и Гуюк мертвы… И что еще, тайное, не подлежащее громкоголосому оглашению, написано в этой шелковой грамоте? Какая игра затеяна Сартаком?.. Александр с душою, охваченной гневом, не намеревался прощать. Нет, Сартак не ведает, что такое гнев Александра! О! Ударами этого гнева еще долго будут преемники Александровы убивать и унижать потомков ханских…

Но сейчас всему причиной был Андрей… Андрей был причиной нынешнему унижению Александра. Андрей был невинен, но был всему причиной. И никогда Александр не простил Андрея до конца. И ясное осознание невиновности, невинности Андрея только сильнее распаляло. Гнев на невинного — самый сильный гнев…

И только одно ощущение могло хоть немного утешить сейчас Александра — да, Сартак унизил его, но играть Сартак будет с ним, более не с кем. Он и Сартак — за одной доской, прочие все — Андрей, ханша — фигуры игральные, и не более того…

Андрей вовсе не обрадовался прочитанному письмоводителем. Андрей понял, что Александр унижен, опозорен. И этот позор брата Андрей воспринял как позор и унижение себе. Казалось бы, захотели соблюсти в отношении его некую справедливость, но сделали это так унизительно для него, для его брата, для Русской земли, которую он и Александр представляют здесь, в дальнем краю…

Сейчас Андрей не мог додумать всех своих мыслей. Мысли его летели, взвивались хаотически, сплетались, недодуманные, и уже претворялись в эти отчаянные живые страстные действия…

То, что произошло, едва ли могло быть неизвестно Шекспиру, поскольку описано в «Хронике путешествий» Андрэ Лонжюмо, переведенной на английский язык еще при Генрихе VIII; и подобное занятное и познавательное чтение Шекспир очень любил. И все равно, когда читаешь это место в «Хронике», поражаешься…

Андрей быстро, порывисто огляделся… Чуть закинул голову. Взгляд его мгновенно задержался на трубе серебряной в руках серебряного ангела… Но тотчас юноша отворотился от фонтана и пошел скорыми шагами… будто к самому трону… Но нет, к двери, к затворенным створкам разузоренным… По обеим сторонам двери стояли два рослых трубача в длиннополой одежде, опустив до мозаичных плиток широкого порога свои длинные узкие трубы сигнальные, именуемые «карна». Перед выходом ханши эти трубачи вскинули кверху прямо эти свои трубы долгие; и трубы взревели коротко, исступленно, взвыли высоко и тонко. Но тогда Андрей и Александр не обратили внимания на этот ритуал; все способности и силы их восприятия устремились в глаза, в зрение, ослабив слух. И потому даже громкие сильные звуки оставили они без внимания своего… Но теперь Андрей увидел эти узкие длинные деревянные трубы…

И быстро приблизившись к стоявшему, он выхватил у него трубу, порывисто рванулся к трону и, резко покачивая трубой — наперевес, — протянул ее ханше…

Александр и Андрэ Лонжюмо заметили, как она успела подать быстрый знак — неожиданно для ее полноты и важной медлительности, — чтобы не останавливали, не тронули Андрея…

А он произнес порывисто, и чуть задыхаясь будто, и будто он давно ее знал, с самого их дальнего детства знал, и потому и мог пытаться что-то объяснить ей…

— Сыграй на этом! — произнес.

Она посмотрела на него с любопытством и насмешкой, как будто для себя решила, что он совсем глупый, но занятный, забавный. Глаза ее смотрели самоуверенно и туповато. В лице ее толстощеком ясно выражался простой, практический и ограниченный ум женщины степного кочевья. Но улыбка искреннего любопытства вдруг обнажила крепкие белые зубы и сделала ее лицо даже привлекательным. И отвечала она Андрею высокомерно, как большая госпожа, решившая позабавиться от скуки с малоумным шутом, но это искреннее, жадное, делающее ее привлекательной любопытство тоже ощутилось в ее ответе.

— Я не могу, — отвечала она.

— А если я попрошу тебя? Ежели я больно попрошу тебя?..

Никогда прежде Александр не видал в лице брата, в его солнечных светлых глазах такого взрослого, серьезного выражения. И будто Андрей сейчас остался наедине с этой женщиной, и никого не было вокруг, и он знал, что должен сказать, говорить ей…

Но это была одна лишь видимость, на самом деле Андрей не знал, не рассчитывал ничего; говорил по вдохновению, как Бог на душу положит…

— Я не могу, — повторила она. Однако в голосе ее легкая взволнованность послышалась, и мгновенная белозубая улыбка снова сделала ее лицо привлекательным…

— Не можешь? — Андрей говорил с тихим торжеством, обращаясь к ней одной. — Не можешь? А ведь это для игры назначено. А я для игры не назначен, играть нельзя на мне… только сломать возможно!..

Деревянная долгая труба узкой была, но крепкой. И было видно, с каким усилием, напрягши мускулы ручные, он переломил ее надвое. Громко хрустнуло дерево сломленное. И уже легко бросил обломки к подножию золотого трона, к ногам правительницы…

Александр не предполагал, что Андрей может отличаться такой силой…

Женщина смотрела на юношу. Она вовсе не поняла, не разобрала своеобразия его слов. Но она поняла, что Андрей — это что-то лучшее. Александр был такой же, как она. Но Александр еще только учился быть великим правителем, а она уже — была. Александр потому не понимал об Андрее, а она понимала. А Сартак был совсем далеко, и она его не боялась, и не хотела соотносить свои действия с его игрой, а хотела действовать, как ей самой хотелось. И все лучшее в мире должно было принадлежать великой державе, мастера лучшие, лучшие украшения, лучшие книги, и пусть правитель не умеет читать — все равно! Все лучшее — самые прекрасные города, самые небесные кони, все дворцы, серебряный фонтан… и этот юноша, который настолько лучше, насколько серебро благороднее золота…

Она знала, как полагается владеть — как должны глядеться дворцы, какими украшениями украсить себя и что делать с этой живой драгоценностью…

Властно и как-то равнодушно даже она сказала, будто поверх Андреевой головы:

— Иди за мной!..

И в голосе ее слышалась нутряная уверенность в том, что не послушаться ее — нельзя, невозможно…

Андрей, все еще захваченный своими вдохновенными словами и действиями, не мог понять, что происходит… Взревели, тонко взвыли кликушески трубы… Правительница удалилась быстро, и следом за ней — девичья ее свита. И воины окружили Андрея невеликим полукружием, не теснили, не толкали и не принуждали. Но идти он мог теперь лишь в одном направлении — в дверь, еще распахнутую, туда, во внутренние покои. И он пошел, все еще не совсем осознавая, что же случилось, и куда, и зачем…

И дверь затворилась за ним…

И Александр получил еще один урок на будущее, для себя и для своих дальних преемников: лучшее все должно принадлежать великой державе и правителю великой державы, даже если это лучшее — супротивно тебе…

Все выходило не то, не так. Андрей не мог понять и уже мучился своим непониманием. Но ему здесь не давали роздыха, чтобы спокойно все обдумать; его понудили к действию и думать не дали…

Прежде никогда не ложился на постель голым. Но она говорила:

— Все сними, все…

И он покорно раздевался, будто она знала, как надо, а он не знал. А он ведь и вправду не знал. Хотел снять нательный крест. Вот это знал, что, готовясь, приготовляясь к этому делу, грешному, плотскому, следует снять с себя крест и завесить образа. Но образов не было здесь, а снять крест она не позволила, закачала головой черноволосой — нет, нет, нет… Он стоял против нее уже раздетый и прикрыл крестик ладонью. Стыдно было расхристанному; грех, когда крест нательный на виду…

И после, когда лежали, он приподымался телом своим над ней, опираясь на локти; а крестик раскачивался неровно над ее лицом… и она приоткрывала губы… и ловила… губами… И сильными плотными руками охватывала крепко его шею… спину… Руки его подламывались, он утыкался вниз, в ее тело упругое, плотное, сильное и мягкое… Вниз… и знал, что — вниз… А чувство было такое, будто летит вверх, вверх… как во сне полетном…

Она была с ним и никого не допускала в покои эти. Только один слуга, худой, безбородый, лицо одутловатое и весь будто выпитый, приносил кушанья и вино… И Андрей спросил, как же она держит в таком близком услужении мужчину. Она ответила, что этот человек — оскопленный, тайные уды у него урезаны… Никогда прежде не видал Андрей такого человека. Но почувствовал к нему до того жалость, что даже и не решался ни о чем спросить…

И оставшись наедине с этой женщиной, Андрей волей-неволей наблюдал ее, смотрел… Он помнил, какое отвращение было после того первого дела плотского, как не хотел, не желал женщин; одни лишь сны полетные свои желал видеть… А с ней было ему так хорошо… На постели она делалась такая совсем умная, добрая… чуткость нежная являлась в ней… и все для него… ему в насладу… в радость ему она так его ласкала… Он узнал трогательное чувство благодарности женщине за такую ласку и радость такую…

Но его склонность к размышлениям воротилась к нему. И он увидел, различил коварство великой власти.

Ведь это не простая женщина была с ним, а великая правительница огромных земель. И он сознавал, что его трогает именно то, как великая правительница, разоблачившись от царских одежд, ласкает его; и как она поет ему степные песни, будто незнатная, несильная этой царской силой, а просто женщина, тешащая своего возлюбленного… Но на самом-то деле она не была — просто!.. «А была бы — тогда было бы мне так сладко и утешно с ней?»

Она хорошо пела, протяжно, певуче. Обхватывала руками колени и чуть раскачивалась взад и вперед…

«…едет, поскрипывая, повозка. Лошади фыркают. Плачут, цепляясь за одежду воина, родители и дети его, не хотят отпускать. Желтые тучи наползают на величавые городские стены. С шумом слетаются вороны. Жена воина в парчовом уборе ткет полотно. Услышит она воронье карканье, уберет на закате свое полотно, ляжет в постель и, догадавшись, что муж погиб, заплачет, как дождь, изойдет слезами…»

И, отдыхая от плотского соединения, она рассказывала ему, будто он был маленький мальчик любимый, рассказывала сказки. И одна сказка особо глянулась ему — о драконе, затаившемся в неприступной крепости. Каждое семилетье добирается до крепости этой один из самых сильных богатырей и убивает дракона. И едва взглянет на сокровищницу крепости, соблазняется богатством и сам превращается в дракона. И через семь лет погибает. Но если отыщется богатырь, который не соблазнится богатством и возьмет из сокровищницы одну лишь малую пастушью дудку, власть дракона развеется дымом и никогда больше не будет на свете дракона… Эта сказка наводила на Андрея трогательное и возвышенное настроение…

И тогда она говорила о себе, что она знает: власть ее — не надолго, нет у нее сил иметь долгую власть, но все равно ведь она властвовала и была великой правительницей!..

Теперь Андрей научился думать при ней. Она лежала рядом с ним, он ощущал ее тело и чувствовал ее дыхание. Но он знал: она не проникнет своими мыслями в его мысли…

Он думал о великой державе, в которой непременно есть некое сердце, сердцевина. Сейчас Орда всем кажет образ, образец единения. И справедливого единения быть не может! А может быть — только силой мощного послушливого войска и правителя обоготворенного… Все поникнут перед этой силой… А сейчас все правители подвластных Орде земель словно бы в учении у ханов. И если русские князья в учении этом обгонят всех других, то низвергнут Орду и сами сложат страшное сердце великой державы… Заря… Новая ночь…

«Но я не хочу, не хочу!.. А чего же я хочу?»

Александра не допускали к Андрею. Впрочем, нет, неверно было бы так сказать. Александр понял, что, если попросится увидеть брата, не допустят. И молчал, не просился. Был в тайном глухом раздражении. Заметил, что от этого раздражения усиливается плотское желание. Встречи с Пакеттой помогали. Но все же он насторожился и встревожился. Прежде сдержанность давалась ему легко. Неужели он теряет силы?..

Порою Александр мысленно бранил себя самыми грубыми, непристойными словами. Как мог он оказаться таким слепым? Как мог не понять предупреждение старого летописца? И еще ведь предусматривал, представлял себе и такие отношения с ханшей, но для себя, не для Андрея!.. А какую игру Сартак затеял с ханшей? Поди разберись! Но этакий подарок он ей сделал неспроста! Это должно плохо кончиться для нее… Когда?.. И что делать Александру, что предпринять?.. Или покамест просто наблюдать ходы Сартака и показывать вид восхищения?.. А решение о делании, точное и верное решение, оно само придет, когда будет нужно ему прийти…

Запускал пальцы — крюками, вцеплялся до боли в свою темную густую молодую бородку… Но стыд, но позор, но унижение, унижение!..

Огул-Гаймиш начала устраивать празднества. Андрея сажала рядом с собой на возвышении, крытом ковром золоченым. Все могли видеть и понимать, что празднества и почести — для него, для этого круглолицего светлоглазого мальчика из этих дальних земель… Но для Каракорума и Сарая ничего дальнего нет. ВСЕ может принадлежать им!..

Тогда Александр увидел Андрея. Будто впервые. Растерянного, будто замершего, обмершего в этой растерянности… Конечно, Андрей был невинен, это им сыграли. Может, и нельзя было в него дуть, как в дудку или в трубу сигнальную, но двигать, как фигуру в игре на доске, оказалось возможно. И он не воспротивился. Конечно же не строил никаких козней против брата… Но ведь не воспротивился!.. И хотелось наказать его, невинного, так сохраняющего свою невинность… отомстить, наказать мучительно, унизительно… И пусть наказать Андрея — это наказать себя, Александр уже теряет терпение. И если этого добивается Сартак, он добьется!.. Но конечная победа, пусть ценою смерти Андрея и мучений Александра, конечная победа будет… она будет… Заря… Новая ночь…

Все эти празднества были — на кожаных подушках перед этими столиками низкими — ноги скрещенные… Розовоцветные кусты большого сада и плещущие его родники… Своды красной каменной палаты… Грохотанье бубнов, завывание труб и пение славутное многоголосое… Бесчисленные чаши с вином и сладким кобыльим молоком квашеным… Блюда, заваленные яркими цветными плодами привезенными… Груды, горы темные зажаренной крепко баранины и конины… Густой терпкий сладкий дух благовоний… Факелы…

Но Чика на тяжелый дух, видать, не жалился. И сидел в своей одежде, в лазоревой рубахе, никаких новых роскошных нарядов не было на нем… Будто окружившей его роскошью — принимая — пренебрегал… Неужто понял? Что? Что понял? Что мог понять?..

Александр смотрел… Как все — кроме него и франкских, италийских людей — накидывались на поданное мясо — хватали, рвали руками — игра — кто скорее, кто сильнее… В становище летнем ханском он играл в такую игру… Андрей брал помалу… Ханша вступала торжественно. Платье переливалось, будто огнями. Покрывало спускалось за плечи — от навершья короны до пят… Обнимала Андрея за плечи, за шею, не таясь… Подносила к его губам, к самым губам его, чашу золотую с темным крепким вином, от которого козьим мехом несло, и крепостью плодовой, и смолой… Он отстранял ее руку, брал чашу из ее пальцев и пил… На лице его являлось выражение лихости… Пожалуй, прежний Андрей не глядел с такою лихостью и не был так свободен в своих движениях… Она понуждала его пить еще и сама пила. И всякий раз, когда он уступал ей и пил еще, она смеялась и била в ладони, как маленькая девочка…

Тихий Александр сидел вместе с франкскими и италийскими послами. Она посмотрела и спросила громко:

— Почему вы не пьете? — и насупилась детски — обиженная девочка из кочевья. — Надо пить!..

И тогда Андрей сказал негромко, но отчетливо:

— Я не хочу, чтобы ты их принуждала…

И она посмотрела на него, как девочка, которую утешили, и не принуждала их более…

Андрей поднялся со своего места высокого и пошел… К Александру?.. Нет… Сел подле франкского посла и велел толмачу переводить свои слова. Александру не говорил ничего… Стал говорить послу… Был в опьянении, но говорил хорошо, складно, легко… Говорил, что любой человек, даже самый низкородный, может в духовном мире сделаться значимым, добиться… как святой Андрей Константинопольский, ведь он рабом был, а сподобился Божественных видений… «А мученичество деда моего, Андрея Боголюбского, искупило его мирские грехи и явилось ему наградой…»

Андрэ Лонжюмо слушал внимательно, для того чтобы после записать…

— Прав я? — Андрей произнес это скорее утвердительно, нежели вопросительно. Он сказал это Александру, обращаясь к нему так, будто ничего и не случилось, и не расставались они…

— Прав, — повторил Александр и заставил себя улыбнуться. Но Андрей, увлеченный своею речью, не ответил ему улыбкой и снова обратился к своему слушателю…

Александр подумал, что самое неодолимое в Андрее, самое то, делающее брата непонятным и даже опасным, — то, что он как будто и не извлекает никаких уроков из мирской жизни, не научается простым козням…

Теперь видел Андрея даже и почасту — на пирах. Но поговорить не довелось. И после Андрей уходил… во внутренние покои… к ней… И никто ведь его не гнал… Александр думал с досадой, что Андрей мог бы улучить время и поговорить с ним… А, впрочем, зачем? Что бы это дало? И без того ясно: никаких козней Андрей не строит, не может… И кто знает, не на этом ли свойстве Андреевой основал свою игру Сартак…

Уже несколько раз Огул-Гаймиш устраивала для своего возлюбленного его любимую охоту — степную верховую гоньбу за лисицами и волками. После каждой охоты — шумный обильный пир. И казалось, конца этому не будет… Александра уже одолевало нетерпеливое желание уехать отсюда… Вернуться к Сартаку… оставить Андрея здесь… И вдруг откровенно говорил себе: и пусть его прикончат вместе с ней… А ясно было, что ее прикончат, недолго она поиграет… Но Александру нельзя было уезжать; он понимал, что пока надо просто доиграть затеянную Сартаком игру; доиграть, как задумал Сартак… В конце концов она должна принять решение, объявить это свое решение и отпустить их… И если она решит оставить при себе Андрея… Если она глупа настолько… Если Андрей настолько глуп и готов здесь пропасть в самом скорейшем времени… от ножа, от яда, от пальцев беспощадных, стиснутых на горле… Но она не настолько глупа, чтобы потерять так скоро все, чего добилась… Все равно потеряет… Но оставить при себе Андрея — значит потерять скоро… Нет, не настолько глупа…

И любое решение, какое она объявит, ровно ничего не будет значить… А просто надо будет сообразить, чего хочет Сартак… Она-то все знает, о Туракине, о Сартаке, о посланцах тайных… Ее решение!.. Как она понимает игру Сартака?.. Но Сартак с нею не играет, он ею играет… А с Александром он — за одной доской. И далеко еще не кончена игра!..

Александр успокоился. Воздержание снова давалось ему без труда. Он отказался от встреч с Пакеттой, опасаясь сильно привязать к себе эту женщину или привязаться к ней самому… Сделал ей еще один подарок — золотую гривну с чернью…

И наконец настал день объявления решения. И в этот день все было почти как в первый их приход во дворец. Был двор с фонтаном серебряным, золотой трон и белое платье. И Андрей снова стоял рядом с Александром. И не обучился козням Андрей, но сделался далекий и будто совсем уж возрастный. Да что там «будто»! Возрастный сделался. Девятнадцать лет скоро…

Ханша приказала принести сверток шелка зеленого и жемчужное ожерелье. Эти подарки предназначались Александру.

— Возьми это для своей жены, — сказала Огул-Гаймиш. — Мы не как ты, не утаиваем подарков! — и засмеялась…

В первый приход во дворец Александр поднес ей две русские гривны. Что же она теперь, намекала на его подарки Пакетте?..

Но это было уже все равно…

Приказала принести еще шелк и камку и драгоценные камни, и ковры, и два меча с восьмигранными головками… Слуги поднесли все это Андрею и сложили у его ног…

— Дорога далекая и трудная предстоит, — сказал Андрей тепло и с достоинством, — не довезу я всего этого до дома. Да и не ведаю, где придется мне жить…

Позднее, вновь и вновь припоминая, Александр, как ни пытался, не мог заподозрить брата в неискренности, в игре, в сговоре с ханшей…

— Это — узнаешь! — отвечала она. — А дорогу вам укажут не ту, по которой прежде вы ехали, иную, полегче…

Трубачи протрубили сигнал. Огул-Гаймиш объявила свое решение о русских братьях.

Что это было за решение, мы, конечно, никогда не узнаем доподлинно. Но если сопоставить все, что об этом решении писано людьми, близкими к нему по времени, выйдет, что Александру оставался назначенный отцом Переяславль-Залесский, кроме того, он получал юг — Киев, и север — Новгород. То есть фактически Александру отдавалась реальная власть. Андрею же — честь — княжество Владимирское с великим столом…

Это решение можно было, пожалуй, признать даже и разумным и справедливым. Сам покойный Ярослав, если бы чудом воскрес, мог бы согласиться с таким решением. Конечно, Андрею не под силу было справиться с властью, он был правитель — жемчужная туча, и честь была как раз по нему. Александр же был энергически силен, и в силах был и держать пришедший в упадок и прекрасный прежде Киев, и бороться с Новгородом, добиваясь там самовластия…

Но все равно, посадить Андрея во Владимире означало — пусть даже и формально (а так ли?) — оттеснить Александра, настоящего правителя, сильного и беспощадного, на юг и север, отдалить от нарождающегося энергического сердца будущей великой Русской державы…

Когда глядишь с горы — видно далеко, на ровном месте много не разглядишь далекого… Когда из настоящего глядишь в прошлое, видишь много такого, чего в самом этом прошлом не разглядеть было… Но Александр был силен и прозорлив. Он уже понял игру Сартака. Да, Сартак предвидел решение Огул-Гаймиш. Но все ведь все равно достанется сильному, то есть Александру… Но власть явно придется получать из рук Орды и с Ордою же делить… Но как все будет оборачиваться, еще не было ясно в подробностях…

Но было и еще одно — мгновенные человеческие чувства. Для Александра — новая вспышка обиды, новое ощущение своей униженности. Для Андрея — внезапная радость. Стольный Владимир, украшенный и возлюбленный Андреем Боголюбским… Разве была мечта об этом?.. Такое решение Андрей воспринял как справедливое. Ему — честь, сильному Александру — власть… О чувствах Александра не подумалось. За эти дни он отвык думать об Александре…

Съехались у ворот городских, Александр — из дома Козмы, Андрей — из дворца. Подарки навьючены были на лошадей выносливых. Проводники должны были показать лучшую дорогу…

Чужие… Но Александр едва не вздрогнул, когда Андрей совершенно искренне обратился к нему:

— Нам ведь еще до того яма надо добраться, где наши кони остались и мой сокол!..

И это ребяческое обращение раздражило Александра. Но только проронил:

— Да…

А Андрей успокоился, лишь узнав, что до того яма они непременно доберутся.

Обратная дорога всегда быстрей, и легче, и менее в памяти запечатлевается. Сначала Андрей просто был в радости. Жизнь открывалась перед ним заманчивая, радостная, новая. Теперь он исполнит свое жизненное предназначение, а оно было — править с честью и блеском красивым, быть правителем — жемчужной тучей. И Андрей ехал, забыв обо всем, только радость эту ощущая. После подумал, что ведь он изведал и другую радость — от женской плоти и ласки. И теперь и эта радость будет в его жизни, и, быть может, еще много раз. Мечтания о девушке золотистой, которым он прежде боялся предаться, теперь захватили его, и он радостно верил в их исполнение, в счастье грядущее…

Но уже очень вскоре озаботило Андрея поведение Александра. Андрей понимал, что было бы нелепо ожидать от Александра добрых слов или хорошего настроения, но все мучительнее было сознавать, что возрастная, независимая его жизнь начинается с этой открытой вражды со старшим братом. Быть во вражде с кем бы то ни было оказалось мучительно.

Когда они уже выехали из города и снова увидели ту каменную черепаху, Андрею захотелось вдруг повторить то, что он сделал на пути сюда. Он спешился и взобрался на панцирь. Но закрывать глаза не хотелось. Хотелось глядеть вокруг. Осень только-только входила в монгольские степные пределы. Ветерок задувал уже холодный, но свежий, бодрящий. Андрей обогнал своих спутников и, увидев, что они подъезжают, замахал рукой. Это вышло почти неосознанно, так ребенок машет рукой любому проезжающему, уходящему, идущему навстречу… Александр подъехал близко и будто намеревался проскакать мимо, но выбросил вперед руку, сильно схватил за руку Андрея и дернул… В самое первое мгновение Андрею почудилось, что это забота о нем, чтобы не стоял на ветру, не упал с высоты, как после битвы на озере Чудском Александр тревожился о его разбитой коленке… Но в том, как сомкнулась рука Александрова — пальцы — вкруг кисти Андрея — железно, резко, — угроза была… И мгновенно Андрей понял, что никто покамест не должен эту угрозу чувствовать. И принял эти новые, возрастные отношения с братом, которые были — вражда, еще скрытая для других, но уже ясная для них обоих… Андрей соскочил вниз. Вид у него был чуть смущенный. Андрей сел на лошадь. Молча ехали. Внезапно Андрей сообразил, что упал бы и покалечился, дерни Александр посильнее…

Все-все Андрей понимал… Но если попытаться поговорить откровенно, избежать вражды… Но Александр был резко отчужден. На все попытки Андрея объясниться отвечал молчаливым презрительным отвержением и странным наигранным равнодушием… Андрей пытался завязать разговор. Ему было дано с собой кое-что для облегчения пути. Он, конечно, сразу хотел поделиться с братом; подумал, что вот такой разговор о простых предметах сблизит их сейчас. Предложил брату миндальные орехи, сказал, что насыщают они не хуже мяса, а вот отяжелевшим не чувствуешь себя, легко продолжить путь. Александр отвечал односложно — нет, ему орехов не хочется, не надобно, он предпочитает баранину и конину…

Ветра холодные задули. Ехали по открытому. Стали коченеть руки и ноги. Сидели у костра. Притирания разогрели — надо было натереть конечности, чтобы не застыли вовсе. Андрей предложил брату оливковое масло с перцем и бобровой струей, но Александр снова отказался — нет, без этого обойдется. И, не скрываясь от Андрея, взял притирание у проводника, которого ханша с ними отправила…

Андрей понял, что действовал неверно. Зачем было предлагать Александру то, что дано было для пути одному лишь Андрею… Александру не дали — Андрей свое дает ему — ведь это оскорбительно для Александра…

И снова Андрей напряженно размышлял…

Да, решение Огул-Гаймиш он воспринимает как справедливое и никак не ущемляющее права Александровы. Но отчего он так воспринимает это решение? Андрей почувствовал, что видит себя словно бы со стороны и с насмешкой… О, конечно же оттого, что это решение, — в его, Андрееву, пользу!.. А не обманывает ли он себя?.. Он не просил ярлыка на великое княжение, не домогался, не добивался, козней не строил… Власть сама к нему пришла… А если это и есть рука судьбы? Ведь он предназначен именно к этому… Что он должен был сделать? Что он должен сделать сейчас? Отдать, уступить великое княжение Александру? Справедливость? Это? Почему? И не довольно ли ему тревожиться об Александре? Это уж на заискивание походит… Нет, верно будет лишь одно — попытаться действовать, воспользоваться сложившимися обстоятельствами…

А дорога между тем все шла вперед. И на этот раз им уже не пришлось переправляться в горах по веревкам. Проводники из Каракорума указывали им проходы и тропы. Добрались наконец и до того яма, где оставлены были кони с дружинниками и Андреев дареный сокол. И снова Андрей позабыл обо всем неприятном, обнимал за шею коня своего, любимого Злата, радостно видел его здоровым и бодрым. Вскочил в седло и — то шагом, то рысью. Все, чему когда-то от Льва, пестуна, выучился, захотелось опробовать. Поворачивался на скаку всем телом, наклонялся кругообразно, руки раскидывал. Рысью пустил коня, соскочил, бегом кинулся с левого бока, голову вскинул, плечи развернул, на прямых руках вытянулся — и вот в седле снова…

Ямские служители поглядывали одобрительно, пощелкивали языками. Александр досадовал молча. О!

Теперь он хорошо увидел Андрея. Все увидел, о чем предупреждал Рашид ад-Дин, ханский летописец. Эта ребяческая удаль, эти красивые глаза — нет, не след этим пренебрегать! Это ведь не простое теперь — об этом говорить будут… Великий князь Владимирский — красивый, юный совсем, благородный, смелый… Это будет привлекать сердца… Но покамест ничего нельзя было поделать. Уже ясно было: надо будет снова ехать в Орду, в Сарай, к Сартаку… Но не сейчас… Александр знал: не сейчас… Пождать…

На этой новой дороге, указываемой им, стали попадаться селения. Бедные совсем, в таком жалком состоянии. Жители разбегались, едва завидев всадников. Проводники из Каракорума хватали кого-нибудь с криком:

— Раис! Раис!..

Это означало — «старший». Требовали старейшин селения. Забирали корм для лошадей и припасы для людей. Никто в этих селениях не смел противиться…

И внезапно встретился им настоящий караван, такой, о каком говорил их первый проводник. Много мулов и верблюдов. Охранные воины на конях. Караван шел в Сарай. Здесь проводники распростились с братьями и повернули назад. Братья и их спутники примкнули к этому каравану, предстояло вместе проехать немалый отрезок дальнего пути. Андрей разглядывал высоких верблюдов. Горбы их были обернуты плотными покрывалами, сверху накреплены особые деревянные палки, и огромные вьюки — прежде Андрей таких не видывал — крепко привязаны были к седлам длинными веревками.

Погонщики были совершенно отчаянные, буйные парни. Но Андрей им глянулся. Они его увидели открытым и добрым, и на коне лихо скакал. Александр для себя заметил, что исчезла в его Андрее детская робость, будто совсем открылся Андрей, обрел эту внутреннюю, еще не осознанную, должно быть, уверенность в своем обаянии… Но Александру уже было все ясно, и потому душа была спокойна…

Так ехали… Александр держался рядом с предводителем каравана. Андрея окружали погонщики, он им показывал разные приемы скачки, те, что от пестуна своего перенял… Дружинники Андрея и Александра тоже свое поняли и теперь держались не вместе, поодаль одна малая дружина от другой…

Внезапно великий крик разнесся. Топот разгласился. Погонщики плотнее окружили Андрея. С криком великим проскакали мимо каравана всадники, они были на кобылицах. Андрей едва удерживал Злата. Нескольких хороших коней так отогнали от каравана и увели. Андрей полюбопытствовал, кто эти ловкие разбойники. Ему отвечали, что эти похитители коней зовутся «казак-алаар» — «белые гуси», у них свои разбойничьи становища; а мирные кочевые поселения зовутся «караказ-алаар» — «черные гуси»…

Это происшествие не прервало пути, но зато следующее — едва не оказалось последним в жизни Андрея приключением. Сначала он вдруг увидел, как Александр надевает стеганую длиннополую одежду, взятую у предводителя каравана, а на голову — шапку белую войлочную. Впрочем, Александр не таился от Андрея. Однако и объяснять ничего не намеревался. Дружинникам Александра тоже стали давать одежду, и они надевали ее на себя, не слезая с лошадей. Один из погонщиков обратился к Андрею и сказал, что надо переодеться. Андрей подчинился и велел, чтобы дали одежду и его воинам.

— А зачем это? — спросил погонщика.

Тот сказал, что только сейчас прискакал к предводителю каравана один из охранного отряда, едущего впереди. Какие-то люди оружные ищут кого-то… Но в отряде сказали им, что в караване одни лишь торговцы… Предводитель не хочет противиться этим людям, но пусть Андрей не тревожится, погонщики не дадут его в обиду, даже если для этого им и придется ослушаться предводителя…

Вскоре подъехал большой отряд вооруженных всадников. По одежде нельзя было определить, откуда они. Могли быть из Сарая, а может, из Каракорума или местные какие… Тот из них, что распоряжался остальными, приблизился к предводителю каравана. Один из погонщиков подъехал к Андрею и тихо сказал, что ведь это Андрея ищут…

Андрей понял, что зависит сейчас от Александра. Хватит ли у того благородства и доброты? Конечно, и в схватку можно вступить, и дружинники Андреевы наверняка его не бросят. Но их мало. И не все погонщики рискнут поддержать его. Но пусть Андрея убьют, он живым не дастся. Пусть убьют, если брат выдаст его…

Но Александр не выдал. И Андрей почувствовал благодарность. Он понял, что в нем самом начало проявляться ясно нечто, являющееся его сутью, и потому его любят, готовы защищать, готовы жизнь отдать за него… Это ощущение приподнимало и словно бы разнеживало… Неведомые всадники объезжали караван, вглядывались в лица. Рядом с одним из них медленно ехал Александр и тоже будто вглядывался и неспешно покачивал головой — нет, нет… Посмотрел и на Андрея, и будто не видел Андрея, смотрел — сквозь… Андрей не почувствовал страха, опустил руку — ладонь — на меч у пояса. Его Полкан при нем, и живым не возьмут Андрея на посрамление и унижение. И люди пойдут за Андрея, встанут за него…

Но Александр не выдал. И неведомые оружные всадники ускакали быстро — в степь, неведомо по какому пути…

Андрей не понял Александра и не догадался, кто были эти люди. Ему пришло в голову самое простое: это всего лишь разбойники были, ведь это не тайна была, что ему даны подарки дорогие. Ему, а не Александру. Оттого все…

Но Александр понял совсем иное. Понял, что эти люди были из Каракорума; но он и раньше понял, что не все там подвластно Огул-Гаймиш, а тихо строятся козни против нее, и надо полагать, с ведома Сартака. И скоро закончится правление Огул-Гаймиш, она что-то сделала не так, как надо, и заплатит за это. Что-то с Андреем сделала не как надо, слишком много позволила себе, не соразмерила свои деяния с действительностью власти своей. И за это заплатит… Но если бы люди из Каракорума нашли Андрея, кто бы встал на защиту Андрея? Дружинники его… Из погонщиков кто… Нет, Александр мог бы легко избавиться от Андрея, если бы тихо указал на него… И не такой ли исход предлагался Александру? И если — да, то, кажется, на этот раз Александр сыграл удачно. Сейчас даже если бы Андрея узнали, схватили без Александрова указания, все равно разошлись бы толки о юном благородном смельчаке, вот он правил бы справедливо, он был бы добрым и щедрым, а брат родной старший предал его и обрек на смерть позорную и мученическую… И еще долго вредили бы эти толки Александру… Может, и всегда вредили бы… и после того, как не будет Александра среди живых… Потому что бытие правителя, оно длится и послесмертно… И Александр не настолько глуп, чтобы об Андрее вспоминали как о невинно загубленном, а о нем, об Александре, как о губителе брата меньшого. Александр сумеет позаботиться и о памяти людской. Пусть сам не знает грамоты — монастырского занятия, но слова отцовы о летописании — помнит. Напишут, как он повелит!..

 

«Тянется! Тянется! Растягивается и все тянется…»

елыми с черными крапинами стволами берез, листвой светлой золотистой, густо-голубым небом погожей осени встретила земля самая любимая.

Александр повернул в Переяславль Залесский. Андрей поехал в Тверь, к брату Ярославу-Танасу. Предстояло объяснение с братом Михаилом, с которым Андрей никогда не был близок. Покорится ли Михаил каракорумскому ярлыку, отступится ли от великого стола? Александр, Танас, Михаил — сыновья Феодосии, родные друг другу и по отцу и по матери… Хотя бы поддержкой Танаса заручиться… И что предпримет Александр? А если с помощью Танаса перетянуть на свою сторону и Михаила удастся? Или это пустое Андрею вздумалось?..

Но первая рассказанная Танасом новость явилась для Андрея облегчением. Он знал, что положено опечалиться, но не мог себя принудить и только голову склонил к столешнице, к золотому кубку — трапезничали с братом вечерней малой трапезой.

Новость была — гибель Михаила в затеянном им тотчас по занятии великого стола литовском походе. Стало быть, во Владимире снова — дядя, отцов брат Святослав-Гавриил, не любимый всеми братьями Ярославичами. Это было для Андрея хорошо. Одно дело — размахивая своим ярлыком, гнать из Владимира никем не любимого дядю, и совсем другое было бы — сгонять с великого стола брата, за которого ведь и Танасу должно было бы вступиться, роднее Михаил приходился Танасу родного лишь по отцу брата Андрея… Но теперь легче Андрею. Он подумал, а дурно ли, что ему не жаль Михаила? Но ведь они близки не были. Да и Танас ведь не был с Михаилом близок… А ведь свое мыслил Михаил, прозванный Хоробритом, свои замыслы имел, останься в живых, кому в итоге стал бы подкрепой? Быть может, и Андрею — против Александра… Андрей вдруг оборвал течение этих мыслей своих и подумал, что вот прежде, пожалуй, и не бывало таких мыслей у него. Совсем возрастный, взрослый сделался…

Анка, пестунья, встретила его е какою-то новой для него почтительностью, даже робостью. Она постарела за время его путешествия, не расцеловала его в обе щеки, не назвала большеушим; робко как-то взяла его руку правую и поцеловала тыльную сторону ладони. Он тоже смутился и сказал ей, что вспоминал почасту в пути о ней, и о Льве вспоминал, все перенятое у Льва сгодилось ему… Но это не было совсем правдой, вспоминал он вовсе редко… Уголком плата головного отерла она большую светлую слезу, скатившуюся извилисто в морщинистой коже щеки худой, ввалившейся…

— Рученьки твои обветрились… — тихонько сказала.

— Сгладятся, — отвечал он, — я масла особенные привез, мягчительные…

Она закивала даже заискивающе как-то…

Она знала, что его рукам надо быть гладкими, он и сам теперь знал это и не спрашивал себя, зачем, почему; были такие знания, о которых себя спрашивать, пытать — в мыслях топких вязнуть понапрасну… А она много о нем знала, сказать не умела, а знала… Ей он мог довериться, себя доверить… Ему теперь надо было выбрать, сыскать себе немногих людей, коим себя доверить возможно было бы… Ей — возможно. Но ведь ему нужны люди для дел правления, вот каких сыскать нелегко… Он шутливо спросил ее, поедет ли она с ним во Владимир. Она посмотрела испуганно. Он понял — да ведь не знает еще. Сказал ей. На лице ее сморщенном явилась какая-то скривленная улыбка блаженного безумия. Она смотрела на него пристально и вдруг протянула, как малая девчонка:

— Не верю!.. Не-е…

— Смотри!.. — показал ей шелковый сверток с печатью — ярлык из Каракорума, ярлык на великое княжение…

Она закрестилась мелко, суетливо. И вдруг уронила руку книзу, снова остановила на его лице печальный взгляд…

— Усы у тебя… — улыбнулась неуверенно, — волосики… — протянула руку, но будто не решилась коснуться…

Он сказал ей, что во Владимире отдаст ей ключи от кладовых и сундуков, она будет хранительницей его дома, и пусть прислугу подберет по своему усмотрению…

А и вправду у него пробились усы. И волосы русые он пустил расти…

Танас вывел к нему свою жену. Она глядела и смущалась, как подобает. Как велел ей муж, поднесла Анд-рею чару с вином и поцеловала, но все же не в губы — в щеку. Приятно было ощутить прикосновение молодых губ. Она посматривала на Андрея. И он понял, что было в ее взгляде: она об Андрее и прежде слыхала, но не полагала, что он до того красив… Он теперь свою красоту знал твердо, и потому выдавалась красота его ярче прежнего, да и сделалась иною — возрастная, почти мужеская красота… Ярослав приказал и детей принести, двое совсем малых, крошечных у него уж было. Прислужницы внесли детей. Меньшой был совсем еще младенец. Старший — годовый. Андрей подошел к нему близко и, забавляя, повел пальцем перед его личиком. Мальчик потянулся ручками к тонкому кольцу с латинским именем отпущенного Андреева пленника. На короткое время Андрей отдал племяннику свою правую руку в полное владение, и тот всласть потеребил палец с кольцом. И уж надул щечки, когда Андрей осторожно отнял руку. Но заплакать маленький не успел, отец приказал унести детей.

Танас добрым был отцом и супругом, жену любил очень сильно, брак его был по любви, жена его была не княжеского рода, дочь боярина, и никаких выгод для правления не принес Ярославу этот брак. Но зато Ярослав был счастлив, наложницы ни одной не завел, жены одной было довольно ему.

Андрей понимал, что, выводя к нему жену и детей, Танас показывает свое к нему доверие, даже готовность подчиниться Андреевой власти, Андреевой воле. Ярослав знает, что воля Андреева злой не будет, власть не будет тяжкой…

Ярослав искренне радовался приезду Андрея…

— Ладно это, Андрейка, что тебя они предпочли, кановичи, перед Александром-то нашим…

Андрей, скупо отмеряя слова, что ему не свойственно было прежде, заговорил о том, как надо бы зажить — с Ордой не ссорясь, но и не касаясь, не заискивая… А там — как Бог даст!..

Но Ярослав показал внезапно, что вовсе не так прост…

— Ярлык-то у тебя ханский, дозволение на великое княжение…

Недоговорил, будто предлагал Андрею самому договорить.

Лицо Андрея приняло выражение обиды и от этого странно сделалось величавым и замкнутым.

— Ярлык не в Сарае мне даден, не в ордынской столице, что над нами власть взяла, а в Каракоруме, в монгольских степях, где ордынцам всем — родина и колыбель, где великого хана монгольского — престол…

Ярослав слушал с большим вниманием, не перебивал…

— Та монгольская земля, она далеко, а ярлык, повторяю, не властью ордынской даден, — завершил свою речь…

Но и сам понимал, что не особо убедительно речь его звучит. Вроде бы и складно, а натяжки — много… Ведь это Сартак, ордынский правитель, отослал Андрея и Александра в Монголию, Сартак повелел им ехать. И то, что ярлык на великое княжение дан в Монголии, правительницей всех монголов, разве он отменяет зависимость русских земель от Сарая?.. Ах, если бы возвратить прошлое, совсем недавнее!.. Если бы Андрей тогда понимал ясно, а не пребывал бы в растерянности и ошеломлении… Надо было просить Огул-Гаймиш, надо было ей сказать, чтобы в шелковой грамоте показана, писана была бы его свобода от Сарая, свобода великого княжества Владимирского… Да теперь что… Не повернешь время вспять, назад в монгольские земли не воротишься… А воротишься — и голову понапрасну сложить возможно…

Танас вызвал кравчего и приказал снова наполнить кубки. Перевел разговор на другое, спрашивал Андрея, как тот желает свой дом устроить, полушутливо заговорил о женитьбе. Но Андрей покачал головой — нет, жениться он покамест не хочет, Анка, пестунья, и одна управит его дом, без молодой хозяйки… Андрей улыбнулся…

— И то, — Ярослав захмелел и явно желал казаться чуть более хмельным, нежели был на деле, — и то, где сыщешь тебе под пару! Землю всю объедешь — не сыщешь раскрасавицы, разумницы такой!..

Когда она пришла, эта мысль? Когда кончали трапезничать или когда растянулся усталым телом молодым на пуховой перине в спальном покое…

Мысль пришла и не уходила, заняла сознание. И он удивлялся и досадовал на себя: почему раньше не подумалось о таком вовсе простом?..

Что писано в шелковой грамоте?

Он должен подать ярлык Святославу запечатанным, чтобы ясно было, что ярлык не подложный…

И, выходит, дело в самом ярлыке, в куске шелка с привешенной печатью… А вовсе не в том дело, что в грамоте этой писано… Так выходит?..

Он попытался представить себе Огул-Гаймиш… Но уже начал забывать ее и сейчас увидел смутно и совсем разной — на золотом троне, на пиру… Нет, эти воспоминания не помогали… И вдруг пришло верное — она сидит на кожаной подушке темной и поет протяжно, и колени охватила руками… она раскачивается взад и вперед… и поблескивающее гладкостью ткани темное синее платье делает ее, сидящую вот так, стройной… Нет, что-то ладное, хорошее и нужное для Андрея — в этой грамоте…

Забылся только под утро, приняв решение…

Это решение было очень рискованным. Когда сказал Танасу, тот лишь головой покачал:

— Да он!.. Да из-под его руки такого начитают!.. Но Андрей своего решения не переменил. И вскоре уже скакал в Переяславль гонец, к Александру, дружинник, наделенный хорошей памятью и верный — в пути всегда предан был Андрею. Скакал — передать Александру Андреевы слова.

Андрей приглашал старшего брата во Владимир, пусть Александр будет свидетелем того, что Андрей не беззаконно отнимает у Святослава-Гавриила великий стол. И пусть грамоту прочтет на голос толмач, избранный Александром, ведающий ордынские знаки…

Но это было еще не все.

Но во второй части его замысла не мог ему помочь Танас. Александр приедет; Андрей знал, что приедет. И толмача Александр сыщет… Но вот где и как самому Андрею сыскать толмача?..

Особо выбирать, думать — нечего было. Приказал седлать золотистого Злата. Взял с собой двух дружинников — отправился в Боголюбово. Торопился. И не видел, не приметил, как выехал со двора Ярославова еще один всадник…

В пути думал о том, чего уж быть не могло… Его пестун, Лев… Был бы в живых!.. Руками беду развел бы!.. А так… В сущности, Андрей вовсе не был уверен в том, что все уладится… Конечно, была внутренняя, душевная уверенность, но разумом сомневался…

Ведь все могло произойти… Умереть мог человек, убить могли…

Но Аксак-Тимка, устроитель охот, которого Андрей уже словно бы поставил в своих замыслах исполнять роль погибшего Льва, оказался жив и здоров. Как ни в чем не бывало, будто вчера лишь расстались, в амбаре пустом на боголюбовском запустелом дворе сидел, мастерил капкан волчий. Никого на дворе не было, один парнишка, Тимка в услужение взял его из деревни. Парнишка указал Андрею, где устроитель охот обретается. Тимка увидел Андрея, поднялся навстречу, осклабился радостно…

— Где дружинники? — спросил Андрей. — С тобой ведь оставил. Бросили, разбежались?

— Зачем? — спросил Тимка спокойно. Но не потому, что желал успокоить Андрея, а просто потому, что сам не беспокоился. И это-то и успокаивало получше всяких успокоений… — Зачем? — спросил. — Нет, не разбежались. Кого на охоту послал, кого — по селам. Уж прошел слух — князь Андрей приехал. Надо тебя принять, а в доме пусто. Вот разослал за припасами…

Андрей откинул резко плащ, спутавшийся в ногах. Сел на лавку, грубо сколоченную.

— Не до припасов мне!..

И как-то так легко вышло, что всю свою беду поведал человеку, в сущности, только за то, что тот знал покойного Льва…

— Толмач нужен мне. Толмач ордынских знаков! Александр, тот сыщет непременно, а вот сыщу ли я…

— Сыщешь! — уверенно сказал Тимка. — Я тебе сыщу. Ты устал? В седле еще удержишься?

— Я удержусь, а коня моего мне жаль!..

Поставили Злата на конюшню, парнишка привел из соседства коня другого. Уже все узнали в окрестностях, что весть о приезде Андрея — верная…

Вдвоем выехали со двора — Андрей и Аксак-Тимка.

— Ты отцовых ближних-то помнишь? — спросил охотник.

— Худо помню, — сознался Андрей. — Да ведь они сгибли, запропали, когда…

Ему не хотелось говорить о смерти отца.

— Кто сгиб, а кто и воротился. И одного я знаю. Капканы с ним ставили прошлую зиму. Добрый охотник…

— Кто же?

— А Темер, ближний князя Ярослава-Феодора, толмач… — Аксак-Тимка и теперь хотел говорить спокойно, однако торжества в голосе угасить, утишить не сумел…

Камень спал с Андреева сердца!

Он видал Темера в детстве и много слыхал ему похвал от отца. Тимка сказал, что Темер живет зажиточно, имотно, но одинок и нелюдим. Андрей подумал, что этому человеку, воротившемуся из Каракорума, есть о чем умалчивать…

К обеду добрались до Темеровой усадьбы. Андрею толмач увиделся вовсе старым, рыжие волосы выцвели совсем. Андрей предоставил говорить Аксаку-Тимке; боялся, чтобы Темер об отце не заговорил… Темер был там… наверняка все знал…

Но сначала не проявил Темер особого желания ехать во Владимир. И Андрей понял почему. Если уж человек от придворной, княжой жизни ушел, возвращаться его не приманишь. И чем было Андрею приманить? Почестями? Обещанием даров? Кто-кто, а Темер понимал всю нестойкость Андреевой власти. Да какой власти? Покамест лишь в грамоте шелковой стольный град Владимир принадлежал Андрею…

Но когда Тимка заговорил о том, что не столько Святославу-Гавриилу, сколько Александру надобно показать действительность Андреевой власти, Темер согласился. И для Андрея это не было неожиданностью, но подтверждением — Александр причастен к смерти отца… Причастен? Если не хуже!..

— Больно ли трудны ордынские знаки для прочтения? — спросил Андрей.

— Знаки все просты, — отвечал отцов ближний, — когда знаешь их устроение. А трудно в жизни только то бывает, в чем устроения нет. А в чем его нет? Стало быть, жизнь постичь возможно…

Андрей решил не возвращаться в Тверь, послать Ярославу гонца, чтобы во Владимир сбирался.

Приехали в Боголюбове. Там, на дворе старого замка, уже толпились люди из соседства. Завидев Андрея, отошли все в один конец, пригрудились. После поклонились. Однако держались немного настороженно, не говорили, не жаловались…

Трапеза собрана была в большой палате. Андрей посадил с собой Тимку и Темера.

Теперь надо было ждать вестей о прибытии Александра и Танаса. После обильной сытной еды Андрей наконец-то ощутил усталость. Он столько в седле был… Постлали на широкой лавке в одной из горниц… Но, как это часто случается, едва добрел до постели, думал — сейчас и уснет, но только лег — и сон бежал от глаз… Он был дома, на той земле, которую любил, где с детства привык… Вспомнились книги. Во Владимир он перевезет свой сундук заветный. А там разошлет посланцев по латинским странам, в италийские и франкские земли, в землю ромеев… сколько книг привезут ему!.. В Каракоруме посол франкского короля, монах, порассказал ему о книгах… Вот вся эта колготня завершится — и он устроит свою жизнь… Так все поведет, будто и нет никакой Орды… Владимир украсит не хуже деда Андрея, святого своего покровителя… Боголюбово обживет… А какие охоты заведет!.. Соколы какие будут у него… Вспомнил мордовского сокола… Но глаза уже слипались… Подумал сквозь сон о своем обещании родичам матери… Ведь обещал избавить их от ордынской власти… Обещал?.. Ну, не все зараз… В глазах сонно потемнело, и в темноте этой, уже во сне, возник человек в одежде меховой, волчьим мехом наружу; он держал бесстрашно на голой темной руке сокола вольного, не прикрытого клобучком, улыбнулся и сказал на непонятном языке, что у Андрея — глаза материнские… Андрей знал, что язык этот — непонятный, но почему-то все понимал…

…Андрей, Танас-Ярослав и Александр встали в большой приемной палате. Когда-то — и уже чудилось: давным-давно — привели сюда впервые маленького Андрея… Тогда отец сидел на троне и рядом с ним была его венчанная княгиня — Феодосия. И тоже — будто давным-давно были они в живых… Но ведь Святослав-Гавриил, брат отца, почти сверстник отцов, сидит теперь на троне в этой палате… Андрей попытался припомнить, а где отдавали его в князья новгородские… Да в этой же палате… В этой?..

Было странно, что Александр стоит рядом с ним, будто они помирились… Но нет, Андрей теперь понимает: примирение невозможно, хотя и стоят они перед Святославом, все трое, плечом к плечу…

Андрей показал Святославу ханский ярлык и громко объявил о нем; объявил, что по грамоте этой он отныне является великим князем, он, Андрей Ярославич!

Святослав слушал, нахохлившись. Андрей и думал, что так будет его слушать Святослав. А вот силы-то и нет у Святослава, а то бы вовсе не допустил Андрея во Владимир… И тогда… Что тогда?.. О, выходило одно: тогда — в Сарай за помощью… В Сарай! Монголия, она далеко… А помощь в захвате власти даром не дается. За такую помощь платят властью же… Вот и цена ханского ярлыка!.. Но Андрей еще поборется…

— Пусть всем нам ведомо будет писанное в ханской грамоте! — громко произнес Андрей и сломал печать… — Пусть брат мой Александр передаст грамоту самому верному толмачу для прочтения и толкования…

Прибывший с Александром человек взял из Андреевой руки ханскую грамоту. Андрей сразу этого человека для себя отметил. Рослый, статный, не старый еще, в строгом монашеском облачении, красиво смуглолицый, а прищуром глаз, умных и зорких, на Александра походит. Андрей спросил брата старшего, кто это.

— Всея Руси митрополит Кирилл, — отвечал Александр, весомо бросая слова. — Боярином-печатником был при князе Данииле Галицком. В Никее утвержден митрополитом…

Андрей вспомнил все, что слышал об этом человеке. Вспомнились планы отцовы об Андрее. Так скоро все забылось, будто века миновали… А вот он, Кирилл… Но некогда было сейчас раздумывать…

Кирилл начал читать и переводить грамоту. Александр и Андрей понимали. Андрей смотрел на Александра и вдруг ясно увидел, что тот едва сдерживает подергивания в лице. Конечно, была договоренность: если грамота содержит нечто такое, что не след узнавать ни Андрею, ни Святославу, пусть Кирилл не читает.

Но Кирилл — читал! И Александр еще не мог понять — почему Кирилл читает все!..

Грамота, данная великой правительницей всех монголов Огул-Гаймиш, отдавала Андрею и его потомкам во владение вечное Великое княжество Владимирское; объявлялась независимость Владимирского княжества от Сарая и Каракорума; своею волей великая правительница даровала Андрею свободу от монгольской власти. Братья его и прочие родичи не имели подобной свободы. Андрей же теперь был освобожден из-под власти пришельцев, именовавшихся во франкских землях «тартарами» — «выходцами из тьмы». Андрей был свободен от этой власти, как любой правитель франкских или италийских земель, как европейский государь…

Она и вправду его любила… Настолько, что давала ему свободу от всего, что было — она сама… Андрей не знал, что ведь это редкостно — чтобы женщина любила так… Но Александр — знал. Зависть не была свойственна его натуре. Но теперь — на одно лишь мгновение — он позавидовал Андрею. Потому что ни одна женщина так не любила Александра; и он знал, что и не полюбит его так ни одна женщина… И мгновенная гордость Андреем захватила душу. Его любимый брат, его противник дорогого стоил!..

И если прежде все знали, что самое важное в землях русских — борьба Рюриковичей с Новгородом, то теперь еще одно противостояние явилось: Александр — Андрей… И все это знали…

А Александр знал свое: такую свободу власти, какую получил Андрей, такую свободу нельзя получить в подарок, нет! Полученная в подарок, легко ускользнет она из рук твоих. Только силой берут свободу такую!..

Лицо Александрово успокоилось, мышцы более не подергивались…

— Верно ли прочтено? — с хрипом спросил Святослав. Было уже все равно, верно или неверно, но он хотел еще потянуть время; не хотелось бежать, поджав хвост, будто собака побитая…

— Пусть еще один толмач прочтет, — проговорил Андрей с этой свойственной ему естественной величавостью, — пусть прочтет Темер, ближний человек князя Феодора-Ярослава, лучший толмач! — Андрей хлопнул в ладоши. За дверью, среди его охранных дружинников, ожидал этого сигнала Темер.

Темер вошел. И митрополит Кирилл спокойно передал ему грамоту…

Вот теперь Александр понял, как прав был Кирилл, не исполнив их уговора. Но он не боялся этой прозорливости Кирилла. Кирилл умен и поймет, за кем стоит сила этого действительного хода жизни. Кирилл будет служить ему, Александру. И это неисполнение их уговора — это начало верной службы Кирилла… Но как же Александр сам не догадался, что Андрей выдумает что-нибудь этакое?.. Но ведь и Андрей умен, и в шахматы Андрей играет хорошо. А то, что сейчас здесь происходит, — настоящая шахматная игра, истинная, честная, открытая, без козней и подвохов. Но допускающая ловкие ходы… Не так с Александром играют в Сарае… В Сарае играют по жизни, а Чика по игре играет… Ну что ж!..

Темер заново прочел и перевел грамоту. Вышло то же, что и у Кирилла. И тогда Ярослав-Танас выступил вперед, к трону, и сказал, что и он привез толмача, и если Святослав желает, пусть грамоту ханскую огласит перед ним и третий толмач…

Но Святослав не желал. Сделал над собою усилие, чтобы не сжаться на троне, голову не опустить жалко. Заставил себя произнести спокойно, только голос сделался совсем хриплый.

— Не могу спорить с решениями кановичей, правителей великих! — произнес…

И тут Андрей почувствовал жалость к нему. Нет, он не хочет для Святослава излишнего унижения; не хочет, чтобы Святослав у всех на глазах уступал ему трон…

Андрей быстро повернулся и пошел прочь из палаты. И все повернулись и двинулись за ним, за великим князем, за свободным государем…

Ужин готовился пиршественный. Андрей переоделся, один из его дружинников служил ему. Андрей решил, что этот человек и будет ему прислуживать, заниматься бережением его платья, охранять спальный покой. Имя ему было — Петр.

— Спальником моим, охранным, доверенным слугою будешь, — объявил дружиннику Андрей.

Тот поклонился и поблагодарил за честь.

— Прежде, малым был когда, живал я в этих покоях. Теперь вели, чтобы жилые стояли, ночевать буду сюда ходить, ужинать здесь буду…

Андрей отдал распоряжение перенести сундук с книгами в эти покои.

— Или нет, пожди! Сам буду надзирать, как перенесут книги…

Петр снова поклонился…

— Ступай теперь, доложи князю Ярославу-Афанасию, что я жду его здесь. Пусть сейчас приходит…

Но тут же Андрей подумал, что не следует так сразу показывать свою власть по мелочам…

— Пожди!..

Петр, уже направившийся к двери, остановился.

— Нет, не зови князя Ярослава, сам пойду к нему.

Петр отошел от двери. Андрей заметил беглую улыбку на его обветренном, задубелом от многих горячих дней и холодных зим крупном лице.

Но Андрей не смутился этой улыбкой. Спросил просто и весело:

— Что, тяжко служить мне? Семь приказов отдаю зараз!..

Дружинник усмехнулся…

Андрей уже знал, что даже когда вот так свободно и просто говорит со своими подданными, со своими слугами и воинами, все равно остается величественным, каким и подобает быть правителю. Величие его — естественное величие, а не спесь и надутость…

Слуга одевал Ярослава в отведенных тверскому князю покоях. Увидев Андрея, пришедшего запросто, Танас обрадовался. Андрей понял, что поступил правильно, когда решил запросто прийти.

— Отпусти слугу, — попросил Андрей.

Слуга Ярослава одернул на господине новую свиту и вышел с поклоном.

— Ну, не терпится мне! — Андрей плотнее притворил дверь. — Ты сказывай скорее, где толмача добыл, кто он…

Танас нарочито зевнул, перекрестил рот и сел на лавку.

— Да ты говори! — торопил Андрей.

Но Танас улыбался и молчал.

— Ты вспомни, кто я теперь! — Андрей уже смеялся, предчувствуя что-то забавное…

— Я не знаю… — Танас давился смехом. — Не знаю… как и сказать тебе… Нет у меня толмача!.. Искал — не сыскал. Воевода мой Жидислав присоветовал: езжай без толмача, а занадобится, говори, что с тобой толмач; двум смертям не бывать все равно, а одной не минуешь!..

Андрей высоко взмахнул руками и опустился рядом с братом. Они хохотали громко, до слез, как мальчишки…

В общем, ясно было, что власть действительную берет сильнейший, а все эти грамоты да ярлыки, оно так… А все же они Александра обыграли ныне, обставили!.. И какие уж там шахматы; в жёстку, в мальчишечью дворовую жёстку обставили своего большого брата!..

Прошло еще несколько дней. Ярослав засобирался домой, в Тверь. Александр и Кирилл не уезжали. Что выходило? Будто они — гости Андрея? Что решить? Невозможно было просить их уехать. И ведь они и приехали по Андрееву приглашению. И домохозяйство Андрея еще не было устроен о, заведено. Дом во Владимире, княжий двор, бесхозяйский стоял. Собственно, запустение началось уже сразу по смерти Феодосии. Она-то хозяйкой была. И после — пока город переходил из рук в руки — от Святослава к Михаилу и снова к Святославу, — некому было домохозяйство уладить, оба холосты были. И теперь, в этом бесхозяйском доме, Александр не то чтобы распоряжался, но вел себя так, будто не в гостях жил, а у себя и будто митрополит Кирилл был его гостем. Андрей пытался понять, чего добивается Александр. Семья Александрова оставалась в Переяславле. В Киев Александр не собирался. Да что теперь Киев! Уже понятно было, что Русь сдвинулась с юга на восток, на север. А юг — оно другое будет. А что — неясно покамест. Но зато совсем ясно было, что нужно Александру: Владимир — великий стол — и Новгород…

Но не гнать же было Александра с митрополитом! И Андрей ломал себе голову, что делать, как справиться. Мелочным это ему казалось, но выхода не видел, не находил; и ужасно муторно делалось на душе. И поделиться этой своей заботой было не с кем. С Танасом простился тепло, но понимал, что не тот человек Ярослав, с которым можно делиться своими заботами и ждать советов по мелочам; хотя случись что серьезное, Танас поддержит его, союзником будет — это ясно! Но покамест надо было решать малые дела. Оставались Темер и Аксак-Тимка. И они, конечно, не выдадут Андрея. Но все же он не чувствует их совсем близкими. И оба они — неоткрытые какие-то, «в себе», замкнутые. Для Тимки жизнь — в охотах, в поединке со зверем, в углядывании повадок звериных. Андрею он помогает, но словно бы походя, не можешь припасть к нему открытой душой, будто робеешь. А Темер, пусть и расположен к Андрею, но ведь после смерти Ярослава и своего возвращения ушел от придворной, княжой жизни; и будет еще думать, а стоит ли вязаться с Андреем, стоит ли рисковать спокойной жизнью, когда и лет немало, и желаний особых не осталось. Да Андрей и сам понимает: некрепкая, нестойкая его, Андреева, власть. Чести много, да власти мало…

Но относительно Святослава-Гавриила все было ясно. Он должен покинуть город без промедления. То, что он здесь еще остается как ни в чем не бывало, и увивается вокруг Александра, и, нарочито опустив глаза, подходит под благословение к митрополиту, — это все наглость на самом деле, наглый вызов Андрею. И здесь никаких колебаний быть не может — пресечь!..

Андрей послал слугу за Святославом, звал в большую приемную палату. Сам пришел позже назначенного срока, ждать заставил. Вошел Андрей, будто наспех сбирался, но уже и по-княжому — двое слуг позади, двое — перед ним шли… И тогда Андрей впервые ощутил вдруг, что независимость и власть породили в душе его чувство глубокого, огромного одиночества. И в этом море одиночества, ближе к самому дну, колебал воды темные дракон неуверенности и рыба-страх проплывала, шевеля плавниками блескучими…

И от этой неуверенности Андрей держался с братом отцовым даже как-то задиристо, но и мрачно, и замкнуто; и говорил громко и строго. И вдруг почувствовал, что Святослав побаивается его. Тогда Андрею стало легче, заговорил спокойнее.

Но, кажется, и сразу взял верный тон. Сказал, что приказывает Святославу покинуть город; и не то чтобы Святослав должен уехать или Святославу надлежит уехать; а вот Андрей-приказывает ему… И сегодня же, еще до вечера. Пусть оставит не более троих слуг во Владимире, они могут вывезти имущество Святослава, но погружать будут на повозку под надзором Андреевых служителей.

— Все сказано тебе. Иди. Более не имею времени на твои нужды…

И снова Андрей ощутил страх. А если не уйдет Святослав, заговорит, запутает Андрея в такие речи праздные…

— Иди! — повторил. И сам удивился этой внезапной злобности своего голоса.

Но Святослав ушел, ничего более не сказав. И до вечера уехал из Владимира…

Эх, был бы в живых Лев!.. Было бы Андрею полегче…

Следующий день был постный. Андрей приказал через своего Петра, чтобы в постные дни готовили на поварне кушанье постное. Обед велел подать в большой трапезной, приглашение к обеду передали Александру и Кириллу. Андрей решил попытаться прояснить хоть что-то… Долго ли они еще пробудут здесь… Начал с того, что назвал их «дорогими гостями», но они будто и не заметили… Кирилл похвалил Андрея за постный стол и, обернувшись к Александру, сказал, что и тому не худо было бы построже блюсти посты. Александр выслушал внимательно, всем своим видом выказывая почтение; и отговорился почтительно и немногословно: помянул о малых детях, о жене, которая по здоровью своему не всегда посты соблюдать может. Митрополит с важностию кивнул.

Андрей понял уже тогда, когда Кирилл прочел все, что было писано в грамоте ханской: митрополит принял на себя образ строгого духовного лица, беспристрастного и справедливого судии… И это очень разумно. Что может поделать Андрей против подобного образа?.. И ведь Кирилл был доверенным лицом Даниила Галицкого, хранителем печати княжеской. От галицкого князя ведь послан в Никею на утверждение митрополитом всея Руси… Отчего же в Галич не возвращается? Ну, положим, это понять возможно — и до Владимира дошло, что Даниил попам воли не дает. Стало быть, Даниил желал видеть в Кирилле верного человека, а Кирилл для себя решил, что больше власти ему будет при Александре, и в Галич не спешит. Да к тому же Андрей слыхал о латинском влиянии при Галицком дворе. Танас помянул, пересказывая слухи, будто бы князь Даниил уладил двор свой, как ведется в землях франкских… А хорошо бы поглядеть!.. Ведь это на дочери Даниила отец хотел Андрея женить… Сколько же ей теперь лет?.. Отец говорил, похожа на… Нет, не о том сейчас думать надо… Как быть с духовенством? С митрополитом как быть? Молитвы были душевной потребностью Андрея. Любил он церковные песнопения, попевки знаменного распева, особенно когда мелодия гибко ложилась на воскресные стихиры Октоиха. Влекло пение кондаков; мечтал, как бы широко, распевно лился его голос, но нет, не полагался на голос свой, даже простые мирские песни петь не решался, даже наедине с собою… И теперь, он сознавал это, ему придется видеть в духовенстве сборище, свору жадных до земель и богатств, до золота и серебра… Вспомнилось, отец рассказывал — давняя уже история — архиепископ Новгородский не желал венчать Святослава Ольговича… У Андрея Боголюбского тоже сколько неладов было с духовенством… Зачем Кирилл здесь? Чего может захотеть? Или сейчас так и сказать прямо, что Андрей не согласен с утверждением никейским и поставит в митрополиты своего человека… Но кого? Кого Андрей знает?.. И неладно, неясно, как быть… Андрей — великий князь, это для всех русских княжеств. Но Владимирское княжество, его, Андреево, теперь независимое царство… Или сразу пойти на разрыв со всеми? Андрей будет сам по себе, никто не будет у него в подчинении, а если военный союз, то будет союз равных; и духовенство будет у Андрея свое… И все это надо было решать!.. А против него, за одним столом, сидели живые люди, из плоти и крови… И это им сейчас надо прямо высказать свое решение, им должен Андрей высказать свое решение… А они сидели против него и ели, пили… Он видел, как они глотают, как двигаются кисти рук… Андрей чувствовал, что не может заговорить прямо… Но уже была потребность говорить, и говорить супротивное… Снова вспомнились рассказы отца — как Андрей Боголюбский не поладил с епископами Феодором и Леоном, и Феодор отлучал Андрея Боголюбского от Церкви…

Кирилл начал рассказывать о недавней своей поездке по княжествам русским, Северо-Восточной Руси. Он говорил, обращаясь к обоим князьям. Но Александр повернулся с таким видом, будто к нему одному обращался митрополит… В речи Кирилла мелькнуло что-то об исповеди… Андрей уже не мог сдержаться, должен был сказать супротивное… Кажется, вовсе менял направление разговора произволом своим, но уже не мог, не мог…

— От попа на исповеди такие вопросы, что отвечать стыдно! И самого безгрешного такие вопросы на грешные мысли наведут. Соромно, срам! — резко говорил Андрей. — Не лучшее ли — Господу исповедание с собою наедине!..

Это давно было в мыслях Андрея, в себе носил. И вдруг высказалось, словами сложилось, теперь, в момент раздражения, когда Андрей и не ожидал, что вот может сложиться, высказаться… И еще одного не ожидал— ответного, почти открытого, откровенного раздражения Кирилла. Казалось, Кирилл должен был ответить притворным вниманием, спокойным убеждением, но заговорил раздраженно об установлениях церковных, кои нарушать не след, а мирянам — особо не след!.. Но это раздражение Кириллово, это было даже лучше… Потому что и Александр не сумел более сдерживаться и прямо сказал Андрею, что Кирилл теперь — митрополит всерусский и место его — в стольном Владимире.

И тогда и Андрей сказал открыто, что никакого все-русского митрополита более не будет. Владимирское княжество принадлежит Андрею — навсегда!..

— Что же великий стол? — спросил Александр с угрозой тихой в голосе.

— Мой город мне — великий стол, и сам себе я — великий князь. А соберу союзников — союз равных!.. А власть надо всею Русью — бери ее себе! Она тебе и дадена — Киев, Новгород, Переяславль…

Митрополит Кирилл перебарывал свое раздражение и — сильный человек — переборол.

— И у латинян — царства разные, а первосвященник, понтифекс — единый, — заметил спокойно.

— Я не гоню тебя, владыко, сегодня же из города моего. — Андрей тоже старался говорить спокойно. — Однако решу сам, какое духовенство надобно мне в моем царстве…

Андрей медленно повернул голову и посмотрел прямо на Александра.

— Стало быть, гонишь меня? — произнес тот, и злоба в голосе была — нескрываемая.

Но так было лучше!..

— Все знаешь сам — для чего спрашивать! — Андрей почувствовал, как прорывается в его голосе эта мальчишеская угрюмость. Подумал, что Александр поднимется из-за стола резко, но Александр продолжал есть…

И еще несколько дней Александр пробыл во Владимире, будто нарочно испытывая терпение Андреево. Андрей почему-то положил себе терпеть до девятого дня. Но Александр уехал раньше.

А с присутствием митрополита Кирилла Андрей просто пока примирился. Слишком хорошо понимал Андрей, что иметь свое духовенство — дело нескорое. Ему даже интересно было беседовать с Кириллом. Митрополит был умным, и ум его был не одним лишь практическим умом, то был человек несомненно одаренный. Но Андрей понимал, что Кирилл — не за него. Да теперь, когда Андрей открыто проявил враждебность, как было доброе сладить… Кирилл охотно беседовал с Андреем о греческих книгах, но ни в какие споры-диспуты вступать не желал, ведь иной спор может сблизить теснее иной беседы задушевной. А сближения с Андреем Кирилл не хотел… И наконец Андрей понял почему. Просто потому, что митрополит не верил в стойкость и длительность Андреевой власти; более того, убежден был в том, что правление Андрея будет недолгим. Вот и когда зашла речь о летописании… Андрей сказал, что сам займется летописями владимирскими, будет просматривать… Но отложил… А после узнал, что Кирилл уже собирает монахов-книжников, беседы с ними ведет, прежние летописи смотрит. Об этом сказал Андрею Темер…

— Что же делать? — У Андрея тяжело было на сердце.

— Или сам не знаешь? — Темер произнес жестко…

Андрей знал, знал, что нужно решительно изгнать Кирилла из своей столицы, и всех монахов, и духовенство Кириллово изгнать… Поставить своих людей!.. А время будто сделалось осязаемым, и не хватало времени. И делать надо было сразу — ВСЕ!..

— Изгоню я его, — сказал Андрей, будто оправдывался. — Дай срок! Сейчас дела поважнее управить надобно!..

Молчание Темерово было красноречивым.

— Послушай! — Андрей подошел к нему, не решаясь положить руку ему на плечо. — Послушай! Ради памяти о моем отце, ты ведь не оставлял его, не оставь и меня…

Темер посмотрел доброжелательно и даже с готовностью проявить терпение. Но все же это не была добро-желательность человека совсем близкого, который способен все тебе простить и никогда не оставит…

А дел было множество… Андрей мучился одиночеством и отдавал приказания, снедаемый тайным опасением, что исполнены его приказания не будут. Все чаще видели его хмурым, сумрачным, неразговорчивым. Несколько слуг, уличенных в покраже дворцового имущества, он отдал приказание наказать палками.

Быть может, в другое какое-то время Андрею было бы просто интересно разбирать все дела. Наверное, если бы он чувствовал себя в безопасности, не тяготился бы именно тем, что все — на нем… А сейчас мучило и то, что надо было непременно спешить, от этого зависела его жизнь, он сознавал это… И… чем более сознавал, тем более словно бы терял силы…

Надо было разобраться с людьми самыми низшими. От них было много жалоб. Чехарда правления Святослава, Михаила и снова Святослава открывала легкую возможность злоупотреблений. Андрей понял, что низшие устали от непостоянства. Они желали, ждали уже и не милостей, а именно постоянства. Пусть будет немилостивый, жестокий правитель, но пусть он сидит на своем месте прочно, пусть он будет надолго… Андрей сразу допустил ошибку, назначив дни, когда сам выслушивал жалобы на большом переднем дворе. Наверное, не надо было этого. Его много видели, видели близко, видели его молодость и неуверенность. И если его красота, благородство жестов, доброта и величие, видимые во всех его чертах, привлекали сердца, то эта его явственная неуверенность очень юного, одинокого и беспомощного от одиночества человека настораживали. Низшие, не чувствуя над собой сильной руки, озлоблялись и также ощущали себя беззащитными. Андрей впервые поразился тому, насколько мало приспособлен человек даже к самой малой свободе…

Более всего было жалоб от смердов. Жаловались на то, что были наказаны без княжого дозволения; вдовы жаловались на то, что имущество их мужей забирали в казну беззаконно, не выделив подобающую часть незамужним дочерям. Говорили многословно, порою несвязно, косноязычно, плакали, кричали… Рядовичи, те, что нанимались в услужение по ряду, договору, сбивчиво рассказывали о нарушениях всех этих договоров. Договоры, разумеется, были не писаные, а заключенные устно при свидетелях. Подкупленные свидетели то подтверждали условия ряда, то наотрез отказывались подтверждать. Закупы, те, что сделались несвободны вследствие невыплаченного вовремя долга, обрушивали на князя сотни словесных доказательств того, что закрепощены несправедливо…

Менее других жаловались дворовые слуги — холопы и рабы. Но Андрей не мог не ощущать, сколь внимательно они за ним наблюдают, подмечая малейшие его промахи…

Наконец он решился все эти дела передать на разбор Аксаку-Тимке. В глубине души Андрей побаивался, что тот примется отговариваться неумением, непривычкой, но тот согласился спокойно, с этим своим, уже привычным Андрею, успокоительным будто и равнодушием. Тимка стал разбираться с жалобщиками вместо князя и, кажется, улаживал их дела. Во всяком случае, крика меньше стало на большом дворе в указанные дни. Но тут Андрей понял свою ошибку. Надо было сразу назначить Тимку разбирать жалобы, надо было показать, что князь полагает занятия таковые ниже своего достоинства. А теперь, когда Андрей вместо себя высылает к людям низкородного своего слугу, люди обижены, и эта их обида — против Андрея… У отца тоже самые ближние приближенные были низкородные — Темер, Михаил, оба Якова. Но при этом отец как-то ладил с боярами. Андрей же сразу пренебрег боярами. Они не были и не могли быть ему верными людьми. В попечении о своих выгодах они принимали сторону сильнейшего и суть Свою выказывали открыто. И Андрей предпочел им тех, на кого мог положиться, — Темера и Тимку. И теперь мало того что бояре видели неопытность, юную неуверенность, незащищенность Андрея, теперь они еще могли настраивать себя против молодого князя всячески, ведь он открыто предпочел им своих низкородных служителей. И даже то, что Темер и Тимка не кичились, не лезли наперед, не хвалились княжим доверием, даже это вызывало еще большую неприязнь и подозрения во всевозможных кознях хитросплетенных. Тимка в ответ оставался спокойно равнодушным. Но Темер… Андрей начинал понимать, что отцов ближний колеблется: стоит ли оставаться при князе и подвергать свою жизнь опасности…

Но все же покамест Темер принял на себя все заботы о княжих платежах и наладил поступление выплат. Андрей перемог себя. Глупо притворяться сведущим, когда на деле ничего не знаешь. И вечерами стал звать к себе Темера и терпеливо слушал объяснения о том, как должны платить князю полюдье, перевоз, мыто, виры, продажи и прочие дани. Темер налаживал и собственно княжое хозяйство — «дом», «домен» — села, леса, борти, сенные угодья, доходы с которых шли на содержание княжих дворов и хором…

Но постепенно, кажется, все входило в какое-то более или менее постоянное русло, улаживалось. Не один лишь тяготы приносило правление Андрею. Владимир, изукрашенный мастерами южными, златовратный град Андрея Боголюбского, которого Андрей ощущал как предка своего славного, прародича, хотя тот и изгнал его деда Всеволода-Димитрия, Владимир — подбор, ключ к сердцу Руси Восточной, Северной, новой и грядущей, теперь этот город — его, его, Андрея Ярославича!..

И в церквах он теперь не только молился, но мыслил о возведении новых храмов, которые будут — его храмы… Теперь у него так мало времени оставалось на чтение, но церкви виделись ему такими каменными книгами, черты убранства и отделки казались буквицами. И уже будто и слова и фразы этих каменных книг воспринимались его сознанием, его разумом смутно… И еще немного — и прояснятся, прочтутся…

Успенский собор с этими треугольными заострениями и плавным переплетением кровель, широковатые купола, купольная кровельная округленность. Каменно разузоренный Дмитровский собор — светлые округления узких и длинных окошек, изображения звездчатых куполов, треугольники выпуклые, птицы-кони в переплетении цветков и рельефных легких кругов; скульптурное изображение деда, Всеволода-Димитрия, бережно удерживающего на коленях мальчика-сына, оба длинноглазые, большебровые и крючконосые… но какие живые лица из камня — грустные и чуть насмешливые, как бережно приподнялась рука мужеская, и мальчик взмахивает ручками и болтает ножками детскими… Может быть, это отец Андрея, Ярослав-Феодор в детстве?.. Появится ли храм с его, Андреевым, стенным изображением, будет-ли он держать сына на коленях своих?..

Устройство дома также заняло Андрея. Ключи, прислужницы, домовые слуги — все это отдано было в управление Анке. Она скоро привыкла и с уверенностью взялась все ладить. Но Андрей теперь знал, что полновластный хозяин — он сам, он может обо всем приказать. Хотелось устроить и убрать свой дом пышно, красиво. Но немного тревожило: не сочтут ли его безалаберным, ведь еще столько дел неуправленных, важных… Но какое это было удовольствие все же — обустраивать свой дом, свои покои, приказывать о своей одежде и кушанье, и приказы твои исполняются… Приказал пошить для него нижнее и верхнее платье из шелковой материи. Шелк — нежный и гладкий, не то что парча, сукно, крашенина; вши и блохи кусачие не держатся на шелке. Темер донес, что по домам боярским потихоньку ползет слушок о транжирстве Андреевом и расползается слушок этот от митрополичьего двора.

Андрей гордо вскинул голову:

— Я — жемчужная туча! Правитель своего княжества. С ними я еще справлюсь, дай срок! А в грубой одежде притворно смиренной, заеденный вшами да блохами, не стану ходить!..

Темер улыбнулся одобрительно. Он уже понимал хорошо и ясно, что мальчик этот — недолговекий правитель, но обаяние Андреево, это впечатление необычайности были все же очень сильны и заставляли смягчиться не только доброжелательного Темера, но и людей, настроенных к Андрею совершенно и непримиримо враждебно…

Андрей приказал закупить мускатный орех, корицу, гвоздику, перец. Все это обходилось дорого. В скоромные дни кушанья за княжим столом теперь были слаще, тоньше вкусом…

Тимка устроил несколько больших охот. Сам по охоте соскучился и полагал, что Андрея в его тяготах нужно развлечь. Мордовский дареный сокол вызвал самое живое одобрение старого охотника. Но хотя охота была самым обычным времяпрепровождением княжеским, немедленно прошел слух, что Андрей ничем, кроме охоты, не занят, в делах правления ничего не смыслит и слушается советов малоумных. Слухи эти не могли не стать известными Андрею, источник их был ему внятен. Следовало принять все же меры. Но тут вдруг обстоятельства так повернулись, что Кирилл сам покинул город… Но на охоте Андрей отдохнул душою…

А вскоре по его приказу быстро построили, отделали и убрали совсем новые покои с красивыми дубовыми дверями, с посеребренными тонкими узорными решетками на окнах; с внутренним двором, небольшим, уютным, в коем приказано было посадить крыжовенные и малиновые кусты и несколько стройных березок. Нарядное внутреннее убранство также было красноречиво. Для новой хозяйки княжого дома предназначались эти покои.

И затрепетало сердце Анки, пестуньи. Когда ее питомец возвратился таким красивым и словно бы многое открывшим в себе, она поняла, что Андрей истинно познал женщину, и теперь знает радость от женской сладкой плоти и ласки, и сам радость способен женщине дать… И она теперь мечтала увидеть его счастливым в браке, в супружеском единении. Она даже сердилась завистливо: зачем так счастлив Танас, когда ее ненаглядный питомец, ее Андрейка, ее великий князь, правитель — жемчужная туча, достойный в этой жизни всего самого прекрасного, мучится тяготами и не видит радости… Но когда началось это построение и отделка новых покоев, она все поняла! А спросить — робела. Ока чувствовала, что женитьба Андрея — не то что Танасово соединение с любимой девицей; нет, великое, княжеское дело — женитьба Андрея, о таком для него, должно быть, мечтал отец его, князь Ярослав…

И сам Андрей теперь вспоминал высокие слова и величественные намерения отца в отношении его, Андреевой, женитьбы. Теперь Андрей понимал совсем ясно: отец желал многое изменить посредством женитьбы сына, создать новые силы и союзы, но в то же время и о самом Андрее думал отец, о своем любимом сыне, о том, чтобы дать ему теплое гнездо и надежных защитников, закрыльников добрых… Но отцовых связей Андрей не имел и понимал, что головокружительные намерения следует оставить. Как завязать ему сношения с королевскими и княжескими домами Запада? Кого может он послать для такого тонкостного дела? Дружинника Петра? Охотника Тимку? Отцова милостника Те-мера?.. Невольно смеялся… Андрей знал, что нужны союзники. За него — Танас-Ярослав. Но этого мало, мало… Нужен союз с правителем сильным и умным, таким… таким, как Александр!.. Андрей невольно вспоминал рассказы отца о Фридрихе Гогенштауфене… Но нет, то было отцово несбыточное мечтание, когда отец пытался одолеть, переломить судьбу, спасти Андрея… Но, возможно, отец и не был так уж не прав… Теперь Андрей один и должен решать сам. Припоминая все высказанные отцом соображения, обдумывая, взвешивая, но — один, сам…

Между тем приходили вести. Союз с понтифексом Иннокентием IV Александр отверг окончательно, чего и следовало ожидать, Александру нужен союз с Ордой… Однако жил Александр уже не в Переяславле, а в Новгороде и там ладил мирный договор с норвежским королем… Александр хитер и предусмотрителен; у него, как у дракона из сказки Огул-Гаймиш, огнедышащая пасть, шелковый хвост, четыре глаза и три руки… Но подумав об этом, Андрей перемогся, не дал мыслям об Огул-Гаймиш завладеть своим сознанием. Да и мысли эти были смутные, смутной сделалась Андреева память о ней… Но весть и о ней пришла, о том, что ее больше нет, свергнута и убита. А великим ханом всех монголов избран Мингкэ, ставленник Сартака. Это может быть, да нет, это должно быть на руку Александру… Андрей сейчас не мог бы сказать, что чувствует жалость к этой женщине. Они все были из одного мира — он теперь осознал. То был мир, где за счастье власти и правления, даже если они предназначались тебе природно, надлежало платить, расплачиваться, и жизнью тоже. И она это знала… И к Александру не испытал он жалости, узнав о его внезапной, в Новгороде, тяжелой болезни. Прежде раздумался бы о том, чем болен старший брат; мучился бы душевно: почему нет жалости, вызывал бы в себе эту жалость… А теперь все это оставил, отбросил как ненужное… И только подумал спокойно, что он не желает смерти брату, ведь это все же его брат; но он осознает, что болезнь может освободить его от Александра, а от нежеланного митрополита уже освободила, Кирилл выехал в Новгород. И это было понятно. Именно Александра Кирилл полагает сильным и властным; достаточно сильным и властным для того, чтобы Кирилл отдался под его покровительство. А если не станет Александра? Если бы Кирилл почувствовал, что силен Андрей, служил бы Андрею. Кирилл умный, образованный, одаренный. Темер вызнал — в Новгород Кирилл повез книги лечительные, греческие и восточные… Но Андрей чувствует верно: с Кириллом не сойтись! Направленность Кириллова ума, одаренности Кирилловой — в Александрову сторону! И Кирилл видит перед внутренним Взором своим великую державу, величие которой на безликом несметном послушливом войске основано, на войске из людей послушливых, нищих и диких… Нет, Андрею такое величие не надобно! Другое… Но какое же? Не понял еще, не обмыслил… Но Андрей молод, обмыслит, поймет… Так убеждал себя, а сознавал отчетливо: времени мало!.. Надо бы летописание уладить… Кирилл в свои руки пытается взять летописание владимирское, Александра прославить как великого правителя… Это будет прервано, пресечено! Будет новое лето-писание… Новые книги будут… О красоте, о любви мирской, обо всем мирском на Руси… как та красиво переписанная франкская книга о любви красавицы Фламенки и рыцаря Гильема… у иудейских купцов из города Равенсбурга эту книгу он купил, две шкурки соболя выделанные отдали за нее. Но она того стоит!.. И вот подобные книги по указанию Андрея напишут… и все узнают, что не безликие дикари населяют Русь, но люди живые и красивые и много красивого есть и в обычаях, и в укладе житейском… Этой книгой Андрей совершенно очаровался, хотя и нелегко было читать ее, язык ее, одно из франкских наречий, уже далеко отступал от латыни… И хотелось вновь и вновь перечитывать строки, воспевающие красавицу, прелестную, как солнышко… Золотистая девушка!..

Но не о книгах приходилось думать… Новая весть пришла — о поездке Святослава в Сарай. Там хлопотал он о великом столе. Но безуспешно… Это каким же глупым надобно быть, чтобы потащиться в Орду!.. Неужто понять нельзя, что если кому и даст Сартак своею волей право занять великий стол во Владимире, то, конечно, Александру… Вот если бы Александр отправился в Сарай, вот это было бы совсем дурно для Андрея. Но Александр болен. И нужно действовать, пока он болен. Что для Сарая и нынешнего Каракорума решения свергнутой ханши? Возможно, уже ничто, и Андрей, по их понятиям, уже бесправен и безвластен. И потому он должен спешить с заключением этого союза с государем сильным… и союз этот должен быть скреплен и брачными узами… Против Александра надо начать действовать не войском, не крепостными стенами — умными ходами шахматными… Золотистая девушка за шахматной доской… Сделать усилие над собой, прогнать видение, не до того!..

Фактически Андрей Ярославич первым осознал необходимость выбора: Запад или Восток? И таким образом возможно полагать его отдаленным предшественником Дмитрия («Лжедмитрия») I и Петра I. Восток означал Византию и Орду. Запад — прежде всего — развитие мирской культуры в противовес церковной. Но в отношении религии означал ли Запад непременно — Рим?.. Но выбор Андрей сделал и действовать начал…

И оставался лишь один правитель, один княжеский дом, на котором Андрей мог этот свой выбор остановить. Даниил Романович, Галицко-Волынский княжеский дом… О Данииле говорил отец. С Даниилом проще было установить близкие отношения. Рюрикович был Даниил, и Андрей состоял с ним в родстве, как состоял в родстве, близком или дальнем, в сущности, со всей княжеской Русью, Русью Рюриковичей… Андрей помнил, как опасался отец венчанной жены Даниила, Анны, половчанка по матери, она была дочерью Мстислава Удалого, сестрой приходилась Феодосии. Но все как нарочно складывается благоприятно для Андрея сейчас. Александр тяжко болен, Кирилл при нем. Анны, жены Даниила, более нет в живых… Не присоветует ли Даниил чего о Кирилле? Хотя что можно присоветовать! Будто Андрей и сам не знает! От неугодных и неудобных тебе людей следует избавляться любыми способами, не пренебрегая самой крайней жестокостью. Не расправляться с ними означает — убивать себя… Но дайте только срок! Андрей все сделает. Сразу по установлении союза с Даниилом…

Азия, Восток — было прочно — Александрово. Выбрать Восток — сделаться подданным Александра. Андрею оставалась дорога на Запад… Союз равных правителей. И союз Андрея с Даниилом — первое звено того будущего союза равных… Так мыслил Андрей… О возможной смерти Александра порешил не думать. Грех — о смерти брата мыслить!

«Свое управлю покамест, будто и нет Александра, и Орды нет!»

И первым «Западом» Андреевым должен был стать юго-запад Руси, те земли, что уже и отец Даниила Роман Мстиславич Галицко-Волынский назвал на европейский лад «королевством»…

Андрей сам отправился сватом своим. Посылать ему было некого. Самое разумное это было — самому ехать. Он отдавал себе отчет в том, что милостники его — Аксак-Тимка и Темер — будут и без него управлять делами княжества, как при нем. И куда надежнее было иметь их во Владимире, пока он в отъезде, нежели посылать их, а самому оставаться в стольном городе без всякой защиты… Да, полностью положиться на себя, на свою силу и власть, оставаясь во Владимире, Андрей еще не мог и знал это… «Чести много, да власти мало!» Не из чего было и большое посольство снаряжать. Дружина верная нужна была во Владимире. Святослав мог налететь сдуру… Андрей и Танасу дал знать, чтобы держался брат наготове… С собою взял Андрей семерых, самых верных, дружинников и Петра восьмого. Вдевятером двинулись в путь…

И уже когда начал действовать, когда полегче сделалось на душе, Андрей принялся обдумывать, на что же он решился, как обстоятельства складываются, на что надеяться ему… Ведь он не снесся с Даниилом предварительно, никакого письма, никакой грамоты не отослал с гонцом. Но он просто не мог именно таким образом поступить. И не из нетерпения, а просто ему нужно было, чтобы жить, — длить надежду. И когда он ехал сам — срок этой надежды будто продлевался. Легче казалось получить устный отказ, нежели грамоту, письмо с отказом… А Даниил мог отказать!.. Что был Андрей? Так зыбки еще были права Андреевы на власть. И не мог не знать Даниил, что прежде князь Ярослав уже пренебрег возможностью брачного союза своего сына с дочерью Даниила, тогда Ярослава манило единение с домом Гогенштауфена, своего рода прыжок на Запад через голову Даниила. Далеко прыгнуть желал — ноги сломал! Даниил может думать такое… Но теперь Даниил не может не понять этой необходимости назревшей создания западнорусского союза равных в противовес восточной, византийско-монгольской Руси Александра…

О дочери Даниила Андрей старался думать в самый последний черед. Он знал, что ей тринадцать лет, ее имя — Мария. Отец говорил, что она воспитана, как… как Ефросиния!.. И углубившись в себя, в свою душу, Андрей сознавал, знал, что ведь эти слова отца — не последнее для выбора Андреева. Нет, не последнее!.. Золотистая девушка… Мелисанда Триполитанская… Ефросиния… Еще тогда для Андрея неведомая эта Мария сделалась словно бы новым воплощением Ефросинии, новым воплощением, которое будет его, Андреево, будет принадлежать ему, как принадлежит ему теперь мечтанный стольный град Владимир!..

И еще Андрею хотелось увидеть двор Даниила, устроенный на манер изящных дворов государей франкских да италийских. Так говорили о Галицком дворе, такая была молва.

В подарок Даниилу Андрей вез мордовского своего дареного сокола и золотой крест с драгоценными камнями красными, с филигранью и эмалевым крестовинным медальоном с изображением святого мученика Феодора Стратилата. Крест был ромейской работы, из дома Комнинов, прислан был родичами константинопольскими князю Ярославу-Феодору. Не удивишь Даниила ни золотом, ни камнями драгоценными самоцветными. Но Андрей вез ему в дар, с самого начала показывая почтительность и доверительность, не выхваляясь богатством своим, вез ему в дар ценность семейную, отцом оставленную; и то, чем одарила Андрея земля матери, прекрасную птицу, вез он Даниилу, своему возможному тестю и союзнику…

Но, кажется, все с самого начала пошло хорошо. Андрей со своею малой дружиной въехал на земли Даниила. Он знал, что князь Галицко-Волынский ставит на границах своих владений дозорные воинские отряды, и ожидал встречи с подобным отрядом. Не исключал Андрей, что дозорные Даниила тотчас поворотят его и дружину его назад, не пропустят; и это и будет отказом. Но дорога успокоила Андрея, он любил двигаться вперед, верхом или пешком; он уже знал, что это движение действует на него успокоительно. И теперь он готов был спокойно принять отказ Даниила, поворотить назад и спокойно начать обдумывать какие-либо иные ходы, иные возможности… Он даже внушал себе, что существуют подобные возможности и ведомы они ему, хотя на самом деле ничего ему не было ведомо и в глубине души он очень ясно знал, что отказ Даниила будет означать едва ли не конец его, Андреевой, жизни. Как удержит он Владимир? А самое худшее — пойти на поклон к Александру — вовсе не означает остаться в живых… Но ехал спокойно. Небо ясное, синее было. Солнце разливало тепло. И смерть, гибель, унижение мучительное казались невероятными, совсем невозможными…

И вышло все хорошо.

На равнине зеленой ярко, там, где плавно уходила равнина книзу, показался отряд вооруженных всадников в доспехах. В первое мгновение Андрей даже немного растерялся. Неужели придется биться? Он нисколько не боялся. Но вместо союза — оружие, направленное в него? Это было бы горькое разочарование. Однако, когда неведомые воины приблизились на какое-то расстояние, Андрей различил, что доспехи их нарядны — панцири с золочением и серебрением, алый раздвоенный стяг вьется… Сам Андрей был в простом дорожном платье, волосы простой войлочной шапкой покрыты, меч Полкан у пояса — в простых ножнах. Но Андрей знал, что он природный правитель, и скрываться не намеревался. Он запомнил унижение, когда ему пришлось ехать в караване переодетым… Но сейчас ему конечно же ничего не грозило. Он уже был уверен, что все — хорошо!..

Андрей приказал своим дружинникам остановиться. Неведомые всадники совсем приблизились. Один из них, худощавый, в островерхом шлеме с кольчужной сеткой, выехал вперед и обратился к Андрею. Первые слова показались, послышались Андрею даже непонятными, потому что говорил незнакомец таким густым и вместе с тем певучим голосом. Но тотчас Андрею сделался привычен и приятен его выговор, и уже все понимал Андрей. Ведь это был его родной язык, чуть иной в словах и фразах, в произношении, но все равно родной, тот, на котором Андрей и сам говорил.

Всадник наклонил голову с почтением, но и с достоинством. Сказал, что он посланец князя Даниила Романовича, ближний его человек, дворский, именем Андрей. Доверено ему показать великому князю Владимирскому Андрею Ярославичу земли Галичины и Волыни, богатство их и красоту, и с почетом сопроводить князя Владимирского в столицу. Даниил Романович жалует Андрею Ярославичу право «ходити по земле своей, и пшеницы много, и меду, и говяд, и овец доволе». Чтобы ни в чем не знали отказу ни сам Андрей Ярославич, ни служители его…

Андрей почувствовал, как лицо его, щеки заливает жаркая краска радости. Даниил встречает его торжественно и высылает к нему самого своего верного человека, храбрейшего полководца, столько побед одержавшего, дворского своего Андрея!..

Всадник окончил речь. Андрею так искренне хотелось приветить его, доброе и приятное сказать.

— Князя Даниила Романовича благодарю самым искренним образом. А то, что встречает меня и сопровождать будет храбрый дворский Андрей, известный своими победами, честь для меня!..

Андрей был совершенно искренен, и голос его звучал чисто и звонко.

Нарядные воины дворского Андрея ехали, словно бы окружив дружинников князя Владимирского. Сам дворский поехал с Андреем рядом, впереди всех. Юноша молчал, и видно было, что молчание это скрывает искреннюю взволнованность, почти восторженную. Дворский, человек уже немолодой, подивился про себя обаянию этого юноши, словно бы свыше одаренного такими небесными солнечными глазами и светлым лицом… Дворский почтительно предложил, чтобы Андрей задавал ему какие Андрею будет угодно вопросы о владениях князя Даниила, обо всем, что они увидят и встретят в пути. Андрей поблагодарил, но все еще не превозмог волнения. Заметив это, дворский, уже настроенный к Андрею доброжелательно, похвалил его коня, желая вернуть молодого князя к обыденной жизни, опустить бережно с этой высоты радужных надежд и блаженных ощущений… И эта простая похвала действительно вернула юношу к обыденной жизни. Он тоже заговорил просто, хотя и немного более возбужденно, нежели говорил обычно. Рассказал дворскому о Злате, вспомнил Льва и омрачился, но быстро справился с собою. Показал дворскому сокола, и тот был восхищен чудесной птицей. Андрей сказал, что эта птица — из земель, некогда принадлежавших мордовским князьям, предкам и родичам его матери. Земли эти обильны медом, пушными зверями и соколами. Мордовских ловчих птиц везут и во владения италийских, германских, франкских государей, так хороши эти птицы… Но пока Андрей говорил, печаль о матери омрачила его сердце и светлое лицо. Он хотел было сказать, что ныне эти земли — под властью Орды, но это был бы зачин разговора слишком серьезного для первой встречи. Однако дворский хорошо понял его и снова заговорил с ним легко и приятно. Сказал, что скоро они приедут в город Андреев, который — владение дворского, пожалованное ему князем Даниилом. Там встретят их сын дворского Константин с женой своей Маргаритой. Дворский полагал, что несколько дней отдыха будут полезны князю Андрею. И можно будет отправиться на охоту. Андрей вдруг понял, что этому храброму, такому мужественному человеку хочется и даже не терпится поохотиться с прекрасной ловчей птицей. Это простое желание у такого человека показалось Андрею трогательным. Андрей улыбнулся открыто и этой улыбкой еще более расположил знаменитого славного воеводу…

Петр, которому доверен был сокол, держал его на большой рукавице и ехал чуть поодаль от Андрея. Дворский то и дело на сокола поглядывал, как тот сидит в темном клобучке на рукавице. Эти нетерпеливые взгляды очень веселили Андрея, и уже все казалось ему чудесным, и радуга надежд оборачивалась самым чудесным действительным миром…

Завиднелись коричневые башни. На самом подъезде к Андрееву городу сделалась дорога широкой и людной — с повозками, пешими путниками и всадниками. Уже были наслышаны об Андрее, теснились к обочинам, глядели во все глаза…

«Да здесь, наверное, уже каждый встречный знает, зачем я приехал!»

Андрей покраснел невольно…

Люди кланялись дворскому и ему. Дворский остановил двух всадников, ехавших рядом с груженой повозкой. Заговорил с ними. Андрей и понимал и не понимал, это было еще одно славянское наречие. Он жадно разглядывал одежду всадников — шляпы, сапоги, короткие верхние платья неведомого ему покроя. Всадники почтительно склонили головы в ответ на его взгляд.

— Это чешские купцы, — пояснил дворский Андрею. — Они везут в королевство Чешское замки и ключи, сделанные в русских землях. Владения князя Даниила безопасны для проезда торговых людей…

Он говорил с таким спокойным достоинством, трудно было заподозрить его в хвастовстве…

Кажется, и здесь заведен был порядок, но как отличался этот порядок, создавший безопасное многолюдье, от упорядоченной безлюдной одичалости ордынских владений…

Андреев город представлял собой настоящую маленькую крепость. Дворец, выстроенный из камня и сильно укрепленный, был ее сердцем. Стены были высотой, должно быть, локтей в пятнадцать… Впервые Андрей увидел, как действует подъемный мост, увидел широкие зубчатые башни с бойницами…

— Добро пожаловать в мой дом, — произнес дворский серьезно.

Константин, сын дворского, вышел во двор — встретить и приветствовать гостя. Но его одежда и весь облик почти не отличались от одежды и обличья самого Андрея. Зато появившаяся вслед за ним совсем юная женщина тотчас приковала к себе все Андреево внимание. Платье на ней было с открытой шеей, волосы выбивались из-под округлого головного убора, высокого, с легким покрывалом, вьющимся назади.

«И дочь Даниила так одета?» — подумалось Андрею. Но тотчас он почти рассердился на себя за подобные ребяческие мысли…

Маргарита тотчас приметила сокола, подошла ближе, восхитилась. Она тоже, как и свекор ее, была страстна к охоте.

Тут же стали сговариваться, как устроить охоту. Молодая женщина держалась изящно и свободно, но одно движение — как откидывала голову и шея стройная будто вытягивалась, — одно лишь это движение выдавало горделивость. Тотчас было видно, что она здесь как ребенок, не знающий ни в чем отказа. Видно было, что муж любит ее, а свекор — балует. Легкая насмешливость и капризность чувствовались в ее веселости. Но это все было — от юности, а внезапная серьезность в глазах и это ощущение мягкости в спокойном очерке губ показывали суть ее натуры — искренность, доброту и верность. Молодой муж смотрел на нее влюбленно, выражение его лица показалось Андрею и восторженным, и растерянным каким-то, и смешным… Андрей теперь почти неосознанно пытался примерить на себя — вот его молодая жена идет по двору широкому, вымощенному округлыми сглаженными камнями, она ступает изящно и чуть приподымает платье нежными пальчиками, так, что носки башмачков становятся видны, а он смотрит на нее, и лицо у него смешное, как у сына дворского… Андрей улыбнулся. Приятно было подумать, что дочь Даниила моложе Маргариты, ей всего тринадцать лет. Молодость Андрей полагал очень важным достоинством своей возможной жены; моложе — значит красивее и вообще лучше. Маргарите было уже лет восемнадцать. Впрочем, и Константин был старше Андрея…

Обед в столовой горнице прошел весело. В этой маленькой семье все любили друг друга и были дружны. И снова Андрей подумал, как было бы хорошо, если бы Даниил оказался сходен с дворским, а сыновья Даниила и невестки были бы похожи на Константина и Маргариту. Как хорошо было бы с молодой женой в такой дружной семье!.. Но отец, кажется, не жаловал сыновей Даниила… Андрей сейчас не мог припомнить в точности слова отца. Да и не хотел припоминать. Зачем? Ведь ему хорошо сейчас, среди этих доброжелательных к нему людей, в этой радуге надежд… Зачем что-то такое припоминать, что может нарушить это его настроение!..

После обеда дворский настоял на том, чтобы Андрей лег отдохнуть. Андрей противился и говорил, что нет, совсем не утомился в долгом пути. Но на самом деле ему было приятно, что о нем так заботятся, пекутся. Отведенные ему покои были наряжены прекрасно, не хуже великокняжеских во Владимире. Какое же богатство у Даниила, если полководец его так богато живет… Никакой владимирский боярин не смог бы воздвигнуть себе такой замок! Уж на что в Новгороде живали богато, но нет, не до такого…

Андрей отпустил своего Петра, прилег на постель и видел над собой навес из тяжелой, блестящей зеленым светом парчи. Спать вовсе не хотелось. Но лежать в прекрасно убранной комнате, пребывая душой в этой радуге надежд, было хорошо. И совсем неприметно для себя Андрей уснул.

Миновало несколько дней — чудесно, легко и весело. Ездили на охоту с ловчими птицами. Маргарита в длинном синем платье сидела боком на особом седле и не отставала от мужчин. В Новгороде тоже были такие смелые, лихие женщины, одни садились в лодки, гребли умело и ловко. Но на охоту с мужчинами они бы, пожалуй, не отправились… Вот в летнем становище Сартака или в Каракоруме… Но вспоминать об Огул-Гаймиш совсем не хотелось и не надо было сейчас…

Андрея водили по самым разным покоям замка, показывали убранство. Он спросил, есть ли в замке книги. Дворский Андрей не знал грамоты, но его сын и невестка умели читать. И привели Андрея в особый покой, где на полицах сложены были книги. Было их малое число, но зато очень красиво переписаны и разрисованы чудесными рисунками. Язык этих книг отдален был от латыни — то были франкское и германское наречия. Андрей взял две книги в свой спальный покой и всю ночь, как в детстве, не гасил свечи. В одной книге собраны были стихи для песен, но это были не песнопения духовные, а песни мирские — о любви. И сейчас Андрею приятно было читать эти стихи. Ведь и он… и ему предстоит… Вторая книга была ему знакома — история любви красавицы Фламенки и рыцаря Гильема. Он раскрыл наугад и попал на описание встречи влюбленных в церкви в праздничную службу. Наплыв мыслей не давал ему читать дальше. Он отложил книгу и вспомнил свои отношения с Кириллом. Сразу после возвращения… В Галиче все обойдется, уладится хорошо, и тогда Андрею легче будет действовать во Владимире… Но нет, не изгонять Кирилла открыто, это будет почетный отъезд… Как бы это устроить?.. Думалось теперь спокойно, без этой грызущей сердце тревоги… Андрей снова раскрыл книгу и смотрел на яркие краски рисунков… Влюбленные сидели рядом и протягивали друг другу руки… И внезапно вспомнил детство — таким легким казался уход от всего мирского… Святой безумец Андрей Константинопольский, царица Онисима… Ефросиния… Мирское умеет уловлять в свои сети… Но сейчас Андрей не был уверен в дурноте мирского… И вот ведь и люди, сложившие эти прелестные стихи… И наверняка и Константин, и Маргарита… Стало быть, Андрей не одинок в этой своей неуверенности…

Следующий день был последний день Андреева гостевания у дворского. Наутро они собирались ехать дальше. Этот последний день выдался до того славным и погожим, что просто невозможно было не отправиться на прогулку. Константин и Маргарита снова показывали Андрею окрестности. Им, как и ему, более по душе были места безлюдные, где лес и луг представали в своей красоте первозданной. Выехав на широкий луг, увидевшийся ему совсем бескрайним, Андрей помчался вперед, туда, вдаль, где зелень травяная луговая туманилась, переливаясь в голубизну светлого неба. Константин весело окликал его. Маргарита горячила своего коня. Но никак не могли нагнать Андрея. А он приближался к этой непостижимой дали, но нет, небо не сливалось там с землей зеленой, а начинался темный лес. И Андрей пустил своего Злата шагом и въехал в темный лес. Он ничего не опасался. Ему казалось, что в землях Даниила, где все так хорошо для него складывается, не может ничего плохого с ним случиться.

И ехал он по тропе хорошей. Деревья сплетали, сгущали над его головой листву, будто шатер ладили ему. Птицы лесные запели, засвистали в густой листве. Это было чудесно…

И в неприметном движении Андрей выехал на поляну. Здесь лес раздался широко, но не по своей лесной воле. Человек воздвигнул здесь свое жилище. А другой человек это жилище разрушил. Андрей увидел перед собой развалины замка. Они были давними и потому не гляделись страшно или грустно. И лес уже наступал на них, стремясь прикрыть следы вражды человеческой. Копыта затопали по тропе, звонкие, подкованные. Андрей обернулся. Это был Константин. Андрей немного подивился, как это Константин оставил Маргариту. Они и на охоте, и на прогулках, и в замке держались рядом, будто опасались, береглись даже малой разлуки… Андрей увлеченно принялся расспрашивать, что это за развалины, кто был владелец этого замка и что здесь произошло. И вдруг заметил, что лицо Константина приняло замкнутое и чуть отчужденное выражение. Но Константин стал отвечать на его вопросы…

— Это замок Лазоря Домажирича…

И рассказал спокойно, однако все отводил глаза, и рассказал, что боярин Лазорь из богатого и знатного рода Домажиричей не желал признавать над собой власть князя Даниила. Супротивные деяния Домажирича невозможно было далее терпеть. И Даниил послал на него дворского Андрея с войском. Замок взят был приступом и разрушен. Лазорь Домажирич был убит при осаде. Многие его подданные, его жена и все его сыновья — погибли. Но его младшую дочь Маргариту дворский с дозволения князя увез в свой замок, ей едва минуло пять лет. Маргарита воспитана была вместе с Константином, единственным сыном полководца. Мать Константина относилась к девочке как к родной дочери, нарядно одевала, сама обучала рукоделию. А в искусстве чтения и письма наставила обоих детей особо для того приглашенная ученая монахиня из Угровского женского монастыря. Князь хотя и не давал воли попам, но Господа чтил, а обитель в Угровске основана им была для сестры его родной, Феодоры, настоятельницей жила Феодора в той обители. Угровские монахини славились ученостью своей. А та, что учила Константина и Маргариту, происходила из германских земель…

Юноши поворотили коней и медленно поехали назад, прочь от развалин. Рассказ Константина вовсе не поразил Андрея. Чернота и белизна, хорошее и дурное всегда перемешаны в этом мире. Но все же настроение как-то понизилось, тихо прокралась в сердце тревога. И почему-то подумалось о дороге обратной — домой, во Владимир-на-Клязьме. Снова — долгий-долгий путь через смоленские, черниговские земли… С юго-запада на северо-восток… Отец рассказывал, как сама Богоматерь вела Андрея, старшего сына князя Юрия, внука Владимира Мономаха, вела Андрея с дружиною из Киева во Владимир… С юга, с Южной Руси уводила… С юга, который Запад, — на север, который Восток… Но во Владимире не зажилось Андрею, в селе Боголюбове зажилось ему… Там и смерть… Но об этом не надо, не надо сейчас думать… Но уже представился глазам, будто въяве, сквозь лес южный, тающий в глазах пеленою смутною, сквозь высокие стволы и листву густую — Боголюбовский кремль славный и любимая церковь Покрова-на-Нерли…

«Мой брат— мой враг. А если прав он, а не я? Если его правота — просто в том, что он понял течение судьбы?.. И по течению этому пошел, не упрямит судьбу… Ведь судьбу не одолеешь, не вздыбишь… Так что же мне-то — не жить вовсе?..»

Константин говорил о своей матери, и Андрей отвлекся от мыслей своих мучительных, стал слушать…

Давняя тесная близость у князя Даниила с Унгарией — Венгерским королевством, в детстве находил там убежище от врагов своих. То воюет с венграми Даниил, то замиряется, то они ему — первые противники, а то — союзники самые близкие. Будущую свою супругу молодой дружинник Андрей углядел в Буде, куда сопровождал князя. Уже тогда приметил Даниил Андрея, милостником своим сделал, доверенным человеком. Нужен был Даниилу такой человек, бессемейный, простого рода, всем своим благополучием и счастьем обязанный высокому покровителю своему. По настоянию Даниила венгерский король принудил знатного боярина Баняи выдать дочь, красавицу Катарину, за воина Даниилова, Андрея…

— О матери молва шла по всему Унгарскому королевству. Вышиванию золотыми нитями по шелку, чтению и письму она обучалась в Германии, в знаменитом монастыре Гандерсгеймском, в том самом, где двести лет назад жила монахиня Гроссвита, ученостью не уступавашая самым ученым мужам. Последние четыре года мы ведь не жили здесь…

— И Константин рассказал, как приставил князь воспитательницей к своей юной дочери жену дворского Андрея…

— …В прошлом году мы потеряли мать, внезапная болезнь унесла ее; тогда и вернулись вновь в этот наш город, а то жили в Галиче при дворе… Отец и до сих пор горюет, не может утешиться. Я рад, что князь оказал ему честь, назначив сопровождать тебя; пусть эта поездка отвлечет отца от его горя. Мать очень любила его. Но и о знатном своем происхождении не забывала. Мечтала, чтобы мы с Маргаритой поженились, еще когда малыми детьми были мы, Домажиричи — знатный старый род, хотя и не в чести у князя. Потому отец и не желал нашего брака. Наверное, я бы не смог настоять на своем, нрав у меня мягкий, и отца я слишком чту, чтобы посметь ослушаться… Но Маргарита гордая и упрямая, она объявила моему отцу, воспитателю своему, что ничьей женой не будет, а только моей или уйдёт в монастырь. Но даже тогда она не попрекнула дворского Андрея страшной виною перед ней, ведь он убил ее отца! Но она не попрекнула, вот она какова… И не знаю, что сталось бы с нами, но мать упросила отца на смертном одре… О, как она была права! Теперь, видишь, мы живем дружно, и отец по-прежнему — первый человек для князя…

Андрею захотелось спросить, какова же дочь Даниила. Но вдруг он почел такие расспросы ниже своего достоинства. Или ему просто хотелось самому увидеть, и чтобы это его видение не предварялось ничьими словами о ней?..

Но рассказ Константина занял и отвлек Андрея.

— Прошу тебя, не говори при ней о том, что видел здесь…

— Но разве она не знает? — удивился Андрей.

— Конечно, знает, но мы не говорим об этом.

— Отчего? — вырвалось у Андрея. И тотчас смутился и, пытаясь скрыть смущение, опустил глаза на переднюю луку седла. Когда же он выучится сдерживать себя?! Константин сочтет его несведущим, ничего не смыслящим в людях, в их поступках и нравах…

— А зачем говорить о том, в чем уже нет смысла для нас, для меня и для нее? — Но Андрей понял, что Константин не спрашивает, а утверждает, и потому Андрей тоже не говорил более.

Но подумал: «Вот люди счастливые! Они все для себя расставили по своим местам. И не мечутся, не мучатся душою… Или это всего лишь видимость, а суть иная?..»

На лугу, там, где небо должно было сливаться с землей, а на самом деле начинался лес, ждала их Маргарита. Она шутливо побранила их за то, что они бросили ее одну. Заговорили о лесных угодьях, о зимней охоте на медведя. За беседой занятной не приметили, как добрались до замка…

Андрей стоял на конном дворе, смотрел, как водит один из конюхов замковых потного, разгоряченного Злата. В распахнутых двустворчатых воротах конюшни показался сам дворский. Андрей снова смутился. Теперь он узнал о домашней жизни этого человека нечто скрытое от глаз сторонних, и оттого неловко сделалось Андрею. Дворский подошел к нему с улыбкой, в который раз похвалил Злата; сказал конюху, чтобы тот не позабыл положить в кормушки куски соли-лизунца… Андрей решил ответить дружески на эти доверительность и заботу.

— Ваш замок очень красив, — сказал искренне.

— Куда моим скромным хоромам до Боголюбовского кремля! — полководец Даниила улыбнулся лукаво.

Андрею хотелось говорить прямо, и он снова не стал сдерживаться.

— Я вижу, здесь ведают о моих привычках. Да, я люблю Боголюбовский замок…

— Каждый человек окружен другими людьми, всегда готовыми говорить о нем и хорошее и дурное…

«Господи! Неужели он так проницателен и догадался, что именно я мог узнать о жизни его и его семейных? А трудно ли догадаться!..»

Пытаясь отогнать назойливые всполошенные мысли, Андрей снова заговорил:

— Я подумал, отчего такие замки не строят у нас, на северо-востоке? Должно быть, мало камня для таких построек…

— Мало камня? — С лица дворского не сходила улыбка, но в этой улыбке выражалось самое искреннее теплое дружелюбие к Андрею, и Андрей это ощутил явственно и успокоился… — Нет, не в камне дело, — продолжал дворский, — не в камне, а в том, что майората нет. Это когда все имущество наследует старший в роду. Стоит ли тратить силы и время на возведение замка-крепости, стоит ли заводить многое имущество, если знаешь, что завтра могут его отнять у тебя или будет оно раздроблено, поделено между многими наследниками…

Андрей подумал, что майорат несомненно способствует украшению владений правителя, но, с другой стороны, попробуй справься с боярином-бунтарем, засевшим в подобной замковой крепости! Андрей чуть было не высказал эти свои мысли вслух, но вовремя сообразил, что вовсе не следует огорчать и сердить дворского таким косвенным напоминанием о Домажириче…

Вечером простился Андрей со своими друзьями, Константином и Маргаритой. Все трое надеялись на самую скорую встречу. О цели приезда Андрея не говорили вовсе. Но уж для дворского и его детей цель эта не была тайной! Всем троим Андрей очень понравился, и они теперь желали ему всяческого добра и верили в скорую свадьбу. Дворский, впрочем, имел свои соображения и предчувствия, но обаяние этого юноши пересиливало самые трезвые и мудрые мысли и самые верные предчувствия!..

Выехали на самой заре, только-только утро забрезжило. Яркая алая полоса принарядила небо утренним нарядом. Солнце веселым блеском озарило нарядных всадников. Но теперь не одни лишь воины дворского гляделись красиво. Андрей приказал своим дружинникам начистить до самого яркого сверкания шлемы, кольчуги и оружие. Сам Андрей разубрался в праздничное платье; алый плащ за спиной, будто с неба на землю — к нему — полоса заревая… Конь золотистый — Злат, меч Полкан в ножнах серебряных… На дороге первые ранние путники и прохожие снимали круглые шапки и кланялись низко. И после долго глядели вслед. Этот юноша был словно солнце! Но не то далекое небесное, а милое близостью своей к людям, сказочное красное солнышко…

И, должно быть, это путешествие выдалось в жизни Андрея самым приятным.

Снова ему казалось, что все здесь ладно, весело, солнечно и обустроено разумно и хорошо. Люди приветствовали его на певучем наречии, но это наречие уже было совсем внятно его слуху и радовало. Дома в селах были тоже веселые, и пусть кровли соломой крыты, зато стены беленые разукрашены красной и синей краской. Приметны показались Андрею красные безрукавки, отороченные мехом, — одежда и мужчин и женщин, и шапки мужские с цветными лентами.

Встречались на пути всадники знатные, в красивых Доспехах, в цветных платьях из тканей дорогих. Почтительными приветствиями встречали дворского и молодого князя Владимирского. Попадались и замки с многоярусными башнями, каменные, высокие. Но Андрей увидел и несколько деревянных строений, почти таких же высоких и с такими же башнями, только деревянными. Проехали и мимо нескольких пепелищ и развалин. Андрей не стал спрашивать, но дворский сам коротко пояснил, что были это замки мятежных бояр из родов знатных — Арбузовичей, Молибоговичей, Домажиричей… При звуках последнего имени Андрей чуть вздрогнул, но голос дворского звучал ровно…

— Мятежники эти наказаны, как потребно, за свои злоумышления против князя…

Дворский Андрей был человек или очень сильный, или очень уж простой в чувствах своих…

Но Андрей, захваченный новыми впечатлениями, вскоре уже и не думал об этом.

Обильны были владения Даниила, богаты. Проезжие дороги полнились гружеными повозками и людьми, пешими и конными. Купцы с товарами ехали безопасно. Везли воск и шелка, шерсть и меха; и сукна из далекой страны, именуемой Фландрия. Кожи везли. Потому что земля Даниила обильна была всяким скотом, и овец, и быков, и лошадей довольно было. Но из Буды, из Унгарии-Венгрии везли серебро и пригоняли табуны совсем особенных коней, которые назывались «фари». Очень были хороши эти венгерские кони, однако на базаре конском в Дорогичине Андрею лучше глянулись половецкие лошади — «актаузы». Сам князь распорядился, чтобы Андрею ни в чем не было отказа. И когда заметил дворский, какими глазами смотрит юноша на коней в Дорогичине, тотчас взяли для Андрея двух самых славных коней, золотом за них заплатили.

Через Дорогичин шла торговля с литвой, ливами и эстами. Им везли выделанные в городах Даниила искусными кузнецами лемехи, серпы, косы. Но было что косить и жать и в землях Галичины и Волыни. Хлебные злаки поспевали в полях. В базарный день попали в Дорогичин. И пока через базар ехали, заглядывались люди на Андрея. Подносили ему и его спутникам хлеба пшеничные и ржаные, овсяные лепешки, намазанные конопляным маслом, пироги белые с горохом, с грибами, с говядиной. Дарили княжеских гостей медными и серебряными гривнами, затейливо резными костяными гребнями…

— Харен!.. Харен! Хорош, красив! — звучало, неслось отовсюду…

Андрей отдыхал душою. Во Владимире с ним сторожко держались, недоверчиво. Не до любования им рыло. Не верили в Андрееву власть, о себе тревожились, гадали — под чьей рукою могут уже в самое близкое время очутиться… А здесь Андрей был тем, чем и назначен был от природы быть, — правителем — жемчужной тучей. Он очень сожалел, что нечем ему отдарить новых своих доброжелателей. Но, кажется, одного его вида и милой улыбки им было довольно… Андрей невольно вспомнил, каким враждебным ему когда-то казалось новгородское торжище. Для того и вел его туда Александр — смутить, огорчить. А что вышло? Ведь и новгородцам Андрей глянулся… А что теперь с Александром? Жив ли?.. Не надо, не след об Александре думать сейчас. Что бы там ни было, Андрей не хочет смерти брату… Но и думать о нем не хочет, не хочет…

В Дорогичине ночевали в хоромах, где останавливался в свои наезды сам князь. Дом белокаменный был, покои богато убранные…

А самым прекрасным в галицко-волынских землях открылись для Андрея горы. И прежде, на пути в Каракорум, видывал он горы, но те горы были для него какие-то холодные, над людьми вздымались и будто не желали приближаться к людям. А в здешних горах душе его сделалось тепло. Высота их была радостной, и легко, нестрашно переходили в крутизну каменную плавные, мягкие очертания холмов. Зато луга сходны были с монгольскими — с головой уходишь в травы цветущие, и сетью живою раскидывается над растениями медоносными хоровое звучное жужжание… Люди в шкурах пасли стада овец. И сыр, большой, влажный молочно и округлый, являлся из кадки деревянной, как дитя из чрева матернего, как таинство… А вода плескучая горных источников так холодна и сладка была… Слушая рассказы и пояснения дворского о князе Данииле, Андрей все более проникался приязнью самой теплой и восхищением искренним. Отчасти, конечно, он заражался настроением своего спутника и сопроводителя, который боготворил князя. Теперь Андрей понял, почему дворский так спокойно говорил о Домажиричах; ведь, разоряя замок Лазоря, отца Маргариты, славный полководец исполнял волю своего боготворимого правителя, а в самой высшей справедливости этой воли он не сомневался никогда!.. И этому отношению, этому настрою трудно было не поддаться, видя перед собой воочию деяния князя. В сущности, Даниил Романович создал Галичину и Волынь. Его приказаниями основаны, выстроены были города — Угровск, Дорогичин, Данилов, Львов, Холм… Он создал Галицко-Волынскую Русь, он не дал погибнуть всему южнорусскому после падения Киева…

Андрей отстоял утреннюю службу в холмской церкви Иоанна Златоуста. Поклоны творил старательно и с раздумчивостью тихой. После залюбовался деревянной резьбой убранства. Наружу вышел и, отступив поодаль, глядел на четырехстолпную постройку, на каменную резьбу фасадную… Как это часто бывает, мысли, копившиеся исподволь, приняли вдруг очертания ясные… И вот что думалось… Александр и Даниил — великие правители, Андрей это знает и с этим своим знанием не спорит. К одному из них Андрей тянется, с другим не может согласиться, но оба — великие правители. И рано или поздно деяния их дадут плоды величия. Прежде — Александровы деяния, а в будущем и вовсе отдаленном — и Данииловы. Это знает Андрей. Но сам он, сам… Остро чувствует он сейчас, именно сейчас, что не судьба ему победы одерживать на битвенных полях, не суждено ему воздвигать и украшать города… Но неужели он всего лишь неудачник, правитель не на месте?.. Кирилл в одной из проповедей своих помянул правителей, неспособных истинное величие от ложного отличить. В Андрея сию стрелу свою наметил отравную. И Андрей смолчал. Не посмел окоротить… Все же — пастырь духовный… Срам!.. Но неужели так и запомнят его?.. Слабовольный, горячий, да неразумный, «сиротиночка, головушка бессчастная»… Нет!.. В метаниях его души, в напряжении мысли — своя суть, своя неведомая еще цель, которая будет уцелена. Когда-нибудь поймут и его величие, величие в отчаянии и унижении. Услышат его голос!..

Столица Даниилова — Галич — резные карнизы и стены фасадные, островерхие кровли — разубрана, разукрашена стягами цветными. Буда и Вена в праздничные дни свои столь красиво не разубирались.

Почти девять лет миновало с той поры печальной, как погромлен был город войсками тартаров-монголов. Но ныне Галич отстроен и вновь живет, цветет…

Андрей и его спутники и сопроводители ехали Подгородьем — ремесленными кварталами. И снова люди встречали и приветствовали Андрея с самым искренним радостным любованием. И цветные стяги, белокаменные дворцы и хоромы в праздничном убранстве — это все было — ради него!.. Но почему, почему? Что он доброго сотворил Даниилу?.. Вот уже едут «княжим городищем», близится дворец князя… Или это в память о союзе с отцом Андреевым, Феодором-Ярославом, князь встречает Андрея с такою пышностью? Разве они были так близки? Разве неведомо было Даниилу, что в помыслах о браке Андреевой Ярослав предпочел ему Гогенштауфена?.. Или вся эта пышная праздничность затеяна особо, напоказ? Напоказ — кому? Александру и Сараю? Напоказ — возможность, вероятность угрожающего им союза? Даниил так уверен в Андрее? Или просто уверен в этой необходимости показать им саму возможность, вероятность… чтобы поутихли, окоротились, лапы свои не тянули бы на русский юг…

Драконы узорные на фасаде соборной церкви Успения Богородицы завивали каменные хвосты… Епископ Иоанн и ближайшие бояре Даниила торжественно встретили Андрея на первом княжом дворе. Андрей и его спутники и сопроводители спешились, отдали поводья подоспевшим конюхам княжим и двинулись медленно к лестнице белокаменной. Взыграли трубы, величественно и с провизгом и воем… Метнулась в памяти Огул-Гаймиш… ангел над серебряным фонтаном… И, затмевая все, явился человек, рослый и нарядный, но показавшийся Андрею домашним и близким, потому, быть может, что с непокрытой головою, без шапки на верхней ступеньке белокаменной лестницы явился… И Андрей увидел, как быстро, скорыми, но величавыми шагами, и домашне как-то, спускается этот человек по лестнице к нему. Руки — золоченые рукава, смуглые крепкие кисти — вскинулись, плавно и мощно скругляясь. И человек обнял Андрея, прижал его голову к своей груди… Андрей почувствовал сильное мерное биение чужого сердца, и его руки ответно раскинулись и сомкнулись в объятии… И зрелище того, как припал юноша доверчиво к мужу зрелому, готовому защитить его, могло тронуть душу…

Пиршественные столы, накрытые в огромной палате, блистали скатертями-покривками— пестроцветные узоры шелковых нитей на плотной белизне лучшего льна. Посуда золотая и серебряная была. На кубках, тарелях и чарах — выпукло-чеканно — по золоту-серебру гладкому, отблескивающему в пересвете свечей в дорогих подсвечниках-шандалах, — кораблики под парусами, полногрудые полунагие девицы, простирающие руки, музыканты, играющие на неведомых инструментах, — чужеземные заморские забавы… Иные изображения сходны были с рисунками ярко красочными в книгах франкских, германских, италийских… Совсем под рукою Андреевой поставлен был кубок на высокой ножке — светло сияющая перламутровая раковина, оправленная чеканным, узорным серебром… Андрей находился в том состоянии приподнятости и возбуждения, какое всегда мешает сосредоточиться, воспринять все в последовательности определенной, упорядочить свои ощущения и впечатления… Более всего хотелось ему — и он это запомнил— каждую вещицу изящную брать со стола в руки и вертеть в пальцах, оборачивать, разглядывать… Он понимал, что этого делать нельзя, не надо. Но пальцы обеих рук, сложенных на скатерть, сцеплялись невольно, шевелились. Андрей опускал глаза, видел свои пальцы и смутно маялся томительным смущением…

Перед каждым из пирующих расстелили белый малый льняной плат. Шапки, покрывала и вся одежда женщин похожи были на то, как одевалась Маргарита, и на рисунки в тех самых книгах. Женщины сидели рядом с мужьями своими.

Заиграла музыка. На помосте деревянном, крытом коврами, явились музыканты с дудками, бубнами и гуслями. Шумное звучание этих инструментов мы бы наверняка восприняли как нестройное и дикое, но пирующих оно лишь увеселяло и возбуждало.

Понесли на огромных блюдах целиком зажаренных оленей и кабанов. Бесчисленные куропатки, дрофы, утки, журавли, ссаженные искусно с вертелов, наново оперенные, казались живыми… Вина горячили и туманили… Смешанные густые ароматы приправ — корицы, гвоздики, перца, имбиря, муската — вызывали головокружение…

Яркими видениями прошли в глазах Андреевых сыновья князя Даниила Романовича и жены их. Нежные губы юных женщин, снох Даниила, прикасались в приветственном поцелуе к Андреевой щеке. Юношеские крепкие руки Данииловых сыновей протягивались и сжимали дружески руки Андрея. Глаза карие яркие смотрели на него с доброжелательством самым искренним. Златотканые одежды шелковые, отороченные мехами дорогими, источали сладкий дух неведомых Андрею благовоний…

Из пятерых сыновей Даниила Ираклий умер совсем невозрастным, а четверо были в живых и были уже взрослыми. Из них — Лев Даниилович женат был на венгерской королевне, дочери Бэлы IV; Андрей, княжое прозвание которого было Шварно — Молниеносный Меч, имел женою Раймону, дочь Миндовга, мятежного литовского князя, враждовавшего с Даниилом. Но сын Миндовга, Войшелк, заключил мир с правителем Галичины и Волыни, и мирный договор скреплен был союзом брачным Андрея-Шварна и Раймоны. Третий сын Даниила, Иоанн, в честь прадеда, Мстислава Изяславича, названный Мстиславом, еще не был женат. И четвертый сын, Роман, еще не вступил в брак. Этот Роман позднее убит был Войшелком, шурином брата своего, Шварна. А в свой приезд в Галич Андрею не довелось видеть Романа. Послан был отцом Роман в немецкие земли, на погребение торжественное великого императора Швабского, того самого Фридриха II Гогенштауфена. И за пиршественным столом поминал Даниил Романович государя Фридриха великим правителем. Андрей же вспомнил отца и его намерения относительно женитьбы Андрея и еще острее почувствовал странное возбуждение и растерянность…

И это состояние возбуждения и растерянности долго не покидало Андрея и в другой день. Поздно завершился пир. И спал Андрей глухо как-то, без сновидений. Утреннее богослужение пропустил и был от этого в недовольстве. Раздернул пелену, скрывавшую образ в спальном покое против постели. То была икона Божьей Матери. Андрей стал на молитву. Но успокоиться не мог. От этого хмурился. Кушал с неохотой. Петр служил ему в участливом молчании и, казалось, понимал и сочувствовал. Пришел посланный от князя. Даниил Романович приглашал гостя пожаловать в малые свои покой. То были особенные покои, назначенные для бесед с людьми особо доверенными или важными и нужными особо. Вчера Андрей поднес князю свои дары — сокола из материнских земель и крест отцовский. Князь тепло ответствовал, что принимает Андреевы дары, как отец — подарки любимого сына. И на пиру сказал, что Андреевы дары дорогого стоят и что нынче же начнет отдаривать Андрея. И отдарил Андрея тем самым, так приглянувшимся Андрею перламутровым кубком, оправленным в серебро, и верхним платьем, изготовленным из франкского сукна, именуемого — скарлат.

— Это лишь начало, — рек, — и буду тебя дарить, пока не вручу то, что и для меня дорогого стоит.

И все поняли, о чем речь, — о дочери Даниила, о цели Андреева приезда, уже ведомой всем. И на этот раз Андрей не почувствовал смущения, слова Даниила заставили Андрея ощутить гордость. Но дочери его Андрей покамест не видал, она не была на пиру…

Андрей приказал подать себе скарлатное платье, чтобы увидел Даниил, как милы Андрею подарки его…

В покое Даниила не было приготовлено-поставлено ни вина, ни кушанья. И Андрей понимал — не для угощенья зван — для беседы серьезной. Ясно понимал Андрей и то, что разум должен быть занят острым, трезвым обдумыванием, его разум, сейчас, в эти мгновения. Но тяжелая рассеянность овладела им и будто давила. И чувства все ушли в одно лишь зрение, на зрении сосредоточились. И внезапно, безо всякого смысла, вперял взор в столешницу малого стола, на которой выложена была по камню из малых кусочков пестрой глазури картинка — неведомые разноцветные птицы на изогнутых ветках. Делал над собой усилие, пытался очнуться, но глаза опускал вниз невольно и разглядывал мозаичный пол, выложенный малыми плитками-прямоугольничками с узорами округлыми. Думал, что, быть может, надобно просто головою сильно тряхнуть, чтобы опомниться, но было неловко решаться на такой странный неуместный жест. Взгляд останавливался на сапогах Даниила, сидевшего чуть поодаль, сапоги были из хуса зеленого, сахтияна-сафьяна. С усилием переводил взгляд и видел шелковую, тканную золотом, узорную материю Даниилова кожуха, греческого оловира был кожух…

Наконец не выдержал, тряхнул головой. Увидел Даниила— сильные, чуть ссутуленные плечи, выдалась вперед крупная голова — коричные с проседью волосы взлохмаченные, вздыбленные немного, и глаза блескучие ушли в эти крупные складки посмуглевшего лица, вдались… Но губы мясистые вдруг сложились — растянулись и надулись — в улыбке дружески-насмешливой. Голова кивком качнулась к Андрею. И глаза — все лицо— рассмеялось по-доброму — в бороду разлохмаченную, в большие усы… будто хотел князь посмешить Андрея, как малого еще мальчика, и тем самым приободрить…

Андрей очнулся совершенно. Глаза его, небесные, солнечные, посмотрели осмысленно и серьезно, и он уже не отводил взгляда от собеседника. И заговорил Андрей…

…Сколько раз Андрей про себя проговаривал все эти свои слова, связывал их как можно лучше, в уме улаживал речи свои. И теперь, когда совсем опомнился и волнение отпустило его, заговорил связно, ладно, легко… Однако не так скоро мог высказать все осмысленное, многое обмыслить успел… И неприметно подошло время обеденной трапезы. Подали кушанье, сюда, в покой особенный. Следом за принесшими блюда слугами явился неожиданно дворский Андрей. И Андрей искренне обрадовался любезному своему сопроводителю. Но понял, что явился тот не случайно, а по уговору с князем; и понял Андрей, что появление дворского — для него знак, сигнал прекратить покамест свои речи и ждать первого ответа, отговора княжеского…

Обедали втроем, обильно и с веселым разговором. Андрей вспоминал свое путешествие с дворским по стране Даниила, шутили, смеялись. Андрей спросил, приедут ли Константин и Маргарита, увидится ли он со своими новыми друзьями до отъезда своего. Дворский не ответил, но открыто посмотрел на Даниила Романовича, и тот ответил за него:

— Полагаю, князь Андрей со своими друзьями увидится и добрая дружба их еще укрепится… — Не к Андрею обращался, но к ближнему своему дворскому.

И почему-то на дворского эти простые слова оказали странное действие, он будто ожидал их, и все равно смутился и пытался скрыть тревогу…

И Даниил и Андрей заметили это. Дружески и тепло, но твердо заговорил князь. И Андрей понял, что в виду имеется некое решение княжеское, и дворский это решение знает, а князю ведомо, что дворского беспокоит это решение. И желал князь ободрить и развлечь своего верного ближнего, но решения своего не менял.

— А вели-ка ты позвать к нам сюда Митуса, — обратился князь к дворскому. — Князь Андрей Митуса не слыхал еще!

Что ж на пиру вчерашнем не было его? — полюбопытствовал дворский.

— Все причуды. Я уж привык сносить причуды его. — Даниил засмеялся всем лицом.

Дворский отстегнул пуговку на мешочке красном суконном, подвешенном к поясу, вынул медную свистульку и свистнул коротко. Вошел один из слуг, и дворский велел позвать Митуса.

Даниил засмеялся, когда говорил об этом Митусе и его причудах; и Андрей подумал, что князь и дворский будут обращаться с этим Митусом как-то шутейно. Но ничего подобного не сделалось, оба приняли серьезный вид, когда встал в дверях очень худой человек, от худобы своей казавшийся высоким. Платье на нем было длинное, простого сукна, однако безрукавка, надетая поверх, крыта была дорогим мехом. Был Митус без шапки, жидкие волосы неровными серыми косицами острились вдоль щек впалых и скул выступивших, и в лице будто лишь и были — эти острые сухие скулы, огромные темные глаза и — клювом — орлиный нос. Под мышкой удерживал Митус гусли небольшие и, войдя, не поклонился. Князь и дворский смотрели на него. Андрею показалось неловко, и чуть отворился. Андрей уже повял, что Митус — певец придворный… И снова тенью метнулась в памяти Огул-Гаймиш, я захотелось, чтобы запел этот Митус, и звуки стройные чтобы пошли на эту тень, и она бы исчезла, исчезла…

Митус без приглашения сел на широкую лавку и спокойно занялся своими гуслями, настраивал, и звучание неровное уже наполняло покой.

— Для князя Андрея какую песню изберешь, Митус? — Даниил повел рукою, указывая на гостя.

Митус ничего не ответил и на Андрея не поглядел. Андрея это даже немного обидело: привык уже к тому, что здесь все балуют его похвалами и восхищением-любованием искренним. Но вдруг неожиданно осознал, что Митусу и не надо глядеть на него, Митус лишь на себе сосредоточен и видит в душе своей, взором внутренним, и Андрея, и все вокруг, и много такого, что Андрею и непредставимо; видит по-своему, как не увидеть никому. И запел-заговорил Митус мерно и звонко и подыгрывая себе на гуслях…

…Длинную песню запел — о королевне чародейной, как сватаются к ней один за другим богатыри и королевичи, один другого славнее, а она всем отказывает и превращает их в птиц журавлей, и они птицами разлетаются с ее двора…

Песня о сватовстве. Конечно, ведь и Андрей свататься приехал. Но почему такая грустная песня? Ужели намек на отказ? После того как Даниил Романович ясно дал понять всем, что не откажет? Или, выслушав речи Андреевы, князь отказать решил? Но откуда ведомо певцу? Провидит?.. Или и вовсе не на отказ, на что другое намекает?..

— Спой песню Гаральдову! — Князь Галицко-Волынский не приказывал — просил…

И запел Митус песню, сложенную норвежским королевичем Гаральдом и на многие славянские наречия переложенную… Гаральд сватался к прекрасной королевне Ярославне, дочери киевского правителя, мудрого князя Ярослава. Но лишь когда свершил Гаральд множество воинских подвигов, за что и прозван был Жестоким, лишь тогда Ярославна согласилась быть его женой, а то все отказывала…

Эта песня завершалась хорошо — картиной веселого свадебного пира. И пропета ведь была по княжой просьбе…

Замолк Митус, медленный напев ладил, перебирая струны.

Вновь повел рукою князь, но Митус будто и не приметил — перебирал струны. Затем все же оставил гусли свои, поднялся, подошел к столу, налил вино из кувшина в серебряный стакан, выпил, стакан опустил на стол, взял яблоко и захрустел равнодушно, не садясь.

— Возьми это! — Князь указал на серебряный стакан, из которого только что пил Митус. — В дни ближайшие будет нам потребно много твоих песен. Готов ли ты?

— Да, — отвечал певец все с тем же равнодушием и даже резко. Впервые прозвучал его голос не в песне — в речи обычной.

— Ступай теперь, — князь махнул рукой, отпуская.

Быстрым движением, которое показалось Андрею каким-то совсем простым и даже и неподобающим, певец сунул серебряный стакан за пазуху и, взяв гусли, ушел, так и не отдав ни одного поклона.

— Хороши ли песни? — Князь поглядел на Андрея. А тот заслушался, и на лице его юношеском все еще теплилось выражение наслады живой.

— Необыкновенно хороши! — воскликнул Андрей. И его искренний восторг вызвал у князя и дворского довольные улыбки.

Андрей стал спрашивать о Митусе, но узнал немногое.

— Пусть он рассказывает, он Митуса лучше знает! — Даниил кивнул на дворского.

Дворский пожал плечами и рассказал спокойно, что, когда поднял свой мятеж Лазорь Домажирич, Митус, певец славутный князя Даниила, отказался служить князю и перешел к епископу, владыке Перемышльскому…

— Почему? — спросил Андрей, уже не думая о том, что, может, и не след спрашивать. Ему просто интересно было узнать.

— А ты самого Митуса расспроси, князь, вдруг выведаешь причины истинные всех его причуд! — И Даниил засмеялся.

Андрей понял, что спрашивать певца бесполезно, тот странный человек, не скажет ничего, а, стало быть, придется обойтись рассказом дворского, и, видать, это будет самый короткий рассказ…

Дворский рассказал далее, как принял епископ сторону Домажирича и пришлось дворскому разбить жилище владыки и сорвать шапки пышные боярские с его приспешников, также к мятежнику Лазорю примкнувших, и, в поношение разодравши эти шапки, на землю побросать. А Митуса, ободранного и связанного, пленником воротил дворский в княжой дворец…

— И более он не отказывался служить князю? — спросил Андрей.

— Как видишь! — коротко отвечал дворский.

— Но вовсе не видно в нем смирения, покорности не видно, — сказал Андрей задумчиво.

— Певца не поймешь, — подал голос Даниил. И это был голос мудрого человека, понимающего, что многое понять нельзя.

Князь положил руку на плечо дворскому.

— Будь нашим кравчим и виночерпием, сделай милость! — задушевно произнес.

Дворский, ушедший было в свои мысли, поднялся с улыбкой и наполнил кубки. На серебряные тарели положил холодных жареных куропаток, нашпигованных кабаньим салом и травами душистыми… И съевши птиц, лакомо приготовленных, снова пили вино и заедали сладкими большими яблоками светлыми, зелено-желтыми.

Затем князь встал со своего места. Андрей и дворский поняли и тоже поднялись.

— Время!.. — сказал Даниил. И будто еще слова хотел сказать, но горло сдавило, и голос прозвучал тише обычного.

Андрей видел волнение внезапное Даниила, но не мог угадать, что будет далее, что станется… Поглядел на дворского и понял, что ближний, верный княжой человек знает, чему время, куда поведет князь Андрея. Андрей тоже взволновался, но волнение его не было тоскливым, не переходило в грустную тревогу, — приятным было, даже странно для него самого веселым…

Они шли просторными сенями и галереями, подымались и спускались по лестницам. Слуги растворяли двери перед ними. Отошедшие узорчатые створки открывали новый гладкий путь вдоль стен, расписанных яркими красками или завешанных коврами…

Наконец за растворенною дверью просторный покой нарядный явился. В кресле деревянном, окруженная прислужницами, сидела, вся разубранная шелками и драгоценностями, девушка, показавшаяся Андрею рослой и какою-то чуждой… Неужели она?.. И не тринадцать лет ей — куда! Старше она… И разочарование нахлынуло в душу, отчаянное — затопило… Конечно, Андрей понимал хорошо, что этот брак нужен ему для его замыслов. Он так боялся, что Даниил не даст согласия!.. Но… Андрей все-таки не думал, не полагал ее такою… Вот-вот слезы обиды, крайнего разочарования, досады навернутся на глаза… Едва сдерживался…

Девушка с важностью сошла с кресла, низко поклонилась вошедшим и вдруг поворотилась задом, вошла к двери за креслом и сама эту дверь отворила. Отступила и вновь склонилась в поклоне. Андрей уже понял — не она! От сердца отлегло. Интересно, занятно сделалось. Что-то особенное показывают ему…

Второй покой убран был роскошнее первого. И здесь в кресле сидела девушка, наряженная пышнее первой, моложе и красивее. И тоже, сойдя с кресла, безмолвно приветствовала гостей поклоном и с поклоном же отворила следующую дверь.

А третья девушка показалась Андрею просто красивой, очень красивой, хотя и ей не могло быть тринадцати лет, постарше и она была…

Когда вступили в четвертый покой, подумалось Андрею, что если бы ему предложили в жены эту красавицу, он бы не ответил отказом. Но и это не была дочь Даниила, а всего лишь одна из ближниц прислужниц…

Пятый покой ошеломил Андрея роскошью убранства и девичьей красотой. Эта девушка была даже слишком хороша; еще помыслишь, как-то будешь глядеться рядом с такою супругою венчанной… Но и это оказалась не она, и Андрей был даже и рад…

Однако в покое шестом ощутил некое уныние и страх… Он уже понимал, что и это — не она… А тогда какова же она, если этот блеск, эта невиданная красота — все еще не она…

Наконец растворились двери седьмые.

И это уже и не был холодный блеск драгоценностей, выставленных напоказ, это было сияние безмерное, нежное и теплое, когда парча и шелка, самоцветные каменья, золото и серебро словно бы открывают глубинную, истинную свою ценность, и ценность эта — в самой великой радости глубокой, какую получает душа человеческая от истинного обладания красотою, природно и руками человеческими сотворенною…

И живым прелестным сердечком всего этого сияния была девочка в заморских шелках самых нежных, в самых дорогих мехах зимних лесов Руси. Прислужницы, тонко звеня гривнами золотыми, жемчугами крупными серег и подвесок, блестя нарядом своим, окружали ее, держали пышные вошвы рукавов и пышно волнившиеся полы верхнего платья. Все они были молодые и красивые, но все были — не она!..

Она была королевна славянская песенная и маленькая девочка. Быть может, ей и не минуло еще тринадцати лет…

Она была — маленькая нежная птичка, цветок и мотылек на цветке; украса изящная самая, из переплетения изящного тончайших серебряных нитей с вкрапленными живыми сияющими самоцветными камешками. Такая драгоценность была она… И ноготки ее нежных, нежнейших розовых цветочных лепестковых пальчиков заостренные была и длинные и окрашены розовой нежной яркой краской, осыпанной тончайшей золотой пыльцой…

И на головке чуть покачивалась чудновато заостренная шапка-корона. Волосы были убраны под шапку, маленькие ушки-лепестки были видны и были непроколотые. А на висках чуть-чуть видны были волосы, такие золотистые и будто с искоркой… Матерью Анны, венчанной жены Даниила, дочь половецкого хана Котяна была. От нее и унаследовала внучка эту искорку озорного огня в золотистых славянских косах. Половцы известны были своими сильными чермными волосами— красными, как огонь…

Лицо ее не было набелено и нарумянено, как лица наложниц и жен Александра, как лицо жены Танаса… У этой благоуханной девочки лицо было нежное-нежное розовое, и губки нежные, нежной алостью милые, казалось, готовы были приоткрыться. И только веки были изукрашены — все тою же золотистою тончайшей пыльцой…

Она смотрела на него серьезно и непонятно и будто выжидательно. И теперь и он не мог оторвать взгляд от ее нежного лица с этими чуть скошенными темными бровками и темными глазами — они были карие — и мягко скругленными скулами…

И наконец-то она раскрыла губки и улыбнулась. Жемчужной чистотой зубки приоткрылись. Она улыбалась, как ребенок серьезный и разумный, внезапно увидевший занятное что-то, но еще не получивший от старших дозволения прикоснуться к этому занятному и даже не знающий — зачем оно…

О Мелисанде Триполитанской, далекой, из детства, о Ефросинии, милой своей наставнице, он уже и не мог вспомнить. Их будто и не бывало — она!.. Она одна… Золотистая девушка — его…

Ах, если бы ему сейчас грозило унижение, оскорбление, как тогда, уже давно, у фонтана серебряного, он бы нашелся, как там; он сказал бы что-нибудь замечательное… Но здесь не было никакой угрозы, а он молчал трепетно, и даже не мог улыбнуться… И это зрелище юноши и девушки, принца и принцессы, замерших друг против друга, это зрелище юноши и девочки было прелестным и трогательным…

— Вот моя Марыня… — произнес Даниил густо-певуче…

Так он звал свою дочь единственную, Марию, мягко, на южнорусский, южнославянский лад…

И Андрей невольно, из одной потребности внезапной хоть что-то сказать, повторил это имя, произнесенное Даниилом. Но для Андрея, познавшего книжную премудрость, это имя было — слово, латинское слово — «морская». И выговаривал он не так, как Даниил…

— Марина…

И после, уже много лет спустя, когда отец или братья обращались к ней, звонкий юношеский голос повторял в ее памяти, в ее сознании, будто поправляя их выговор:

— Марина… Марина… Марина…

И под сводами кельи в Угровской обители все звучал для нее этот голос. И призывал ее на смертном ее одре, когда уста эти милые, въяве призывавшие ее, давно уже сомкнула безвременная смерть…

— Марина… Марина… Марина…

Даниил устроил в его честь эти особенные рыцарские игры. Трубы звенели и гремели призывно. Оруженосцы шли торжественно, с длинными копьями на плечах. Кони, словно бы одетые в алые плащи, затканные золотыми и серебряными цветами, выступали горделиво, несли на себе всадников, скрывших свои лица и тела в блестящих доспехах, и пышные перья павлиньи колыхались на шлемах. И после наносили друг другу удары мечами и копьями, следуя правилам особым, знатные воины, закованные в сверкающий металл…

Юные женщины и девицы сидели на особых лавках на возвышенном помосте, убранном коврами и цветами. Такие игры — турниры — князь Галичины и Волыни видывал в немецких землях. Андрей же никогда не видел. Но всадников железных помнил по той озерной ледяной битве. Но те рыцари вовсе не были праздничными и яркими…

На другой помосте, возвышенном и тоже богато украшенном, поместился сам Даниил, окруженный ближними, людьми. Из них ближе всех к нему сидел дворский Андрей, по левую, сердечную руку. А по правую — сидел будущий зять Даниила, Андрей Ярославич, великий князь Владимирский… Теперь Андрей со своим будущим тестем совсем свыкся. И потому, едва узнал о рыцарских играх-турнирах, принялся пылко умолять Даниила позволить и ему, Андрею, биться… Долго объяснял Даниил Романович, что у таких битвенных игрищ свои правила сложные. И не так-то легко этим правилам выучиться, а ведь Андрей и доспехи такие закрытые никогда не надевал… Уговорились на том, что Андрей в оставшееся до его отъезда время будет учиться рыцарским правилам. А доспехи закрытые, красивые, золотом насеченные, были одним из княжих подарков Андрею.

Но все равно Андрей невольно супился и глядел невольно исподлобья. Все три сына Данииловы — Лев, Мстислав-Иоанн, Андрей-Шварно — принимали участие в игрище. Молодые супруги Льва и Шварна сидели на помосте рядом с Андреевой невестой… Чувство неловкости тревожило Андрея… Что она думает о нем, сидящем вот так, рядом со стариками?.. Не станут ли перед нею заноситься королевна венгерская и дочь Миндовга?.. Он решился попытаться уловить, поймать ее взгляд… Вдруг и она смотрит на него?.. Но девочка в своем новом прекрасном наряде не смотрела на него. Она чуть поворачивала головку, оглядывалась по сторонам. В лице ее соединялись оживление и рассеянность… И внезапно Андрей понял, что она впервые, как возрастная уже, сидит вместе с другими женами и девицами на помосте. И никого и ничего не видит в отдельности, одну лишь общую живую пестроту, праздничную, шумную на вольном воздухе… И оттого, что ему показалось, будто он понял ее, он подумал о ней с такою особенной нежностью…

Но тут всадник-победитель поднял забрало шлема и оказался сыном дворского. Веселая, взыскующая быстрых движений и громких кликов радость охватила Андрея. Он вскочил, не задумываясь, вскинул обе руки кверху и закричал радостно, приветственно другу своему:

— Э-эй! Вот я!..

Он увидел, как на другом помосте вскочила Маргарита и тоже замахала Константину рукой. И Андрей удивился, как не заметил ее прежде. И закричал и ей;

— Маргарита! Маргарита!..

Даниил и дворский улыбались. Девочка на помосте украдкой глянула на Андрея, подумала, что он здесь — лучше всех, и едва приметно бровки нахмурила, когда он радостно выкрикнул имя Маргариты…

На конном дворе Константин показывал Андрею приемы рыцарского поединка. Конечно, это оказалось вовсе не так сложно, как говорил князь Андрею. Андрею ли сложна и трудна любая воинская выучка после того, как в детстве своем побывал он в руках такого война и наставника, каким был его Лев… С воинственными возгласами юноши пускали коней навстречу друг другу и сшибались копьями. Константин заставлял своего коня переступать с ноги на ногу, будто в пляске причудливой. Андрей вздыбливал и горячил Злата…

Но когда Константин окончил урок, Андрей сам вызвался показать ему приемы пешего поединка, преподанные некогда Львом. И легко двигался в невидимом круге, вздымал вверх свой меч Полкан. И сын дворского дивился:

— Я и вправду почувствовал, как моя сила идет к тебе! Но как же это?..

И Андрей щедро делился своим умением с другом и только жалел, что невеста не видит его таким искусным и ловким воином. Но когда-нибудь она увидит!.. Казалось, одно лишь счастье, одно лишь веселье пестро-цветным горным лугом раскидываются впереди…

В честь Андрея устроено было и несколько парадных торжественных пиршеств. Эти пиры днем происходили, засветло завершались, и не было в них буйного веселья, и шумного опьянения не допускалось. На этих пирах Даниил Романович справлял обычайный обряд представления своего милого гостя уже в качестве будущего зятя. Это уже можно было назвать прямым предвестием свадьбы. Андрей и его невеста сидели на возвышении, особенный стол поставлен был перед ними. Званы были на эти пиры не одни лишь ближние люди придворные. Князь Галицко-Волынский положил эти пиры добрым поводом для того, чтобы лишний раз напомнить боярам богатым и наклонным к мятежу о своей силе и власти над ними. Перед юной парой прошли, склоняясь в церемониальных поклонах, отцы и сыновья знатнейших и богатейших родов Галичины и Волыни. Нельзя было от этого обряда уйти, нельзя было не поднести даров. Но такое поднесение даров с поклонами означало подчинение, и все это знали. Все понимали Даниилову затею. И, быть может, для одних лишь юноши и девочки не происходило ничего значимого, а просто пестрая череда нарядных людей с подарками им, будущей чете супружеской. Один случай, впрочем, нарушил общий порядок. Черноглазый юноша в алом кафтане приблизился к столу с явственной горделивостью. Подарка не было в его руках, и никто не нес за ним подарков. Андрей заметил, как насторожился придворный, принимавший дары, складывая их и расставляя сбоку от стола. Юноша не поклонился, но протянул руку, желая «повитаться» — поздороваться с Андреем, как с равным себе по возрасту и происхождению. Но Андрей уже осознал мгновенно, что вся эта церемония поднесения даров затеяна Даниилом Романовичем неспроста. Мгновенно пробудился в сознании, в душе Андрея правитель, ведающий свои права и знающий хорошо, какую честь должны ему оказывать. И еще — ведь Андрей уже успел полюбить Даниила и сейчас понял, что видит его врага, и уже испытывал к этому юноше неприязнь. Андрей не протянул руки. Вое задивились тихо, какое величие вмиг проявилось в этом светлоликом пестроглазом мальчике; и тоненькая девочка рядом с ним замерла величаво — каменная стрелочка на капители соборной. Это была царственная чета, и не склониться невозможно было… Черноглазый в алом кафтане медленно склонил голову и поклонился, подчинившись этому ощущению непререкаемого величия, будто волной воздушной ветровитой окружившего юную чету… И Даниил снова подумал, что Ярослав прав был, предлагая своего Андрейку в зятья не кому-нибудь— самому великому Штауфену. Дорогого стоит этот мальчик!..

Когда завершилось церемониальное поднесение даров и пошел пир, вокруг ничего не говорилось о странном случае. Андрей понял, что говорить об этом юноше, о его семействе и роде запретно при дворе Даниила. Но после, конечно, Андрей принялся спрашивать своего друга, сына дворского, кто же таков черноглазый в алом кафтане и чего добивался, что желал показать и доказать. Константин отвечал без охоты, однако не ответить вовсе на Андреевы расспросы нельзя было.

— То княжич Болоховский, — неохотно обронил Константин и замолчал, решив не говорить по своей воле, но лишь отвечать на расспросы Андрея.

И отвечая на эти расспросы, Константину пришлось рассказать, что Болоховские бояре — в знатности и богатстве едва ли не с самим князем пытаются соперничать, зовут себя «князьями» и дворы завели, будто и вправду князья. Болоховцы — главные внутренние враги Даниила. И тотчас Константин прибавил, что всем ведомо о болоховцах— они всего лишь мятежники; знатны, богаты, но всего лишь мятежники, злоумышляющие на своего правителя…

Андрей задумался… Конечно, не так просто все складывалось в Галицко-Волынских землях. Возможно, Даниил и мог бы покончить с болоховцами, но опасается раздражить другие знатные боярские роды подобным погромом старейшей семьи… Андрей снова вспомнил свою беседу с князем в малых покоях. Пришлись ли князю его, Андреевы, слова? До них ли Даниилу?… Но ведь внутренние мятежники всегда бывают; на место одних, изведенных, другие являются. И все эти внутренние мятежи не умаляют для правителя необходимости внешних действий… И вдруг Андрея поразила и возмутила одна мысль, вроде бы неожиданная, нежданная, но, должно быть, исподволь зревшая в его сознании; мысль о том, что Александр может воспринимать его как мятежника, злоумышляющего против Александровой власти!.. Но нет, как это возможно?! Ведь они — братья, у них один отец, и ведь Александр знает, он твердо знает права Андрея, и знает, что желает нарушить эти законные права…

«Да, покамест меж нами — борьба равных. Но если одолеет, победит в этой борьбе Александр, на детей моих и внуков утвердится взгляд как на злостных мятежников… А если победа будет за мною? Как я стану смотреть на Александровых детей?»

В другое время эти мысли о детях и внуках вызвали бы у него смущенную улыбку и стыдливую краску на щеках. Но сейчас возможные дети и внуки и их судьба всего лишь входили в общее понятие о его личной власти; и когда он сейчас думал о них, не было и тени мысли о нежных любовных ласках, о жизни в браке, о соитии с женщинами…

На этих парадных торжественных пирах Андрей вдоволь наслушался прекрасных Митусовых песен. Митус пел-говорил длинные красивые, не хуже Гомеровых, песни-стихи о богатырях и поединках, о царевнах, тоскующих в теремных башнях; и спел совсем страшную песню — о красавице, отказывающей рыцарю, и тогда он выкалывает ей глаза и кидает ее глаза ей в лицо…

После выходили девушки, дворцовые песельницы, в красных платьях, в уборах из красных и желтых лент, и пели протяжные звучные песни Галичины…

А говорить со своей невестой Андрею довелось лишь однажды. Ему очень хотелось до своего отъезда перемолвиться с ней хотя бы несколькими словами. Но не знал, как это устроить. Поделился с Константином и Маргаритой. И Маргарита обещала что-нибудь измыслить. Через день охота была назначена с ловчими птицами. Выехали рано, едва заря забрезжила, и воротились к накрытым обеденным столам. Задалась веселая пиршественная трапеза, простая, непарадная. Женщин не было. Мужчины много пили, говорили и рассказывали непристойности, громко смеялись. Сидели вперемешку, безо всякого чина. Андрей тихомолком пристроился на краешке длинной лавки и томился в ожидании — удастся ли Маргарите… Константина он не видел в зале и тщетно озирался, пытаясь углядеть его… Наконец вошел Константин, Андрей подался к нему, Константин подсел к Андрею, выпил маленькую чарочку вина, после наклонился к самому уху Андрееву и зашептал…

Андрей встал из-за стола и, стараясь идти как можно неприметнее, держась ближе к стене, вышел из пиршественной палаты…

В сенях широких двинулся, как пояснил ему Константин, но, дойдя до поворота, спутался и не знал, куда идти далее. Повернул наугад, как пришлось, но девушка-прислужница догнала его, тронула за плечо и тихо попросила, чтобы он шел за ней. Приглядевшись, он узнал ту самую, что встречала его в предпоследнем, шестом покое. Впрочем, теперь она не показалась ему такой блистательно красивой. Она проводила его до малой дверцы расписной, отворила эту дверцу и скромно отступила в сторону. Андрей вышел в крошечный дворик внутренний, где разбит был комнатный сад. Этот комнатный сад, в сущности, представлял собою одну большую беседку, увитую листьями узорными каких-то вьющихся растений, неведомых Андрею. Солнце светило ярка. Светлые зеленые блики легко озаряли два кресла резных, без спинок, и деревянный, крытый шелковой покривкой столик. На столике поставлена была игральная доска, деревянная тоже, с золочением и серебрением клеток. Две девушки, сидя на пестрых подушках кресел, передвигали резные причудливо фигуры. Андрей тотчас узнал Маргариту и свою невесту. На этот раз она показалась ему взрослее и не такой хрупкой, более земной, что ли… Золотистые с искоркой косы уложены были на уши, и потому не было видно этих ее лепестковых ушек непроколотых. Золоченая шапочка-коронка открывала чистый нежный лоб. А платье было голубого шелка, с тисненым цветочным узором, длинное, со множеством складок и высоко подпоясанное тонким серебряным пояском. И веки на этот раз были чистые, нежные, не изукрашенные золотистой пыльцой.

Андрей не приметил, как Маргарита поднялась, но вот она уже гибко скользнула в дверь мимо него. Девочка приподняла руку, тянувшуюся за шахматной фигурой резной светлой. Андрею показалось, что она хочет задержать, удержать Маргариту. Неужели боится остаться с ним наедине? И не поступает ли он дурно, решаясь на такое свидание без дозволения ее отца?.. Но нет, если бы его приход явился неожиданностью для нее, она бы удерживала Маргариту иначе, более настойчиво… и… что еще?.. Вскрикнула бы? Испугалась?.. Выходит, будто он нарочно хочет испугать ее или невольно склоняет не слушаться запретов отца… Но додумывать было некогда; Он шагнул к столику.

Она быстро встала, легким движением тонкой ручки в голубом рукаве чуть прихватив у пояса платье, чтобы подол не волочился по земле. Ноготки у нее были прежние — длинные, заостренные и осыпанные золотой пыльцой… Он приостановился. В глаза ему бросилась меховая опушка на ее платье, над подолом. Захотелось коснуться этой серебристо-серой пушистости. И, уже не думая, то ли он говорит, он указал пальцем и проговорил стихи:

— И лучше не могли сыскать мехов. Ни на Руси, ни в землях польских… — И тотчас пояснил: — Это стихи немецкого рыцаря Хартмана фон Ауэ… — И добавил, чтобы она не полагала его разумнее и ученее, чем он есть на деле: — Это из Маргаритиной книги…

Лицо девочки было задумчиво и серьезно, как будто, он сказал нечто значимое, важное для нее. Она немного отвела взгляд и будто размышляла, стоя перед ним в своем драгоценном наряде. Она всякий раз являлась в новом платье, но сама не замечала пышности своей дорогой одежды. И платья и уборы она меняла не по своей воле. Ее одевали и раздевали и снова одевали, так надо было. Иной жизни она не знала…

Он сел на кресло и принялся расставлять на доске фигуры, как для начала игры. Он делал это просто для того, чтобы делать что-то. Стоять и молчать было бы неловко и тягостно. Она повернулась к нему и смотрела. Затем опустилась легко на другое кресло, против него. Он взял фигуру и сделал ход. Она склонила головку, внимательно посмотрела и передвинула фигуру со своей стороны… Если еще двигать фигуры, один из них выиграет, а другой проиграет. Или не выиграет и не проиграет никто, но все равно каждый будет стремиться к победе. Но разве они — противники?.. Так вдруг подумалось Андрею.

И она будто уловила и поняла его мысли. Глаза их встретились, лица озарились улыбками. Тонкая, еще детская ручка, рука девочки и быстрая, легкая и сильная юношеская рука протянулись одновременно я смешали фигуры на доске. Резные, позолоченные и посеребренные, фигуры падали и звонко ударялись о клетки доски…

Светлые зеленые блики странно, детски смешно и легко окрашивали юные лица… — Спасибо тебе… — произнесла она детским нежным голосом… Кажется, это она впервые обратилась к нему, заговорила… — Спасибо тебе. Меня прежде не пускали на пиры и смотреть игры не пускали… — Она говорила об очень простом с такою серьезней задумчивостью… Они сидели друг против друга. Рука ее снова протянулась, будто она решилась коснуться его щеки… или… его губ?.. Он почувствовал, как румянец горячит щеки… Ах, не надо этого румянца! Она сочтет его робким, неловким… Рука повисла над игральной доской с разбросанными фигурами и медленно легла на шелковую покривку…

— Андрей… — проговорила она задумчиво, — Андрей…

— Теперь твой Андрей! — Мальчишеским, резким и угловатым движением он ухватился за край столика обеими руками и подался к ней, чуть пригнувшись я вытянув шею. — Приказывай. Я все исполню… — И голос его сделался мальчишески глухим и нетерпеливым…

Она снова встала, но теперь совсем не боялась и сказала нежно и с этой мягкой уверенностью в себе:

— Нет, нет, не нужно ничего… У тебя такие красивые глаза…

Он не успел ни ответить, ни подняться ей навстречу. Она бросилась к двери, и мощный Даниил, вдруг показавшийся Андрею неуклюжим, уже удерживал ее узкие, тонкие плечики в голубом узорном шелке.

Андрей молча встал из-за стола игрального и стоял с опущенной головой, чуть присогнув правую ногу. Он готов был признать себя виновным, и неизмеримое благородство и достоинство озаряли облик юноши, почти мальчика…

От князя пахло вином. Он отпустил дочь, подошел к одному из столбцов беседки, ухватился одной рукой и был задумчив и думал не о них… Густым голосом ласково сказал он:

— Что же вы? Ступайте. Не бойтесь…

Но они не пошли вместе. Придерживая платье у пояска, девочка побежала в глубь зеленой беседки. Метнулись тонкие руки, дверь приоткрылась. И вот уже исчезла… Андрей поднялся на несколько ступенек. Та дверь, в которую он вошел сюда и Даниил вошел, была раскрыта… Андрей шел будто без памяти… Очнулся в самом начале сеней. Константин ждал его здесь. Хотел было оправдаться — ведь ни он, ни Маргарита не призывали князя. Константину пришлось отступить за колонну деревянную витую, спрятаться, когда князь внезапно вошел… Но едва взглянув на лицо Андрея, Константин понял, что не надо ни оправдываться, ни расспрашивать. И Андрей был рад этому дружескому пониманию. Они пошли на конный двор, горячили коней, размахивали истово мечами и копьями; после водили разгоряченных коней, прежде чем напоить; после смотрели, чисты ли подстилки, хорошо ли сено в кормушках… После вышли опять во двор, уже время к ужину шло. Константин закинул руку на плечи Андреевы и засвистел унгарскую песенку. Андрей улыбался, как шальной и глядел на небо. А небо прямо перед ним раскинулось. И солнце садилось чисто. Заря вечерняя алая-алая была…

Но Андрей был не таков, чтобы одни лишь чувства любовные занимали его. Этого мало было его натуре, взыскующей, живой. Он доверчиво тянулся к своему будущему тестю, уже видел во всех действиях Даниила пример себе для подражания. Ему хотелось узнать о Галицко-Волынском княжестве как можно более, потому что он почувствовал себя уверенно, потому что в душе его сложилась и расцвела мечта о богатом, обильном, сильном государстве. Это будет его, Андрея, государство, такое же прекрасное, как владения Даниила Романовича, его тестя и союзника…

Андрей спрашивал, как собираются во владениях Даниила платежи князю, и особенно — как устроено войско. Даниил для зятя будущего устроил особый смотр воинам. Воины его были наемники, для которых война — ремесло; и за их ратный труд им платили уговоренную плату. Облачены они были в хорошие доспехи, при себе имели копья, мечи и самострелы. Кони были защищены плащами кожаными. Главною силой войска были пешцы… Андрей подумал, что держать такое войско, состоящее из людей, добровольно избравших войну своим ремеслом и получающих за это плату, куда лучше и для самих воинов, и для жителей государства. Но Александру более по душе тартарское войско, состоящее из воинов бесправных и безответных; и пусть каждому жителю будет внушено, что, призванный насильственно в это войско, покорно переносящий неимоверные тяготы и гибнущий безвинно, он не просто исполняет приказы правителя, но якобы защищает себя, своих детей и жен и то самое государство, что на деле превратило его в раба, в холопа оружного…

«Вот так раскидывается над людьми сеть лжи! — думал Андрей. — Но может ли быть у меня государство, где этой сети не будет и люди будут видеть небо?»

Но было ясно, что из наемных воинов не составишь войска несметного, где одного убитого тотчас возможно заменить другим, таким же бесправным. Наемный воин сохранил чувство собственного достоинства, ценит свою жизнь и не кинется в горячке под копыта коней противника, грудью останавливая наступление… А можно ли попытаться заменить безумную и страшную мощь этих разгоряченных, себя не помнящих человеческих тел страшной, но разумной мощью особых приспособлений?.. И с вниманием особым разглядывал Андрей метательные машины — баллисты; прежде он таких не видал, но читывал в книгах, что были такие у Александра Македонского… Но ведь и Александр Македонский своим воинам платил, и войско его было немалым… Значит, возможно?..

Но не только об этом новом устройстве войска думал сейчас Андрей. Осматривая дворцы и храмы Даниилова города, он подметил много черт, общих с прекрасными боголюбовскими строениями. Андрей сказал об этом Даниилу; и тот похвалил его наблюдательность и отвечал, что ничего дивного и тайного нет в этом сходстве. У Андрея Боголюбского ведь работали мастера из Галича, и мастеров из дальних для Владимирской земли западных стран звал к себе на службу Андрей Боголюбский. И князь добавил, что, ежели Андрей пожелает строиться, он пришлет Андрею самых искусных мастеров…

— Я о строительстве многом помышляю, — признался Андрей доверчиво, — да столько всего сделать надо!.. Платежи, войско, законы… Александр, брат мой… с ним разобраться…

Андрей недоговорил, увидел пристальность особенную в испытующем взгляде Даниила.

— До меня вести дошли из Новгорода, — сказал Даниил, — Ныне здоров Александр, в Новгороде остается. А Кирилл, митрополит, воротился во Владимир…

Вести не были хороши для Андрея. Так нужна была ему сейчас поддержка Даниила, рука старшего на плече… Вели бы Даниил сказал, как Лев, как отец: «Все будет хорошо, я — за тебя», — все было бы легче!.. Но Даниил молчал. Что ж, Даниил ему не отец и не пестун; и сам Андрей не младенец, которого надо утешать, а возрастный правитель. Й перемог себя, не показал своего отчаяния; как мучительны ему тяготы правления, не показал. Но все же подчинился этому желанию своему спросить о чем-то важном для себя…

— Кирилл — всей Руси митрополит, в Никее утвержден. Кирилл — человек Александра, понять немудрено. Как же Галичина и Волынь?..

Ждал ответа. Подумал, не обиден ли вопрос Даниилу. Даниил все глядел испытующе и чуть насмешливо.

— А так! — заговорил. — Что мне митрополит всей Руси, беглый мой печатник! Я покровительство понтифекса великого Римского приму, королем буду зваться законно. Ведь и отец мой, Роман Мстиславич, королем себя звал в мечтах о королевстве великом…

Андрей припомнил давние слова отца о поповских выдумках… Латинская, католическая ересь!.. Душа его с иным свыклась… Но не о душе надо сейчас думать… Митрополит, он всегда под боком и может сколько угодно этот бок твой угрызать!.. Великий понтифекс… Конечно, поставит и он своих попов, понашлет… но, может, их окоротить проще будет?.. Тогда у Александра за спиною — Орда, византийство; но Андрей — с государями Запада… Общая вера…

— Но как же? — тихо сказал. — Владимир и Галич будут свободны от митрополии, но ведь их разделяют смоленские, черниговские земли…

Даниил видел, как борется Андрей душевно. Хотелось ободрить, рукою махнуть на все государственные дела и соображения, голову эту мальчишескую, переполненную мятущимися мыслями, прижать к груди своей… защитить… Но этого нельзя было так просто, Даниил — правитель, и правитель великий, сам это ведает…

— Будут битвы, — густоголосо говорит, — черниговских, смоленских князей будем на свою сторону склонять и биться будем!..

И вдруг Даниил стал говорить о зависимости вассальной, о том, как вассалу на Руси при первых еще Рюриковичах вручался меч в золотых ножнах; о Мстиславе Удалом, который, избирая, кому из зятьев дать Галич, выбрал Андрея, венгерского королевича, женатого на Марии Мстиславне, тот Андрей Мстиславу служил. А разве Василько Слонимский не служил Даниилу?

Андрей не мог не понять. Это ему сейчас предложено сделаться вассалом Даниила. И эта зависимость от тестя избавила бы Андрея от многих тягот. Но ведь Андрей — правитель, а не подданный, и должно ему одолевать свои тяготы, а не избавляться от них…

— Нет. — Голос твердо звучал. — То — да, а это — нет! Не могу…

— Я ведал заране эти твои слова отказные, — выросла на стене большая неровная тень мощной главы Данииловой, пламя свечей восковых метнулось в подсвечниках-шандалах… — Но мне ведомы и твое благородство, и честность твоя…

— Друга, союзника — не предам! — Не мальчика беззащитного слова, но гордого правителя…

И Даниил не мог понять, какой Андрей более мил ему, беззащитный доверчивый мальчик или этот юный князь, горделивый и благородный и оттого еще более доверчивый и беззащитный…

«То» было покровительство возможное великого понтифекса, «это» — зависимость вассальная…

Но вовсе не все их беседы проходили в таком напряжении. Чаще Даниил совсем по-отцовски пускался в рассказы-воспоминания. О своих походах воинских. О королевстве своего отца, Романа Мстиславича, соединившего воедино в своих владениях княжества Галицкое и Владимиро-Волынское, земли черноземные, где хлеба восходят обильно, и земли, обильные солью, без коей не в радость пища ни зверю, ни человеку; и земли, населенные кузнецами — ковачами железа и златокузнецами искусными… Но младенцем четырехгодовым, сиротой, изгнан был Даниил Романович из Галича, нашли было с матерью, с братом и сестрой прибежище во Владимире-Волынском, но и оттуда были изгнаны. Тогда впервые выучился Даниил ценить верность и запомнил, как боярин Мирослав его вез малого, «возмя перед ся на седло»… И после — как нелегко давалась, власть, сколько раз приходилось бежать в земли польские, венгерские… И тесть, Мстислав Удалой, нелегкий был! Галич захватывал, не любил Даниила, хотя дочь свою Анну, венчанную Даниилову супругу, любил, подарками дарил дорогими… А как пришлось к Батыю на поклон ехать, как спрашивал хан:

— Пьешь кумыс?..

Это кобылье-то молоко заквашенное!.. Но и Даниил умел ухарским быть…

— Доселе не пил, ныне велишь — пью!..

А вечером хан прислал вино Даниилу.

— Не обыкли пити молоко, пей вино!..

А теперь не достать Орде Галичину и Волынь — лапы коротки!..

И снова и снова — Андрей просил почти по-детски — и рассказывал князь о Буде, и Вене, и Кракове, и о Риме, где тоже бывать доводилось… И лицо Андрея осеняла мечтательность чистая детская — так хотелось все увидеть!..

И внимательно слушал Андрей о битве с Фильнеем. Андрей не был природным тактиком и стратегом, как Александр или Даниил; и теперь Андрей это понимал ясно; и хотел научиться, разумом напряженным уловить то, что не было ему дано от природы. Пора понимать, знать, как выстраивается битва, пора избавляться от этого ребяческого представления о битве как о цепочке красивых поединков!..

Но слушая Даниила, Андрей видел его лицо, движения его сильных рук, слышал звучание его голоса густого… И невольно отвлекался от подробностей важных…

И еще — думал о том, что битва с Фильнеем как раз и пришлась на то время, когда отец строил свои планы об Андрее. Это ведь тогда Бэла IV Венгерский, нынешний сват и союзник Даниила, двинул на Галичину войско полководца своего, бана Фильнея, насмешливо названного в Южной Руси «Филей прегордым». И вместе с воинами Фильнея двигались польские дружины Флориана. Встали под Перемышлем, но со штурмом не спешили. Рыцарскую игру — турнир — устроили. И союзника Бэлы, одного из черниговских князей, Ростислава Михайловича, вышиб из седла польский рыцарь. А Даниил послов направил к мазовецкому князю Конраду, к литовцу Миндовгу — просить воинской помощи… А меж тем выступил дозорный отряд Андрея дворского. И за ним — войско Даниила. И над войском орел пролетел — вестник победы… В той битве отличились Даниилов брат Василько и дворский Андрей. Напрочь были разбиты Фильней, Флориан и Ростислав…

Имя этого Ростислава отец поминал Андрею. Кажется, был этот Ростислав Михайлович в родстве с болгарским родом царей Асеней, породнился с ними через дочь свою, выдав ее за одного из них… В рассказе своем Даниил поминал несколько раз и Ярослава. Но Андрей никак не мог понять, поддержал ли его отец Даниила. Сейчас Даниил как-то уклончиво говорил о его отце… А Ростислав? Был в союзе с отцом? Но как же тогда союз отца с Даниилом, Андрей знал об этом союзе… И с Михаилом Черниговским отец был тогда в союзе… Но так быстро все меняется! Тот же Бэла — ныне сват и союзник Даниила. И Миндовг успел побывать противником Даниила, а сын его — опять же союзник Даниилов… И только Орда видится Андрею пугающе монолитной страшной стеной. И у стены этой — Александр… Но неужели не одолеть? Неужели опустить руки? Вспомнилось, как произнес отцу, что Александр и Орда — неодолимы… Заря… Ночь… День… Заря…

…Андрей корил себя за то, что не догадался прежде сам завести разговор о летописании. Позабыл именно об этом, увлеченный новыми впечатлениями, новыми своими мыслями. И Даниил о летописании не поминал- к слову не пришлось. И, может быть, Андрей и вовсе не узнал бы о летописании галицко-волынском, если бы не Константин.

Время, положенное Андреем по согласию с Даниилом для отъезда Андреева, приближалось. И в одни солнечный чудесный день на прогулке верхом в окрестностях Галича Андрей завел с Константином беседу обо всем том новом и интересном, что успел повидать в Данииловых владениях. И вот Константин и спросил, а что рассказывали Андрею о галицком и холмском летописании князь Даниил Романович и дворский. Тотчас Андрей закидал друга вопросами, вспомнил свои споры с Кириллом, свое раздражение, оттого что Кирилл правит летописанием владимирским. Константин отвечал, что до своего отъезда в Никею Кирилл ведал и летописанием в Холме, но после отъезда Кирилла галицкое и холмское летописание — в руках епископа Иоанна, люди епископа ведут записи, которые доставляются князю, и тот сам эти записи читает, ибо грамоте учен…

Андрей, конечно, загорелся желанием побеседовать с этими летописцами, увидеть, как летописание творится. Оказалось, это возможно.

— Завтра отец мой будет у епископа, Иоанн самолично записывает отцовы рассказы о битвах и походах. И ежели сыщется у тебя время…

Но даже если бы у Андрея нашлись какие-нибудь неотложные, очень важные дела, он отложил бы их, оставил ради посещения палаты летописной. И в другой день ждал Константина с нетерпением.

Слуга доложил Иоанну о приходе князя Владимирского, и тотчас их впустили. Дворский уже сидел против Иоанна. Андрей и Константин подошли под благословение, после чего Андрей тихо попросил епископа, чтобы тот не прерывал своего занятия. Тихо присел Андрей на лавку у стола и сделал знак другу сесть рядом.

Дворский будто и не замечал их, был весь в рассказе своем. Сейчас он говорил об отце Даниила, Романе, именем коего «половци дети страшаху», я вдруг перешел на юность самого Даниила Романовича, заговорил жарко о битве с тартарами на Калке-реке, когда распаленный Даниил даже не заметил своей раны…

Андрей слушал и смотрел на дворского. Это был великий полководец, но лицо его, словно бы опаленное этим дыханием его искреннего восторженного рассказа, виделось немного смешным — дряблое, с такими повисшими мешочками щек, усы висячие, и темные глаза навыкате глядят сейчас восторженно, весело и чуть безумно…

Один в своих покоях Даниил размышлял. Подобно многим значимым для истории правителям, он любил такие вечерние часы раздумий наедине с собою. Солнце заходило, день уходил в ночь, свет переливался в тьму. И возможно было наедине с собою и осуждать себя, и решаться на многое, страшное даже, и в мыслях своих просить прощения у людей таких, у кого не попросишь прощения въяве…

Сильно глянулся Даниилу юный Андрей. И сам Андрей, отзывчивый на ласку и доброту, потянулся душою, прилепился уже к этому доброжелательному от сознания своей силы человеку.

Даниил вспомнил вчерашний, покамест последний свой разговор с Андреем, как заговорил Андрей снова о прародиче своем Андрее Боголюбском, а заговаривал о нем часто, и видно, что чтил память о нем, во многом за пример для себя почитал. Но на этот раз Даниилу вдруг захотелось кое-что высказать своему гостю начистоту. И когда Андрей вновь повторил о Боголюбском: «Мой предок», Даниил с видимым, но чуть притворным спокойствием проронил:

— Не твой он предок, Андрей. Мой он предок, Александра, твоего брата, предок; мы все трое — самодержцы природные, чего скрывать… А ты — нет, ты — другое…

И Андрей спросил искренне, доверчиво:

— Кто же я? И кого мне в прародителях числить?

И Даниил отвечал тоже с искренностью:

— Неведомо…

И задумался Андрей печально, прекрасный юноша, беззащитный светлый князь…

В самую первую их беседу показалась речь Андреева Даниилу детской сказкой. Отец Андрея, Феодор-Ярослав, предлагал князю Галицко-Волынскому нечто подобное. Но с Ярославом надо было держать ухо востро, довериться нельзя было. Ярослав сам ладился в самодержцы, это-то было яснее ясного. Тогда все они в самодержцы ладились: и Ярослав, и Даниил, и Михаил Черниговский. И маячила фигура Фридриха… С ним… Пожалуй, один лишь Даниил мог встать с ним вровень и знал это, сознавал. А разве Ярослав не знал? Но не мытьем, так катаньем; Андрейку своего Фридриху подсовывал… Знал Ярослав свое — дорогого стоит его Андрейка! Только вот куда принашпилить этакую драгоценность для гордости — на кожух или на шапку… Даниил усмехнулся… Тогда у них так и не вышло союза… Да и откуда, коли все в самодержцы ладятся… Александр туда же… Но хитер… Туда же, в самодержцы, а самовластие Орды на время нынешнее признал… Брать всем за пример тартарскую Орду, стремиться к созданию огромной империи с царем самовластным во главе?.. Сейчас Андрей предлагает ни много ни мало— союз потомков Рюрика, и к тому союзу — унгарцев, и литовцев, и правителей земель польских и немецких — союз равных знатных, возглавляемый главою, избранным на съезде-совете на срок определенный… Это красиво и обдумано красиво Андреем. Но это всего лишь детская сказка, неприложимая к жизни действительной… Хотя бы сейчас, для начала самого — что это? С кем объединение? С Андрейкой и братиком его Танасом? И Даниил — во главе этой ребячьей ватажки? Да нет, среди них Даниил — равный среди равных!.. Усмешка вновь стягивает губы… А в противники — кого? Шайку драчливых и жадных Ярославовых наследников, братцев Андреевых по отцу… Как там? Данило, Михаил, другой Михаил… или уж убит?.. Ну, будто Даниил не ведает о гибели Хоробрита!.. Кто еще?.. Константин, другой Константин… Это Рязанский-то, на коего дворский Андрей походом ходил, а тот сбежал, утек… А думал было с Домажиричами, с владыкою Перемышльским вязаться… Вот когда побил дворский Андрей владыку Перемышльского… И Митуса привел… Даниил качнул головой… Мало, что ли, ему своих нескончаемых хлопот и тревог! Венгерцы, литовцы — снаружи, болоховское гнездо мятежное, Домажиричи — враги внутренние… Мало?.. Но кто там еще остался после Ярослава? Кажется, Василий?.. Да сколько же всего сыновей оставил похотливый ромеец?.. Это не говоря об Александре, за спиной которого — Орда!.. И свои отчаянные головы бедовые — у Даниила под боком — Роман, Мстислав, Шварно, Лев, Войшелк-литовец, шурин Шварнов… Это вое, стало быть, и будет — союз равных?.. Да они без Даниила горло друг другу перервут!., А о письмах, диктованных Ярославом для Фридриха, Даниил знает. Ведь и Даниил писал императору… Священная Римская империя… Еще отец, Роман Мстиславич, вмешался в распрю-борьбу Филиппа Швабского и Оттона IV, так и полег, у Завихоста, на Висле… Какой там союз равных с Фридрихом во главе!.. А быть под Фридрихом? Нет, не таков Даниил. Ни под чьей пятой, ни под ордынской, ни под Фридриховой. Круль Данило — сам себе Штауфен!.. И борьбу Фридриха с понтифексом Даниил не поддерживал, бессмысленной полагал эту борьбу и, пожалуй, всегда склонялся к покровительству понтифекса. Чем далее от тебя твой духовный пастырь, тем лучше для тебя… А к Фридриху была у Даниила тайная поездка. И не без той поездки сделалась дочь Фридриха женою Иоанна Дуки Никейского… А там смерть Ярослава… Не рассчитал? Кто? Даниил? Ярослав?.. Да и сам Фридрих просчитался с этим никейским браком… Но Фридрих мертв… Конец борьбе с понтификатом?.. Но даже прозорливый Даниил не мог представить себе в то время, что борьба Фридриха II Гогенштауфена принесет в будущем объемный и значимый для Европы, очень значимый плод — Реформацию…

О Конраде, наследовавшем Фридриху, мыслил Даниил… Возможен ли союз с Конрадом? Если бы Манфред, другой сын Фридриха… О храбрости Манфреда известно Даниилу… Но Манфред сейчас не признан законным сыном… После смерти отца… Но об этом обо всем еще думать следует… Покамест венгры и литовцы — союзники Даниила, и это хорошо… Но смысл Даниилу внятен… Южнорусский союз! Исконная Русь против Орды и Александра… И если сейчас Даниил не попытается поддержать Андрея, после никогда себе не простит… И ведь всегда возможно отступить, переждать… Ведь уехал он в польские земли, когда Батый взял Киев… Всегда возможно… отступиться!.. Нет, не предать, но если… Если столкновение открытое с Ордой и Александром будет означать гибель его, Даниилова королевства… Но не думать об этом теперь, не думать!..

Даниил принял решение и сам для себя знал, что решение принято. Но как часто бывает в подобных случаях у людей сильных, он немножко обманывал себя; сам для себя делал вид, будто ставит свое решение в зависимость от воли подчиненных ему и слабых людей…

Он уже подошел к высокой дубовой двустворчатой двери в дочернины покои. Стражники издали приметили его, отступили, впуская с почтением. Он сам распахнул двери. Сенная боярыня поспешила докладывать королевне о нежданном приходе отца. Он вошел в передний покой приемный, сел и ждал. Скоро дочь вышла к нему. Наверное, теперь она не показалась бы Андрею такой неземной песенной принцессой. В длинном распашном платье пестром, накинутом поверх светлой сорочки — подол виднелся неровно, — в легких парчовых туфельках на босу ногу — и волосы крупноволнистые, золотисто-огнистые распущены по плечикам — ниже плеч спадали — она виделась просто красивой худенькой девочкой с розовым нежным личиком… Она подошла поближе к отцу, сплела пальчики опущенных рук и улыбнулась нежной, чуть смешливой улыбкой… Он велел ей сесть против него… Она послушно села и все улыбалась…

Он еще поглядел на дочь…

— Досю!.. — начал…

И сказал ей, что во владениях Андрея она не будет в таком покое, в таком бережении, как в отцовом королевстве. Она разумна и пусть ведает, что будущее не сулит Андрею тишины и спокойной жизни… И пусть она решит сама… Он, князь, король, уже обещался Андрею, союз ему обещал и браком ее и Андрея обещал скрепить союз тот. И все знают об этом обещании. Но если ее решение другое будет, король все свои слова берет назад. Принуждать единственную дочь он не станет…

Он говорил и видел, как ее живое личико омрачается тревогой. И он уже понимал, чего она испугалась…

— Не надо, не надо!.. Я согласна… Не надо! — быстро воскликнула она…

— Ты согласна сделаться супругой Андрея Ярославича?

— Я хочу!.. — она выговорила с решимостью. Невольно поднесла к лицу ладошки, но опустила руки на колени и смотрела на отца прямо и горделиво…

— Ты будешь его женой, — серьезно произнес Даниил. И звучание густого голоса придавало его словам нечто грозное.

Он поднялся. И дочь поднялась. Мгновение они постояли друг против друга. Затем Даниил покинул ее покои…

Если бы она сказала «нет», он взял бы назад все свои обещания. Но ведь он знал, что она не скажет «нет». Он с самого начала знал, почувствовал, что ни она, ни мальчик не скажут «нет». И если бы иначе было, ничего не обещал бы мальчику…

Андрей возвратился во Владимир — готовить свадьбу. В точности уже было уговорено, когда тронется из Галича невестин поезд.

Во Владимире застал он относительное спокойствие. Темер и Тимка справляли дела правления. Кирилл угнездился на митрополичьем подворье. Андрей объявил о своей свадьбе будущей. И само собой разумелось, что митрополит общерусский окажет ему честь, будет венчать великого князя с королевною Галицко-Волынской. Андрей был очень рад, когда митрополит сам изъявил подобное желание. О том, что должно было последовать в его отношениях с митрополитом после свадьбы, после венчания, знал один Андрей.

Свадьба — родственное дело, и нельзя было не позвать братьев, хотя ни с кем из них, не считая Танаса и Александра, Андрей никогда не был близок. Но гонцы были разосланы ко всем. И в первый черед — к Александру в Новгород… Похоже было на то, что Александр окончательно захомутает Новгород, подчинит власти своей. А жаль было бы… Теперь-то Андрей понимает… Новгород, а дальше — страны Севера… Привлечь к союзу… Эх, надо было посоветоваться с Даниилом, как установить связь с Новгородом… Ведь Андрей бывал в Новгороде и новгородцам глянулся… Но то дело давнее, он малый был. Глянулся, как малый ребенок занятный…

Только одного Танаса с женою Ксенией звал Андрей на свадьбу свою с радостью и знал, что и Танас радуется искренне всем успехам Андрея…

Приятно было, что Темер, давний отцов человек, понаторевший в делах княжих, одобрил Андреевы действия. И Тимка ухмылялся одобрительно, передавая прислужникам распоряжения о подготовке к свадьбе. Анка ног под собою не чуяла от радости. Уже слыхала молву о невесте и так-то рада была за своего светлого Андрейку… Андрей приметил, что его пестунья глядится худо, совсем худо. Гибель мужа и мучительное ожидание, когда же возвратится любимый питомец, сначала из Орды и Каракорума, после — из Галича, отняли у нее много сил. Она старалась держаться бодро, но совсем спала с тела, кашляла. Несколько раз Андрей просил ее, чтобы она побереглась, но, занятый предсвадебными хлопотами, не мог о ней много думать…

Эта предсвадебная суматоха, все более веселая и радостная, захватывала его. Он положил себе, что владимирские городские украсы не уступят галицким. На крышах остро вились воинские стяги. Жителям приказано было разукрасить дома разными тканями, как видал Андрей в Галиче. Тем, кто попроще, победнее жил, дозволялось обойтись крашениной, но боярам пришлось не пожалеть на фасадные драпировки шелков и парчи. Что же до княжого жилья украсы, то двор и постройки сверкали так пестро, и ярко, и радостно, что глаза люди невольно прикрывали рукой, словно от солнца. Андрей приказал подновить покои и в Боголюбовском кремле, намеревался показать молодой жене свое любимое Боголюбове…

Александр с женою венчанной прибыли на свадьбу едва ли не первыми гостями. Андрей встретил старшего брата с должным почтением, но и Александр оказал ему почтение как великому князю. Сначала Андрей гадал, к чему бы столь ранний приезд, что желает показать Александр — внешнее свое почтение к Андрею или то, что Владимир все же — Александров город?.. Но не было сейчас у Андрея времени ломать себе голову над подобными загадками; нет, это все могло обождать…

Александр оглядывал городское убранство. Сам он никогда бы не отдал приказа о подобном украшении города, не одобрил бы такого транжирства… Снова раскрылась разница меж Андреем и Александром, проявилась одна из черт, составлявших смысл их противостояния. Андрей — открытый, доверчивый, страстный: правитель— жемчужная туча; и за это подданные могли бы его любить, не получая, не имея от него никаких разумных благодеяний. Они и любили его, пока свадьба шла, за этот шум, и блеск, и выставленное им угощение, и подарки им с княжого двора; и за то, что он ехал через город, нарядный, на убранном богато золотистом коне, и это было зрелище, и по его приказу бросали в толпу горстями золотые и серебряные чужеземные монеты… И в этом наверняка не было ничего шибко разумного, но это было блистательно, весело и красиво… Александр уже был совсем другой. И его тоже любили, любили за тот свой страх, который к нему испытывали, за это тоже можно любить, и еще как любить! Александру уже не надо было открытой роскоши, он обошелся бы простым темным кафтаном, пил бы из обкусанной по краям серой деревянной чашки. Потому что в душе его жило самое страшное чувство, упоение огромной властью жило в его душе, и в гоньбе за достижением полноты этого чувства никакое злодеяние не виделось великим; попросту не существовало никаких злодеяний, вовсе не существовало. Существовали только препятствия на пути, и препятствия эти надлежало преодолевать… Вероятно, Александр все же не успел полностью развиться в подобного правителя. Но такими были Чингисхан и Осман-гази; такими были после Александра — Иван Калита, Иван Грозный, Петр Первый… Вот так — все по возрастающей, а затем — снижение, будто провал в мягкую яму, и в самом почти конце — новый взлет — последний Чингисхан великой империи…

Задался невестин поезд. В крытых повозках, разукрашенных богато и красиво, ехали невеста и ближние женщины и девицы. Охранные конные воины в сверкающих доспехах окружали самого князя-короля Даниила Романовича, его сыновей и приближенных — вое ехали верхом. Семьдесят коней, покрытых алым брокатом, навьючены были — везли приданое: меха и золото, серебро и редкую диковину заморскую — слоновую кость, шелка, парчу и драгоценные каменья. Впервые такое видано было на Владимиро-Суздальской земле, и толпами окружали насельники владений Андреевых блистательное движущееся зрелище…

О поезде невестином, как чуден он, доложено было Андрею. Петр сказал, ближний слуга. И Андрей тотчас велел одевать себя. К свадьбе приготовлено было несколько прекрасных нарядов…

По обычаю, сам жених не должен был встречать невестин поезд. Самые знатные бояре одни должны были отправиться навстречу невесте и ее спутникам. Но Андрей поступил не по обычаю — поехал сам. Он чувствовал, что нужно так поступить. И то, что произошло на дороге широкой, ведшей в город, в Золотые ворота, убедило его в правильности его чувствования. В этом первом его свадебном выезде людей было немного — семеро знатных бояр, столько же охранных дружинников и сам он. Толпа раздавалась, пропуская… И вдруг все увидели, что Андрей, их правитель, окруженный столь малым числом приближенных, равняется блеском со всеми этими пышно разубранными конями и спутниками невесты. Да что равняется — превосходит! Словно жемчужина чистейшая в золотой тонкой оправе — такой он был… И подданные его загордились им и начали кричать, приветствуя его… А Даниил прятал в усах довольную усмешку. Да, Андрей из тех, за кого отдают жизни… Дорогого стоит!.. А сам Андрей уже улыбался, радуясь встрече с ним… И еще больше обрадовался, углядев дворского, и Константина, и Маргариту… Он готов был замахать им радостно рукою, но этого было никак нельзя, сейчас надо было быть сдержанным… Он подумал, как увидит скоро свою невесту, и радость охватила всю душу его…

Венчание должно было быть в церкви Пречистой Богородицы.

Андрей никогда не узнал, о чем беседовали Александр и митрополит Кирилл, когда сведали об отъезде Андреевой в Галич. Тогда Кирилл заметил осторожно Александру, еще хворавшему и полулежавшему на лавке в спальном покое, заметил, что нежеланному брачному союзу, означавшему союз воинский, можно воспрепятствовать… Александр, не желавший баловать себя, хотя еще и не совсем оправился, но сошел все же с постели и перебрался на лавку, на кожаные подушки… Он еще чувствовал слабость и приподнял похудевшую руку с какою-то неуверенностью. Спросил митрополита, каким же образом можно воспрепятствовать… Митрополит все так же осторожно напомнил о старинном порядке, согласно коему все дети в семье полагались как бы детьми одной лишь старшей жены. И если принять этот обычай, выходило, что и Андрей — сын Феодосии, венчанной жены Ярослава. И тогда брак его с дочерью Даниила никто не признает законным, ни один священник не станет венчать их, ведь они тогда как бы дети родных сестер: Анна, покойная жена Даниила, мать Андреевой невесты, — родная сестра Феодосий… Александр поморщился. Когда умерла мать, он сам указал отцу на обычай, на то, что в надписи на гробнице должны быть подтверждены ее права венчанной супруги, должна быть она поименована матерью всех детей Ярослава. Но теперь… Настаивать на соблюдении этого обычая, говорить вслух, сказать Андрею… Ему было неприятно говорить с младшим братом. А говорить о соблюдении этого обычая, всуе поминать имя Матери, которую Александр любил, было неприятно вдвойне. Но, пожалуй, Александр и сумел бы пренебречь своими чувствами, потоптать их, однако сейчас не видел смысла в подобном насилии над собою. И Кирилл предлагал осторожно; стало быть, и Кирилл сомневался. Да, возможно было препятствовать Андрею и даже насладиться Андреевым бессилием, но решаться сейчас на ссору, на открытый спор… да что там, на полный разрыв с Даниилом Романовичем, сильным и умным, вовсе было ни к чему. И Александр отвечал митрополиту коротким «нет», и заметил, что Кирилл удовлетворен его ответом; с лица Кириллова, всегда спокойного, словно бы спала тень напряжения…

Венчание и свадьба должны были состояться…

Невеста уже находилась в отведенных ей покоях. Андрей должен был прибыть в церковь первым. Он уже был одет и приказал, чтобы невесте отнесли последний его предсвадебный дар. Совсем скоро, через несколько часов, они станут мужем и женой, и тогда все его подарки ей уже будут подарками не жениховыми, а мужниными. А сейчас он подносил невесте золотой гребень, серебряное зеркальце и сладости. Анка, взволнованная, то и дело суматошно вспоминавшая все новые и новые предсвадебные обычаи и верные, на ее взгляд, приметы, всполошилась — Андрей не положил в этот резной деревянный ларец с подарками иголку с ниткой и ножинки — в знак того, чтобы жена молодая была в дому деятельной хозяйкой. Но Андрей покачал головой решительно. Он вовсе не хотел, чтобы его жена была такою, как Феодосия или жена Александра. Нет, жена Андрея будет прекрасной королевой, будет в своих покоях словно цветок редкостный в саду королевском сказочном, куда никому доступа нет. Ежели ей вздумается заняться рукодельями — ее право, но понуждать Андрей не будет ее…

— Ты же видела ее! — Он улыбнулся пестунье своей. — Ей ли домохозяйством утруждаться!..

Теперь Анка закивала суетливо, клонила голову набок, не могла наглядеться на питомца своего и плакала, глядючи на него. Такой он был красивый!.. И невесту она видела. Но каково будет им, таким нежным, юным, жить в грубости и твердости мирской!.. По обычаю, жених должен был поститься до самой первой ночи, а начинался этот пост с восхода солнца дня венчального. Но Анка, столь ревностная в исполнении всех исконных обычаев, принесла Андрею сама на подносе курятину, хлеб и немного вина в кувшинчике и нудила его поесть.

— Ведь это до ночи ты не евши! Ясный мой!..

И тотчас принималась наставлять далее, успокоенная тем, что он согласился пригубить вина и отведать кушанья, и говорила, говорила, поводя приподнятыми кистями с растопыренными пальцами.

— Как венчанье свершится, ты беги тотчас! А коня загодя вели поставить у церкви…

Она имела в виду один из самых старинных русских обычаев, согласно коему жених должен был тотчас по венчании бежать и прятаться, не показываться никому до самой ночи. Делалось это во избежание так называемой «порчи».

Петр, слуга Андреев, поглядел на Анку насмешливо и спросил с лукавством:

— Отчего ж невесту не прячут с таким бережением? Или ее испортить нельзя?

— Экой! — Голос Анки зазвучал грубовато. — Парня да мужика всегда легче испортить, у вас-то все наружу, а у нас, у баб, нутряное все, потайное!..

— Подай плат — руки утереть! — приказал Андрей Петру почти сердито.

И, нахмурившись, отворотил от обоих лицо. Не любил Андрей даже намека на такое срамное в речах людских. И Анка, вспомнившая об этом, смолкла, как отрезало.

— Шапку и плащ! — приказывал далее Андрей…

— Андрейка!.. — Она рванулась к нему, будто теряла его навеки. Повернулась к Петру, совсем растерянная. — Ты, Петр, не позабудь!.. Коня… коня…

Петр накинул на левое Андреево плечо алый плащ и поспешно застегивал серебряную пряжку на правом плече.

— Я из церкви бежать не буду, — Андрей непререкаемо рек. Языческое это, правителям христианским в землях иных несвойственное…

Анка стиснула пальцы рук, прижала к исхудалой груди. Но когда ее Андрейка таким голосом говорил, она слово молвить поперечное боялась. То не ее питомец ненаглядный, не ее солнышко, то правитель говорил…

Петр подал князю шапку…

Перед самым выездом к церкви отец или старший в роду обязан был благословить жениха. Андрей знал, что благословлять его будет брат отцов, Святослав-Гавриил. Хорошо еще, что не Александр! Горько Андрею было. Человеку, не любящему его, придется его благословлять. Но Андрей решил не сосредоточиваться на подобных мыслях, а просто подчиниться обычаю. Серьезно и покорно встал на колени. И брат отцов осенил его иконой крестообразно…

Дружки ввели жениха в церковь. Андрей избрал своими дружками двух молодых бояр, с которыми еще до своей поездки в Галич начал сближаться. Оба они были молоды, почти ему сверстники, оба уже потеряли отцов и не были богаты, хотя в знатности не уступали никому во Владимире. Звались они — Андрей Василькович и Дмитр Алексич, и были молодые круглолицые ребята веселого и доброго нрава, толковые, могущие и добрый совет подать, и в деле охотничьем хорошие товарищи молодому князю. Оба стояли во главе своих дружин и понимали в искусстве воинском…

Невесту еще не привезли. Александр поглядывал на Андрееву шапку, которую тот, сняв при входе в церковь, передал своему Петру, и теперь слуга доверенный держал эту шапку гордо, напоказ. Шапка изукрашена была драгоценными каменьями, и вверху ее огромная светлая жемчужина сияла в серебряной оправе. Александр думал, как обошлась этакая шапка владимирской казне. Он нимало не сомневался, что в самом скором времени Владимир будет его городом, — и теперь уже сердился на младшего брата за транжирство. Даниил задумчиво любовался Андреем и все продолжал взвешивать все эти бесконечные «за» и «против»…

И в те времена, да и много позднее, венчались лишь знатные, князья да бояре. Остальные обходились как придется, когда венчались, когда — нет. Потому и венчание знатных было — праздник, глазение для горожан, было — народу поглядение…

И многие дивились, когда после венчания молодой князь открыто повел из церкви юную свою супругу, прикрывавшую лицо фатою пестроцветной. Иные даже испугались такого нарушения обычая стародавнего и почли это дурной приметою…

«…ожени се князь Ярославич Андреи Даниловною Романовича и венча и митрополит в Володимери. И бысть торжество велие, и радость, и веселие много…»

На торжественный обряд нагляделись в церкви знатные люди. Митрополит Кирилл и епископ Ростовский совершали венчание. Этого епископа посоветовал Андрею пригласить Даниил. Тогда Андрей подумал, что может значить совет будущего тестя. Не следует ли Андрею подумать о том, чтобы епископ в ближайшем будущем занял место Кирилла? Но дальнейшее обдумывание Андрей решил отложить, не до того было ему сейчас. У церкви толпились горожане, разглядывали свадебный поезд, поезжан жениховых и невестиных…

Сами свадебные пиры продлились целую седмицу. На целую седмицу весь город увеселен был.

Очень хотелось Андрею устроить рыцарскую игру, как в Галиче. Но вот это тесть как раз отсоветовал ему.

— Не стоит дразнить и тревожить людей новыми для них забавами, когда много больших дел еще не управлено…

Андрей согласился, хотя и сожалел тихонько. Может, он после и станет устраивать турниры в своем городе, но ведь это совсем не то, что на свадьбе! Свадьба один раз бывает…

Но других разных увеселений много было слажено для гостей. Дружинники боролись и тягались на ремнях кожаных. Ручные медведи ходили на задних лапах и строили затейные штуки, покорные указу поводырей. Особливые шутейные люди кривлялись и шутки непристойные состраивали. Музыканты многие были собраны и играли стройно и громко на гуслях, цимбалах и флейтах. И многие гости знатные сами пускались в пляску, изображая птиц журавлей взмахами широких рукавов; знаком воина птица журавель почиталась…

В палатах, отведенных женщинам, тоже плясали и смеялись. И песни и шутки там звучали и вовсе непристойные…

Женщины бесновались в плясках своих. Мужчины врывались на женскую половину — поглядеть и послушать балагурок и бахарок. Женщины с хохотом гнали мужчин, колотя до синяков и шишек. На свадьбе женщины обретали такое право…

И одни только жених и невеста, запертые порознь в самых дальних покоях, не принимали участия в общем разнузданном веселье. Андрею вдруг подумалось, что люди на свадьбах всегда в непристойном восторге буйном пребывают, оттого что открыто празднуют начало грязного, нечистого дела — плотского сожительства. Когда женщины пели особенно громко, он слышал. И тогда с ужасом думал, что и невеста его слышит все это… И закрывал лицо ладонями…

Наконец зазвучала песня ладная:

Андрей подумал с горечью, что матери никогда не знал он. И погнал прочь эти непрошеные мысли о матери, неведомой ему. Сейчас, перед соитием плотским, думать о матери — казалось ему совсем непристойным, кощунственным…

Длинная, долгая песня все звучала, звучала… С этой песней женщины шли к молодой супруге, чтобы вести ее к мужу новобрачному…

Андрей почувствовал полный ужас. Он не узнавал себя, своих чувств. Первое чувство, завладевшее всем его существом, было — страх. И от этого страха ему уже показалось, будто сейчас приведут не ту девочку, которую он уже немного узнал и полюбил, а какое-то страшное и коварное чудовище, олицетворение женского начала, виновного в соблазнении и падении рода людского. Это чувство сковало его, и никак не мог он избавиться от этого чувства. Дикая недоверчивость больно сжала сердце. Андрею почудилось, будто он в подробностях помнит, как она украдкой оглядывала его родных в церкви. Не глянулся ли ей кто из его братьев?.. Александр!.. Тонкие черты его… жестокость и острый ум… Андрей подумал теперь, что нельзя давать ход подобным мыслям нелепым… Нельзя свой страх перед Александром вмешивать в свои отношения с женой… Страх! Да, он боится Александра, всегда боялся, никогда не покидал его этот страх, до конца никогда не проходил… Она теперь — жена труса! Он должен был сказать ей о своем страхе, об Александре… Не сказал, обманул!.. Собственный, остро ощущаемый страх уже раздражал Андрея. Невольно ища исхода мучительному этому раздражению, он уже готов был обвинять ее. Так ли она невинна, как ему показалось?.. Девушка золотистая… Все женщины — чудовища!.. Не кроется ли за этим видом золотистой невинности похотливое чудовище?.. И память, не ко времени услужливая, тотчас воплотила перед взором внутренним Огул-Гаймиш, приказывающую ему раздеться догола…

Песня смолкла… Женщины вошли в покои… в ее покои…

Андрей уже изнемогал… А если и вправду его испортили, когда нарушил он обычай?.. Сейчас поведут ее… к нему!..

Дверь отворилась без стука. Танас встал перед Андреем. Разгоряченный, опьяневший. Он быстро обнял брата, поцеловал, хмельно дыша, в обе щеки. Принялся пояснять, говорить… Андрей обрадовался ему и заметил изумленно, что, несмотря на опьянение, Танас говорит складно и толково… Танас немного стеснялся своих объяснений и напоследок сказал Андрею, что до свадьбы не имел дела с девственницей, то есть он, конечно, полагает, что Андрей имел, но все же решился кое-что ему сказать…

От этой внимательной братней заботы Андрею полегчало.

— Не имел я ничего… — Он махнул рукою…

Брат снова обнял его…

Наваждение ужаса немного рассеялось. О ней подумал не как о чудище загадочном, но снова — как о беззащитной своей девочке милой…

— Танас, а кто с ней?..

Счастье, что все понял Танас!

— О ней не тревожься! Моя Ксения там, в ее покоях, не даст женщинам напугать ее!..

Зазвучала другая песня. Вели молодую к молодому! Танас ушел поспешно. Андрей положил себе отвлечься от всех мыслей. Хорошая ладная песня увлекла его…

Святослав-Гавриил и Александр, старшие в роду, вошли молча и торжественно. Самолично раздели его и облачили в новую рубаху. Ушли молча, дверь за ними затворилась плотно…

Вскоре песня раздалась близко совсем…

Снова растворилась дверь и пропустила ее. С распущенными волосами и опущенной головкой. Тоненькую девочку в тонкой сорочке новой шелковой… И снова плотно затворилась дверь.

Еще погомонили за дверью и неровными многими шагами ушли. Она стояла посреди покоя, составив ножки вместе. Туфельки были гранатового цвета, брокатные, открывавшие нежную розовость ступней. Ему почудилось, будто заметил, как пожимаются внутри туфелек маленькие розовые пальчики. Он сидел на постели — ноги до полу — и ощущал удары частые сердца своего… Встал, подошел к ней, взял за руку — запястье холодное нежное… Повел к постели. Она послушно шла… Ему ничего не хотелось делать с ней, но вдруг подумал со страхом и стыдом, что утром, не увидев крови на ее сорочке, почтут его бессильным, испорченным быть может… А и вправду — способен ли он на соитие плотское? Разве он знает! Ведь то, что было давно уже, с той женщиной, и то, что было в Каракоруме, то все не в зачет идет… Только сейчас все начинается, только сейчас…

Он поднял ее на руки, чувствуя, что сделал это неловко. Но она не противилась. Он не глядел ей в лицо, в глаза. Тело ее было тонкое, благоуханное… нежная кожа… Рубашка брачная заморская шелковая…

Он положил ее на постель. Нечаянно глянул на ее лицо и увидел, что глаза у нее закрыты, веки сжаты… И губы нежные розовые были сжаты, как будто боялась проронить слово или стон… Он задул обе свечи…

Он знал, что руки его сейчас жестки и тяжелы… Она закричала. И в крике ее коротком он расслышал одну только боль. Но ведь и сам он не испытывал наслаждения, хотя и почувствовал, что все делает как надобно… Тонкие руки толкали его грудь ладошками, словно он был преградой каменной…

На другой день, уже после мучительного утра, после того, как осмотрели сведущие женщины окровавленную сорочку, Андрей должен был в средней палате одарить молодую жену. Когда он вошел со своими дружками, Дмитром Алексичем и Андреем Васильковичем, она уже сидела на возвышении и вокруг нее теснились женщины знатные, жены Андреевых братьев. Перед нею, внизу, поставлено было серебряное ведро с водою, словно бы для омовения. И при виде подобного открытого и бесстыдного намека на происшедшее меж ними ночью Андрей почувствовал горечь. В это ведро с водой должно было дружкам положить подарки… Андрей не хотел глядеть на нее и глянул лишь нечаянно, мельком… Она не показалась ему такой красивой, как прежде, и то, что он увидел ее по-новому, еще более огорчило его. Теперь платье на ней было не такое, как ее галицкие наряды, а такое же, как на супругах братьев Андреевых, и показалось Андрею грубым и мешковатым… Он поспешно отвел глаза, не успев уловить ее выражения лица, как она смотрит… Его дружки положили в воду золотые браслеты, ожерелья, серьги и гребни с драгоценными камнями. Полагалось дарить золотом, хотя Андрей всегда больше любил серебро…

Едва завершился обряд, Андрей быстро и почти с облегчением покинул палату. Он почти радовался тому, что до ночи может не видеть свою молодую супругу.

Но, вспомнив о том, что еще предстоит ему сегодня, почти впал в отчаяние. Опять же, по обычаю, он должен был днем принимать и угощать в большой горнице своих покоев самых близких родных, своих и жениных… Как увидит он теперь Даниила Романовича? Как поднимет глаза на тестя? Досада и отчаяние уже терзали Андрея. Он презирал себя, ведь он не дал, не сумел дать ей ни наслады, ни любви! Ее отец непременно заметит это… И что же тогда?! Но, пожалуй, самое мучительное было то, что нельзя было уйти в эту свою досаду, в это отчаяние; надо было с таким лихорадочным постоянством размышлять, пытаться понять, как будет действовать Александр… И если Даниил поймет (а он поймет!), что сотворил Андрей с его дочерью, Даниил оставит Андрея, а может, и дочь свою увезет, чтобы не бросать на маету… И Андрей останется один на один с Александром!.. И снова — этот страх сковывает сердце до боли холодной…

В сенях было пусто. Но Андрей не удивился. Все же свадьба! Люди пьяны, гуляют… Это ему — одно лишь мучение, страдание, а людям-то веселье… Но тут, совеем неожиданно, окружили сверстники — Танас, оба дружки, Константин, о котором Андрей вовсе позабыл и теперь стыдливо обрадовался, увидев его рядом. Они что-то говорили, незначимое совсем; кажется, о том, что хорошо бы устроить охоту после свадьбы, когда гости разъедутся. Они похлопывали Андрея по плечам, и видно было, что очень хотят ободрить его. Наверное, они понимают, что именно произошло с ним, и не находят в этом происшедшем ничего особенного. И, наверное, они правы. Он и сам попытался приободриться. Обернулся к сыну дворского и завел речь о зимней охоте, о своей самой любимой, о гоньбе верховой за зверем… Вчетвером рассказывали Константину, какая это замечательная охота, как будет им всем весело и ладно…

Все проводили Андрея до горницы назначенной.

Сначала собралось довольно много народа — все братья Андреевы, Святослав, Даниил с сыновьями. Из неродных были — митрополит и дворский Андрей.

Пошло угощение. Святослав торжественно поднес Даниилу большую золотую чару с вином. Такое угощение полагалось от старшего в роду отцу новобрачной за то, что дочь его отдана мужу непорочной девицей. Даниил пил стоя. Андрей почувствовал на себе его взгляд поверх чары и решился поднять на него глаза. Нет, его тесть вовсе не был им недоволен. Совсем напротив, усмехался в густые гнедые усищи с довольством самым непритворным, поглядывал на Андрея с такой усмешкой довольной. И дворский так же поглядывал на Андрея…

Андрей все же решился глянуть на Александра. Тот всячески стремился скрыть свою настороженность и досаду. И вдруг Андрей понял, что думает Александр. Конечно, думает, будто все сложится, как в Каракоруме; вот глянется Андрей Данииловой дочери, и после уж водой не разольешь Андрея с Даниилом!.. И то, что Александр, кажется, ничего не заметил и никто ничего не заметил, успокоило Андрея…

Вспомнил свою задумку о митрополите. Встал со своего места, под благословение подошел. И, поцеловав Кириллову руку, пухлую суховатую тыльную сторону ладони, Андрей заговорил громко. Сказал, что благодарит митрополита за венчание, за оказанную ему, Андрею, честь, и что сожалеет о предстоящем скором отъезде митрополита в Новгород, хотя и внятно всем, и Андрею в том числе, что в Новгороде, у Александра, старшего из сыновей покойного великого князя Ярослава, митрополии и сообразно быть…

Ни Кирилл, ни Александр сначала ничего не сказали. Андрей понял, что нанес им удар верный, и даже сам немного растерялся от этого своего понимания. Кирилл сдержанно поблагодарил Андрея и попросил прощения за то, что якобы не смог внять его просьбам и остаться во Владимире. Александр все молчал. Даниил был задумчив…

Слуги убрали со стола, внесли сладкое вино и орехи. Гости один за другим подымались, благодарили Андрея за угощение и ласковый прием и уходили из горницы. Остались — Андрей, Даниил, Александр и дворский, которого Даниил удержал…

Андрей вдруг заметил, и сам себе подивился, как не заметил раньше, — Александр был в ордынском платье, длинном, до пят, широком и златотканом, и на голове круглая ордынская шапочка — тафья. И что же мог означать этот наряд? Вызов Даниилу? И стало быть, и Андрею?..

Сейчас Андрей вовсе не думал о молодой жене. Ощущение это сильное чуждости, отчужденности брата мучило, тяготило. Раздражало уже одно присутствие Александра здесь, на свадьбе Андреевой, и то, что жена Александра была рядом с его, Андреевой, молодой женой, хотя нельзя ведь было иначе. И в тягостном молчании брата нарастала угроза. Хотелось, чтобы Александр высказал свою ненависть. В этом молчании Андрей вдруг стал ощущать презрение к себе…

Александр все еще досадовал на роскошь свадебную. Он знал, каким правителем он сам хочет быть. По сердцу ему было это наслаждение тайное от игры, когда подданные полагают правителя искренним печальником, заботником об их благе, когда он выставляет напоказ эту скромность, даже скудость житья своего… Андреево же упоение роскошью, бездумное, почти ребяческое, претило Александру. Вот так же, совсем ребячески, ребячливо, упивался, должно быть, грубой своей роскошью и малой властью Андреев дед по матери, мордовский князек, упивался простодушно и безудержно…

Эта золотая посуда, вышитые жемчугом и золотом края скатерти… Это вино дорогое привозное… Сам Александр обходился медом, пивом да настойкой рябиновой… Наложниц и жену венчанную в заморские материи не рядил…

И еще сильнее раздражался, потому что чувствовал, как хмелеет от этого сладкого привозного вина, и боялся лишнее сказать…

Андрей тоже молчал, вид его сделался растерянный, хмурый и замкнутый…

Но напрасно Андрей полагал, будто Александра занимает происшедший диалог с Кириллом, верный Андреев удар… Да, Александр был уязвлен и поставил и этот поступок, и это свое унижение Андрею в счет. Александр твердо знал, что придет пора, когда он за все рассчитается с Андреем. Но не об этом сейчас надо было думать, а о Сартаке… Александр подчинился и ждет покорно. И дождется!..

Александр вдруг заговорил первым. Должно быть, вино все же оказало на него свое действие. Он заговорил о своих ссорах с новгородцами по поводу земель, отданных по договору на содержание, «кормление» Александровой княжеской дружины. Кроме этих, договорных земель, Александровы дружинники заняли еще и другие земли. И теперь Александр говорил с раздражением, что не собирается уступать эти земли жадным новгородским боярам, что его дружина — единственная защита Новгорода…

— От кого же ты защищаешь бояр и людей новгородских? — спросил внезапно Андрей с издевкой почти откровенной.

Но Александр будто и не обратил внимания на его тон, отвечал коротко и сухо:

— От немцев и шведов…

— Чем же лучше тебя немцы и шведы? — Андрей испытывал наслаждение, откровенно высказывая Александру свою ненависть, вызывая Александра на такую же откровенность.

Но Александр вое еще сдерживался, только говорил все суше и строже. Даниил и дворский наблюдали молча.

— Спрашиваешь, чем хуже? А хотя бы тем, что люди наши от них бегут! Как из Пскова бежали в Новгород!..

— Так весь Псков и побежал? А от тебя ничто никогда не бежит? Все готовы признать власть твою с великою радостью?

— Земли, немцами занятые, Новгород навсегда теряет!

— А земли, тобою занятые, нет, не теряет? И не цель твоя — сломать новгородцев, в осколки вольность их разбить?!

— Однако Новгород меня призывает!

— На том и погибнет! Не при тебе, так при детях и внуках твоих…

— Сказал бы еще: при правнуках, праправнуках!..

— Наведешь ордынцев на Новгород — попомнят тебя!

Своих выискал — шведов да немцев? Меня в покорности Орде винишь? А как получал ярлык на постели великой ханши, забыл? Где же ты свое непокорство скрывал тогда? Уж не в ханшиной ли…

Андрей и Александр вскочили разом, резко. Но Даниил и его полководец, люди опытные, тоже вскочили мгновенно и уже удерживали, держали противников железными руками за локти сзади. Александр смолк и глядел с выражением страшной и открытой ненависти на красивом лице своем, как бьется Андрей, будто кречет в силках…

— Пустите!.. Пустите! — повторял Андрей…

— Ты не куражься! — властно, как старший, обратился Даниил к Александру. — А ты, Андрей, не хорохорься попусту. Новгород — Александрово дело, и мы с тобою не мешаемся в Александровы дела. И не желал обидеть моего зятя Александр, не так ли?! — Он сурово посмотрел на Александра.

— Не желал! — ответил Александр коротко.

— Садитесь же оба, — приказал Даниил, отпуская зятя.

Дворский уже отпустил Александра.

Братья подчинились и сели подальше друг от друга.

— А ты будь, моя душа, виночерпием, каким бываешь в моих застольях! — ласково обратился Даниил к дворскому.

Тот наполнил кубки из кувшина.

— Пейте! — сказал Даниил властно и прихлебнул первым.

Александр и дворский тоже отпили из кубков. Андрей не мог заставить себя пить. Даниил глянул на него с усмешкой лукавой в усах, и молодое озорство Андрей увидел в этой усмешке… И подумал, что если и получил что-то за свою красоту и юную мужскую силу, так что с того! Не за то ведь получил, что пресмыкался, унижался! И получил-то ведь свободу полную, от всех свободу!..

— Выпей, Андрей, — тесть указывал на кубок.

Андрей поднес красивый золотой сосуд ко рту и губами коснулся вина. Оно сладкое было и крепкое. Ему захотелось пить это вино, и он стал пить…

Даниил, оборотившись к Александру, заговорил о войске, о том, как трудно иметь войско доброе и всегда в готовности доброй. Припомнил Чудское озеро…

Александр засмеялся, как будто бы уже совсем оправился от недавнего своего гнева; махнул рукой…

— Там что! Андрейкина, Чикина победа была!..

Андрей изумился…

Вот они выказали, высказали друг другу открыто, откровенно свою ненависть. И казалось бы, не бывать меж ними добру и ладу навеки! И вот… в голосе Александровом снова теплота непритворная к нему, к Андрею… Да и он, Андрей, ведь он любит старшего брата. Ему радостно и как-то по-детски щекотно в душе от этой Александровой теплоты к нему… Что же это меж ними? Что оно?..

Меж тем Александр уже говорил о дворском, о славе неодолимого и неумолимого полководца. Даниил смотрел на дворского ласково. Дворский Андрей запротестовал против наименования его «неодолимым». Вспомнил, как разбил его и другого Даниилова ближнего, стольника Якова, Ростислав Черниговский. Еще какое-то свое поражение припомнил. Но Даниил заметил Александру, что тогда дворский Андрей был болен, руки судорогой свело, копье упустил, самого едва не убили. Но ведь несчастье такое на всякого может напасть. И спокойно припомнил Даниил, что с Ростиславом сражался и бывший Даниилов печатник, ныне митрополит… Совершенно спокойно отнесся Даниил к митрополиту, подходил под благословение, будто бы тот и не переметнулся из Галича к Александру. Андрей завидовал подобным сдержанности и силе духа, какие видел у своего тестя…

А разговор перешел на поход Фильнея. То и до сих пор событие было памятное. Даниил рассказывал, как дворский, командовавший самой середкой, сердцем войска, принял удар врага и захватил Фильнея в плен… Дворский в ответ на похвалы себе припомнил победы совсем юного, едва семнадцатилетнего Даниила… Прозвучали имена Андрея II Венгерского и Лешко Краковского… Даниил задумчиво вспомнил Анну, свою властную, сильную мать, и снова — как изгнали его, невозрастного, из Галича бояре…

Андрей чувствовал смущение и досаду на себя. Ему-то нечем хвалиться. Какие победы за ним? На Чудском озере, когда очертя голову вперед кинулся, мальчишка отчаянный? Или в Каракоруме, в постели Огул-Гаймиш? Ох, разве Александр так уж не прав? И отчего только так неладна жизнь Андрея? Кто поймет его?.. Так больно ему…

А разговор все продолжался и даже звучал ненатужно-дружелюбно. Еще битвы, еще воевод вспомнили. Александр похвальным словом помянул тверского воеводу Жидислава. Снова заговорили о боярах, о трудности княжеских с ними отношений.

— Полагаться возможно лишь на тех людей, которые от тебя зависимы, которым ты сам даешь благо, — сказал Александр. И вдруг заговорил о пешцах Даниила, о хороших его копейщиках, о воинах, вооруженных добрыми самострелами — «рожанцами», о доходах с какой-то Коломыи, которые шли на воинов; и снова — о том, что пешие полки — основа всякого доброго войска… Андрей почувствовал глубинным каким-то чувством, что тестю неприятен этот разговор сейчас. Александр словно бы показывал, как много знает о войске Даниила, а стало быть, и о чем другом знать может… И снова говорил Александр о каких-то пограбленных домах, погребах и медушах и о том, что воинам следует роздых давать…

«Уж говорил бы сразу — давать пограбить!» — подумал Андрей с насмешкой. Но решил не заводиться сызнова…

Александр думал о войске… Это когда-нибудь произойдет — войско Орды сделается войском огромного Русского царства… Он прозревал, как это будет… Вино кружило голову… Надо молчать, молчать!.. Искоса глянул на Андрея… Александр вовсе не полагал своего Чику глупым. Но ум Андрея был странен, преждевременный ум, странно раздумчивый, непонятный ныне, и может быть, и в иные времена, в те, что грядут, будет подобный ум полагаться бессмысленным, бесполезным. А после придет время, и будет подобный ум превознесен… И что может породить ум Андрея, коли соединится с этим королевским величием властительного разума Даниила? Но не должно допустить Александру подобное соединение…

Глаза брата виделись Андрею прищуренными, а улыбка — жестокой… Александр видел свою правоту. И правота его была не в том, что он доброе нес, а в том, что знал, видел, как должно все быть… И ни в каком обозримом будущем не видел он могучего королевства Галицко-Волынского, разве что далеко и смутно, там, куда не простирал свои границы острый его разум, там, где предвидение еще не властвовало… А покамест путем Руси будет войско — послушливые мириады пешцов, десятки, сотни, тысячи, послушные приказам несметные полчища… Воздвигнется держава на века, мир повергнется во прах, народы преклонятся… И Александр ощущал явление дальних своих преемников — жестоких, могучих, страшных…

Александр молчал, не говорил вслух. Но Даниил замер, будто слушая его мысли… И Андрей со своим странным разумом снова почувствовал мучительный леденящий ужас — до боли…

Во вторую ночь Андрею не хотелось касаться молодой жены. Он понимал, что в первую ночь он явился насильником, но ведь тогда исхода не было иного, утром должны были увидеть кровь непременно… Он хотел снова попытаться говорить с ней, как в Галиче… Но после того, что произошло в их первую ночь, это будет нелегко — заговорить ему с ней… Быть может, уже и невозможно… Эта мысль испугала его… Нет, нет, конечно, возможно, просто будет очень трудно… Сегодня ночью он скажет ей, что не будет ее касаться… И после… он всегда будет спрашивать у нее дозволения… Любит ли он ее?..

И снова он не мог поднять на нее глаза и не видел ее лица. И заговорить не мог. Но молча лег на самый край широкой постели, отворотился, чтобы показать ей, что не тронет…

Лежал и не мог заснуть… Вдруг подумал о том, что вот сегодня к нему не приходит мужская сила… Эта мысль вызвала беспокойство… А вдруг и не придет?.. Ощутил жжение по всему телу… Тревога сделалась… И тут мужская сила пришла… Было нестерпимо, и он уже не мог владеть собой… Приподнялся, перекатился к ней на постели… И было все то же, что и в первую ночь…

Они были совсем чужие, не смотрели друг на друга. Но на это никто не обращал внимания, то есть никому это не казалось странным. И не полагалось им, по обычаю, друг на друга смотреть или оказывать друг другу на людях знаки любви…

А город был — как взятая крепость — пьяные лежали, как мертвые. Андрей шел по двору в своем нарядном свадебном платье, и люди, вольные от опьянения, не узнавали его…

Андрей пробирался на башню. Люди на пути его схватывались в драках, и падали неуклюже, и бранились, поминая дурно и страшно матерей друг друга… Андрей встал на площадке смотрительной башни, глядел…

Город — как взятый с бою, буйным весельем одоленный…

Андрей Ярославич тихо засмеялся…

Ночами напивался он вина и ложился с женою пьяный…

Эти свадебные дни измучили его душу. И ему уже было все равно, как простится с дочерью Даниил, что она скажет отцу. Простившись с дочерью, Даниил с ним говорил наедине. Сказал, что следует не упускать из виду Александра, следить за его действиями…. Но это ведь ясно было!.. Андрей кивнул устало. Тесть посмотрел на него испытующе и немного сумрачно.

— Дочь у меня одна, — заговорил, — верных людей хочу с ней оставить здесь. Сын дворского будет при тебе, и дружину ему дам. А жена его останется при Марыне…

«Он не доверяет мне в полной мере, — думал Андрей, — но это не обидно. И разве возможно по моим обстоятельствам полностью довериться мне, положиться на меня?»

Уговорились сноситься письмами через тайных гонцов…

Дворский Андрей тоже прощался со своими близкими. Он уже знал о решении князя оставить Константина и Маргариту во Владимире. Это было разумное решение. А разве когда-нибудь его повелитель принимал решения неразумные? Но это решение приносило дворскому много горя. Мужественный в битвах, беспощадный в захваченных городах и селениях, он очень любил своего единственного сына, чертами красивого лица Константин так напоминал свою мать, покойную жену дворского, которую полководец все не мог забыть. К услугам полководца были женщины покоренных, поверженных городов и селений, он был богат, мог иметь много красивых молодых наложниц. Но с тех пор как юным еще воином, проезжая по узкой немощеной будайской улочке, поднял голову и увидел в окне богатого дома красавицу Катарину, он любил одну лишь ее, был с ней мягок и нежен. И теперь ему тяжко было расставаться с сыном и невесткой, которую он любил, как родную дочь.

Константин и Маргарита стояли перед ним. Он смотрел на лицо сына, на его мягко очерченные скулы, округлый подбородок с едва приметной ямочкой, красивые русые волосы. Карие глаза юноши грустно глядели из-под темных русых бровей…

— Дети мои! — говорил отец. — Горько мне расставаться с вами, печаль в моей душе. Но я — верный слуга своего повелителя, и вы будьте таковыми. Иными будете — не будет над вами благословения моего!.. — Голос его задрожал и прервался… И вдруг он закрыл тяжелыми ладонями лицо и начал всхлипывать громко и хрипло…

Маргарита бросилась к нему, отняла от лица его ладони и целовала их порывисто.

— Отец!.. Мы свидимся!.. Непременно свидимся! — повторял Константин.

Дворский благословил своих детей.

— Ты не будешь стыдиться нас, отец! — Константин взял его руки в свои и целовал бережно…

Наконец все гости покинули город Андрея. Снова явились близкими ему Темер, Тимка, Анка, те, кого он и не видал, пока длилась свадьба. Очень хотелось отдохнуть, привести в порядок мысли, все-все обдумать. Но нельзя было. Требовалось вникать в дела правления, писать письма. Даниилу, следить, как там в Новгороде Александр и митрополит Кирилл, уехавший также в Новгород. Дошли слухи о том, что Александр снова болел, но поправился и строит планы женитьбы старшего своего сына, Василия, и планы эти стоят в какой-то зависимости от Александровых намерений завоевания корелов. Стало быть, вновь идет речь о свейских землях, намерения Александровы — в опасной близости от них…

Но пока не только Андрей, но даже и Даниил не мог составить себе представления о возможных действиях Александра. И после, когда Александр уже начал действовать, оба удивились: как просто было бы заранее угадать! Но не угадали…

Пришла зима. Теперь Андрей видел ясно, в городе есть люди, супротивные ему. Александр и Кирилл уехали, но оставались их сторонники. Можно было сказать, что в боярстве составилась партия противников Андрея. В чем-то он и сам был виновен, он отдавал себе отчет. Самыми ближними его людьми сделались Тимка, Темер, Константин, Андрей Василькович и Дмитр Алексич. Эта группа могла вызвать определенное раздражение, неприязнь у иных бояр. Константин был чужой во Владимире, он был человек Даниила Галицкого. Темер и Тимка были низкородными, а фактически именно в их руках сосредоточилась реальная власть, они правили княжеством и совершали это вовсе не дурно, поскольку люди бывалые, с опытом. Но родовитые владимирские бояре предпочли бы править сами. И наконец, Василькович и Алексич никому, разумеется, а знатности не уступали, но были они слишком молоды, и потому их пребывание при дворе сердило бояр постарше… Но в этом во всем ничего не было необычайного, это при всех дворах, у всех правителей бывает. Пожалуй, совсем иное можно было бы полагать необычным, да и то смотря как глянуть… А дело было в том, что Андрея полюбили в городе и в окрестностях. Его любили именно за то, за что по определенным понятиям и не следует любить. Любили за то, что он умен странным каким-то разумением, за то, что у него жена — совсем девочка, за то, что он красив и молод, за то, что носит красивые дорогие платья цветные и выезжает пышно на коне красивом; любили за его зимние охоты, умело слаженные Тимкой, и за пиры, где не было непристойностей, потому что он не хотел, зато вкусное кушанье подавалось и вина заморские, и пелись хорошие ладные песни. Любили за то, что был он жемчужной тучей — щедро, без оглядки одаривал подарками дорогими, нищих оделял… И был он беззащитный на ладони княжества своего, словно жемчужина в оправе серебряной драгоценная, которую в бережении надо иметь…

Жизнь вроде бы заладилась, и мирно заладилась. Но Андрей понимал, что испытание предстоит неизменно, испытания не миновать… Он уже хорошо понимал свои недостатки, знал, например, что он плохой тактик и стратег. Войско, воинскую подготовку дружинников поручил он Константину, и тот справлялся хорошо. Самому Андрею более по душе было искусство поединка, и он часто упражнялся в сражении на мечах, как учил его с детства Лев, и в поединке в рыцарских доспехах, как видел в Галиче. Алексич, Василькович и Константин были ему во всем этом верными товарищами. Здоровые, веселые, молодые, все они могли подолгу размахивать мечами и копьями и скакать на горячих конях…

Но и книжные свои занятия Андрей не забывал. Продолжал собирать библиотеку книг, русских и чужеземных, переписанных красиво. Более того, последнее время его все тянуло писать самому. И случалось, подчеркивал иное в книге, что особо нравилось, ему, или на полях делал замету о том, что писано-де добро, хорошо. Он стал цеплять на ремень кожаный, которым иногда подпоясывал рубаху, кожаный узкий мешочек с писалом — заостренным роговым стерженьком, а рукоять выточена в виде турьей головки. Но не один Андрей писывал на полях. В своих книгах находил он приписки самые разные. Однажды, в дурном настроении, сидел он вечером при свечах над купленными недавно житиями Алексея Человека Божьего и своего любимого Андрея Константинопольского в одной книге. Медленно листая плотные страницы, он замечал, чем же несходна эта книга с другими описаниями жизни тех же святых. Внезапно на полях греческого текста увидел он стихи, написанные по-русски. Тотчас эти стихи глянулись ему, и он прочел их в увлечении несколько раз…

Андрей читал, чувствуя себя нечистым, вот таким вот тяжелым для земли…

Воскресла память о давней детской чистоте, о желании чистого пути для себя. Но казалось таким далеким, таким невозвратным… И от этого сделалось так мучительно!.. Обмакнул писало в чернильню и быстро начал писать в книге же, на полях… Но и на другой день хотелось писать. Велел приготовить чистые листы… Нашло на него, писал быстро, и будто душа изливалась в словах… Вспомнился старый отцов пестун с прозванием смешным — Козел и рассказы его о походах давних, о богах языческих… Андрей ведь и поныне часто поминает его за упокой… Митус Галичанский вспомнился, и Андрей теперь на себе испытал, как это бывает, когда весь, всем своим существом бываешь на себе сосредоточен, и оттого — столь многое видишь… Хотелось излить свои предощущения судьбы своей, Андрей писал о походе, о битве, но битва эта не была победоносной, князь был побежден и пленен, но это его не позорило, нет… Андрей почти неосознанно предполагал свою судьбу; и чувство, что вот если описать заранее, предвосхитить в писании, то уже и не сбудется в жизни действительной, — охватывало… И выходила сказка, песня, действительность вовсе иная… Андрей лишен был авторского самолюбия в современном пониманий, да и ни у кого из его русских, и у многих чужеземных его пишущих современников не было подобного самолюбия. Андрей никак не мог завершить свое писание, вписывал новые строки, переписывал — и не ставил своего имени… Душа его облегчалась, будто уносила его горести скачущая Жля, и Карна, и плещущая крылами Обида-дева, коих сам измыслил…

Жизнь его с женою первоначально не была хороша. Он не смел взглянуть на нее, порою казалось ему, будто он уже совсем забыл ее лицо. Он не чувствовал, чтобы она его ненавидела или боялась, но, кажется, она тяготилась его присутствием. Первые дни после свадьбы они ложились в одном покое спальном, но теперь, когда никого чужих не было в его городе, он уже не понуждал себя к мужской силе и спокойно предавался искреннему своему желанию душевному не касаться ее, ведь и она этого не хочет. Наконец однажды утром он сказал ей, что не будет более приходить к ней на ночь. Он не смотрел на нее, когда говорил, и не понял, хорошо ли ей пришлось то, что он сказал. Но улегшись в своем спальном покое, ощутил почти блаженство. Вытянулся, как в детстве, раскинул руки. Хорошо было одному после этих мучительных ночей, когда он не мог пошевельнуться, отворотившись от нее и лежа на самом краю постели… Тогда он позволил себе и еще одно облегчение: вовсе не заходил в покои, отведенные ей, не видался с ней…

Он знал, что при ней Маргарита, что Анка следит ревностно за тем, чтобы молодая княгиня ни в чем не терпела недостатка. Он замечал внимательные глаза Маргариты, которая, должно быть, хотела поговорить с ним о ней, но не решалась. Анка смотрела и а него пугливо. Она все хирела и кашляла. Андрей за нее тревожился, но это беспокойство занимало, конечно, лишь малый уголок его души. Он просил Анку потеплее одеваться и заваривать себе питье из трав. Она смотрела на него, будто порывалась говорить, но тоже не решалась; и конечно же о молодой жене хотела с ним говорить… Но было очень хорошо, оттого что никто ничего ему не говорил, и душа его могла успокоиться…

А девочка, ставшая его женой, еще не могла понять своих чувств. В ее новых покоях ей было хорошо, почти как дома, в Галиче. У нее было много прислужниц, и Маргарита была с ней. Старая кормилица ее мужа стремилась исполнить любое желание новой госпожи. Но никаких желаний не было, а просто было не по себе как-то. Она вспоминала, как отец, прощаясь с ней, наказывал ей беречь Андрея. И наказ подобный странным ей показался, ведь Андрей был старше ее и потому, конечно, был сильнее. Но она привыкла не подвергать сомнению слова любимого отца. И теперь все пыталась понять, что хочет Андрей, как надобно беречь его… Маргарита и кормилица Андрея, кажется, ждали от нее каких-то откровенностей, но ей не хотелось облекать свои мысли в громкие слова. Сами они заговаривать с ней не смели, и это было ей хорошо. То, что он делал с ней в первые ночи, было мучительно; и когда он перестал приходить, пожалуй, хорошо стало. Но иногда ночью вдруг делалось так тоскливо, так хотелось увидеть его, что она невольно начинала плакать потихоньку. Днем она читала или вышивала в пяльцах, а рядом с ней сидела Маргарита и тоже вышивала; когда выдавались ясные, погожие дни; выходили гулять в малом саду ее покоев, и часто она гуляла одна, и Маргарита, зная, что она хочет быть одна, к ней не присоединялась. Потому что она была не просто девочка, а королевна, княгиня, так чувствовала, так вела себя, и все это чувствовали, и понимали, и знали. Вдруг ей очень хотелось узнать, что делает Андрей, чем занят. Она знала о том, что у многих богатых и знатных бывают наложницы, и почему-то боялась мучительно, что и у Андрея может быть наложница. Осторожно, стремясь обдумывать свои слова, она спрашивала Константина, что делает князь нынешним днем, ездил ли на охоту днем позавчерашним. И Константин всегда отвечал почтительно, не позволяя себе намеков или насмешки, даже и дружелюбной…

Так миновали спокойно и мирно зима, весна и лето. Наступила чудесная погожая осень. Листва сделалась красная и золотая. Почти невидимые ниточки паутинок летели в прозрачном чистом воздухе. Ясный, нежаркий солнечный свет озарял все крутом… Но не всем чудесное это время насладу принесло. Анка слегла и более не вставала. Должно быть, у нее сильно болело горло, она совсем не могла говорить. Никакие снадобья и растирания не помогали. Андрей, позабыв обо всех своих занятиях, тревожился о ее здоровье. В один из последних своих дней она показала знаками, что хочет видеть Андрея и близких ему людей. Он пришел к ее постели. Здесь, в малом покойчике, уже стояли его молодая жена с Маргаритой и Константин. Следом за Андреем вошли Темер и Тимка, Андрей Василькович и Дмитр Алексич… Больная приподняла руку, подзывая своего питомца. Андрей приблизился послушно к самой постели. Она взяла его руку и поцеловала со слезами на глазах. Затем, все еще держа его руку, обвела всех в покойчике молящим взглядом, будто отдавала своего питомца на бережение им… После отпустила руку Андрея и утомленно закрыла глаза… Через день ее не стало…

Очень горевал Андрей. И не полагал, что испытает столь мучительное, острое чувство одиночества. Он справил все положенные обряды, это немного утешало, А дни стояли все такие же светлые, чудесные. Только он нарочно заперся у себя, задернул завесы на окошках. Но тонкие-тонкие лучики солнечные все равно пробивались к нему тонкими ломкими ниточками… Вдруг вспомнилась, как все хотела Анка поговорить с ним. Конечно, она хотела попросить его, чтобы и он поговорил бы ласково с молодой женой… Говорить ему вовсе не хотелось, но мысль о том, что он исполнит одно из последних желаний покойной, ободряла его… Но как же это исполнить? Он подумал, что все, что было меж ним и его женою со дня свадьбы, неверно было и дурно. И было по его вине… Он был наедине с собою, но покраснел… Подумал, что прежде, чем идти, он передаст письмо… Так поступали герои иных книг. Сейчас он совсем не думал подражать им. Это получалось невольно… Так же невольно он принялся разглядывать историю любви красавицы Фламенки и рыцаря Гильема… И невольно взгляд его остановился на послании любовном героя к прелестной красавице… Ему странно захотелось и наказать себя, и принести какую-нибудь жертву, и показать себя очень хорошо, красиво — и все это — сразу… Он бережно, и сожалея сладко, и почему-то гордясь собою, вырвал из книги два пергаментных листка, составлявших любовное послание. На одном из них он приписал очень почтительную — в несколько слов — просьбу жене — прийти в ее малый сад, и указал, когда и он туда придет. Он писал на том же языке, на каком была написана книга, и не называл по имени ни себя, ни ее. Эти листки отдал он Маргарите, и та не осмелилась смеяться или шутить, но самым учтивым образом обещалась передать княгине…

И крайне любопытно сложилась судьба этих бедных вырванных листков. Единственная уцелевшая рукопись истории любви юной Фламенки и рыцаря Гильема сохранилась в библиотеке французского города Каркассона. Рукопись эта лишена начала и концовки, и не хватает также и двух листков, содержащих, судя по всему, любовное послание Гильема Фламенке. Но самое интересное, что листки эти Мусин-Пушкин перечисляет среди текстов, содержавшихся вместе с известной рукописью, получившей позже название «Слово о полку Игореве», в сборнике, именовавшемся «Хронограф». В 1803 году Мусин-Пушкин опубликовал содержание листков на старофранцузском языке и свой перевод на русский язык. «Хронограф», как все знают, погиб в московском пожаре 1812 года, и, таким образом, оригинал любовного послания Гильема был навсегда утрачен. Мусин-Пушкин писал и о надписи на полях одного из листков, приглашавшей на свидание. Миновало почти столетие, и Блок, пленившись этой странной историей, создал свою прелестную драму «Роза и крест»…

И в назначенное время Андрей вышел в малый сад в покоях своей жены. Было так хорошо, светло, солнечно, будто и не умирал никто из близких, и не было этой мучительной свадьбы и этого почти двухлетия, когда они жили так странно, и ничего не было, а все только лишь начинается, как тогда, в Галиче, и тоже был маленький сад…

Андрей увидел ее, как она медленно шла, спиной к нему, чуть наклонив головку вперед, величавая и тоненькая. И остроконечная шапка-корона чуть колыхалась на головке, и платье голубое узорное было такое же, как тогда, и маленькими плавными волнами тянулось за ней по сухой земле… Она обернулась, и Андрей увидел в ее приподнятых скругленных руках букет опавших осенних листьев, ярких и ломких. Андрей стоял, спрятав руки за спиной. Она же опустила свои руки — золотистая, красная пышность и ломкость упали на землю… Он подошел к ней… Она смотрела на него с этой детской серьезностью и снова показалась ему необыкновенно прелестной, как тогда в Галиче, в самый первый раз… Он спросил, понравились ли ей присланные им стихи. Она отвечала все так же детски серьезно, что более всего ей понравились несколько слов, написанных его рукой… Улыбка радости осветила его лицо, глаза его были прежние — солнечные, пестрые, небесные… Он протянул ей маленькую, изящную глиняную фигурку, изображавшую крылатого льва с девичьей головкой в крутых локонах. Видно было, что работа очень старая, и, должно быть, некогда фигурка была раскрашена пестро, но теперь краска почти вся слезла. Он отыскал эту фигурку в княжой ложнице в Боголюбовском замке. Но неужели суровый и боголюбивый Андрей-Кытан забавлялся такими игрушками?.. Он знал, что это изображение сфинкса, древнего чудовища прекрасного, которое загадывало людям безответные загадки…

Она взяла у него из руки эту маленькую фигурку и смотрела на нее.

— Ты — загадка… — сказал он с нежностью.

— Нет, загадка — ты… — отвечала она тихо и серьезно. И тихо пошла от него, и он понял, что она склоняет голову и глядит на подаренную им фигурку, держа ее в приподнятых ладонях…

С того дня они стали видеться. Днем, в саду. А когда похолодало — в ее приемном покое. Он садился против нее на кресло резное и смотрел, как она вышивает. Они беседовали, играли в шахматы. Приносили им кушанье, ставили на стол два золотых кубка. Однажды она спросила, что за кольцо у него на пальце. Тотчас он снял колечко и подал ей.

— Henricus… — прочитала она…

— Это мое волшебное кольцо, — сказал он. Улыбнулся и рассказал ей о своем отпущенном пленнике…

А ночью он с ней не оставался…

Его мучила мысль неотвязная о собственном бездействии. Константин убеждал его, что нет, они вовсе не сидят сложа руки. Разве подготовка войска — не действие?.. Последний отправленный к Даниилу гонец все не возвращался. Андрей съездил к Танасу и снова заручился согласием брата на действия совместные. Но о каких действиях могла идти речь? Неужели Александр пойдет на него войной? Это вовсе не похоже на Александра. Но что же тогда?..

Все началось неожиданно и набирало силу. Не возвращался гонец, отправленный в Галич, и от Даниила не было вестей. Весть была о сборах Александра, но не могли разобрать, куда он сбирается, держал в тайне…

Александр получил свою весть и знак-приказ: пора! И оттого сбирался. И после Андрей недоумевал, как можно было не понять, куда сбирается Александр и зачем сбирается… И неужели Даниил мог не понять?..

Но всегда держать свой путь в тайне великой Александр не был в состоянии. Константин наладил слежку за Александром и его спутниками. Сначала и вправду не было ясно, куда тот двинулся, но скоро прояснилось — на Дон. А зачем? Туда Сартак перешел, там раскинул свое летнее становище… Решено было, что вслед Александру будет пробираться Андрей Василькович и едва прознает вести верные, как должен тотчас пуститься назад во Владимир. Другой ближний боярин Андрея Ярославича, Дмитр Алексич, отправился на юг, в королевство Даниила. То были трудные опасные дороги. Андрей испытывал некоторую зависть, ему хотелось самому вот так пробираться тайком и разузнавать важные известия. Но он — правитель, он должен оставаться в городе… Бездействие изнуряло его. Воинские упражнения — разве это было действие?.. Он думал о своих посланных на Дон и в Галич. Если они погибнут, это будет и его вина…

Однако не погибли, воротились. Принеслись стремглав. Дурные вести принесли. Алексич не пробрался в Галич, дорогу отрезало войско ордынского воеводы Куремсы. Но следом за Алексичем возвратился долгожданный, давно посланный гонец, едва удалось ему вырваться из города. Он привез письмо от Даниила, тот писал кратко, что придется ему отбиваться от ордынцев и потому не сможет помочь Андрею и советует Андрею, не выжидая более, бежать, бежать на Север, пробираться в свейские земли, к противникам Александра… Сначала это короткое письмо произвело на Андрея мучительное впечатление. Но Андрей был совсем уже взрослый человек и быстро понял, отчего это впечатление возникло. Конечно же, оттого что Даниил ничего не написал ему о будущем, не строил никаких планов, не подбадривал его, даже и о дочери своей ничего не спрашивал. Но и зачем спрашивать? Разве Андрей сможет отослать ответ? И зачем ободрять Андрея, будто малого ребенка, Андрею двадцать два года минуло. И если уж пришла беда, надо встретить беду прямо и спокойно, и сухо даже… Но если бежать на Север, значит, в Псков сначала… Новое чувство самостоятельности заставило Андрея задать себе несколько важных вопросов. Действительно ли надо бежать? Даниил ведь издали смотрит, все ли увидел хорошо? Ведь появление ордынца у своих границ не предусмотрел Даниил! И если бежать, то как же Танас? Ведь он союзник Андрея! Следует предупредить его. И все люди владимирские, все, что поддерживали Андрея… Он должен предупредить их, он не должен бежать тайно!.. Но сначала дать знать Танасу о письме тестя… Андрей отправился снова к брату. Эти поездки давали иллюзию действия. Андрей понимал, что это всего лишь иллюзия, но такая иллюзия нужна была ему. Танас воспринял дурные вести по-своему — решил перевезти жену и детей в Переяславль-Залесский, город хорошо укреплен, и тайный подземный ход есть… Андрею дальнее детство вмиг вспомнилось, как везли его в Переяславль; Анка, Лев, Михаил, отец, маленький Танас на дворе… Как давно Андрей в Переяславле не бывал…

Дома, во Владимире, ждали Андрея вести еще более неладные и подтверждавшие совет тестя — бежать. Вернулся Андрей Василькович. Оказалось, Александр жаловался Сартаку на Андрея… Жаловался?.. Будто Александр и Сартак не знают друг друга?..

— Кто это сказал, будто он жаловался на меня? И на что же он мог жаловаться?..

В становище Сартака говорили, будто жаловался Александр на непочтение Андрея к нему, Александру, к старшему брату… Андрей усмехнулся, плечи приподнялись и опустились… Но помимо жалоб на это самое «непочтение», Александр обратил внимание Сартака на то, что Андрей не выплатил хану «дани» и «выходы» — обязательные княжеские денежные подношения. Но ведь Андрей и не должен был ничего платить, ярлык, данный ему Огул-Гаймиш, освобождал его, он мог почитать себя независимым и от Сарая на Волге, и от Каракорума… Но Огул-Гаймиш давно уже не существует. И что теперь могут значить данные ею права? Один ветер!.. И одно право теперь — право сильного!.. Но и это право должно подкрепляться чем-то. Сартак вручил Александру подобное подкрепление — ярлык на великое княжение владимирское, власть над всей Русью Северо-Восточной. Да, Андрей Боголюбский был не Андреевым прародичем — Александровым. Александр воплотил его мечту. Александр теперь являлся на Русь почти что самодержцем, над ним стояла лишь тартарская власть, но она стояла и за ним, и он мог за нею укрываться, опираться на нее… Александр чувствовал себя в своем праве. Он был сильнее Андрея и умнее цепким практическим умом, устремленным к цели, четко определенной. Василькович привез известие и вовсе страшное: по указу Сартака снаряжается войско, но куда направят это войско, покамест содержится в тайне…

Андрей покривил, растянул губы… Александр более не хочет играть в шахматы ни с ним, ни с Даниилом. Игральная доска опрокинута, фигуры сброшены. Александр выиграл, потому что вместо изощренных шахматных ходов он теперь будет рассыпать простые, грубые я прямые удары…

Андрей подошел к Васильковичу, после — к Алексичу, обнял каждого и сказал так:

— Милые мои товарищи в несчастье моем, нечем одарить мне вас за вашу храбрость безмерную, за вашу службу верную! Теперь нам одно остается: положиться на милость Господню и бежать в чужие земли. Согласны ли вы делить со мною и далее судьбу свою?

И когда они выразили согласие, он попросил их предупредить всех, кто опасается власти и мести Александра и потому желает бежать.

— Решите сами, кого следует известить. Говорите открыто. Пусть узнают все! Я не тайно покидаю мой город!..

Андрея, казалось, утомили эти высокие и немного путаные речи. Он опустился на лавку и спросил Васильковича уже попросту:

— Расскажи, друг, что они еще говорили обо мне, что ты слыхал?..

Василькович снова заговорил, и трое молодых людей принялись иронизировать и даже посмеиваться над Александром, хотя понимали, что их положение— крайне дурное и близко смерти. Но они были молоды, надеялись вопреки всем обстоятельствам, которые оборачивались против них, и большую нужду имели в том, чтобы посмеяться порою и не впадать в тоску совсем уж черную…

Александр указывал Сартаку на то, что управление при Андрее идет — хуже некуда, сам Андрей только и делает, что пирует да прохлаждается на охоте, окружил себя людьми низкородными и разбойными да боярами младоумными… Тут все трое расхохотались. Ясно было, что Александр имел в виду Темера, Тимку и Алексича с Васильковичем…

Но, конечно, если уж зашла речь об управлении городами и землями, то ни Александр, ни Андрей не думали ни о каких хозяйственных реформах. Оба не сомневались в своем праве на власть, и борьба за эту самую власть и составляла их жизнь. Андрей мечтал о богатом независимом княжестве, таком, как у Даниила, мечтал о замках и храмах белокаменных, о том, как соберутся во Владимир лучшие мастера. Но для того чтобы все это начать, надо было опять же сначала укрепить свою власть… И в глубине души Андрей чувствовал верно — у него никогда не будет власти, такой, как у Даниила, и княжества такого не будет; и после него не останется ни храмов белокаменных, изукрашенных искусными мастерами, ни замков-кремлей, ни стен крепостных зубчатых… Но все равно он чувствовал, что жизнь его — не напрасна!.. Что-то, что-то останется…

Так было с Андреем.

Что же до Александра, то он уже понимал, какая она бывает, большая власть, он применялся к ней, он служил ей, но уже и примеривал на себя, как примеривают на голову державный венец, примеривают те, кому он впору придется…

Александр еще не воротился от Сартака, а на земли русские уже двинулась великая рать, огромное войско, ведомое полководцами, которых летописи русские назвали Неврюем и «храбрым Олабугой». В те далекие времена еще плохо была ведома ненависть к врагам и за храбрость почитали и врагов и союзников…

Алексич и Василькович начали собирать всех, кто надумал бежать с Андреем. Андрей еще успел съездить в Переяславль, где уже сидел Танас с женою и малыми детьми, а воеводе Жидиславу — «славному силой» — уже было все ведомо, и он еще укреплял город и готовил оборону и дружину. Говорить было не о чем. Братья простились, понимая, что, быть может, прощаются навсегда. Андрей почувствовал холодность Танаса. Тот выглядел таким унылым, угнетенным. Андрей понял ясно, что тревожит брата: участь любимой семьи…

— Послушай! — Андрей схватил брата за обе руки. — Я виновен! Тебе не надо было поддерживать меня. Но ведь еще не поздно. Для тебя еще не поздно. Покорись Александру. Ему не о чем спорить с тобой, он не станет отнимать у тебя твой удел, тебе много не надо. Покорись, скажи, что поддержал меня по глупости, ошибкой! Он простит. Не иди на крайность, оставь Переяславль. Сохрани жену и детей…

Ярослав, нахохлившись, слушал. Затем резко прервал взволнованную Андрееву речь:

— Сказал бы я тебе, Андрей, что глуп ты, да поздно уже, и не глуп ты вовсе, а умен, только ум твой — бессчастный! Ну да ты сам это знаешь… — Ярослав резко высвободил руки. — Александр не простит меня. Ты, должно быть, позабыл, что такое Александр! И я ведь не хуже тебя, и я — сын великого князя Феодора-Ярослава и недаром отцово княжое прозвание взял. И ты ошибаешься, когда полагаешь, будто я удовольствуюсь властью Александровой и собственной покорностью!.. Ты вспомни лучше тот день давний из детства дальнего… Ты вспомни!..

Ярослав смотрит прямо в глаза Андреевы. И вспоминается — широкий двор, два маленьких мальчика, Александр, походя замученная стрекоза… Александр…

— Да… — тихо произносит Андрей.

— То-то! — хмуро подтверждает Ярослав. — Он простит! Как оборвет крыльца да лапки, так простит…

Во Владимир вернулся Андрей к полудню, усталый, ночь не спал, проговорил с братом. Прилег, не раздеваясь, на лавку, но уснуть не мог… Александр — угроза самая страшная, Александр — смерть! Надо бежать и уводить всех, кому грозит власть Александрова, всех, кто поддерживал Андрея… Не мог спать, нет. Взял книгу. Раскрыл житие Андрея Стратилата, воина… Но и читать не мог, буквицы сливались перед глазами… То ли от бессонницы, то ли просто от всего того, что происходило, но он чувствовал, как возбуждение лихорадочное овладевает им, заставляет подняться, отложить книгу… Он стал ходить по комнате, от стены к стене, и даже не сразу приметил, что сильно размахивает руками… Внезапно — и будто ударило его по нервам возбужденным — зазвонили колокола… И не ко времени вовсе… Колокольный звон всегда любил Андрей. Любил перезвон в день Воздвижения Креста Господня, и мерные удары благовеста, и трезвоны всенощного бдения и литургии. Но сейчас раздавался звон частый, всполошный, набатный — звон беды и тревоги. Людской гомон достиг до спального покоя. Андрей не знал, что происходит… Наверное, надо позвать, узнать… Ничего хорошего он не ждал. Вошел Петр и сказал, что люди собрались, ждут князя. Андрей понимал, что надо показаться людям, горожанам… А зачем? Разве ему есть что сказать? Продолжался частый звон. Прежде никогда ему не ведомое чувство испытал Андрей — он подумал вдруг, что люди погибнут и очень много будет погибших… А прежде никогда… Или нет, кажется, было, когда-то, в детстве… Или не было?.. И все было с ним как в лихорадке, с быстротой отчаяния… Мелькнула странная внезапная мысль о том, что, быть может, следовало послать на Волгу, к мордве, к материнским его родам и племенам… Но как бы они могли поддержать его? Крепко держит их Орда. И разве есть у них воины, хорошо обученные?..

Петр хотел накинуть ему на плечо княжой плащ, но Андрей повел плечом и рукою — не нужно. Пошел без плаща, в свите, только шапку надел.

У переднего высокого дворцового крыльца собрались горожане. Много их было. Колокола смолкли, когда вышел на крыльцо Андрей. Уже стояли на крыльце Алексич и Василькович. Остальных своих ближних Андрей не видел. Он понял, что Константин, Темер и Тимка благоразумно не показываются народу, ведь они — всего лишь милостники княжие, а Василькович и Алексич все же бояре природные.

Увидев Андрея, люди загомонили. Василькович стоял рядом, совсем близко, что-то тихонько говорил ему. Андрей, взволнованный, измученный, все равно гляделся красивым и милым — светлый юноша — жемчужная туча. Андрей сделал над собой усилие и вслушался в тихие слова стоявшего близко Васильковича. Тот говорил, что горожане, узнав обо всем, не хотят отпускать своего Андрея Ярославича, хотят оборонять город…

Общий людской гомон стал складываться для Андреева слуха в ясные возгласы и выкрики. Люди кричали, что готовы умереть за него! Конечно, они успела привыкнуть к нему. Они боялись Александра и потому предпочитали Андрея. И еще — они просто полюбили его, как-то привязались к нему… Но эта их готовность защищать его, умереть за него пугала Андрея. Не захотелось этого! Давний разговор в Новгороде припомнился, когда Александр говорил мальчику Андрею о несметном войске. Нет, нет, Андрею не надобно, чтобы неведомые люди умирали за него, этого не надобно…

Он выступил вперед на крыльце и заговорил с этими людьми уверенным звонким голосом. Он сам не знал, как вышло это сейчас у него, такого растерянного, истерзанного всеми этими мыслями, не приводящими к действиям. Или ожило с внезапной силой во всем его существе духовное наследие предков-правителей — природное стремление и умение покорять… Андрей говорил внятно и с этой силой звонкой, что он благодарен горожанам за их преданность, но теперь он хочет от них лить достаточного разума; все знают, что ни один город, ни на Руси, ни в иных землях, не выдержал приступа войска тартарского, потому что войско это — особенное, каких не бывало прежде; он, князь Андрей Ярославич, не хочет обрекать город на гибель заведомую…

— Брат мой коварством и хитростью отнимает у меня великий стол владимирский! Но пусть Господь судит брата моего! Те же из вас, коим очень страшна грядущая власть моего брата Александра, пусть сбираются и бегут вместе со мною. Это решительное мое слово!..

Люди слушали в молчании. А при последних словах Андрея вновь загомонили, теперь, тут же, не отходя от крыльца, обсуждали, стоит ли бежать и куда бежать… Андрей расслышал.

— Бежать мне придется в дальние земли заморские! И нелегка участь беглеца. Вернусь ли — один Господь ведает! Помыслите, прежде чем решитесь бежать со мною…

Андрей повернулся и ушел с крыльца. Алексич и Василькович остались, их окружили, поднимались на крыльцо, говорилось о сборах и бегстве. А большая толпа медленно раздавалась, расходилась по домам своим…

Андрей подумал, что надо ведь снова заехать в Переяславль к Танасу. Надо ведь и Танасу бежать, спасать жену и детей. Дожидаться тартарского войска и Александра даже за самыми крепкими стенами — безумие, самоубийство!.. И подумав о семье Танаса, Андрей вдруг вспомнил о своей юной жене, о непростых отношениях с нею. Во все эти тревожные мучительные дни он будто забыл ее и не был у нее ни разу. Он обязан спасти ее, не подвергать опасности, в этом его долг перед ее отцом. Теперь он не думал о том, любит ли ее и что это за любовь, думал только о ее спасении, о ее безопасности. Было бы хорошо отослать ее к отцу, там она была бы под защитой верной отца и братьев, Даниил сумеет отбить ордынцев, не допустит их в свои города. Но пробраться к нему, соединить свои дружины с его войском сейчас невозможно. Сейчас открыт лишь путь на Север, и то надо спешить — Бог весть! — не закроется ли для Андрея и эта последняя дорога… Он приказал Петру позвать Константина. Пришлось ждать. Константин вошел, запыхавшись. Андрей не стал спрашивать, почему не скоро пришел, не до того сейчас. Константин с порога заговорил о сборах, о том, что набирается большое число оружных людей, но собрались люди и с женами, и с малыми детьми… И вдруг то, о чем Андрей раздумывал, как бы это сказать, сказалось просто…

— Передай Маргарите, чтоб собирала княгиню. Женщины с детьми поедут следом за оружными, как за войском едет обоз…

По выражению лица Константина он понял, что все решает верно…

…Теперь она часто ловила себя на том, что вдруг произносит про себя свое имя, и не с привычной мягкостью, как произносил отец, а как произносит он, Андрей, — Марина…

Она не знала в точности, что произошло. Общая суматоха затронула и ее покои, но она все еще не могла понять, не могла представить себе… Маргарита еще в Галиче держалась с ней почтительно, но все равно как старшая, взрослая. Маргарита была властная, но умела сдерживать себя. И теперь, когда Маргарита все ей объяснила о брате Андрея и сказала, что Андрей должен покинуть город и ей, и Маргарите, и Константину тоже придется бежать; и тогда она испугалась, она подумала, что Андрей отсылает ее к отцу… Сердце сильно забилось.

— К отцу? — как напряженно прозвучал ее голос… Она не хочет, чтобы Андрей отсылал ее. Когда он вот так, не приходит много дней, она не скучает, нет; но она не хочет, чтобы он отсылал ее к отцу. Она любит отца, но она хочет остаться здесь… или где-то… куда придется бежать… Она не совсем хорошо понимала, как это — «бежать»… Но только бы Маргарита не догадалась, как ей не хочется, не хочется…

— Я еще не знаю, — отвечала Маргарита.

И тогда она увидела озабоченность Маргариты, поняла, что Маргарита думает о своей судьбе, о своей жизни; и вовсе и не пытается Маргарита угадать, чего хочется и не хочется ее госпоже. Но это было хорошо. А плохо было то, что она поедет к отцу…

И когда Маргарита ушла, она сидела одна и думала. И сначала только обида тревожная и болезненная билась. Он отсылает ее! Но почему? Опасность? Его брат? Нет, это всего лишь предлог, а на самом деле он просто не любит ее! Он не любит ее!.. А что она скажет отцу? Отец велел ей беречь Андрея… Почему отец не поможет Андрею? Отец должен ему помочь… Или теперь, когда Андрей отсылает ее, отец тоже полагает себя свободным от всех своих обещаний и от всех договоров?..

Мысли о том, как не будет Андрея, сделались отчетливы. Не будет Андрея. Не будет неловких рук сильных, неловко обхвативших ее… тогда… Руки были твердые-твердые… все тело его было твердое, жесткое… И снова она будет жить в отцовом дворце, в своих покоях, будет вышивать, гулять в саду, раскрывать на мозаичной столешнице книги в красивых переплетах, в шахматы играть с прислужницами ближними… Теперь уже и не было обидно и больно, как будто душа ее уже умерла и ничего более не чувствовала, не могла испытать ни боли, ни обиды…

Снова пришла Маргарита, попросила дозволения сесть рядом с ней. Она позволила. Сейчас Маргарита скажет что-нибудь плохое, скажет о возвращении к отцу… Но Маргарита осторожно обняла ее, и она сразу почувствовала себя совсем худенькой. Маргарита сказала, что вести дурные и надо потому быть сильными и терпеливыми. Сказала, что земли ее отца — в тартарской осаде и не пробраться туда! И потому дорога их бегства ляжет на Север, в края совсем дальние…

Она поняла, что ее не разлучат с Андреем, Андрей не отсылает ее… И тотчас поняла, что угрожает опасность отцу, ее любимому отцу! А она даже и не сразу подумала о нем сейчас! И вот она заплакала. И Маргарита утешала ее, как маленькую девочку, и утирала ее мокрые от слез щеки тонким легким платом…

Надо было спешить. Люди из окрестных деревень уже искали убежища во Владимире. Тартарское войско двигалось вперед. Люди боялись.

Это было особенное войско. Нападая, ударяло тучей стрел, и под прикрытием этих многих стрел бросались в битву несметные пешцы с короткими мечами-ножами. Не надо было тратиться на их вооружение и легко заменить убитых живыми, такими же. Это был народ-войско, предвестник великой войсковой державы. И все были воинами — юноши, девицы, мужчины. И мужчины совокуплялись с женщинами, чтобы зачинать воинов, и женщины рожали воинов. Такое это было войско…

Андрей вновь на крыльцо вышел, к народу своего города. И сказал, что для Владимира опасности нет, потому что он, Андрей, покидает город, уступает город Александру. Александр пощадит жителей, не отдаст на разграбление стольный град, в коем сам же и сесть намерен…

И когда Андрей говорил, как покинет скоро этот город, старые женщины в толпе заплакали, будто теряли сына милого…

Ярослав-Танас увидел, сколько оружных людей следует за Андреем, не считая дружины Андреевой, и воинов Алексича и Васильковича, и тех воинов, что оставил тесть Андреев со своим человеком при зяте, с Константином…

— Эка полков с тобой! Глядишь, и одолеем!..

Андрей горячо принялся звать его с собою, доказывал, что невозможно покамест одолеть тартарские войска, ни у кого нет полков, наученных этому, разве что у тестя его, у короля Галицкого. Андрей убеждал брата, что сейчас биться с тартарами равносильно убийству своих же воинов! Ярослав спорить пытался. И тогда Андрей приводил самый сильный довод — вновь и вновь напоминал, говорил Танасу о жене и детях. Ярослав замолкал, но Андрей все равно чувствовал, что брат не оставляет мысли о борьбе с тартарами…

Андрей не хотел задерживаться в Переяславле. Танас — возрастный зрелый муж, его не потащишь с собою силком, не повлечешь. Женщины и дети Андреевых людей двигались под охраной малого числа воинов Константиновых подале от самих людей оружных. Андрей полагал, что так будет лучше, ведь отряды передовые тартарского войска могут напасть, а так выходит, будто женщины и дети никакого отношения к дружинам Андреевым и не имеют, и движутся подале, в стороне, и всегда можно их укрыть в лесу или в деревне сторонней от войскового пути. Но все-таки он тревожился. Его жена и Маргарита были среди других женщин. Константина он также отправил с обозом, хотя тому было явно не по душе такое приказание.

— Нет, иначе и быть не может, — сказал Андрей, — это мой долг перед князем Даниилом. Он тебя оставил охранять свою дочь!..

И Константин покорился и сопровождал женщин и детей вместо того, чтобы с дружинами идти, как ему бы хотелось…

И так и не уговорив Ярослава, Андрей со своими людьми покинул Переяславль. Он понимал, что теперь Александр достанет его на Руси везде, но все же мысль о том, чтобы покинуть Русь и сделаться изгнанником, безземельным, безудельным гостем при дворах чужих правителей, была ему страшна. Разумеется, Даниилов совет был верный, единственно верный совет. Но все же… А если Даниил отразит ордынцев, если сумеет прийти на помощь Андрею?.. Надо ли так торопиться бежать из русских земель? А если попытаться переждать, выждать время… хотя бы немного… Андрей посоветовался со своими ближними. Василькович и Алексич не возражали против того, чтобы переждать. Их тоже страшила участь изгнанников. Но Темер и Тимка стояли на том, чтобы двигаться в свейские земли тотчас и самой короткой дорогой. К Северному морю — и в свейские земли, к противникам Александра! И все же Андрей принял решение отправиться в Псков и попытаться переждать… Он выбрал Псков, потому что известна была супротивность Пскова Александру, уже пытались псковитяне отдаваться под покровительство немецких орденцев, но Александр тогда взял верх над немцами… Андрей потратил много очень логичных и горячих слов, доказывая Темеру и Тимке, что выждать в Пскове малое время — возможно и не помешает дальнейшему бегству за море. В конце концов упрямые старики согласились, то есть говорили Андрею откровенно, что попросту не в силах спорить с ним, что это он упрям, а вовсе не они…

Обоз двигался стороной. Иногда Андрей на самое краткое время задумывался о Марине и успокаивал себя мыслями о ее полной безопасности…

Но не удалось даже выбраться на дорогу к Пскову. Первые отряды войска Олабуги и Неврюя встали на пути. И все прибывали и прибывали несметные пешцы. И половодье это захлестывало Андреевы дружины…

Орда пошла на Андрея, о чем летописи говорили немного различно, а в сущности, одно и то же…

Ордынцы…

«…под Владимиром бродиша Клязьму… поидоша к граду Переяславлю таящеся… Встретил их великий князь Андрей со своими полками, и сразились обои поляки, и была сеча великая…»

«Иде Олександр князь Новгородская в татары и отпустиша и с честью великою, давше ему старшинство во всей братьи его. В то же лето здума Андреи с своими бояры бегати нежели царям служити и побеже на неведому землю с княгинею своею и с бояры своими и погнаша татарове в след его и постигоша и оу города Переяславля…»

Андрей понимал, что все безнадежно. И уклониться от битвы нельзя было никак. Оставалось только прорываться с боем через тартарское войско.

Он уже знал себя и потому не впал в панический ужас, когда битва увиделась ему хаотической страшной навалицей отчаянно дерущихся людей и храпящих коней. Да, он так и не научился понимать битву, как она складывается, выстраивается. Но только бы не растерялись Темер и Тимка! Нет, они растеряться не могут, не должны. Ведь кто-то должен понимать всю битву, как делается битва! Иначе люди будут гибнуть понапрасну, его люди, люди, которые пошли с ним… Это было бы невыносимо… И чтобы не думать об этом, надо было самому броситься в самую гущу битвы, в самую сечу… И когда под ним убили коня, его золотистого Злата, было больно душе… Но когда высвободился целый и невредимый, и ясно вдруг воскресли в сознании уроки Льва, и сознание не затмилось — действовало… тогда энергически двигался и полегчало душе… И вращал мечом, Полканом своим, как Лев учил когда-то… И уже чувствовал, как эта сила вражеских душ переходит к нему, на него… И понял, что за ним должны двигаться его воины, за ним, чтобы прорваться, спастись… И закричал отчаянно, до боли в горле саднящей:

— Держитесь меня! Держитесь меня-а!..

Пожалуй, с детства для Андрея человеческая насильственная смерть была не столько убийством, сколько простой жизненной обыденностью, просто жизнью. И сейчас — крики, отчаянные возгласы, громкие прерывистые стоны, кряхтенье, брань дикая, вопли предсмертные, хрипы, хруст страшный перерубленных костей, и все эти удары, все это разрубание, пронзание, громкое раздавливание — все это так и должно было быть…

Сейчас он был сильный. Он все делал верно, как Лев его учил. Все его существо, оно верно и умно воспроизводило уроки давнего пестуна. И сила врагов переходила к Андрею! И потому он отчаянно звал за собой Своих воинов… чтобы спасти их!..

Яркая жалость к этому множеству людей, доверившихся ему, озаряла его сознание. Жалость не за то, что были они достойны, хороши, добры, умны, достоинствами украшены, а просто потому, что их было так много и судьбы их зависели от его решений и действий… Он уже и не думал, что ведь и от Александровых решений и действий, и Ярослава, и других, имеющих власть… Нет, он брал все на себя. Это был его грех. Это он не смог разгадать намерения Александра, и потому теперь гибнут людские души — много… И мгновенно вспомнился старец Приам, умоляющий отдать мертвое тело сына… Ефросиния за книжным налоем… Его жена Марина… Даниил… подаст ли помощь?..

Людям Андрея все же удалось прорваться, хотя и потеряли многих. Константин прискакал со своими воинами и тоже участвовал в битве. И вот уже войско Неврюя и Олабуги словно бы сомкнулось за спиною Андреева войска и двинулось вперед, на Переяславль.

Оружные люди Андреевы сначала двинулись врассыпную, опасались, не кинутся ли их преследовать тартарские отряды. Но не было преследования, а то просто добили, перебили бы всех. Константин представлял себе, как тартары прошли мимо Владимира, как пошли сейчас на Переяславль… Константину было совершенно ясно, что Ярослав-Афанасий обречен и сопротивление его окажется бессмысленным и трагическим. Но Константин уже довольно понимал жизнь и потому не полагал Ярослава глупым упрямцем. Константин понимал, что смотрит на происходящее с князем Ярославом как бы со стороны, Ярослав же обретается внутри своего происходящего и потому и не может видеть далеко, видит все слишком близко и действует соответственно…

Люди Андрея подобрали раненых. Схоронить убитых не было возможности. Наконец снова соединились, сошлись вместе, в лесу. Где-то не так далеко остановились женщины и дети. Константин с несколькими воинами отправился, чтобы проводить женщин и детей к отцам, братьям и мужьям. Воины устали, раненые нуждались хотя бы в самом малом уходе. Константин досадливо думал о плаче женском и отчаянии… ведь столько убитых… Из ближних людей Андрея лишились Темера. Это была потеря, о которой сожалели непритворно. Потеряли человека истинно близкого, опытного и умного, ведающего жизнь и воинское ремесло-искусство… Тело его, разрубленное почти надвое, Константин решил похоронить как надобно. Отвезли погибшего в село, стороннее от битвы и дороги, и погребли на кладбище при церкви. Константин просил сельчан подобрать и других мертвых и похоронить в общей могиле — в скудельнице… Но было еще важное, что ему предстояло решать. С Алексичем и Васильковичем, с Тимкой он еще не успел переговорить; измученные, они крепко спали…

Константин ехал медленно и, чтобы не думать о том горестном и мучительном, что его ждало впереди, думал об участи Переяславля. Конечно, Олабуга и Неврюйі должны вознаградить своих воинов; и страшно подумать, как будут разграблены город и окрестности, я Суздальская земля, и Владимирская… Но почему, почему все так обернулось? Чего не предусмотрел князь Даниил Романович? Такого вероломства Александрова? На брата, по отцу родного, чужое войско двинуть… А чужое ли оно Александру? Да нет, если глазами Александра глядеть, это всего лишь карательное войско царя, которому и Александр подчинен, царя, у которого есть право поддержать князя, подвластного, и покарать княжеского врага… В чем упрекать Александра? В том, что он вдруг не передвинул очередную фигуру на доске игральной, а ударил противника ножом и не предупредил заранее? Но нет, не так! Игра все шла. И в ней главным был — Сартак, сын Батыя, он показал Александру свою власть и подчинил себе Александра. Но и Александру выигрыш — теперь Александр самый сильный из князей русских северо-восточных, едва ли не самодержец… Что толку во всех этих рассуждениях!.. Константин должен сейчас обдумать свои действия, должен решить! Князь оставил его во Владимире для бережения дочери своей. Константин прежде всего — человек своего князя… Подумалось об отце… Что предпринял бы отец, прославленный воевода, водитель полков Данииловых, дворский Андрей…

Женщины и дети владимирских беглецов расположились на опушке. Выпрягли лошадей, сами устроились на трех повозках и вокруг. Молодой княгине и ее ближним прислужницам отдана была заброшенная избушка, единственная здесь. Должно быть, охотники или бортники живали в этой избушке…

Только что миновала гроза, внезапно налетевшая, когда все укрывались как могли. И теперь похолодало, моросило…

Женщины сбегались к промокшим до нитки воинам Константина. Маргарита выбежала из избушки и бегом кинулась к мужу. И, несмотря на все свои тяготы и потери, Константин не мог не улыбнуться с радостью невольной, потянулся к ней с коня, быстро спешился и обнял ее. А она прижималась к нему и целовала его обветренное лицо и жесткую шею…

Марина сидела на лавке, ничем не застланной, у стола дощатого. Шум частых дождевых струй, налетевший внезапно, уже смолк. Она сидела, подпершись кулачком правой руки, а тонкая левая в большом суконном рукаве лежала на коленях, и пальчики невольно сжимались и разжимались. Константин, войдя, поклонился; Маргарита держалась за его спиной, будто робела. Молодая княгиня поднялась ему навстречу. Мгновение они смотрели друг другу в глаза. Константин проговорил быстро, что сейчас отвезет ее к Андрею, сейчас женщины и дети двинутся к воинам, к своим отцам, братьям, мужьям… Снаружи донесся плач, нестройные причитания… Константин поморщился…

Константин ехал рядом с ней. Седло было мужское, непривычное. Она молчала, ни о чем не спрашивала. Он не решался заговорить сам. Остальные двигались позади совсем, и Маргарита осталась вместе с остальными. С неба, с деревьев капало. Скользко сделалось. Копыта конские разъезжались, скользили, вязли в мокрой земле. Они двигались туда, где лес разрастался глуше, туда не пойдут преследователи, чужие в этих краях, побоятся.

А когда добрались, поднялся женский плач, запричитали, завыли жены и матери убитых, кинулись женщины и дети к своим раненым…

Для княгини прислужницы разостлали на повозке овчинную шубу. Она села на эту шубу и теперь была выше Константина, который стоял у повозки. Маргарита, жена его, стояла рядом с ним. Он понимал, что время упущено. Надо было говорить, когда вошел в избушку или пока ехали; тогда и надо было сказать, что он, Константин, и супруга его Маргарита всегда остаются верными людьми своего властителя и сумеют уберечь его дочь. И надо было сказать, что он, Константин, обдумает, куда теперь двигаться, какими путями, как доставить ее к отцу… Но время для таких речей упущено… Это все надо было говорить, когда они стояли и ехали рядом, когда он был над ней, высокий и сильный. А теперь она сидела над ним, тоненькая девочка, но княгиня, дочь и супруга князя… И в ее детском еще лице явилась некая определенность, задумчивость преобразилась в замкнутость энергическую какую-то…

Она спросила;

— Где князь? — и спросила отчужденно, без малейшей дружественности, как правитель обращается к подданному, когда правитель — правитель, а подданный — подданный…

И Константин сказал ей, что Андрея до сих пор не отыскали. Говорил и все опускал голову. Он сам не видел, но видели другие, как упал Андрей. Но после не отыскали его. Должно быть, он в плену. Тартарским военачальникам, возможно, было наказано пленить его. Отдадут его брату или повезут к Сартаку… Теперь Константин даже робел, говоря то, что еще недавно хотел говорить ей с настойчивостью. Он и теперь пытался настаивать, но робел… И все же сказал ей, решился сказать…

— Княгиня! Медлить нам нельзя. Надо уходить отсюда. Ни я, ни другой кто из ближних людей князя, мы не беремся предугадать, что решат предводители тартарские…

— Нет! — проговорила она. Громко проговорила, но было ощущение, будто выдохнула детски отчаянно и страстно.

И тогда ему легче стало настаивать на своем, потому что она снова перед ним явилась всего лишь пятнадцатилетней девочкой.

— Здесь оставаться нельзя, ежели задержимся — пропасть можем! — сказал решительно, по-мужски. — О людях помысли, княгиня! Люди наши пойдут против нас…

Она не шевельнулась. Молча сидела, окутавшись меховым плащом; шапочка и плат — обычный убор замужней женщины русской — скрывали ее золотистые волосы, и потому лицо казалось взрослее. Она не глядела на Константина, будто поверх его головы глядела.

— О людях неверных не печалюсь. Пусть разбегутся, пусть пропадут. Пусть! Но мы не двинемся с этого места. Не будет моего приказа, покамест не сыщут князя. Живого или мертвого!..

И выговорила это «мертвого» звонко и сильно…

И он, возрастный муж, не решился нарушить повеление княгини. В лагере заспорили. Часть людей положила двигаться на смоленские земли — там попытаться найти прибежище. Это было даже и не так худо, ведь с ними уходили женщины и дети, с которыми трудно было двигаться быстро. Но малая часть горожан со своими женами и детьми оставалась… И оставались воины, уцелевшие дружинники князя и бояр его, Алексича и Васильковича, и воины самого Константина. Снова отправились на поиски князя. Тимка отдавал распоряжения, приказывал, где искать, как идти…

Она неподвижно сидела на повозке. Даже Маргарита не решалась приблизиться к ней. Плащ распахнулся и упал с ее плеч, но будто не замечала, сидела, бросив руки на колени, поджав под себя ноги под платьем плотного сукна…

Когда Константин сказал, больно сделалось в горле— комок. Но не закричала. Она и вправду о людях не думала, не заботилась и не печалилась, даже о близких ей людях, о Константине и Маргарите. Только об одном Андрее. И она знала: он обо всех запечалился бы…

…С силой, с размаха обрушивался металл на металл. И громкий хруст, и крики — это были разрубаемые тела…

И сначала он не почувствовал боли. И не мог бы вспомнить, как это случилось… Он упал… Но кто это был, не мог бы сказать. Не мог бы описать этого человека. Еще удар на него рушился. Но он был в сознании, не упустил меча, отбился, хотя и с усилием… Тогда сделалась боль… Но все еще оставался в памяти; все время помнил, что его могут убить… Подумал, что кольчуга повреждена и что его могут просто затоптать… Уже не хватало воздуха для дыхания. Он был внизу, почти под ногами чужими, крепко обутыми, а воздух был там, наверху, уже почти недосягаемо… Он почувствовал боль в животе и слабость в руках и ногах… Усилия были мучительны, тело уже ощущалось тяжелым, и тяжело было усилием воли заставлять это тело приподыматься и тащиться по земле… Но он полз, отползал… Несколько раз темнело в глазах от приступов боли страшной… Когда голову снова приподнял, увидел овраг. Понял, что надобно туда… Дополз… В ушах шумело… Не мог понять, завершилась ли битва… Но понял, что ему нужно сделать… Прижал обе ладони к животу и покатился вниз по склону… Боль ударила, вонзилась… Кажется, вскрикнул коротко… Потерял сознание…

Когда очнулся, было темно. Шорохи слышались. Это была ночь, и звери жили. Сова загукала громко. Понял, что пусторукий теперь, безоружный, упустил меч… Вспомнился дворский, его восторженные и чуть безумные глаза навыкате… Ему тоже сделалось худо, и он едва не упустил копье… Иди все же упустил?.. Путались мысли о Марине, о князе Данииле, раскидывались перед внутренним взором, странно мерцая, горные луга, колыхались цветочные стебли в человеческий рост… Забытье сделалось… Но очнулся снова… Был день… Птицы щебетали громко… будто и не было битвы человеческой… Лес… Идет лес вглубь, вдаль… В лесу — разрушенный замок… Человек из материнского рода подносит Андрею сокола. Сокол сидит на тыльной стороне ладони, жесткой, задубелой, заскорузлой — без рукавицы ладонь… Мир и жизнь внезапно сделались огромны, и ощутилась возможность их понимания, но что-то надобно было сделать, сотворить, чтобы это понимание было…

Дождь ударил. И бил, и грохотал в этот ритм боли… Хлестало. И глаза ныли — затекала дождевая вода… Он задыхался. Каждый вдох — боль в животе… Он подумал вдруг, что ведь остались и другие неподобранные, сейчас умирающие от ран… где-то лежат… Он не хотел, как другие, не хотел этой кучной смерти… Застонал из последних сил…

Его несли. На плаще, должно быть. Сильно качало, и было больно.

— Мне очень худо? — тихо спросил. И сам подивился голосу, тонкому, будто паутинка…

Не слышал ответа…

Качание прекратилось. Лежал. Было очень больно. Лицу было холодно, в глазах — темнота…

…В повозке он очень мучился, трясло на ухабах. Тимка попытался везти раненого иначе. На переднюю луку седла приладили деревянные бруски и посредине положили плащи, уложили Андрея навзничь. Ехать надобно было быстро, и эта быстрая езда совершенно изнуряла раненого. Снова уложили его на повозку. Надо было доставить ему хотя бы малый роздых. Деревня выглядела совсем бедной. Изба топилась по-черному. Внесли его и уложили на лавку, на плащ, и покрыли плащом.

Она села у этой постели его, склонив низко голову и глядя на свои колени, сдвинутые под платьем. Слезы покатились по щекам, веки защипало… Посмотрела на его лицо, бледное, как мертвое. Вдруг раскрылись его глаза и выразили такую доброту, нежную такую благодарность… И сделалось ей неловко… Он смотрел так, будто любил ее. А она не знала еще, любит ли она его, так ли надо любить…

Он стал бредить ночью, рана сильно кровоточила, ноги похолодели. Тимка велел, чтобы сыскали круглый плоский камень. Нагрел камень, завернул в тряпку и приложил к босым подошвам раненого…

Она боялась, что он… боялась даже про себя произнести это слово — «умрет»… Он умрет, его не будет!.. Теперь было чувство, что, если это случится, и в жизни ее не будет никакого смысла…

Людей с ними оставалось все меньше. Отъезжали, находили себе прибежище. Из женщин теперь были только она и Маргарита. Теперь Константин держал его перед собой на седле. Было страшно, что он в беспамятстве не стонал… Ей хотелось прижать его к груди; казалось, тогда ему будет легче. И почему-то было стыдно открыть, обнаружить свою привязанность к нему, будто никто не должен был знать, видеть… Быстрый взгляд кинула на озлобленные лица вокруг и поняла, что им вовсе не до того… Она ехала рядом с Константином… Наверное, раненый чувствует, даже в беспамятстве чувствует, что она рядом…

Она не понимала, кто эти люди, которые дают им приют. И если погоня, будут ли эти люди покорны преследователям… В избах было угарно и пахло хлевом… От усталости она впала в какое-то отупение. И только его мучения давали ей силу думать, желать, стремиться к определенной цели. Была одна цель — спасти его…

Для нее истопили баню. Она пошла с Маргаритой, мылись низко, у самого пола, чтобы не угореть. После к нему пошла. Его уложили на лежанке, хозяева избы теснились в пристройке. Он был в памяти. Лицо его сильно осунулось, и выражение было тревожное, страдальческое, болезненное. Когда она подошла, сделалось напряженное выражение.

— Иди… — зашептал… и — чуть громче: — Иди… не делай мне больно…

— Но я не хочу уходить от тебя! — проговорила она беспомощно.

Он закрыл глаза и стонал. Ему больно было, его телу; он маялся. Она подумала, что ведь он хочет, чтобы она ушла, потому что он думает, будто ей не хочется видеть его. Ему больно от ее нелюбви к нему…

Но она стала сама ходить за ним и не боялась в этом черной работы. Он помочиться не мог, и Тимка заварил ему траву. И когда помочился, она так обрадовалась, как никогда в жизни не радовалась. К ее рукам привык, и она дивилась уверенности своих рук в уходе за ним, никогда прежде ее руки не были такими…

Андрей был силен и уже начал, хотя и медленно, выходить из болезни, которую причинила ему рана. Он уже подолгу бывал в памяти, уже все узнал о битве и о потерях. Приказал двигаться в Псков. Там дали им убежище временное в Мирожском монастыре. Но было ясно, что в Пскове им нельзя остаться. И здесь опасались Александра. Андрей сделался сумрачен и задумчив. С женой говорил мало. Он еще не мог встать и чувствовал боли. Попросил ее помолиться в соборной церкви Спаса Преображения. Сказал, какую молитву она должна говорить. Она пошла в церковь. Подняла глаза и перекрестилась на крест широкого купола. Со стен расписанных глянули на нее лица апостолов, будто живые, недавно совсем написали их. Она крестилась, творила поклоны, опускалась на колени и говорила молитву:

— Спасе, сшествуй и ныне рабом Твоим, путьшествовати хотящим, от всякого избавляя их злаго обстояния: вся бо Ты, яко Человеколюбец, можеши хотяй…

Сейчас она молилась об одном лишь Андрее. Это его должен был сохранить Бог. Ни она сама, ни другие люди не занимали ее сейчас…

Андрей был совершенно измучен, сломлен, удручен и еще очень слаб телесно. Тоска угнетала его душу. Разве не хотелось ему увидеть земли далекие, франкские, италийские?.. И видно, суждено ему быть в далеких землях. Но это не будет светлый пестрый юг, а холодный север; и не гостем явится Андрей, а беглецом гонимым…

Митрополит Кирилл возвратился во Владимир вместе с Александром. Вначале горожане были очень настороженны. Но люди своего времени, люди веков, названных позднее «средними», они привычны были к этой постоянной чехарде — смене правителей. Александр был умен, он знал, что те, кто поддерживал Андрея всерьез, теперь покинули город. И на оставшихся бояр и горожан не были им обрушены никакие кары. Это совсем успокоило людей. И лишь изредка вспоминали они своего сказочного мальчика, светлого юношу, правителя — жемчужную тучу, звездой падучей просиявшего и невозвратно исчезнувшего…

Александр попросил митрополита прочесть листы, которые нашел на столе в покоях Андрея. И вот, затворившись в крестовой, моленной своей комнате на митрополичьем подворье, Кирилл читал. Из маленьких буквиц, сплошным ковром узорным устлавших плотные пергаментные листы, складывались эти излияния горячего сердца Андреева…

Сначала он отложил в сторону листы с изложением истории неудачного похода Игоря Святославича на половцев. Изложение это явно не было довершено. Андрей излагал эту историю злосчастной битвы и поражения, будто странную какую-то сказку. Прежде так не писали на Руси. Пожалуй, сам Кирилл пытался написать так свободно, когда летописание вел в Холме, но и он не решился бы так писать, будто язычник… будто эллин Гомер воскрес в славянском обличье юного князя Андрея Ярославича…

«Се бо Готьскыя красныя девы воспеша на брезе синему морю, звоня Рускым златом, поют время Бусово, лелеют месть Шароканю…»

А это:

«Ярославна рано плачет в Путивле на забрале, аркучи: «О, ветре, ветрило! Чему, господине, насильно вееши? Чему мычеши Хиновьскыя стрелкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вой? Мало ли ти бяшет горе под облакы веяти, лелеючи корабли на сине море? Чему, господине, мое веселие по ковылию развея?..»

Но это было красиво. Кирилл решил сохранить эти листы. Он сам не станет ни дописывать, ни переписывать подобное писание языческое, но если кому на ум придет… Кирилл не супротивник… И решил сохранить…

И на отдельном листе запись была совсем короткая. Но что это было? Недовершенное послание Александру? Но тогда Кирилл по праву мог прочесть, ведь Александр не знал грамоте и все равно доверил бы чтение Кириллу.

Кирилл был человеком Александра, но он был одаренным человеком и свои понятия о справедливости имел. Он знал, что Александр потребует, чтобы в летописании об Андрее было записано дурное. И знал, что дурное это придется записать. Но для себя твердо положил непременно вписать в летопись и Андреевы слова. И суждено было остаться словам Андрея, горячим и страстным, жить во всем летописании русском…

«Господи, что есть, доколе нам межь собою бранитися и наводити друг на друга татар, лутчи ми есть бежати в чюжую землю, неже дружитися и служити татаром!»

«Господи! что се есть, доколе нам меж собою бранитися и наводити друг на друга Татар, лутчи ми есть бежати в чюжую землю, неже дружитися и служити Татаром!»

«Господи! Доколе нам ссориться между собою и наводить друг на друга татар? Лучше мне бежать в чужую землю, чем дружиться с татарами и служить им!»

И многие летописцы переписывали слова Андреевы и почитали его страдательным лицом…

«…приде Неврюи и прогна князя Андрея за море…»

И сам Кирилл, прежде чем разбранить князя Андрея Ярославича за «младоумных советников» и неправильное правление, не преминул заметить, что юный князь «преудобрен бе благородием и храбростию».

Митрополит прочел князю Александру все Андреевы записи, и тот нашел их ребяческими и пустословными и сказал митрополиту, что никакой опасности в них для себя не видит. И все так же показывая всеми своими интонациями и словами, что записи эти нисколько не тревожат его и никак не ценны, повелел уничтожить их. И это было единственное повеление Александра, не исполненное Кириллом.

Что же до Андрея, то внезапная лихорадка писания, охватившая его, когда жизнь его была на переломе, более не возвращалась, не повторялась. В дальнейшем он чувствовал себя все более измученным, придавленным жизнью, и уже не возникало желание определить и предать писанию мысли свои и чувства…

Александр не заговаривал об Андрее, но умный Кирилл хорошо понимал, что новый великий князь Владимирский все еще полагает младшего брата опасным для себя. И сам Кирилл молчал об Андрее в беседах с Александром, но все более уверялся в том, что случится нечто страшное с Андреем и сотворит это страшное Александр.

Кирилл размышлял об Андрее, о его великодушии, ведь Андрей не действовал потайно, благороден был. Думал Кирилл и о странном столкновении стремлений Андрея и Александра. Один стремился к союзу равных благородных, другой же — к самовластию. И разве могли быть сомнения в том, что другой победит?

И о Данииле, прежнем своем повелителе, думал митрополит Владимирский. Кирилл уже знал, какую помощь обрел ордынский военачальник Куремса в зловещем гнезде Болоховцев. Кирилл полагал, что сейчас Даниил справится с ордынцами и мятежными боярами. Но сможет ли и далее противостоять натиску Орды, подстрекаемой Александром? И ясно было, что идея союза южнорусского, поддерживаемого государями Запада, против Александра и Орды погублена. Кирилл видел победу Александра. И для себя Кирилл полагал быть на стороне победителя…

Андрею и его спутникам открыто предложили покинуть Псков. Андрей понимал, что ни Константин, ни Василькович и Алексич, ни Тимка не желают более нигде задерживаться, не видят в подобных задержках смысла. Надо было как можно скорее бежать на Север, покамест не протянулись, не дотянулись до них страшные руки Александра. Но Андрей не мог, не в силах был заставить себя, ведь это означало разом лишиться всего. И в отчаянии тихом и глубоком он готов был уцепиться за любую, малейшую возможность. Тем более и повод находился для задержки — рана все не закрывалась, не затягивалась; дороги плохие были и еще усугубляли болезненное состояние Андрея, подолгу оставался он в тяжком забытье, не в силах был ни есть, ни пить. И неожиданно для Марины Андрей, почти с ней не говоривший, вдруг заговорил моляще, слабым голосом просил ее настоять на том, чтобы они добрались до Новгорода и задержались там.

— Иначе я, должно быть, не вынесу этого пути, умру…

И Андрей, и она сама теперь опасались приказывать, слишком зависимы сделались от своих спутников. Она поговорила с Маргаритой, и обе женщины почти упрашивали Константина, указывали ему на болезнь Андрееву.

— Ведь он близко смерти!..

Константин и сам это видел, но видел и то, что вовсе не обязательно было двигаться на Север через Новгород… Но если эта последняя, тонкая, как паутинка, надежда Андреева сбудется все же? Александр уже во Владимире, занят устройством на новом месте. А если новогородцы сделают выбор в пользу шведов или тевтонцев? Тогда Андрею помогут… А затем… Но не стоит загадывать. Двинулись в Новгород…

А там не забыли еще мальчика-князя, встретили его хорошо, отвели ему и его спутникам подворье и дали людей для услуги. Константин привел нескольких человек, слывших сведущими в лечении ран. Они занялись раной Андрея. Тимка поглядывал и ворчал потихоньку, что мог бы и сам лечить не хуже, да и лечил ведь, разве без помощи оставлял Андрея…

Но вот когда Андрей осознал ясно, что такое для правителя быть совершенно беспомощным, прикованным к постели. Город кипел. Страсти накаляла борьба двух партий горожан — одни были за Александра, другие — решительно против. И Андрей, совершенно изнуренный болезнью, истерзанный слабостью, плакал, всхлипывал, как маленький мальчик. Он не мог, не был в состоянии вмешаться в эту борьбу, не в силах был даже показаться людям, говорить с ними. И он знал, что никто не заменит его, ни Константин, ни Алексич и Василькович; только он сам, князь, правитель природный, пусть изгнанный, может говорить с народом, что-то обещать, звать за собою… Но сейчас он ничего не мог…

Однажды, серым, хмурым днем, жена сидела в ногах его постели. Но ему было все равно, она не могла утешить его, и он даже не был благодарен ей за то, что она понимала его и не произносила ни слова. Вошел Константин, и она поспешно поднялась навстречу вошедшему и пошла к нему, будто хотела оттеснить, не допустить его к раненому… Они заговорили. Марина говорила тихо, чтобы не тревожить Андрея, но Константин уже не полагал нужным сдерживаться. Андрей слышал его слова: «Он должен знать… какой смысл скрывать от него!.. В конце концов он должен принять решение!.. Нет, я не предаю его и никогда не предам, но это право принимать решения остается за ним…»

Андрей попытался приподняться. Марина, стоявшая к нему спиной, почувствовала его усилие, обернулась, бросилась к нему, помогла…

— Что произошло? — спросил Андрей. — Я должен знать и принять решение…

Но оказалось, что принять решение сейчас невозможно. В Новгород прибыли воины Александра, возглавляемые одним из его воевод. Подворье, где остановились Андрей и его спутники, уже было оцеплено. По дошедшим слухам, приказ Александров был — доставить Андрея во Владимир…

— Какое может быть здесь решение! — тихо и сумрачно заговорил Андрей. — Спасайте свои жизни, как можете. Я уже ничего не могу… Просите, чтобы вас отпустили… И я буду просить о пощаде вам…

— Какие речи, Андрей! — Константин порывисто кинулся к его постели.

Марина замерла поодаль, прижав ладони к груди.

— Ну-ка ложись, ты еще слаб, тебе нельзя долго сидеть… — Константин бережно уложил Андрея. Теперь это не был подданный, рассуждающий о выгоде или невыгоде своего положения. Не было теперь здесь правителя и подданного, были двое юношей-друзей. — Никто не оставит тебя, никто из наших! — сказал Константин решительно. — Что бы там ни было, мы разделим твою судьбу. Дмитр и Андрей тоже так решили. — Он имел в виду Андрея Васильковича и Дмитра Алексича. — О Тимке я и не говорю! — Константин невольно засмеялся, ему показалось смешным подвергать сомнению преданность старого охотника.

Андрей посмотрел искоса на замершую Марину и сделал Константину знак наклониться.

— Я не вынесу дороги, когда повезут меня во Владимир, — прошептал Андрей. — Но прошу тебя позаботиться о ней, я знаю, ты и Маргарита, вы все сделаете для нее. И если сможешь, окажи помощь Андрею, Дмитру и Тимке, я в большом долгу перед ними. И пусть Даниил Романович не поминает меня лихом…

— Оставь эти речи, Андрей! — Константин заговорил даже сердито. — Покамест не думай ни о чем плохом. Думай только о своем выздоровлении. Сейчас усни, тебе надо больше спать, сон для недужного — лучше всяких снадобий. И помни твердо: ты не один здесь. Мы не оставим тебя. Будем изыскивать возможность бежать, спасем тебя!..

Ослабевшая от болезни, исхудалая рука Андреева легла на руку друга. Андрей устало закрыл глаза…

Но эта неожиданная весть о том, что они, в сущности, в плену, все же воздействовала на раненого, измученного, тяжело. Не в силах бороться с нарастающей слабостью, он лежал в полузабытье. Изредка приоткрывал глаза и смутно различал руки и лица кругом себя. В рот ему вливали осторожно, помалу, жидкое кушанье и укрепляющие травяные отвары, перевязывали рану, обмывали его…

Странный шум вдруг пробудил его. Андрей широко раскрыл глаза, почувствовав совсем близко чей-то внимательный взгляд…

К нему склонилось молодое лицо. Голова была непокрыта, светлые волосы падали вдоль щек… Это лицо, узкое, подобное светлому клинку, эти глаза, высветленные холодным северным небом, все это было Андрею странно знакомо… И, как это часто бывает, он ощущал сейчас, что может, должен легко вспомнить, и не мог вспомнить…

Неведомый знакомец увидел, что Андрей раскрыл глаза. Андрей увидел темный кожаный нагрудник, пальцы сильной руки ушли за ворот, и вот уже закачались перед глазами Андрея на темном шнурке нательный крест этого человека и еще какой-то маленький предмет, побольше колечка…

— Андерс! — сказал человек. И заговорил. Слова были похожи на что-то знакомое, но непривычны. Он понял по выражению Андреева лица, что Андрей не может понять его. С улыбкой приложил кончики пальцев правой руки ко лбу, тотчас опустил руку и заговорил с Андреем на латыни. От слабости крайней сделалось у Андрея головокружение. Он едва разбирал отдельные слова. — Андреас… Хенрикус… кольцо… серьга… — Человек взял его руку и указывал на колечко железное…

И тогда Андрей вдруг вспомнил!..

— Да… Хенрикус… Хайнрих… я помню… как… ты здесь?.. Как ты здесь?.. Что это?.. — Андрею трудно было говорить связно.

И было странно видеть ту давнюю детскую свою, первую серьгу, которую он отдал пленнику своему, когда отпускал его на свободу…

Обрадованный тем, что Андрей узнал его, Хайнрих заговорил оживленно и быстро, снова вмешивая в свою латынь шведские и немецкие слова и фразы. Они приплыли в Новгород на двух кораблях, он, Хайнрих, и Олав Якобсон. Олав — старше и опытнее, и ярл доверил под его начало дружину большую. Но и под началом Хайнриха немалая дружина. Они возвращаются из далеких земель, которые зовутся Серкланд, везут рабов для продажи и много других редкостных товаров. Остановились в Новгороде и начали торговлю. И вскоре Хайнрих узнал, что в городе нашел убежище конунг Андерс из Владимира, бежавший от войска тартаров… Это «бежавший» расслышал Андрей, и больно сделалось. Неужели слух пойдет о его трусости?..

— Я бился до последнего… — проговорил он едва слышным голосом.

— Не тревожься, всем ведома твоя храбрость, — отозвался Хайнрих и продолжил свой рассказ.

Хайнрих узнал о том, что Андрей ранен и тяжело болен; и о том, что прибывшие в город Александровы люди теперь держат Андрея и его спутников в плену; узнал и о спорах в городе. Он решил во что бы то ни стало помочь Андрею и уговорил Олава, причем главными доводами послужило то, что Александр — давний противник ярла Биргера, правителя шведов, и потому Биргер несомненно одобрит спасение ими Александрова противника. Новгородцы, впрочем, побоялись участвовать в деле спасения Андрея, решили не трогать присланных Александровых дружинников, держать нейтралитет. Люди Олава Якобсона и Хайнриха налетели на подворье, окруженное дружинниками Александра. Те вступили в бой и были разбиты…

— Но медлить нельзя, Андерс! На шнеках наших паруса подняты! Спутники твои готовы!..

Андрей ничего не мог сказать, оставалось только подчиниться нежданному спасителю. Хайнрих закутал его в меховой плащ и поднял на руки…

Резкий, пронизанный ветровитой свежестью воздух и тряский ход коня заставили Андрея вновь потерять сознание. А очнувшись, увидел перед собой корабль свейский, тот, из детства своего, из того давнего детства, где остались отец, Лев, Анка; свейский корабль, на котором поплыть мечтал, — корабль дубовый, резной весь и стройный, вперед вытянутый, а парус прямой в клетку косую…

Хайнрих понес Андрея на корабль, вверх, по мосткам…

И снова Андрею немного полегчало. И снова он мучительно цеплялся за малейшую, тончайшую паутинку надежды. Впереди были владения Тевтонского ордена, земли, населенные эстами, летами и ливами. Александр — давний противник тевтонцев. Не поддержат ли они Андрея воинской силой? Впрочем, кажется, никто, кроме самого Андрея, в это не верил.

— А ежели поддержат, после чем расплачиваться будем? — спросил осторожно Василькович…

Корабль качало на волнах, Андрей полулежал, опираясь на подушку, его мутило… Чем расплачиваться? По всем раскладам выходило, что не чем иным, как вольностью Новгорода. Но разве этого Андрей хотел? Разве он собирался лишать новгородцев республиканского их правления? Разве сам не осуждал за подобные намерения Александра? И что же теперь? Отдать, пообещать Новгород тевтонцам в обмен на эту помощь воинскую? Это было бы подло! Нет, он не будет, не может давать таких обещаний…

— Там… поглядим… — отвечал Андрей. Кто станет поддерживать его, безземельного, раненного, окруженного всего лишь горсткой преданных спутников и… ничего не обещающего?.. — Попытаем хоть… глядишь… — В сущности, Андрей не настаивал, не приказывал — просил.

И ему уступили, его просьбу исполнили, как исполняют последнее желание умирающего.

Корабль Олава Якобсона поплыл вперед. Корабль Хайнриха Изинбиргира пристал в гавани Риги, крестоносной крепости. Андрея снесли на берег. Уже задували холодные ветра. Острый шпиль Домской церкви проглядывал сквозь темные тучи… В Риге задержались недолго. Андрей мучился слабостью, говорить не мог. От его имени говорили Константин и Хайнрих. На прямой вопрос, поддержит ли Андрея свейский правитель ярл Биргер, Хайнрих отвечал, что этого знать не может, он всего лишь воин, решения ярла неведомы ему и никакие полномочия в этом деле не даны ему ярлом… Вскоре после этой беседы им откровенно намекнули на то, что лучше всего им будет продолжить свой путь в свейские земли…

В Ревеле, называемом еще Колыванью, принудило их остановиться тяжелое состояние раненого. Андрей совершенно утратил надежду, пал духом, и ему вновь сделалось хуже. Им позволили какое-то время оставаться в городе, но время это ограничили. Жилище, отведенное им, было совсем бедным. Содержание им отпускали настолько скудное, что женщины, княгиня и Маргарита, вынуждены были отдавать торговцам свои украшения за свежее мясо и мягкий хлеб. Лекарственных снадобий, так необходимых Андрею, не находилось в этом городе. Никакого почета им не оказывали. Константина очень все это насторожило. Он решился поговорить с Хайнрихом. Что все это значит? Быть может, сюда дошли слухи о нежелании Биргера не только поддерживать Андрея в дальнейшем, но даже и вовсе принимать его… Хайнрих выслушал Андреева ближнего, хмурясь.

— Даже если это и так, — сказал Хайнрих, — что с того! Мир велик. Андрей не пропадет, он воин. Достало бы ему только сил оправиться от раны. Когда-то он подарил мне свободу, теперь я не оставлю его в беде. Но я не верю в то, чтобы дошли подобные слухи. У ярла Биргера нет оснований не принять Андрея, Александрова врага…

Эсты, давние насельники этих мест, звали Ревель Даллином — «Датским городом», некогда город основали даны, воздвигнув для себя крепость. Крепость эта и сейчас высилась на скалистой возвышенности, вокруг нее расположились кварталы Верхнего города. Лет шесть назад король датский Вольдемар II продал Ревель-Даллин Ливонскому ордену. Город не был особенно большим, жилища теснились вокруг замка магистра и соборной церкви Святого Олая с высоким шпилем.

Еще рано было Андрею пускаться в путь, но их торопили. Часть дружинников порешила остаться и примкнуть к орденцам. Теперь и вправду оставалась с Андреем горстка людей. На корабль несли его на носилках деревянных, подостлав плащи. Он увидел, как подходят Маргарита и его молодая жена, которой еще не минуло шестнадцати. Он подумал, как плохо должно быть ей, привычной к роскоши, а теперь у нее в услужении одна лишь Маргарита. Жена его подошла к носилкам и пошла рядом, оправляя плащ, которым он был покрыт. Она тоже была закутана в плащ и казалась совсем худенькой, хрупкой. Но теперь она шла близко, и он не видел ее, видел только руки, как она оправляла его покров…

Его морем везли, труднобольного. Холодно было на море. Приступы озноба изнуряли его. Он бредил на непонятном языке. И никто не понимал его слов. Это был язык его дальнего детства, мордовский диалект. Андрей застудился, разболелся совсем. Пришлось причалить к острову Готланд, название которого означало — Божья земля. Приют нашли в городе Висбю, это был город Ганзейского торгового союза. Хайнрих обрадовался встрече с единоплеменниками, возможности говорить на родном языке своего отца и деда, которому выучился от них. После холодного Варяжского моря казалось тепло в городе, окруженном башенными стенами, на извилистых улицах, среди высоких домов с каменными резными арками и белокаменных храмов, островерхих, с розетками. Это был многолюдный торговый город, было здесь торжище не хуже новгородского. Власти городские отвели Андрею и его спутникам хороший каменный дом и дали в услужение людей. Здесь нашлись и лечители, и нужные снадобья. Никто не торопил, не гнал беглецов. Но задержаться пришлось надолго, Андрей был очень болен. Лечители советовали поить его виноградным соком и давать ему виноградные ягоды. Никто из спутников Андрея никогда прежде не видел винограда; они даже не знали, что из виноградного сока изготовляют заморское вино, самое вкусное и сладкое. И были они удивлены, разглядывая тонкие-тонкие ветки, переплетение узорных листьев, гроздья нежно-прозрачных округлых плодов. За городскими стенами, внутри, у самых ворот, были виноградники. И вправду виноградный сок оказал целительное действие, Андрей стал поправляться быстро.

Он от отца слыхал о виноградниках, много их было в Картлийском царстве, куда забросила прихотливая судьба незадачливого князя Георгия, Юрия Андреевича, сына Андрея Боголюбского. И думал Андрей Ярославич о судьбе своей. Никогда не увидать ему теплых заморских краев, его судьба — холодный Север…

Андрей начал вставать, после и ходить. Но ходил еще скорчившись, как-то перегибаясь набок. Марина умоляла его прилечь, не утомляться, поберечь себя. Но он, всем своим существом сосредоточенный на том, чтобы перемочь слабость, не был внимателен к молодой жене. Он очень боялся так и остаться кривобоким калекой, он скоро уставал, но все равно заставлял себя вставать и ходить. Константин тихо и немногословно поддерживал его в этом желании, ободрял. Также и лекарь-иудей говорил, что выздоравливающий уже должен побольше двигаться. Но Марина видела это болезненное выражение на лице своего Андрея, как прикусывал верхнюю губу, сдерживался — не стонал… и она плакала тихомолком, чтобы он не слышал и не видел, плакала от жалости к нему…

Поплыли дальше. Теперь уже напрямик в свейские земли. Теперь, когда Андрей поправился, путешествие в море Северном начало занимать Марину. Холодное бурное море, синее и свинцовое, было красиво. Кроме нее и Маргариты, на корабле были еще женщины, уже немолодые, низкородные. Они были взяты в дальний поход нарочно, чтобы воины могли удовлетворять свою нужду в совокуплении, эти женщины и пищу готовили. Хайнрих рассказал, что когда-то правители брали в дальнее плавание своих жен и наложниц, о тех временах жива еще была память.

Хайнрих теперь много рассказывал. Андрей, способней к овладению чужеземными наречиями, уже выучился понимать по-свейски и по-немецки, и теперь им была легче говорить. Вместе со здоровьем возвращалась к Андрею и жадность к новым познаниям, он расспрашивал Хайнриха, слушал его внимательно, хотел знать о той земле, где придется ему жить.

Ярла Биргера Хайнрих назвал человеком сильным и непростым, и это вышло несколько уклончиво. И Андрей понял, что, если не строить иллюзий, эти определения — «сильный», «непростой» — будут означать интриганство и беспощадность, как у Александра; и еще — Биргер поможет Андрею, если сочтет подобную помощь выгодной для себя… Тоскливо было думать обо всем этом. Но Андрей сейчас был здоров, силы возвращались к нему, хотелось надеяться; и в глубине души он и надеялся уже на какое-то радужное чудо, которое свершится вопреки логике. И ведь уже свершались в ею Жизни такие чудеса…

Хайнрих сказал, что хорошо, что с Андреем нет большой дружины, ярл Биргер не захотел бы допустить в слои владения опального правителя из чужих земель с многими воинами. И снова Андрей с грустью и странным удивлением осознал, насколько беден сейчас, всего лишен — горстка верхних людей — и ни земель, ни богатства… И никого, кто бы поддержал… Танас? Жив ли? Даниил Романович? Далеко, и если и позаботится, то не об Андрее, не оправдавшем его надежд, но лишь о своей дочери, просто может забрать ее; такое случалось; кажется, Мстислав Удалой забирал свою Феодосию от Ярослава… Но Даниил Романович далеко…

Хайнрих рассказывал о землях, куда они плыли, населенных свеями и йотами. Ярл Биргер знатного рода, но род этот не свейский, а йотский. Отсюда и распря Биргера с Фолькунгами, знатным свейским родом…

— Королевская власть не передается по наследству, короли избираются горожанами и свободным крестьянским сословием…

Андрей удивился, заинтересовался и подумал, что это, пожалуй, похоже на Новгород…

— Ярл — это правитель при короле, он осуществляет, претворяет в жизнь королевскую власть. Биргер был ярлом еще при Эрике Эриксоне Шепелявом, с которым не ладил. А когда выбирали нового короля, Биргер полагал, что на этот раз выберут его самого. Но его сила пугает; если он сделается королем, то уже будет править самовластно. Однако совсем устранить Биргера от власти — это невозможно, он умен и силен и умеет принимать решения верные. И потому королем избрали его сына, четырнадцатилетнего Вольдемара, и при нем Биргер и состоит ярлом — правителем. Года два тому назад Биргер совершил крестовый поход на земли финнов, называемых на Руси «чюдью», и расширил королевские владения…

Андрей едва сдержал улыбку. На эти земли ведь и Александр зарится. И он, Андрей, сейчас добирается к противнику, к врагу своего старшего брата. Быть может, придется и в походах участвовать, если и не против самого Александра, то уж, во всяком случае, нарушая его выгоду. Но эти «чюдские земли» Андрей бы отдал Биргеру, не стал бы за них держаться. Если — права на эти земли в обмен на помощь — Андрей согласится. Что-то подсказывает сознанию: Руси чудью не владеть. А даром людей класть в походах напрасных на чудь, зачем оно! Своих подданных!.. Ах, если теперь снова сядет Андрей на владимирский стол, уж будет знать, как править, люди будут за него!.. Но внезапно пробудившееся холодное чутье подсказывало исподтишка, что людям вовсе не тот правитель по сердцу, который заботится об их благе, людям сильный люб; и пусть этой своей силой давит их, терзает, а все люб!..

Хайнрих говорил, что прежде главным городом королевства был город Упсала на реке Фюрис, на озере Мелар, там, где скалистые лесистые острова, там были города Старая Упсала и Эстра-Арос. Но племена эстов то и дело совершали набеги на земли вокруг Мелара, сожгли портовый город Сигтуну; и вот ярл Биргер сказал, что «на ворота Мелара повесит он замок». И теперь превращает он крепость Стокгольм в укрепленный город, заключает торговые договоры с Ганзой, немецким купеческим союзом. Однако жить в Стокгольме Биргер не хочет, до его замка и крепости еще предстоит добираться…

Пристали к скалистому острову малому. Здесь водилось много кабанов, снарядили охоту. Впервые после тяжелой болезни Андрей решил отправиться на охоту. Близкие еще находили его слабым и тревожились за него. Но отговаривать побоялись, он мог бы оскорбиться, зачем они полагают его немощным!.. Молодая княгиня велела Константину не спускать с Андрея глаз… Но, слава Богу, охота прошла удачно, и среди копий, пробивших щетинистую шкуру большого зверя, оказалось и Андреево копье. Он был весел и не чувствовал себя усталым. Разожгли костры, кабана разделали, жарили мясо.

Андрей увидел, как воины с корабля громко произнесли непонятные слова и бросили в огонь куски мяса. Андрей вопросительно посмотрел на Хайнриха.

— Совершают жертвоприношение, — тот усмехнулся.

— Разве они язычники? — удивился Андрей; он слыхал, что насельники свейских земель — христиане.

Оказалось, четыреста лет назад прибыл из Германии на озеро Мелар апостол Севера, святой Ансгиарий. Но разбойники напали на его жилище и сожгли все его скудное имущество, кроме не имевших для них цены Библии и рукописей. Тогда король созвал тинг — вече, но в спорах победили те, которые не желали изгонять проповедников Христова учения. А еще через двести лет появился первый король-христианин, Олав, признанный святым, он долгое время прожил в Киеве, при дворе Ярослава Мудрого; говорили, он был влюблен в Ингигерд, супругу Ярослава, и она отвечала Олаву взаимностью, они ведь с юности любили друг друга, но отец предпочел выдать ее замуж за русского конунга. Известны случаи, когда по молитве святому Олаву исцелялись от болезней. Но лишь недавно христианство внедрилось широко в свейских и йотских землях. И имеете с Христовым учением пришла и латинская письменность; прежде здесь высекали особые знаки — руны — на камнях…

— Но этот обряд, который мы видим сейчас, вовсе не говорит об особой приверженности христианству, — заметил Андрей.

Хайнрих с улыбкой отвечал, что особой приверженности, конечно, и нет, люди помнят своих старых богов и приносят им жертвы и рассказывают о ш. х красивые предания. Рассказывают о боге грома и молний, имя которому — Тор, и о Локе — злом боге; и о небесном светлом царстве, именуемом — Валгала, где вечный пир длится для погибших в битвах воинов храбрых, они пьют сладкие крепкие меды, и валькирии — прекрасные небесные девы — ублажают их. Рассказывают о борьбе добра и зла; о том, как устроили боги шутейное игрище, и слепой бог Гедер, бог тьмы, ударил ветвью Бальдера, бога добра и света, и пронзил его; а Нанна, прекрасная богиня, супруга Бальдера, сожгла останки мужа, натерлась пеплом, и зачала его вновь, и родила на свет…

Андрей сам не знал отчего, но вдруг представилось, как его жена Марина у костра потухшего, совсем нагая, натирается пеплом; и отчего-то показалось это очень смешно, и он стал смеяться, звонко, молодо и прерывисто… Он оглянулся и заметил, что все его спутники собрались у одного костра, только он не остался с ними. Константин увидел, как обернулся Андрей, быстро подошел и с поклоном передал, что княгиня зовет князя, трапеза готова. Андрей почувствовал раздражение. Да, он благодарен ей за то, что она не покидает его, хотя ведь это всего лишь исполнение долга супруги; и это вовсе не означает, что она обрела право распоряжаться им!..

— Скажи княгине, что я буду есть с моим другом Хайнрихом!..

Константин снова поклонился и отошел. Хайнрих молчал. Принялись за еду.

— А ты женат? — Андрей только сейчас надумал задать Хайнриху этот вопрос.

Хайнрих отвечал, что покамест еще не женился, это не так просто, за хорошую жену из богатого рода нужно платить выкуп немалый. Да и всякое может быть. Вот Олав Якобсон, с которым Хайнрих в Серкланд ходил и был в Новгороде; племянник Олава взял в жены младшую сестру Хайнриха, но совсем скоро этого юношу нашли убитым. Говорили, будто бы это дело рук Рагнарсонов, девушку из их рода племянник Олава прежде обещался взять в жены…

— И что же ты, — спросил Андрей, не задумавшись, — отомстил?

— Я чужак, наемник, за мною род не стоит, — отвечал Хайнрих суховато, уже и сам сожалея о своей откровенности; он вовсе не хотел, чтобы Андрей полагал его трусом…

Подошла Марина и села на большом камне, чуть поодаль от них. Андрей искоса глянул, увидел ее склоненную низко голову и тонкие пальцы, охватившие колени поверх платья суконного. Андрей подумал, что ведь, наверное, нелегко смиряться и терпеть лишения дочери гордого короля Даниила. И прежде она казалась Андрею сказочной девочкой-птицей, песенной королевной, а теперь что же — докучная жена?.. Он устыдился, поднялся, подошел к ней, протянул дружески хороший кусок жареного мяса. Она взяла и, не поднимая глаз, начала есть. Андрей видел ее белые зубы. Должно быть, она проголодалась, но вот без него не хотела есть. Он сел рядом с ней.

— Дай и мне, — сказал он.

Она молча отдала ему надкусанное. Он оторвал себе, громко прикусив, и снова отдал ей мясо. Она еще откусила и отдала ему. Смеясь, как дети, они рвали жесткое мясо руками и зубами, передавая друг другу. От костров поглядывали на них с улыбками веселыми и дружелюбными…

 

«Полночное солнце»

 вот желание почти мучительное душу охватывает; мучительное желание, чтобы все эти люди — без лиц, порою даже и без имен — и не люди вовсе, а всего лишь слова скупые путаные, писанные и переписанные писцами и переписчиками многими, — и чтобы ожили, показались нам!..

И вот они, хранилища древних документов, — государственные архивы Осло — столицы Норвегии, богатейшая библиотека Стокгольма, университетские библиотеки в Упсале и Лунде.

Вот в «Королевских сагах» норвежских мы раскрываем «Сагу о Хаконе Хаконарсоне» и читаем о «конунге Андерсе». И в Государственном архиве Стокгольма среди тринадцати тысяч уцелевших от средневековья записей и свидетельств мы ищем нужное нам. С конца XV века документы хранились у епископов стрегнесских, в течение долгого времени занимавших должность государственных канцлеров. Страшный пожар 1697 года уничтожил большую часть королевского замка, и много подлинных документов погибло. Но, к счастью, остались копии…

И мы поднимаемся на второй этаж архива. Четыре комнаты вдоль фасада — здесь можно заниматься. В глухих шкафах — пергамента, карты, старинные книги, письма королей. Вот один из самых старых документов — 1160 года — за сто лет до прибытия Андрея Ярославича — «конунга Андерса» — в свейские земли — письмо архиепископа Стефана Упсальского — писано по-латыни. А вот самый старый документ уже на шведском языке — 1333 год, на Руси уже почти пятьсот лет пишут кирилицей по-славянски… Вот прибытие святого Ансгиария — апостола Севера — можно датировать с большей или меньшей точностью — IX век, 830 год, вероятно… К началу второй половины XIII века свеев и йотов уже можно полагать христианами, хотя и памятующими твердо свои языческие корни; такими их и застает Андрей Ярославич… Вот «Эрикова хроника», повествующая о ярле Биргере… Вот все датировки, такие точные на вид и такие приблизительные на самом деле… Ярл Биргер — основатель династии Биргерсонов — время рождения —? — вопросительный знак, умер в 1266 году — наверное, пережил немного своего гостя Андрея Ярославича; с 1247 года правил при Эрике Эриксоне Шепелявом, с 1250-го — при короле Вольдемаре I, своем родном сыне; с 1248 по 1250 год воевал финские земли, с 1252 года начал превращать Стокгольм в укрепленный город; первые упоминания в шведских источниках о Стокгольме, будущей многовековой столице, и о прибытии Андрея Ярославича приходятся на один год — примерно 1252-й. А что дальше? 1397 год — Кальмарская уния — норвежские, шведские и датские земли объединены в одно государство… XVII век — распад Ганзейского торгового союза… Но нет, это нам сейчас не нужно. И потому остановимся с благодарностью на трудах шведских ученых, историка Сэмюэля Ульвинга и архивиста Артура Кетиля, собравших все скандинавские сведения о том, как жилось Андрею Ярославичу в королевстве, управляемом ярлом Биргером…

…Сошли с корабля и двинулись к резиденции ярла Биргера. Сначала ехали на конях берегом морским. Волны перекатывались округло, устремлялись к берегу. Внезапно Андрей не смог сдержать изумленного возгласа. Все оборотились к нему. Вытянутой рукой указывал он на море. Ближние Андреевы также были изумлены. Далеко в волнах мелькнули женские фигуры, полнотелые, с обнаженными грудями. Хайнрих Изинбиргир и его воины усмехались. Хайнрих подъехал к Андрею.

— Неужели это и есть морские девы? — спрашивал Андрей взволнованно, искренне. — Я слыхал, твои дружинники говорили о них…

— Это всего лишь тюлени, животные моря, — пояснил Хайнрих. — В море много чудес. Как-нибудь снова пойдем с тобой на корабле, я покажу тебе китов — это преогромные зубастые рыбы, воду они выпускают из пастей высокими фонтанами…

Над берегом нависали темные скалы, и тучи птиц вились над ними, громко крича. Это были гаги, выстилавшие свои гнезда мягчайшим пухом. Люди лазили на высокие скалы — добывать гагачий пух, но это было не так легко, можно было и сорваться вниз.

Долго ехали пустынным берегом, после встретили рыбаков, которые ловили треску. На крепкие длинные бечевы прикреплены были лесы с крючками, на каждой бечеве — более тысячи лес. Такие сети забрасывали в море почти на полдня. А вытянув сети, тотчас принимались потрошить рыбу, распарывая быстрыми движениями ножей до самого хвоста. Отрезанные головы кидали в бочки, после они пойдут на корм скоту. Особые бочки наполняли икрой. Хайнрих отозвал в сторону главу рыбаков и говорил с ним. Андрей загадывал: если местные встречные жители будут принимать его и его ближних хорошо, стало быть, и Биргер не окажет ему дурного приема… Поодаль на жердях вялилась распластанная рыба. Хайнрих сказал, что можно спешиться и отдохнуть. Глава рыбаков повел их под навес. Угостили их икрой, вяленой рыбой и соленой — из бочки — треской, которая называлась «лабардан». Рыбаки подошли к навесу и смотрели, тихо переговариваясь. Дивились тому, что Маргарита и Марина прикрывали лица концами головных платков, смущенные пристальными взглядами чужих мужчин. Здесь, в этих северных краях, женщины никогда не прикрывали лица…

Двинулись от моря в глубь земель ярла Биргера. Древесные заросли — сосны, ели, северные березы — напомнили Андрею родные места. Хайнрих сказал, что дальше— южнее — растут и дубы и буки. После выехали вновь на равнину. Обломки скальные поросли мхом седым и низкорослыми деревцами. Андрей уже знал от Хейнриха, что еще дальше — но уже на севере — пасутся бескрайние стада северных оленей. А здесь камни и скалы будто нагромождены были руками сказочного великана, и называли такие нагромождения «скугами», и трудно было здесь обрабатывать землю.

Упсала — прежний стольный город — увиделась почти безлюдной, заброшенной. Проехали мимо городских стен туда, где стеной высились вечнозеленые сосны и пенился водопад, пленительный высотой, силой и красотой.

— Трольгетта — Шапка Великана, — показал на ниспадающий водный поток один из дружинников Хайнриха…

«Должно быть, того самого великана, который нагромоздил скуги…» — подумалось Андрею.

Спешились и глядели на водопад. Андрей почувствовал, что жена его печалится. Может быть, под этим северным небом ей сейчас вспомнилось невольно высокое голубое небо над Карпатскими горами, звонкое течение южных вод… Андрей взял ее за руку и подвел к своему коню. Взобрался в седло и протянул ей руку. Посадил ее на седло перед собой, и она прижалась лицом к его груди… Мерный стук его сердца, исходящее тепло его тела наполнили Вселенную…

— Возьми и ты меня… — сказала Маргарита мужу — тихо и грустно.

И Константин, ни на кого не глядя, поцеловал ее в губы и взял на свое седло.

Два свободных коня шли в поводу…

Речки вытекали из озер и в озера вливались. Потянулся озерный край — Зюдерманландия. Самые большие озера в землях Биргера — Веттерн, Мелар и Венерн, из которого вытекает Гота — самая большая река. Встречались в пути и другие водопады. Солнце не заходило, и ночи были светлые. И солнце полночное зыбкую дорогу высвечивало в озере.

— Сейчас не заходит солнце, — говорил Хайнрих, — а зимою оно не будет восходить, и сделаются ночные морозы — «железные ночи»…

А после им снова пришлось подняться в горы. Склон был пологий, и по-прежнему было так странно светло — полночное солнце… И внизу оставались луга, леса, голые камни и море, где плещут волны да кричат хищные чайки…

Тимка осторожно тронул Андрея за рукав, похвалил местных лошадей — отважные, умные лошади переступали по острым шатающимся камням, словно бы сознательно рассчитывая каждый шаг…

Широкий луг, поросший сочной зеленой травой, простерся. Хайнрих приметно обрадовался.

— Вот уже и наше пастбище, Андерс! Худо-бедно, а пятнадцать коров мы выслужили у ярла своей кровью!

Ирония его была чуть злой, и непонятно было, посмеивается он с горечью над собой или хочет о чем-то предупредить Андрея…

Большие коровы разбрелись по лужайке. Иные легли. Хайнрих досадливо показал на них Андрею:

— Нельзя позволять коровам так залеживаться, плохо доиться будут! — Он приложил ко рту ладони и закричал: — Эге-эй!..

Горное эхо усилило и повторило его громкий возглас. Только теперь заметил Андрей поодаль две хижины— одна против другой. Из хижины выбежала девушка и, прежде чем увидеть Хайнриха, увидела коров лежащих и кинулась к ним, размахивая веревкой на палке и громко вскрикивая, — спешила поднять их. Следом за первой показалась из хижины вторая девушка. Эта, казалось, не спешила, движения ее виделись горделивыми и оттого — замедленными, смотрела она прямо и чуть жестко, голова была гордо вскинута. На обеих девушках была почти одинаковая одежда, но эта, вторая, одета была ярче и богаче — темно-синяя юбка с широкой зеленой каймой, белая рубашка тонкого полотна и платок шейный, вышитый золотом. Шапочка маленькая, и тоже золотом шитая, не прикрывала пышных волос. Но особенно поразили Андрея видневшиеся из-под юбки ноги в красных шерстяных чулках и кожаных башмачках. Нигде прежде ему не приходилось видать подобной женской одежды, чтобы не прикрывала ноги… Вспомнилось далекое — Ефросиния за книжным налоем — нежные ступни… Но то было одеяние домашнее…

Меж тем Хайнрих и девушка увидели друг друга. Он спрыгнул с коня. Лицо ее просияло. Хайнрих ласково обнял ее, она, смеясь, целовала его шею и щеки… Он о чем-то спрашивал ее, она отвечала. Обняв ее за пояс, он повел ее к Андрею и его ближним, покамест не спешившимся. Должно быть, ей показалось, что он подвел ее слишком близко. Она отвела его руку, немного отступила и поклонилась изящно и торжественно. И странно было видеть на лугу, под открытым небом, этот изящный торжественный поклон. Хайнрих засмеялся и потянул ее за руку.

— Андерс, это моя младшая сестра Тина! — Он снова обернулся к ней. — Но как ты здесь, на пастбище, почему? Как дед? Здоров?..

Он спрашивал быстро, но она отвечала странно медленно и поглядела долгим взглядом на Андрея и его спутников…

— Дедушка здоров, заждался тебя. А я здесь, потому что уже все знают, ты едешь. Захотела встретить тебя и раньше всех взглянуть на гостей…

— Да слезайте же с коней! — Хайнрих нетерпеливо махнул всадникам. — Эй, Герута, покажи коновязь и проводи в дом!..

Подбежала девушка, подымавшая коров. Привязали коней и вошли в хижину. Андрей успел заметить, как Хайнрих отвел сестру в сторону и снова, должно быть, расспрашивал о делах домашних…

В хижине у стены громоздились ивовые обрубки — на топливо. Сенник покрыт был пестрыми домоткаными одеялами. Из посуды глаз тотчас ухватывал большой медный котел и большую же сковороду. Герута, молодая батрачка, принесла из соседней хижины, служившей кладовой, сыр, масло и молоко…

Андрея неприятно удивили его жена и Маргарита. Первая вдруг стала держаться гордо и даже высокомерно — княгиня! И Маргарита охотно принялась услуживать ей, показывая всем своим видом, что и сестра Хайнриха и молодая батрачка должны последовать ее примеру. Андрею это показалось неуместным и потому вызвало досаду, он-то настроился на дружеский лад. Вошел Хайнрих, сел рядом с ним на пеструю покривку и тихо сказал, что вести хороши: все полагают, что ярл примет Андрея с почестями, как правителя, пусть и в изгнании…

Андрей посмотрел на Тину. Брат и сестра не были похожи. Девушка могла почитаться идеалом северной красоты — лицо белое, как белый снег; волосы и брови черные, как вороново крыло; румянец алый, словно красная кровь… О подобной красоте пели на корабле воины… Черты Тининого лица были настолько правильными и четкими, что даже казались чуть жесткими… Андрей заметил, как вдруг мрачнело ее лицо, когда она отворачивалась или полагала, что на нее никто не смотрит. Это выражение внезапной печали смягчало жесткость в ее чертах. Андрей вспомнил, что ведь она вдова, молодой муж ее убит; а ей должно быть не более девятнадцати лет… Ему сделалось жаль ее, он улыбнулся ей мягко…

После короткого отдыха решили продолжить путь.

— Ты спустишься вместе с нами? — спросил Хайнрих сестру.

— Нет, — отвечала она с какою-то настороженностью и потаенностью, — я вернусь позже, надо помочь Геруте, она не справляется…

Брат и сестра еще поговорили о хозяйственных делах. Путники сели на коней, и дорога пошла вниз…

Они ехали мимо рубленых крестьянских изб, похожих на русские сельские жилища. Попадались и дома побогаче, тоже бревенчатые, но повыше, просторнее, с большими скотными дворами и хорошо улаженными хозяйственными постройками. Видел Андрей и длинные простые постройки, в которых селили рабов. В каждом поселении выделялись особые дома — девичьи и мужские, где жили парни и девки — отдельно, — покамест семью не заведут. Каменных домов не встречалось вовсе, они появятся в Швеции лишь спустя сто — двести лет, в XIV–XV веках…

Остановились на отдых в одной усадьбе. Дом был двухэтажный, с галереей на втором этаже. Сидели в горнице. Из окошка малого, против которого, на почетном месте, усадили Андрея, виден был колодец во дворе, вокруг колодца ходили люди. Вошла хозяйка, собственноручно внесла на подносе деревянном кувшины с пивом и молоком, черный хлеб, рыбу, масло. Поставила поднос на столешницу без скатерти, поклонилась, оказывала гостям почет. Юбка на ней была длиннее, чем у Тины, передник длинный в продольных полосах, и шапка остроконечная скрывала волосы. Андрей глянул мельком на ее лицо, у него уже было впечатление, что насельники Биргеровых владений сходны видом с мордвой и жителями Руси…

Хозяйка принесла еще хлеб, икру, белую сметану пышную. Поставила перед одним Андреем, с поклоном просила его отведать, не брезговать ее угощением. Он поблагодарил с вежеством кротким и величавым и начал есть. Вспомнилось, как встречали его на землях Галичины и Волыни. Кажется, он и теперь еще нравился людям, но теперь его, кажется, жалели, чего прежде не было…

«…иде в Свейскую землю, и тамо местер среше его, и прият его с великою честию…»

Резиденция Биргера была — скучившиеся деревянные постройки разной вышины. Крыши были остроконечные, и несколько башен устремляли в небо острые шпили. Андрей думал, это будет крепость, но городок Биргеров как на ладони раскрывался, вызывающе открыто… Вечер спускался, а бледное солнце все не закатывалось… Проехали между двумя высокими деревьями, словно ворота распахнутые, открывавшими путь на замковый двор широкий… К замку вела дорога, что-то вроде улочки гористой немощеной. Две небольшие темношкурые свиньи терлись о доски ограды, окружившей несколько хозяйственных строений… На дворе широком встретили путников сутолока слуг и сполохи факелов. По канату медленно шел человек в короткой рубахе, раскинув руки. Били в бубны. Игрецы пиликали визгливо на деревянных колодках с натянутыми струнами. Шныряли толстые карлики с короткими руками и ногами — Биргеровы шуты…

Андрея проводили к Биргеру. В пути отдыхали довольно, и вдруг именно теперь, поднимаясь по ступенькам внутренней деревянной лестницы, Андрей почувствовал, как далеко он от всех своих родных мест, и детских, и юношеских, и как утомил его дальний путь…

Ярл Биргер сразу показался ему на кого-то похожим… Высокий, худой, сильный… и лицо смуглое… и нос орлиный… Митус!.. Певец славутный при Данииле Романовиче… Шапка была меховая с пером орлиным — торчком. Андрей уже стоял на пороге и первым обнажил голову. Тогда снял шапку и ярл. Волосы были прямые— вдоль щек впалых и — на лоб — темные, с проседью… А почти такие ведь были у отца Андреева, у Ярослава-Феодора… А глаза Биргер имел тоже темные, живые и жестокие… На темный кожаный нагрудник свешивалась цепь золотая с ковчежцем золотым… Что в этом ковчежце было? Печать? Или частица святых мощей?.. Так и не довелось Андрею узнать…

— Вот он, маленький конунг, чья доблесть решила исход озерной битвы! — Голос Биргера жесткий был, чуть с провизгом…

Андрей почувствовал невольную гордость от этой внезапной похвалы. С возрастом он все менее верил в свою значимость в битве на Чудском озере. Но вот оказывается, в Свейской земле помнят его детскую храбрость…

Ярл сел за стол и сделал знак Андрею сесть запросто напротив. Слуга, которого Андрей не заметил, выбежал из горницы, затопотал по ступенькам вниз и тотчас возвратился с кушаньем самым простым, принес хлеб, овсяную кашу и брагу… Биргер указал гостю на угощение и сам прикусил темный ноздреватый хлебный ломоть…

Андрей взял деревянную ложку и тоже начал есть…

Ему казалось, что при взгляде на шрам на лине Биргера его будет разбирать смех ребяческий и придется этот смех глотать, подавлять… В конце-то концов, ведь этот шрам получен в честном поединке, в лицо удар — не в спину!..

Андрей поднял голову от миски деревянной…

На лице ярла не было шрама!.. Никакого, даже самого малого… И Андрей уже и не понимал, увидел он это сразу или только сейчас приметил…

Запекшиеся темные губы ярла раздвинулись в улыбке жесткой, обнажились темные желтые зубы с провалами-щербинами…

— Что глядит маленький конунг? — спросил ярл глуховато. — Или ищет мету, оставленную на лице моем братом его Александром? — Андрей смутился такому отгадыванию его мыслей, а Биргер продолжал: — Но такой воин еще не родился, который мог бы оставить мету на лице старого Биргера! И это еще не все! Знаешь ли, маленький конунг, почему не может быть Александровой меты на моем лице?

Андрей смущенно покачал головой, не решаясь говорить. Ярл перегнулся к нему через стол.

— А потому, что меня и не было в той битве. Дружины свейские вел Ульф Фаси! Но и его лицо Александр твой не метил!..

В сознании Андрея поспешно понеслись мысли о странности человеческого убеждения в истинности того, чего и вовсе не было…

— А была ли сама эта победа Александра? — вырвалось вдруг… И тотчас подумал, что Биргер может счесть подобный вопрос обидным… Но сказанного не воротишь…

— Ты не глуп и не насмешлив, ты всего лишь простодушен, — хрипло молвил ярл. — Да, победа Александра была, но я невысоко ставлю эту победу…

Андрей не мог понять, какое впечатление производит на Биргера… Простодушен? Это осуждение? Но ярл Биргер многое знает. Знает, что рассказывают с подачи Александра о Невской битве… И неужели Биргер ожидал найти в Андрее человека, изощренного в придворных кознях и хитростях? Конечно нет!.. Но не слишком Ли простодушным кажется ему Андрей?..

Однако в этот вечер Андрею довелось еще один раз сконфузиться. Все-таки он прибыл сюда просить убежища, он просто бежал! И едва ли имело смысл держаться с ярлом как равный с равным. Андрей решил показать вежество и сказал, что помнит о предке своем, киевском князе Ярославе, прозванном Мудрым, который был женат на Ингигерде, дочери свейского короля… Далее он заговорил о первом свейском святом короле, который жил в Киеве, при дворе Ярослава… Андрей увидел улыбку Биргера, подумал, что путает что-то, и замолчал…

— Кто же все это рассказал маленькому конунгу?

Андрей отвечал смущенно, что кое-что узнал еще на Руси, а ныне рассказывал ему Хайнрих Изинбиргир…

— Этот старый болтун?

Андрей смутился еще более, он не хотел оскорблять неведомого ему деда своего друга…

— Я знаю только молодого Изинбиргира…

— Ежели хочешь узнать о свейских королях, спрашивай коренных насельников, а не наемников немецких!..

Ярл объяснил Андрею, что Хайнрих спутал двух Олавов — свейского, отца Ингигерды, и норвежского, жившего при дворе Ярослава; святыми почитались оба…

Андрей подметил, что, говоря о своих владениях, Биргер говорит лишь о свеях, йотов не упоминает вовсе. Но сам-то он йот! Однако, стало быть, не следует при нем поминать йотов… И это «маленький конунг» — Андрею, возрастному, бывшему великим князем Владимирским, — и ласка и пренебрежение…

Остается лишь терпеть… Андрей чувствовал, что повлиять на этого человека никак не сможет. Конечно, заговорит о помощи, о возможном походе свейского войска на Александра, в помощь Андрею… Но не сейчас, не сейчас…

Четыре года Андрей прожил у ярла Биргера. Тотчас после их первого разговора было предоставлено жилье Андрею и его ближним. Как вошел он в это жилье, где ни лавок, ни столов не было поставлено, одни лишь сенники; и он глянул на потолочные балки закопченные, а топилось по-черному… и вспомнил роскошь дворца в Галиче, и почувствовал такой стыд!.. Не смел глаза поднять на жену. И она почувствовала, каково ему; и принялась отдавать приказания таким веселым и довольным голосом, будто все хорошо и они готовятся возвратиться во Владимир. И от этого ее голоса еще стыднее сделалось ему… С большим кувшином она пошла к дворцовому колодцу, одна, без Маргариты, которая выметала сор тем временем. Андрей опустился на сенник и закрыл лицо ладонями… Господи! За что все эти муки унижения?! Быть может, он поступил неверно, ударившись в бега? Надо было до последнего биться и погибнуть… Погибнуть, погибнуть… Или с твердостью души он должен все эти муки унижения вынести, как выносил святой Андрей Константинопольский насмешки и глумления над ним горожан Царьграда… Тимка тяжело, с кряхтеньем, сел рядом с Андреем, руку положил ему на плечи. Заговорил, как хорошо будет здесь охотиться зимой… Андрей вздохнул, отнял от лица ладони… Подошли Константин, Алексич и Василькович и наперебой принялись говорить, что назавтра наказано сбирать вече — собрание народное, которое здесь «тингом» зовется; и на том тинге решено будет, как примут Андрея, русского конунга, но на самом деле все уже заранее решено и остается лишь потерпеть немного… Все знали обо всем, один Андрей ничего не знал… Да, остается лишь терпеть… И пусть народное собрание подтвердит решение правителя, ежели здесь так заведено…

И все так и вышло. На тинге решено было принять русского конунга с честью. Андрей заметил на многих лицах выражение доброй жалости. Жалели его. И он уж не знал, хорошо это или унизительно. Пожалуй, хорошо. Теперь ему предоставили в замковом дворе большой деревянный дом в два этажа с галереей и своим двором. Дали ему людей в услугу, жене его дали прислужниц. От ярла отпускали Андрею содержание достаточное. Вместе с самыми знатными своими приближенными ярл принимал его. Андрею дали под начала молодую дружину. Поселили его дружинников на дальнем конце большого замкового двора в большой избе с нарами, набитыми по стенам. Дружинники Андреевы не были местные парни, а самый разный наемный народ — немцы, франки, италийцы даже; всякий мог поведать о своей жизни занятную и даже и трагическую историю, все такие же беглецы, изгнанники, бродяги, каким теперь мог себя полагать и сам Андрей. Он с ними ладил, старался говорить с каждым на его родном наречии. Любили Андрея. Отчаянные были. Невольно вспоминал Андрей, как брат его Александр (все Александр да Александр, не уйти от него!) звал дружинников своих «главорезами». А вот ныне и у Андрея — свои «главорезы». Андрей видел, что и его и дружинников его поселили так, чтобы они были в окружении верных людей Биргера. Стало быть, чуть что — изрубят мечами в куски. Но Андрей предпочитал о таком обороте не думать понапрасну. Для него эти подначальные ему дружинники были хорошие, славные ребята, особенно италийцы, которые чудеса рассказывали о своих родных городах, где стены церквей расписаны прекрасными картинами, а море теплое, и большой красивый город есть, где вместо улиц — реки, и по этим улицам-рекам на лодках плывут… Андрей выучился двум песням италийским — о лодках, о теплом синем море; и порою напевал тихонько или насвистывал…

Теперь его жизнь была — жизнь наемного воина. Он чувствовал, как огрубел, о книгах и помину не было. К счастью, никаких самостоятельных решений от него не требовалось; он получал приказ и шел со своими людьми, действовал по приказу. Было несколько походов на финские, чудские и на норвежские земли. И участвуя в этих походах, Андрей знал, что затрагиваются интересы Александра. Но теперь Андреем все чаще овладевало совсем особенное настроение. Более не хотелось ему оценивать, взвешивать, погружаться в размышления, винить себя. Радостно было сознавать, что он причиняет Александру досаду, мешает! Злая это была радость, но радость… В походах сталкивался только с чужими воинами, с мужчинами оружными. Занимали несколько раз и селения, но людей, женщин и детей, там уже не оказывалось. Отводя взгляд, Андрей предупредил Васильковича, Алексича и Константина, чтобы те ни в чем не ограничивали воинов; ежели представится возможность грабежа или насилия — пусть! И чтобы никаких жалоб Андрею от обиженных. Это поход, и у воинов есть свои права!..

Больших сражений, впрочем, не бывало. Но в стычках Андрей хорошо рубился, храбрость его ценили, говорили о нем. И меч и конь у него были новые. Меч он по-прежнему звал Полканом, а коня — Златом, хотя этот конь гнедой был. Однажды Андрея рубанули по плечу, повредили кольчугу, но до кости не достали, одну мякоть порезали. Жена очень о нем тревожилась, просила лежать, это его раздражало, и он нарочно не лежал, рана долго не заживала, и после ныло плечо…

Свейские воины Андрею глянулись. Многие из них были смелости безоглядной. Андрей видал даже таких, которые ходили в бой без панциря и щита, в одной рубашке; ему сказали, что в прежние времена таких воинов было много, это ныне поизнежились, каждому подавай кольчугу и щит!..

Порою Андрей раздумывал, как там в Галиче, что Даниил Романович? Но вести не доходили, слишком далеко остался Галич. Но Андрей, прознав о том, как хвалят его храбрость, положил себе заговорить с ярлом о возможной помощи против Александра. Неужели своим деятельным участием в походах ярла Андрей не заслуживает помощи? Уже несколько раз Андрей заговаривал, и обиняками пытался, намеками, и один раз прямо сказал ярлу… Но на тот один раз Биргер нахмурил брови, и Андрей поспешно и неловко перевел разговор на другое, не желал казаться докучным. А во все другие разы ярл отделывался словами ничего не значащими, какие можно было, если уж очень захотеть, принять за обещания, а можно было и не принимать…

А может, пора было бросить надежды пустые и просто жить этой жизнью наемного воина, исполнять приказания бездумно, выученные италийские песни насвистывать; хрустеть черемшой, чтобы десны не кровоточили; строганину уписывать за обе щеки и тогда Новгород припоминать, где впервые отведал, и припоминать Анку, Льва, отца, самое дальнее детство… и забывать тотчас…

Разве впервые поменялась его жизнь? Разве не привык он уже к этим долинам, и озерам, и речкам, и хвойным деревьям, к этому мягкому мху и жестким морозным «железным» ночам…

А охота здесь и вправду хороша была. В горах охотились на орлов больших, прозванных «королевскими». И после, накрепив орлиные крылья на шлем, Андрей вдруг ощущал себя совсем отчаянным и свободным…

Зимой пошли на лося. И сделалось несчастье. Уж после Андрей корил себя: зачем дозволил старому человеку, зачем не поберег… Или это было в Андрее последнее детское: вера в неодолимую силу, даже в бессмертие старшего… Поскользнулся, споткнулся конь Тимки. Падение было неудачным, бедренная кость справа оказалась сломана. Охотник пролежал два месяца, укутанный меховыми одеялами, и умер от слабости, все нараставшей и одолевшей его. Андрей плакал, всхлипывая громко, будто вновь оборотился в того малого Андрейку с княжого двора в Переяславле, во Владимире… Смерть старого охотника словно бы перервала последнюю нить, связующую с прошлым. Теперь вокруг Андрея оставались лишь молодые люди — Константин, Алексич, Василькович — устремленные в будущее… Жена хотела бы обнять его нежно, целовать, успокаивать; но не смела, не таковы были их отношения…

На пиры ярла всегда звали Андрея и сажали на хорошее, почетное место. Певцы пели и играли на инструментах струнных. Супруга и дочери ярла и супруги и дочери знатных приближенных его сидели за столами. Нарядные девушки подносили вино. Однажды кто-то спросил, почему русский конунг никогда не приводит жену. И ярл ответил вместо Андрея, что не в обычае на Руси — приводить жен и девиц на пиршества. Андрей только молча кивнул, будто подтверждая. А на самом деле просто не выдержал бы — целый вечер сидеть рядом с женой, видеть ее… Он, случалось, не видал ее по целым дням, по седмицам в покои ее не заглядывал…

Из пиров Андрей более любил мужские, дружинные. Перед началом такого пира, бывало, боролись, тягались на поясах, гоняли на лыжах. В большой палате и в шахматы игрывали…

Но внезапно Андрею делалось мучительно. Так остро и больно он себя ощущал беглецом безземельным. Ему казалось, все готовы унизить его… Однажды на мужском пиру один из приближенных ярла Хальфдансон, сильно опьянев, уселся рядом с Андреем, раскорячил ноги, раздвинул руки на столе, будто хотел столкнуть Андрея с лавки, и бормотал пьяным голосом:

— Ты чудак, вроде чудака… Я убью тебя!..

И бранился нудно и непристойно…

Андрей поднялся резко, ударил его, сшиб на пол… Тот вскочил, будто протрезвев… Но Андрей схватил его в охапку, приподнял, бросил через себя и, не желая слышать одобрительные крики, вышел на двор, под густой снегопад…

Мысли взвились возбужденным, взбудораженным роем… Как покорно шлепнулся Хальфдансон, будто так и должно было быть… Иной знает, что должен быть покорен, знает свое место; а если видит, что не могут поставить его на место, раздражается, куражится. И не след его тешить, душу его узнавать, а надо просто поставить его на место, на положенное ему место… Но не так ли и Александр думает об Андрее?.. Не уйти от Александра!.. Снег валился с неба темного сплошной сетью белых крупинок…

Дед Хайнриха, тот самый, которого ярл обозвал «старым болтуном», глянулся Андрею. Старик держался еще бодро, хотя ему и трудно было даже стаивать подолгу на ногах. Чаще всего он сиживал у очага, резал деревянные затейливые рукоятки для охотничьих ножей. В сущности, Андрей заходил к старику для того, чтобы не оставаться в своем доме, где за стеной, у себя в горнице, жена сидела за шитьем; и чувствовать, что она рядом и тревожится о нем, думает о его тревогах, было тяжело и неприятно ему. А в доме, где жили старый Изинбиргир, его внук и внучка, Андрею было хорошо. Хайнрих, случалось, подсаживался к деду и гостю и слушал путаные рассказы, много раз переслушанные с детства. Тина приносила вино и нехитрое угощение и незаметно исчезала; и Андрей был благодарен ей за это, сейчас ему не хотелось видеть женщин, говорить с ними. Дед и внук похожи были — удлиненные лица бледноватые, только у деда морщины и длинная седая клочковатая борода, глаза светлые, дыханием северного неба высветленные… Несколько раз Андрей ловил себя на мысли, как ярко глядится рядом с этой северной бледностью красавица Тина. Впрочем, от Хайнриха он уже знал, что ее мать была из италийского города, называемого Неаполис…

— Мужчина должен быть воином! — всякий раз повторял старый Изинбиргир внуку и гостю. — Это превыше всего, если этого нет, мужчина — не человек!..

И всякий раз наново объяснял родовое прозвание — «изинбиргир» — «носитель оружия», «тяжеловооруженный воин», «рыцарь в доспехах». Старик любил это прозвание и охотно хвалился этим прозванием звонким и торжественным. Но Хайнрих иногда посмеивался дружелюбно:

— Рыцарь, воин, Железная Гора! Ясное дело! Но по роду-то мы простые крестьяне…

— Это когда было?! — супился и горячился дед. — Это быльем поросло и конец этому пришел! И не помирать Изинбиргирам на соломе, а в битве, с оружием в руках! И я так помру, дайте срок! Вот почую смерть, возьму свой длинный меч…

— Нет уж, брось! — хохотал внук. — Ты мне живым нужен!..

Андрей сразу подметил, что здесь, в этих северных землях, с презрением относились к естественной смерти, к «смерти на соломе», как они говорили. И это, конечно, не было похоже на мирную безболезненную кончину, угодную вере христианской. А, впрочем, ведь и мученики умирали посеченные, порубленные, как Андрей Стратилат или Андрей Боголюбский, а сказывали во Владимире, в Успенском соборе, будто и Андрей Критский, создатель великого покаянного канона, такую же кончину принял…

Уже спутывались в памяти старика, наскакивая друг на дружку, самые разные события… Вот он подростком жнет хлеб. Палит солнце. Обгорают лицо и руки… Вот мать оправляет белый головной платок… Монах-проповедник бродячий повествует о Гробе Господнем, что в руках сарацин… Крестьяне окружают монаха… Девушка с монахом пришла, Барбара ее звали… первая у мальчишки Хайнриха… Вот он подрос, оруженосец молодого господина… Вот замок на холме… Вот рыцарские игры… Вот палатки рыцарей раскинуты в широком поле… Благословение великого понтифекса… Кони, доспехи, корабли… Город на воде, речки вместо улиц… Маленькая плоскогрудая женщина с золотыми, выкрашенными желтой краской волосами играет на лютне и поет… Города горят… Какая-то совсем особенная фляга ему достается в добычу… Он ведет черноглазого старого грека и помогает ему нести книги тяжелые… жалеет…

Он вовсе и не был жесток при всей своей удали и воинственности. Жалостлив даже был… И оказалось, он вместе с сыном своим сражался в Царьграде, был в тех войсках, что брали Константинополь, видел своими глазами то, о чем в детстве читал Андрей писанное Жофруа де Вилардуэном… Жаль только, у старика все путалось в памяти… А и он, и его сын, и внук были из тех воинов, что бродили по Европе в пору крестовых походов, предлагая правителям услуги свои воинские… Но и Андрей теперь таков был — наемный воин!..

От Хайнриха Андрей еще узнал, что как раз тогда, в Константинополе, дед был тяжело ранен в голову и с той поры уж не участвует более в битвах и мысли путаются… Иную мелочь семь раз подряд припомнит и всякий раз по новой перескажет… как наставлял сына, маленького еще, что, если его дразнят, надобно заранее расшатать кол в ограде, а как полезут, выдернуть кол, и броситься на обидчиков, и хорошенько этим колом охаживать их по головам, живо утихнут!.. Хайнрих улыбался и кивал, слушая деда…

— И меня дразнили, «немцем-наемником» обзывали, и я, бывало, смертно схватывался с мальчишками местными, а после дружились…

Но уже совсем скоро вовсе не рассказы путаные старого крестоносца влекли Андрея в этот дом…

Скоро это сделалось…

Однажды вечером вдруг захотелось Андрею глянуть на себя, на свое лицо. Он знал, что у жены есть бронзовое зеркальце, и у Маргариты было зеркальце. Можно было попросить. Но как-то неловко мужчине глядеться в зеркало. Андрей налил воды в миску оловянную. Опершись руками о столешницу непокрытую, так что локти чуть свешивались со стола, гляделся…

Как вытянулось, удлинилось лицо… худое сделалось… прежняя детская круглота ушла… и нос удлинился, кончик уже не кажется вздернутым… А глаза совсем большие сделались… и будто плоские на лице исхудалом — озера… и потемнели чуть — не голубые — серые… а крапинки темные и слабое сияние золотистого ободка вокруг зрачков — осталось прежнее… Самые красивые глаза — пестрые глаза… И лицо осталось красивое, но уже не детская, не ребяческая это красота; его лицо красиво теперь совсем страдальчески и вдумчиво… И волосы… будто светлее, чем прежде, были…

Руки жены робкими птицами опустились на его плечи, ласкали, гладили… Он яснее — от ее прикосновений — ощутил худобу свою под одеждой… Не обернувшись, проговорил ей:

— Что, плохой стал? С тела спал…

— Нет, нет, хороший ты, Андрей! Красивый ты очень! — В голосе ее слышались слезы, едва сдерживаемые…

Он слышал искренность ее и будто тревогу; будто боялась, что его потеряет, красивого такого…

И за что она любит его? Почему тревожится о нем? Ведь нет меж ними близости телесной. А ведь он окреп, его болезнь от раны тяжелой миновалась. И, пожалуй, даже и хотелось ему теперь поиметь дело телесное с женщиной. И она уж не прежняя хрупкая девочка, она возрастная женщина, хочет принять его в себя, всем телом, всем существом своим; и он это знает… И ему… ему это неприятно!.. Словно стала меж ними рана его, болезнь, когда она ухаживала, ходила за ним, будто она была ему сестрой, а не супругой…

Она отняла свои ладони тонкие, чуть огрубевшие, отняла от его плеч… А может, и ничего такого не хочется ей… Может, не понимает он ее?.. Но ведь хотел бы понять…

Он встал из-за стола, обернулся к ней. Она отвела взгляд. Вдруг почти робко приложился, чуть склонившись, губами к ее лбу… Гладкая, чистая кожа… И нет желания у него, и нет!..

Пошел, не оглядываясь, на большой замковый двор… Там было темно и в черноте воздуха ночного падал колючий снег… Вдалеке светились окошки в постройках, где жили холостые дружинники. Должно быть, лучины потрескивают; девки-прислужницы к парням подобрались-пробрались, мед и брагу принесли… А может, парни одни… Вспомнилось давнее испытание, как дружинники во Владимире испытывали его… а когда это было? Да лет десять было ему… Нет, помене было… И Александр тогда… Андрей замотал головой досадливо… Неужели никогда не отпустит его Александр? А он сам? Он Александра отпустит ли?..

Он медленно шел под снегопадом, сам не зная куда. И на оклик дружеский остановился. Оказалось, до большого колодца дошел…

— Андерс! Ты куда это?.. — Хайнрих и его работник Вернер стояли у колодца. Хайнрих удерживал кувшин, Вернер переливал воду из обледенелой бадьи…

Андрей не придумал еще, что ответить, а Хайнрих уже звал, приглашал его дружески:

— Идем к нам! Что мерзнуть на дворе? Ты и не ужинал, должно быть. Идем! Такую лосятину с черемшой отведаешь — в замке на пиру такого кушанья и то не подадут!..

Хорошо, что Хайнрих не спрашивает его, зачем на ночь глядя оставил жену и подался во двор…

— Мы, видишь, за работу женскую взялись! — Хайнрих указал на кувшин. — Бадейка тяжелая, заледенела, женщинам не справиться…

Работник с кувшином пошел скорыми шагами. Друзья двинулись за ним…

Старый крестоносец уже спал крепко в своей горенке. Но в большой комнате было тепло у очага, и свечи горели в подсвечниках оловянных, и ужин дожидался на столе. И Тина вдруг показалась Андрею необычайно яркой и теплой, словно огонь, согревающий и освещающий… Она пряла у очага и, увидев их, тотчас оставила прялку и поднялась со скамьи. Андрей после дворового холода потер по-детски ребром ладони под носом, пытаясь делать это незаметно для нее. Но она, конечно, заметила и улыбнулась так женски понимающе…

— Холодно!.. — сказала она. И голос у нее был такой грудной, женственный, теплый…

И Андрей вдруг обрадовался, будто праздник наступил; обрадовался и засмеялся…

После ужина веселого Тина сама принесла блюдо с печеньями и вино, приправленное пряностями. Втроем беспечно, беззаботно болтали, шутили, хохотали. Хайнрих попросил Тину спеть. Она было отказалась…

— Деда разбудим!..

— Да нет! Он крепко спит. Поединок на мечах здесь устроим с Андерсом, и то не проснется!.. А как она поет, Андерс! У нас на севере так не поют! На юге теплом так поют! Мать ее была такая певунья…

На юге… И сразу вспомнился Андрею Галич… Но тут зазвучал грудной голос Тины:

— Ладно уж, я спою. Но только для того, чтобы вы с Андерсом не устраивали здесь поединка на мечах!..

Не Бог весть какая шутка, но Андрей позабыл грустные свои мысли и расхохотался вместе с Хайнрихом.

— Спой «Рыцарь с девушкой играет…», — попросил Хайнрих сестру.

Она запела эту песню, и голос у нее певческий был сильный и красивый, хотя она пела негромко, чтобы все же не разбудить старика…

Андрей очень боялся, что его попросят спеть что-нибудь из песен его родины, и тогда ему снова сделается грустно. Однако его об этом не просили, и он еще раз веселился и спел без всяких просьб италийскую песенку о городе, где вместо улиц речки…

Уже совсем поздно было, ночь шла. Хайнрих поднялся (Андрею показалось, что сделалось это вдруг) и молвил:

— Пора!..

И тогда Андрей понял, что не уйдет и что она не хочет, чтобы он уходил…

— Я останусь, — тихо сказал.

Она отвернула лицо, не смотрела на него. А лицо Хайнриха сделалось мрачным.

— Андерс! Я не сводник и сестра моя — не девка для забавы! Родом не равняться нам с тобой, но моя сестра войдет в жилище мужчины только хозяйкой, венчанной супругой; и ничьей наложницей не будет она, даже наложницей русского конунга!..

Тина подошла к брату, крепко схватила его за руки и заговорила, глядя ему в глаза:

— Я не девушка-невеста, Хайнрих! Позволь мне самой решать. Андерс останется здесь не потому, что он конунг, а потому, что я хочу, чтобы он остался здесь! И он этого хочет. И он будет приходить и оставаться здесь, когда захочет, всегда!..

Хайнрих резко высвободил руки и ушел, не глядя на них.

Андрей хотел было что-то сказать о случившемся, но не сказал ни слова; только встал и обнял ее крепко; сам не ведал прежде, что умеет вот так обнимать. И стал целовать ее в губы, и губы ее были сильные и сладкие; но этого было мало, и совал между ее зубами язык, сам не знал зачем, просто чтобы весь ее рот был его…

И пошли в ее комнату, и оставался до утра…

И после этой ночи стал совсем избегать жену…

Скоро все знали в городке ярла, что у русского конунга наложница — внучка старика Изинбиргира. Это было совсем обычное дело, и только иные позавидовали Андрею, красота и горделивость Тины известны были. Многие предлагали ей после гибели ее мужа подарки щедрые, но она всем отказывала. И теперь многие полагали, что она отдалась Андрею, потому что он конунг, знатного рода. Хайнрих не говорил с Андреем ни слова. Старик по-прежнему охотно с ним беседовал, и Андрей был уверен, что старый крестоносец ничего не знает. И был в этом уверен до тех пор, покамест старик не высказал ему путано, что вовсе не разделяет спеси внука, а Тина очень красива, и быть наложницей такого знатного конунга, каков Андрей, — честь для нее, а вовсе не унижение, как полагает младший Хайнрих…

Андрей дарил Тину подарками; и на придворную охоту с ловчими птицами, когда собрались приближенные ярла с женами и дочерьми, Андрей взял с собой Тину. Вечером после охоты он привел ее на пир и всякий раз теперь приводил. Ярл не высказал ему никакого осуждения, хотя обычно его приближенные не выставляли своих наложниц напоказ на придворных охотах и пирах.

— Хорошо мне видеть рядом с моим русским другом, маленьким конунгом, такую блистательную красавицу! — только и сказал.

И Андрей посмотрел на Тину, а той явно по сердцу пришлась похвала правителя, и тогда и Андрей улыбнулся…

Марина в своей одинокой горнице, казавшейся такой холодной, несмотря на огонь в очаге, не смела глянуть в окошко. Не хотелось браться за рукоделье, а только вжиматься всем телом хрупким в постель одинокую, лицом — в подушку жесткую…

Вот застучали копыта весело во дворе. Это он!.. Как больно знать, чувствовать, что он здесь, близко… Его милый голос!.. Нет, легче, когда он уезжает к ней, к той… И только бы о нем ничего не говорили, о его любви к той!.. Он здоров — и ничего более не нужно, ничего! Он здоров, он весел — и пусть молчат!..

Только в покоях верной своей Маргариты молодая жена русского конунга чуть успокаивалась. Маргарита кормила первенца, маленькую Катарину. Вдвоем склонялись над ребенком, тревожились и радовались. Когда заглядывал Константин, Маргарита гнала его полушутливо; не надо было, чтобы он показывал ей свою любовь на глазах несчастной покинутой женщины. Маргарита осуждала Андрея, бранила Тину; и все вспоминала, сколько добра Марина сделала Андрею, спасла ему жизнь, выходила его, терпела безропотно все лишения…

Слушать эти горячие Маргаритины речи было хорошо, они будто согревали душу, огонек надежды затепляли… Но про себя Марина думала: «Да, я спасла его. Когда он лежал неведомо где, раненный, умирающий, я настояла, чтобы его искали и нашли. Я выходила его. Но разве не то же самое сделали бы для него и мать, и кормилица? Я терплю безропотно лишения? Но это всего лишь потому, что я люблю его… Но я люблю его не так, как надобно ему, не так… А она, моя соперница, она знает, как ему надобно, чтобы его любили… За что же мне осуждать и ненавидеть ее?.. Моя любовь к нему нужна только мне, а ему докучна и противна… Зачем я, такая несчастливая, родилась на свет?.. Но даже неразделенная любовь к нему для меня слаще всех радостей земных!..»

И молодая женщина худела и таяла день ото дня, хотя все ближние заботились о ней, стремились отвлечь и потешить ее, все, кроме ее венчанного супруга…

Ярл позвал Андрея и сообщил ему вести, пришедшие из русских земель. Безрадостные и страшные то были вести. Тартарское войско Неврюя и Олабуги разорило Суздальскую и Владимирскую земли. Но сам Владимир тартары обошли стороной. Александр во Владимире — великим князем, а старшего сына своего Василия посадил в Новгороде. Переяславль взят был тартарским войском. Жена и дети Ярослава-Афанасия убиты. Сам он едва спасся и, опасаясь гнева и мести Александра, бежал в Псков, а оттуда — в Старую Ладогу — первую столицу Рюриковичей. Афанасий бился храбро, с мужеством оборонял город, в битве был ранен, потому и не сумел спасти жену и сыновей. Убит был и храбрый воевода его Жидислав — «славный силою». Впрочем, доходили слухи и об очередной новгородской смуте; кажется, новгородцы изгнали Василия, и вдруг явился к ним Ярослав-Афанасий, и вроде бы он женился в Новгороде, но, конечно, Александр принял свои меры, и Ярославу пришлось вновь удариться в бега, и вот тогда-то он и бежал в Старую Ладогу… или в Псков… Бог весть! Но что в бегах он — это в точности известно…

О Галицкой и Волынской землях были вести, что Даниилу Романовичу удалось разбить войско тартарское Куремсы…

Но Андрей уже не слушал, не понимал, каких слов и действий ждет от него ярл. Пригнулся, словно от боли во всем телесном составе своем, Андрей, ладони прижал к лицу. Страшно трясло Андрея. Он не плакал, только трясло его всего…

…Танас!.. Детские их игры… Молодая его жена, которая поцеловала Андрея и смотрела так… и маленький ребенок, с которым Андрей играл, протягивая ему свое колечко… И как смеялись выдумке Танаса о толмаче! Это воевода Жидислав ему присоветовал… И Александр… словно птица зловещая — страшные крылья простерты, и всё в их зловещей тени…

Андрей наконец справился с собой, поднял голову. Биргер спросил его, в силах ли он выслушать еще другие вести, неприятные, но, пожалуй, не столь важные. Андрей кивнул, говорить не мог…

И тогда Биргер сказал, что дошли еще слухи о приказе Александра записать в летописании, будто Андрею Александр оставил, отъезжая в Орду, к Сартаку, город на бережение, а вот Андрей дурно правил Владимиром, внимая советникам младоумным, отчего явились нестроение многое и оскудение в людях; и об этом и говорят повсюду по Александрову указанию…

— Кирилл!.. — прошептал, Андрей. — Это Кирилл… Мстит мне… за то, что я не дал ему оставить митрополичье подворье во Владимире…

Андрей не знал, что митрополит Кирилл хотя и был верным человеком Александра, но многое сделал для того, чтобы имя Андреево не предали проклятию и не опозорили совершенно…

Подобно Александру, ярл Биргер не был грамотен, но если русский князь Александр уже понимал силу слова писаного, то правителю шведскому казалось маловажным, что там пишут и говорят. Пусть их треплют языками и скребут писалами! Стоит ли от этого впадать в отчаяние? Важно — победить! Ради своей победы можно пойти, решиться на все. А там будет ясно, чьи урезать болтливые языки и чьи руки обломать!..

Но Андрей казался таким бледным, таким сраженным, в таком отчаянии, что Биргер отпустил его и просил не огорчаться так…

Андрей спускался по ступеням вниз, в сени широкие… Голова кружилась… Оболган, опозорен в этом искривленном изначально мире… Смутно шевелилась в глубине сознания мысль о том, что ярл сочтет его поведение странным по меньшей мере. А какая выгода помогать странному изгнаннику, чудаку?..

На дворе ждал Василькович. Андрею было известно, что ближние его люди не одобряют его связь с Тиной. Потому Андрей заговорил сурово и немногословно, как должен говорить правитель со своими подданными…

— Доложи княгине хорошие вести о ее отце, — Андрей быстро сказал какие, — Дома не буду ныне. Утром ворочусь…

Василькович ничего не сказал в ответ, лишь голову почтительно наклонил. Андрей легко вскочил в седло, поехал к жилищу Изинбиргира. Знал: там найдет простую женскую ласку, доброту, уверенную в себе. Жалостных глаз и трепетных касаний, всего того, что могло ожидать его дома, в покоях жены, он сейчас не вынес бы совершенно…

Тина легко разговорила его и даже сумела на время успокоить; убедила с этой немыслимой женской логикой, которая не в словах, то есть не в смысле слов, а в самом звучании голоса, в поцелуях, в этом запахе женского тела и во всем прочем; и, стало быть, убедила своего возлюбленного в том, что еще все не так страшно и еще все поправится…

И, возможно, утром он бы воротился домой, как обещал Васильковичу, если бы не одна случайная встреча, лишившая его покоя настолько, что и любимая женщина уже не могла его успокоить…

После трапезы обеденной Тина предложила Андрею отправиться на прогулку. Они часто уезжали верхом довольно далеко. Привязывали коней к стволу какого-нибудь одиноко стоящего дерева и бродили какое-то время… И теперь она чувствовала, что ему потребно движение, чтобы он рассеялся хотя бы немного. Она понимала его мучения еще меньше, нежели ярл Биргер, но зато она понимала, что, если ее возлюбленный поедет верхом, ему полегчает…

Как обычно, они спешились и привязали коней.

— Пойдем по этой дороге, мы по ней еще ни разу не ходили… — Он указал на тропу, извилисто уводящую в глубь леса.

Ей не хотелось идти по этой тропе; она знала почему. Но сейчас нельзя было отговаривать его, она это знала и не хотела раздражать его. Однако ничего хорошего не ждала от этой тропы. Но боялась даже сказать: «Не надо, Андерс». Он не любил, когда его оберегали…

Они прошли уже довольно далеко в лес.

— Погляди, а там ведь живут… вон дымок… — Андрей указал на тонко расползающуюся струйку дыма.

— Там старуха живет, — неохотно заметила его спутница. — Иные колдуньей зовут ее, иные — пророчицей… — Она явно не хотела идти дальше.

Андрей тоже приостановился. Он знал, что дурно христианину встречаться с языческими волшебниками. Но внезапная мысль о матери кольнула. Анка покойная говорила что-то… его мать полагали ведуньей…

— Пойдем, — решительно сказал…

Землянка, обложенная ветками древесными, походила на шалаш. Лесная земля, крытая травой, опавшими листьями, обломившимися сучками, отвечала шуршанием и легким потрескиванием на шаги обутых ног…

Андрею почудилось, будто сгорбленную эту фигурку в темно-пестром одеянии и это страшное старушечье лицо, длинными волосами заросшее, и эти глазки блескучие безумные он уже видел прежде, видел давно, еще до своего рождения, до зачатия… Это не было возможно, а вот ощущение этого — было!..

Тина прикрывала лицо рукавом.

Старуха заговорила на каком-то странном и страшном по звучанию своему языке. И Андрей почему-то понимал… Она проклинала его… Но за что, за что?.. Будто сама жизнь, простая, действительная, грубая, предавала его проклятию за то, что он осмелился быть не таким простым, грубым, действительным… И за это колдунья сулила ему унижение страшнее смерти…

Страшнее смерти!.. Снова подумал с болью о приказе Александра, о летописании…

Тина взяла его за руку, и он пошел покорно. Тина тоже поняла, что слышала проклятия.

— Все будет на ней, на ней! — говорила с убежденностью.

Они воротились, и ночь Андрей провел со своей возлюбленной. Наутро ушел от нее. Однако ни утром, ни днем, ни к вечеру не появился дома. Люди его пустились на поиски. Ярлу дали знать о его внезапном исчезновении. Жена Андрея вспомнила, как едва отыскали его после битвы, раненного, умирающего… Нет, вынести это другой раз нет сил!.. Она лежала на постели в глубоком беспамятстве, бледная как полотно. Верная Маргарита понимала, что беспамятство это спасает несчастную от неимоверной душевной боли…

Чутьем сильной здоровой женщины Тина знала, что Андерс жив. Она о нем все же тревожилась, но в беспамятство не стала бы впадать, ее телесному составу было кого беречь…

Ярл приказал привести внучку Изинбиргира и спрашивал ее об Андрее. Она сказала, что Андрей утром намеревался отправиться домой (это была правда, и ярл видел и понял, что она сказала правду). Ярл размышлял, имеет ли смысл допрашивать ближних Андреевых. Если они знают о каких-то потайных намерениях своего конунга, то ведь не признаются просто. А действовать насилием, пытками он покамест не хотел. Андрея любили. И не было ясно, для чего еще может занадобиться, пригодиться ярлу русский изгнанник. Но все же были спрошены Алексич, Василькович и Константин. И прояснилась одна любопытная подробность. Оказывается, Андрей все же в то утро побывал дома. На конюшне был поставлен его конь. Но никто не видал, как пробрался Андрей с конем. Стало быть, совсем рано было, все спали…

Ярл ощущал некоторую свою беспомощность. Если бы речь шла о человеке, о правителе, чьи действия подчиняются обычной, нормальной и привычной логике, об Александре например, тогда можно было бы определить, подумав, и определить верно, куда и с какой целью направился подобный человек и какой выгоды желает для себя добиться. И можно было тогда сообразить, как действовать самому…

С Андреем не было так. Встречаясь с ним, беседуя и наблюдая, Биргер давно это понял. И сейчас могло произойти все, что угодно. Андрею могло взбрести на ум пробираться в Галич или податься к норвежскому королю Хакону, врагу Биргера, и уговаривать Хакона воздействовать на Александра, чтобы тот примирился с Андреем… Это было невероятно, это было как бред безумца, но с Андреем это могло быть. И наконец, он мог просто выглянуть поутру в окно, увидеть ветку древесную, чуть подрагивающую под ветерком, и от этого зрелища ему захотелось пуститься куда глаза глядят; он и пустился… Однажды на охоте он так подъехал к ярлу, уговорил следовать за собой и показал одинокую березу — несколько темно-желтых листков еще держалось на ветках, голые ветки унизаны были дождевыми каплями…

— На реке большой, где я родился, такой жемчуг добывают, мелкий, речной… — Андрей в задумчивости смотрел на мокрый ствол, на эти ветки, унизанные каплями, и сказал, что березка тонкоствольная похожа на девушку печальную нагую, не ведающую дурного и оттого не стыдящуюся…

Но он оставил коня. Биргер давно заметил, что маленький конунг пристрастен к лошадям, жалеет их, не гоняет зря; понимает, где для лошади плохая дорога… И ежели оставил коня… А вести из русских земель воспринял так тяжело… И мог… мог убить себя! Мог решиться на такое… Но тогда тело будет найдено… И это был бы хороший исход… Ярл понимал Александра — с Андреем не сладишь! А убить, вот так вот просто убить — отчего-то не идет на душу… Но такая смерть — что ж, это был бы хороший исход… Биргер приказал продолжать поиски…

Маргарита сидела у постели молодой княгини… Если Андрея не найдут или найдут мертвым; если умрет Марина… Это было бы жаль и больно!.. И как быть Константину и ей самой? Оставаться здесь? Пробираться с малым ребенком в Галич?.. Тоска нахлынула… тоска по местам родным, по Андрееву городу… Как порадовался бы отец маленькой Катарине, названной в память его любимой жены!.. Маргарита с детства полагала дворского Андрея отцом своим, хотя она знала, что он убийца того, кто был ей отцом кровным…

Андрей не хотел тревожить молодую женщину, которую любил и был ей благодарен за ласку телесную и доброту душевную. Потому он ничего не сказал Тине о мучениях своей души. Ночь провели как обычно. А наутро Андрей почувствовал, что не в силах продолжать обычное, обыденное свое здешнее существование. Мучительно казалось увидеть привычные лица, услышать голоса, произносящие обыденное… Андрей тихо пробрался на конюшню и оставил коня. Он ведь сам не знал, куда пойдет, и не хотел понапрасну мучить славное животное… Довольно того, что будут мучиться близкие люди! Но остаться Андрей был не в силах…

Он и вправду шел куда глаза глядят. Утренняя свежесть, птичий щебет, быстрое движение чуть успокоили его. Всем своим существом бездумно предался он самым простым ощущениям. Шел долго и не уставал. Потом захотел есть, набрал грибов и съел сырыми. Утомился лишь к вечеру. Лег на мох, закутался в плащ и спал крепко, без сновидений. Проснулся рано, увидел иней на стволах древесных, стряхнул иней с плаща. Пошел дальше. Сначала он знал, что уже два дня в пути, а после дни, и ночи, и холодные утра слились в одно бескрайнее ВРЕМЯ… И ему уже было все равно… Ветер стал налетать холодный и влажный, и он понял, что идет к морю…

Он вышел на берег и встал на камне. Пустынно было. Чайки над волнами темными кричали. Он снял войлочную шапку, отороченную мехом, и ветер схватил его светлые волосы и щекотно прижимал мягкие пряди к его лицу… Андрей откидывал от глаз волосы и смотрел на море. В море показался корабль с головой дракона на носу. Корабль двинулся вперед, и деревянная голова хорошо завиднелась — раскрытый клюв на изогнутой шее драконьей, длинной и крупночешуйчатой… На палубе люди были… Андрей смотрел… Вдруг вспомнил сказку Огул-Гаймиш о драконе… дракон погибнет, когда рыцарь откажется от сокровищ… и как она пела ему песни… и когда улыбалась, делалась красивой… А он что думал, можно все позабыть совсем?.. Андрей вдруг замахал рукой, сам не знал зачем… Соскочил с камня, разулся и снял чулки теплые на беличьем меху, засучил до колен кожаные штаны и пошел в холодную морскую воду… И лодку спустили с корабля ему навстречу. Взяли в лодку и после — на корабль. Он не совсем понимал язык, на котором с ним говорили. Стал говорить на свейском языке, чтобы его взяли в плавание, потому что у него тоска на сердце; сказал, кто он… Его выслушали и оставили на корабле. Плыли один день и одну ночь. После пристали к берегу. Он уже знал, что корабль датский и везут его в Датское королевство. Но все еще было ему все равно — куда, и зачем, и что будет дальше… Его передали каким-то людям, а те дали ему коня и сказали, что проводят его к датскому королю Вольдемару. Андреем овладело детское любопытство, будто он снова сделался малым ребенком. Он спокойно и просто отдавался в чужие руки, это отвлекало от боли душевной… Так добрались до королевского города Скандерборга в восточной части Ютландии, здесь была замковая крепость… В городе праздник, должно быть, справлялся какой-то. На площади большой танцевали парни и девки, схватившись за руки. Трубач трубил в трубу, украшенную бахромчатым флажком, и флажок трепался на ветру… И Андрей улыбнулся громкой, прерывистой и диковатой мелодии…

Андрея и его провожатых впустили через ворота на замковый двор. После они слезли с коней, прошли сенями, и стража пропустила их в палату широкую, но потолок был низкий. На троне деревянном резном сидел король Вольдемар в длинной меховой рубахе, и на голове его была шапка, окруженная золотым узким венцом. Трон был похож на все троны, виданные Андреем до сей поры. Андрей и сам на подобном тронном кресле сиживал во Владимире. Глаза Андреевы лишь скользнули по лицу короля, обыкновенному мужскому, мужественному лицу, и тотчас остановились на лице человека, сидевшего чуть поодаль на лавке. Этот человек был очень стар, у него была длинная седая борода, и очень высок, это видно было. Кажется, прежде Андрею не доводилось видеть таких высоких людей. Облачен был старик в простую одежду, наподобие монашеской рясы темной; но, должно быть, важное лицо при короле был этот старик, ведь он при короле сидел. И на вошедшем остановил старик взгляд свой, и взгляд этот был такой живой, совсем не старческий, серые глаза хоть и ушли в морщины, однако совсем живые были, не потухшие. И будто всего Андрея, с ног до головы, старик охватил этим одним взглядом. Но дружелюбный был этот взгляд… И король оборотился к старику и сказал что-то на диалекте, непонятном Андрею. Старик посмотрел снова на Андрея.

— Нам ведомо, славянский конунг владеет благородной латынью… — сказал.

— Да!.. Да!.. — обрадовался Андрей по-детски. Так давно не слыхал правильной красивой латинской речи…

Король тоже заговорил на латыни, однако говорил не бегло и допускал многие погрешности. Андрей невольно вспомнил, как впервые говорил с Хайнрихом в Новгороде… Но не хотелось вспоминать о прошлом…

— Эсклавон… Славянин… — произнес король. — Я также эсклавон… — И он сказал далее, что его мать была дочерью короля Богемии Оттокара, имя ее было — Драгомира, но ее новые подданные стали называть ее Дагмарой… — Ни одна королева не снискала такой любви народной! Но увы, болезнь унесла ее в самом расцвете ее лет…

Андрей почтительно наклонил голову. Король указал ему на лавку, где сидел старик. Андрей подошел к лавке, но так и не сел, потому что старик заговорил, обращаясь к своему королю. И говорил об Андрее, что он один из конунгов Русской земли, завоеванной диким народом, именуемым «тартары»; старший брат Александр оставил Андрея править городом конунгов, а сам отправился к верховному правителю тартаров, просить о милосердии; Андрей же не смог сладить с делами правления и по горячности своей собрал войско и необдуманно напал на войско тартарское; и войско Андрея было разбито, и самому ему пришлось бежать к правителю свеев и йотов, ярлу Биргеру…

— Таковы вести и слухи о короле Андреасе, — заключил старик. — Однако…

Но он более не успел сказать ни одного слова» Страшная боль сжала сердце Андреево, телесная боль, теснящая неимоверную боль душевную. Андрей тоже ничего не сказал, не возразил, не имел сил. Все эти нагромождения лжи и полуправды погребали его, ослабевшего, оклеветанного… Он приложил к груди ладонь, пошатнулся и грянулся оземь…

Очнулся на постели широкой. Сводчатый потолок был перед глазами. По стенам укреплены были в подсвечниках свечи, ярко горящие… Ночь?.. Новая ночь… Андрей лежал на медвежьей шкуре, боли в сердце не ощущал. Хотелось есть и пить. И будто подслушав его мысли о еде и питье, вошел человек, по виду — слуга, принес хлеб, окорок свиной и пиво. Андрей поднялся, к столу простому деревянному сел и стал есть и пить. Пиво было очень вкусное. Он так проголодался, что даже и не сразу приметил на другом конце стола пергаментные листы, книги толстые, чернильницу и писала, остро заточенные… А когда увидел все это, близкое, родное, из прошлого своего, и слезы навернулись на глаза…

Вошел давешний старик, и снова Андрей подивился его росту. Старик отпустил слугу и просил Андрея поесть спокойно и неспешно. Андрей уже немного утолил голод и потихоньку оглядывался. На одной из стен висел большой пергаментный лист, странно исчерченный, исписанный. Старик сел напротив Андрея и проследил его взгляд.

— Это чертеж датских земель, начертанный моим другом Клаудиусом Клавусом. Вот показаны города, реки, а вот это — горы… Но, впрочем, у нас нет гор, и потому «горами» зовутся невысокие холмы и обрывы над морем…

Андрей кончил есть и молча смотрел на своего нежданного собеседника.

— Говори же! — Старик улыбнулся ободряюще. — Облегчи душу. Душа твоя изранена и нуждается в облегчении. Я вижу, ты человек благородный и сведущий в искусстве книжном…

— А кто вы? — спросил Андрей и смутился детскости своего вопроса.

Но старик назвал его вопрос очень разумным и стал подробно отвечать.

— Я Саксон, исповедник и доверенное лицо короля. Грамматиком я прозван за свою ученость и Длинным сам понимаешь почему. — Он вновь улыбнулся. — Прежде в землях Севера не знали ни чтения, ни писания. Скальды лишь пели и сказывали. Может, и ты слыхал слово, сложенное норвежцем Гаральдом Жестоким в честь русской королевны, дочери конунга Ярицлейва? — Старик заговорил на языке норвежском, и Андрей с удовольствием слушал ритмическую речь… — Однако ныне скальды почти все повывелись, — прервал себя Саксон Длинный, прозванный еще Грамматиком, — ныне мы имеем ученых летописцев…

Андрей не удержался от похвальбы:

— Вы пишете по-латыни и латинскими буквами. А у нас на Руси пишут особливым славянским письмом и почти на том же наречии, на каком и говорят!

И он принялся рассказывать о русском летописании и снова повторил с гордостью, что оно ведется не на греческом и не на латыни!

Но к некоторому его изумлению, старик осторожно заметил:

— А не лучше ли держаться латинских букв и не изобретать особливую азбуку, отделяющую вас от ученого мира Европы?..

Андрей возразил, понимая, что движет им не логика, но чувство.

— Мы еще прославим нашу азбуку! И ученый мир Европы еще преклонится перед нашими писаниями! — гордо произнес он и пристукнул кулаком по столешнице.

— Я вижу, у вас на Руси предпочитают самые трудные дороги…

— Потому что взобраться ладят высоко! — Андрею было интересно и весело говорить, и голос его звучал задорно…

Старик еще рассказал, как в юности учился в городе Париже в земле франков. Много юношей обучается в большом училище, называемом «университетом», изучают искусство письма, и чтения, и счета, латынь и греческий…

— И мой учитель Валериус Максимус был одним из самых сведущих! А воротившись в родные места, я сделался писцом и доверенным человеком при Абсалоне, епископе Роскиля и архиепископе Лунда. Это Абсалон подвигнул Андерса Сунесена писать латинские стихи. И по указанию все того же Абсалона Свен Аггесен составил свою «Краткую историю датских королей»… — Старик помолчал, стеснялся, должно быть, хвалиться, но все же решился и признался: — Я пошел далее Аггесена. Все минувшее датских земель я обойму в своих «Gesta Danorum» — «Деяниях датчан»…

Андрей тотчас принялся расспрашивать с этой жадностью к познаниям, присущей ему. И старый Саксон, прозванный Длинным и Грамматиком, рад был показать человеку сведущему и понимающему труд своей жизни.

В ту ночь Андрею вовсе не хотелось спать. Он снова посмотрел на чертеж, исполненный Клаудиусом Клавусом, и попросил старика объяснить подробно, что же это такое: чертеж земель. И, прослушав объяснение, высказал невольно свою мысль:

— Непременно я наказал бы исполнить подобный чертеж русских земель, ежели бы возвратил себе престол и владения свои…

— В слухах и вестях, дошедших о тебе, много ложного. — Старик положил руки перед собой на столешницу, и вид этих спокойно лежащих, старчески сморщенных, но все еще сильных кистей успокаивал Андрея… — Расскажи о себе сам, я хочу услышать твои слова, — сказал старик спокойно и будто заранее уверенный в том, что слова Андрея будут правдивы…

И Андрей рассказал свою жизнь…

— Нет, — говорил он, весь отдаваясь этой возможности свободно говорить, — мне больно даже и не от потери власти, больно от этого предательства, от этой искривленности мира!..

— Амлед! — внезапно воскликнул Саксон Грамматик, — Амлед — безумец! История твоя странно соотносится в моем сознании с историей принца по прозванию Амлед…

И рассказал Андрею историю ютландского принца… В те давние времена королем Ютландии был Хорвиндал, а Рорик был королем всех датских земель…

— Рорик! — перебил Андрей. — А имя первого князя русских земель — Рюрик, и он происходил с Севера, варяг был…

— Ты умен без хитрости, тебе трудно будет жить в этом мире…

— Я так часто слышал о своем бесхитростном уме, что сам почти поверил в это. — Андрей усмехнулся. — А жить мне трудно и сейчас. Неужели будет еще труднее?

Но не стоило отвечать на такой вопрос, и старик не ответил и продолжил рассказывать историю безумного принца…

Рорик провозгласил своего единственного сына наследником земель Ютландии и всей Дании. Но Хорвиндал сговорился с Фенгоном, братом Рорика, и вдвоем они убили короля. И после этого убийства Фенгон женился на вдове Рорика и лишил его сына наследства… Принц опасался, что убьют и его, и потому притворился безумным, и его стали называть «Амлед» — «безумец»… Но на самом деле он вовсе не был безумен, он просто прикидывался безумным, смеясь над миром Фенгона и Хорвиндала…

— Так он был салос, уродивый! — Андрей снова прервал рассказчика и вспомнил, как Ефросиния переводила на русский, славянский язык житие Андрея Константинопольского, и Саксон поразился, узнав, что наставляла Андрея в книжном учении юная девушка…

— Так трудно поверить…

— Но тем не менее это так и было. И она говорила мне о книгах: «Се бо суть рекы, напояющие вселенную…»

Саксон, не возобновляя своего рассказа, покачал в задумчивости головой.

Андрей увлеченно продолжал:

— Я читал о византийском императоре Михаиле III, жившем четыреста лет назад, и он притворялся безумцем и творил смехотворные и дерзостные деяния, но почему он так поступал, я не знаю. Однако ныне имею основание полагать, что правитель, ведающий свои права и не будучи в силах быть бесчестным для отстояния их, невольно делается таким чудаком, салосом, уродивым, или, как ты говоришь, «амледом». Я сам это чувствую, я сам невольно становлюсь таким… Но я прервал твой интересный рассказ, прости и продолжай, прошу тебя!..

И Саксон рассказал далее о том, как подослали к безумному принцу девушку, чтобы испытать, настолько ли он безумен. Однако он перехитрил своих гонителей и сумел получить наслаждение, не открыв им своего разума… И слушая об этом, Андрей смеялся… Далее рассказывал Саксон, как отослал Фенгон принца к британскому королю, чтобы тот убил принца. Но Амлед склонил короля на свою сторону, и тот отдал ему в жены свою дочь… И принц воротился в свои родные земли, убил Фенгона и стал королем…

— Это хороший конец, — заметил Андрей после недолгого молчания и заговорил горячо: — Нет, суть, смысл не в победе или возвращении власти; суть в этом состоянии обиды и боли, которое растравляет мои чувства до крайности и заставляет меня видеть больно всю тщету и боль этого мира!..

Он встал из-за стола, взволнованно прошелся по комнате, сел на край постели. Внезапно голова его склонилась, тело простерлось на медвежьей шкуре. Он уснул легко и крепко, как дети засыпают…

Правитель свейских земель и датский король не понимали этого. Один лишь старый Грамматик понимал. Безумие принца Амледа из прежних записей Саксона было совершенно притворным; можно было бы сказать, что вполне осмысленным безумием. Наследник Рорика умел добиваться своего и в конце концов добился своего. Но потомок Рюрика из русских земель, было ясно, что никогда ничего не добьется; во всяком случае, того, чего добился Амлед… И все же… внутреннему взору старика открывался теперь иной Амлед, не тот, которого он описал прежде… Иной, безумный этим безумием особым; должно быть, русским безумием, проистекающим от неимоверной глубины мысли… Амлед… не хитромудрый и удачливый, а думающий странно… И в который раз принимаясь переписывать свою рукопись, старый Грамматик пытался придать легендарному принцу черты русского юноши…

Наутро Андрей проснулся успокоенный, с облегченной душой. Король снова принял его, выслушал его историю и сказал, что хотя и не может оказать ему действенную помощь, однако рад видеть его гостем при своем дворе. И Андрей прожил три дня в столице Вольдемара, и тот подарил изгнанника богатыми подарками. А помощи Андрей и не ждал. Уже и ни от кого, пожалуй, А самыми дорогими для Андрея подарками были несколько латинских книг, поднесенных ему Саксоном Грамматиком. И на прощание Саксон Длинный, исповедник датского короля, вот что говорил русскому конунгу;

— Правда твоя, мир искривился. Неведомая третья сила, власть над всеми, явилась в искривленном этом мире. Брат родной старший обманул, оклеветал и предал. И клевету свою о тебе желает передать в века. Но поверь мне, старику, сыщется голос и скажет слово в твою защиту! А слово — оно и есть слово! В слове этом защитном оживешь, тебя пожалеют и полюбят… — И он обнял юношу…

И отпустили Андрея с честью…

Год смерти Саксона Грамматика в точности неизвестен. Называют произвольно различные даты — от 1208-го до 1220-го. Но каким образом тогда Андрей Ярославич мог встречаться с ним в начале пятидесятых годов XIII столетия? Однако сообщение о поездке «конунга Андерса» в датские земли, о его встрече с королем и беседе с королевским исповедником, которого Андрей Ярославич поразил своей ученостью, имеется в первом, парижском издании «Деяний датчан» 1514 года, осуществленном Кристьерном Педерсеном…

Дочь короля Богемии прибыла в Данию в самом начале XIII века. Карта Клаудиуса Клавуса начерчена была где-то в середине сороковых годов того же столетия…

Андрея проводили к ярлу Биргеру с таким почетом, будто он важное что-то сотворил. Подарки Андрей приказал отнести в свой дом, а самого его тотчас позвали в замок, где из беседы с ним Биргер понял то же самое, что из письма датского короля, писанного исповедником Саксоном Грамматиком, — никаких потайных намерений и злоумышлений против ярла «маленький конунг» не имел, а просто, сраженный дурными вестями из своих родных земель, пустился наугад, чтобы душу всполошенную угомонить… Но человек, способный на такие внезапные странные поступки, представлялся Биргеру даже более опасным и неудобным, нежели заядлый интриган и устроитель разных козней. Однако священник Энсиас, исправлявший при ярле нечто вроде должности письмоводителя, поскольку знал грамоте, полагал, что пребывание Андрея в королевстве еще принесет свою пользу…

Андрей понимал, что после своего такого странного исчезновения и внезапного возвращения он обязан повидать жену. Он не хотел ее видеть, не хотел видеть ее жалостные глаза и терпеть это нарочитое, по его мнению, нежелание делать ему упреки и эти робкие попытки приласкать его… Но как избежать встречи — не знал… И тут ближние его люди оказали ему услугу. Константин, Алексич и Василькович просто-напросто набросились на него, говорили о болезни Марины и наперебой упрекали его в отсутствии у него «христианской совести», как они все выражались… Андрей в ответ молчал. И в конце концов замолчали и они.

— Здорова ли княгиня сейчас? — сухо спросил Анд-рей.

Константин понял, что Андрей в очередной раз пытается говорить с ними, как правитель со своими дурными подданными. И он действительно был правителем, конунгом, пусть и в изгнании.

— Да, — коротко отвечал сын дворского, — ей легче…

— Я рад ее здоровью. — Он обернулся к Петру, давнему своему слуге. — Возьми привезенные книги и то-то и то-то из моей одежды, и то-то и то-то из подарков привезенных. Отнесешь сам знаешь куда. И скажи там, что я сейчас буду!..

Петр кинулся исполнять повеление, он князя не судил и не пытался наставить на путь истинный…

От своей возлюбленной Андрей узнал одну приятную для себя новость и теперь появлялся домой крайне редко, заглядывал в свои покои, делал какие-то распоряжения по домохозяйству и тотчас уходил. Жены не видал. А в доме старого Изинбиргира не видал Хайнриха, который не выходил к Андрею…

Маргарита говорила Константину, своему мужу, что то, что происходит с Андреем, — полное отдаление от супруги венчанной, — возможно, результат колдовства…

— В лесу живет колдунья, всем ведомо! И разве не могла эта черная девка…

— Нет, — прерывал сын дворского. — Оставь эти речи, недостойные христианки! И ни о каких колдуньях, ни о каком колдовстве не говори княгине, душу ее измученную не смущай. Всячески старайся утешить ее. Помни: ты не. в товарки ей поставлена, а велением князя и господина нашего Даниила Романовича — для бережения ее! — И он смягчил свои строгие слова нежным поцелуем или пожатием ласковым руки…

И Маргарита слушалась мужа, потому что она знали, когда следует слушаться его…

Пришли вести о прибытии в Трондгейм, город норвежского короля, Александровых послов. Ни много ни мало — сватали Кристину, дочь короля Хакона, за Александрова старшего сына Василия.

Андрей чувствовал досаду. Ведь это он почитался сторонником горячим и неизменным европейских нравов и обычаев, это он был — «Запад против Востока»… И вдруг Александр сватает своему сыну дочь норвежского короля! А всем известно, что двор Хакона Хаконарсона устроен на самый куртуазный лад — провансальские моды, рыцарские игры — турниры; и сам король повелел ученому монаху Роберту перевести на язык норвежский франкскую историю храброго Тристрама и красавицы Исёнд… А что скажут своему верному Александру, великому князю Владимирскому, любимые тартары?.. Впрочем, осторожность и предусмотрительность Александровы также всем известны. Он далеко не залетывает. И возможный брак Василия с Кристиной — это, конечно, союз военный, воинский, против Биргера… И тартары что могут иметь против подобного союза подвластного им русского князя и норвежского короля, неподвластного им? А, быть может, лишь пока неподвластного?.. Вот Александр одолеет Биргера, покончит с немцами, подчинит своей власти разных там эстов, ливов да чудь; предаст новгородскую вольность своим тартарам… А там!.. Андрей закачал головой… Александр знает, чего хочет; это он, Андрей, Бог весть куда уносится воображением своим… Но какова будет бедняжка Кристина рядом со своей простоватой полоцкой свекровью!.. Алексич, впрочем, говорил, будто бы сватовство это — настояние самого Василия, тот понаслышался в Новгороде, в северном Хольмгарде, о нравах норвежского двора… Но Андрей уж не дитя, чтобы верить в подобное Александрово чадолюбие… Александр свое знает, где ему исполнять сыновьи просьбы; занадобится — всем сыновьям своим шеи посворачивает, как беспомощным курятам!..

Объявленный ярлом поход в Норвегию не явился неожиданностью… Пусть не до свадьбы Хакону будет и даже и не до сватовства!.. Андрей не скрывал от себя — хочется, чтобы планы Александровы хоть разок провалились! И в поход сбирался с большою радостью. Да и вдруг почувствовал, как надоела жизнь домашняя. Хотелось драться, рубиться, мчаться на коне, кричать в полное горло… И это желание битвенного, воинского бытия весело сближало его с его «главорезами»… С собою взял Алексича и Васильковича. Константина оставлял дома — жалел Маргариту. Константину такое не по сердцу было, но Андрей убеждал:

— Ты пойми, как можно в чужбине дом оставить безо всякого бережения?!

И никаких возражений Константиновых Андрей слушать не пожелал. С женою не простился. Простился с одной Тиной, брат ее тоже уходил. Андрей благодарен ей был за то, что она не плакала, и он чувствовал ее сильною, а себя не чувствовал виновным перед нею…

Было несколько больших битв и немалое число малых столкновений. И не одного норвежского рыцаря Андрей срубил в честном поединке. Нет, Андрей, конечно, не был тактик и стратег, он просто посылал коня вперед очертя голову, вперед, в самую чащу, гущу, в самую навалицу боя. Там ждали его поединки, которые были его, и только его, поединки — один на один — сшибание копьями и мечами… И его дружинники, увлеченные его храбростью безоглядной, летели вслед за ним и сшибались грудь на грудь с врагами и бились как Бог на душу положит… Но давние уроки Льва помнил Андрей. И вскидывал Полкан, вращал мечом, словно круг невидимый очерчивал вкруг себя. И чувствовал, как сила идет от врагов — к нему…

И в этом походе Андрей кое-что задумал. Свадьбу справлять Александр желает? Ну, так Хакону Хаконарсону будет не до свадьбы! Андрей постарается… И теперь всегда имел при себе аркан, плетенный из тонких прочных ремней, тяжелый, притороченный к седлу… Но покамест не удавалась Андреева задумка, слишком хорошо, зорко стерегли охранные воины, кого следовало им стеречь-беречь…

Сколько учился Андрей владеть арканом, и не так легко далось ему это искусство. И неужели понапрасну?..

Но нет, судьба на этот раз подарила Андрея веселым подарком… Рискуя жизнью, он уже не прикрывался щитом. Стрелы полетели в него. И давние уроки пестуна сказывались, будто самим телесным составом Андреевым впитанные. Так легко и верно поводил он головой, чуть склонялся на седле… И со стороны казалось, это стрелы — чудом каким-то — сами отклоняются от намеченной цели, пролетают мимо него… А он уже разматывал аркан и мгновенно и радостно ощутил силу своей руки… Засвистел, запел аркан… Захлестнулся скользкий ремень петлею, нет, не на горле — Андрей не убийца! — точно посередке тулова… И всадник с коня пал. И Андрей помчался, таща его за собою и выкрикивая певучее, округлое, с придыхом:

— А-а-а!..

Молодого Гаральда, сына Хакона, конунг Андерс пленил…

Когда возвратились из похода, Андрей пришел на тинг нищих и увечных воинов, и за ним несли многое из добычи, доставшейся на его долю. Нищих и увечных одарил он щедро. Заговорили о его щедрости…

Предстоял большой пир в замке, пир, где побежденные садились рядом с победителями и, признавая себя побежденными, победителей своих прощали… Полководцы и приближенные ярла должны были быть с женами и дочерьми. Андрей хотел привести свою Тину, как это у него уже в обычае сделалось. Он вернулся живой и здоровый, с подарками ей, и желал искренне доставить ей удовольствие и веселье. И еще причину имел баловать и радовать ее. Но совсем незадолго до назначенного дня позвали Андрея к ярлу, и тот сказал, что хотя ему и ведом уже Андреев обычай, но на этом торжественном парадном пиршестве Андрею надлежит быть с женою венчанной. Андрей подосадовал, но, конечно, не надо было супротивничать и упрямиться. К счастью, и Тина только посмеялась и сказала, что знает, как положено в пирах таких, и ничего уж не поделаешь!..

В сенях своего дома Андрей ждал выхода жены. Во дворе Петр уже держал оседланных парадно коней. К замку гости приглашенные съезжались верхами, выхваляясь друг перед другом убранством конским, дорогим и щеголеватым… Андрею думалось досадливо, что целый вечер придется ему терпеть эту ее терпеливость, и кротость, и эту жалобную тоску в ее глазах…

Но в тот день она вовсе не тосковала. Она только радовалась, что увидит его, вот сейчас выйдет к нему, увидит его… И целый вечер будет видеть его, своего любимого Андрея! И будет рядом с ним сидеть… Какая радость!.. Вдруг ей захотелось порадовать его собою… Она вспомнила, как впервые увидела его в галицком замке… Как давно это было… Какое детское восхищение ею было тогда в его чудесных глазах… Как переменились они оба с той поры… Зачем она тогда ничего не понимала — дитя малое… Дали бы ей ныне полную волю — она бы наглядеться, надышаться на него не могла!.. Хорошо хоть — осталось чем принарядиться… Накануне в бане с Маргаритой напарились, нахлестались березовыми вениками, теперь тело чистое, волосы гладкие, тяжелые… Жаль, тонка больно… а та, соперница, — не такова… Да что думать — печалить себя понапрасну… Голубое шелковое платье, изукрашенное шитьем золотным, соболья накидка с капюшоном брокатным, горностаевым мехом опушенным… На запястья — гривны серебряные, на пальцы — серебряные колечки — Андрей золота не любит… Волосы!.. Ее длинные светлые волосы, чуть огнистые… Пусть уберут, подколют их высоко, на маковку… И ни плата, ни шапки — пусть хоть что скажут о ней!.. Один венчик, тонкий, золотой, с бирюзой… Это золото в ее волосах потерпит Андрей…

Она вышла к нему такая радостная, с такой улыбкой, будто они и не расставались вовсе никогда. Пристально он на нее не глядел, но вся она была такая светлая и легкая. И невольно улыбнулся ей…

И когда ехали к замку, по темному мосту, среди других всадников и всадниц, и факелы вспыхнули; и он почувствовал, как дивятся ее тонкой светлой красоте-прелести; и опустил глаза, увидел ее руку в перчатке тонкой кожи — на передней луке седла… И отчего-то сделалось радостно и тревожно…

Андрея и жену его усадили рядом с Гаральдом, пленным принцем норвежским. И девушку, сидевшую подле Гаральда, Андрей узнал, это была одна из младших дочерей ярла, едва четырнадцать лет ей минуло. Но и пленнику Андрееву, должно быть, еще не минуло и семнадцати. Одет он был нарядно, но рука его правая была на черной перевязи. И на лице еще не зажили глубокие царапины… Это когда Андрей тащил его по земле на аркане, лицом вниз… Андрей, по обычаю, подал побежденному руку, тоже левую, ведь у того левая была свободна. Андрей обнял юношу и сказал:

— Левая рука — ближе к сердцу!..

Гаральд недоумевал: неужели этот человек, с таким добрым лицом, с таким мягким голосом, пленил его, волочил столь свирепо…

Вот пошел пир… И поднялся норвежский певец в черной, как подобало в здешних краях певцам и сказителям, одежде, и запел-заговорил…

И скоро Андрей понял, что это — эта песня — о нем. И все поняли. Певец говорил о храбрости чужеземного конунга, который бился с врагами, словно орел; грудью налетал на врага в поединке честном, словно олень молодой гордый; и крепко стоял на земле, не давая себя повергнуть, словно дуб ветвистый, вросший в глубь земную корнями…

Андрей почувствовал краску на щеках. Вспомнился вечер в Сарае… ханский летописец… стихи… О чем было? О странствии дальнем… И вот… сбылось…

Между тем норвежский певец повел рукою, как бы показывая вкруг себя, и заговорил о приходе чужеземного конунга на пир; как увидал чужеземный конунг неведомые в его земле белые камни огромного очага и серебряные подсвечники на стенах…

Андрей понял, что его хотят оскорбить, выставляя невежественным дикарем. И все это поняли. И он уже улавливал взгляды любопытствующие, ждущие — что же сделает он… А он спокойно слушал… Наконец договорил сказитель описание пира… Биргер приказал слугам вновь наполнить кубки гостей. Андрей дождал, покамест его большой серебряный кубок наполнят заморским вином. Поднялся и выпил медленно все до последней капли, чуть запрокидывая голову. Поставил кубок опустелый на стол.

— Благодарю за слово похвальное! — сказал громко. — А теперь и я хочу сказать слово, слово, которое сложил король норвежский Гаральд, прозванный Храбрым и Жестоким, когда сватался к дочери моего предка, мудрого конунга Ярослава! То было знаменитое сватовство… — И Андрей заговорил не хуже сказителя-певца, и говорил звонко, увлеченно, и словно бы от себя, чудом очутившегося в мире песенном, где доблесть воинская блистала в прямоте победной, а жалости не было вовсе, но это не было жестоко, а так и должно было быть!.. — Я на земле и на море бился. Я повсюду славу снискал. Но девушка русская отвергает меня! Я одолел ромейских бойцов. Я италийские города поверг. Но девушка русская отвергает меня! На всех наречиях гремит мое имя. По всем королевствам сведали обо мне. А девушка русская отвергает меня!..

Пиршественная палата наполнилась одобрительным шумом. И многие голоса повторяли присловье о гордой девушке из далеких русских земель и поглядывали на гостей-пленников норвежских…

И Марину охватил восторг, потому что она знала: Андрей был — ее! Она знала, чувствовала: он ей принадлежал!..

Утро было темное, зимнее. Петр увел коней. Вдвоем шли по тропке протоптанной, шли к своему дому, и она опиралась на руку Андрееву… Но неужели сейчас, вот сейчас все кончится? И он уйдет! И он больше не будет— ее!.. И тогда она вдруг остановилась, повернулась лицом к нему и обняла его крепко-крепко, как только могла!..

— Я никому не отдам тебя! — сказала, подняв голову к его светлому лицу, к его чудесным глазам…

Он поднял ее на руки и пошел в дом…

…Так хорошо с ним… его запах… тепло… трогала, гладила… прижималась, прикладывалась губами…

И было в горнице тепло… на постели, крытой мехами… от объятий жарко, а хорошо!.. Целовала… губами нежно собирала, впитывала эту испарину нежную его тела… живот… плечо… целовала, гладила, охватывала пальцами… горстями… Не могла оторваться от него!., и свое тело ощущала гладким и нежным, и тоже в этой любовной испарине… Ох, какая дрожь… такое мягкое ласковое тепло от него… резко поворачивался и целовал ее сильно… и на груди его открытой были волоски — много — темные — поросль… И золотистые колечки сияли вкруг черных крохотных провалов зрачков… Наслаждение чистое и радостное… Лежала рядом с ним. Приподнималась, опершись на локоть, склонялась, приближала лицо… и его лицо… черты его странно расплываются в ее глазах… чудный запах, единственный, его чистого тела… Прикладывать губы нежно, едва-едва, мягко, к уголкам его губ… его закрытые, затворенные глаза… улыбка его губ… Когда его тайный уд, сильный твердостью… в ее тело… и невольно она охватывает руками сильно-сильно его тело живое, увлажненное любовным потом… и — мало руками — охватывает согнутыми ногами… чувствует его сильные руки и ноги, охватившие ее тело… они оба — одно, единое желание, жажда — углублять, длить насладу эту… его дыхание ощущала и увлажненность своих грудей… Отдых — обмирание, бессилие… покрывали друг друга покрывалом голубым, тянули одновременно… и этой одновременности слабо смеялись… И снова… сам целовал ее и давал ей медленно — губами — его тело — со лба до самых ступней… запах — мягкость и теплота… нежно-нежно целовать шрамы на животе… лицом — в его спину, влажную от пота… От пота его запах делался нежный какой-то… становилась на колени, преклонялась, целовала внизу — нежная-нежная кожа — тайные его уды округлые… откидывался, обхватывал ее, она кричала… И на коленке у него был шрам от этого падения давнего на лед…

Он теперь много рассказывал ей о себе. Он любил рассказывать. А она любила, когда он поверх рубахи накидывал кожушок суконный с опушкой меховой… Когда выздоравливал, тоже так накидывал, она помнила… Утром улыбался, и все озарялось его мягкой улыбкой. Как солнышко он был, когда улыбался так мягко и нежно… Она крепко уснула и не нашла утром подле себя его тепла, его тела… Но не испугалась, а сделался такой задор… Выглянула в окошко… Он шел на лыжах… И быстро велела подавать одеваться… быстрей, быстрей!.. Встала на лыжи, догнала его… Молчали и улыбались друг другу… Волнами замер снежный покров… И он говорил, что и в детстве его был такой снег… В Новгороде, во Владимире, в Переяславле… Время прошло, а снег все прежний…

— И у меня такая мысль… будто уносит меня с земли… совсем… дальше неба… в бескрайность… — и засмеялся тихо…

Северным сиянием затмилось небо, и снопы лучей радужными цветами переливались… А где-то далеко теплое течение неслось и море не замерзало…

Пошли свадьбы… Конунг Андерс сидел рядом со своей княгиней — на почетных местах…

Дочь ярла Биргера стала женой сына Хакона Хаконарсона, принца Гаральда. Андрей уже знал, что сватовство Александрово расстроилось Биргеровым походом на Хакона и не быть принцессе Кристине женой Александрова сына Василия…

И еще на двух свадьбах Андрей гулял с женою. Ярл сам выступил сватом его ближних людей, Андрея Васильевича и Дмитра Алексича. Оба они были знатного происхождения, и ярл посватал им хороших невест из рода Фолькунгов; он знал, что эти люди будут верно служить ему, и, стало быть, Фолькунги роднились теперь с людьми, верными ему… Андрей же свое знал: ближние его люди — более не его и никогда не воротятся на Русь… Но огорчать и попрекать не хотел их и был веселым на их свадьбах…

Узнав о рождении сына, Андрей взволновался, и обрадовался, и почувствовал себя виновным. Так давно не был у возлюбленной своей, не посылал даже узнать о ней… Тотчас отправился к ней и приказал нести за собой подарки. Весь дом, кажется, готов был унести в жилище старого Изинбиргира, это Маргарита сказала недобро. А Марина не молвила ему ни слова, это был его первенец, первородный сын, и не от нее! Будут ли у нее дети? Когда? Нетерпение и душевная боль мучили…

Хайнрих не мог не радоваться рождению племянника, ведь это был сын его любимой сестры, и она радовалась. И втайне была гордость, ведь этот мальчик был княжеской крови! Хайнрих впервые за много времени говорил с Андреем. И почти дружелюбно. Сказал, что хотел бы дать мальчику родовое имя, то, которое носит и сам. Тина взглянула на Андрея испытующе.

— Нет, зачем же, — быстро отвечал Андрей, — это мой сын, и в знак того, что он мой, пусть носит мое имя — Андрей…

И мальчик был крещен именем Андерс…

Андрей не мог бы сказать, что испытывает к новорожденному сыну очень сильную привязанность. Он охотно брал мальчика на руки, но ведь точно так же он ласкал и детей Константина и Маргариты — маленькую Катарину и крохотного Андрейку. Просто потому, что был такой человек, добрый, ласковый… Все ожидали, что он признает мальчика, и он сам так полагал, но вдруг перестал говорить об этом…

Марина позволила себе это… Но разве это было так дурно? Разве она не заслужила за все испытанные ею лишения?.. Ночью она умоляла его не признавать мальчика…

— Отдавай ему и его матери все, все! Какие хочешь подарки! Но пусть первородным твоим сыном будет наш сын, твой и мой. В жилах его будет королевская кровь!.. Наш сын, внук моего отца… Я прежде не знала себя, я будто спала и пробудилась. Я гордости своей не знала. Я дам тебе сыновей. Непременно…

Он посмотрел на нее внимательно. И никакой радостной вести у нее еще не было для него. Но ведь прошло так мало времени… И она только повторила:

— Непременно!..

И он подумал, что не должен мучить и оскорблять ее, она такая хрупкая, вынесла ради него столько мучений и тягот. А та, другая, она сильная; и ведь если он не признает своего сына, это вовсе не означает, что он бросает мальчика на произвол судьбы, лишает своего покровительства… И если он когда-нибудь возвратится… Нет, маленькому Андерсу будет лучше здесь, ведь здесь родилась его мать… Да нет, разве Андрей вернется?.. Пустые надежды… Но тогда тем более… Мальчик будет расти рядом с ним… Ведь и его отец, князь Ярослав, и Биргер, да и Александр, должно быть, разве всех своих детей признавали?..

И когда Хайнрих напомнил ему о его обещании признать ребенка своим, Андрей стал говорить, что не может этого сделать. А ведь обещание было, Андрей опрометчиво обещал, и слышали чужие обещание его… Но теперь он только повторил Хайнриху, что не всех сыновей возможно признать и что он не бросит своего сына на произвол судьбы, но признать не может… И привел в пример Слава Норвежского, как, покидая Киев, он оставил на попечение Ярослава Мудрого сына от своей киевской наложницы…

— Всем ведома твоя ученость, конунг! — жестко сказал Хайнрих. — И на все у тебя найдутся примеры. Но в этот раз не лучше ли было бы привести в пример твоего отца, как он поступил с твоей матерью!..

Когда сказали о его матери, сердце Андрея больно ударилось в груди, но не посмел гневаться. И понял, что приобрел себе смертного врага…

Еще время миновало. У Андрея возникло ощущение, будто мир вкруг него делается тесен, мало воздуха для дыхания, будто кольцо железное сжимается… То самое колечко Хайнриха?.. Нечего было ждать помощи от Биргера. Андрей сделал еще одну попытку поговорить с ним искренне, но попытка эта вышла совсем неудачной и самому Андрею показалась неуклюжей и неумной. И было одно странное: да, Биргер не хотел помогать ему, но для чего-то он был нужен Биргеру, Андрей это чувствовал, и это было странно и страшно… А в отношении Тины и Хайнриха разве он не был в своем праве? Разве он совершил что-то дурное, нарушил какие-то законы? Даже старый крестоносец — на его стороне!..

Теперь Андрей часто уходил на лыжах. Марина заметила, что ей даже хорошо, когда он уходит. Она по-прежнему не имела для него радостной вести и мучилась этим. Но Маргарита ободряла ее и приводила в пример себя, ведь она не в первый год замужества сделалась матерью…

Однажды Андрей добрался далеко на север. Ему было все равно — пусть ищут, пусть думают, что хотят… А перед ним, унимая своей ширью тревогу его, Лапландия раскрывалась. Вечный снег не таял. И болота, и голые скалы, и северное сияние, и оленье молоко, и луки и стрелы узкоглазых лопарей, и их жилища, слаженные из оленьих шкур, где Андрей ложился с их дочерьми и сестрами, не встречая супротивности, и дивился гладкости смуглой кожи и крепости грудей и упругости маленьких женских тел; и все это было вечным, должно быть… Андрею суждено было умереть, и все должны были умереть. Но это должно было остаться, потому что обреталось как бы вне времени, в одном лишь пространстве…

Но однажды Андрей вдруг почувствовал, что за ним идет человек. Андрей еще не видел его. Но почувствовал. Хотел оторваться, уйти от него. Но этот невидимый будто гнал Андрея, как зверя гонят. И Андрей уже понимал, что идет туда, куда гонит его этот невидимый…

Этот разговор с Биргером последний был дурным. И все было бессмысленно. И Биргер спрашивал его так просто, без всякой серьезности… А для чего?.. Или все же серьезно спрашивал? И ответ Андрея мог что-то для Андрея изменить? И следовало смирить глупую свою гордость? Александр сумел бы смирить!.. Не уйти Андрею от Александра… Биргер и начал этот разговор с Андреева унижения: сказал, что бывшим людям Андреевым, Алексичу и Васильковичу, он дает лены — «кормления» — земельные владения… Но если теперь они — люди Биргера… А сам Андрей всего лишь изгнанник, никому не нужный… И когда Биргер спросил… Но Андрей всегда это знал: помощь будет лишь в обмен на вольность новгородскую… И теперь Андрей сказал: «Нет». Для него хотели отвоевать владимирский стол, а он должен был отдать, предать Новгород… И ведь все равно вольности новгородской не уцелеть! Сломит ее Александр!.. Но Андрей сказал: «Нет». Можно предать сына, жену, возлюбленную, можно себя предать, можно даже друга своего предать! Но множество людское предавать нельзя. Потому что оно — множество! Андрей не просит понимания. Он уже сказал «нет» и ни о чем более не просит…

…Андрея любили, и никто бы на это не пошел, и ярл это знал. Позвал Хайнриха. Но и внук старого крестоносца вначале уперся.

— Когда-то он подарил мне свободу!..

— Но разве ты не спас ему жизнь?

— Не для того, чтобы теперь…

— Нет, это не предательство и не убийство. Это всего лишь твой долг. Разве ты не служишь мне!..

И Хайнрих пошел следом за Андреем, а сестре своей ничего не сказал. Потому что она сильно любила Андрея…

Андрей понял, что вот это словно гоньба, когда гонят зверя… Но это его, Андрея, гонят… Но уже близко этот человек… Надо обернуться… Но не оборачивался, шел быстро по снегу хорошему… Андрей был пусторукий, без оружия… Но если этот человек убьет его… Повернулся резко и встал, не двигался более. Хайнрих наложил стрелу на тетиву… Это все было неправильно… Он не мог принудить Андрея… Нельзя принудить любить и нельзя принудить признать… Любовь — это любовь, и справедливость по принуждению не нужна любви!.. Полетела стрела… Андрей вскинул руки и закричал… В одну руку стрела вонзилась, в левую руку, ближе к сердцу…

…Кажется, первое слово было — «Чика!»… И, стало быть, все прежнее — сон. Вся его возрастная жизнь просто приснилась ему. И все его близкие живы — Анка, отец, Лев… И это Александр зовет его, потому что Андрей упал, ушиб коленку, очень больно… Рука болит… Отчего рука?..

Он схвачен! Его предали, отдали Александру… И что получил взамен Биргер? Мирный договор? Земли чудские?.. Марина!..

Но где я? Это не Новгород? Я чувствую… А что это?.. Та самая «чюдь»? Дичь?..

Александр смотрел по-доброму. Было полутемно… Избушка какая-то…

— Набегался? — спросил Александр.

Добрый был…

Андрей молчал.

Александр ударил его сильно, в лицо. Кулаком. Но нельзя было сердиться, ведь Александр не был его брат, Александр был — чудовищная судьба… И рука очень болела… Андрей приподнял голову, сплюнул кровь… Пошатал языком и выплюнул зуб… Надо было поболе черемши есть…

— Чика! — сказал Александр. — Ты думаешь о том, хорош или дурен поступок или решение, а я — идет ли мой поступок или мое решение в русле судьбы. И вот сейчас идет…

Андрей хотел сказать, что вовсе ни о чем не думает, но ему было больно, и он молчал…

Мир совсем стеснился, сузился, сплющился. Андрей был в этом мире как в темнице, спасения не было…

Вошли какие-то люди, темные в полутьме. И один из них спросил:

— Глаза?

И Андрей уже все понимал и смотрел с жадностью на все то, что мог еще увидеть… потому что скоро… сейчас…

Александр мотнул головой и отвернулся, будто увидел нечто неприятное для себя. И спокойно, по-деловому как-то произнес:

— Нет, не глаза…

Потому что знал, каким надобно сделать Андрея, чтобы Андрей более не был ему опасен. А убивать Андрея он не хотел. Он любил его, соскучился даже…

Андрей закричал. Железные сильные руки держали его… Человек, прислужник в покоях Огул-Гаймиш!.. После такого увечья у Андрея, по обычаям всех народов, не будет никаких прав, кроме тех, которыми пожалует его брат из милости…

Александр — нет, не раскаивался, не жалел, знал, что поступает правильно. Но из его сознания будто вытеснилось тотчас, что ведь это все по его приказу… а было только одно — спасти Чику, Андрейку, чтобы жил, не умер, выходить, сберечь… И теперь ничто не могло мешать Александровой искренней любви к младшему брату, ничто…

А сделано было плохо, потому что Андрей сильно дергался и бился в железных руках… И теперь темная гладкая струйка кровяная текла и пропитывала овчину, на которой Андрей лежал…

Но Андрей должен был жить! И Александр целовал жестко и крепко похолодевшие губы— возвращал к жизни, пусть насильно, пусть после увечья страшного, по его приказу нанесенного, но возвращал!.. Потому что это был его брат, единственный, Чика, Андрейка, и Александр любил его…

Тайным походом Александр отправился за Андреем. Потому что Александру нужен был Андрей. А теперь можно было получить Андрея от ярла Биргера. И ценою Андреевой крови был мирный договор, нарушенный Александром, потому что возможно было нарушить…

Патриаршая, или Никоновская, летопись, год возвращения Андрея: «Того же лета иде князь Александр Ярославич в Новгород с суздальцы, и оттуду иде с новгородцы на свейскую землю и на чюдь; и идоша непроходимы месты, яко не видеша ни дней, ни нощи, по всегда има. И тако шедше, и повоеваша все Поморие, и со многим полоном и богатством бесчисленным возвратишася во свояси».

И нарушения свадьбы сына своего Александр никому не простил…

Увечье Андрея не осталось тайным, хотя открыто и не говорили об этом увечье. А пошли было слухи, что убит Андрей…

Новгородская летопись по синодальному харатейному списку: «…и бежа князь Андрей Ярославич за море в Свейскую землю, и убиша…»

Андрей увидел свою жену, как она летела, будто птица… ее вскинутую золотистую голову, златоволосую, и откинутый капюшон плаща… Она бросилась, как-то так раскинув и вновь соединив руки. Припала к нему на грудь и шептала:

— Мой единственный!..

По приказанию ярла ее выдали Александровым людям. А Константин с женою и детьми и Андреев слуга Петр последовали за нею по своей доброй воле…

Она целовала его лицо. Он закрыл глаза; хотел сказать ей, что ничего уже не нужно ему, но не имел силы говорить. А когда полегчало ему, ни о ком не спросил…

Александр приказал отвезти его в Городец, в монастырь. Там Андрей оставался, покамест не оправился от ран. Когда уже вставал, ему передал Константин, что князь Галицко-Волынский прислал за своей дочерью. Андрей ни о чем не спрашивал… Что он теперь Даниилу Романовичу… Только сказал тихо, что рад за Маргариту, Константина и малых детей их, они наконец-то возвратятся домой…

— Я благодарен вам за вашу верность. Простите, что вышло все неладно…

Константин поцеловал ему руку…

Но Марина не хотела ехать.

— Я с тобой останусь! Я буду ходить за тобой, мне от тебя ничего не надо, только жив будь!..

— Не надо, право… — Он говорил тихо и вяло. У отца ты будешь под защитой верной. А на меня теперь надежды нет…

— Не говори ничего! Ты прав, не надо оставаться здесь ни тебе, ни мне. Вернемся к отцу! Он всегда любил тебя…

— Не надо, милая моя, не надо ничего. Я судьбу свою избуду до края… А ты молода еще, ты будешь счастлива. И жизнь твоя со мной позабудется, как сон…

— Нет, Андрей, нет! Не позабудется. Я в монастырь пойду. Я никогда ничьей не буду… Только твоя и Божья!..

Повозки ждали на дворе. Пришли Константин и Маргарита с детьми. Андрей простился, детей поцеловал…

— Прощайте! Берегите ее…

Она плакала на дворе, не хотела его оставлять. Ее насильно посадили в повозку и повезли…

 

«Господи, в руце твои предаю тобе дух мои…»

иновало семь лет.

Кто бы узнал Андрея в этом старом человеке? Неужели ему чуть более тридцати? Волос на голове не осталось, лицо сморщилось, глаза ушли в глубь этих морщин. А исхудал, будто мощи живые. Совсем старик…

Даниил, король Галичины и Волыни, скончался недавно. Наступление войск тартарского полководца Бурундая ему отбить не удалось, на уступки пришлось пойти. Ныне земли Даниила поделены меж его сыновьями. О жене своей ничего Андрей не знает и не пытается узнать. Брат Андрея Афанасий-Ярослав, Танас, был возвращен Александром, подчинился и снова получил Тверь. Андрей виделся с братом, но тот был чужой и враждебный, Андрея полагал виновником гибели своей любимой жены и малых сыновей и не прощал…

Александр осыпает Андрея милостями. Тотчас по выздоровлении повез брата в Сарай, где Андрея торжественно простили. Отдал ему сначала Городец — укрепленный монастырь, затем — Суздаль и наконец — Нижний Новгород и мордовские земли, подчеркивая в Орде, что исполняет в отношении Андрея волю покойного отца. А на самом деле всеми этими землями правит сам Александр, и все это знают… И Андрей думает спокойно: «Он искалечил меня, а дед мой по матери убит воинами моего отца. Но я помилован и пожалован, и продолжается сложение великой державы. Цена — моя плоть, и не по своей воле я платил. Но человек не придумал иной жизни…»

Несколько раз Александр брал Андрея с собой в Орду. Там ведали о его увечье и относились с жалостью презрительной. Александр, впрочем, не одного Андрея возит за собой, ездят с ним и Ярослав, и Борис и Глеб Ростовские. Андрею эти поездки тяжелы, смена воды и пищи усиливает боли в желудке, которыми он теперь почти непрерывно мучится. Порою он старчески многословно жалуется Борису и Глебу на Александра, который «волочит» его за собой больного, но никто его не слушает, скучно его слушать… Здоровьем своим он много занимается и даже ходил в Киево-Печерский монастырь — молился об исцелении…

Немного встряхнул Андрееву вялость новгородский бунт. Мысль прояснилась, будто пробудился прежний Андрей… Он понимал, чего добивается Александр, — тартарскими руками провести в Новгороде «число» — перепись населения, для облегчения сбора налогов, для набора в армию Орды… Андрей все понимал. Александр сломит Новгород, как его, Андрея, сломил. Сына Василия, принявшего сторону новгородцев, не пожалел, посадил в заточение, бояр мятежных казнил… И Андрей молчал, не вступался. И что оно, Андреево «нет» Биргеру? Для чего оно было? Для спасения чести Андреевой? Где она, эта честь? Андрей сломлен, унижен. Или утешаться тем, что бесследного не бывает в этом мире?..

Андрей плохо ест, устает быстро. Петр, давний слуга, все еще с ним. Остальные люди — Александровы. Александр приказал беречь Андрея, любимого брата, в большом бережении держать. Андрея берегут, заботятся, лечат снадобьями и притираниями… В Нижнем и на мордовских своих землях Андрей вовсе не бывает. Дом его — в Суздале. Кажется, он даже и привязался к этому городу, к речке Каменке, к Покровскому монастырю, к Рождественскому собору с куполами, усеянными золочеными звездочками. Крепостной вал, круглые кровли и башенки суздальского кремля — оно теперь Андреево… Да что — Андреево! Александрово все!..

Слуги любят Андрея. Говорят, что он добрый, будто святой. Но не все так полагают, слышатся и другие речи…

— Какой святой, когда в чужие земли бегал! Святые князья но чужим землям не бегают!..

Но Андрею уж давно все равно, кем слыть. Вот ведь и Святополк не убивал Бориса и Глеба Владимировичей, в темнице был, в заточении, а поди докажи!.. Нет, Андрею все равно… И даже вспоминать ему дивно, как болела прежде душа — а что скажут, а что напишут… А теперь все равно… Андрей богомолен, исправно посещает все церковные службы… Исповедуется, причащается… И в моленной домашней стоит на коленях подолгу… Все посты соблюдает, скоромного вовсе не ест… Этот порядок в жизни его очень его утешает и успокаивает…

И, кажется, так всегда будет — вечность…

Но вдруг словно бы рушится небо — умирает Александр. Сыновья Александровы всполошились. Танас кинулся в Орду — за ярлыком на великое княжение… Как же, старший в роду!.. Ах, да почему? Ведь это я старший, я!.. О Господи, глупо до чего! Молиться надобно Анастасии-целительнице, чтобы от глупости исцелила, уврачевала… Душно… Сердце болит… Что Андрею свобода? Словно утопленник он, которого вытянули на берег. Легкие полны водой, а ему — дыши — говорят, свободен теперь, дыши…

Андрей отстоял утреннюю службу. Ноги отекают, жилы синие на ногах… Горят ноги… Грибную похлебку есть не стал. Ах, лечь… Но встал на молитву… Петру приказал позвать священника, исповедовался и причастился… Лег…

— Лампаду… перед образом… — Петру…

Все сделано как надо. Не забыл ничего… Хватило бы только сил крестное знамение сотворить… Душу тихо и кротко испустить, будто ко сну склониться… Кто-то плачет за дверьми… Жена его легко ступает по воздуху, ведет к нему несужденных сыновей…

— Марина…

— Только твоя и Божья!..

Крестное знамение… Рука упала бессильно…

— Я умираю…

Золотистая девушка за книжным налоем… Игральная доска, падают, раскатываются деревянные фигуры… Светлый юноша прозрачный серебряную чарочку протягивает ему… Это ведь сын Анки, его пестуньи… Он вырос? Не умер? Его первый, самый верный подданный… Тот, кого родная мать бросила кормить, чтобы отдать свое молоко, источник жизни, мне… А где же она? Анка!.. И она возникает, светлая, тихая, прозрачная… Чарочку Андрей держит… Анка, скажи мне его имя!..

— Андрей… — говорит беззвучно…

Кто — Андрей?..

Человек выходит из леса. На руке — сокол, исцарапана загрубелая рука… Отец? Лев?.. Улыбается и манит Андрея… И Андрей легко-легко идет за ним, и снова молодой, красивый, и это радостно… и бежит маленький круглолицый… Туда, в лес, по тропке… Там, за лесом, откроется большая серебряная река, и мать ждет его…

 

Эпилог

Противостояние: Александр Невский — Андрей Ярославич — скупо заполненная, но несомненно трагическая страница русской истории. Это противостояние сильной централизованной власти, которую Александр и Орда олицетворяли, и явление, которое возможно назвать «феодальной демократией», столь ярко выразившейся в словах летописных Андреевых: «…доколе нам ссориться друг с другом, Господи?»

История незадачливой борьбы «русского Гамлета» с жестоким и энергичным братом открывает целый ряд подобных противостояний, где на одной стороне вдумчивый и слабый благородный противник, а на другой — сильный, мужественный, беспринципный… Иван III и Андрей Большой Горяй, Елена Глинская и Андрей Старицкий, Иван Грозный и Владимир Старицкий, Петр I и сын его Алексей, Екатерина II и Петр III, она же и Павел I…

Следует сказать и о летописной путанице, не нарочно созданной вследствие многократного переписывания. Исследователи Хмыров и Экземплярский, кажется, первыми обратили внимание на то, что история, пожалуй, сыграла злую шутку с потомками Александра. Похоже, дети его сына, Андрея Александровича, приписаны его брату-противнику, Андрею Ярославичу. Таким образом, нам неизвестно, кто же родоначальник Шуйских — сын Александра или все же брат? Во всяком случае, Василий Иванович Шуйский, так часто порицаемый историками и романистами, был, судя по всему, вполне законным претендентом на престол, он явился последним Рюриковичем на русском престоле.

Летописная путаница привела и еще к одному занятному «Андрееву стоянию», когда на одном летописном «пятачке» сошлись по меньшей мере три Андрея: Суздальский, Угличский и сын Александра Невского. В результате Устинью, жену Андрея Угличского, Карамзин передал Андрею Ярославичу, а Хмыров эту ошибку повторил. Впрочем, добросовестный Экземплярский вернул бедную Устинью «по назначению». Интересно, однако, на ком был женат Андрей Ярославич? Скандинавские и западноевропейские источники называют его жену, дочь Даниила Галицкого, Марией; русские летописцы именуют ее почтительно — «Даниловна Романовича». Кажется, Андрей любил свою жену, все источники ставят ее рядом с ним. Вариант «Саги о Хаконе Хаконарсоне», однако, приписывает ему безымянную наложницу и сына от нее при дворе ярла Биргера. Брак Андрея Ярославича, конечно, имел политическое значение, означал союз его с Даниилом Галицким, фигурой очень значительной и явно недостаточно изученной.

О мордовском происхождении Андрея повествуется только в мордовских исторических песнях и сказаниях, где упомянуты князь Ярослав, Утяша-Анастасия, Ушман Байка и «боярава Анка» («боярыня Анка»), кормилица Андрея, спасающая его от гибели, подменяя его собственным сыном.

Написание романа о жизни «русского Гамлета» Андрея Ярославича — труд кропотливый и нелегкий. Историки и литераторы привыкли оценивать его негативно, по принципу «проиграл, значит, виноват». Кроме того, мы уже привыкли к апологетической обрисовке страшной личности Александра Невского, поочередно привлекавшей к себе внимание Ивана Грозного, Петра I и, наконец, Сталина, вдохновителя известного эйзенштейновского фильма, наложившего сильнейший отпечаток (прямо-таки впадину!) на массовое сознание. Итак, от Александро-Невской лавры до актера Черкасова и композитора Прокофьева…

Если сравнивать Лаврентьевскую, Никоновскую и Новгородскую летописи и сюда же привлечь скандинавские и западноевропейские источники, то каждое событие в жизни нашего героя мы можем датировать по меньшей мере двумя годами. Например, женитьба — с 1249 по 1250 год приблизительно. Таким образом, не приходится говорить о точности датировки. Однако же один принцип мы выдерживаем строго: все персонажи романа так или иначе помянуты в исторических источниках. Например, Михаил, оба Якова, Темер — люди Ярослава — упомянуты Плано Карпини в его описании путешествия в Орду и Каракорум; Хайнрих Изинбиргир — один из полководцев ярла Биргера — упоминается в «Эриковой саге».

Следует сказать и о том, что очень мало известно о быте и нравах домонгольской Руси. Потому романисты, как правило, используют обширные сведения о России XVII века, сообщенные Котошихиным, Герберштейном, Олеарием и т. д. Мы самым тщательным образом старались избежать подобной подмены. Но, разумеется, роман все же не есть научный труд, и потому некоторая модернизация неизбежна. В частности, упоминание некоторых географических названий, употребление таких терминов, как «православие» и «католичество»… Мы с трудом можем восстановить структуру, что называется, княжеской семьи в домонгольский период. Так, надпись на гробнице Феодосии, где она именуется матерью всех сыновей Ярослава, сделана уже в позднейшее время, вероятно, в XVI веке. Надписи намогильные, в которых старшая жена именуется матерью всех детей семьи, и до сих пор можно обнаружить в Средней Азии.

Приходится учитывать и то, что летописцы и хронисты всего мира ставили своей целью не столько точное описание событий происшедших, сколько описание этих событий «как надо», «как требует правитель»… Трактовки бывают весьма разнообразны. Так, например, немецкий католический историк Аммиан полагал, что политика Александра Невского положила предел западному культурному влиянию и таким образом замедлила развитие русской культуры. Известный Л. Н. Гумилев в своих популярных книгах, напротив, подчеркивал, что именно политика Александра позволила сохраниться русской самобытности…

Мы уже упоминали о летописном «Андреевой стоянии», но столь же трудно бывает порою установить, о каком Юрии, Иване или Владимире ведет речь летописец (вернее, переписчик)… Так «путаются» и ярл Биргер и Ульф Фаси, Андреас фон Стирланд и Андреас фон Фельзен.

Не стоит удивляться и тому, что десятилетний наш герой «сидит на столе», а в двенадцать лет участвует в битве. На страницах седьмой и восьмой своего замечательного труда (том I) «Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период с 1238 по 1505 г.» (Спб., 1889) Андрей Васильевич Экземплярский говорит: «В древней Руси, за отсутствием теоретического воспитания, княжичей весьма рано старались направить на путь практической деятельности. На это указывает, между прочим, и только что помянутый обряд постриг, после которого княжич считался как бы уже принадлежащим к семье ратных людей. Княжичей, когда они были еще отроками, посылали на княжение, брали в походы и т. д., но в таких случаях к ним назначались руководители из бояр».

Ростислав Михайлович часто именуется сыном Михаила Черниговского, но тогда получается хронологическая неувязка с его родством с болгарской династией Асеней.

Хочется сказать и несколько слов об именах. «Чика» — старорусское производное от имени «Андрей»; как соотносится оно со словом «чика» — тот, кто режет, «чикает», нам неизвестно. Княжеские, титульные прозвания основывались на греческом корне «окл» — «слав», но привились они на Руси, воспринятые от византийцев, гораздо ранее принятия христианства; и не только на Руси, но и у других славянских народов. Мы решились назвать жену Андрея Ярославича Марыней и Мариной. Первое — традиционное южнорусское производное от имени «Мария». Второе — произносительный вариант. Кстати, «Мария» — настоящее имя Марины Мнишек. Что касается языческого имени сына Даниила Галицкого, Андрея, — Шварн, Шварно, то Б. Д. Гринченко в своем словаре украинского языка, впервые изданном в 1909 году, приводит следующие значения: «шварни» — «быстрый», «проворный»; «шварниця» — «молния». В этом контексте интересно и древнегерманское «шверд» — «меч».

Хочется сделать некоторые пояснения и относительно стихотворных фрагментов. Строки о потерянном щите, которые вспоминает маленький Андрей после битвы на Чудском озере, принадлежат древнегреческому поэту Архилоху, впоследствии мотив потерянного щита развивали многие поэты Греции и Рима. Стихотворение выдубицкого игумена дано в переводе Б. А. Рыбакова.

Жалоба земли на грешников взята из «Курса истории русской литературы» В. А. Келтуелы (Спб., 1911). Непристойная песня, которую поют женщины на свадьбе Андрея и Марины, взята из материалов Елены Николаевны Елеонской, а старинная монгольская песня Огул-Гаймиш переведена из материалов Андрея Николаевича Муртазина. Песня Андреевых дружинников приводится в работе «Опыт реконструкции устной речи домонгольской Руси на материале западноукраинских и западноболгарских говоров». Сборник «Материалы конференции «Православие в мировой культуре» (Варна, 1992). Из этой же работы Ф. Гримберг заимствовано нами и словечко «попысался», оно фигурирует в письмах Василия III жене, Елене Глинской, о здоровье маленьких сыновей, Ивана и Юрия; письма эти являются ценнейшим источником по истории быта и бытовой русской лексики. Газель Лавкара относит к Андрею Ярославичу не Рашид ад-Дин, а другой ордынский летописец, Мухаммед Озан, описывающий пребывание братьев Ярославичей в Сарае, но относиться непосредственно к нашему герою эта газель никак не может, она написана в X веке. Озан наделяет Александра черной бородой, а Андрея — светлыми волосами. Возможно, это описание реальной внешности, а может быть, просто литературный прием — противопоставление, как в сказке. Кстати, именно пестрые глаза — «алача», «аладжа» — являются идеалом восточной красоты, а вовсе не черные, как думают наивные европейцы. Описание монгольских владений в нашем романе вовсе не является пародийной картиной устройства тоталитарного государства, а сделано в точности по Рашиду ад-Дину, и даже с цитатами. Версию о возможности написания «Слова о полку Игореве» при дворе Андрея Ярославича во Владимире использует Л. Н. Гумилев в своей книге «Поиски вымышленного царства». Если «Слово» действительно написано в XIII веке (а не в XVIII, как было бы логичнее предположить), то оно написано лицом светским, а не духовным (масса языческих элементов!), и человеком, знакомым как с европейской светской литературой, так (и непременно) с Галицко-Волынской летописью, выдающимся произведением древней русской словесности.

О Галицко-Волынском летописном своде следует сказать особо. Не вполне ясно, где был центр летописания, в Галиче или в Холме. Эпизоды с участием дворского Андрея настолько живые, что кажутся записанными под его диктовку, с его слов. Эпизод с наказанием «славутного певца Митуса» — единственное во всем собрании русских летописей упоминание о певце-сказителе как таковом. Как говорится: «Все смолкли, слушают Баяна». Все «галицко-волынские» персонажи нашего романа упомянуты в монографии Г. Р. Смарагдовича «Король Данило та його сучасники» («Король Данило и его современники». Лвів: Просвіта, 1989). В польских хрониках содержатся сведения о рыцарских турнирах в Галиче, эти турниры отличались одной любопытной особенностью — не избиралась королева. Торжественный прием знатной славянкой почетных гостей описан в текстах Вука Караджича, в русских былинах о Чуриле Пленковиче, о Василии Буслае. Брак Андрея Ярославича и дочери Даниила можно, вероятно, счесть косвенным доказательством того, что Андрей не был сыном Ярослава от Феодосии, родной сестры Анны, жены Даниила; детей родных сестер едва ли обвенчал бы митрополит без особого дозволения Никеи.

И еще несколько замечаний. Эпиграф к роману тот самый, что предпосылает своему труду А. В. Экземплярский. Положение в русском обществе незаконнорожденных детей, вероятно, резко ухудшилось только в царствование первых Романовых. В. А. Кучкин полагает, что мордовские сказания путают Андрея Ярославича и Андрея Константиновича, нижегородского князя XIV века. По одним источникам Андрей Ярославич получил только Суздаль, по другим — и Городец и Нижний. Ксения, по всей вероятности, вторая жена Ярослава-Афанасия. «Танас» — более исконно русский вариант. «Понтифекс» — было более употребительно, нежели «папа». Некоторые историки полагают, что Андрей поднял восстание против Орды, но летописи рисуют его «беженцем» и лицом страдательным. Роль Александра явно неблаговидна, он отнял у брата престол, призвав ордынское войско. «Устав князя Ярослава о церковных судах» относится, вероятно, к началу пятидесятых годов XI века. Подвластным Орде русским князьям во время пребывания в Сарае часто приходилось самим искать себе ночлег и пропитание. Образованность Ефросинии Черниговской известна по источникам. Исповедание не священникам, а как бы непосредственно Богу — через мысль, было одним из принципов русских еретических движений. Еще в начале XX века русским путешественникам показывали в городе Висбю каменный старинный дом, где лечил свои раны «конунг Андерс». Сведения об Андрее Ярославиче по европейским источникам собраны в антологии «Средневековая Европа и Русь». (Стокгольм: Россика, 1979).

Ну вот, пожалуй, и все…

 

Хронология жизни и княжения Андрея Ярославича

Варианты датировки — согласно источникам

1229/30 год. Рождение Андрея Ярославича от князя Ярослава Всеволодовича и Утяши, в русском крещении — Анастасии, дочери мордовского князя Пургаса (по мордовским сказаниям).

1238/39 год. Андрей Ярославич впервые упоминается в русских летописях в числе сыновей Ярослава.

1240 год. После ссоры новгородцев с Александром Невским Ярослав отправляет в Новгород Андрея, последний оставался в Новгороде менее года, затем возвратился к отцу во Владимир.

1242 год. Ледовое побоище. Андрей послан Ярославом к Александру «с воинством отца своего великого князя Ярослава».

1246/47 год. Смерть Ярослава. Сведений о получении Андреем удела нет.

1246/47 — 1249 годы. Андрей в Александр отправляются на Волгу, в Сарай, оттуда — в Монголию, в Каракорум, где Андрей получает ярлык на великое княжение владимирское.

1249/50 год. Женитьба Андрея на дочери Даниила Галицкого. Никоновская летопись особо отмечает пышность свадебного торжества во Владимире: «И бысть торжество велие, и радость, и веселие много».

1251/52 год. Александр отправляется к Сартаку, сыну хана Бату, с жалобой на то, что Андрей получил ярлык на великое княжение «не по старшинству» и не полностью выплатил «выход» — денежное подношение хану. На земли Андрея было отправлено ордынское войско во главе с полководцем, известным по русским летописям под именем Неврюя. Несмотря на поддержку брата, князя Ярослава (Афанасия) Тверского, Андрей не в силах был сопротивляться нашествию и бежал сначала в Новгород, затем — через Псков, Ревель и Ригу — в Швецию, где был принят правителем ярлом Биргером «с великою честию».

1251/52 — 1256 годы. Андрей находится при дворе ярла Биргера, правителя Швеции, участвует в походе на норвежские земли.

1256 год. Тайный поход Александра «в Свейскую землю», пленение и смерть Андрея — по Новгородской летописи и скандинавским источникам. По Никоновской и Лаврентьевской летописям Андрей остается жив, покоряется Александру, получает с его помощью прощение в Орде и в удел Городец, Нижний и Суздаль.

1256–1263 годы. Андрей княжит в Суздале, подчинившись власти Александра, несколько раз ездит с ним в Орду.

1263 год. Смерть Александра. Андрей снова пытается получить ярлык на великое княжение, но ярлык достается брату Ярославу.

1263/64 год. Смерть Андрея.

1278 год. Никоновская летопись называет этот год годом смерти Андрея Ярославича; вероятнее всего, это описка или ошибка, поскольку, согласно той же Никоновской летописи и другим летописным источникам, он все же умер в 1263-м или в 1264 году.

 

Об авторе

Горская Ирина Андреевна (1949 г. р.) — прозаик, внучка известного нижегородского архитектора Дмитрия Андреевича Горского. Живет в Стокгольме, автор более двадцати исторических романов, нетрадиционно интерпретирующих события русской истории; совладелец издательства «Россика», переводчик на русский язык романов Маргерит Юрсенар и Артура Лундквиста.

Роман «Недолгий век» печатается впервые.