хали в хорошей повозке. Сначала были на конях, потом появилась хорошая повозка. Откуда-то взялась. Устлали повозку соломой и еще сверху — коврами. Анка устроилась в повозке по-хозяйски и Андрея, питомца своего, хорошо усадила, и все спрашивала, не тряско ли ему.

— Нет, — отвечал мальчик рассеянно.

Ему хотелось получше рассмотреть ковры, но они ведь на коврах сидели. Он наклонялся и водил пальцем по жестким узорам. Анка сказала, что в доме его отца ковры еще красивее, а эти что, эти простые, грубые.

Он спросил, большой ли у отца дом.

Анка заговорила с удовольствием, что у его отца дом очень большой, и весь город принадлежит его отцу, и она, Анка, родилась и росла в этом городе… И не один город принадлежит его отцу — много городов. И в том городе, куда они едут, Андрей увидит своих братьев… Голос ее дрогнул. Андрей подумал, что о своем сыне, о его первом брате и подданном вспомнила она.

— Я тебя никогда не оставлю, — сказал Андрей своей пестунье, — всегда буду с тобой!

Она привычно погладила его по голове, по выгоревшему светлому ежику…

Долго ехали.

Сначала останавливались в лесу, на полянах лесных. После — в деревнях. В деревнях уже говорили по-русски. Воины его отца говорили с людьми в деревнях властно и даже били их. В деревенских домах ему и Анке отдавали самую лучшую еду, в горнице стелили им постели, а сами хозяева уходили спать во двор, в какие-то дворовые постройки. Деревенские жители говорили с его Анкой почтительно. А она держалась гордо, голову вскидывала. На голове ее был повязан простой черный плат.

Было лето, и было тепло. Анна сказала, что здесь, на ее родине, всегда летом тепло и зимой не так холодно…

Ехали переяславльскими владениями князя Феодора-Ярослава. Земля здесь хороша была — чернозем с подзолом…

Красноволосый Лев подъехал близко к Михаилу, теперь их кони шли рядом, почти голова в голову.

Лев спросил Михаила, будет ли он в это лето нанимать работников — урожай снимать с огорода, или обойдется своими слугами и холопами. Смысл вопроса был простой — желание примирения с прежним женихом Анки. Михаил был женат, имел детей, но засаднило, когда Анка будто и не помнила прежнего, прошлого, такая сделалась… И больно скоро сладилось у нее дело с этим болгарином… Но примиряться надо было…

И Михаил отвечал своему дружиннику, что нет, нанимать никого не будет…

Анка прислушивалась к разговору. Ехали они совсем рядом с повозкой; ей хотелось, чтобы они друг с другом ладили. Михаил ведь начальствует над ее мужем теперь… Она и вправду не могла ярко вспомнить прежних своих чувств к Михаилу; слишком много, должно быть, вынесла за это время ее женская душа…

Она поняла, что ссоры не будет, и обрадовалась. Заговорила весело с Андрейкой, стала говорить ему, как хорошо летом на огороде; она его поведет, все ему покажет, будет он горох лущить и репку грызть, — весело ему будет… А земля здесь хорошая-хорошая! Все родится — ячмень, рожь, овес, лен. В лесах белки, волки, лисицы. Шубку на беличьем меху сделают ему, красивую…

Он вспомнил, как ловили и жарили рыбу, варили уху, и спросил:

— А рыба здесь тоже есть?

— Есть и рыба! — Она говорила радостно и чуть нараспев, будто сказку рассказывала. — В Плещеевой озере живет рыба, а красную рыбу — с Волги привезут…

— Красная — вкуснее?

Она засмеялась и снова погладила его по голове.

Ростово-Суздальская земля… А далее — пограничье со степью — печенеги, тороки, половцы… От стародавних полян ведут свой корень насельники переяславльских владений, а те, поляне, те — от совсем уж стародавних, прозывавшихся алано-сарматами…

Теперь ехали по неровной болотистой местности, мимо стены темных дремучих лесов. Поэтому и прозывается этот Переяславль — Залесским. А то ведь есть еще и Южный Переяславль, и Переяславль Рязанский. Сын князя киевского, Владимира Мономаха, Юрий, прозванный Долгоруким, ширил владения свои с юга на север, но Южную Русь в названиях возрождал, отсюда и все Переяславли…

Заболоченной дороги Анка побаивалась, но виду не показывала; нельзя было пугать мальчика своим страхом.

— Река! Река! — вскрикнул он.

Вспомнил ту, оставшуюся далеко, длинную, большую, серебряно играющую на солнце… А эта — нет, не такая…

— Это река Трубеж, — сказал красноволосый, наклоняясь с коня.

Верх к повозке только в дождь прилаживали, а так без верха ехали, и было все кругом видно.

Вот земляной высокий вал показался. Холм — и река вьется, течет вокруг холма. А с другой стороны — большой ров с водой, глубокая-глубокая яма, и вода в ней стоячая.

— А купаться здесь, что ли, или в той реке? — спросил Андрей.

Теперь он обращался не к одной Анке, а будто и ко Льву, и к Михаилу.

— В реке будешь купаться, княжич, — отвечал Михаил.

Андрей вдруг задумался. Кажется, прежде его «княжичем» не звали. Важность была в этом названии…

На валу открылся глазам деревянный рубленый город. Стена двойная, двенадцать башен деревянных.

Любопытство ко всему новому, окружающему, пересилило задумчивость мальчика.

— А как мы въедем?

Анка жадно вглядывалась. С детства все знакомое…

— По дороге вверх, — снова отвечал ему Михаил, — а там — через ворота. Трое ворот в нашем городе — Спасские, Никольские и Рождественские.

— А больше, чем трое ворот, бывает в городах?

— Не знаю. — Михаил усмехнулся.

И Михаил, и Лев, и Анка невольно думали об одном? об остроте ума и смышлености этого мальчика, которого уже все они ощущали своим питомцем. Анка подумала с тревогой, каким соперником будет ее Андрей другим сыновьям Ярослава… Мал ведь он еще, беречь его надо, растить…

— А из города по реке Трубеж проведен подземный тайный ход… — рассказывал мальчику Лев.

— А вы все откуда про него знаете, если он — тайный?

И снова засмеялись трое, гордясь этим мальчиком.

— Наверное, для врагов тот ход — тайный, — сказал Михаил.

— Все знают, что проложен подземный ход, но никто не знает, где он, как войти в него, куда он ведет, — вступила Анка.

— И отец не знает?

Мальчик впервые спросил об отце. Анка уловила робость в голосе своего питомца.

— Отец твой знает о подземном ходе, — заговорила она, обнимая маленького Андрея. — Многое знает отец твой. Он умный. И добрый он, будет любить тебя…

Конечно же князь будет любить мальчика, ведь как любил мать его! Но об этой любви Анка молчала. Но знала сердцем, отец полюбит сына…

— А церковь ты видал когда-нибудь? — спросил Михаил. Он увидел, что мальчик сделался робким и снова задумался. И Михаил пытался отвлечь его…

Андрей понял, что этот взрослый отвлекает его от мыслей, потому что думает: а не печальны ли мысли мальчика… Надо отблагодарить Михаила за такую заботу. Но как? Только показав, что Андрею интересна беседа с ним.

— Нет, я прежде не видал церквей, но Анка мне о них рассказывала.

— А теперь и повидаешь! Красивую соборную церковь Преображения Господня! Еще князь Юрий Долгорукий, твой прадед, выстроил ее…

— Надежную крепость строил здесь князь Юрий, — сказал Лев.

— А твой дед Всеволод еще укрепил город, — Михаил посмотрел на мальчика и на этот раз увидел, что Андрей снова задумывается.

Разговор об укрепленной крепости вызвал в памяти маленького Андрея картины жизни в крепостце Пуреша. Смутно запомнились и пожар, и разорение Пурешева городка… Но кто были те воины, разорители его родных мест? Похожи были на этих? Он вспоминал напряженно… Кажется… похожи…

Кто же ему враги и кто для него — свои? Он был пленником Пуреша? Его отец — враг Пуреша? А тот человек в уборе из перьев хотел ведь, чтобы Андрей сделался правителем… Того человека убили? Эти воины? Но они добры к Андрею, и Михаил, и этот красноволосый Лев. И Анка радуется и говорит, что Андрею будет хорошо у отца… Но ведь самое важное — другое… Надо потихоньку спросить ее, чтобы никто не слышал…

Андрей обнял свою пестунью за шею, охватил обеими руками, прошептал ей на ухо:

— Анка! Здесь, в городе отца, я вырасту настоящим правителем? Это все — мое настоящее, без обмана? Скажи мне правду!..

И, не разнимая его теплых тонких рук, она тоже прошептала ему на ушко:

— Твое, Андрейка! Все здесь твое, настоящее, истинное, без обмана! Правда! Святым крестом клянусь!

Она бережно разняла детские ручки и перекрестилась.

Он смотрел на нее пристально, во все глаза…

— Когда я вырасту, я буду править этим городом? — тихо спросил он.

Нет, нелегко отвечать на вопросы этой умной головки. Анка покосилась на Льва и Михаила. Ей не хотелось, чтобы они слышали.

Потянула мальчика к себе на колени. Теперь они сидели тесно прижавшись друг к дружке, так у них водилось.

— У тебя много братьев, Андрейка мой, — шептала пестунья. — Самый старший из них — Александр. Старше его Феодор был, но Господь прибрал его… — Она хотела говорить мальчику об участии Феодора в мордовском походе. Пусть не знает пока, что родной его старший брат с дружиной приходил воевать землю его матери… — Переяславль-Залесский всегда старшему в роду идет, — говорила она. — Был бы Феодор в живых, Феодору достался бы в удел этот город. Но Феодора уже нет в живых, и город отойдет Александру. А тебе в удел пойдут другие города. У отца твоего много сыновей, твоих братьев, но и городов много у него. Никто из сыновей-наследников не останется в обиде… — Андрей слушал. Теперь и Анка хотела отвлечь его. Слишком серьезным представлялся ей этот внезапный разговор. И ведь и шести лет еще не минуло ее Андрейке! Что же дальше-то будет? — Мне отец рассказывал, — перевела она речь свою совсем на иное, — отец мне рассказывал, будто в нашем городе давно когда-то жил молодой богатырь-кожемяка. Змей страшный похитил красавицу княжну, а кожемяка этот одолел змея страшного…

— И сделался князем? — спросил быстро мальчик. — И женился на красавице? А какой был змей?

— Змей был огромный, и было у него три головы, «три пасти выдыхали дым и огонь…

— А как же он не обжегся, этот кожемяка?

— Щит у него был…

— А щит почему не сгорел?

— Ой, Андрейка, не ведаю и не знаю! — Она развела руками.

— Стало быть, и ничего не было, и князем он не стал, и на красавице не женился. Ведь князьями не становятся, князьями только рождаются, правда?

— Должно быть, правда…

Незаметно, за разговорами, въехали в ворота. Сторожевые воины пропустили их. Один из стражей сказал Михаилу, что сейчас жена проведает о его приезде и кинется встречать его. Андрей заметил, как ухмыльнулся Лев, услышав эти слова; а Михаил словно бы смутился. Но, заметив, позабыл тотчас. О своем задумался. Как встретит его отец?..

Увидел большие деревянные дома. Высоко возносились округлые и треугольные кровли. Мимо домов, высоких и низких, люди ходили. Стали кланяться повозке. Мужчины были в перепоясанных рубахах до колен, в узких штанах, заправленных в сапоги или присобранных у лаптей; на головах — круглые темные шапки. Женщины повязаны были пестрыми платками. Но почти так же одевались люди и в местах, где он родился…

Вот въехали на княжеский двор. Это был словно бы город в городе. Торг шумел, гомонил. Толкались вокруг палаток, прилавков и лотков…

Много служителей было на княжеском дворе. И поварня обширная, и мыльня, и кузницы были здесь. И сокольники, и ткачи, и рыбари. И прочие разные служители— не счесть. И семейства дружинников, и рабы бессемейные в избах с нарами… И свободные земледельцы окрестные являлись в город…

Шумно было…

И совсем близко сделался деревянный, очень большой дом — дворец.

Повозка остановилась у ограды. Всадники спешились. Анка слезла, Лев снял Андрея, поставил на землю. Анка принялась одергивать рубашечку на мальчике, оправлять платок свой… После взяла Андрея за руку… Пошли…

В те далекие времена было так, что прозвания «отец», «мать», «сын», «дочь», «дети» означали не только и даже и не столько родство по крови. Все подданные являлись детьми правителя. «Сыновьями» и «племянниками» именовались знатные заложники, которые жили и воспитывались при дворе. Старшая жена князя почиталась матерью всем детям, которых он признавал своими…

И маленький Андрей уже знал, что теперь у него будет мать — жена его отца. Но отец его был ему и по крови отцом…

Однако эту жену отца он увидел прежде, нежели самого отца увидел.

И даже и не лицо ее увидел, а шапку. Занятная была шапка, пестрая. После Анка ему сказала, что шапка эта зовется «кокошником». Он голубой был, этот кокошник, и весь в золотой вышивке. И подвески свешивались с этого кокошника — золотые шарики на цепочках. А с ушей княгини свешивались серьги — большие серебряные кольца, каждое — с тремя золотыми бусинами. Волосы на голове тоже были видны — темные и расчесанные на пробор прямой. А по груди парчовой расстилалось ожерелье в несколько рядов…

Княгиня сидела на троне — и встала, сошла вниз по ступенькам, улыбнулась Андрею и коснулась его головы. Пальцы у нее были холодные. Невольно он чуть отклонил голову… Она снова улыбнулась… Он смутился в от смущения принялся оглядывать большую палату дворцовую. Стены были ярко разрисованы. Солнца с человеческими ликами были нарисованы и хвостатые большие звезды…

Он подумал, какие холодные руки у этой жены его отца! Сердитая она? Должен он слушаться ее? Там, в Пурешевом городке, он был правитель, пусть это была игра, но все равно он был важнее всех. А здесь над ним будет вот эта жена его отца, и еще какие-то братья у него… И совсем не нужны ему братья! У него был один брат, умер; и другие не нужны… А отец?.. Где же отец? Анка сказала, отец будет любить его… Анка!.. Где она?

Он живо повернулся… Огляделся… Нет, он и вправду один был. Среди чужих, которые теперь — близкие ему… Где она? Ее не пустили сюда? А вдруг она уехала назад, в те места, где он родился, на большую длинную серебряную реку…

Он не сдержался и закричал тревожно;

— Анка!

И побежал к большой двери. А подле двери стояли слуги с большими саблями… И вдруг он подумал, что его убьют!.. И, не сознавая, что делает, бросился навзничь, на пол, крытый ковром… Анка говорила, что в доме отца красивые ковры… Увидел под ногами заплетенный по темному красному узор… Но было сейчас все равно… Зажмурился, лицом уткнулся в жесткую ткань, пальцами обеих рук, сцепленными, сплетенными, прикрыл, затылок…

И тотчас очутился в человеческом живом тепле, на чьих-то руках. Открыл глаза…

Голубые, с пестринками темными и солнечным этим свечением глаза мальчика встретили взгляд огромных темных, почти черных глаз. Глаза эти замерли, будто нарисованные солнца и звезды; и неясно было, какое их выражение, ласковы ли они…

Но теплота была совсем ласковая. Отец поцеловал его в маковку, и мальчик ощутил теплую влажность губ. Тронул кончиком пальца черно-колючую щеку. Борода и усы не были большие…

Эти глаза голубые… и свет солнечный из них… Так она, она смотрела на Ярослава, на сужденного ей…

Андрей почувствовал, что Анка здесь. Но на руках у отца ему не было страшно. Повернулся и увидел ее, запыхавшуюся. Она стояла у стены, большие воины с саблями пропустили ее…

— Анка! — закричал он уже весело.

И замахал ей рукой.

Увидел, как она улыбается ему…

И вдруг появился его старший брат, тот самый Александр, про которого она говорила. Откуда он появился, Андрей не заметил. Нет, не вошел в палату… Наверное, стоял где-то возле трона…

Брат совсем не был похож на Андрея. А на отца был похож, и это было немного Андрею обидно. И уже ревниво подмечал, что лицо у брата не такое смуглое, как у отца, и волосы — не такие черные… Но это было умное лицо, Андрей сразу понял. А глаза Александра были не разобрать — то ли прищуренные, то ли просто глядели так, будто с прищуром… И странное выражение высокомерия и горделивости заметил Андрей… И позднее, когда, уже взрослым, видел правителей восточных, такое же самое выражение замечал на их лицах…

Феодосия смотрела с болью душевной на мужа своего Ярослава, как держал он на руках этого мальчика, и будто вдвоем только оставались они на земле — отец и сын, только двое… Казалось, обо всем забыл Ярослав, ее князь, одного лишь маленького сына обретенного видел перед собой…

Черты болезненно и странно любимой, умершей, видел в этом еще детски круглом лице… О, в этом княгиня не сомневалась!..

Александр, почти шестнадцатилетний, искренне любивший мать и знавший, что и мать любит его больше других своих сыновей, почувствовал ее боль…

А она не могла отвести глаз встревоженных от супруга своего, от отца с сыном на руках… Никого из ее детей, ни любимого ее первенца Александра, ни Михаила, маленького смельчака, ни Афанасия-Танаса, не держал он на руках своих с такою нежностью…

Анка чутко уловила взгляд княгини…

Ах, нелегко будет Андрею! Но я-то на что? Выращу, уберегу!.. И вдруг поняла, что Лев поможет ей в этом бережении… Теплое чувство к близкому человеку, к мужу, легло на душу… Душа согрелась, страх утишился…

Ярослав снова поцеловал сына в маковку и опустил на ковер…

Теперь Андрею было здесь тепло, как должно быть в родном доме тепло. Он заоглядывался уже смело. Снова посмотрел на Анку и снова махнул ей рукой…

И тут Александр приблизился к отцу и произнес тихие насмешливые слова. Такие тихие, что слышали только отец и мать. И маленький Андрей слышал…

— Ну, этот не твой! — насмешливо и будто в шутку произнес Александр.

Кажется, впервые в жизни Андрей покраснел. Всего он еще не мог понять. Но одно понял: старший брат сказал, что Андрей не похож на отца. И ведь и вправду совсем не похож. И это плохо! А ведь этот Александр похож!.. Неужели отец не будет любить Андрея за то, что Андрей не похож на него?

Андрей почувствовал, что надо посмотреть на жену отца. И увидел улыбку, скользнувшую быстро по ее красивому лицу, лицо у нее было красивое… Но он понял, что она любит Александра, вот как Анка любит Андрея, его любит Анка. А жена его отца не любит его, потому что любит Александра. Александр— кровный сын ее, как Андрей — кровный сын своего отца…

Андрей понял, что и Александр не любит его.

Как было хорошо, когда был брат-подданный у Андрея! А теперь — брат-соперник — плохо!..

И вдруг сильная теплая ладонь легла на плечо маленького мальчика. Поднял голову. Лицо старшего брата улыбалось над ним этими непонятно прищуренными глазами. Рука привлекала его к сильному стройному телу юноши-брата. Андрей подергал плечиком. Но высвободиться из-под этой крепкой руки не смог…

Отец что-то сказал Александру на языке совсем непонятном. Прежде Андрей никогда не слыхал, чтобы так говорили… Он не знал, что отец заговорил по-гречески, как говаривал с ним в детстве его отец, дед Александра и Андрея, Димитрий-Всеволод по прозванию Большое Гнездо…

Александр понял слова отца. Но только беспечно усмехнулся в ответ. И вдруг подхватил маленького брата под мышки и посадил себе на плечо. Тогда Андрей почувствовал, что Александр силен, но и его, Андрея, не так легко Александру на плече удерживать, крепкий Андрей.

Александр заходил по этой большой палате, по темному красному ковру, и приговаривал:

— Эх, Чика, Чика!..

И посмеивался, удерживая брата на плече. Плечо было твердое. Андрею стало смешно. И отцу, и жене отца вдруг стало смешно. И будто теплее сделалось в палате…

— Эх, Чика, Чика! — приговаривал Александр сквозь смех.

И смех его был не злой, даже добрый…

Андрей посмотрел на Анку. Она тоже смеялась; радовалась, что все по-доброму обошлось…

А что такое это «Чика», Андрей не знал. После Анка ему сказала, что это стародавнее имя умалительное, детское и ласковое, от большого его имени — Андрей. Но один лишь Александр звал его — Чика, другие все — «Андрей» или «Андрейка»…

Вечером, в новых своих покоях, Андрей говорил с Анкой. Она умыла его, надела на него тонкую чистую рубашку и уложила в теплую мягкую постель. Никогда еще не спал на такой постели.

Он устал. Долгое путешествие все же утомило его. Хотелось уснуть, глаза слипались. Но и говорить с Анкой хотелось, спрашивать, удивляться…

У него были теперь настоящие покои, его покои. Три горницы. Одна была — спальня, другая — столовый покой. Третья была совсем маленькая, там были иконы. Когда ехали по городу, Анка показала ему церкви и сказала, что в церкви ходят молиться перед иконами. И в этой маленькой комнате висели на стенах иконы…

— Это будет моя маленькая церковь? — спросил Андрей.

Пестунья отвечала, что эта комната не храм, но всё его молитвенная горенка, моленная. Здесь он должен молиться перед иконами. Князь, правитель, особенно много и хорошо должен молиться…

— Потому что он— жемчужная туча? — = сонно растягивая слова, перебил ее мальчик.

Ответа не расслышал; вспомнил, как она крестила на ночь- его и своего сына… уже давно… еще когда они все жили в маленькой крепости…

Анка между тем говорила о Матери Бога. Мать Бога— Богородица — она добрая, надо молиться ей…

Это слово — «мать» — навело его на новые мысли, отогнавшие сон от детских глаз.

— Моя мать — жена моего отца… — произнес мальчик тихонько и посмотрел испытующе на пестунью…

Анка поколебалась, но все-таки сказала:

— Эка! Мать! У нас в народе матерей таких мачехами зовут!

— Мачеха — это плохо? Это когда злая?..

— Всяко! — Анка говорила с какою-то уверенностью и досадой на кого-то, но не на Андрея, нет. — И у меня мачеха завелась. Люба — имя ее…

— Она злая?

— Да нет… — Анка вздохнула. И еще сказала: — Никто не посмеет обидеть тебя! Вырастешь большим, сильным, храбрым…

Но Андрей уже не слышал. Сон сморил его.

В ту пору Александр еще дивился иным своим свойствам. После вошел в возраст, много не раздумывал о том, что дурно, что хорошо; понял, что мысли такие завести могут Бог весть куда. А в ту пору еще не было понятия полного.

Быстрыми ногами, обутыми в легкие, без каблуков, сапоги, мерял отцовский двор. Суконные, темные, в обтяжку, штаны, заправленные в сапоги, и светлая охристая рубаха, перепоясанная тонким шнуром, подчеркивали стройность юноши. Черные волосы заплетены были на затылке в косицу, как заведено у воинов.

Александр шел один, в сторону хозяйственных построек, скорыми шагами.

Он дивился своим словам и поступкам.

Зачем он обидел отца? А ведь знал, что обижает, и ведь любил отца… Зачем обидел этого мальчика, ведь сразу такое теплое чувство к нему… Сразу почудилось, почувствовалось, будто один лишь брат у него — этот маленький Андрей. Ни к родным по матери Михаилу и Танасу, ни к покойному Феодору, ни к Феодору Малому, Даниле, Ивану, Якову… ни к одному из братьев не было такой теплоты… Зачем же обидел? Зачем это теплое чувство было словно бы мучительно ему, словно бы требовало равновесия в виде его обиды тем, к кому он эту теплоту испытывал? Вот потому обидел отца и маленького Чику… Назвав брата про себя этим ласковым малым именем, Александр еще рассердился на себя и досадливо мотнул головой… Да, он знает за собой такое. Обиды близким, обиды от него и ехидство; и все это словно бы вопреки себе… Отец гневался, бывало. Но Александр все равно чувствовал в отце близость и понимание. Отец уже за что-то ценил его, что-то видел, провидел в нем… Отца он любил более матери… Подумалось и о ней… Казалось, он понимал ее женские слабости. Она ревнует отца… Александр нахмурился… «Неужели я более ребенок, нежели мужчина, и все еще вхожу во все это женское…» Нет, женщина — низшее существо, чадородительница, воинская утеха; так и следует относиться к ней!..

Там, за мыльней, густо разрослись лопухи, смородина, чернобыльник. Там ждет Алена, молодая вдова, невестка воротного стража Алексича…

Александр вдруг подпрыгнул легко, раскинул гибко руки… Запахи зелени разливаются и дурманят. Телу хорошо и весело душе. Для чего мучить себя всеми этими странными путаными мыслями?

И он побежал вприпрыжку, будто совсем невозрастный еще отрок…

Справили обряд пострига. Большую важность имел этот обряд. Справляли его и простолюдины. В три года, мальчику обривали голову, оставляя лишь одну прядку на маковке, и торжественно сажали на коня: После этого люди простые, низкого рода, приучали свое дитя к трудам разным. А маленький княжич после пострига полагался уже принадлежащим к семье ратных людей.

Андрею было уже шесть лет — велик был для пострига, Но пренебречь обрядом нельзя было. Отрастили ему светлые его волосы, обрили головку и одну тонкую прядку оставили на маковке. Отец посадил его на коня. И прежде, в мордовском городке, сажали его, случалось, на коня, но там лошади были низкорослые, а этот конь был высокий. После угощение было. В большой палате собрались одни мужчины. Андрей сидел рядом с отцом во главе стола. Кресло было резное, деревянное, и две подушки шерстяные подложены. Одежда на нем была новая, красивая, и было от этого весело. Братья его сидели. Одни были постарше его, другие — равные ему возрастом, были и поменьше. Много их было. Но он выделял одного лишь Александра, который, нарядный, сидел от отца по правую руку и вдруг подмигивал своему Чике сощуренным черным глазом. Другим братьям так не подмигивал! И как мигал этот веселый сощуренный черный глаз, делалось Андрею до того хорошо и весело, что хотелось соскочить на пол, беситься, бегать взад и вперед, и топать ногами, и махать руками, и смеяться громко… Но сдерживать себя, как подобает знатному, высокородному, тоже было приятно. Андрей поднимал голову, развертывал круглые плечики и глядел прямо перед собой…

Сидели бояре, ближние отца. Было много жареного мяса. Прежде Андрей никогда не ел такого жаркого для рта и вкусного мяса. Ему после сказал Лев красноволосый, что это мясо приправлено черным перечным порошком-горошком, привозимым купцами из далеких-далеких стран… Жар во рту заливали полными чарами пива, браги, меда; пили заморское вино… Отец сам поил его медом из чары золотой. Потом голова приятно закружилась и ноги сделались будто каменные.

Пришли в палату какие-то люди в пестрых рубахах длинных, в красных шапках. Стали дудеть в дудки и петь песни… Все подпевали и смеялись. Утирали о полы затканных золотыми нитками одежд крепкие пальцы, лоснившиеся от жира-сока, которым истекало вкусное мясо…

Голова совсем сильно закружилась, и ноги совсем закаменели. Но страшно не было. Появился красноволосый Лев, поднял мальчика на руки и понес в его покои — укладывать спать…

Льва и Анку князь-отец оставил при Андрее. Им поручено было беречь и растить мальчика, а Лев еще и должен был обучить его владению мечом и копьем, верховой езде и прочим началам искусства воинского.

В этой новой жизни Андрею очень по душе пришлись вкусная еда и красивая одежда. Теперь уж не водили его в одной рубашонке, были и сорочки, и кафтанчики, и сапожки, обшитые разноцветными кожаными лоскутками, и валенки, и шубка на беличьем меху, и рукавички перстчатые с подпушкой — по его пальчикам как раз. Очень он полюбил свой маленький меч и дал этому мечу имя Полкан, потому что на ножнах выбиты были изображения выпуклые конских голов, а Лев ему сказал, что был в далекой древности такой богатырь непобедимый — Полкан, человек с конской главой. И коня своего Андрей полюбил и назвал его — Злат, потому что конь был совсем рыже-золотистый. И после всегда в своей жизни сохранял он такие имена. Меч у него всегда звался Полканом, а конь — Златом.

После зима настала, выпал снег, сделали во дворе катальную гору, и он катался на салазках, и братья его катались. Но ни с кем из них он не подружился.

У Льва и Анки не было детей. Они двое и маленький Андрей составляли как бы семью; это была такая семья, где сын был господином, а отец и мать — слугами, служили ему…

Ярослав никогда прежде не тревожился о своих сыновьях; само собой разумелось, что растят их и обихаживают как надо. Об одном Андрее он тревожился; и потому рад был, что пестуют мальчика верные люди, призывал Анку и Льва в большую палату и дарил их подарками: Анке золотые серьги-кольца подарил, Льву пожаловал кафтан со своего плеча, что было знаком большой милости. Анка теперь ходила в красивой одежде, с пестрым кокошником на голове, и голову держала высоко, низшие слуги и служанки кланялись ей. Однажды позвала ее к себе сама княгиня Феодосия, спросила, хорошо ли Андрею, привыкает ли, сказала, что всем княжеским детям и подданным хорошо должно житься, и подарила Анке маленькое зеркальце серебряное в бронзовой узорной оправке. Подарок этот очень занял Андрея. Он почасту разглядывал себя и думал, что вот ведь, он представляет себя совсем не таким, каким видит в зеркале. Не то чтобы лучше, а просто не таким. Щеки были очень круглые, а глаза — немножко грустные, будто обидел его кто. Но это — пусть, а вот уши оттопыренные такие… Когда он, еще в крепостце мордовской, в доме старой бабки и большого воина, случалось, баловался, Анка кричала на него несердито: «Балбес ты большеуший!» Вот пусть попробует здесь крикнет! Но когда он в своем спальном покойчике опрокинул, дурачась, обливной голубой светильник-подсвечник и чуть не поджег полог постели, Анка его и обозвала снова «большеушим». Но он только сделал вид, будто сердится на нее, а на самом деле не сердился. Он спросил Александра:

— В зеркало ты глядишься? Бывает с тобой такое, что ты в зеркале — один, а в уме своем — вовсе другой? Бывает?

Узко, черно сверкнули глаза брата. Сказал только:

— Эх, Чика! Нелегко заживется тебе на свете этом… А я-то всегда одинакий, что в зеркале, что в уме, что в стоячей воде…

А Лев красноволосый не заносился от княжеских милостей. Уводил Андрея на пустырь, где земля была утоптанная, твердая; учил ездить на коне; куль, набитый соломой, укрепил на шест и показывал питомцу своему, как бросаться на врага с обнаженным мечом и с криком громким: «Хора!»

— Все на свете забудь и кидайся вперед, будто лети!.. Я тебя выучу, как никто не выучит. Нужду быстро справляй, чтобы кишка не ослабла, не выпадала. Справишь нужду, обмойся водой или снегом оботрись; ходи чисто…

На животе у Льва был шрам — след раны. Андрей видел, когда Лев мыл своего питомца в бане, стегал березовым веником в жарком пару, на лавку вниз лицом уложив. Андрей повернул голову и увидел большой, косой какой-то шрам. Случалось, болела у Льва старая рана. Тогда он садился к печи изразцовой в спальном покое Андрея, нагревал круглый плоский камень и, увернув этот камень в тряпку, прикладывал к животу поверх рубахи. А еще Лев этим камнем колол орехи. С самого дальнего своего детства Андрей любил орехами полакомиться, на высоком берегу большой реки ореховые кусты разрослись. Но теперь мальчик все реже вспоминал дальнее свое детство в мордовской крепостце…

Из всех своих сыновей приметно отличал Феодор-Ярослав Александра, старшего, и Андрея. И не только из любви отцовской к ним. Александр был старший и от венчанной супруги. Андрей же был знатен по матери и по ней же имел права на мордовские, волжские земли, хотя и был он княжеский сын «признанный», то есть князь-отец признал его, потому что пожелал признать, а мог бы и не признать, если бы не пожелал. И все это Андрей теперь знал. Но о родной своей, кровной матери думать боялся; все его существо словно бы противилось той боли, какую могли бы причинить подобные мысли.

Часто случалось теперь, что, когда Андрей возвращался после своих занятий с пестуном, ожидало мальчика на столе в столовом покое большое блюдо вкусностей, присланных отцом. Орехи в меду, каленый горох, летом — спелые стручки, репа, редька, в патоке варенная, яблоки спелые твердые желтобокие или моченые, ягодные лепешки, густым малиновым духом пахучие… Но Анка решительно не давала ему всей этой сласти прежде обеденного кушанья… Иной раз отец и сам заходил после ужина. Смотрел, как мальчик ест заедки. Андрей уже совсем не смущался его странных, больших и будто замерших глаз; смеялся, совал в рот липкие пальцы, сосал… Отец улыбался, видя его довольным и веселым. Однажды Андрей подвел его к изразцовой печи и спросил, что означают изображения на изразцах. Нарисованы были деревья, и птицы, и люди, одетые в зеленые, красные, голубые рубахи складчатые, с голыми тонкими ногами. Отец сказал, что это, должно быть, жизнь святых изображается, но про то писаны церковные книги, священные; нельзя мирянам читать и толковать эти книги…

В церкви Андрей теперь молился каждый день. Анка на этом настаивала. Сама она молилась подолгу, становилась на колени, кланялась низко. Андрей знал, что она молится о своем сыне, который был крещен тогда же, когда и его самого крестили, но не был погребен как надобно. Она приводила Андрея к утренней или к вечерней службе. А в утра воскресные торжественно являлась в церковь вся княжеская семья, ближние князя и княгини, дворовая челядь. Андрей и не знал всех.

В Спасо-Преображенский собор ходили. Это храм был придворно-княжеский. Полководцем благородным казался храм, замершим в гордом благочестии. Скромно округлены были кровли, но с гордым благородством устремлялась ввысь стройная башня, увенчанная островерхим шлемовидным куполом. Героическим векам Рюриковичей подобал храм такой…

Приблизившись к собору, князь сотворял троекратно крестное знамение и кланялся. За ним все творили так же. Андрей решил для себя, что церковь — место возвышенное, где можно говорить самому Богу. G удовольствием он соблюдал все молитвенные правила — складывал руки крестообразно и потуплял глаза. Не глядел ни на кого и удивлялся тихо ровному гуду разговоров. А ведь нехорошо вести в храме пустые, мирские речи. Женщины стояли в особом притворе, княгиня и ближние ее — за особыми решетками. Андрей знал, что у него есть маленькие сестры, но лишь мельком видал их.

Отец делался в церкви строгий и далекий. Со своей княгинею венчанной вступал он в церковь, лишь она была его супругою перед Господом. Другие его жены и наложницы, матери его сыновей и дочерей, молились в храме, чужие мужу своему, перед Богом они были ему чужие…

Красноволосый Лев шел следом за своим питомцем, нес приношения в храм — свечи, кутью — особую кашу поминальную. У церкви теснились оборванные грязные люди с протянутыми руками. Шедшие за князем и княгиней слуги раздавали милостыню. Анка раздавала хлеб и сухари из мешка — от Андрея, своего питомца.

Было чувство полноты души, наслады, почти радостной, когда он молился об упокоении души своей кровной матери, затем — об упокоении детской души сына пестуньи своей, своего брата и первого подданного. Ему казалось, что он чувствует мать, ее доброту и нежность к нему. Но молитва усердная спасала его от слез и душевной боли. Он поднимал глаза, смотрел на икону Богородицы и всей душой предавался ее милосердию. Она не оставит милосердием своим близких его почивших!

Но Андрей не забыл слов Александра о том, что он, Андрей, не сын своему отцу. Но казалось унизительным для себя спросить Александра, зачем сказал такое. И Александр с той поры был с ним так внимателен и добр. Заглаживал свою вину? И кого можно было спросить? Анку? О, как бы она возмутилась и клялась бы, хотя ведь это не по-христиански — клясться- и божиться… А спрашивать о матери такое — значит, память о ней чернить. Даже думать нельзя о матери такое! И он молился еще горячее, замаливая грех таких своих мыслей. Однажды после исповеди спросил священника, осмелившись, можно ли молиться про себя, обычными, не молитвенными словами просить прощения у Господа, молиться за близких, когда не в церкви, не в моленной своей горенке, а просто во дворе, или у печи сидишь, или в постели уже лежишь… Священник дозволил ему так молиться и назвал такую молитву «келейной», так она звалась…

Андрей думал об Александре.

Злой Александр? Да нет, пожалуй. Но вот сказал слова, и будто бы легко обронил, и будто бы всего лишь была это одна даже и не злая, а просто необмысленная шутка… А ведь вот сказал — и болит у Андрея душа, не уходит боль… А быть может, все это — хорошо обмыслено Александром, заранее обдумано?.. Как страшно умен Александр! Вроде бы легкий, даже веселый, а на деле-то он страшный, будто сказочный оборотень, который из человека волком оборачивался… И глаза у Александра такие странные — длинные, и всегда кажутся узкими, и умно прищуренными всегда кажутся. И пальцы у Александра длинные, тонкие, красивые. Пальцы его матери, княгини Феодосии, тоже такие. А у Андрея кисть округлая— лопаткой, и пальцы — с братниными сравнишь — неуклюжие совсем…

Андрей исподволь приглядывался к брату все пристальней. Да, Александр похож на отца. И к отцу стал приглядываться, присматриваться Андрей. Какие они, как обходятся с людьми… И в отце и в Александре удивляло и пугало Андрея это подмеченное им в его наблюдениях странное сочетание дружественности и крайней жестокости. От этого страшно делалось, но и чуть завидно… Как ошеломляли они бояр и служителей этой жестокостью после искренних проявлений дружбы… Но-как это у них получалось? Андрей приглядывался, следил и все равно не мог понять… А и стоило ли пытаться понимать? Надо ли? Не следует ли просто бежать подальше, спасаться от людей таких, как его отец и брат… Особенно брат!.. А куда убежишь, куда спрячешься от родного по отцу брата? Рядом с ним придется править землями, делить и расширять владения…

Однажды Александр и Андрей шли через двор в кузницу. Андрей хотел поглядеть, как наконечники стрел калят. Андрей шел весело, и было такое чувство, будто ничего странного между ним и братом, а только все хорошее, просто все и хорошо.

Танас, младший брат Александра по матери, перебежал им дорогу, кругло вертя стрекозу, большую, привязанную на темную нитку.

— Ну-ка, постой! — Александр ухватил его за плечо. — Экой ты мучитель! Вот глянь, Чика наш никогда такого не сотворит…

У Андрея и вправду вызывало брезгливость подобное мальчишечье мучительство насекомых или птиц… «Но как он успел сейчас, вот сейчас углядеть эту невольную брезгливость на моем лице? Ведь он будто и не глядит на меня… И не поймешь, хвалит он меня или издевается… Но все это он для меня говорит, не для Танаса; Танас для него — пустое место!.. А ведь я горжусь тем, что он меня, меня примечает, а не других братьев… Но что это со мной деется? Будто хочу уже, чтобы издевался надо мной он… О, как все это странно и непросто, вывернуто как-то… И от этой непростоты, от вывернутости этой — больно, мучительно и нечисто!..»

— Отдавай-ка мне свою полонянку! — Александр по-хозяйски протянул руку.

Танас покорно отдал ему конец нити. Глянул исподлобья. Андрей вдруг понял, что на него глядит. Поймал взгляд. Это был взгляд союзника. Полегчало на душе. Стало быть, не один Андрей принимает мучения от Александра! Но надо быть осторожным. Умен ли Танас? Глядит неглупо. Андрей напрягся. Теперь ему казалось, он не одними глазами, а всем своим существом следит за каждым движением, за каждым жестом старшего брата. Но вот улучил мгновение — Александр не увидит, Александр стрекозу на ладонь взял, удерживает, смотрит на нее… Андрей быстро ответил Танасу взглядом, означавшим: «Я с тобой! Ни в чем ему не верь!» Это именно сейчас, в это самое мгновение Андрей понял ясно, что надобно делать! Никогда не верить Александру! Ни в чем. Что бы ни говорил, хорошее или дурное; каким бы ни был добрым и внимательным… Но понимает ли Танас? Ведь если они подружатся и Александр заметит их дружбу, сразу поймет, что дружба эта — союз против него. И уж Александр найдет способ сделать их смертельными врагами!..

Вот, оказывается, думал, а сам все шел рядом с Александром. А ведь совсем не хочется идти в кузницу. И никто не принуждает, просто повернись и уходи. Но как это — уйти? Надо ведь что-то сказать, как-то объяснить… Александр намотал нитку на палец и вертел стрекозу над головой. Андрей шел рядом с ним.

— Отпустишь ее? — спросил Андрей.

Но разве это он хотел сказать? Нет, он хотел сказать: «Отпусти ее, а я уйду, не пойду с тобой в кузницу!» А вот не может сказать…

Внезапно Александр оглянулся. И Андрей тотчас оглянулся. Следом за ними шел Танас, черноволосый и темноглазый, похожий на отца и старшего брата.

— Чего тебе? — спросил Александр.

— Ничего. Просто иду.

Танас даже не дернул плечом, не взмахнул рукой, подкрепляя, поддерживая свою смелость жестом. Не боялся Александра? Да нет, просто не понимал, потому что Александру не был интересен, Александр за него не брался… Но все же эта чужая смелость, пусть и от непонимания смелость, но подкрепила Андрея…

— Не пойду в кузницу! — решительно сказал он.

Однако тотчас повернуться и уйти — недостало сил.

А старший брат вдруг подался к нему:

— Что ты, Чика? Я обидел? Что с тобой?..

И такая неподдельная искренность была в этих простых вопросах. Нет, он не притворялся, нет!..

— Ступай, Танас, не стой над душою! Дай нам поговорить…

И снова — искренняя заботливость, внимательность…

Но нитка темная по-прежнему была намотана на палец. И стрекоза металась над головой Александра… И Танас чуть помедлил, противясь. Но ведь было ясно совсем, что Александр и Андрей — одно, а он, Танас, — иное, не вместе с ними. И вот он ушел…

Андрей вдруг ощутил безысходность и полное непонимание свое. Что он? Что Александр? Что надо делать? Нервы маленького еще мальчика не выдержали этого напряжения, он заплакал, судорожно всхлипывая… Но ведь он не хотел плакать, нет, он совсем другое…

— Чика, бедный мой! Обидел я тебя… Да не ходи ты в кузницу! Не хочешь со мной идти — и не ходи…

Искренняя доброта, понимание…

Но стрекоза уже снова была на тонкой красивой ладони; и будто и не замечая, что делает, Александр обрывал ей лапки, крылья… Поглядел с изумлением на то, что теперь было на его ладони, резко стряхнул на землю, резко оборвал нитку с пальца… Никогда не притворялся, не притворялся совсем!..

Андрей с ужасом, сковавшим члены, понял, что Александр любит его, он занятен Александру, и это страшно… И более не мог терпеть — кинулся бежать стремглав, без оглядки…

Бежал, не разбирая дороги. Натыкался на людей. Спрашивал в отчаянии, где отец… Надо найти отца! И убежать, уехать… Далеко, туда, в леса… Туда, где был человек в птичьем уборе… Анка и Лев поедут… Александр не достанет… далеко…

Кто-то догадался, кликнул Льва. Вдруг явился Лев, подхватил Андрея на руки. Дохнуло хорошей простотой… И вот уже Андрей лежал в своей постели. Анка поила его каким-то горьким снадобьем, молчала, не причитала…

Потом отец вошел, сел у постели. Андрей устал терпеть, стал говорить отцу о тех словах Александра, верит ли отец, может ли верить… Отец слушал и понимал, добрый был простой добротой…

— Да как я могу ему верить! — сказал. — Или я не знаю его! А тебя я люблю, как любил твою мать. И никого не могу так любить! Ее и тебя!..

— А… — Мальчик в светлой строчке сел на постели. — А ты правда не веришь?

— Как могу верить! Ты мой сын, мой любимый сын!

— А его ты разве не любишь?

— И его люблю, но это другое. Ведь и в нем хорошее есть, для правления, для власти. Сильный он. А за тебя я более тревожусь… — Отец подумал, что не следует говорить такое. — Куда же его? И он мне сын. И не посмеет обидеть тебя! Да он и уедет скоро. В Новгород поедет. — Голос отца будто отдалился, отец о своем задумался.

Мальчик вздохнул с явным облегчением. И тут отец сказал, не желая скрывать:

— Но ведь и я уеду. В Киев, на киевский стол. Но я наезжать к тебе стану. Почасту стану. И ты в гости ко мне поедешь…

— И он станет наезжать?

— Что поделаешь, и он. И он ведь сын мне. А ты потерпи. И знай твердо, я своего Андрейку не оставлю!

Мальчик был благодарен отцу за то, что тот не назвал его «Чика», как Александр.

— Было больно, потому что непросто, — сказал мальчик. — От непростоты и вывернутости было больно. А теперь, с тобой, проще и легче…

Отец посмотрел на него своими темными замершими глазами, хотел сказать, что он умен, но сказал только:

— Христос с тобою! Спи… поцеловал в маковку, по своему обычаю.

Отец проводил старшего сына в Новгород с дружиной. Как-то на этот раз поладит Александр с новгородцами? То хорошее, что отец полагал в Александре, оно было для власти, для правления, для зидания основ державы великой. И для зидания этих же основ смирить, прекратить надобно было княжеской твердой властью новгородскую вольность…

Ярослав собирался на киевский стол. Княгиню оставлял в Переяславле, пусть остается хозяйкой вотчины его верной. Но вышло так, что княгиня поехала вместе с мужем в Киев. Нет, она не добивалась этого, хотя и было это ей по сердцу. Она даже не была виновна в том, в чем готов был обвинить ее супруг. Она не приказывала ничего подобного. Она… Разве что… Да, она сказала одной из вернейших своих прислужниц, что может и подобное произойти… Но разве сказать означает приказать сотворить? О нет, нет, она невиновна; она знает, что невиновна…

Кто поймет ее страдания? Кто не осудит ее?

Все знают ее властной, но и справедливой. И пусть этот терем наложниц Ярослава — острый нож в ее ревнивое сердце, она, княгиня Феодосия, никогда не притесняла ни их, ни их детей; даже на тех детях, что не бывали признаны князем, не срывала она сердце. Ярослав не терпит вмешательства в дела свои. И разве без его воли, без его приказа вступит она в его дела?.. Но, Господи! То — сыновья женщин, которые ниже ее по своему рождению, а этот — сын природной княжны, пусть и дикуши какой лесной…

Не может Феодосия одолеть свое сердце, угомонить себя на этот раз…

Не стало у нее сил сдерживать себя. А разве Ярослав сдерживал родительскую свою любовь? Разве не оказывал открыто предпочтения своего, ласки своей отцовской этому, привезенному?..

В княжеских семьях не водилось совместных трапез. Ведь это только простолюдины, бедняки, деревенщины едят все вместе, из одной миски, за одним столом. Княжеской семье не подобает такое. Иное дело — пир. Но пир — вовсе не трапеза совместная, а собрание ближних и милостников для награждения и поощрения.

Князь, княгиня, дети — каждый в обычные дни трапезовал особо, в своих покоях.

Андрею нравились отведенные ему покои. Горницы были приподняты, по лесенке в несколько ступенек, деревянной, узкой, надо было сбегать в просторные сени. Завершались эти сени широкой, крытой ковром лестницей, в галерею она вела, к отцу. И два стражника стояли у высокой двери. Но Андрейку пропускать велено было безотказно. Однако чуткий мальчик не злоупотреблял щедрым дозволением отцовским. Да и не для чего было злоупотреблять, отец сам у него бывал почасту.

Ел Андрей один за столом. Он знал, что так подобает. Анка и Лев служили ему, а сами ели особо. Кушанье приносилось с поварни.

Случилось после ужина, сделались у мальчика боли в животе. Он перемогался какое-то время. Анка принялась спрашивать, что с ним, как болит. Он отвечал неохотно, не любил жалоб и болезней. Она хотела дать ему одно снадобье — щавелевый отвар, чтобы унять боли. Андрей досадливо мотал головой и говорил коротко:

— Не надо! Не надо!

Сел на лавку, прижал к желудку ладони и согнулся. Вдруг холодным потом покрылось детское лицо, закрылись, закатились глаза. Потерял сознание.

Тотчас уложили его в постель, встревоженные, растирали донага раздетое похолодевшее детское тело шерстяными лоскутами, смоченными в масле конопляном.

— Нет, это не детское обычное, — сказал Лев.

— Порча! — испугалась Анка.

Быстро раздернула тонкую пелену, закрывавшую для бережения икону Богородицы в спальном покое. Фимиамом покурила у постели.

Муж, призадумавшись, следил за ее действиями.

Затем подошел к дверям спального покоя и прикрыл обе створки. Анка склоненная над больным, повернула голову и посмотрела на Льва с ужасом. Мальчик застонал, не открывая глаз. Анка схватила мису, поставила у кровати, придерживала ему лоб. Сделалась рвота.

— Позвать… Послать… — начала было пестунья.

— Пожди! — прервал муж с внезапной серьезностью и сосредоточенностью. — Отослала ли ты посуду на поварню?

Анка уже начала понимать. Ужас и отчаяние выразило ее лицо.

— Девка приходила с поварни, забрала… — проговорила пестунья и заломила руки. — Ох, смерть моя, погибель моя пришла!

— Пожди, не голоси!

Лев пригнулся к мисе у постели, понюхал.

Роковое слово было произнесено:

— Отрава это!

Анка метнулась к дверям:

— Послать за князем!

— Пожди! — Легкой пробежкой воина Лев заградил ей путь. — Я надумал, что нам делать.

Она стояла у постели, опустив руки, готовая исполнить приказания мужа.

Он велел ей тепло укутать мальчика.

— Идем! — Он подошел к постели.

Она невольно раскинула руки, словно наседка, защищающая своего цыпленка, — крылья. Куда он хочет нести больного мальчика? Но тотчас устыдилась своих неосознанных сомнений. И он понимал ее и не сердился. Поднял укутанного тепло их питомца на руки.

— К верным людям пойдем! Ступай за мной!

Вопросы напирали, теснились. Так хотелось спросить, зачем он желает этой тайности, как пройдут они мимо многочисленных стражей. Но понимала: надо молчать. И молча повиновалась. Быстро платком повязалась. Пошла следом…

И не знала она, что все эти двери и переходы существуют в деревянном дворце княжеском. Вспомнилось, как расспрашивал о тайном подземном ходе маленький Андрейка на пути сюда, в это страшное для него гнездо. Слезы навернулись на глаза. Кто ведает — может, и лучше было бы укрыть ее питомца в материнских волжских лесах… А она-то обрадовалась родному говору, людям родным… Дружину-то Михаил привел!.. Даже сейчас она покраснела, почувствовала, как загорелись щеки, платом полускрытые… Она знает, кто они — верные люди, куда ведет Лев… К Михаилу и его жене! Но тайности эти все — почто? И не повредит ли питомцу ее этот путь и промедление это?…

Холод и темнота полыхнули…

— Со двора мы выбрались, — тихо сказал муж.

Отдал ей мальчика. Она отогнула край одеяла, припала губами к похолодевшему личику, уловила слабое дыхание…

— Пожди, приведу коня…

Ждать было страшно. Однако страхи не успели измучить душу, Лев обернулся быстро. Усадил ее перед собой. Она бережно держала ребенка — свое драгоценное сокровище…

Михаил владел домом с большим двором неподалеку от Никольских ворот. Там он жил с женою, матерью-вдовой и тремя детьми. Анка не совсем понимала, как это Лев и прежний ее жених сдружились почти что. Несколько раз церемонно побывала она со Львом в гостях в доме Михаила. Но товарками не сделались с его женой. Как-то было неловко, будто в тесной одежде…

Лев спешился, взял у нее ребенка. И она спрыгнула наземь. Лаяла собака. Тихо обошел муж Анки ограду — «заплот». Постучал в окошко, слюдой затянутое. Явственно послышались шаги. Лев приказал ей отойти с ребенком в темноту.

Голоса послышались. Отворилась калитка. Вышел работник Михаила. Затем и сам он появился в кафтане внакидку. Услал работника. Впустил их…

При свете двух сальных свечей смотрели на больного мальчика.

— Надо баню истопить, — подала голос мать Михаила.

Он тотчас вышел из горенки.

— Прах нужен из листьев мальвы толченых, — продолжила старая, — оборонит он от зелья отравного, выходит отраву. — Она обернулась к Анке: — Мачеху твою Любу надо звать, она — травница, каких мало!

— Ее раз позовешь — семь городов семь годов трезвонить станут! — тихо сказал Лев. Вздохнул. — Однако делать нечего! — Посмотрел на мать и жену Михаила. — Ждите гостей! — И вышел поспешно…

Анка не запомнила, как явилась мачеха. Одно лишь занимало пестунью — маленький больной. В натопленной бане растирали его, поили. Выходила отрава изо рта и по телу выходила нутряной водой. В корыто деревянное с теплой водой выпустила Люба два сырых яйца, отвар листьев березовых, склянку воды, свяченной в церкви, вылила. Выкупали мальчика. Полегчало к утру.

Андрей лежал на постели, постланной на широком лавке в малой горенке. Анка сидела у изголовья. Лев пришел. Распахнул дверь. Анка не сразу распознала князя в простой одежде. Отец наклонился к сыну, губами коснулся лба, разбудить боялся. Вечером снова пришел. Так являлся семь дней. На восьмой день мальчик совсем окреп. Была прислана крытая повозка, в которой Анку и ее питомца увезли на княжеский двор. Лев и Михаил ехали верхами рядом. Прощаясь, Анка перецеловалась искренне с женою Михаила, его матерью и мачехой своей. Обещались гостевать друг у дружки, дружиться. Пришел и Яков Первый, отец Анки, она говорила с ним. Михаил не глядел на нее и не говорил с нею…

Ярослав стоял в спальном покое княгини. Она сидела перед ним на разостланной постели, накинув поверх сорочки легкое верхнее платье. Голова ее была не убрана. Женщина чувствовала себя обессиленной. Она проиграла эту игру. Но неужели он воспользуется ее поражением и станет унижать ее? О, как жестоко!.. По городу, конечно, не замедлят двинуться слухи. Куда увезен мальчик? Да, на княжеском дворе, в теремах грозит ему опасность. Но ведь она не приказывала, нет! Виновна ли она в том, что верные слуги и без ее приказа готовы стать на защиту своей госпожи?.. И как поправить, как поправить все теперь?.. Но покамест все идет вниз, в бездну!.. Она не в силах сдержать себя…

— Говори! — приказал он.

Чувства ее были болезненно обострены. Он приказывает ей! Как рабыне!.. Она уже была не в силах обдумывать свои слова.

— Бог весть, какою поганью привык насыщаться приблудыш твой мордовский! — затворила сухо и по-бабьи крикливо. А прежде ведь сама осуждала женщин, так говоривших с мужьями своими. Но теперь не могла! Не было, не было сил!.. — О-ох! Извести бы их, всех твоих блудниц и приблудышей! — закачалась на постели взад и вперед от боли нутряной сердечной. — Ох, отец, на кого покинул меня, на унижение, на поношение!.. — Князь оставался безмолвен. Она чувствовала, что вся ее тоска, вся обида, отчаяние должны выхлынуть из горла, из глотки поносными этими, грубыми словами, будто гноем кровяным… — А хоть бы он издох, мордва проклятая! — выкрикнула и зарыдала в голос…

Ярославу по-мужски сначала показалось нелепым ее поведение. Ведь прежде она совершенно искренне говорила, понимала, что мальчика надо взять. Все понимала. Или просто не решилась тогда возразить ему? Да он бы и не послушал ее возражений… И теперь…

Эта ее бабья бранчливость раздражала его. Это он полагал простолюдным. Его гордость, унаследованная от нескольких поколений Рюриковичей, уходящая в корни византийских императорских родов, до брезгливости возмущалась. Губы его покривились… Но даже теперь он знал, если кто и понимает многое в нем, в его замыслах, то это она. И пусть сердцем припадает он к своему Андрею, но это ведь сердце, всего лишь сердце, которому приказать невозможно. В ее же сыне, в ее первенце провидит он образ правителя будущей великой Русской державы; таковы будут правящие ею, даже когда пойдут не от рода Рюрикова.

Он позволил жене откричаться по-бабьи.

— Слушай теперь меня! — сказал.

Она замерла. Почуяла, что надежда осталась…

— Андрей — мой любимый сын! — заговорил князь спокойно. — И ты, и Александр, все должны это знать и запомнить накрепко. Накрепко запомнить, слышишь?!

Она кивнула поспешно и покорно. Он продолжил:

— Ты поедешь со мной в Киев. Здесь, в Переяславле, управителем Яков Первой, милостник мой, без меня остается. Детей с собою не беру. По городу слухи уж поползли. Прислужница твоя Марья, Голубова дочь, на большой торговой площади прилюдно удавлена будет, виновная. Оба, князь и княгиня, будем при казни этой.

Феодосия побледнела. Марье она говорила… Все он ведает!.. Но внезапная весть о том, что едет с мужем, наполнила сердце радостью девичьей почти, невестинской…

Лев уверен был, что больше не рискнут покушаться на жизнь мальчика. Но Анка все боялась, что вновь попытаются извести его или порчу какую навести. Жгла свечи перед иконами в его покойчиках, крестила все углы и постель — особо. И за кушаньем надзирала крепко. Одним лишь отведыванием не довольствовалась. Сама спускалась в погреба, где холодом все дышало, где хлеба, и мясо, и рыба замерзли, храня живые свои соки. Отбирала сама все лучшее. Сама надзирала за приготовлением лучшей пищи.

Теперь отец ее правил городом, и почета ей было много. Но она уже и не думала о почете, оставив это мачехе; лишь о здоровье и бережении своего питомца пеклась и думала денно и нощно.

Об отъезде отца мальчик печалился. Но то, что уехали Феодосия и Александр, было ему приятно. Он уже знал, что говорили о его внезапной болезни, и знал о прилюдной казни прислужницы княгининой.

— Но ведь она не была виновата; я думаю, ей приказали… — начал он говорить Льву. Он понял, что все свои мысли не надо выговаривать вслух. Да Лев и сам все знает…

— Ты об этом не думай, — отвечал уверенно красноволосый пестун. — Дела князя и княгини — дела не твои. Ты в своем уделе будешь хозяином…

— Жемчужной тучей буду… — тихо-тихо проговорил мальчик.

И более не говорили они об этом…

Теперь Андрей подружился со своим единокровным, по отцу, братом Афанасием, Танасом. Но о том страшном и странном в их жизни, что звалось «Александр», они вовсе не говорили, а просто вместе бегали, играли, как водится у мальчиков маленьких. Танас любил рассказывать разные истории о колдунах и волках-оборотнях.

— Откуда знаешь все это? — удивлялся Андрей.

Танас отвечал, что пробирался в подклети, где сучили нитки пряхи его матери, и там наслушался самых разных былей и небылиц.

— А еще во дворе живет в маленькой избушке старый отцов пестун, прозванием Козел. Он еще на половцев с отцом ходил, давно-давно, когда отец малой был. Хочешь, сведу тебя к нему? Такого услышим!..

Танас уже рассказал много — и более всего взволновали Андрея рассказы о душах умерших, которые являются ночами, тонкие, прозрачные, будто пар… Было страшно, и почему-то хотелось, чтобы стало еще страшнее…

Старого дружинника прозвали Козлом, должно быть, за малорослость и за то, что весь он был какой-то сухой и серый; и волосы у него были длинные, седые; и борода жидкая, длинная, и впрямь козлиная. Слыл он чудаком да баюном. И самыми первыми, верными его послухами были ребятишки. В теплое время садился он на бревно у своей избушки кособокой, в землю вросшей до самых окошек. Должно быть, знобило беднягу, вечно бывал он обут в старые-престарые валенки.

Летом славно ребятишкам. Бегали, майских жуков ловили. Ватажками сбивались; в чижика, в салочки, в чушки наигрывались. А, приустав от игр, собирались к избушке кособокой. Старик всегда бывал рад маленьким своим гостям. И слушать его бывало и страшно и весело.

— Козел — это обидное прозвание, — пояснял Танас, — ты его Козлом не зови, зови «дедом»!

Андрей кивал понимающе. Он бы и сам не назвал старика обидным прозванием.

Дед похвалялся своим умением «наваждения» наводить. Старый князь Всеволод, Большим Гнездом прозванный, отдавал в походах на его попечение малолетнего княжича Ярослава. И чего только не делал пестун для спасения жизни своего питомца! В половецком походе то случилось: отвел половецким воинам глаза, почудилось им, будто волна по степи идет, и обратились в бегство. Другой раз по его слову колдовскому двинулись на вражеский стан полками крысы да мыши полевые, погрызли ремни да обувь кожаную…

— А что, княжичи, поучить вас наваждения наводить? — Он усмехнулся сморщенным лицом.

— Не надо! Не хотим! — дружно кричали мальчики, отбегая.

Они не хотели верить словам старика. Но вдруг он все же говорил правду?..

Напитанный всеми этими страшными историями да россказнями, Андрей стал бояться темноты. И никак не мог одолеть этот свой страх. И еще одно мучило его: разве по-христиански поступал он, позволяя себе слушать все это? Провинился он теперь перед Богом.

Но так не хотелось чувствовать себя виновным… Надумал, как быть, Танасу поведал.

— Я в самой темноте мимо церкви пройду. Если что случится со мною — наказание от Бога, так и знай. — Помолчал с важностью и добавил: — А то, может, и умру, тогда молись о моей душе!..

Не очень верилось в такую свою великую вину, за которую Бог смертью накажет, но было приятно, когда брат отговаривал от задуманного…

— Нет, нет, — Андрей серьезно покачивал головой, наполовину играя, наполовину сам себе веря. — Не отступлюсь! Задумано — содеяно!..

Стемнело. Ночные жуки зашарахались в теплом воздухе. Прямоугольно церковь забелелась. Мальчик ощутил напряжение всего тела, всего своего существа. Внутренняя дрожь не унималась. Вот уж поравнялся с белизной белокаменной, оцепенел. Дыхание затаивал, шорохи слушал. Крикни кто сейчас, упал бы без памяти. Как подмывало кинуться бежать… Но нет, он не струсит… И шел медленно, даже куда медленнее, чем обыкновенно… Услышал за собой скрип телеги. Сидящие на телеге переговаривались. Еще голос вступил и показался ему знакомым. Тело расслабилось, радостное облегчение охватило душу, легче стало дышать после глубокого вдоха. Но по-прежнему шел медленно. Пусть не думают, будто он боится.

Теплая крепкая ладонь легла на плечо. Уже миновал церковь. Телега ехала вровень. Люди сидевшие наклонили головы — ему. Лев шагал рядом, руку не опускал с его плеча. Телега проехала далее.

— Ты все за мной шел? — догадался мальчик.

— Все за тобой. — Пестун приостановился, привлек его к себе. Теперь, после пережитого страха, так хотелось человеческого доброго тепла… — Сердитуешь на меня? — спросил Лев.

— А… нет. А ты зачем шел? Думал, я испугаюсь?

— Кто же в смелости твоей усомнится!

Эта уверенно произнесенная фраза направила мысли ребенка в иное русло.

— А в чем усомнится? — спросил, любопытствуя.

— Ни в чем. Нельзя в тебе усомниться! А шел я, чтобы лишний раз это увидеть. — И добавил про себя: «Нельзя в тебе усомниться, можно лишь опасаться за тебя, трепетать. Как за ту сосну молодую на берегу высоком, крутом. Всем хороша выдалась: и стройна, и крепка, и растет на виду — глаз радует, а все топор посильнее будет…»

После своего вечернего похода мимо церкви Андрей уверился в том, что слушать рассказы старика — вовсе не грех. И теперь самого преданного слушателя обрел тот в маленьком княжиче. От россказней о своих наваждениях перешел старик сказитель к преданиям древности, впрочем, не такой и далекой. Говорил о борьбе извечной двух братьев божественных — доброго Белбуга и злого Чернобога. Сказывал о храбром боге-полководце именем Вод, который невидимкою несется впереди русских войск, одушевляя к победе…

— А как же Борис и Глеб, святые братья-князья, невинно убиенные? — спросил Андрей. Он пристроился рядом с рассказчиком на бревне, упер локотки в колени, кулачками подпер щеки и слушал пытливо. Но старого дружинника не сбить было. Покашлял, проговорил:

— А что святые Борис и Глеб? Чем они Воду помеха?

— А разве не им Бог доверил одушевлять храбростью воинов русских?

— А все ж Воду не помеха они! — упрямился старик.

И далее увлекал мальчика в бытие козлоногого Велеса, хозяина диких зверей и домашнего скота; и в повествования путаные о великанах-волотах и о божественном богатыре Дажбоге, о храбром Горыне и прекрасной Дидии. О змеях волшебных и страшном Кощее. И о веселом Коляде, в честь коего зимнее веселье…

Но рассказы эти прервались, когда по приказанию отца повезли мальчиков гостевать к нему в Киев.

Город показался мальчику очень большим и очень каменным. А позднее оказалось, что запомнилась хорошо одна лишь картина на стене в соборе Софийском — игрецы, скоморохи, дудари и гудцы… Андрей подумал, что вот навеки они замерли в игре своей, будто околдованные. И темнолицые большеглазые святые вокруг них…

Первая весть, когда воротились в Переяславль, печальная была: умер старый сказитель. Андрей запечалился и все пытал на дворе крестное имя старика. Наконец ему назвали — Иван. Но все же мальчик сомневался: а так ли оно… И о душе старика решил молиться такими словами: «Упокой, Господи, грешную душу раба твоего, воина Ивана, сказителя; языческое же его прозвание было — Козел»…

Так молился…

И бегал, играл, учился владеть оружием и ездить верхом…

Великая Яса — был свод законов Чингисхана. В сущности, было это — военное уложение. И общество монгольское было — войско, делилось на тысячи, сотни и десятки. И мать самого Чингисхана взята была с бою. И все были воинами регулярной армии. И против этой двинувшейся громады, где женщины от мужчин были неотличимы, не устоять было русским городам и феодальным дружинам. На Руси каждый человек, даже самого низкого рода и звания, был еще человеком худо-бедно. У монголов — только воином, и никем иным.

Внук Чингисхана, Бату, повел войско — «Батыеву рать». Но потомки храброго Рюрика, основателя русских княжеских родов, воспротивились завоевателям. Пали в крови Рязань, Пронск, Белгород, Ижеславец, Коломна, Москва и Владимир… Народ-войско нес всеобщее разорение и сеял смерть… Казалось, настали последние дни. Столица Болгарского царства на Идыле-Волге лежала в дымящихся еще развалинах. Котян, хан половецкий, молил о помощи зятя своего Мстислава Мстиславича Галицкого и кланялся ему дарами— «конями, вельбудами, буйволами и девками»…

Зима выдалась холодная и морозная неимоверно. Отец воротился из Киева. И Александр приехал из своего Новгорода. Приехал из Суздаля дядя Юрий Всеволодович. На дворе и в палатах все говорили о разорении, о погроме великом…

Но наконец-то — после всех поземок и сумраков — один солнечный день! Снег заблестел на солнышке. Катальную гору сделать бы… Может быть, от солнца и все то разорение, о котором говорят, минует, пройдет… В палате отцовой сидели. Отец держал его на коленях, будто он давал отцу какое-то тепло человеческое, нужное такое. Андрей тихонько перекатывал во рту, сосал сладкое ореховое ядрышко. Ему уж почти восемь лет, исполнилось. Беседу в палате слушал невнимательно. Думал о катальной горе. Но от всех этих разговоров дворовых о разорении сердечко тревожилось. Хотелось отца спросить, когда пройдет разорение, когда эти татары уйдут или когда их побьют; и пойдет ли он в поход с отцом… Но не спрашивал. Понимал, что вопросы эти — детские, несмышленыш может спросить о таком. Лучше промолчать, само пусть узнается все!..

Даже возрастный совсем Александр молчал и напряженно вслушивался в отцовские слова. Андрей тоже решил послушать, но тут и отец замолчал, а заговорил дядя Юрий Всеволодович.

Прежде Андрей не знал его. Юрий поднес подарок племяннику, любимцу своего отца. Деревянного коня поднес. Чуть-чуть Андрей насупился, он ведь уже не младенец, у него живой конь есть — Злат. И как будет поглядывать Александр этими прищуренными глазами своими, когда прознает, что его Чике подарили деревянного коня большого, будто ребенку! Но было холодно, в конюшню не пускали; позвал Танаса в свой спальный покой, и долго играли с большим деревянным конем, ярко разукрашенным, с цветными полосами на боках закругленных… Играли, пока от отца не пришел слуга — Андрейку звать к отцу. Танас ведает, что Андрей у отца любимый, но не сердитует, не завидует, это в нем хорошо…

Юрий тогда глядел на маленького мальчика, круглолицего, с голубыми солнечными глазами. Вот он — соперник на мордовских землях, вот из-за кого смерть пришла Феодору, дошли слухи… Но теперь другое на уме у всех…

Взволнованный, обернулся князь Юрий к брату.

— Что же это? Что же это деется?! — услышал Андрей.

— Что деется, спрашиваешь? Заря — вот что! — Отец отвечал уверенно и с каким-то величавым восторгом.

Андрей задумался. «Заря»… Это отец разорение называет зарей?.. И слова звучат сходно… Значит, разорение— хорошо? Ведь заря — хорошо… После зари новый день бывает… Или… новая ночь!.. Но, видно, и князь Юрий почувствовал по-своему сходное звучание слов…

— Заря?! — выкрикнул он почти с отчаянием. — Разор! Опомнись, брат!..

— Нечего мне опоминаться! — В спокойствии отца было что-то от Александровой странной насмешливости. — Я воинов моих за тебя не положу…

— О нашем благе общем речь, — хмуро проговорил Юрий.

Андрей раскусил наконец и проглотил ореховое ядрышко.

— Мира не бывать между всеми нами, сам знаешь, не лги же себе! — веско сказал отец. — А что до блага общего…

— Чужая власть нужна? Нам, Рюриковичам, чужая власть? Нехристианская, дикарская; от тех, что конину сырую жрут?! Это сказать хочешь?

— Я и не сказал ничего, ты сказал. — Отец усмехнулся, и тоже как Александр. После похлопал мальчика бережно по круглому плечику. Ссадил с колен. — Ступай, Андрейка, к себе, час обеденный. Утомишься тут бескрайними нашими речами…

Андрей хотел было сказать, что вовсе и не утомится, а хочет слушать далее, но понял, что отец просто отсылает его. Конечно, обидно! Но ведь Андрей не совсем еще возрастный.

«Примирюсь покамест!» — подумал. Хотел было поклониться отцу, но решил, что этот поклон будет не почтение, а только излишнее внимание к нему самому, к Андрею. Не поклонился; тихонько, по стенке, пробрался к дверям…

Напрасно ждал Юрий Суздальский Ярослава на реке Сити. Брат не явился. Битву с монголами Юрий проиграл и сам был убит. Погибли и его сыновья, Всеволод и Владимир. В разных городах покняжил Юрий, довелось и великим князем Владимирским сиживать. И вот после гибели его стал свободен великокняжеский престол… Но бывает ли пусто свято место?

…Дальше всех их везли на санях, на больших обшивнях. Всех братьев, малых еще. Лев был с ним. Ехали и другие пестуны. Целый санный поезд двигался. Весна уже пошла, но казалось, все еще царит зима — так морозно было и сурово.

Санный поезд мчался мимо пепелищ, дотлевали остовы деревянных дворцов. Пепелищами стелились под копыта коней быстроногих сожженные города. Всего пути не запомнил. Тревожно было на душе, и запомнилось все смутно. Ему нужно было сосредоточиться и думать. Но понимал это один лишь Танас. Остальные братья только сердили Андрея своим гомоном… Кажется, они даже и не пытались задуматься, куда, зачем их всех везут… Андрею казалось, они спасаются от какой-то погони… Было тревожно…

Кто-то дернул его за рукав шубки. Андрей повернул голову в теплом малахае. Данил, один из братьев, дразнился языком и вдруг принялся повторять дурные, поносные слова прямо в лицо Андрею… Эта ребячья обидная выходка довела раздражение Андреево до крайности. Высвободил руку из перстчатой пестрой рукавички и сильно ударил обидчика — в нос кулачком. Данил откинулся, вскрикнул, кровь хлынула. Андрей запомнил, как прикладывали Данилу к переносице снег чьи-то возрастные руки… Значит, сани остановились?.. Но кто прикладывал снег — Андрей не запомнил… Никто не бранил Андрея, Лев глядел на него серьезно скошенными своими глазами. Андрей смутился и почувствовал жалость к обидчику. Сани снова ехали. Данил запрокинул голову… Холодные крепкие пальцы Танаса костяную свистульку сунули в Андрееву руку. Андрей невольно зажал игрушку в кулаке, затем быстро протянул Данилу, высоко подняв руку, чтобы тот видел. Свистульку Данил взял как-то послушно и все сидел с закинутой головой…

После запомнилась курная изба. Плохо пахло. Андрей уж отвык давно от духа такого. Но вспомнил, что когда-то в избе жил, почти в такой же… Сидели на лавке за столом деревянным, ничем не покрытым. Появилась Анка, и Андрей обрадовался. Значит, скучал о ней? А где же она была?.. В других санях?.. Анка стала раздавать большие ломти ржаного хлеба с рыбой. Данил с распухшим покрасневшим носом жевал, набив рот до того, что щеки оттопырились. После скривился и выплюнул жеваное на доску стола. Андрей отдал ему свой надкусанный ломоть.

— Бери. Это мягче…

Спали на полатях на овчине. Танас лежал рядом с ним, обнял за шею, прошептал:

— Мое княжое имя знаешь какое будет? Ярослав!

Как у отца нашего. Сейчас вот надумал. А твое какое? Надумай и ты…

— Ярослав — хорошо, — тоже шепотом отвечал Андрей, — только я не хочу нехристианского имени. Уж пусть «Андрей» остается…

В тот год помянули об Андрее впервые русские летописцы. Он был один из княжеских сыновей, спасшихся от погрома татарского.

Прошло еще два года. Завершилось завоевание русских княжеств пришельцами. Не все были так прозорливы, как Феодор-Ярослав, отец Андрея и Александра. И, быть может, ему одному дано было провидеть рождение в муках великой державы-империи от этого мучительного единения государства-войска монгольского с русской стороною горожан и хлебопашцев.

Левое крыло улуса Джучи назвалось Ак-Ордой — Белой Ордой, а русские летописи звали Белую Орду — Синей. И огромное государство создал хан Бату, завоевав серединную Азию и Северный Кавказ, половецкие степи, земли русских князей и владения волжских болгар. Золотой Ордой было названо это государство. А там, где теперь город Астрахань, воздвиглась столица Золотой Орды — Сарай-Бату — «Дворец Батыя». Многоязыкая, многомастеровая и многоторговая столица государства огромного, преемница далекого Рима древности, прародительница грядущих — Москвы, Санкт-Петербурга, Истанбула…

Андрей рос. Уже хорошо понимал, как расположены люди в этом окружавшем его мире. Уже знал, что большая часть людей этих не должна занимать его; они были низкого происхождения, для тяжелой грязной работы годны…

В начале той весны, такой холодной, зимней такой, везли маленького Андрея с братьями на санях в стольный город Владимир, являвший собою развалины и пепелище. Феодор-Ярослав поспешил признать власть верховную правителей-пришельцев и, заручившись поддержкой их, сел на великий стол в княжом городе Владимире. Суздаль же отдал другому брату своему, Гавриилу-Святославу.

Явились люди для работы. Застучали топоры. Город Владимир возродился.

Сбылась давняя мечта Ярослава. Едва ли не десятилетним послан он был отцом своим в Переяславль Южный, шестнадцатилетним юношей изгнан был из города, возвратился в Суздальскую землю и получил от отца Переяславль-Залесский, самое верное свое владение. Ни в Новгороде, ни в Киеве не чувствовал он себя дома. В Новгороде вольном — ровно в бою всегдашнем, в Киеве белокаменном — ровно в гостях почетных. И только в Переяславле-Залесском — дома. Но теперь мечта его давняя сбылась. Он — великий князь Владимирский. И чует верно — теперь до смерти останется Владимир ему домом.

«Город Андрея Боголюбского, святого градоустроителя, — мой!»

И будет город отстроен и палатами и храмами изукрашен.

Палаты и покои владимирские сходны были с переяславльскими. Андреевы покойчики Анка и Лев чисто и красиво снарядили. И двор был широкий. А миновало должное время — и торг зашумел, и люди загомонили мирно… Заря… Новый день?.. Или новая ночь?..

Покамест постройки деялись, было весело. Не могли пестуны унять своих питомцев, мальчишки вьюнами носились среди мужиков с топорами и пилами, качались на бревнах, карабкались и висли на широких брусах… Славно пахло свежеструганым деревом…

Теперь отец жил рядом и по-прежнему навещал своего любимца. Княгиню Феодосию Андрей видел редко, и она будто и не мыслила о нем вовсе. Александр приезжал, но уже почти не казался страшным и странным. Отец будто всем им все пояснил, каждому его место указал, и теперь каждому и жилось спокойно.

С постройками этими и внезапно накатившей теплой весной Андрей вовсе отбился от рук. Во всяком случае, так полагал Лев. О занятиях воинских и помину не было. Вместе с братьями и сыновьями княжих служителей и ближних Андрейка бегал по двору — не отыскать, не дозваться. Совсем шалый сделался парнишка. Позабыв о размыслах своих прежних, важное новое дело вдруг отыскал себе. И дело это было — «жёстка». Маленький клочок овчины с прикрепленным рыбьим клеем комком свинца занял, казалось, всю душу мальчика. Жёстку надо было подкидывать вверх ударом внутренней стороны ступни. И выигрывал игру тот, у кого жёстка не срывалась с ноги наземь по многу раз подряд. Андрей вовсе не был неловок, но другие играли лучше его. Однажды Лев разыскал своего питомца в дальнем углу двора. Окруженный кружком восхищенных мальчишек, восемнадцатилетний Александр ловко подкидывал жёстку. Темный грубошерстистый комок не срывался с ноги, черные узковатые глаза щурились сосредоточенно и победно. Андрей остановился поодаль, насупившись; даже Танас не обращал на него внимания, увлеченный проворством старшего брата. Лев тихим шагом давнего охотника приблизился и молча стал рядом с Андреем. Александр не сразу приметил Андреева пестуна, а приметив, смутился. Как же, возрастного княжого сына, который и сам уж князем в городе, и в каком, в Новгороде вольном, и вдруг за такой ребячьей забавой застают его…

И при виде смущения старшего брата первыми впали в какое-то буйство восторга Танас и Андрейка. А за ними и остальные парнишки. Андрей вдруг сорвался с места, запрыгал на одной ножке, раскинул руки и закричал во весь голосок мальчишечий:

И следом все принялись беситься, выкрикивая припевки и дразнилки.

Александр махнул рукой, будто отмахивался. Теперь он перекидывал жёстку с ладони на ладонь, затем небрежно кинул на землю. И пошел легко мимо ребячьего беснованья к теремам, щуря свои черные узкие глаза чуть насмешливо и с какою-то иронией странной…

Наконец Лев настоял на своем и, присмотрев подходящее место с вытоптанной строителями, затвердевшей землей, снова принялся за учение своего питомца. Шлема и кольчуги Андрею еще не дали, мальчик и его пестун одевались для занятий в полотняные рубахи с выемкой у ворота, суконные узкие штаны заправляли в сапоги. Такая одежда не стесняла движений. Все же Андрей был еще мал, и потому оружие у него было ненастоящее — лук легкий, меч деревянный; и булава, и боевой топорик — вроде как игрушечные. Но все равно Лев теперь не давал ему пощады. Рубахи их взмокали от пота, но снять рубаху нельзя было, грешно крещеному человеку обнажать грудь с крестом, это можно делать только в бане, где нет икон, а кто не в бане так делает, того расхристанным безобразником зовут.

— Не мечись по сторонам! — кричал-приказывал пестун. — Ты в кругу малом затворен, твой это круг. Не пускай врага, оборону копьем держи!.. Стой, не мечись!..

Андрейка останавливался, тянул носом.

— Я копье метнуть хочу! Почему ты не даешь мне? Где мой меч красивый — меч Полкан? Для чего ты мне эту деревяшку дал? Я биться буду с врагом, нападать буду! Пусть трусы оборону держат!..

Мальчик трогательно-независимым движением сердито утирал рукавом вспотевший лоб.

— Эй, Андрейка! — Пестун заводил руки за спину. — Был бы твой отец этаким храбрецом, не быть бы тебе сейчас вживу!

— Отец — не трус. — Мальчик супился.

— Эка невидаль, храбрецом без ума быть! А ты будь по-умному храбрым.

«Как это Лев, — сердито задумывался мальчик, — и врага может разить, и думать притом… А я только за меч этот деревянный схвачусь, и уже и думать не могу, только руками двигаю да всем телом порываюсь. Нет, не годится так! Буду его слушать…»

— Ладно! Хватит говорить, — бросал пестуну, — учи меня делу! Ну вот, я буду в кругу. Дальше что?

— Дальше… Впереди — враги, позади — враги, со всех боков — тоже враги… Копье держи… Успокойся, не горячись, не петушись… Враг не прорвется к тебе!.. Ты спокоен, от его горячности к тебе сила идет…

Лев начинает наступать. Андрей невольно кидается на него. Лев останавливается.

— Я о чем говорил тебе? В одно твое ухо слова мои влетают, в другое — вылетают!

— Не кричи! — Слезы в голосе мальчика. — Давай сызновна начнем! Дай мне помыслить. Горячо мне охота биться, а ты велишь биться холодно. Дай мне помыслить, дай горячку мою одолеть!

— Одолевай! Пожду. И не забывай: битва — не забава горячая, в битве — ум должен быть посильнее руки…

Стоят, молчат… Андрей собирается с силами.

— Кажись, я готов. Дай перекрещусь! — Детская рука поднимается для крестного знамения. — Нападай теперь, умом я изготовился…

И на этот раз, к радости мальчика, все идет хорошо…

Но только привыкнет Андрей к одному, a пеcтун уже другому учит своего питомца. Своим большим деревянным мечом выбивает из руки мальчика маленький меч.

— Кулак вперед кидай! — кричит. — Книзу!.. Мощно!.. Да я семь раз тебе голову снесу, покуда ты один раз кулак сожмешь!..

Учит Лев своего Андрея высоким и широким прыжкам, быстрым, вертким и размашистым движениям.

После таких занятий стрельба из лука удовольствием кажется.

Приходит отец — глядеть, как овладевает его любимец искусствами воинскими. Поглядев, отводит в сторону пестуна:

— Ты бы потише! А то натаскиваешь, будто дружинника простого. Андрею ведь не простым воином — князем быть. И дружина вокруг него, и воеводы, и люди верные, — будет кому заградить, защитить сына моего…

Но Лев понимает, что сейчас возможно возразить князю, и говорит упрямо и решительно:

— Всяко может обернуться судьба. Умений излишних не водится на свете этом, все в дело пойдет!..

— Ну, как знаешь! — отвечает князь спокойно. — Я тебе не зря любимца своего доверил. Тебе за Андрея ответ держать…

Андрей старательно орудует деревянным мечом. Самое важное — память и мысль не терять, не утрачивать; пусть другие в битве горячатся, а ты — думным оставайся… Вверх меч, а теперь вниз, и — одним движением круговым… А каково-то ладно будет, когда меч будет настоящий — Полкан!.. Вбок — локтем… Вниз… Вверх… Нет, перед этим — еще что-то… Ох, забыл!..

Паническое отчаяние мгновенно охватывает детскую душу. Но пестун верный — начеку. Тихо подсказывает, будто вдыхает в сознание детское:

— Правый локоть сильно отставь назад… Выпад вперед…

Мальчик преображает слова в движение, справившись со своей растерянностью. И уже сам, без указаний, завершает, гордо вскидывает меч вверх!

Отец хвалит его горячо, в маковку целует.

Но Андрей расстроен; он знает, что он знатнее многих своих братьев; знает, что этой знатностью надо гордиться; знает, что Анка и Лев гордятся знатностью своего питомца… Он не должен забывать, он должен быть лучше всех!..

Утешает мальчика золотистый конь Злат. Конь — настоящий, живой, не игрушка! Но и тут, конечно, не обойтись без пестуна.

— Ты хлеб-то не держи пальцами… Положи на ладонь, на самую середку, пальцы спрями да под губы ему свой гостинец и подноси!

— А как я буду в кольчуге залезать на моего Злата?

— Не тревожься понапрасну, кольчуга-то — с разрезами по бокам!..

«Неприметлив Андрей! — с горечью и беспокойством думает пестун. — Семь раз одно увидит, на восьмой не запомнит. Мыслями многими разум всполошен, оттого и неприметлив. И умен-то Андрейка чудно, не как отец, не как старший брат. У тех мысли для дела, а у моего — мысли для мыслей…»

Но и это странное свойство Андреева ума делается для Льва предметом гордости.

А мальчику, похоже, не до мыслей серьезных и странных. Уздечку надевает он на золотистого Злата, оглядывает коня чист ли. И оседлать коня — вовсе не просто. Но вот гордый счастливый мальчик выводит оседланного коня в поводу из конюшни. Закидывает повод на шею коня… Вот уже и в седле… Рысью!..

— Эгей! — кричит Лев задорно. — За арчак не хватайся! Руки от седла прочь! Повод возьми!..

Но в голосе громком, зычном не слыхать досады. Потому что далась езда верховая Андрейке. Как влитой держится в седле! И шагом, и рысью!.. А как пустит коня прыжком!..

А хорошо-то как на водопое плыть вокруг золотистого коня, обмывать гладкую спину и дышащие бока… И всем своим существом ощущать беззаветную преданность этого чуда живого бессловесного…

Настает и счастливый день, когда Андрей получает свой настоящий меч Полкан. И кольчугу получает, и шлем. Только шлем и кольчуга — простые, некрасивые совсем. Но Лев настоял и на этом.

— Ты простым дружинником побывай, князем-то побыть успеешь еще!

И Андрей не спорит. В кольчуге и шлеме, с мечом настоящим — в семь раз все труднее. Но он выдержит, он всему выучится!..

И снова зима. Белизною все одето. Александр приехал. Андрею подарок поднес — попону для Злата — по синему полю расшито серебром.

Идут рядом через двор, и Андрей чувствует, что Александр — друг ему. О прежних своих мучительных размыслах об Александре и думать не хочется, такими давними кажутся…

— Женить меня хотят, — говорит Александр доверительно и как-то слишком уж беспечно.

Андрей невольно улыбается с насмешкой. Ему девять лет. Все, что он урывками успел узнать об отношениях близких мужчин и женщин, видится ему нечистым. Ведь и о святых говорится, что они этого не желали. Алексей Человек Божий ведь ушел от невесты своей… И Борис и Глеб — отроки чистые были… Но Андрей-то Боголюбский и жен и сыновей имел, и в походы ходил, а все равно — святой… Но отец сказал, что князю иная святость подобает, нежели простому мирянину… А вдруг не прав отец?.. А если святость — в смирении, тогда святость князя в том, чтобы сделаться простым мирянином… Но разве так бывает?! Собственные мысли кажутся Андрею странными, он снова улыбается… Спохватывается — надо ведь говорить с Александром, отвечать, спрашивать…

— А на ком тебя женят? — спрашивает. Хотя особого любопытства не чувствует…

— На дочери полоцкого князя Брячислава женят меня, — отвечает старший брат. И на этот раз в голосе его звучит бесшабашность, и тоже — странная какая-то. — Пропадает пропадом воля моя молодецкая! — произносит с этой бесшабашностью Александр и будто сам над собой насмехается.

Андрей не знает, как надо теперь говорить, что сказать. Только чувствует, что все его слова детские выходят, будто бы он — несмышленыш какой… Но помалкивает — неловко…

— А что она — красивая? — спрашивает.

— А что я — видал ее? — отвечает вопросом Александр.

Теперь Андрей чувствует, что Александру — горько. Андрей бы стал утешать его, да не ведает — как это утешение сотворить, чем брат его старший может утешиться. Разум настороженно подсказывает, что лучше оставить Александра, подальше держаться. Но что-то тянет Андрея к старшему брату. Й это самое «что-то»— оно и есть, должно быть, извечная мальчишечья, мужская тяга к риску, к такому головокружительному чувству, что вот еще немного — и жизни лишишься… а может, и уцелеешь… И сердце замирает, и страшно, и больно, и весело… И с кем ведь играешь? С самою судьбой…

Красива ли невеста Александра — не так важно Андрею. Сам девятилетний Андрей сейчас презирает всех женщин, даже Анку. Всех, кроме своей неведомой матери, она святая была. А все другие женщины — просто глупые. Особенно девчонки невозрастные… Хотя порою Андрейка и Танас, и сами ведь не знают зачем, затаиваются в кустах и глядят на девчонок, своих сверстниц, как те становятся рядками друг против дружки, идут — рядок на рядок — и запевают стройно, тонкими голосами:

Распущенные по плечикам светлые волосы взметываются, и колечки височные взблескивают на солнышке…

— Чика мой! — вдруг обращается к мальчику Александр, и говорит до того тепло, и горечь прорывается, о себе он горюет… — Хочешь, — говорит, — пойдем к дружинникам?..

К дружинникам холостым, что живут в большой избе, ходить княжичам не велено. И у Андрейки еще не возникало желания нарушить этот запрет. Он не думает, чтобы занятное что-то было в той избе. И сейчас, когда Александр зовет, вовсе не хочется идти, запрет нарушать. Но почему-то неловко отказаться.

— Пойдем. — Андрей старается говорить спокойно, будто ничего запретного не предложил ему старший брат.

А тревожно…

Снег под валенками поскрипывает…

Из окошек слюдяных свет пробивается, из-за двери крепкой голоса грубые выплескиваются…

Александр пропускает его вперед и прихлопывает дверь с какою-то хищной быстрой ловкостью… В сенях темно. Александр будто исчез, и стыдно звать его, будто Андрей темноты испугался. Уж давно Андрей не боится темноты… А все же быстро движется на свет, в большую горницу.

Там светло и просторно. Горят сальные свечи в подсвечниках-штатолах. У стен — длинные лавки. По лавкам — страшные грубые лица, иные — молодые совсем, парнишечьи…

Чувство опасности от полной своей беззащитности охватывает мальчика. И прежде бывало такое чувство, но давно…

И нет, он не кинется бежать, он не трус!..

Да вроде и обижать его не сбираются. И что ему подумалось!

Большой парень в красной рубахе подает ковш сладкого сусла. Ковш большой. Глаза парня — озорно-светло-жестокие.

— Испей, княжич! — произносит он густым нарочно голосом. — Тебя дожидаем…

Андрей пьет и вдруг чувствует, что Александр тоже здесь. Его присутствие и тревожит и успокаивает.

— До донышка!.. До донышка! — шумят голоса.

Андрей вливает в себя сладкое питье. Опускает руку с пустым ковшом.

Голоса радуются, грубые лица светятся.

— Наш будет! Удатной!..

— Истинным воином желаешь стать, княжич? — спрашивает парень в красной рубахе.

Сразу хочется ответить «Да!», но нет ли здесь какого подвоха, ловушки какой… Но и медлить ответом нельзя…

— Желаю, — отвечает мальчик. А голова уже начала кружиться. Но надо, чтобы голос был спокойный.

— В игры-забавы наши желаешь научиться играть?

Андрей уже втянут в игру и отвечать должен, как положено.

— Желаю, — повторяет он.

— Тогда ты будь лисугером, а я тебя в кряж имать стану…

«Кряжн» Андрей видал, это такие капканы на зверье лесное, из расщепленного бревна творится такой капкан. Значит, страшного и дурного ничего не будет, а просто игра, в которой надо быть ловким. Но, должно быть, непросто играть с такими возрастными…

— Вот я кряж! — возглашает парень.

Другие укладывают его на бок, связывают ему ноги и руки, которые он поднял прямо над головой.

— Делай, как велим, — говорят Андрею.

Он еще не может понять, что же ему нужно делать, чтобы выиграть и показать свою ловкость. Ему велят сесть напротив «кряжа», просунуть свои ноги между его ног и рук. Теперь будто защемило Андреевы ноги.

— Нагнись-ка, — велят Андрею. — Вперед нагнись… Голову ему на бок положи…

Велят коротко, будто делу какому учат. И ничего не остается, как делать по-ихнему. Андрей захватывает руками свои ноги, там, где пальцы…

Что же теперь ему нужно сделать? Конечно, быстро освободиться! Но его «кряж» — возрастный, рослый парень… Так нечестно!..

Двое других парней чуть приподнимают мальчика. И вдруг резко опрокидывают его через голову на спину. «Кряж» в красной рубахе тотчас перекатывается на другой бок.

Теперь Андрей прижат намертво к доскам пола, шевельнуться не может. Но невольно пытается дергаться, а все смеются громко и грубо. Это над ним ведь они смеются! Никогда во всей жизни его не было ему так унизительно и противно…

Но оказывается, этого его унижения мало им! Грубые пальцы толкают его, больно щиплют… Но он не закричит, не закричит, пусть убивают!..

А все кружится и дробится перед глазами. И выпитое просится наружу… Ох, неужели и такой срам придется принять?! Он стискивает зубы… Очень больно… Штаны спускают… О!.. Щиплют самый тайный уд, смеются… Только не кричать, не кричать!.. Глаза у него жжет, но слез нет…

— Эй, довольно! — приказом звучит голос Александра.

Андрей закрывает глаза, сильно-сильно сжимает веки. Возятся с ним… Теперь он лежит на полу один… свободен…

Не раскрывая глаз, протягивает руки, прихватывает штаны… Лишь бы не остановили, не успели… Еще чуть-чуть полежать, пусть подумают, будто он встать не может…

Он вскакивает на ноги и, прижав обеими руками штаны, бежит к двери… Там… сени… Выбежали за ним в темные сени… Он круто забирает вбок и затаивается… Но терпеть уже невмоготу… Сильная струйка течет… Но они топают ногами и что-то кричат… Зовут его?.. Голова кружится, уже и непонятно, что они кричат… Ушли… Нет, наружу, на двор пошли… Надо, чтобы вернулись… Подтягивает штаны… Хорошо, что не мокрые… Перепоясывается… Долго ли ждать?.. Хлопнула дверь… Вернулись… Говорят что-то… А вдруг на дворе кто-то остался и ждет его для новых унижений?..

— Свечу давайте! — повелительный голос Александра.

Сейчас придет со свечой, увидит!.. Нет, нет, нет!.. Успеть выскочить, и чтобы дверь не хлопнула… Тяжелая дверь!.. Повернуться… обеими руками ее…

Свободен!..

Бежит не разбирая дороги… В темноту, подальше от огней оконных… Но чувство радости от освобождения тотчас сменяется отчаянием от пережитого унижения… Грешно убивать себя. Но если он просто пойдет в темноту, в холод и замерзнет, ведь это он не сам себя убьет, это просто сделается с ним такая смерть — и все…

Как хочется есть! Как будто сто лет не ел… и голова болит… и холодно… в одной рубахе, без шапки, без рукавичек…

У ворот — стража… Но он и в темноте знает, куда идти… В поле пустое, по узкой тропке, в овраг самый глубокий… После — наверх и снова — полем, и ветер будет со всех сторон дуть… Вон там кустарник, будто ниточка темная из-под снега… гора большая снежная… На гору!.. И никто не найдет его… Снег повис, будто кровля узкая… И вдруг — с шумом — в обрыв… Он отшатнулся, упал… Нет, замерзнуть, а в обрыв нет!..

Он уже так высоко… И снег вокруг. Темно… Он один совсем… А хорошо!.. Холодно только… Теперь куда?.. Вниз… И вверх снова… Он вспотел, струйки пота стекали по спине, по вискам, по лбу…

Захотелось лечь и закрыть глаза… Нет, не сам себя убивает, ничего грешного не делает… Закрылись глаза…

И будто сразу накатили голоса и свет фонарей!

Льва он сразу признал. Но на руки его подхватил и прятал под плащ меховой — отец. Глаза отца в свете фонарей в нескольких руках — а людей не мог разглядеть — смотрели с этой обычной странной темной и глубокой остановленностью, но руки были тревожные, заботливые… А Лев стоял рядом и протянул Андрею темную ржаную лепешку… Андрей взял, пальцы сделались медленные какие-то… Но есть стал быстро…

Повезли на санях…

В спальном покое отцовом сидел на постели. К постели придвинули стол. Ел все подряд — говядину, кашу, яичницу и ломти хлеба…

— Это всех так, — тихо говорил отец. — Всех так испытывают. Я меньше тебя был…

— Ты знал, что они со мной — такое?! — Мальчик положил на белую скатерть надкусанный ломоть. — Ты знал?!

— Я не просто знал, я велел, приказал. Нельзя испытания миновать. Еще год-другой — и придется тебе дружину вести. А какой же ты будешь ихой без испытания, как они тебя смогут своим назвать, к воинской семье своей ратной причислить!..

Андрей слушал, и легчал о на душе. Стало быть, все как надо. Но теперь другое волновало мальчика.

— А я выдержал?

— И как еще выдержал! Ты у меня храбрец и гордец!

Мальчик вздохнул.

— А когда тебя испытывали… — недоговорил.

Но отец понял, о чем он молчит…

— Меня как испытывали! Срам я принял… — наклонился к сыну. — Попысался я…

Мальчик сочувственно ухватился за отцовский рукав.

Но тотчас вспомнил еще одно.

— И Танаса будут испытывать?

— Нельзя без этого!

— Тогда я ему скажу!

— Скажешь — вусмерть разобидишь ни за что! Как же это — тебе испытание истинное, а ему будто шутейное!

Андрей примолк и снова занялся едой. Отец тронул его лоб ладонью.

— Гляди-ка! Набегался по морозу, и хоть бы что!

— Я крепкий!

Отец улыбнулся.

— Я Танасу говорить не буду, — снова начал мальчик, — только пусть его не мучают так… Ты сам знаешь как!..

— То не в моей воле, — отвечал князь твердо. — То законы ратного братства. Дружинник вольный — это тебе не холоп оружный, не горожанин с мечом! Дружина за князя животы свои кладет, не щадит жизней своих; но и князь дает волю дружине — сладкий кус, и питье хмельное, и забавления буйные. Свои волости у дружины вольной, и не след, грех нарушать их!..

— А я думал, — проговорил мальчик чуть возбужденно, — я думал, это Александр сам… нарочно… и что ты его накажешь за это… и что тогда я скажу, что не надо наказывать его из-за меня… потому что это все равно что судьбу мою наказывать! Нельзя ведь наказать свою судьбу или убежать, спрятаться от нее… Но я понял, сейчас понял, можно не бояться своей судьбы!..

Отец смотрел на маленького сына огромными своими глазами, но теперь они не казались замершими, ожили совсем и выражали изумление почти радостное, боль и восторг… Но маленький Андрей, увлеченный словами, внезапно и с такой верностью явившими его смутные доселе мысли, не приметил отцовского взгляда…

Вошел Александр, быстрыми широкими шагами подошел к младшему брату, шлепнул сильной жесткой рукой по плечу. Но ласково заговорил и виновно:

— Миленький! Чика!..

Андрей посмотрел на отца. Отцовские глаза теперь смеялись. Александр увидел этот блеск веселый.

— За муки княжича казнишь ли меня, князь? — поклонился отцу. Чертушки озорные так и заходили в Александровых глазах.

— Ступай отсель! — Отец махнул на него рукою. — Жених! Перед тестем хоть не паясничай, не срами меня!

Александр еще поклонился и послушно ушел. Но Андрей знал, что отец на Александра не сердится.

— А он как выдержал испытание? — спросил отца.

Андрей часто звал брата не по имени, а просто — «он».

— Он-то?! — Отец сделался задумчивый. — Он свой у дружинников, ихой! Он, коли захочет, всюду своим будет!..

Андрей хотел спросить, что это значит… Александр негордый, что ли?.. Но, как это часто бывало: только раздумаешься, только вопросы занятные на ум придут, а уже есть или спать охота… И сейчас уже клонило в сон…

Лев, пестун, унес на руках спящего мальчика из отцовских покоев…

Вскоре была свадьба Александра. Венчал его с дочерью полоцкого князя смоленский епископ. Две «брачные каши», два свадебных пиршества чинили, в Новгороде и в Торопце.

В почете были отец и мать жениховы — князь Феодор-Ярослав и княгиня Феодосия. Она искренне радовалась женитьбе сына. Прошлое забыто, и даже и с удивлением припоминает она себя недавнюю. Теперь она твердо знает, верит: никогда Андрею не затмить, не одолеть ее первенца.

Странной маленькой победой Андрея обернулись брачные пиршества Александра. Конечно, все братья и сестры, все признанные дети князя присутствовали на свадьбе старшего брата. Кроме Андрея. Он сказал отцу спокойно, что на свадьбе Александра — не будет. Просто потому, что не хочет.

И отец только поглядел испытующе, но уговаривать не стал. А уж не сердился и подавно! Когда же он сердился на своего любимца? Никогда!..

На владимирском широком Дворе тихо было. Как же, все на свадьбу двинулись!.. Лев сидел на бревнышке и вдруг показался Андрею похожим на старого отцова пестуна-сказителя, прозванного Козлом. А давно ли Андрей молился за упокой души бедного старика? Надобно помолиться… И вдруг Лев привиделся ему почти старым… Сцепив пальцы обеих рук на колене, Лев тихонько напевал на родном своем болгарском языке, непонятном Андрею.

Андрей подошел, сел рядышком, обнял своего красноволосого пестуна за шею.

— О чем ты поешь?

— Пою… — Лев прервал пение и пояснил, чуть растягивая слова. — Пою:

И снова принялся тихонько напевать…

Мысли накатили… Такое часто бывало с Андреем. Привык… Можно ли петь языческие песни? Грех, конечно. А, должно быть, еще больший грех — указывать другим на их грехи… Спросить ли пестуна: тоскует он по родимой стороне, по родичам своим, по имени своему прежнему? Андрей знает, «Бисер» — «жемчуг»… Жемчужная туча — милостивый правитель… Нет, не спросит Андрей… Почто растравлять душу чужую… Вдруг лицом припал к груди пестуна… Лев перестал петь, погладил по голове тяжелой ладонью… Андрей поднял голову…

— Я теперь не боюсь судьбы своей, — сказал, — потому и творю, что захочу. Все равно от судьбы не убегу, не спрячусь…

— Возрастный ты становишься, — сказал пестун.

— Возрастный, — повторил питомец.

Десятый год пошел Андрею.

Беседы с отцом доставляли мальчику самое живое удовольствие. Отец призывал его к ужину в свой столовый покой. Не любил князь, когда слуги сновали взад и вперед, мельтешили перед глазами. Приказывал сразу ставить на стол все кушанье и оставлять его наедине с сыном. Подавали холодную зайчатину, грибы засоленные, яблоки, моченные в квасах ягодных. Особый поставец отпирал князь собственноручно, вынимал сосуд глиняный, обливной, расписной, запечатанный. Ставил на скатерть белую, синими узорами расшитую…

— Для тебя, Андрейка, распечатываю. Привыкай к вину сладкому, княжому, заморскому… — И прибавлял, распечатав кувшин: — Это греческое вино, сын. С далекого острова, словно лист зеленый, лежащего в теплом море… Отведай!

И когда Андрей отпивал, дивясь сладости, отец спрашивал ласково:

— Сладко?

— Чудесно! — искренне отвечал Андрей.

А после трапезы они принимались грызть каленый горох и запивали сладким вином.

Отец настраивался на мечтательный и возвышенный лад.

— Помни, — говорил сыну любимому, — ты рода самого высокого и благородного! В твоих жилах — кровь Рюриковичей и ромейская кровь, императорская… — И добавлял тише: —А по матери — ты князь мордовских земель…

Андрей опускал голову…

Но отец, увлекшись, вспоминал, как мирился на Суздальском съезде с Василько Константиновичем после мордовского своего похода и какие пиры устраивались после примирения…

Андрей отпивал еще сладкого темного вина и произносил решительно:

— Не хочу про это! Не говори! Не береди мою душу!

И отец с послушанием внезапным заговаривал о другом. Неисчерпаемой темой воспоминаний, рассуждений и восхвалений служил для Феодора-Ярослава дядя — Андрей Юрьевич. Какой он был — низкорослый, ширококостный, силы необыкновенной, волосы чермные, огнистые, скуластый, глаза были зоркие, по матери внуком приходился половецкому хану Аюпу. Даже болезнь свою умел обратить в достоинство Андрей Юрьевич. Малым еще ребенком, княжичем, упал е коня, спину повредил, шея с той поры не гнулась. А молва говорила о гордой осанке его, сколько походов свершил воинских. Ни слова жалобы от него не слыхивали.

— А сам, Андрейка, суди, каково ему приходилось с больными костями и в дождь и в снег, сам суди!.. С Южной Руси двинулся Андрей Юрьевич на Север, Широкой, могучей, единой хотел видеть Pycь!.. Владимир сделал столицей своей. «Кытаном» — «строителем» прозвали его на языке его матери. И недаром! Белокаменный детинец, Золотые ворота, Успенский, Дмитриевский соборы — все по его указу возведено… Ворота белокаменные восточные, что зовутся Серебряными, — все он!.. Дмитровский, Андреевский монастыри… А как украшал церкви!.. Успения Богоматери… Как вспомню дарохранительницы златые!.. Икону драгоценную Богоматери Владимирской, заступницы вековечной святой нашей Русской земли — он же явил нам, Андрей Юрьевич!.. Со всей Русской земли мастеров собирал во Владимир!..

— Отчего же он сам в городе не жил? — прерывал сын восторженную речь отца.

— Отчего? Отдохновение требовалось ему от многих трудов. Для того и воздвиг дворец в селе Боголюбове.

— Почему его убили? — спрашивал Андрей. Его и вправду волновало это убийство славного родича, в честь которого он был наречен.

— Злодеи, изменники погубили его! — Теперь возвышенный лад, завладевший душою Ярослава, переливался мрачными гранями. — Изменники! — повторял он. — Сыны вероломного боярина Кучки, братья супруги-злодейки Андрея Юрьевича!.. И за то никогда не найдут их тела упокоения христианского. Страшный это грех — убийство правителя высокого рода!..

Внезапно князь смолкал, словно утомленный восторгом и горечью. Он не хотел излишне огорчать своего любимца и потому не говорил Андрею, как вспоминает его старшего брата Феодора, своего первородного сына… Как сходен был Феодор обличьем с Андреем Боголюбским!.. Быть может, вошел бы в разум истинный, повторил бы деяния родича… Но не было судьбы…

Князь наливал дополна золотой бокал и пил медленными глотками… Хорошее вино следует пить медленно, смаковать… Это и отец, Всеволод Юрьевич, говаривал…

Андрей думал… Его смущала в отцовых рассказах о житии Андрея Боголюбского некая возвышенная простота. Все выходило так просто — белое и черное — Святой князь-градостроитель и убийцы-изменники… «А какой же я хочу непростоты? — спрашивал себя Андрей. — Чего хочу? Как-то оправдать изменников-убийц? Показать, что и князь Андрей Юрьевич был виновен в чем-то? Но нет, это была бы слишком уж простая не-простота…»

— А Что, Андрейка, — спрашивал отец, — о ком сейчас хочешь послушать — о Юрии-князе, сыне Андрея Юрьевича, или о родном деде своем, Всеволоде-Димитрии?

— О Юрии Андреевиче сначала. — Андрей улыбался. Должно быть, на самом деле не Бог весть какая веселая жизнь была у этого Юрия, но слушать о нем почему-то бывало занятно и весело. И отец, бывало, развеселится, говоря о нем. И выходит, будто Юрий занятную и потому и веселую жизнь прожил…

После страшного убийства отца его остался Юрий безо всякой подкрепы. Впрочем, и отец не очень-то жаловал его. Ни в одном городе русском не мог Юрий удержаться на княжении. Другой бы на месте его завяз в междоусобицах, но Юрий был отчаянная голова, удалая. По-своему, впрочем. Поколготился, поколготился — и махнул в далекие горы Кавказские, в царство Картли, где служили при дворе царя Давида половцы, родичи Юрия по бабке, дочери хана Аюпа… Рассказ отцов делался все занятнее, все сказочнее… И была в жизни князя Юрия какая-то легкость, не было такой легкости в жизни других князей. Конечно, были они землеустроители и полководцы, но легкости в них не было, нет!.. А ведь куда с одною лишь тяжестью, куда?..

…Картлийский царь Давид имел двух дочерей-красавиц, имена их были — Тамар и Гурундухт… Молва о красоте и разуме царевны Тамар прошла по всем землям и царствам восточным. Сватались к ней царевичи Персии и Византии и принцы далеких франкских земель… И всем им царевна Тамар загадывала одну загадку: «Кто она, огневая танцовщица, пляшущая под бубен своего брата в окружении бесчисленных подданных?» И никто не мог разгадать эту загадку. И было скрыто под покрывалом лицо Тамар. Ведь она была так прекрасна, что всякий, увидевший ее, лишился бы разума… И отчаялся картлийский царь Давид выдать замуж дочь свою Тамар. И тогда он завещал ей свое царство, чтобы она сделалась полновластной правительницей. И еще не бывало такого, чтобы девица правила царством совсем одна, без отца или брата. На высокой скале приказала царица Тамар воздвигнуть замок. И замок был окружен стеной с золотыми зубцами. И на каждом зубце скалился человеческий череп. То были головы несчастных царевичей и принцев, не разгадавших загадки… И каждое утро царевна выезжала с открытым лицом из своего замка в город — вершить дела царства своего. И лишь в городе прикрывала она свое лицо. А пока ехала по дороге меж скал, ни один юноша или зрелый муж не решался увидеть ее. Каждому свой разум дорог! И вот однажды, выехав из ворот на дорогу, царица увидела юношу в одежде стражника. И юноша этот бесстрашно смотрел на нее и был необыкновенно хорош собою. Но царица была горделива. И спросила его:

— Отчего ты не теряешь разум, юноша? Или тебе нечего терять?

— А ты, красавица, загадай мне свою загадку, и тогда увидишь, есть ли мне что терять! — И он засмеялся мелодичным смехом.

И царица Тамар остановила своего коня и загадала прекрасному юноше в одежде стражника свою загадку.

И он воскликнул:

— Нет ничего легче! Это всего лишь молния, пляшущая под бубен грома в окружении дождевых струй…

— Кто ты, — спросила царица голосом, полным трепета, — и почему на тебе платье стражника?

— Я русский князь, — отвечал он, — враги лишили меня владений. А платье стражника я ношу, потому что я нанялся стеречь замок твой.

— Отныне я доверяю тебе стеречь меня саму! — произнесла царица…

И она представила его своим приближенным и подданным как своего супруга.

И сначала жизнь молодых супругов складывалась счастливо. У них родилось двое детей: сын, получивший имя отца, и дочь, названная Русудан. Но прошло не так уж много лет, и князь Юрий стал помышлять о том, что он должен править царством Картли…

— Но разве отец не завещал царство дочери? — спросил Андрей.

— Он сделал это всего лишь от отчаяния, — ответил Ярослав. — Где это видано, чтобы при живом муже баба правила царством?

Выражение его лица сделалось таким уверенным и веселым в этой уверенности, что Андрей невольно расхохотался.

— А как же княгиня Ольга? — Он наклонил голову и поглядел на отца, пытаясь щуриться, как Александр.

Но, кажется, теперь пришел Ярославов черед смеяться.

— Ты не слушаешь меня, — проговорил он со смехом. — О своем думаешь и не слушаешь меня. Ведь Ольга была матерая вдова, муж ее был убит, и правила она вместо маленького сына…

— А я слыхал, она ему и возрастному не давала править…

— Гляньте! — Отец нарочито вытянул руку, и Андрей снова невольно прыснул. — Гляньте на него! — Отец помахивал указательным пальцем, и глаза его замершие чернели на смуглом лице, будто жили сами по себе. — Мало мне Александра-насмешника, а и этот — туда же! Подкалывать меня!..

— Ну ладно тебе! — Андрей погасил улыбку. — Дальше рассказывай.

Отец еще отпил.

— А что дальше? Невесело дальше. Царица Тамар была мудра. Она супруга своего послом отослала в Константинополь, в столицу империи ромеев. Но и Юрию было не занимать гордости. Он самовольно воротился, войско собрал и пошел на жену свою войной! Но царица победила его. И пришлось ему вновь бежать в столицу Византии. Там и пропал. Никто более не видал его…

— Там он встретил моего деда Димитрия?

— Да нет, не могло такое случиться. Отец мой уже на Руси обретался…

Ярослав знает, что сейчас будет рассказывать сыну о князе Всеволоде Большое Гнездо, о своем отце. О нем говорить всегда занятно, и тоже с каким-то весельем. О себе неохота говорить. О том, как не давал везти хлеб в Новгород, о распре с тестем, Мстиславом Удалым… Но однажды Ярослав сказал Андрею то, что непременно надо было сказать:

— А и я ведь признанный у отца, Андрейка…

Быстрое выражение тихой радости прошло по лицу мальчика, он почувствовал, что отец сделался ему еще ближе… Да, Ярослав-Феодор не был сыном закавказской принцессы, не был сыном витебской княжны, венчанных жен своего отца, но был рожден от одной из незнатных наложниц. Впрочем, о том, что мать его, бабка Андрея, была незнатного рода, Ярослав не решался сказать сыну; об этом никогда никто не говорил; иные, случайно обмолвившиеся, попросту лишились жизни как-то неприметно; и спустя какое-то время происхождение Ярослава по матери и вовсе позабылось… Ярослав и сам не любил вспоминать о матери, которую помнил смутно. Сказал Андрею:

— По законам народа твоей матери я супруг ее перед Богом!..

Андрей снова низко наклонил голову с ежиком русым и косицей на маковке…

Но самыми приятными для Ярослава воспоминаниями были воспоминания об отце. О том, как дед Юрий Долгорукий узнал о рождении сына, когда охотился в темных лесах, как избрано было младенцу имя Димитрий и наказано было заложить в его честь город Дмитров… Ярослав не осуждал Андрея Боголюбского за то, что тот вынудил молодую мачеху уехать на родину, в Константинополь, с тремя маленькими сыновьями, Михаилом, Василием и Димитрием, будущим Всеволодом, прозванным Большим Гнездом…

— Но как же император византийский не отомстил за подобное унижение своей сестры? — спрашивал Андрей отца.

— Э-эй! — отец щурился почти как Александр. — Императору Мануилу не до того было! Он больше красавицами был занят, нежели делами правления. Как раз тогда обдумывал новый брак, с Мелисандой, графиней Триполитанской. Уже корабли готовы были везти свадебный невестин поезд из Триполи в Константинополь, но внезапно девушка заболела и с ужасающей быстротой теряла свою красоту. Возможно, это было действие отравления или колдовства. Император взял назад свое слово, и брату Мелисанды ничего не оставалось, как примириться с этим…

— Но ведь душа-то важнее тела! — серьезно сказал Андрей. — Разве и душа ее испортилась?

— Я не ведаю ничего о ее душе, — отвечал отец с такою же серьезностью, — да ведь и речь шла о мирском союзе, а не о поступлении в монастырь… — Отец замолчал, чувствуя, что сын еще о чем-то хочет спросить.

Но и Андрей молчал. Эти мучительные для него вопросы о душе и теле, о мирском и духовном, — едва ли они имели разрешение. Но избавить от них свое сознание тоже не было возможности…

— И что с ней сталось, с этой Мелисандой? — спросил Андрей.

— О, эта история придется тебе по душе! Мелисанда утратила прославленную свою красоту, но в это время в далекой франкской стране жил некий рыцарь, так зовутся франкские воины, весьма преданный всему духовному; в одном замке, принадлежавшем родичам красавицы, увидел он портрет Мелисанды и полюбил ее. «Портретом» франки зовут изображение мирянина, исполненное на холсте или на доске. И юный воин увидел подобный портрет и полюбил красавицу. А на портрете Мелисанда была красавицей. И он снарядил корабль и отплыл в Триполи. Долго и тщетно молил он графа Триполитанского, тот отказывал ему, хотя юноша был знатного рода. Наконец, тайком пробравшись во дворец, юноша увидел Мелисанду. Его не испугало безобразие прежней красавицы, должно быть, и вправду она обладала прекрасной душою, которую и оценил влюбленный. Они бежали на его родину, где жили счастливо и умерли в один день…

Да, эта история была по душе Андрею. Как хорошо было бы любить так, когда он станет совсем возрастным! И еще быть правителем жемчужной тучей!..

А Ярослав рассказывал о браке Мануила с другой красавицей, Марией Антиохийской, о двоюродном брате императора, зловещем красавце Андронике Комнине, по приказанию которого несчастную Марию после смерти супруга задушили в темнице… Вспоминал Феодор-Ярослав рассказы отца о Константинополе, огромном славном граде, равном древнему граду Риму! Со всех концов мира везут в столицу Византии шелк, пряности, золото, серебро и драгоценные камни, русские меха и лучшее оружие с Востока. Отец Ярослава никогда не забывал дворцы, конские ристалища, дивные хоромины и храмы византийской столицы…

— Воздвигнуть бы на Руси подобный град! — восклицал Димитрий-Всеволод.

— Дед говорил о Киеве или о Владимире? — спрашивал Андрей.

Ярослав покачивал головой.

— Что Киев! Киев Бог весть когда поднимется теперь! И не о Владимире говорил князь, нет… А, быть может, о неведомом каком-то граде, о Риме Русском!..

А в минуты веселые вспоминал Димитрий-Всеволод корчмы-трактиры и блудилища-мимарии; и как все это было хорошо: пить вино, когда тебе хочется, и женщин иметь, когда желаешь иметь их… И князь тогда, бывало, смеялся, и вставлял в свою речь греческие слова, и сына звал христианским его именем на греческий лад: «Тодорос». И приближенные, и семейные знали, что князь в духе, когда исполнившему хорошо его приказание бросал он мягкое и чуть гортанное греческое «эвхаристо» — «благодарю»…

Димитрий вернулся на родину отца по смерти матери, убоявшись вражды к себе при константинопольском дворе. И всякий раз не забывал Ярослав помянуть великодушие Андрея Боголюбского, который принял юного брата, сделал участником своего похода на Киев…

— Отчего русские князья походами друг на друга ходят? — спрашивал мальчик рассеянно, уже утомленный многими рассказами и выпитым сладким вином.

Отец глядел на него с любовью и дивился его странному и занятному уму. Но отвечал уверенно:

— Эка! На всем свете правители друг на друга походами ходят!

— Но мы ведь все — Рюриковичи, от одного корня! Зачем же?..

— Затем, что одной сильной руки нет!

— А отчего нельзя просто всем собраться, сговориться— и не ссориться более?

— Стало быть, нельзя, кровинка моя! Вот я погляжу, как вы, сыновья мои, войдете в возраст и поладите друг с другом! — И отец снова щурился насмешливо и походил на Александра…

В этот, десятый год Андреевой жизни на земле произошла одна важная для него встреча, еще одна привязанность, более нежная, нежели привязанность его к отцу, к Анке и Льву, озарила душу мальчика.

Он знал, что в одном из теремов — покои Ефросинии, вдовы его старшего брата Феодора, давно, по Андреевым, детским еще понятиям о времени, умершего. О смерти Феодора говорилось уклончиво и смутно. Все знали: это — запретное, и если говорить о запретном, до князя скоро дойдет, а тогда и жизни лишиться возможно. И молчали. Потому Андрей о Феодоре почти ничего не знал и не думал об этом своем старшем брате.

Об этой Ефросинии Андрей тоже не думал, как не думал и о своих сестрах, и о теремных женщинах отца, Ведь этот женский мирок связывался в его сознании, да и в жизни действительной, с княгиней Феодосией; а думать о Феодосии Андрею и вовсе не хотелось. Довольно было одного чувства, что благодаря отцу само существование княгини уже не грозит Андрею погибелью.

Но время было послеобеденное, летнее и неожиданно жаркое. Все разошлись по своим теремным покоям и дремали, задернув пологи над широкими деревянными кроватями. Притих торг на внешнем дворе. А внутренний, жилой двор и вовсе обезлюдел. Должно быть, и челядинцы-прислужники дремали, приткнувшись в подклетях.

Редко-редко воцарялись на княжеском дворе подобные тишина и безлюдье. И эта редкостная возможность побродить одному в тишине-пустоте прогнала сон от глаз Андрея.

Он сам себе не признавался, но его потянуло глянуть на жилища женщин. Зачем? Не мог бы объяснить. Можно было к мыльням пойти, там портомои, всегда кучно. Однако нет, хотелось поглядеть, как живут женщины и девицы, равные ему по рождению. Было и желанно и неприятно. Неприятно, потому что связано с Феодосией. Но не к Феодосии же он пойдет! И не туда, где сестры… Женщины отца? Пожалуй, хотелось, но было совсем запретно… Что же оставалось? Невольно подумал он о вдове неведомого брата… Вот на ее малый теремок он поглядит… по лесенке взойдет невысоко… В этом ничего дурного…

Тишина и безлюдье…

Он ступал осторожно… Ступени ковром покрыты… В сенях — ни души… Ни одной прислужницы… Еще немного он пройдет… просто так!.. Все равно ведь никого нет…

И вдруг ему почудилось, что за дверью, неплотно притворенной, есть кто-то, живой, неспящий! Даже чуть жутко сделалось, почти как тогда, когда мимо церкви шел… За дверью никто не ходил, не говорил, не скрипел… Но овладевало душой это чувство, будто за дверью что-то чудесное, тихое, совсем неведомое ему…

Тихо-тихо подошел и заглянул, ног под собой не чуя…

В горенке у окошка раскрытого поставлен был книжный налой. Такой налой мальчик видел в келье одной, когда возили на богомолье в Андреевский монастырь. Андрею пояснили, что за такими налоями монахи читают и переписывают священные и богослужебные книги. Ему и на мысль не могло прийти, чтобы такой налой был в мирской горнице, да еще и в женском жилье…

Но еще поразительнее было то, что за налоем, чуть склонившись, стояла девушка в распашном платье верхнем, накинутом небрежно поверх легкого нижнего. И видны были ступни, босые, в легких туфельках мягких пестрых, без задников… И когда увидел эти маленькие светлые точеные ступни, сердце сильно ударилось в груди… А волосы были распущены и были такие нежно-золотистые и витые такие, волнистые, — это, должно быть, от тугого плетения. И тотчас осветилось в сознании Андрея: «Мелисанда Триполитанская!» Будто странный смутный образ, трепетавший в его сознании смутно, вдруг обрел плоть и кровь…

Неужели он прежде видел ее? Конечно, это Ефросиния, вдова неведомого брата Феодора… Но неужели он прежде видал ее? Нет! Должно быть, нет… Как мог — видать и не приметить?..

И невольно отворил дверь пошире… Дверь скрипнула… Замер, не опустив рук…

Девушка обернулась к нему.

Ее лицо и движения — все было такое нежное и сосредоточенное… Вот такою была Мелисанда, пока не утратила своей дивной красоты. А когда утратила, душа ведь осталась! Эта душа, глядящая в каждом движении, во взгляде нежных карих глаз; душа, не ведающая, что есть — насмешка над ближним, нечистота и гнев…

Андрей не приметил, откуда взялся в ее руках широкий — золотые разводы по голубому полю — плат… И вот уже легко порхнули руки в рукавах — и скрылись волосы золотистые…

Он решительно отворил дверь и встал перед ней, перед этой красавицей одухотворенной…

Она смотрела на него серьезно и ясно…

Видела совсем еще детское лицо, еще такое детски круглое, что кончик носа казался чуть вздернутым. И лицо это выражало наивную недоверчивость и ребяческую лихость… Но глаза — голубые, и свет солнечный в них и из них — выражали смущение и еще глубину этого странного ума…

— А ты Андрей… — произнесла она каким-то округло-певучим голосом. И голос у нее был словно бы проще, нежели вся она…

И когда Андрей услышал произнесенное ее голосом свое имя, сердце его снова ударилось в груди сильно…

И мысль о том, что она, видая его прежде, запомнила и приметила, эта мысль, казалось, обожгла…

Он подошел к налою. Все-таки он был еще ребенком, и снова сделался ему интересен этот налой, и разложенные по нему плотные листы, и большая раскрытая книга, и маленькие чашечки с красками яркими, и кисточки, и стерженьки-писала… Все это он видал в келье. Но было странно: зачем это здесь… Разве может мирянка делать то, что лишь монахи делают? А вдруг это какой-то страшный грех, который хуже всех других грехов? И тотчас же стало страшно за нее и за себя… Она неужели губит свою душу?! И ведь он… ведь он… Он никогда не выдаст ее… И свою душу тем погубит?..

Он знал, что в книгах буквами написаны слова. Подошел еще ближе… Большая красная витая буква-птица смотрела на него круглым глазом… Страх и тревога утишились невольно…

— Что это? — Он сам не знал, о чем спрашивал. Обо всем. Почему она делает то, что делают монахи, и что же такое она делает… Но она подумала, что он спрашивает о букве, какой краской начертана эта большая буква… И отвечала своим тонким простым голосом:

— Это киноварь…

И звучание этого простого голоса угасило его смущение перед ней. И теперь он задавал вопросы, один за другим, пытливо и увлекаясь все более и более. И она уже оценила его ум и отвечала ему толково, подробно и спокойно…

И когда он узнал, что ничего дурного и грешного миряне не вершат, когда читают и пишут, она увидела, как вздохнул он с невольным облегчением. Она сама была натурой утонченной и без труда осознала уже в эту, первую их, встречу эту чувствительность и ранимость его души…

Ефросиния была воспитана на южнорусский лад; старая монахиня-гречанка обучила ее греческому и латыни и славянской грамоте…

Для Андрея уже самая первая беседа с Ефросинией была словно припадание к неведомому и сладостному для питья источнику. Он узнал многое, чего прежде и предположить не мог. Но его живой ум тотчас все воспринимал, впитывал и развивал.

Необычайно заняло его это странное искусство перевода с одного языка на другой. Отвечая на его вопрос, Ефросиния сказала ему, что стопа листов, уложенных на налое, это сделанный ею перевод жития святого Андрея Константинопольского; она переложила славное это житие с греческого языка и греческих букв на славянскую грамоту, и теперь она переписывает житие в книгу…

Андрей совсем приблизился к налою и теперь видел написанное совсем близко. Ему очень хотелось коснуться пальцами этих плотных страниц, но он не решался. Она знала, что он, как и его отец, братья и сестры и княгиня Феодосия, не умеет читать и писать. Ей не хотелось, чтобы мальчик чувствовал себя рядом с ней невежественным. Чувствительный и горячий, он уже сам себе мог показаться глупым… Она спокойно чуть склонилась к большой растворенной книге и прочитала, будто вводя Андрея в свой труд и показывая, что и ему подобное доступно; прочитала:

— «Земля си николи же бесъ салоса несть».

Она видела, как на лице мальчика явилось восторженное выражение, пока он слушал, как она прочитывает фразу…

— Вот, — сказала она, снова оборачиваясь к нему, — не знаю, что поделать мне с этим словом «салос», как его по-славянски переложить…

Она сказала это только для того, чтобы мальчик стал посвободней, ощутил бы ее доверительность. Она вовсе не ожидала от него полезных себе советов, ведь он ничему не был обучен в учении книжном. Однако он с этой радостной серьезностью отнесся к ее словам…

— Что же такое означает слово «салос»?

Она задумалась.

— Пожалуй, оно означает безумца, урода, того, кто уродился не таким, как все люди… Но нет, нет, слово это означает человека, безумствующего во имя Господа, издевателя и насмешника над всем мирским ради Христа…

Такое было Андрею совсем внове, и он тотчас загорелся узнать, как же это происходит.

Ефросиния, сама все более увлекаясь рассказом, поведала мальчику о святом Андрее, который был в Константинополе рабом знатного и богатого господина. Андрей не был местным уроженцем, а, быть может, даже и из земли Русской попал в столицу византийскую. Господь благословил его, и всю свою долгую жизнь он бродил по улицам города словно безумный, подвергаясь насмешкам и поношениям. Он был великим святым и еще при жизни сподобился увидеть в откровении царствие небесное, и после своей кончины он и есть в таковом. Святой Андрей видел покров, простертый Богоматерью над людьми…

— Как будто снег зимой! — воскликнул мальчик, живо представляя себе это видение…

Но мальчик не позабыл, с чего начался их разговор о святом Андрее Константинопольском.

— Земля не может быть без салоса, потому что он насмехается над всем мирским во имя Господа и показывает людям воочию бренность всего земного… А если сказать вместо «салос» — «похаб»? Все же «салос» — чуждое слово… Или нет, «уродивый»! «Уродивый» — вот как надо назвать такого насмешника во имя Господа!..

Она тихо подивилась остроте ума мальчика. А он уже спрашивал с живостью, может ли быть уродивым правитель, князь…

И снова это был умный вопрос, один из тех вопросов, на которые возможно дать ответы занятные и достойные славной беседы.

Ефросиния стала рассказывать Андрею о древней царице Онисиме, оставившей власть и престол и, подобно святому Андрею Константинопольскому, терпевшей насмешки и даже побои…

Но тут в дверь троекратно постучали. Андрей живо обернулся. Ефросиния чуть свела, сдвинула тонкие бровки.

— Ах, это, должно быть, о приходе княгинином сейчас доложат!..

Андрей понял, что его собеседница ожидала этого прихода, но, увлекшись внезапным разговором с ним, не поспела приготовиться, не оделась как подобает. Он шагнул к двери. Ему очень хотелось прийти еще, но гордость не давала просить позволения. И вдруг сердце его переполнилось благодарностью к Ефросинии. Она так просто и чутко обо всем догадалась и просто сказала ему:

— Ты, Андрей, приходи еще… — Помедлила мгновение. — Если князь дозволит…

В этих последних ее словах Андрей явственно уловил неуверенность, колебание. Но он понял, что более нельзя задерживать ее своими вопросами, поклонился в знак своей почтительности и внимания к ней и вышел поспешно.

В сенях уже толкошились прислужницы и приближенные женщины молодой, вдовой княгини. Андрею вовсе не хотелось встретить Феодосию, идущую к невестке. Он уже заслышал мерную поступь и голоса:

— Дорогу, дорогу княгине!

Феодосия шла с малой свитой. Мальчик увидел шедшую впереди важную боярыню, торжественно требовавшую дороги. Кажется, боярыня заметила его. Да все равно, к чему притворство; ни он не желает видеть супругу своего отца, ни она не желает встречаться с пасынком, не любимым ею… И с легкостью мальчишеской Андрей юркнул за деревянный витой столб, даже и не очень заботясь о том, насколько его теперь не видно…

После было время на обмысление происшедшего. Андрей подумал, что, пожалуй, и сама Ефросиния не особо рада была приходу княгини. Но важнее было другое: почему она с такою неуверенностью сказала, что он должен попросить дозволения у отца для того, чтобы приходить к ней? Должно быть, она не знает, что князь все дозволяет своему любимцу…

Но, к изумлению Андрея, отец, выслушав его, задумался. Андрей рассказал, как в послеобеденный сонный час вдруг захотелось пойти в терем Ефросинии, как вошел, что было… Внезапная задумчивость отца встревожила Андрея, но и возбудила упрямство…

— Я хочу выучиться у нее чтению, письму и чужеземным языкам! — упрямо произнес он.

Отец задумчиво сказал, что все же не ведает, подобает ли доброму христианину-мирянину это странное умение чтения и письма…

— Но Ефросиния этим умением владеет! — возразил мальчик.

— За то, что отец ее и мать содеяли с дочерью своею, я не ответчик! — Ярослав нахмурился, вспомнив о Михаиле Черниговском.

— Я хочу выучиться у нее всему! — упрямо повторил Андрей.

Отец понимал, что не в силах отказать этим голубым с золотистым солнечным светом глазам. Хорошо, если бы мальчик сам отказался от своего желания.

— Письмо и чтение — занятия мешкотные, — осторожно проговорил Ярослав, — а ты ведь искусствам воинским, владению конем обучаешься… Достанет ли времени у тебя?

Андрей уже понял, что легко одолевает сопротивление отца.

— Достанет! Еще увидишь, как достанет!..

Эта ребяческая удаль, вдруг вспыхивавшая в милых глазах сына, трогала Ярослава едва ли не до слез…

Когда Андрей, теперь уже в уговоренный час, пришел снова в покой Ефросинии, он увидел то, что в первый свой приход не приметил, пораженный зрелищем девушки за книжным налоем. Глянули на мальчика со стен иконы, открытые, не задернутые пеленами. Иные изображения были ему знакомы по церквам, он знал, кто это. Вот Младенец Иисус, в зеленом, складчатом, поблескивающем, раскинул ручки, сидит на коленях Богородицы в бордовом плаще… Сердце Андрея больно сжалось о матери родной. Поспешно обратил он взгляд на другую икону — Спаса Нерукотворного — на прямой пробор волосы с крохотной челкой — на черном множественными полосками — желтое, тонкий нос и скошенные вправо большие зрачки…

Эти зрачки смущали мальчика, так непонятно смотрели… А вдруг он все же творит дурное, желая обучиться чтению и письму?..

Но святые братья Борис и Глеб смотрели на него тепло и будто ободряли, как добрые друзья. Борис был постарше, с бородкой, а Глеб — молодой, безбородый. Оба с длинными мечами, на головах — круглые шапочки, опушенные мехом. Красные плащи… Ах, если бы у него был такой брат, истинный друг! Но даже Танас не такой…

А лицо Георгия-воина тоже совсем юное, и волосы кудрявы ровными колечками. Он в кольчуге и копье тонкое зажал в светлом кулачке совсем по-живому… И глядит, будто и с любопытством, будто ему занятно, как будет Андрей учиться…

Мальчик сотворил крестное знамение…

Ефросиния смотрела серьезно и ласково. Сегодня она прибрана была, как подобает. Волосы — под шапочкой, и поверх шапочки — плат, ни волосинки не приметишь. И вся спрятана в широких пестрых платьях. И на ногах — сапожки с каблучками… Он вспомнил ее розовые босые ступни в туфельках без задников… Так захотелось увидеть снова!.. Резко мотнул головой…

Она досказала Андрею историю святой Онисимы. В монастырь, где царица претерпевала поношения, словно безумная и нищая, явился великий подвижник и признал в ней духовную мать всех монахинь. Но, не желая себе почестей, она бежала из монастыря…

Это было так замечательно слушать! Андрей представил себя нищим, полунагим, все насмехаются над ним, а ему смешно и презренно все мирское… Но нет, он знает, что не будет так… Но отчего? Отчего ему недостает сил противиться всему мирскому? И ведь никто не поддерживает его! Даже отец не тотчас согласился на его обучение. Что уж говорить об Анке и Льве! Эти и во сне видят его правителем — жемчужной тучей!.. А Ефросиния поддержала бы его?.. Но он стеснялся открыться ей, ведь у него о ней были грешные мысли, он хотел увидать ее неприбранной…

Кончиками нежных пальцев она едва коснулась его рукава. Следом за ней прошел к столу. Снова раскрылись пергаментные темно-желтые страницы, испещренные сплошным ковром гнутых буковок…

Ефросиния учила Андрея, вспоминая, как ее некогда, в доме отца и матери, учила монахиня Кира. Складывали буквы в слоги, разбирая Псалтырь. Каждая буква означала звук, и еще у нее было свое название — аз, буки, веди, глаголь… Такое учение скорым быть не могло. Но Андрею в подмогу явились природные его способности. И вскоре он уже читал по-славянски легко, и даже и не вслух, и не повторяя слова шепотом, а читал легко про себя.

Буквенный узор прерывался рисунками. Ефросиния учила Андрея чертать буквы, большие и малые; но рисовать рисунки она не умела. И Андрей к этому искусству рисования относился с какою-то робостью, решив про себя, что и ему оно будет недоступно. Подолгу, однако, разглядывал рисунки на страницах…

Вот нарисованы воины с мечами, над головами — стяги вьются. На рисунке в «Изборнике» князя Святослава изображен был сам князь со своею женой венчанной и сыновьями. Андрею вспомнились настенные изображения из Святой Софии киевской. Князь Ярослав Мудрый и его дети — все совсем одинакие и по росту поставлены.

Лист глядел узорными заставками, птицами узорными, восходили городки с кровлями округлыми, плыли темные ладьи…

Деревья, города, люди — яркие зеленые, бордовые, коричневые, красные цвета…

А на полях широких рисунки были неокрашенные, просто контуры: странник несет на плече узелок на палке; человек лежит, а лопатка рядом поставлена, и написано: «Делатель, трудися».

Сколько труда монахи кладут на изготовление, написание либо переписание одной лишь книги… И снова приходили мысли о том, не грешно ли мирянину, привязанному ко всему земному, учиться подобному деланию…

Но мысли эти легко улетали, потому что учение очень занимало Андрея.

Очень скоро он приметил, что почти во всех книгах не указаны люди, написавшие их или переписавшие. Андрей подумал, что, должно быть, подобное указание грешно и только для немногих, особо важных, известных своим благочестием лиц делается исключение. Так он узнал, что «Печерский патерик» составлен был епископом Симоном.

Иные книги были совсем мирские, не о святых, не о подвижниках. Но ведь и эти книги, конечно, написали монахи в монастырях, и потому не так грешно было читать их. Исповедуясь, Андрей признавался священнику, что учится книжной премудрости; и всегда получал ответ, что ежели с попущения князя-отца, то грех прощенный…

И возвращался в урочные, уговоренные часы к полюбившимся книгам. Читал о горестях премудрого Акира и злодеяниях и кознях злонравного Акирова племянника. И как-то раз, сидя с отцом в столовом покое, дождался, когда отец в очередной раз расскажет историю казни бояр Кучковичей, убийц святого Андрея Боголюбского, и произнес громко фразу из книги об Акире премудром:

— «Иже добро творишь, тому добро будешь, а иже яму копаешь подъ другомъ, да сам в ню впадешь».

И сказал скромно, что вот такое писано в книге. И отец глядел на него с восторгом; щурился, как Александр, но в этом прищуре не насмешка виделась, а восторг любовный…

Читал Андрей рассказы о святых отшельниках, кои святостию своей диких зверей усмиряют. И о хождении Богородицы по мукам грешников, как дала она, милостивая, покой всем грешникам от Великого четверга до Троицына дня. И повесть о Варлааме и Иосафе, живших в далекой земле Индийской. И длинную, как сказка, историю святого Евстафия Плакиды, его жены и детей, как утратил их Евстафий и вновь по воле Божией обрел, и приняли они все мученический венец…

Но не одним лишь чтением и писанием занят был Андрей в покое Ефросинии. Она научила его игре в большие резные деревянные фигуры, светлые и темные. Фигуры эти представляли два войска с воинами, полководцами и правителями. Надлежало по особым законам передвигать эти фигуры по клетчатой доске особой. Обычно ничего не говорившая о себе, Ефросиния вспомнила, как игрывала с отцом в Чернигове в эту игру заморскую. Она была рада, когда Андрей легко выучился, и часто стремилась окончить занятия побыстрее, чтобы осталось время посидеть за доской с фигурами. И когда она вот так поглядывала с нетерпением на доску, совсем девочкой виделась Андрею, и ему хотелось подразнить ее. Он перехватывал ее взгляд и нарочно с тихим озорством качал головой, так что косица на маковке чуть моталась. Но Ефросиния, конечно, понимала, что он шутит, и улыбалась ему просто и любезно. Однажды она вдруг сказала, что у нее было желание выучить этой игре своего супруга Феодора…

— И грамоте? — быстро спросил Андрей с невольною ревностью.

— Нет, — отвечала она спокойно, — я не думаю, что он захотел бы грамоте. Он слишком был воин…

И Андрей после думал, как можно быть воином «слишком»? Отец его не ведал ничего превыше воинской доблести. Но вот Ефросиния полагает, что слишком много воинской доблести — это дурно… Но ведь она женщина. Она не может судить о добродетелях воина… Это если отшельник, монах, тогда — добродетели подвижничества. А если мирянин, разве можно быть выше воина?

Лев и Анка ревновали его к этим урочным книжным часам, проводимым в покое молодой вдовы.

Лев почасту стал ворчать и говорил Андрею учительно, что воинским искусствам и владению конем предаваться следует всею душой, а он в питомце своем, в Андрее, уж не видит прежнего усердия. Но Андрею вовсе так не казалось. Он полагал, что усерден по-прежнему, и только удивлялся, как узок был прежде его мир и как расширен этот мир ныне страницами книжными…

Анка свое имела на уме. Ей думалось, что книжное учение иссушит ее драгоценного питомца. Для нее подобные занятия были разновидностью подвижничества. Монахи пишут и читают, и это — как ограничение себя в пище. И молодая вдовая княгиня Ефросиния, что прельстила Андрейку делом книжным, вон она какая худая, не в теле… И с особенной заботой Анка потчевала своего питомца в столовом покое, следила, чтобы все доедал; и в спальном покойчике оставляла на ночь кушанье — вдруг проголодается ночью Андрей…

И оба они, и Анка и Лев, полагали о чтении и писании, что это грех…

Кто знает, как удивились бы и возмутились эти самые близкие Андрейке люди, узнай они о том, как далеко продвинулся он в учении книжном. Теперь жития святых читал он по-гречески — житие святого Синеона Эмесского и житие Андрея Константинопольского, житие святой Анастасии, разрешительницы уз, и житие святых сестер Киры и Марины. И любимое свое житие греческое — Алексея Человека Божия. А «Девгениево деяние» — сказочную историю византийского богатыря Василиса Дигениса Акрита прочел Андрей сначала в переводе на славянский, а затем уж — по-гречески, как была написана эта история изначально. И поделился с Ефросинией, что ведь это трудно: перекладывать с одного языка на другой.

А когда Ефросиния дала ему греческие книги ученых язычников — Аристотеля и Платона — и сказала, что эти языческие сочинения читают и монахи, вот когда прочел, и многое переменилось в его сознании, и мир его еще расширился…

Но вопрос о пути, возможном для избрания, продолжал мучить. Как хотелось решиться и все бросить привычное, в монастырь уйти послушником, скрыв свое имя и происхождение… Но чувствовал, что сил недостанет. И внезапно с горечью не по возрасту думал:

«Должно быть, так и буду жить: идти по дороге привычной, а на непривычную все поглядывать. И какая моя жизнь будет?..»

Латинских книг у Ефросинии было две, как и вся остальная ее библиотека, и эти книги были ее приданым. Одна из этих книг была «Исповедь», написанная Блаженным Августином. И из этой «Исповеди» выходило, что следует заботиться о вечном, о душе, а не о бренном, земном. Другая книга была — подробный рассказ франкского рыцаря знатного, именем Жофруа де Вилардуэн — о том, как франкские рыцари, желавшие освободить из рук сарацин Гроб Господень, завладели Константинополем… И это случилось совсем недавно: чуть более чем за двадцать лет до рождения Андрея… Он спросил Ефросинию, освобожден ли Гроб Господень из рук сарацинов, но она не знала. А спросить отца Андрею было неловко. Что сказал бы отец, если бы узнал, что Андрей читает мирские книги латинов. Подлинные ли христиане эти латины, дано ли им право освобождать Гроб Господень?..

Но особенные невольные гордость и удовольствие Андрей испытывал, когда читал писанное на Руси на языке славянском. Ревниво, будто сам написал, сравнивал книги, писанные на Руси, с греческими и латинскими писаниями, и много достоинств находил в родном… Святые подвиги Авраамия Смоленского и Феодосия Печерского не уступали подвижничеству греческих святых. А какой печалью наполняло душу сказание о Борисе и Глебе, о страшном их убиении. Это все было родное и не такое уж давнее, и оттого делалось еще жальче…

Теперь Андрей дивил Танаса, произнося вместо прежних ребяческих припевок стройные словеса выдубицкого игумена Моисея:

Но самым любимым славянским чтением Андрея сделалась повесть об убиении Андрея Боголюбского, его двоюродного деда, тезки и святого покровителя.

Всякий раз, когда читал, поднималась в душе болезненная жалость, и мысли являлись ярко о тщете всего земного, и горячие слезы гасили свет в глазах… И вновь и вновь возвращался к плотным страницам; и то одна, то другая мысль привлекала и останавливала внимание разума и души… В один день он останавливался на том, что всякий, держащийся добродетели, не может не иметь врагов. В другой день перечитывал о том, как его святой покровитель признавал себя грешным и просил Господа позволить ему смиренно принять мученическую кончину. И ведь Господь исполнил его мольбу, дал ему кончину мученика святого… Стало быть, и мученичество — дар милосердия Господня, а вовсе не произвол дурных и злых людей… И снова перечитывал про себя: «Господи, в руце твои предаю тобе духъ мои».

И сердце тревожилось, и душа волновалась…

А Ефросиния всегда оставалась с ним ровна, спокойна и ласкова. Но он чувствовал, что она привязалась к нему, так же как и он — к ней. Однажды они сидели за доской клетчатой, поочередно передвигая фигуры, и Ефросиния заговорила о Феодоре, о мордовском походе, о смерти Феодора…

— Я все знаю, Андрей, но надо молчать. Молчи и ты…

«А ведь и я, сам того не желая, сделался причиной страшной смерти брата», — думал мальчик.

До сих пор все близкие и хорошие люди берегли его — отец, Анка, Лев. А в тех, которые не берегли, конечно, было что-то дурное, например, в Александре или в княгине Феодосии… Но Ефросиния, рассказав ему такое страшное, ведь тоже не поберегла его… И вдруг он понял, что она сама нуждалась в бережении. Она поделилась с ним, потому что ей было страшно все это носить в душе!.. А если бы он тогда не пошел в ее покой… как плохо было бы ей!.. Это было для него внове, то, что он словно бы оберегал ее, помог ей…

Кажется, и она взволновалась своей откровенностью, поднялась и подошла к налою. Книга была раскрыта греческая, какую прежде не видел Андрей. Она стала за налой и принялась читать. Когда она вот так читала, торжественно и взволнованно, у нее делался какой-то вскрикивающий, мелкий какой-то выговор звуков…

На этот раз она читала историю странную, изложенную красивыми длинными стихами, и начала она не с начала, однако Андрей все понял. Речь шла о древнем языческом царе Приаме. Его город Трою осаждал могучий богатырь Ахиллес. И Ахиллес в поединке убил храброго Гектора, сына Приама. И старик Приам отправился ночью в шатер Ахиллеса, за городские стены, — просить дозволения взять тело сына для погребения…

Впервые Андрей слышал такое. Он телесно ощущал волну теплоты, поднимавшуюся в его груди. Он уже не выдерживал. Он знал, что при Ефросинии он может дать себе волю, и слезы горючие хлынули из глаз на щеки. На мгновение он раскрыл глаза широко-широко и поднес сжатые кулаки к глазам… И снова — закрыл, и снова — раскрыл глаза, голубые, солнечные, пестрые. Слезы усилили голубизну, высветили темные крапинки и золотистые колечки вокруг зрачков…

«Что мне до этого? — думалось, будто в горячке. — Это, должно быть, сказка… Это вымысел!.. Но отчего же мне так больно от этого вымысла, отчего? Даже когда узнал о смерти брата родного, не было ведь так больно, не было! И мученическая кончина святого Андрея Боголюбского не потому ли так трогает сердце, что изложена словами соразмерными и ладными?..»

— Отчего так больно, отчего? — произнес тихо, вполголоса.

Она услышала, посмотрела на него, помолчала, не ответила и стала читать далее с еще большей выразительностью и торжественностью…

Но это была последняя их встреча. На другой день отец позвал его в свои покои. Сказал, что занятий с Ефросинией более не будет, она приняла решение о пострижении и вскоре покинет княжеский дворец… Отец понимал, что весть эта горька для сына. Поцеловал его в маковку. Сказал, что монастырь — лучший путь для вдовы, путь спасения души… И все отводил взгляд, не смотрел на Андрея…

Они думали о разном и таились друг от друга. Ярослав рад был, что дочь Михаила Черниговского наконец-то покинет его, Ярослава, дом…

«Почему она приняла это решение? — думал Андрей. — Неужели испугалась своего признания о Феодоре? Неужели могла подумать, будто я проговорюсь отцу, выдам ее? Или она давно хотела уйти?..»

Он чувствовал, что уход ее как-то связан и С ним. самим, но как, не мог понять…

«Грустно мне без нее станет…» — подумал.

И тотчас новая мысль обожгла рассудок: о книгах!

«Теперь у меня не будет книг! Но как же это? Я без книг не смогу!.. Что же делать? Спросить отца?.. Попросить… Да!..»

И вдруг, словно по Божьей милости, отец сказал ему, что Ефросиния велела почти все свои книги передать Андрею!

Тотчас оживилось лицо мальчика улыбкой.

— Ты беги, Андрейка, к себе. — Отец тоже улыбнулся. — Сейчас книги принесут в твои покои.

Андрей и вправду кинулся бежать. И пусть отец посмеется над ним, всё равно!

Четверо слуг принесли книги в особом золоченом — по красному лаковому полю — заморском сундуке. Он приказал внести сундук в спальный покой и поставить у стены, чтобы он мог видеть с постели.

А пока раскрыл сундук, поднял крышку нетерпеливо… Здесь ли та книга греческая — о Приаме, Ахиллесе и Гекторе?.. Книга была здесь. И было известно имя человека, написавшего ее в стародавние еще времена, — Гомер. Но это не было писано рукою Гомера, а лишь переписано прилежным переписчиком. Андрей перетащил книгу на постель, прислонил к подушке, лег ничком и, подняв голову, подпер щеки кулачками сжатыми. Ушел в книгу… Повествование о поединках древних богатырей сменилось пространным описанием путешествия полководца Одиссея…

Анка вошла, всплеснула руками, когда он, услышав ее шаги, повернул голову и кулачки опустил. Она еще не успела ничего сказать, а он сам проговорил голосом, каким, на его слух, отец говорил со слугами:

— Ступай, позови мне Льва, и приходите оба!

Она хотела было что-то сказать, но вышла послушно. Скоро возвратилась. И Лев шел рядом с ней.

Андрей сидел на постели, свесив ноги. Книга бережно была прислонена к подушке.

— Ежели что случится с моими книгами, — сказал, — слова более не услышите от меня, ни злого слова, ни доброго. Будто глухонемому будете служить!..

И с тех пор книги обретались в полном бережении от мышей и мошек, бескрылых и крылатых.

Облик златоволосой красавицы побледнел в душе мальчика, книги словно бы отделились от нее, сделались целиком его книгами… Он даже не простился с ней; отец сказал, что этого нельзя… Но догадался ведь отец, что Андрею хочется с ней проститься!.. Но не позволил. И сказал такое странное:

— Не проси меня об этом, Андрейка; не прощайся с ней ради нее, перемоги себя…

И Андрей послушал отца, хотя и не совсем понял, почему то, что он не простится с Ефросинией, будет ей в пользу…

Андрей хотя и прочитал книгу, писанную рыцарем Жофруа де Вилардуэном, однако не мог бы изложить историю франкских рыцарских походов на Восток. Ничего он покамест не знал и о рыцарских орденах. По книге казалось, что все это уже кончилось.

Давно не видался Андрей с Александром, княжившим в Новгороде. Потому удивился и живо залюбопытствовал, когда во время одной из вечерних бесед отец сказал ему, что из Новгорода — интересные вести. Магистр Тевтонского ордена рыцарского Андреас фон Стирланд явился к Александру для переговоров. Андрея заняло лишь то, что к Александру явился рыцарь. Но мог ли меж ними быть настоящий поединок, такой, как поединки, описанные Гомером?

— Они бились на мечах? — нетерпеливо спросил мальчик.

— Покамест нет. — Ярослав усмехнулся и тепло посмотрел на сына все еще смеющимися огромными глазами. — Эх, Андрейка! За Александра не тревожусь я, он сделает верный выбор…

— Ты веришь в его победу?

— Сказать тебе по правде, я уж перестал понимать, а чем иная победа отлична от поражения иного…

— Надо, чтобы Александр победил, я знаю. Но все же я его не очень люблю. Даже, наверное, совсем не люблю…

Но глаза отца по-прежнему смеялись.

— О рыцарях рассказать тебе, Андрейка?

Он, конечно, угадал, о чем хочется послушать мальчику. И рассказал ему о рыцарях в металлических доспехах и о том, что «орденом» именуется единение рыцарей. Немецких рыцарей объединяют Ливонский я Тевтонский ордены. Тевтонский орден велик и существует уже почти полвека. Рыцари его носят белые плащи с нашитыми на них черными крестами и зовутся крестоносцами…

— Крестоносцами? Они освобождают Гроб Господень? А разве он еще не освобожден из рук сарацинов?

— Откуда ты знаешь такое? — спросил отец мягко.

— Из книги, — отвечал Андрей чуть настороженно и коротко.

Отец понял, что речь идет об одной из книг Ефросинии и что мальчик не хотел бы дальнейших расспросов.

— Прежде, еще когда первым их магистром был Генрих Вальпот, они давали обеты целомудрия и бедности и охраняли паломников, шедших поклониться Гробу Господню на Восток. Ныне же они стремятся на Север. О, это снова будет выбор! Кому суждено будет покорить северные племена: чудь, пруссов, эстов, ливов, — немцам или же нам, русским? Или нет, пожалуй, сейчас важнее другое; какой выбор сделает Новгород. Кого выберут новгородцы: немцев и их союзников-шведов или же своих, русских…

— Зачем же они выберут чужих?

— Эх, Андрейка мой! Ты разумом высоко летаешь, оттого и многого не видишь. А я летаю пониже, зато и вижу побольше. И едва ли новгородцы выберут немцев да шведов; выберешь, а после попробуй скинь! А вот русских князей они издавна привыкли то просить на княжеский стол, то гнать прочь. Так что выберут они наших князей. И на этом-то пути и начнут вольность свою терять!..

— Александра выберут? — Мальчик насторожился.

— Умный ты мой! Только я хочу Александру знак подать, чтобы не заносился, о тебе помнил…

— Не надо! Я не хочу, чтобы он обо мне помнил. Я сам по себе лучше буду, с другими братьями дружбу поведу. С ним дружить трудно…

— Пусть он о тебе помнит! Тебя обидит — все равно что мне самому обиду нанесет!

— Что ты все про обиды! Будто я малый или слабосильный! — Андрей раздосадовался.

— Ну, прости меня, княжич! Смиренного милостника своего Феодора прости… А, вот и улыбнулось Красное Солнышко!.. Давай-ка я тебе расскажу, как, по моим мыслям, должно быть дальше все… Вот послушай!.. Ныне не миновать Александру битвы. Уж не знаю, хорош ли выйдет поединок, но драка выйдет! И кое-что новое узрят любезные рыцари в этой драке. А после… — отец снова засмеялся, — после твой братец непременно занесется, нос кверху, и тогда новгородцы с ним поступят привычным своим обычаем!..

Союзники Тевтонского ордена шведы во главе с полководцем ярлом Биргером двинулись вперед. Александр встретил их в устье Невы. Кроме дружины и малолюдного новгородского ополчения, явились в битву два монгольских конных полка и отряд монгольских пехотинцев, особо взятых, приглашенных Александром через отца. Шведская феодальная дружина была разбита, отступила перед этой, еще в зачатке, регулярной армией. Александр в горячке битвы гнал ярла Биргера до самого корабля. У самой воды оба спешились и бились на мечах. И Александр ударил своего противника в лицо. Теперь до конца своей жизни должен был носить Александрову мету — шрам — полководец-правитель свейских земель…

И, услышав обо всем этом, Андрей позабыл о своей нелюбви к брату и загордился искренне его воинскими подвигами…

Но далее все обернулось именно так, как предсказывал Ярослав. Победа опьянила Александра, и он повел себя в Новгороде настоящим князем, вмешался в дела правления, что вовсе не предусмотрено было «рядом»— договором. Но не стояла еще за Александром сила, могущая смирить новгородцев. В очередной раз был он изгнан из вольного города и отправился с женой и маленьким сыном Василием в Переяславль-Залесский. Дружина следовала за князем. Оставив жену и сына в Переяславле, Александр приехал к отцу в стольный Владимир.

Андрей повидался с братом. На этот раз в Александре не было ничего таинственного и пугающего. Ой показался мальчику совсем возрастным и о здоровье спросил своего Чику, как спрашивают возрастные детей, Не то чтобы с равнодушием, а желая поскорее избавиться от докучной беседы с малыми. Андрей тоже попытался держаться как взрослый, но сознавал, что это неестественно, ведь на самом деле он был еще ребенком. И, не зная, как держаться с Александром, Андрей держался робко и скованно как-то. Спрашивать брата о его семье, о жене и сыне, Андрею было неловко; показалось, что из детских еще уст вопросы подобные прозвучат неестественно и потому смешно.

Мать Александра, Феодосия, увела сына в свои покои, долго говорила, расспрашивала, должно быть, о жизни с молодой женой, о первенце Василии, своем первом внуке.

Но Александр не для бесед с матерью приехал. Более беседовал он с отцом, затворившись в отцовском спальном покое. Андрей даже чувствовал легкие уколы ревности. Занятый этими беседами со старшим сыном, отец вот уже несколько дней не призывал младшего, только заглядывал после ужина в жилье своего любимца, гладил по голове, спрашивал Анку и Льва о здоровье и занятиях мальчика и поспешно уходил. Приносили по приказанию отца сладкие заедки, но это даже чуть раздражало: отец будто откупается от него, будто Андрей малый вовсе. Андрей, обиженный, старался не думать об этих беседах отца с братом. Вечера проводил, сидя за столом небольшим в спальном своем покойчике; перелистывал плотные пергаментные листы, зачитывался, подперев щеку ладошкой. Смутно оживал в его сознании облик златоволосой Ефросинии, мальчик пытался припомнить ее тонкий, свежий и простой голос, такой успокаивающий…

После утренней еды в тот день Анка вошла в спальню, и следом несли двое слуг деревянную небольшую укладку. Затем вошел Лев. Анка и слуги удалились. Лев попросил Андрея остаться.

— Снег хорош ли? — спрашивал мальчик. — Поедем?

Была уговорка с братом Танасом прокатиться в санках. Лев и пестун Танаса Венко должны были сопровождать своих питомцев.

— Может, и поедешь куда… — начал было Лев уклончиво, но тотчас замолчал.

Крепкими, чуть корявыми пальцами стал снимать с мальчика домашнюю одежду. Андрей заволновался.

— Куда поеду? Что сделалось?

Последнее время жизнь его была защищенной, но из души не ушли воспоминания дальнего детства — как несли его, убегая от опасности, как прятали… Воскрес давний детский смутный страх потери близких…

— Ты поедешь со мной? И Анка? — Мальчик схватил пестуна за рукав.

— Ну, испугал я тебя! — Лев явно на себя досадовал. — Ежели ты поедешь, тогда и мы с тобой. Это князь прикажет. Нам-то не положено много знать и говорить. Сейчас одену тебя — пойдешь к отцу, в приемную палату…

В приемной палате, где стены были расписаны солнцами, Андрею почти что и не доводилось бывать. Там князь принимал торжественно послов, знатных гостей; челядь, коней и повозки их устраивали на особом дворе, потому Андрею и братьям его, сверстникам, даже не удавалось поглядеть на приезжих…

— Кто приехал? — Голос мальчика прозвучал глуховато сквозь рубаху из крашенины лазоревой, которую как раз пестун надевал на него через голову поверх белой сорочки.

Лев будто не расслышал. Наверное, сделал вид, будто не расслышал. Андрей не стал повторять свой вопрос, но вдруг подумал, что все это должно быть связано с приездом Александра. Может, отец снова поедет в Киев и возьмет с собой Андрея? Может, из Киева приехали?..

А хорошо, если бы приехали татары! Уж разок приезжали, но Андрей так и не поглядел. А как бы любопытно… Вдруг отец поедет к татарам? Здесь, в стольном Владимире, оставит Александра, а Андрея возьмет с собой, чтобы Андрей не оставался с Александром и княгиней Феодосией…

Вокруг худеньких мальчишеских запястий Лев обернул вышитые жемчугом зарукавья, застегнул жемчужные пуговки. Через голову надел мальчику воротник-ожерелье. Андрей наклонил голову — на сплошной плотной вышивке ожерелья вспыхивали огоньками яркими красные драгоценные камешки. Лев подергал, крепко ли держится гашник на суконных портах. Мальчик представил себе, как шнурок лопается в приемной палате… Засмеялся… Пестун легко понял его мысли и тоже улыбнулся… Опоясал Андрея нешироким темнокрасным поясом. Андрей сел на постель, спустив ноги в чулках. Пестун надел ему цветные сапоги, расшитые кожаными лоскутами, сапоги были коричневые, а лоскуты — зеленые и синие. Андрей встал и притопнул правой ногой, после — левой. Лев надел на него недлинную, чуть ниже коленок, свиту с петлицами, подбитую собольим мехом, подпоясал широким поясом заморской гладкой ткани.

— Когда мне ухо проколют? — спросил мальчик, ощущая себя важным и торжественным. — Я испытание выдержал! У всех дружинников серьга в ухе, и у отца, и у Александра!..

— Хорош и без серьги! — Но Лев явно был доволен видом своего Андрейки. — Вот выйдешь первый раз из битвы, тогда и ухо тебе проколют, и серьгу навесят золотую с камешком…

— Я серебряную хочу, с голубым камешком, так покрасивее. И будто высоты от серебра поболе. А золото, оно низкое…

Лев поглядел на мальчика. И всегда Андрей скажет необычное, вроде и о простом речь, а необычное скажет!.. С этим мальчиком нельзя было говорить снисходительно, как с прочими малолетками.

— Если золото у тебя низкое, чего же коня Златом назвал? — Пестуну был любопытен ответ мальчика.

Андрей посмотрел на него ясными глазами — солнечная голубизна.

— Злат — это потому, что он как солнце золотистый. Это золото живое, солнечное, а не то, из которого серьги да колечки делают!..

Хорошо было видеть теплый взгляд пестуна…

Лев отступил, оглядел мальчика и снова проговорил:

— Хорош! — Отворил дверь и крикнул в сени: — Сбирайтесь!

О, стало быть, он пойдет в приемную палату выходом торжественным, с прислужниками впереди и позади!..

Андрей вышел в сени следом за Львом.

Двинулись по галереям. Лев шагал впереди с поднятым мечом. Далее — в ряд семь страдников с копьями. За ними — Андрей. И уже за ним — еще два ряда стражников и прислужников. Те, что стояли на страже у многих встречных дверей, почтительно отворяли двери. Шли медлительно. Всходили на крытые коврами ступени. Спускались…

Наконец отворилась высокая широкая дверь приемной палаты. Андрей, занятый этим ощущением важности и торжественности, вступил в палату и видел вокруг лишь пестроту разных оттенков. Стражники и прислужники отошли к стенам, где и без того теснилось немало народа. Лев вложил меч в ножны и встал так, чтобы Андрей мог его видеть…

«Неужто он думает, я оробею? Смешно как!..»

Ни малейшей робости Андрей не чувствовал. Было празднично…

Отец и Феодосия с важностью восседали на троне. Андрей невольно оглянулся, ища Александра, но старшего брата не было.

Праздничная пестрота сложилась в определенную картину. Перед отцовским местом кучно стояли совсем неведомые бояре в красных корзнах-плащах, накинутых на левое плечо и на правом застегнутых золотой застежкой. Пестро играли драгоценные воротники-ожерелья, а с поясов свешивались мешки-кошельки — налиты. В руках чужие бояре держали отороченные мехом суконные колпаки. Но несмотря на снятые шапки, вовсе не виделись эти люди почтительными. Они стояли как-то свободно, переступали в своих высоких сапогах с носка на пятку, поглядывали. Плечи были развернуты, а головы вскинуты с гордостью на крепких шеях. И будто это была не нарочная горделивость, а всегда будто они так держались… И потому — Андрей догадался — отец держался совсем величественно, голову вовсе не наклонял. А Феодосия в своем богатом, сплошь расшитом золотом и каменьями одеянии казалась огромною куклой, так замерла в горделивом величии…

Андрей вдруг понял, что в этом действе и ему назначена роль. Пробудилась кровь императоров ромейских и северных правителей-воинов. С естественным и спокойным достоинством десятилетний мальчик остановился посреди палаты высокой и широкой.

— Подойди, сын мой! — проговорил князь. И голос прозвучал совсем зычно и торжественно.

Будто это все была какая-то игра в торжественность и величие. И каждый творил в этой игре именно то, что подобало ему творить. И Андрей уже почему-то ведал, хотя никто ему и не сказал, что же ему подобает, надлежит творить…

Удивительное обаяние было в том, с каким естественным, без грана спеси, надутости, величием пошел круглолицый мальчик в нарядной одежде к отцовскому трону, легко и естественно, не заискивая, поклонился и встал по левую руку отца.

Князь величественно повернул к нему голову.

— Андрей, сын мой! — начал. — Господь наделил тебя светлым умом… — И все этим зычным голосом, и все с этим величием. — Падобно священнослужителю, одолел ты книжную премудрость. Научен воинским искусствам, владеешь конем и мечом. Пришла твоя пора испытать себя в делах правления. Послы Новгородской земли прибыли срядиться-договориться со мной о князе — владыке дружины. Я делаю шаг им навстречу, даю им тебя, любимого моего сына! Изъявляешь ли и ты свое согласие?

Все, что говорил сейчас отец, было так удивительно и неожиданно. Но мальчик стоял спокойно и ничем не показал своего удивления. Все его существо было подчинено этому внезапно пробудившемуся умению вот так спокойно и естественно-величаво стоять, все его существо было захвачено этим умением…

Он услышал вопрос отца и, не задумавшись ни на мгновение, произнес, и все с этим удивительным в своей естественности величием:

— Да, отец, я изъявляю свое согласие и оставляю на усмотрение ваше и ваших многоумных советников заключение ряда-договора с послами Новгородской земли о моем княжении там…

Мальчик шагнул вбок и вперед, поклонился отцу и вернулся на свое прежнее место.

Теперь его как бы чуть отпустили эти условия жесткие игры в горделивое величие, тиски расслабились. Он услышал ропот среди послов, будто громкий шелест какой-то. Но нельзя было разобрать слов. Однако он легко понял, что ропот этот — нарушение всех неписаных правил игры.

— Довольны ли вы? — обратился отец к этой группе послов.

Там происходило живое шевеление, роптание, вздымались руки, покачивали люди головами, губы живо шевелились, люди что-то говорили друг другу… Казалось, сомневались, спорили, нарушить ли правила игры открыто или все же держаться правил… Но отец заговорил, и смолкли, будто голос его плашмя, с размаха, словно большой меч, опустился на их ропот… Мгновенное молчание повисло и сорвалось…

— Довольны, князь! — проговорил один из новгородских бояр. — Мы принимаем твое решение…

Андрей подивился выражению независимости в этом мужественном голосе. И голос будто показывал с этой иронией легкой, что понимает эту игру и принимает, потому что ведает в этой игре что-то скрытое, что неведомо Андрею, а отцу и послам этим — ведомо…

Князь и княгиня поднялись — огромные вызолоченные куклы. Выстроились должным образом стражники, бояре и боярыни владимирские, слуги и прислужницы. Княжеская чета покинула торжественно приемную палату…

Андрею было любопытно, что теперь станут делать приезжие, как поведут себя. Но оказалось, игра еще не кончилась. И теперь, по ее правилам неписаным, Андрей тоже должен был покинуть приемную палату быстро, но торжественно, с важностью. Лев промелькнул перед глазами. Выстроились все как подобает. Андрей пошел к двери, видя перед собой часть своей свиты — кольчуги и красные рубахи…

И снова захватило его торжественное передвижение по галереям и ступенькам, ковры под ногами и расписные стены…

И только у себя в спальном покое словно бы очнулся. Возбуждение отпустило. Но руки, ноги и все тело словно бы слегка занемели. Анка говорила, что кушанье поставлено, а Лев раздевал Андрея…

— Ну иди, что же ты! — Мальчик с досадой махнул рукой своей пестунье. Ведь не младенец он, чтобы она глядела, как его раздевают и одевают в будничное платье…

У себя Александр пытался все обдумать и предусмотреть. Да, конечно, хотя он и не видел разыгравшегося в приемной палате действа, но знал, как оно пройдет. Отец заранее обговорил с ним… Новгородцы опасаются нападения немецких рыцарей-крестоносцев. О, хорошо ведомо новгородцам, что любого, даже самого сильного князя прогнать можно, а вот пусть они попробуют выгнать немцев-орденцев! Нет уж, те ежели разок войдут, после не так скоро выйдут!..

Итак, выбор перед Новгородом встал: немцы-орденцы или один из Рюриковичей с дружиной. Новгородцы свой выбор делают с расчетом: сохранить себя как есть, вольность свою сберечь. И оттого выбирают слабейшую, по их мнению, сторону — русского князя. Стравить его с немцами, а как одолеет, можно ему и от ворот поворот… А ежели не одолеет, ежели попрут на земли новгородские крестоносцы всею силой… Тогда прости-прощай, богатый Новгород, не сиживать уж Рюриковичам на столе новгородском!.. Одного не разберут новгородские вольные насельники, дурьи головы их, не разберут никак, что ведь это прежде русский князь Рюрикович был для них сторона слабейшая, возможно было нанимать его с дружиною, а после сгонять с новгородского стола; но это прежде! А ныне за Рюриковичами стоит, пусть смутно еще, но иная сила, именуемая Ордою, единая надо всеми власть сильная с несметным войском. Ныне Рюриковичи — этой власти частица… А минует время, и будут солью могучей державы… Много крови утечет, но будут, будут!.. А новгородцы, ослепленные этим ребячески-богатырским желанием, этой жаждою сохранить вольность свою, не разбирают ничего, слепцы!.. Зари не видят!..

Но пусть почувствуют для начала, что Рюрикович с дружиною — не игрушка младенческая, не коник деревянный с всадником раскорякой, выкрашенный в красную краску. Пожелали — позвали, пожелали — изгнали, еще занадобилось — позвали сызнова!.. Нет, этак дело не пойдет! Ныне отец показал им, что и вольности ихой предел поставлен… Изгнали Александра, а ныне явились как ни в чем не бывало рядиться, сызнова нанимать себе князя с дружиной!.. Но отец показал им, кто ныне — власть! Явились за сыном его; думали, он им послушно предоставит Александра, словно воеводу наемного!.. Ан нет! Явились к великому князю за сыном его, что ж, возьмите сына, только по его, великокняжескому, выбору! Дает малолетку вам в князья и полководцы, покоряйтесь! Конечно, это ненадолго, посидит Чика в Новгороде, после отъедет к отцу, и тогда уж отойдет черед забавы ребяческой, Александр явится сильным правителем с войском!.. После той битвы на Неве он уже не полагает себя одним из многих Рюриковичей, повелел именовать себя Невским, чтобы наособицу глядеться… Нет, отец хорошо измыслил, толково!.. Залепил пощечину в наглую харю новгородскую… Княжеский удар! Небрежный, а с коня собьет, и рука в рукавице, чтоб не мараться… Эх, поглядеть бы, полюбоваться на их физиономии боярские новгородские посольские, когда им Чику десятилетнего — князем и полководцем!.. Силен отец!..

Отец… Отцу верит Александр. Отцовский разум — подлинно золотой… Да вот беда — сердце у князя Феодора-Ярослава — ретивое, не уходилось. А правителю сердце его — первый враг! Своего Андрейку любит отец. И не кроются ли за этим посылом в большой Новгород малого Андрейки замыслы некие… Не мечтается ли отцу стеснить Александра ради своего любимца?.. Неужели?.. Нет, невозможно! Отец слишком умен!.. Отец знает, что Александр не остановится ни перед чем!.. Темница, кандалы, пальцы, жесткие убийцы, сомкнутые на шее соперника-противника… Ни перед чем! Будь то мать родная, жена, сыновья, братья… Но одного никак нельзя позволить себе — доверия безоглядного. Даже к отцу!..

Александр был приглашен отцом отобедать в столовой палате князя. Трапеза была сложена скромная, вина вовсе не подали, пива мало совсем. Александр понял, почему отец велел поставить кушанье не в уютном столовом покое, а в палате, где устраивались пиры малого разряда. Хотя они помещались за столом одни, но ощущали себя не просто людьми, отцом и сыном за трапезой, но правителями, долженствующими помнить о делах правления…

Но сегодня Александр чувствовал себя сильнее отца. Отец явно тревожился за своего Андрейку. И эта простая сердечная тревога о сыне лишала Ярослава силы, потребной правителю. Ярославу хотелось в ответ на свою тревогу ощутить простое человеческое тепло; ослабевший от этой тревоги, он искал невольно опоры…

«Ведь и Александр Андрейку моего любит… Но правитель в Александре — сильнее человека!.. А если бы иначе было?.. Но что бы тогда был Александр? Жизнь его лишилась бы смысла. Ибо он — правитель и полководец, и в этом только — смысл его жизни!..»

Кажется, все обговорили. Наутро должны были собирать в Новгород Андрея. Александр возвращался в Переяславль.

Ярослав едва подавлял мучительное желание услышать теплые слова сочувствия и ободрения себе… Ведь он любимого сына посылает в это осиное гнездо!.. Но ежели… Ежели буйным новгородцам глянется Андрейка… А чем черт не шутит!.. Тогда не только Нижний и мордовские земли, которые заново придется отвоевывать, тогда и Новгород — Андрейке!.. И Суздаль, да, и Суздаль… Ярослав поймал себя на том, что не разум, а сердце ретивое у него сейчас в работе… Княжеские уделы с городами — не игрушки, не тарели с заедками, какие он своему Андрейке посылает. Надо именно сейчас, пока Ярослав еще в живых, сделать все, чтобы в будущем Андрей обретался в безопасности. Ведь не сможет его любимец постоять за себя, не сможет… А братец родной, Святослав-Гавриил, вроде сейчас покорный, послушливый, а умри Ярослав… Об Александре и говорить нечего!.. Нет, не дарить Андрейку бестолково городами да весями, а дать ему удел верный, и чтоб никто не посмел тронуть… А может, и не след сейчас Андрейку — в Новгород? Упаси Господи, глянется новгородцам… Тогда Александр погубит его!.. Нет, и думать нечего ни о чем таком! Ярослав знает свою игру. Андрейка долго в Новгороде не задержится. С ним пошлет Ярослав людей верных, пестуна его Льва, Темера-толмача, Михаила, милостника своего давнего… Немцы-орденцы вскоре непременно начнут собираться в поход. Если уж вперед двинулись, как остановиться… Разве что силой остановят двинувшихся вперед… Начнут собираться… И тогда — непременно — новое посольство новгородское в стольный Владимир… И тогда Ярослав вызовет им из Переяславля своего старшего сына, Александра… И тем, кого он отпустит беречь Андрейку, наказать накрепко… Нет, одному кому-то… Льву-пестуну!..

Ярослав глянул на Александра, будто бы тот мог подслушать отцовы мысли… Но Александр сидел спокойно и, кажется, думал о чем-то простом, едва ли не о жене и сыне, едва ли не о делах домашних…

Князь спросил сына о невестке, о младенце-внуке Василии… Александр отвечал, что они хороши.

— Я чаю, ты доволен, — заметил Ярослав, — слухи дошли, в Новгороде у тебя всего одна была наложница…

— Где уж мне жить на широкую ногу, как дед Всеволод, которого Большим Гнездом недаром-то прозвали! Иные у меня заботы.

— Да, — отвечал князь рассеянно, — ты у меня истинный правитель и полководец, радетель о власти своей… А та, что в Новгороде завел, хороша ли?

Александр привычно сощурился.

— Неплоха.

— А родом какова?

— Отца Бориском зовут, корабельщик, мать — из датской земли, — отвечал сын с какою-то детской послушностью, даже тронувшей отца.

— Сыновья родятся, признаешь ли? — В голосе отца невольная настороженность послышалась.

— Погляжу, — отвечал сын. с осторожностью. — Погляжу, — повторил…

Наконец Ярослав, невольно почти, высказал вслух свою тревогу о любимце:

— Боязно мне. Страшусь, мал Андрейка для княжеского стола.

— Самого-то тебя семи лет отослали княжить в Южный Переяславль. Девяти — на половцев пустили, с киевским Рюриком да Романом Галицким. А меня с Феодором покойным ты в Новгород послал, — Александр перекрестился, упомянув об умершем брате, — восьми еще не минуло мне тогда…

— А все боязно. Тебе признаюсь, хотел было слово свое назад взять, Андрея не посылать, на твою волю новгородцев оставить…

Александр почувствовал сильную досаду. Неужели отец настолько утратил власть над своим сердцем?!

— Неразумно было бы сие, — процедил Александр сквозь зубы. — Никакая опасность не грозит Андрею. Верных людей отпускаешь с ним. Как со мною некогда — Якима-пестуна. — Александр справился с собою и улыбнулся.

Ярослав подумал, что уж теперь старший сын никогда не догадается о промелькнувших замыслах отца — отдать Андрею Новгород… А, пустое все! Будто Новгород отдашь кому! Это как в той побаске о медведе и незадачливом охотнике: «Ежели медведя ухватил, так веди его сюда». — «И привел бы, да вот не отпускает он меня!» А медведь тот — Новгород!..

Вечером князь, как часто бывало, пришел проведать своего любимца. Андрейка закидал отца вопросами. Но зачем, с каким умыслом отец посылает его княжить, не спрашивал. Это ведь было в обычае — сажать княжичей невозрастных на столы, и Андрей об этом уже знал и просто решил, что и для него настало такое время. Быть может, он бы еще нечто понял, но предстоящая поездка занимала его совсем по-детски, и в детском своем веселом возбуждении он не размышлял много…

— Ты ненадолго едешь, Андрейка, — говорил отец, — посидишь на столе для первости и воротишься ко мне…

— И тогда Александр снова поедет в Новгород, — сказал мальчик с детскою легкостью.

— Умный ты мой! — тепло произнес князь. И подумал, что при уме своем Андрейка душою чист…

На этот раз отец засиделся у своего любимца. А выйдя в сени, увидел пестуна, тот будто поджидал князя, будто учуял, что будет ему от князя слово.

— Ты в Андреевой покое ложишься? — спросил князь.

— Теперь уж нет, — отвечал пестун. — Княжич желает почивать в одиночестве. Я у двери ложусь, на войлоке… — Он говорил с господином не заискивая…

— Хорошо ли почиваете? — Князь хмурился. — Ныне входит мой сын в совершенный возраст, могут быть болести, тревоги разные…

— Ночью при свечах книги читает, свет пробивается, мне видать. — Пестун говорил с теплотою, как о самом близком, о своем питомце.

— И что же ты? — спросил князь.

— Как вижу, что поздно совсем, вхожу, уговариваю ложиться…

— И слушает?

— Уговорить нелегко! — Пестун улыбался, будто гордился и этим упрямством Андрея.

— Книги в крепкую скрыню с замком прочным уберите, чтобы целы остались. Чтобы в Новгород довезти в целости и назад в стольный Владимир доставить в целости! — И добавил мягко: — Сыну моему книги эти дороги… — И вдруг молниеносным каким-то движением приблизился к пестуну. Голос — шепотом свистящим: — Ты следи! Чтобы ни единой обиды Андрею! А более всего — чтобы не глянулся новгородцам излишне…

Князь поглядел испытующе на пестуна. Огромные темные глаза Ярослава сузились в горящие черным светом узкие щели…

— Понял я… — тихо проговорил Лев и не опустил глаза, спокойно и уверенно выдержал острый взгляд князя…

Андрей ехал в санях. Лошади запряжены были гусем — вереницей. Снова был санный поезд, но теперь, впервые в его жизни, еще недолгой, для него одного слаженный. Его сани, парадные, устланные коврами, окружали верховые. Лев тоже ехал верхом. Хотел ехать верхом и Андрей, но пестун сказал, что князю подобает прибыть в парадных санях. Но когда прибудут, Андрей станет выезжать на своем золотистом Злате.

За поездом санным следовала княжеская дружина, возглавляемая Михаилом и Темером. Из своей личной охранной дружины отобрал князь Ярослав самых верных людей, чтобы отпустить их в Новгород буйный для бережения любимого сына.

Снег взметывался, взлетал холодной буйной пылью. Полыхали зимние зори… Все далее — на Север… К озеру Ильмень, к реке Волхов…

— Сейчас все замерзло, — говорил Лев, — а вот растает лед, откроются пути водные, каких только не повидаешь в Новгороде кораблей! — говорил и еще более радовал мальчика.

Андрею хорошо было ехать. Всем своим существом устремился он на поглядение неведомых, прежде незнакомых мест.

Но Лев говорил, что все одето снегом, будто шубой, а вот придет весна, раскроется все…

В Новгороде отведенный Андрею и всей его челяди и спутникам дом был рубленый деревянный, в два этажа, со множеством пристроек, с треугольными кровлями уступчатыми, с галереями наружными, обнесенными перилами, с косящатыми окошками.

Анка распоряжалась об убранстве должном, разносился ее громкий голос.

Окошки выходили на широкий пустой двор. Во дворе не водилось торга, только слуги Андреевы суетились близ хозяйственных построек.

Андрей стоял у перил на галерее. Сундуки выгружали из саней.

«Книги!» — тотчас полыхнуло в уме.

С топотом мальчишечьим побежал по ступенькам вниз.

— Лев! Мои книги! Где сундук с книгами? Сейчас наверх несите в спальный покой!

Куда? Неодетый! — закричала появившаяся Анка. — Беги в дом, застудишься насмерть! Балбес большеуший!

Андрей разгневался всерьез. Что же это сделается, если в городе прознают?! Подумают, младенца привезли им в князья, няньки на него ругаются. Господи, как будет стыдно! Однако даже в такое мгновение не ответил Анке гневливыми словами, только в этом внезапном возбуждении открыл невольно рот, втянул холодный, чуть колкий воздух и снова сжал губы.

Появился Лев. Сам нашелся или Анка успела позвать?

— Идем наверх, Андрей, застудимся, пожалуй. Вон и скрыню книжную несут…

На лестнице им встретился Михаил.

— Бояре с посадником у ворот наружных, — Михаил обращался не к Андрею, а к его пестуну. — Роздыха не дают парнишке!..

Одно только желание охватило мальчика: показать себя возрастным, независимым. Он вспомнил, как стояли в отцовской приемной палате новгородские послы…

— Зови в палату! — быстро сказал Михаилу. — Должно быть, отыщется в этом доме палата приемная!..

Лев повел его в горницу, еще не убранную. Слуги суетились, Не было ни высокого кресла, ни тем более трона. Поставили лавку, покрыли ковром. Переодеваться было некогда. Андрей сел на лавку в дорожной свите, только шубку успел скинуть сразу, как впервые вошел в этот дом, где ему теперь жить предстояло.

Вошли в палату рослые, свободные в движениях новгородцы. Стеснились в дверях распахнутых. Были в шапках. Андрей вдруг испугался: а если так и не снимут шапок, захотят показать ему свою вольность и непочтительность?.. Он знал, что тогда прикажет им снять шапки. У него на это достанет внутренней силы. Но все же при мысли о том, что ему придется сказать этим людям неприятные слова, напрягалось и будто больно каменело сердце…

Но — благодарение Господу! — они сняли шапки!..

Теперь новое испытание — поклонятся ли? Андрей чувствовал, что не он один в напряженном ожидании. Ждут и незаметно окружившие его — Лев, Темер, Михаил…

Поклонились…

Чернобородый посадник выступил вперед и проговорил приветствие положенное.

Мальчик приметно наклонил голову, так положено было. Новгородец задал следующие положенные вопросы: хорошо ли доехал князь, доволен ли отведенным ему жилищем.

Теперь Андрею легче было заговорить.

— Благодарю за вежество, — сказал спокойно и с достоинством естественным.

Снова ощутил, как сердце каменеет больно. Отец предупредил его, что новгородские бояре могут задать один оскорбительный вопрос; такой вопрос они всегда задавали князю, когда желали оскорбить, показать, что его власть княжеская в их городе ограничена строго… Спрашивали, хорошо ли князь понял условия договора-ряда… Тем более просто задать подобный вопрос отроку, невозрастному… Андрей почувствовал, как мысли его пустились в лихорадочную скачку… Что он ответит? Что?.. Просто скажет, что ему известна вся оскорбительность этого вопроса…

Рослый красавец посадник — во всем цвете мужской красоты — смотрел на круглолицего мальчика, на эти зарумянившиеся тугие щеки и открыто серьезные глаза. И невольно уже располагался душою, и у него росли такие сыновья… И нелегко придется на свете мальчику с такой чистой душой! И ведь устал, только с дороги, не трапезовал еще, а как держится славно!..

— Отдыху твоему мешать не станем, князь, — старался говорить с почтением серьезным, чтобы не обидеть парнишку. — Трапеза и сон потребны после такой дороги…

Но Андрей вдруг немного подался вперед и даже приподнял руку.

— Еще задержу вас, новгородские бояре, — прозвучал уверенно детский голос. — Дело одно отлагательства не терпит.

Бояре и посадник смотрели без обиды. Что-то такое занятное и хорошее было в этом парнишке, чего в прочих князьях, даже если они были детьми, не бывало. Этот был и вправду — чистая душа; уверенный в праве своем чисто, по-детски совсем, и думать не подумал бы отстаивать это свое право разными кознями да ковами…

Мальчик выпрямил еще более спинку, развернул плечики.

— Воинство немецкое движется по землям северным, — заговорил. — Ведомо мне об ополчении новгородском, о пешцах, что отличились в сражении Невском. Полагаю, что для лучшей готовности боевой следует им ежедневно сбираться и упражняться с оружием, строем и поодиночке… Кто предводитель новгородского ополчения? Здесь ли он? Я желал бы знать его имя…

Эта более чем разумная речь казалась трогательной в устах ребенка сущего.

— Предводитель ополчения — не с нами, — отвечал посадник, едва сдерживая улыбку. — Имя его — Миша. По желанию твоему, князь, явится он к тебе, когда прикажешь.

— Завтра, в открытом поле. Найдется открытое поле?

— Найдется! — отвечал кто-то из бояр.

Оставшись с Андреем после ухода новгородской депутации, Михаил, Темер и Лев наперебой принялись хвалить мальчика. Он же делал вид, будто все это пустяки и не может быть иначе.

— Я голодный как волк! — Он весело вскочил с лавки. — А кто мне завтра покажет дорогу в открытое поле?

— Не заблудимся! — Михаил дернул плечом, и все четверо засмеялись.

Умаявшийся Андрейка спал крепко. Спальный покой смежным был с темной горенкой, там постелил себе Лев. И сначала и он крепко уснул, но после проснулся и раздумался.

Кажется, новгородцы не обидят его питомца. А вот чтобы он им не глянулся слишком… Да нет! Им возрастный полководец надобен, с хорошим наемным войском, а не парнишка с дружиною охранной! Они и сами понимают, что пребывание Андрея в их городе — этакая игра. Это им время дано: обдумать и выбрать окончательно: немцы или Рюриковичи… А покамест они выбирают, пусть Андрейка поиграет в правителя. Кое-чему полезному выучится, глядишь! Поймет получше, пояснее, что, кроме церкви, да книг, да детских забав, есть еще и жизнь, то мирское, от чего не уйти ему…

Лев тихо поднялся необутый, неслышно приотворил дверь. Мальчик спал хорошо. До утра не пробудится…

И Лев пошел в горенку, где спала Анка, поскребся в дверь, как у них было заведено, услышал ее шаги — босая… Тихонько позвал по имени… Она растворила дверь и радостно обвила свои мягкие руки вокруг его шеи. И, предупреждая ее вопрос, он тихо сказал;

— Спит, не добудишься до утра…

Уже на следующий день Андрей начал узнавать интересное для себя. Едва утром съел калач и запил сладким взваром, как доложил слуга, что князя дожидает Миша.

Андрей тотчас вспомнил, что это глава новгородского ополчения. Но ведь им велено было на поле сбираться. Чего же он сюда… И где его принимать?

— Зовите его сюда, в столовый покой! — приказал Андрей.

Миша оказался приземистым мужиком. Вошел, стащил с головы кудлатой кожаный колпак, обточенный грубой овчиной.

— Вам сбираться велено было от меня на поле открытом, — начал Андрей нетерпеливо, едва новгородец поклонился, — Что же ты сюда явился? Отчего приказание мое не исполнено? Можешь ли ответ дать?

Мальчик уже понял, что приказание его не исполнено вовсе не по злому умыслу и что ответ новгородца будет интересным.

— Не могут, князь, пешцы мои сбираться ежедневно для упражнений воинских, — проговорил Миша густым и доброжелательным голосом. Но Андрею не понравилось в этом голосе такое выражение, будто он, Андрей, отдал нелепое совсем приказание и теперь этот Миша будто учил его и наставлял на ум. Андрей невольно попытался сощурить глаза, но тотчас подумал, что подражает отцу и старшему брату. И раскрыл глаза широко.

— Отчего не могут? — спросил.

Ополченцы — не дружина, — продолжал Миша этим своим голосом, — ополченцы — горожане оружные, оружием вооруженные. Сбираются, когда в том нужда есть. Ведь у каждого из них — ремесло, занятие свое…

— А у тебя какое ремесло? — спросил мальчик.

— Я — кузнец.

— Ладно! Сколько раз в седмицу могут сбираться твои пешцы для упражнений воинских?

Миша наклонил голову, поглядел на свои темные ручищи, мявшие колпак.

— Более одного раза не смогут!

Но в его словах не было вызова или обиды для Андрея.

— Сберешь своих, пошлешь за мной. Тебе мешать не стану, а хочу поглядеть, какие в здешних краях упражнения воинские.

Миша, поклонившись, обещал все исполнить.

Андрей призадумался. Стало быть, воинские искусства — ремесло дружинников. А у горожан и времени нет на воинские упражнения…

— А вот говорят, у татар — несметное войско, — заговорил с Михаилом, — стало быть, у них никто ремеслами не промышляет?

— У них строго, в урочное время, по строгому приказу сбираются для воинских упражнений, — отвечал Михаил, но с какою-то неохотой.

— Это разве худо? — спросил Андрей, — Меня вон Лев каждый день гонял!.. И говорил, что оно так и следует…

— Ты — высокого рода, князь! А простого человека ежели этак-то гонять, да ремесло свое справляй, да подати плати… А жить, а дышать когда?!

Андрей промолчал. Это не было понятно ему. Не все ли равно, как живут люди низкого происхождения! Но все-таки вольная дружина — оно лучше, веселее как-то… И ему не хотелось, чтобы Михаил говорил так досадливо и горячо…

— Вольная дружина — веселее, — сказал Андрей и добавил: — Только испытания они придумывают! — Он нарочно покрутил головой.

И засмеялся вместе с Михаилом.

На открытом поле пешцы Мишины сперва сбирались всякую седмицу. Андрей приезжал верхом на своем Злате. Лев и Михаил сопровождали мальчика, также верхами.

Скоро Андрей понял, что, пожалуй, никакие воинские упражнения новгородским ополченцам не нужны. Миша командовал бежать, и они бежали вперед.

— Что еще прикажешь? — спросил густоголосый Миша, подходя к юному всаднику.

Андрей легко спрыгнул на твердо утоптанный снег. Обнажил меч.

— Это меч мой прозванием Полкан. Вот, глядите!

И легко и уверенно повторил то, чему учил его Лев. Представил себе, что стоит в малом кругу, врага к себе не допускает, вращая мечом; а враг все нападает и этими своими бестолковыми наскоками отдает силу Андрею…

— Вот так надо! — сказал.

Миша и его пешцы молчали. Лев тихо-тихо сказал Андрею:

— Им без надобности такое. Непривычно. И возрастные, не выучишь их…

Андрей почувствовал, что ему и самому вовсе не интересно глядеть на этих бегущих в беспорядке мужиков.

— Ладно! — произнес уже ставшее привычным здесь словечко. — Сбирайтесь, когда восхочется!

Они разошлись по домам с явным удовольствием. А сбираться, так более и не сбирались!..

На открытом поле теперь упражнялись лишь дружинники, приехавшие с Андреем. Но Андрей оставил Михаила приказывать им. Для себя он заметил, что ему самому интересно, когда только он и Лев. Тогда это как будто поединок, похожий на поединки, описанные Гомером и Вилардуэном…

Но все же спросил Льва:

— А как же мне отец сказал, будто пешцы новгородские три корабля, из свейской земли приплывшие, потопили? Как это они? Ведь они такие неуклюжие, как медведи! И ничего не умеют, бегут все вместе — и всё!..

— Медведь — зверь могучий, — отвечал пестун. — Как навалится — не скоро вывернешься из-под него! Пешцы новгородские силой берут, врукопашную смело схватываются. А что до трех кораблей, так, может, их не три было, поменее числом… Да что такое свейские корабли, перевидал я их на Идыле! Деревянная просмоленная колодка под холщовым парусом — вот тебе корабль! Вон пустой качается у берега, днище проткнешь, ну и потонет…

— Но ведь этих пешцов мало совсем!

— Приметливый! — Лев нарочито вытаращил глаза, и мальчик прыснул. — Углядел, что мало их! — хохотнул и пестуй. — А для того и нанимают князей с дружинами, себя-то берегут!

— Александр приедет сюда… — проговорил Андрей с детской задумчивостью…

Чуткий и умный мальчик уже понимал, что его-то княжение в Новгороде — игра, затеянная отцом и Александром. Он даже и не сердился на отца за то, что тот не объяснил ему совсем все. Не все было понятно, и то, что не было понятно, оно, наверное, было страшное, злое… нет, противное, грязное… Но легко было понять, что здесь, в Новгороде, Андрей ничего и не должен делать, а просто жить, как жил у отца… Но что бы делал настоящий, возрастный князь? Александр что бы делал?.. Андрей уже заметил за собой, что отец и старший брат для него — настоящие правители… Что бы они сделали? Силой заставили бы Мишиных ополченцев упражняться с оружием? Наказали бы, посадили бы в темницу тех, кто осмелился ослушаться? И эти мужики сидели бы в темнице темной… И это было бы правильно!.. Потому что все остальные сделались бы послушны… И ведь о людях низкого рода следует одно лишь думать: послушны ли они приказаниям… Но Андрей все представляет себе, что в темнице должно быть страшно… И Михаил сказал, что всем этим людям низкого рода тоже надо жить и дышать… Но захват городов и земель и княжеская власть и сила — важнее жизни и дыхания всех этих людей низкородных… Так ли?.. А если видеть не много людей сразу, а каждого человека в отдельности? Тогда не сможешь посадить такого человека в темницу, наказать за непослушание… Но разве по учению Господа нашего Христа не может сотвориться значимым всякий человек, всякого рода и всякого звания? И святой Андрей, уродивый во имя Господа, юность свою в рабстве проведший; и царица Онисима, оставившая царство свое; и святой Андрей Боголюбский, царство свое украшавший и ширивший… А как же Гомер, Платон и Аристотель? Ведь и они значимы и понимали значимость человеческую… Но были язычники… Или втайне были просвещены Господом?..

Чем далее уходишь в мысли свои, тем больше странного и неясного… Будто движешься полем бескрайним… как тогда, когда он убежал ночью после испытания…

Мальчик покусывал ноготь указательного пальца машинально… В голубых солнечных глазах затаилась печаль искренняя детская… Андрей вдруг подумал о себе, что ведь он совсем ничего не может сотворить; одни только мысли путаные одолевают его, а деяний никаких не вершит; живет как живется… И то, что он еще невозрастный, никакое не оправдание бездействию его…

Круглолицый мальчик нахмурился; могло показаться на несколько мгновений, будто брови нависают над глазами, почти скрывая их…

Но было вокруг столько нового, и жить как живется — в удовольствие было мальчику.

Вместе с пестуном своим отправлялся он в далекие прогулки верхом. Снег на дорогах был крепко утоптан, копыта коней не скользили, не разъезжались, солнце вдруг озаряло золотистую шерсть Злата…

Лев говорил, что там, подалее, — страны, где солнце не заходит почти целый год, огнистые сияния озаряют половину неба… Реки широкие, длинные, вода сердитая пенится… Урман — густой лес, еловый, сосновый, и другие, неведомые хвойные деревья высокие растут…

Конечно, и Лев, и Михаил, и многоопытный в исполнении княжеских поручений тайных толмач Темер — все видели ясно, что Андрей в Новгороде, будто дитя в гостях. У Темера были в дружине свои верные люди. Уже несколько раз отсылал он Ярославу вести о продвижении немецких орденцев — укрепляют крепость Копорье, обосновались в Пскове… Еще немного — и Север окончательно выберет свой путь — с немцами, свеями… И тогда потерян будет для Рюриковичей навсегда богатый Север… Тайные гонцы мчались от Темера из Новгорода в стольный Владимир к Ярославу; слово в слово запоминали вести Темера, слово в слово князю передавали… А от Ярослава неслись тайные посланные в Орду… Под кольчугами прятали золотые плоские кружки с изображениями — чернью — тигров и барсов — то были пропуска к самому хану…

Великий князь Владимирский уведомлял хана о продвижении рыцарей. Еще помедлить — и если Рюриковичи потеряют Север, потеряет его и Орда… А там, далее… Орда потеряет и русские княжества… Прочный союз южнорусов с Унгарией откроет дорогу русскую на Запад… И ведь исконно держались Рюриковичи и прежде этой дороги — дороги к немцам и франкам… Но не проще, не вернее ли теперь держаться хана? Он — сила и власть… Заря!.. Новый день… или… новая ночь…

А Новгород полюбил своего гостя малого. Редкий день обходился без подарка. Жемчуг северных рек — расшивать воротники-ожерелья и зарукавья. Мешки орехов кедровых… А тут пошла зимняя охота. Понесли на двор князя Андрея охапки лисьих и беличьих шкурок. Всякий день — свежатина к трапезе — зайцы зимние…

Андрей уж не думал о том, как не послушались его новгородские пешцы. Миша принес ему в подарок невиданный снаряд — лыжи!.. Поднимал Миша лыжи в крепких руках, вертел, показывал Андрею:

— Видишь, как резаны! Испод я гладил ножом отточенным, ловки наладил…

Лыжи — сделалось для мальчика самое лучшее, самое желанное! Нестись на выструганных досках по снежным, всхолмленным полям… Но Льву лыжи не дались. И он ревниво поглядывал на парнишек постарше Андрейки его, которых Миша послал на княжеский двор. По целым дням Андрей гонял с ними на лыжах, учился ставить капканы на зайцев и лисиц; угощал своих новых служителей-сверстников в столовой палате… Но это нельзя было бы назвать дружбой, Андрей просто увлекся этими новыми для него занятиями, получил новых для этого служителей себе и всячески старался удовольствовать их — несколько раз жаловал одеждой со своего плеча, дарил привезенными из Владимира чарками и заморскими кубками… Маленькую чарочку подарил тому, кто лучше всех учил его ходить на лыжах… Вспомнил сына Анки, слезами наполнились глаза, тоска больная сжала сердце…

— Дареного не воротишь, другую такую добудем тебе, — сказала пестунья.

Но неужели она не поняла, почему он плачет? Или ей так легче, когда память живая саднящая погребена под грузом повседневных мелочей?..

Но некогда было задумываться. Каждый день — что-то новое, занятное… К обеду принесли холодное, очень вкусное сало.

— Догадайся, князь, что ешь? — спросил Темер.

Андрею тотчас сделалось занятно.

— Сало какое-то… Может, заячье или медвежье?..

— Это, князь, рыба сырая, строганина…

Чудесного вкуса была эта строганина, мальчик пристрастился к этой северной пище лакомой, она сделалась одним из удовольствий его новгородской жизни…

Казалось, навечно покрыто все снегом, пушистым и мягким, и утоптанным, твердым. Но пришла весна, оборотила снег ручьями журчащими. Рыба проснулась, птицы — дикие гуси — потянулись назад на Север, туда, где родились в гнездах родительских, и теперь возвращались, чтобы самим свить гнезда и вывести птенцов. Заголубела вода в Волхове…

— Скоро, скоро увидишь на Волхове корабли, — обещал Лев.

Но прежде кораблей пришла святая Пасха. И Андрей подумал о том, что пора сделаться правителем — жемчужной тучей.

— Надо бы к празднику святому отпустить посаженных в темницу, — сказал Михаилу и Льву.

— Благое дело, князь, — отвечал Михаил, — да только ты не ведаешь, за какие вины посажены эти люди в темницу новгородскую. Ежели ты в силах вины эти разобрать со вниманием, разбери и кого следует — отпусти…

Андрей нахмурился. Его всегда тяготил вид нищебродов у церквей. А сколько мучений примет его душа, покамест будет он разбирать дела осужденных, наверняка путаные и неясные… Но, признав правоту Михаила, он все же отворотился от него и сказал пестуну:

— От моего имени прикажи раздать в темнице пироги, рубахи холщовые и всего, в чем нужда у них. И у церквей пусть роздано будет…

— Тебе самому надлежит быть при этих раздачах, — сказал Михаил.

«Да что же он душу мою изводит!» — раздосадовался мальчик. Михаил сегодня будто нарочно не щадил его, показывал Андрею все Андреевы же слабости и неумения… А может, оно так и следует? Вот ведь и отец не любит лести…

— Я буду при раздачах! — сказал Андрей решительно.

В Новгороде-граде — не одна церковь. Пасхальный княжеский обход начали с церкви соборной — Святой Софии — воплощения Божественной мысли… Андрей шел пешком. Впереди и позади следовали дружинники и слуги с большими мешками…

Вот она, устремленность прямизны ввысь и шлемы куполов с простыми крестами…

Он заставил себя не думать ни о чем, и пусть замрет в сердце закаменевшем невольная жалость… Рубища и язвы окружили его, протягивались темные худые руки… Сколько нищих!.. Это потому, что Новгород — очень большой город… Но неужели и Симеон Эмесский и Андрей Константинопольский — такими были? И царица Онисима?..

Прошел недолго, а уж ноги устали. Но Андрей знает: это усталость измученной души пронзает его состав телесный. Это боль из души, из сердца переливается в тело…

Георгиевский собор Юрьева монастыря… Снова — прямоугольность стен и шлемообразность куполов… Снова рука творит крестные знамения…

Как смотрел на него апостол Петр, написанный на южной паперти собора Софийского… Чуть повернув голову, гордо вскинутую по-новгородски, и с такою обидою в глазах карих больших… Увидишь такое — и будто все тяготы земные, как на ладони, перед внутренним взором твоим, и будто надежда согреет душу твою!.. А когда от росписей стенных глаза отведешь, на нищих глянешь… О, как безысходно!.. А Страшный Суд в церкви Спаса Преображения на Нередице — не страшный вовсе, оттого что любуешься наложенными красками и фигурами, искусно написанными… О, кабы и жизнь в миру была красива даже в страшном!.. Тогда нестрашно было бы жить…

Одноглавая стройная церковь Спаса на Нередице особо мила была Андрею. Хорошо в таких церквах молиться раздумчиво…

А когда в темнице потянулись руки и понеслись благословения ему… Не слыхать бы этих благословений, отпустить бы всех, не разбирая, за что каждый наказан!..

Ах, как тяжело пришлась Пасха Андрею…

«Вот отец наделит меня уделом, все вины подданных разбирать стану, тогда не будет тяжело на душе при таких раздачах…»

Это было совсем просто, однако Андрей сомневался в том, что это будет исполнимо… Сам не знал почему, но было сомнение в душе…

Поехали верхами глядеть на корабли.

Спустили новгородцы на воду Волхова свои ушкуи — плоскодонные ладьи с парусом и гребцами. Запестрели красным и голубым, крестами и полосами паруса новгородские и чужеземные по Волхову…

Въехали на холм Андрей и Лев.

— Приплыл хоть один свейский корабль? — нетерпеливо спрашивал мальчик. — Покажи мне!..

Лев зорко вглядывался и наконец указал рукой.

— О! — Андрей смотрел из-под руки, уже без рукавицы и оттого покрасневшей на речном ветру. — И это полагаешь ты просмоленной колодой? И это, по-твоему, запросто потопить возможно? Да ведь это самый здесь красивый корабль! Дубовый, резной весь и стройный, вперед вытянутый! А парус прямой в клетку косую желтую!.. Нет, Мишины пешцы потрудились! Три таких корабля потопить!.. А хоть бы и не три, а хоть бы даже и один!..

Лев молча улыбался веселому возбуждению своего питомца.

— На таком кораблике поплыть бы! — протянул Андрей почти просительно.

— Жизнь долгая, поплывешь еще! — откликнулся пестун.

— А ты плыл?

— Плыл…

Но Андрей почувствовал, что Лев не хочет вспоминать и рассказывать о своих плаваниях…

Между тем Новгород самоуверенно сделал свой выбор, руководствуясь, как и полагал Ярослав, страстным желанием отстоять свою вольность. Посадишь к себе немцев — после не выставишь, а князей Рюриковичей сколько раз гоняли с новгородского стола! И новгородцы — в который раз — выбрали себе Рюриковича с дружиной. Послали вновь послов к великому князю. Послы заверили, что очень довольны княжением Андрея, он и умен и милостив, только вот не вошел еще в настоящий возраст, не управиться ему с войском. А ведь столкновение с тевтонскими рыцарями — неизбежно.

Ярослав делал вид, будто ничего не ведает о колебаниях новгородских — кого выбрать… И новгородцы держали себя так, будто всегда были горячими сторонниками именно Рюриковичей и никогда и не помышляли о немцах и свеях.

И Ярослав пообещал, что пришлет снова в Новгород сына Александра с большою дружиной да с ордынской конницей и пехотинцами. Новгородцы со своей стороны выставляли ополчение — пешцов. Условия ряда-договора оставались прежними. И, оставшись наедине с собой, Ярослав прикидывал, удастся ли и на этот раз новгородцам выгнать Александра… Но чуял, что с Александрова правления конец пойдет воле новгородской!..

Весна уходила, и лето шло ей на смену. Летние дороги — ухабистые, пыльные, но дружина на конях движется…

Михаил сказал Андрею, что Александр едет в Новгород. Мальчик сам удивился раздражению, охватившему его. Конечно, он знал, что он здесь — всего лишь дитя-гость; но обидно обо всем узнавать последним, и унизительно — Александр приедет, когда Андрей еще будет здесь, в Новгороде, будто Александр Андрея сгоняет с новгородского стола… А самого-то Александра новгородцы гоняли как!..

Нет, нет, нет, не будет Андрей унижен! Льву приказал:

— Спешно готовьте отъезд! Повозки собирайте! Я покину город прежде, чем явится сюда брат!..

Лев обещался исполнить приказание.

Андрей сидел в спальном покое. На сердце будто камень лег — тяжко. Вот одно из первых решений, самостоятельно принятых им; вновь и вновь упорно повторяет он самому себе, что не будет унижен Александром, покинет город прежде, чем явится сюда брат… Но это гордое и открыто враждебное брату решение чуть пугает мальчика. Он чувствует себя одиноким, несчастным…

Лев тихо входит и садится рядом. Вдвоем молчат. Затем пестун встает, идет к двери и прикрывает ее еще плотнее. Возвращается к мальчику.

— Великий князь огорчен будет твоим решением, Андрей, — начинает Лев.

Отец!.. Да, отец будет огорчен. И ведь это по велению отца едет Александр! Зачем отцу Андреево унижение?!

— Великий князь не желает, чтобы ты открыто ссорился с братом, — продолжает Лев, будто читая мысли мальчика, и придвигается совсем близко. — Александр силен, ему возможно и убить тебя. Пожди! Войдешь в возраст, будет и у тебя своя дружина… Обмыслишь, как бороться с Александром… А сейчас для чего хочешь открыться перед ним? Испугает его открытая твоя гордость, погубит он тебя. А ты видишь ведь, и отец, великий князь Ярослав, желает жизнь твою сберечь, открытой твоей вражды с Александром не хочет!..

Душевная усталость вдруг овладела мальчиком.

— Поступай как знаешь… — с этими словами он склонил голову на подушку…

Александр ясно ощущал, что в кем довольно злой, прямолинейной, грубой силы для того, чтобы если и не сломить Новгород окончательно, то, по крайней мере, продержаться дольше всех бывавших здесь князей. Потому что за ним — огромная могучая власть, власть Орды!.. Еще малым был Александр, когда прозорливый отец назначил ему в судьбу это противостояние с вольностью русской. Но ему ли одному? Конечно, отец полагался и на Феодора; и быть может, даже на Феодора, первородного, более, нежели на Александра… Александр припомнил приземистого рыжеволосого брата, на деда двоюродного тот походил, на Андрея Боголюбского… Сейчас был бы у Александра соперник сильный — не Чика!.. Но отчего-то кажется, что с Феодором было бы легче! А борьба с Андреем — это непонятно что! Есть, есть в Андрее сила, но что она — сила эта, какая она? Бороться с ним, будто воздух кулаками месить!..

Показались городские стены. И восьмилетним, и десятилетним, и двенадцати-, тринадцатилетним живал здесь Александр, и возрастным сиживал на столе новгородском… Положит он начало покорению этого города!..

…Мучительные дни!..

Андрей теперь принял такое решение: молчаливо снести все унижения. Но он готов благодарить Александра за то, что тот не притворяется добрым и заботливым братом. Едва несколькими словами перемолвился с Андреем. И хорошо это Андрею, и ладно!..

По двору и в доме суетятся слуги Александра. Говорят, будут перестраивать дом, терем особый поставят для Александровой новгородской наложницы-супруги. А когда санный путь установится, зимой, прибудет и венчанная жена с малыми детьми Василием и Дмитрием… Знать бы, осердятся ли новгородцы на все эти приготовления? Александр будто показывает им, что надолго желал бы здесь задержаться…

Подтягивается войско, но ордынцы еще не подошли. А поглядеть бы на них!.. Но Андрей тоже готовится в дорогу, к отцу.

Поскорей бы уехать! Чем возрастнее Андрей делается, тем нетерпеливее… Невмоготу терпеть Александра, Александрову злую силу и злую странность!..

Но Александр приметлив. Он все приметил в Андрее и снова положил себе показать непокорному свою силу…

Все уложено, улажено в повозках, книги заботливо заперты в скрыне. Еще один день пробудет Андрей в Новгороде. Минует один день, и наутро — в путь…

От Андрея передают Александру приглашение в малый покой столовый — к обеду. В этом нет унижения Александру, но пусть видит независимость Андрея. Придет ли? Может, пошлет слугу с отговоркой, делами отговорится?..

Но Александр приходит и обедает с младшим братом. Оба едят серьезно. Александр беседует с Андреем, как со взрослым; спрашивает о зимней охоте. Андрей говорит о лыжах, но держит себя в руках, говорит спокойно, без этой ребяческой возбужденности…

— Завтра объедешь город — простишься? — спрашивает Александр.

— Завтра с утра…

И вдруг — вот оно! Как возможно было предположить, что Александр внезапно сотворится спокойным и равнодушным! О нет! Он все успел вызнать коварно и теперь наносит свой удар…

— Соскучился я по торжищу новгородскому, — просто произносит Александр, — поеду завтра с тобой…

И спокойно пьет пиво, не глядит на Андрея…

На торжище Андрей побывал всего раз. Многоголосый грубый шум тотчас отвратил его. Лев тотчас это приметил, и они объехали торжище стороной. И Лев, и Михаил, и Темер, да и Анка знали, что такое огромный новгородский торг с его грубым озорством, обидною лихостью и ухарством. И все это ни к чему было душе их питомца, в которой соединились жалостливость, чувствительность и затаенная робость…

Сказать Александру просто: «Я не поеду на торжище» — обидеть его открыто. Пуститься в объяснения? Андрей и наедине с собой не стал бы обо всем этом думать! Объяснять Александру, видеть, как тот притворяется понимающим или же непонимающим? Унизительно, унизительно!.. И остается лишь одно: завтра утром поехать… Победа за Александром!..

Но на другой день случилось так, что Александрова победа обернулась едва ли не поражением. Братья поехали верхами в сопровождении двух слуг. Льву Андрей заранее объявил, что не берет с собой его. Андрей и сам понимал, что попросту желает отдать приказание и чтобы оно было исполнено. Должно быть, и пестун это понял, потому что подчинился без возражений.

Слабинку в Александре Андрей почувствовал, когда подъезжали. Андрей твердо решил ни на что не глядеть, никого не жалеть и не задумываться. Но он уж знал, что многие свои твердые решения исполнить не в состоянии… И вдруг Александр сказал, что народ в Новгороде горазд подшучивать…

— Такие насмешки строят!..

И в голосе брата Андрей уловил странную поспешность, будто поспешил Александр сказать задуманное. И в поспешности этой Андрей уловил слабость. И ощущение этой братниной слабости укрепило его душу.

Вот уже поехали, сдерживая коней, вдоль рядов торговых, куда покупатели являлись, как на бой с торговцами. Здесь могли едва не до смерти извести насмешками, обманывали, грабили, дрались… Это был рынок средневековья…

Со всех сторон неслись зазывания, льстивые, а то и издевательские. Торговцы хватали мимоидущих за рукава, те вырывались… Шум страшный и даже грозный стоял, повисал над площадью торговой…

Открытый человеческий плач ударил по сердцу. Андрей почти невольно остановил коня.

Оборванный старик с перекинутым на грудь лотком дергался и заливался слезами. На лотке лежали мотки вощеных ниток темных. Вокруг молодые слуги из лавок богатых торговцев громко издевательски выкрикивали:

— Цапля скубаная! На погост не пора ли?! Домовина, чаем, заждалась!..

— Не надо… — вырвалось у Андрея, но так тихо, что расслышать никто не мог.

Он почувствовал неловкость, будто то, что он произнес, было не то чтобы дурно, но как-то не след произносить, неладно. И все же повторил чуть погромче:

— Не надо!..

Он ощутил их бойкость и буйное озорство. И вдруг окрепло и прояснилось его желание противопоставить себя им, таким, какие они здесь, сейчас! Он понял, что вот такими любы они Александру и Александр люб всем этим людям, когда они — вот такие!.. И Андрей произнес уже громко и упрямо, приказывая, повелевая:

— Не надо!

Он не хотел глядеть на плачущего, а тот утих. И все другие вдруг утихли с внезапной покорностью. И будто все огромное торжище — стихло. А брат его Александр будто исчез, растаял в этой внезапной тишине, хотя оставался рядом с Андреем. Андрей приказал своему слуге узнать имя старика. Слуга тотчас вернулся:

— Его Островом кличут.

Андрей, по-прежнему стараясь не глядеть вокруг, быстро отстегнул шитые золотыми нитями, вышитые жемчугом зарукавья, подал слуге:

— Отдай ему…

И машинально следил, как слуга отдал старику зарукавья и тот сунул их под грязную верхнюю одежду…

В дом возвращались молча. И когда подъезжали к дому, Александр обогнал неожиданно Андрея и поскакал один вперед. И в этом тоже была слабость Александра. И сильный Андрей поехал медлительно и важно…

Но по лестнице взбежал бегом. И, натолкнувшись в сенях на пестуна своего, уткнулся лицом ему в грудь, крепко обхватив за пояс…

Наутро потянулись повозки со двора. Андрей ехал верхом. Лев и Михаил чуть приотстали на своих конях почтительно. И неожиданно вдруг оказалось, что на улицах в этот ранний час полно народа. Миша и его новгородские пешцы; парнишки, с которыми Андрей гонялся на лыжах и ставил капканы на зайцев; какие-то незнакомые мужчины и женщины и другие, знакомые, но он не мог вспомнить, кто они; вчерашний старик с торжища, и еще люди, и еще… — подходили к нему, желали доброго пути и скорого возвращения к ним… Он понял, что, конечно, это они немного показывают Александру свою независимость… Но все же… Стало быть, глянулся им Андрей…

«Ах, зачем не приготовил ничего для раздачи! Но не знал ведь, что будут этак провожать…»

И он только выкрикивал мальчишеским голосом:

— Благодарю вас!.. И вам я желаю доброй жизни и путей счастливых!..

Александр не провожал его.

Обратная — к отцу — долгая летняя дорога утомила мальчика. Наконец-то добрались до Боголюбова. В тени под большим дубом изготовили трапезу. Андрей сидел, поджав под себя разутые ноги, прислонившись спиной к стволу.

— Не ест ничего, не отведывает, — жалобилась Анка мужу. — Ох, боюсь, недужный сделался от этого пути бескрайнего!

— Не недужный он — возрастный делается, — успокаивал Лев жену.

Из-под дуба хорошо видна была одноглавая церковь Покрова Богородицы на другом берегу реки. Андрей всегда любил эту церковь и теперь при виде ее чувствовал, как напряжение отпускает душу и покой усмиряет сердце…

Он уснул, а проснувшись, поел с удовольствием.

В стольный Владимир въезжали через ворота Золотые.

Зазвонили колокола в Успенском и Дмитриевском соборах.

И вдруг Андрей понял, что ведь это его встречают колокольным звоном. Люди выходили на улицы — встречали его…

Что же он содеял такого? Кого победил, одолел? Нет, победы его — победы особенные! И быть может, и люди это чувствуют, и потому и встречают его улыбками и звоном колокольным…

Даже увидеть княгиню Феодосию — было увидеть что-то давно привычное… И невольно подумалось о Ефросинии — где она сейчас, в каком монастыре женском, каково ее монашеское имя? Он так никогда и не спросил об этом никого…

Отец увиделся ему старше и худощавее, чем прежде. Отец задался на коне высоком от княжих теремов… Но вдруг спешился быстро и быстро, чуть сгибаясь, пошел к нему… И Андрей тоже соскочил с коня, бросил поводья… Но пойти к отцу не успел. Отец уже схватил его и прижимал к груди…

Тогда Андрей вдруг совсем ясно ощутил, что воротился. Домой. К отцу…

Андрею минуло двенадцать лет. Он по-прежнему жил при отце. Александр разорил рыцарскую крепость Копорье и отнял у тевтонцев Псков. Теперь он вел непростую игру, изо всех своих сил навязывал рыцарям решающее сражение. Сильным он ощущал себя и готовым к построению всяческих козней и ков, без коих немыслимы дела правления.

Отец между тем собирал Андрею дружину. Он отдавал ему, любимцу своему, самых верных своих воинов. Многие из отобранных им уже побывали с Андреем в Новгороде. Лев учил воинов своего питомца, и они подчинялись и слушались…

Феодосия напомнила мужу о том, что пора сбирать дружины и для Танаса и для Михаила, ее сыновей. Но Ярослав отвечал прямо, что покамест занят Андреевыми воинами, другое все пождать может. И в который раз подумала княгиня о своей беде: отчего же именно ей пришлось быть обвенчанной с этим правителем, для которого сердце вдруг более важно, нежели дела правления… И сердце это ретивое отдано не ей, не ее детям…

Андрея очень огорчало то, что он никак не овладеет искусством распоряжаться воинами. Легко отдавать приказы одному человеку или одному коню. Но чтобы подчинялось и разом исполняло приказы множество — это почему-то в глубине души казалось Андрею как-то не по-христиански… Ах, если бы все битвы слагались из поединков благородных, как у Гомера; и не надо было бы отдавать приказы одновременно многим воинам!..

В большой приемной палате было гулко, потому что он был один с отцом. Но вдруг вошел Александр, а когда приехал, неясно было.

Впервые после той поездки на торжище новгородское Андрей видел старшего брата. Андрею показалось, что Александр сделался попроще. И это глянулось Андрею. Александр удерживал одной рукой, прислонив к груди, новый шелом. Андрей хорошо видел шеломный медальон и знал, что на нем изображено. Изображено было вознесение на небо Александра Македонского, славного древнего полководца и великого царя. Александр Македонский был с короной на голове, как его и в книгах рисовали, а волосы у него были коричневые и круто кудрявые; и все это было на золотом поле, а платье на царе было синее с полосами золотыми; и две огромные сказочные птицы возносили его…

И Андрей подумал, что хан Батый, о котором, говорили так много, сходен, должно быть, с Александром Македонским. Ведь и Батый желает покорить весь мир!..

Андрей приветствовал старшего брата, и тот отвечал ему просто.

Отец обратился к Александру:

— Я, великий князь и отец твой, не буду помехой делам твоим. Пошлю тебе дружинников, соедини их с пешцами ордынскими и новгородскими. А станет кто говорить, будто всадник сильнее пешего воина, — не слушай! Меня слушай! Пешцы могут все! Они — главная сила всякого войска! И закованных в железо рыцарей одолеешь ты пешцами…

Андрей понял, что речь идет о тех самых рыцарях-тевтонцах. А хотелось бы на них поглядеть. И на ордынских конников и пешцов…

— Я тебе войско пошлю свое, — продолжал отец, — младшего твоего брата пошлю с дружиною отборной. — И добавил мягко и с легким озорством: — Андрейку, милостника своего, я тебе пошлю!..

Крепкая рука отца охватила Андрея за плечи легко и крепко.

Андрей обрадовался. Впереди — город, где ему совсем не было плохо, и битва, и… поглядеть на чужеземных воинов… Сильный и здоровый мальчик, он рад был заранее предстоящим энергическим передвижениям и действиям…

— Посылай, отец, посылай мне Андрея, — произнес Александр.

И голос его был решителен и прост, и это тоже радовало мальчика…

Ничего удивительного в том, что князь посылал двенадцатилетнего сына с войском, не было. Средневековье знавало и десятилетних полководцев и восьмилетних женихов. Но если в последнем случае приходилось дожидать, пока чрезмерно юный супруг войдет в совершенные лета и исполнит свои обязанности, то за спиной невозрастного полководца всегда стоял опытный воин, так вот и с Андреем должен был ехать его Лев…

Но отцовское сердце не унималось — тревожилось. Будь на то полная воля Феодора-Ярослава, он бы никуда не посылал своего Андрейку, все бы при себе держал, радовался бы на него… Но понимал князь, что его любимцу пора приучаться к делам воинским, к деяниям правления. И хотя и с тревожною болью, но отрывал его от сердца…

Вечером Андрей сидел с отцом и братом. Но это не было похоже на прежние беседы с отцом, когда отцовские рассказы кружили воображение мальчика не хуже повествований книжных. Теперь о делах практических велась речь. Обсуждалась предстоящая неизбежная битва с немецкими орденцами. Александр говорил о том, что сделал все для того, чтобы немцы не могли уйти от битвы — «нет, не увильнуть им!» — хвалил ордынскую конницу и вспоминал, как новгородские пешцы неожиданно хорошо показали себя на Неве…

Андрей вспомнил Мишу и улыбнулся. Зимой теперь мальчик ходил на лыжах, и это оставалось одним Из важных зимних удовольствий…

— …Следует нам держаться Орды!.. — говорил Александр.

Андрей вспомнил читанное и решил высказать сложившуюся ясно мысль:

— Отчего же следует Орды держаться? Никогда прежде не бывало над нами Орды! И держались мы, Рюриковичи, равных нам правителей земель западных! Разве не отдал Мудрый Ярослав одну свою дочь франкскому королю, другую — норвежскому Гаральду, третью — королю Унгарии? Разве не звался один из сыновей Мономаха, тот, что в Новгороде княжил, Мстислав-Феодор-Гаральд? Зачем же держаться Орды? Или от ханов ордынских учиться будем сожигать города и убивать женщин и малых детей в колыбелях?..

Голубые солнечные глаза блеснули простодушной мальчишеской лихостью…

Александр посмотрел, но не на Андрея, на отца — вопросительно.

— Он у нас книжник не хуже самого ученого римского или константинопольского монаха! — с гордостью сказал Ярослав.

— Должно ли князю, Рюриковичу, книжным учением голову забивать? Не грешно ли? Князь — не монах! Книгам — в церквах да в монастырях место, не в княжеских покоях! — проговорил Александр веско и с важностью.

Отец ободряюще положил руку на плечо младшего сына.

— И я, Александр, прежде так судил, — начал даже с некоторой беспечностью. — А теперь вот поглядываю на Андрея нашего и утешаюсь его многими красивыми познаниями. Ты возьми, наприклад, хотя бы своды летописные. Князь, разумеющий грамоте, сам прочитывает все, что пишут монахи в летописании; сам указать может, что и каково следует записывать…

Александр внимательно слушал отца. Андрей поглядывал и думал, что покамест его, Андреевы, слова — навроде зарукавий нарядных, пристегнешь — красиво, а по будням и без красоты сойдет. Отец вот гордится им, а слушать-то не хочет…

— Дед твой, Димитрий-Всеволод, — продолжал отец, обращаясь к Александру, — помню, говорил о предке своем, императоре византийском Алексее. Анна Комнин, дочь Алексея, о деяниях отца собственноручно написала книгу, называемую «Алексиадой»… — И повернулся к Андрею: — Имеешь ли ты книгу эту, Андрей?

— Нет! — живо откликнулся мальчик. — Нет у меня такой книги! Добудь мне ее!..

Александр покачал головой, и черный прищур его глаз напомнил Андрею прежнего Александра…

Дружинники Андрея населяли две большие избы с широкими полатями. Андрей полагал, что если эти воины теперь служат ему, стало быть, он обязан позаботиться о них, как заботится о своем коне. Но спрашивать их самих, довольны ли они, ему было неловко. Поэтому он почасту напоминал своему Льву, что воины должны быть сыты и все на них должно быть исправное. А Лев усмехался и отвечал, что за всем этим доглядывает…

Двинулись в Новгород по зимним дорогам. Андрей почти весь путь проделал не в санях, а верхом. Ехали и ночным временем. Несколько раз ночевали в деревнях по избам. Было угарно, пахло остро хлевом, свиньи и телята делили с людьми скромный кров. Дальнее детство смутно припоминалось Андрею… На возах везли рыбу, дичь, срубленные деревья для дров. На княжие и боярские дворы…

В Новгороде явился к Андрею давний его знакомец Миша, и парнишки пришли, с которыми Андрей на лыжах гонялся; выросли эти парнишки, иные вовсе возрастные сделались. Александр оставил Андрея в Новгороде и отправился в поход в Чудскую землю. Александр объявил, что младший брат остается за него. Но Андрей знал, что отец стремится окружить своего любимца всяческим бережением… Но если так пойдет, Андрея по отцовскому наказу и до битвы не допустят…

Ордынцев он повидал. Ему показалось, что его дружинники куда рослее и оружие у них покрепче.

— Ордынцы берут числом и воинской послушливостью, — сказал Лев.

Андрей подумал, что, должно быть, и горячим норовом берут. Дня не проходило без жалоб. То ордынские воины, то новгородцы жаловались на затеянные драки и полученные увечья. Когда Александр увел большую часть ордынцев с собою, полегче стало. Жалобы разбирал Лев. Как-то это так сделалось, Андрей даже и не приказывал ему. Одна лишь мысль о том, чтобы выслушивать путаные жалобы разгоряченных драчунов, была Андрею докучна. И Лев не мог об этом не знать!

Надо было дожидать Александра. В конце концов Андрей махнул рукой на свои попытки готовить дружинников к предстоящей битве. Александр увел с собою большую часть отцовского войска, но Андрееву малую дружину оставил в городе. И Андрей отдал своих воинов пестуну своему в полную волю; знает Лев, что надо делать, чтобы получше приготовить дружинников к битве.

Хотел было Андрей отправиться на лыжах, но Лев счел это опасным.

— Сейчас лучше не выбираться далеко за стены городские!

Поиски какого-либо занятия завершились тем, что засел Андрей в Юрьевом монастыре. Там нашлись греческие книги, иные — еще не читанные Андреем, иные — знакомые уже. Но сочинения Анны Комнин под названием «Алексиада» не оказалось в монастыре. Но Андрей свел дружбу с монахом, ведшим летописание новгородское, старым уже. И этот старый чернен рассказал Андрею много интересного. Он даже не помнил своего мирского имени, а только монашеское ведал имя свое — Лазарь. Это, должно быть, потому, что еще парнишкой, не старше Андрея, покинул родной Новгород на датском корабле. Самые разные, северные и восточные, страны повидал, в греческих монастырях спасался, а после вернулся на родину. Андрей узнал от него о многих книгах, записал на пергаментном листе их названия и кем писаны, когда известно это было. И все эти книги Андрей полагал непременно добыть. Он скажет отцу, пусть отец озаботится…

Но предаться всей душою своей, всем существом своим чтению, как это бывало у отца, во Владимире, Андрей ныне вовсе не мог. Ведь предстояла битва, его первая битва… Каково-то будет?..

Андрей знал, зачем Александр отправился в чудский поход. Там, на землях чудских племен, — тевтонцы. Отступая, Александр заманит рыцарей и вынудит к битве. И Александр уверен, что выиграет эту битву. Но ведь и рыцари уверены в своей победе! Все, говорят, они с ног до головы закованы в железо. Но Александр пустит на них войско, в котором главной силой явятся многочисленные и послушливые пехотинцы — пешцы… И неужели и вправду выйдут посильнее конных рыцарей, в железо закованных?.. Вот увидит Андрей… Он подумал о брате… Вроде попроще стал Александр, более не насмешничает с этой своей злостью тайной… Неужто переменился? Неужто более не видит опасности себе в Андрее? Это после того случая на торжище! Эх, понял, понял Александр, что Андрей опасен. Да Андрей и сам понял свою силу… Только вот что с этой силой делать, на что она? И чем Александру опасна?..

А может, и потому старший брат мог перемениться как-то, что дети у него народились; наложница в тереме особом, жена венчанная… Но этих женщин Александра Андрей видал всего лишь несколько раз, и они увиделись ему глупыми и вовсе не занятными…

Войско выступило из города. Впереди — конные дружинники, за ними — пехотинцы, полки.

Андрей знал, что он — полководец отцовых дружинников. Он понимал, что полководец должен распоряжаться всеми действиями войска, но глубинная робость одолевала душу, когда он представлял себе, как отдает приказ воинам, всем или большей части, двинуться купно и кучно… А какой приказ отдаст полководец противной стороны?.. Конные дружинники в кольчугах с разрезами по бокам, остроконечные шлемы на головах, правая рука занята окованным железом щитом, у пояса в ножнах — двуострый меч, посверкивают железные наконечники копий… В чем-то они все сходны друг с другом… Андрея увлекла мысль: какие приказы будет отдавать Александр? Это очень занимало мальчика… И как применится к приказам Александра Лев?.. Андрей так ничего и не сказал Льву, но между ними сложилась словно бы негласная договоренность о том, что княжич своему пестуну вручает бразды правления дружиной…

Андрей впервые был в полном боевом доспехе, снаряжен, как лучший, отборный конник княжеской дружины. Поверх кольчуги серебряно сверкал панцирь с броней из чешуйчатых — внахлест — металлических пластин; порты из гладкой заморской — голубые полоски по белому полю — ткани заправлены были в крепкие новые кожаные сапоги. Щит был чермный — алый. И впервые Андрей должен был пустить в настоящее ратное дело свой драгоценный меч, поименованный — Полкан; меч с прекрасной серебряной обкладкой на ручке, с узорами золотыми, с клинком острым… Но из-под шлема с золоченым же узором, с вьющимися — конскому шагу в лад — филиновыми перьями глядело круглое, разрумянившееся на холоде лицо с этим выражением лихости, ребяческой недоверчивости и простодушной серьезности; и кончик носа все казался чуть вздернутым забавно. А на шлеме был медальон голубой эмали — в масть глазам солнечным небесным; и на медальоне выбито было мелко-витиевато-кириллически, буквицами выпуклыми: «Великы Архистратиже Господень Михаиле, помози рабу своему Андреи»…

Войско двигалось под плещущими, словно режущими холодный воздух, красными и голубыми стягами. Громом взвывали боевые трубы и гремели накры — бубны…

Солнце озаряет золотистую шерсть Злата — гриву, гладкий хребет; лучами ударяет в узоры золотые обитого сафьяном Андреева седла…

«…немци же и чюдь поидоша на них. Узрев же князь Олександр и новгородцы, поставиша полк на Чюдьском озере, на Узмени, у Воронея камени. И наехаша на полк немци и чюдь, и прошибошася свиньею сквозь полк. И бысть сеча ту велика немцемь и чюди… А немци ту падоша, а чюдь даша плеща; и гоняче, биша их на семи верст по леду… И паде чюди безчисла, а немец четыреста, а пятьдесят руками яша и приведоша в Новгород…»

Едва ли возможно сомнение в том, что битва, знаменовавшая дальнейшее продвижение и закрепление Рюриковичей на Севере, произошла в действительности. Остается лишь решить, где и когда. Вероятнее всего, следуя новой хронологии, сражение состоялось зимой или ранней весной, в 1241-м или в 1242 году. Впрочем, принято считать, что это произошло 5 апреля 1242 года, хотя летописные свидетельства не предоставляют нам материалов для подобной точной датировки. Самые ранние записи о битве были сделаны, вероятно, спустя пять или семь лет после того, как она произошла.

Скорее всего сражение действительно состоялось на Чудском озере, но теперь было бы крайне трудно определить, где именно. Под названием «Вороньего камня», возможно, подразумевается западная оконечность острова Городец — высокий выступ. Но едва ли битва могла произойти у его подножия, там невозможно образование сильного льда, который мог бы выдержать всадников и пехотинцев. Под «Узменем» же, вероятно, подразумевается узкий проток, соединявший Чудское и Псковское озера. Рельеф местности с тех пор очень изменился. Можно предположить, что вода в озере поднялась и затопила часть восточного берега.

Кто же с кем сражался? Помимо конной дружины Александра и малочисленного новгородского ополчения, в битве приняли участие дружинники его отца Ярослава, с которыми и был послан совсем юный Андрей. Особое же внимание следует обратить на ордынских конников, и самое важное — на ордынских пехотинцев, участие которых в сражении делало войско Александра в определенном смысле прообразом регулярной армии.

В то время как войско немецких орденцев, поддерживаемое коренными насельниками этих мест — финскими племенами — «чюдью», представляло собой классическое феодальное войско с необученным ополчением. И, как это всегда и бывает при открытом столкновении регулярной армии с феодальными дружинами, победила первая. Но закрепиться на Севере надолго русскому государству удалось лишь при Петре I, заимствовавшем в Западной Европе то самое устройство регулярной армии, развитие которой было приостановлено на Руси в Смутное время и в царствование двух первых Романовых и которую первым в Европе попытался применять и развивать гениальный ученик Орды Александр Невский…

…Если бы двенадцатилетний умный мальчик Андрей узнал, что все это так просто, ясно и логично, он наверняка обрадовался бы подобной ясности и логичности и вспомнил бы, возможно, ясность и логичность своих любимых Аристотеля и Платона. Но Андрей был очевидцем и участником события; собственные ощущения и подобающая битве скачка мыслей горячечных занимали его. И потому, взволнованный, он с самого начала обратил внимание на то, что могло показаться не таким уж и важным: на то, как плохо вооружены и одеты ордынцы. Они были в малахаях и синих кафтанах — чапанах. Лев отъехал от Андрея, и когда мальчик, привыкший видеть пестуна рядом, оглянулся невольно, увидел, как совещаются Лев и Александр; даже кони их, казалось, насторожили уши и что-то серьезное и дружественное хотели прошептать друг другу…

«Лев мой, конечно, любит меня и всегда будет держать мою сторону против Александра, но все равно Александр для него — равный ему опытный воин и полководец, а я всего лишь мальчишка, начитавшийся по прихоти монастырских книг!» — подумалось Андрею с горечью и обидой…

Вот Александр подозвал нескольких ближних своих дружинников, что-то сказал им негромко. Те выслушали и поскакали во весь опор. Приказы разнесены были словами по войску. И вот уже начали расстанавливаться всадники и пехотинцы, конные дружинники и пешие полки… Но зачем приказано расстановиться им так, а не иначе? Как это все складывается в уме Александра?

Какой это ум? Андрей впервые подумал, что ведь был в чем-то несправедлив к старшему брату… Или нет, не то чтобы несправедлив, а просто думал только об одном: как Александр относится к нему, хорошо или плохо… Да, Александр видит в нем соперника, это Андрей уж понял, не сейчас понял. Но Александр для себя знает, каким должен быть правитель — воином, полководцем, ширящим свои владения, таким, как хан Батый или древний Александр Македонский. И потому — о, Андрей понимает! — все князья, все Рюриковичи и все другие на свете князья — соперники его старшему брату. И от союзников своих старший брат ждет подчинения, союзники равные не нужны Александру… Но никогда ведь Андрей не сможет с ним тягаться в искусстве воинском, в деле полководческом; Андрей знает, что не сможет. Он будет мирным правителем — жемчужной тучей, украсит свои города белокаменными церквами… Но и такой Андрей, мирный, не соперник, — все равно соперник, все равно опасен Александру…

Андрей, увлеченный движением своих мыслей, начал ощущать, что вот-вот дойдет до сути… Но тут живое зрелище резко и яростно-ярко вторглось в его сознание…

Ветер лавиной взвил белые плащи с простыми черными крестами. И кони тоже были в железных доспехах и показались черными. И всадники под взвившимися плащами тоже были в железе — железом закрыты лица, железные руки и грудь… Это были те самые рыцари, крестоносцы!..

Они поскакали к берегу, к черно-белому зимнему лесу. Поскакали прямо сквозь пехоту. И пехотинцы синие будто нарочно расходились, пропускали железных всадников… И теперь заполонило сознание Андрея это простое чувство тревоги… Они побеждают?! Отец и Александр ошиблись! Ничего не поняли, просто ничего не поняли! Да как возможно, чтобы пешцы одолели закованных в железо всадников?! И что делать ему, Андрею, в этом мире, где те, кого он полагал умным» каким-то особым практическим разумом, оказались всего лишь… да, всего лишь глупыми! Глупыми и недальновидными… И беличьей шкурки трепаной не даст он теперь за этот их разум, все по крохам рассчитывающим да раскладывающий!.. Но чего он дожидается униженно?.. Нет, никогда!..

Мысли прервались…

Андрей послал коня вперед. Теперь ему было все равно, как надо действовать по каким-то неписаным правилам; на крыльях всполошенных горячей храбрости и бешеного отчаяния несся он вперед. Все его существо алкало боя, его собственного боя; не того, где отдаются послушливым воинам обдуманные приказы, а его собственного боя, его поединков, его взмахов мечом..-.

В сделавшейся битвенной навалице он уже не мог понять, разглядеть, как прошли острым клином-трехугольником железные всадники и уткнулись в берег лесистый. И чудские ополченцы последовали толпою за ними. И тыл рыцарей открылся, обнажился; и они уже не могли все разом повернуть коней, развернуться и снова поскакать, а ведь именно это делало их всегда такими страшными… И синие пехотинцы сомкнулись позади железных конников, таких внезапно неуклюжих и тяжелых для быстрого движения. И ударили с двух сторон, с боков новгородцы Мишины. И ордынская конница легким вихрем, с громкими визгливыми кличами — Хуррау! Хуррау! — накрыла неуклюжих всадников железных. И все рубили, крошили этих железных всадников. И уже выкликали в буйном восторге сипнущие от напряжения грубые голоса:

— Бегут! Бегут!..

Но рыцари не могли бежать на своих железных конях, они словно в смертельный капкан попали. А в бега ударились чудские людишки оружные… И их тоже били, и били, и крошили!..

Но Андрей ничего не видел, не понимал вокруг. Не сознавал, что вокруг люди убивают друг друга, Но это, последнее, едва ли возмутило бы его; он с детства знал, что в битве — убивают. И чувствовал, что сейчас, вот сейчас, вот сейчас будет убивать сам! Это нужно… так нужно!.. В самую дикую гущу, в самую навалицу битвы несло юного всадника…

Смутно проблеснули в памяти уроки Льва, описания воинских поединков у Гомера и Вилардуэна… Но сейчас он ничего из всех этих усвоенных познаний и навыков и приемов не смог бы применить. Он просто вскинул обнаженный двуострый меч и скакал вперед… И вокруг вставали обнаженные грубейшие дикие возгласы, крики, хрипы… И блеск оружия, словно бы разом вскинутого со всех сторон, летел, завораживая… И все это почему-то было страшно весело!.. И не было Андрею страшно!.. Пошла, покатилась вповалку медвежья рукопашная схватка… Пешие воины схватывались, «изручь бодяхуся»… Тащили железных людей с их железных коней…

Мальчик не чувствовал, не понимал, что может и сам погибнуть. Но вдруг мелькнула ужасающая сейчас мысль: ведь Лев может догнать его и станет оберегать, прикроет… Вдруг это сделалось самым ужасным из всего возможного, страшнее смерти!.. И еще, еще послать коня… вперед!.. Но дальше невозможно было скакать в этой навалице… И железные люди метнулись перед его глазами и будто вдруг сложились в облик одного-единого железного человека. И это был его человек, человек для поединка!.. И Андрей, напрочь позабыв читанное и слышанное о боях и поединках, обеими руками схватившись, вскинул свой меч и обрушил с размаха!..

И не было страха, а только радость захлестнула… И чужой меч взметнулся — к нему!.. И вдруг в этой новой жизни раздался крик братской тревоги… Андрей знал, что вот таким, просто любящим его, Александр может быть! И таким он любил старшего брата и понимал…

Сейчас Александр был таким, каким бывал необычайно редко; вероятно, совсем самим собою, без ощущения этой тяжести, «тяготы», а тяжесть всегда была оттого, что он должен был творить нечто тягостное, тяжелое с людьми и собою, должен был давить и сламывать людей и почему-то заставлять их делать именно одно, а не другое… И вдруг будто мгновенно были содраны с него все покровы и жесткие кольчуги и звериные шкуры; и он сделался нагой совсем, голый! Просто старший брат своего младшего брата! И кричал в тревоге:

— Чика! Чика! Андрей!..

…И в неведомые времена первый на земле старший брат Каин вот так же, в невольной, неосознанной тревоге выкликал имя младшего — Авеля, когда вдруг видел братским оком внезапную опасность для меньшого — то ли зверя видел, изготовившегося к прыжку, то ли ствол — дерево, валившееся под натиском бури… И о вражде тогда не помнил!..

Но Александр кричал не Андрею, не звал его. Он кричал об Андрее, призывал гневно охранных воинов, каких сам же назначил охранять меньшого, ничего тому не сказав…

— Чика! Андрей!..

И мальчика поразил этот крик, поразил неожиданно радостно. И невольно повернул голову — увидеть, ответить…

И тотчас обрушилось на все тело что-то жесткое, твердое — больно!.. А руки Андрея не отпускали меч, его меч… Опора ушла… и рухнул — боком — из седла… цепляясь ногами — стремена — чуть протащил конь… и упал на лед…

И боль в разбитой, расшибленной коленке сделалась такая страшная, что даже пересилила эту боль всего тела… Но не потерял сознание, меч не выпустил из рук… только заскулил тихонько по-детски… Но никто бы не услышал. А двое просто почувствовали — Александр и Лев. И видели ясно, что мальчик, их мальчик, может погибнуть; измученные, храпящие, всполошенные, под всадниками и без всадников кони растопчут его! И, пробираясь к Андрею, конные, в окружении своих воинов, Александр и Лев исступленно работали мечами, как хорошие молотильщики — цепами тяжелыми…

Андрей получил сильный удар мечом плашмя по плечу и сильно расшиб коленку о лед. Еще никогда в своей жизни он не испытывал такой боли во всем теле. Но он лежал раздетый до сорочки на теплой мягкой постели, и эта боль, эта тяжесть боли была словно бы вместо прежней, недавней тяжести доспехов и оружия… Вот оно что такое — битва… И ведь он щит потерял… Когда?.. Нужно было щитом прикрыться… Мысль о щите была первая осознанная мысль. И он понял почему. Потому что в памяти поднялись греческие строки:

Эти короткие строки неведомый переписчик записал вместе со стихами длинными и прекрасными Гомера. Неужели Гомер и эти ершистые строки сложил?.. Или другой кто…

Вспухшее плечо отходило под слоем медвежьего жира. На коленку разбитую наложен был щипучий пластырь — истолченные в прах, смоченные вином листья травы целебной.

Ух, как болела коленка!..

Но все равно возникало невольное ощущение, что все в жизни должно в конце концов оборачиваться хорошо: дикий шум битвы сменяется тишиной теплого спального покоя, лечатся раны, утишается боль; и у постели твоей садится близкий человек и все тебе объясняет и рассказывает; все, что ты не успел, не сумел понять…

Лев сидел в изножье его постели и как-то очень мягко и тепло рассказывал ему битву. Какая она была на самом ‘деле. Не какая-то дикая навалица, куда Андрей влетает в поисках своего поединка, а вся сложенная, размысленная братом его… И вовсе не обязательно в битве налетать сразу и теснить противника, иной раз лучше сначала отступить… Но как все это понятно теперь, когда битвы уже нет; и нет всех этих криков дичайших, и нет железных людей… А случись новая битва… сумел бы Андрей выстроить, сложить ее как подобает?.. Или не дано ему сладить с жизнью живою?..

Он вспомнил, как старший брат кричал его имя, так тревожно… Андрей почувствовал гордость и волнение. Но ведь это, кажется, в первый раз он гордится своим старшим братом…

Андрей еще не имел силы встать с постели, когда Александр пришел к нему.

— Чика!..

И Андрей набычился, надулся по-детски, скрывая волнение и стесняясь своей гордости братом… Теперь все переменится совсем-совсем! Александр больше никогда не будет злым! Добрым будет. А если захочет, чтобы Андрей что-то для него сделал, или если рассердится на что-то — прямо и просто скажет… И отец знал, что так будет! Вот они какие, отец и старший брат! А он подумал о них нелепость!.. Но теперь он всегда будет верить им. Так хорошо — верить и так тяжело душе— не верить!..

— Ты, Андрей, у нас храбрый! Как пустился вперед, в самую навалицу! Дружинники за тобой пустились!..

Теперь, когда мальчик более не опасался брата, ребяческие черты проявлялись ярче, отчетливей.

— Может, они охранять меня пустились… или остановить, чтобы не пускался куда не след! — Андрей чуть вскинул голову в смешке ребяческом, ему хотелось смеяться над самим собой и даже чтобы другие над ним немножко посмеялись.

— Нет, — серьезно отвечал Александр, — ты увлек их за собой храбростью своей…

Детское сердечко чутко откликнулось на ласку, на похвалу. Андрей всегда готов был искренне привязаться, душою прислониться к людям, искренне оказывавшим ему тепло, и ласку, и доброту, — к Анке и Льву, к отцу, а теперь и к старшему брату…

— Что будешь делать со своим пленником? — спросил серьезно Александр.

Мальчик широко раскрыл глаза, на лице ярко проявилось вопросительное выражение, детски живое.

— Значит, я не убил того человека?! — воскликнул он. Ему было радостно, что самый первый воин, с которым он бился в поединке, жив. И можно узнать, кто он… — Полагается выкуп, я знаю, — начал Андрей… Тотчас вспомнились красивые стихи Гомера… — Выкуп, я знаю… — повторил мальчик. Он стеснялся сказать, что хотел бы знать, кто он, его первый пленник. И, чтобы скрыть смущение, спросил брата: — Много пленников?

Александр серьезно сказал сколько.

— И за всех будут платить выкуп?

— За кого не пришлют выкуп, тот рабом нашим будет…

— Я хочу повидать моего пленника! — решительно сказал Андрей.

Александр кивнул и вдруг, будто вспомнив, что теперь никогда больше не будет обижать младшего брата, предупредил честно:

— Только он тебя постарше совсем немного…

Андрея это вовсе не обидело, но он почувствовал, что брат не хочет обижать его даже нечаянно, и посмотрел на Александра с теплотой и благодарностью…

А тотчас по уходе Александра Андрей вспомнил одно важное для себя.

— Ухо мне теперь проколют? — спросил пестуна с нетерпением.

— Сам я проколю тебе ухо! И во-от такой иглой!.. — Лев комически вытаращил глаза и выставил вперед указательные пальцы заскорузлые обеих рук…

Вскоре Андрей уже мог ходить.

— Что мой пленник? — спрашивал пестуна. — Здоров ли?

— Теперь вроде здоров. А прежде был не лучше тебя. Как ты его — мечом — да по правому плечу!..

— Пожди! Это он меня — по правому плечу!

— И ты его! Крест-накрест мечи легли. Хорошо, что плашмя вы оба били… Иначе бы… — Ему было страшно подумать о возможности увечья или даже смерти его питомца. Лев понимал, что удары пришлись плашмя, потому что и Андрей и его противник держали тяжелые мечи, ухватив обеими руками; но ничего об этом не сказал мальчику, чтобы не обидеть ненароком. Умному воину уже сделалось ясно: питомец его из тех, что забывают в пылу битвы уроки своих наставников. Не бывать Андрею полководцем, оно и прежде понять было возможно… И тревога о дальнейшей судьбе мальчика еще более одолевала душу пестуна… Примеров мирного правления не бывало. Право свое на владения, даже унаследованные, надлежало отстаивать и доказывать мечом; так велось исстари…

Пленников содержали в низком и пустом деревянном строении. Андрей было хотел идти глядеть своего, но Лев сказал, что по достоинству Андрея следует привести пленного, а не ходить самому. Андрей согласился и торопил пестуна:

— Приведи его сюда, в спальный покой…

— Далее двора пленных не допускают… — вдруг зарадел о княжом достоинстве своего питомца Лев.

На самом деле он опасался, что, приведенный в спальный малый покой, пленник может улучить мгновение и повредить Андрею, ударить…

Андрей заупрямился:

— Приведи куда велено! Слышишь мои слова?..

Лев отказался перечить, но решил твердо: глаз не спускать с этого нежеланного ему Андреева гостя. И чуть что — движение какое, намек на движение вперед, к Андрею, — и выхватит Лев из-за пояса острый нож…

Андрей волновался. Он с любопытством подметил за собой, что предстоящая встреча с первым его пленником и то, что впервые Андрей покажется с серьгою в ухе, как настоящий воин, вызывает в душе одинаков волнение. С проколотой мочки не сошла еще припухлая краснота; кожа, смазанная обильно жиром медвежьим, лоснилась. Конечно, сразу ясно, что ухо лишь недавно прокололи. Но, в конце концов, Андрей и не собирается выказывать себя опытным участником многих битв; это был бы слишком глупый обман…

Пленнику и вправду лет четырнадцать, должно быть, минуло. Он остановился в дверях, опустил голову и скрестил пальцы спрямленных, брошенных книзу рук. Теперь он был уже не железный человек, а совсем обыкновенный парнишка, голенастый, в рубахе и в длинных штанах, которые обтягивали ноги, словно чулки. А поверх этих чулок натянуты были рваные мягкие сапожки; ясно было, что кто-то раздел его и дал ему эту совсем худую обувь. Голова вошедшего мальчика обтянута была плотно прилегающей полотняной шапочкой темной, это был неведомый Андрею мужской чепец — бегуин.

Андрей сидел на застланной ковром лавке у стола. Лев остановился сбоку, словно бы отделяя незаметно, отдаляя своего питомца от пленника…

Андрей склонил голову набок, будто пытался увидеть глаза этого человека, первого своего пленного. Но и тот будто почувствовал и опустил голову совсем низко. Почему? Гордость или смущение? Андрей подумал, что если бы сказать заране Александру, тот сыскал бы толмача. В Новгороде торговом — не диво говорящие свободно на свейском, датском и немецком языках. Но это был бы излишний, чужой человек, при нем нельзя было бы говорить с пленным, как того хотелось Андрею. Впрочем, Андрей сам решил, на каком языке будет говорить. А если его пленник не знает?.. Какое будет обидное разочарование! Андрей едва сдерживал нетерпеливое желание заговорить… Ах да, ведь Лев не будет понимать… Разобидится, пожалуй… Но будто Андрей виновен в том, что люди говорят на разных языках!..

Андрей спросил пленника по-латыни, кто он, как его имя.

— Отвечай, если понимаешь мои слова.

Парнишка у двери вздрогнул приметно и заговорил, но не быстро, с запинками и подбирая слова. Он сказал, что его зовут Хайнрихом Изинбиргиром и что последнее означает — «тяжеловооруженный воин». Он был при отце, отец его убит…

Андрей прихмурил брови. Человека, лишившегося отца, надлежало пожалеть. Но ведь и этот человек, и отец его — противники Андреевы. Но первый пленник уже странным образом воспринимался им как близкий человек… Однако нелепа жалость подобная. И Андрей нахмурился еще более, брови словно бы нависли.

— Сколько тебе лет и каков твой род? — спросил сурово.

Хайнрих отвечал, что лет ему пятнадцать и род его незнатен, но и дед и отец его — храбрые воины.

— Имеешь ли ты старших братьев? Кто господин твой? Кто заплатит выкуп за тебя?

— В живых у меня — лишь старый дед, отец моего убитого отца, да младшая сестра. Отец мой служил ярлу Биргеру, и дед живет по милости ярла на его обширном дворе. Но ярл, правитель шведов, не станет выкупать меня. Таких, как я, молодых и неопытных воинов, у него немало… Вот если бы пленили моего отца…

Пленник впервые поднял голову. У него было чуть узковатое бледное лицо и глаза бледно-голубые и будто тронутые дыханием низкого холодного неба. Взгляд этих глаз вовсе не был холоден, но будто небо низкое северное легко дохнуло на них своим холодом, и побледнели эти глаза. Но взгляд был внимательным и чуть — Андрей углядел — молящим.

Андрей, стесняясь своей доброты, встал с лавки и чувствовал, что вид у него важный и хмурый.

«И пусть он полагает меня глупым; я это для себя сделаю, а не для него», — подумалось.

— Я без выкупа отпускаю тебя, — сказал. — Скоро лед растает и корабли поплывут. Меня уже не будет здесь, я возвращусь к отцу. Но брат мой Александр даст тебе в дорогу все, что нужно; я попрошу его. И на корабль тебя возьмут, поплывешь в свейскую землю… — Андрей сжал губы, удерживаясь от улыбки. Спросить бы, правда ли у правителя Биргера на лице шрам от Александрова удара… Да нет, зачем обижать этого парнишку!.. — Я велю дать тебе одежду и новые сапоги, — продолжил Андрей свою речь. — Ты обучен ремеслу или ты только воин?

— Я учился кузнечному ремеслу. — Пленный заговорил отчужденно, однако смотрел по-прежнему — как-то моляще…

— Тогда жить можешь покамест у Миши-кузнеца, — надумал Андрей, — будешь помогать ему в работе.

Пленник снова низко опустил голову и проговорил совсем тихо:

— Если позволишь, я останусь там, где другие…

Андрей подумал, что, пожалуй, слишком легко пытается решить многое. А как бы мог этот мальчик жить у Миши, воины которого, быть может, убили его отца… или и сам Миша… Это была, кажется, очень простая, но для Андрея внезапная мысль: добрый, внимательный к нему Миша мог быть жестоким и страшным в битве… Вот сейчас снова нахлынут самые разные мысли, заполонят сознание… Андрей мотнул головой сильно…

— Да, оставайся…

Андрей почувствовал нетерпение Льва; тот хочет, чтобы пленник ушел… Хорошо бы спросить о свейских землях, о рыцарях-крестоносцах… Но не след оскорблять живым любопытством своим человека, у которого совсем недавно убили отца…

Лев сделал быстрое движение, потому что пленный приподнял руки. Но мальчик всего лишь снял с пальца кольцо и шагнул к Андрею, держа кольцо в пальцах правой, вытянутой руки.

— Возьми это, — произнес он серьезно и отчужденно, — я не забуду тебя!..

Андрей повертел гладкое железное колечко, примерил — пришлось как раз. Снова снял. Надпись неровными буквами казалась процарапанной.

— Henricus… — прочел Андрей вполголоса и посмотрел на пленного, стоявшего теперь поближе к нему. — Это дорогое для тебя кольцо, на нем вырезано твое имя…

— Это имя всех мужчин нашего рода. Кольцо дал мне отец перед битвой. Оно дорого моей душе, это правда, и потому возьми его!..

У Андрея не было такой малой, но дорогой для души вещицы. И вдруг он вспомнил о недавно вдетой серебряной серьге.

— Вынь у меня серьгу из уха! — нетерпеливо и по-русски попросил он Льва.

— Сам вынешь, — отвечал пестун строптиво.

— Да не тронет он меня!

Лев не отвечал и не шел к Андрею.

Андрей повернул голову и досадливо принялся возиться с серьгой. Ухо было скользкое от медвежьего жира. Наконец вынул серьгу и положил на стол, на скатерть. Взял со скатерти отложенное на стол колечко, надел. Протянул серьгу Хайнриху:

— Возьми это от меня. Это мне дорого; это знак того, что я стал настоящим воином… — Но еще прежде, чем мальчик протянул к нему руку, Андрей подумал, что, быть может, рыцари-крестоносцы и вовсе не носят серег; кажется, у этого мальчика ухо не было проколото…

И правда…

— Я это буду носить на груди с крестом, — сказал мальчик. — Ты подарил мне свободу…

У Андрея чуть было не вырвался вопрос о том, носит ли Хайнрих нательный крест… Выходит, что носит. Да и как возможно, чтобы христианин не имел на себе нательного креста!.. Как можно было подумать, будто эти крестоносцы носят кресты лишь на своих белых плащах!.. Но ведь они еретики… Хотелось задать Хайнриху еще много вопросов, но Андрей понимал, что не время и не место заводить длинные беседы. Но как жаль, что не время и не место! И кто ведает, когда и с кем придется обо всем этом поговорить…

— Ступай с Богом! — произнес Андрей; и вышло с важностью и величием, хотя он никаких усилий для того не прилагал и даже и вовсе о том не помышлял… — Пусть будет хорошей твоя дорога домой, и пусть родные твои и близкие тебя увидят живым и здоровым!..

Хайнрих поклонился низко, с опущенными руками — по-русски — и тихо затворил за собой дверь.

Александр сказал, что положенный большой пир для дружинников будет устроен, когда Андрей хорошо поправится. Новгородцы уже сделали общее гулянье, но после выигранной битвы полагалось князю устроить большой пир, угощение и веселье для дружины.

Когда отец отдавал Андрея в князья новгородцам, это было как игра, но вот теперь на большом пиру Андрей должен был быть важным лицом, и это было серьезно.

Александр говорил, что храбрость Андрея внесла в битву некий вклад, увлекла воинов…

Трапезу сложили в палате с расписными сводами. Снова играли в трубы, стучали в накры. Длинные столы составили «покоем». Множество заскорузлых темных пальцев разрывало зажаренное крепко мясо — говядину, свинину, дичину. Блестели от жира большие желтые зубы, ножи сверкали над крутыми ковригами хлеба. Слуги — неучастники в пиру — караулили зорко штатолы со свечами — береглись пожара. Сидевшие за столами пили меды и заморское вино.

У отца Андрей видал пиры. Но этот пир был как бы им, Андреем, устроен, как бы принадлежал ему…

Для него озарялись улыбками скуластые лица страшные. Александр искренне гордился им и повторял, захмелевший и ласковый:

— Чика!.. Ох и Чика!.. Ох и Андрейка!..

Андрей чувствовал себя счастливым, и хмельным, и возбужденным от этого ощущения счастья…

Александр усадил его во главе стола княжого, для самых ближних дружинников. Сказал торжественно:

— Вот победитель наш! Со славою воротится он к отцу!..

Андрей, как полагалось, осушил стоя большую золотую чашку с медом — княжую чару.

Но головокружение и онемение ног было даже и приятно. Наплывали знакомые лица. Он узнавал бывалых и любимых воинов Александра, которых тот почасту хвалил и то ли в насмешку дружескую, то ли серьезно звал «главорезами».

Андрей поглядывал на темные шалые лица Александровых главорезов… Гаврило Алексич, половец Яков, Савва — еще в Невской битве показали себя… Чуть поодаль сидит Лев. И как хорошо, что не глядит на своего питомца, не докучает Андрею попечением; знает, что сейчас не надо этого…

Дружинники говорили все разом, пересыпая речи свои скверными словами. Андрею вспомнилось читаное, вспомнилось внезапно и ярко, увидел перед глазами желтую плотную страницу — черные буквицы — сплошняком: «…слово скверное, оскверняя уста, заражает зловонием разврата внимающих ему…»

Золотистым светящимся призраком смутно вспомнилась Ефросиния… Александр пристально сощурился и не глядел на Андрея. И вдруг подумалось Андрею мягко и ясно, что, пожалуй, без этого сквернословия не вынесут воины такого напряжения ратной жизни. Всех сделалось жаль, и захотелось плакать. И вдруг завел песню дико-звонкий переливчатый голос, какой-то страшно тонковатый, и пел о страшном. Но отчего-то сердце мальчика всею своею болью и жалостью рванулось в эту песню…

И у всех сердца зашлись… будто вверх пошли… И чтобы сердца не разорвались от высоты, грянули грубые голоса все разом, во все глотки:

Через несколько дней должен был Андрей отправиться в дорогу — к отцу.

Вечером Александр зашел к младшему брату. Старший был задумчив и рассеян, его одолевало желание высказывать вслух свои мысли, и не кому угодно, а тому, кто может понять, хотя бы почувствовать. Александр не мог подавить это желание, но приступал медленно и будто рассеянно, потому что желание было сильно…

Он спросил Андрея, не болит ли коленка. Андрей по-детски мотнул головой, метнулась на маковке русая прядка-косица.

— Занятно было тебе с дружинниками, весело?

И Андрей отвечал охотно и очень доверчиво, еще не понимая, что старший брат все более подпадает под свою «тяготу»; отвечал:

— Да!.. Да!..

И Александр заговорил вслух, будто самому себе, но и тому, кто был перед ним, своему младшему брату.

— Черти! — произнес и сердито и с насмешкой. — От спеси понадулись, ублажай их!..

Андрей понял, что речь о дружинниках. А Александр уже говорил о своем, вылюбленном в мыслях, о мечте своей — о послушном несметном войске огромной державы, где каждого возможно обучить, и собраны все в тысячи, сотни и десятки, и за каждым присмотр строгий; и каждого призвать можно когда след, и поставить на место, надлежащее ему…

Темный призрак страшной регулярной армии холодом овеял маленькую спальню; смутными несметными одинакими лицами бледно и мертвенно светился над постелью пуховой, застланной покрывалом золотным…

То было несметное войско, дурно одетое, обутое в сапоги из гнилой кожи, плохо вооруженное… И каждый человек — единица живая — дешев был в этом войске, и возможно было всеми этими единицами жертвовать и жертвовать без конца… И потому это войско, эта несметная армия исполняла самые невероятные приказания, переходила Альпы, одолевала французов и немцев, мерзла, горела и тонула… Солдат — единица этой армии — покорный был и отчаянный — со времен Чингисхана и Бату…

— Кто же это будут — это войско — рабы? — тихо спросил Андрей, почти прошептал, будто разом обессилел.

— Рабы? Нет! Даже холоп, раб, взятый в войско, будет почитаться свободным. Но все будут жить лишь во имя величия войска. Женщины будут для войска несметного рожать сыновей. Каждый будет знать, что он — воин!.. Как в Орде, как по Ясе Чингисовой…

Андрей вздрогнул от этого внезапного и болезненного ощущения холода между лопатками…

Он сознавал, что брат его — велик. И замыслы брата — великие замыслы. И величие этих замыслов погубит сотни и тысячи жизней, это губительное величие… Невольная мысль о бездумной покорности этому величию, просто потому что это было — величие, проскользнула в сознании. И тотчас встряхнулось сознание, отвергло бездумную покорность. Андрей не хотел покоряться. В натуре его не было никакого тяготения к людям низкородным; он знал, что гибнет их много в княжеских походах. Но что было подобное «много» в сравнении с несчастьем и гибелью несметных безликих множеств… Эти несчастья и гибель почему-то казались так ужасны, что возникало отвращение к огромной державе… Ни один княжеский поход не погубил, не извел столько людей, сколько Батыева рать, то самое, мечтанное Александрово войско…

Пусть лучше будут малые княжества и царства, и пусть правят ими братья и друзья, и знают своих воинов — каждого — в лицо… А подобные мысли — все же — не ребячество ли?.. Но почему, почему нельзя так?.. Наплывом припомнилось услышанное в церкви и читаное… И снова засаднила одна мысль: о собственном выборе. Что будет с ним самим? Отчего не имеет сил оставить мирское? И чем, как придется расплачиваться за это бессилие?..

— Устал, Чика? Заморил я тебя речами?

— Да… — почти с трудом произнес. — Глаза слипаются… спать хочется…

Налетело утро белой светлой птицей. И действительные, настоящие были только свет и светлый снег, и дыхание весны, и дорога светлая домой, к отцу…

Снег еще был твердый, ехали быстро. И после он не мог припомнить обратной дороги. Но помнил, что был весело возбужден и горячил коня…

И дома у отца был пир. И дружинники, уже Андреевы дружинники, поклялись верно служить своему юному главе.

И летописец, хорошо знавший любовь князя Ярослава к сыну Андрею — да уж все знали! — записал: «Великий князь Ярослав посла сына своего Андреа в Новгород Великыи в помочь Олександрови на немци и победиша йа за Плесково на озере… и возвратися Андреи к отцу своему с честью».

Анка обнимала своего питомца и приговаривала со слезами на глазах:

— Балбес ты большеуший!..

Он смущался и немного огорчался. Уши и вправду оттопыренные были, и оттого в лице всегда сохранялось что-то детское…

Миновал еще год. Новгородцы снова не поладили с Александром и согнали его вновь в Переяславль-3алесский. Бог весть, как далеки были от исполнения заветные мечты Александра.

Ярослав наделил уделами и сыновей-подростков. Данилу отослал в Городец, в Суздаль послал Михаила. Танас, Андреев приятель, отправился в Тверь, дружески с Андреем простившись.

— Вот и ты князем стал, — Андрей говорил спокойно, — можешь теперь княжим своим именем величаться — Ярославом зваться… — Андрей ничего более не хотел говорить, но сказалось невольно: — А я все при отце, как некогда Борис при Владимире Святославиче…

— Отец никого из нас не любит, как тебя, — искренне и не завидуя проговорил Танас. — Может, величие какое особое тебе готовит…

Андрей подумал, что лучше всего было бы уйти в монастырь, но у него нет на это деяние сил. И не надо попусту об этом говорить, все равно что бессилием своим хвалиться. И не сказал Танасу.

Но о том, что князь-отец особое что-то готовит своему любимцу, гадал не один лишь Танас. Задумывалась княгиня Феодосия. Неужели Ярослав отнимет у ее сыновей, чтобы отдать Андрею? Ведь Ярослав умен и понимает прекрасно: Андрею большого и хорошего удела не удержать! Не таков Андрей… И что же предназначил ему отец? Тревога одолевала Феодосию, материнское, звериное почти чутье подсказывало: намерения Ярослава относительно Андрея могут сказаться на интересах ее любимого сына, ее первенца — Александра! Но что же это, что?!

Андрей и сам еще не знал ничего. Но чувствовал, отец что-то решает о нем, что-то скажет ему. И по-прежнему отец нередко звал его к себе для задушевных вечерних бесед. Но теперь князь не столько отдыхал душою в разговорах с любимым сыном, сколько приглядывался к мальчику, обдумывая решение его судьбы.

Феодосия знала, сейчас Ярослав доверяет ей во всем; и только в том, что касается Андрея, князь не доверяет ей, и она понимает и принимает его недоверие. Но мальчик рос; и вот начал расширяться круг действий и событий, имеющих или могущих в самом близком будущем иметь отношение к нему. И недоверие князя к венчанной жене тоже росло, наползало на все новые и новые области жизненные, ложилось тяжело на ее душу, обыкновенную женскую душу, в которой материнская звериная любовь к своим детенышам сплеталась с этим неистовым желанием властвовать над мужчиной, иметь его при себе. Жизнь княгини, невозможная, немыслимая без Ярослава-Феодора, ее венчанного супруга, шла к концу. Феодосия теряла силы, острым игольчатым колотьем схватывало сердце. Ее сердце!.. А его сердце?.. Она уставала бороться с его сердцем, за его сердце…

Казалось, нельзя было ничего узнать, князь не доверялся еще никому. Еще никто не ведал его мыслей о любимце сыне. Но княгиня, изнуряемая нутряной сердечной болью, распаленная изострившимся до крайности чутьем, вдруг поняла! Что выдало его? Случайная яркая обмолвка? Неосторожно оброненное слово? Но она поняла. И теперь оставалось два исхода: первый (и верный, она знала) — тотчас сбираться и ехать к сыну старшему (Александр снова примирился с новгородцами; Бог ведает, надолго ли!); но был и другой исход: решиться на откровенный разговор с мужем. И она отчетливо понимала, что тот, другой исход не может привести ни к чему, кроме отчаянной трагической размолвки ее с мужем… Размолвки? Нет! Не размолвка — страшный разрыв по-живому… И не надо этого. Надо просто, пока Ярослав не догадался о ее догадках, ехать к сыну. Ярославу ведь известно, как она любит своего первенца; не меньше, чем Ярослав — Андрея!.. Она и прежде бывала у сына в Переяславле, глядела на его семейную жизнь, досадовала на простоватую невестку — такая ли жена венчанная надобна ее орлу молодому!.. И сейчас поехать — все рассказать Александру; он надумает, что нужно делать!.. И женское растравляло душу: вот он, Ярослав! Александру — клушу полоцкую, а своему Андрейке… приблудышу, мордве неумытой!.. Она знала, что несправедлива, и распаляла, растравляла себя нарочно…

Она знала, что не поедет к сыну. Теперь она ясно понимала и не скрывала от самой себя свою любовь к Ярославу. Да, любовь. И также было у нее знание, которое она теперь не прятала от себя; она знала, что Александр, ее Александр, способен на все! Взыграет кровь императоров византийских, отравителей, изощренных в придворных интригах. Пожалуй, в Александре этого больше, чем в Ярославе… Зачем таиться от самой себя? Страх за Ярослава — вот что удерживает ее от поспешных сборов и поездки в Новгород. И еще — болезненное желание говорить с Ярославом открыто. Она хочет, она ждет этого разговора, который наверняка должен доставить ей одни лишь муки!..

Господи! Как давно ее спальня обратилась в маленькое поле битвы, где она сражается с его сердцем, за его сердце… И чувствует она завершение битвы. Последний поединок убьет ее. Но неужели даже гибелью ее не будет тронуто его сердце? Его сердце, полоненное небесно-солнечными глазами неведомой соперницы из того лесного дальнего края; той, для которой и смерть — не помеха…

Ошиблась она в самом начале рокового объяснения. Не надо было начинать так спокойно; не надо было развертывать, раскладывать перед ним все доводы. Не надо было.

Он-то понимал, что спокойствие ее — мнимость, ложь. И не надо было говорить, что она понимает его заботу и тревогу о будущем Андрея. И не надо было указывать ему на то, что ради любимца он готов пожертвовать другими своими сыновьями, готов натравить на них… И незачем было убеждать его с горячностью, что союз с Востоком всегда будет предпочтительнее для Руси губительного единения с этим спесивым Западом; ведь и сама Русь — Восток!.. Но зачем были все эти речи: и правдивые и лживые?.. Будто она не женщина, а посол или боярин-печатник…

И вдруг поняла, что она ему безразлична. Женщина более не нужна ему, а доброй советчицей, доверенной другиней она ему быть не может… И всему причиной этот… этот змееныш лесной!.. Пригрелся, змей, вырос, оказывает себя!.. Но нет, ведь это уже было прежде: ее бранчливые крики, и облегченная ее душа, и примирение с Ярославом… Теперь этого не будет. Никогда уже он не будет с ней. И она не будет с ним. И вот сейчас она так унижена его безразличием, что он уже и не существует для нее. Как она могла помыслить о том, чтобы предпочесть его — сыну? Отца — сыну? Предпочесть?.. Но если отец готов погубить всех своих сыновей… ради одного… Она поедет к Александру. Это вполне естественно после нынешнего объяснения, которое и не объяснение вовсе, а разрыв… Она не будет объявлять о своей поездке. Ведь ей теперь все равно, что он скажет…

Она сидела в спальне одна… А если он приказал запереть, задержать ее в ее покоях?.. Вскочила с проворством нежданным для самой себя… к двери кинулась… Нет!.. Опустилась тяжело на постель, доплелась до постели, шаркая комнатными туфлями без задников… Да не мог бы он ее… мать возрастных сыновей… Мать Александра, правителя и полководца…

Тихий стук в дверь. Она знала: он! Была неприбранная, простоволосая, да что в том!.. Он вошел и заговорил. Чувствовалось желание примирения. Серьезен был. Говорил, что они должны поговорить все втроем: он, она и Александр… обсудить… Александр поймет, что намерения отца относительно Андрея, нет, никому из сыновей Ярослава не угрожают… А если Александр приведет веские доводы, если Александр неоспоримо уверев будет в угрозе… что ж, тогда Ярослав просто откажется от своих планов…

— Я ведь ни от кого, и менее всего — от тебя, не скрываю привязанности своей к Андрею. — Ярослав говорил почти мягко. — Ты сама видишь, каков Андрей в сравнении с другими моими сыновьями, — в голосе отца быстрым пламенем взвилась горячая тревога, — не удержать Андрею удела. И единственное, чего мне нужно: знать, что жизнь Андрея устроена, что он под надежным покровительством новых родных, которых я изберу для него… И право, ничего более!.. Но если Александр…

Она уже не вслушивалась в этот мягко плещущий поток его слов, только слабо кивала. Что-то жуткое было для нее в этой его мягкости. Он победил, победил окончательно. И ее, побежденную, сломленную, несло этим потоком… к завершению всего… к смерти!..

Он сказал, что уже с утра начнут сбираться, а днем выедут. Ее даже не испугало такое его решение, не испугала эта поспешность. Ведь все равно все кончено…

Он вдруг чуть подался вперед, вгляделся в нее своими темными, глубокими, будто замершими плоско глазами. Жутко ей сделалось, потому что проблескивала в этих глазах искренняя тревога, а пристальность была страшная — насквозь… И он сказал, что она выглядит больной и пусть она успокоится, пусть ложится сейчас…

— Я пришлю тебе Марфу…

Это было — конец! Эти простые слова, эта простая заботливость. Она знала, что прислужница Марфа — его наушница; всегда знала, но приходилось мириться… И теперь это было — конец! Никого из верных ей уже к ней не допустят. И у двери в ее покои уже наверняка встали, поставлены на карауле его люди…

Андрей завтракал, когда позвали его к отцу. Князь, в дорожном платье, скоро и обыденно уведомил мальчика о том, что едет в Новгород. И добавил, понизив голос:

— В Орду я сбираюсь, в Сарай. Нельзя мне без совета с Александром, сам знаешь. Он старший у меня, возрастный совсем… — Помолчал толику малейшую времени. — Княгиню уговорил ехать, плоха она мне глядится. Боюсь, не будет ли это прощанием ее с Александром… — Отец говорил доверительно; понимал, что Андрей, его Андрейка, хотя и не любит мачеху, но по-человечески пожалеет ее… — Обо всем, что я тебе сейчас говорю, ты помалкивай. Своим, Анке и Льву, так уж и быть, поделись, а так, помалкивай…

У Андрея и не было близких после отъезда Танаса. Поделиться Андрей мог только с теми, кто вырастил его, с кормилицей своей и пестуном… Но он не понял, Что князю нужно, чтобы пошли толки о его будущей поездке к хану, и о недужности Феодосии (впрочем, она ведь и вправду прихварывала последнее время), и о том, что отец не желает ехать в Орду, не посоветовавшись с сыном… Анка и Лев, да и другие ближние княжеские слуги поняли все. И толки пошли. Ближние прислужницы и слуги княгини не ехали в Новгород… Однако Ярослав не строил иллюзий. Обмануть Александра во всем не удастся. Но скрыть от него то, что покамест следует скрывать…

Гонец от отца предупредил Александра: князь и княгиня выехали в Новгород. Александр положил встретить их поезд и быстро собрался. Он отправился верхом с немногими ближними дружинниками. Но на полпути второй гонец принес весть о скоропостижной кончине матери. Она умерла от внезапно приключившегося колотья сердечного…

Александр бешено погнал коня. Едва не грянулся с коня оземь у саней. Лицом припал к груди матери и разрыдался бурно, словно этим потоком слез всю тяжесть, всю тяготу жизни своей, бытия полководца и правителя изливал. Приподнял голову и сквозь слезы видел гладкое мертвое лицо матери, чуть приоткрытые глаза и посинелые сжатые губы… Что сказала бы она любимому сыну?.. Отец сидел рядом с ней в санях, скорчившись, прижав смуглые ладони к лицу, осиротевший… Александр бросил на него мгновенный пристальный, странный на заплаканном лице взгляд. И снова головой черноволосой — шапка меховая скинута была на снег — поникнул на материнскую грудь…

Княгиню Феодосию погребли в Новгороде, в усыпальнице Юрьева монастыря.

— Следует выбить на плите каменной положенную надпись о том, что княгиня матерью была всем твоим детям, как венчанная твоя, единственная перед Богом супруга, — строго произнес Александр, обращаясь к отцу.

— По обычаю все будет исполнено. — Ярослав ощутил сухость в своем голосе…

Нет, не надо себя обманывать и тешить несбыточными надеждами. Отныне начинается борьба его о Александром. И в победе уверенности нет… Эх, да Господь с этим со всем! Спасти бы Андрейку!.. Небесно-солнечные, давние глаза просияли перед его внутренним взором колдовски…

Совет с сыном о поездке в Орду состоялся. Решено было обоими, что князь поедет покамест один. Ярослав снова обрел бодрость. Нет, он не сдается, не опускает оружия. Попытается сделать первый шаг по намеченному пути. И самое важное сейчас, именно сейчас, — показать хану свою безусловную преданность… А после… нелегко будет хранить в строгой тайности… нелегко исполнить… Но он силен и бодр, он решился…

…Войска монголов, или, как звали их в Европе, тартаров, — двинувшись было на Запад, воротились. Обосноваться в западных землях им не удалось, как позднее не удалось это и другим пришельцам, создавшим величайшую империю на Балканах…

Что же остановило монгольских ханов и османских султанов? Может показаться странным, но это не была сила оружия или лучшее устройство армии. О нет!..

Крохотные значки, которым и суждено было в будущем покорить мир, преградили путь войскам. Латиница, латинский алфавит, самый легкий и пригодный для чтения и писания. Тот самый, распространивший познания эллинов на античный мир; тот самый, выведший книгу Запада из стен монастырей. Тот самый, доступностью чтения и писания мирского дающий насельникам той или иной земли характер и лицо…

И монголы и османы отворотились от Запада и устремились туда, где в книгах, запертых в монастырских кельях и хранилищах, царили греческие буквы и кириллица, наследовавшие сложность чрезмерную и трудную доступность финикийского алфавита и древней иудейской азбуки…

Поездка Ярослава в Сарай сложилась удачно. Он утвердился на великом княжении, получил и Киев, хотя и утерявший былую значимость, но все же еще полагавшийся «Матерью городов русских». Воротившись во Владимир, он послал к великому хану в Каракорум одного из своих сыновей — Константина, которому предназначал Киев. Этот юноша, посланный засвидетельствовать почтение в далекие монгольские степи, должен был стать как бы живым свидетельством безусловной преданности Ярослава ханам. Константин вернулся благополучно и встретил в степной столице хороший прием. Но послать Михаила, Танаса или своего любимца Андрея князь не решился бы. И в задумчивости спрашивал себя, понимает ли это Константин, и самое важное: понимают ли это в Сарае и в Каракоруме?.. Но Константин ему не казался особо интересным. Не было сомнений в том, что он сделается в самом ближайшем будущем всего лишь одним из драчливых князьков, которые в итоге едва в состоянии удерживать малый удел… Ярослав встряхивал головой — волосы темные тронула седина… Нет, незачем преувеличивать осведомленность Сарая и Каракорума, едва ли там известно, как относится русский великий князь к своим сыновьям. А ежели станет известно, то есть ежели известит кто, обретет ли подобное известие особую важность для Сарая и Каракорума?.. Но ежели придет подсказка… от кого?.. Александр!.. Ярослав подосадовал на себя. Кажется, он начинает бояться старшего сына. Но ведь это всего лишь его сын, он видел его ребенком крошечным… Нет, не давать этому безысходному, вне всякой логики страху овладеть всем его существом…

Андрей все еще ничего не знал о планах отца. По-прежнему Андрей жил при отце. И Андрею казалось даже, будто отец желает, чтобы само существование Андрея, его любимого сына, сделалось как можно более неприметным. Но Андрей совершенно доверял отцу и, возрастая, стал доверять ему еще более.

«Если отцу для чего-то нужно, чтобы я жил именно так, пусть оно так и будет. Я чувствую, что отец готовит нечто для моей судьбы. Но отец молчит об этом. И я буду молчать о своем таком чувстве».

И монастырские летописцы знали и понимали желание великого князя. От Ледового побоища и до 1247 года примерно, по новому летосчислению, молчат летописи русские об Андрее Ярославиче.

Но зато не молчали сведавшие о намерениях Ярослава хронисты Запада и Балкан — Робер де Клари, преподобный Евстатий, патриарх Великотырновский Иоаким; не молчат и архивы Ватикана, приоткрывая завесу над временем Иннокентия IV.

Конечно, записи — скупы и сухи, фразы порою — слишком коротки; а все сведения зачастую ограничиваются утверждением красоты, необычайного ума и образованности русского принца. И все же попытаемся и мы говорить и рассказать об этом периоде жизни нашего героя, когда он, простившись с детством, шел поступью легкой к юности своей…

Когда отец его вернулся из Орды, Андрею пошел уже четырнадцатый год. Мальчик делался юношей. И хотя по-прежнему оставался он ребячески круглолицым, но в глазах голубых с этим кружением темных крапинок в золотистых солнечных отсветах затаилась тихая, невольная печаль.

Никифор Влеммид, придворный хронист никейского императора Иоанна Дуки Ватаца, так описывает русского принца в своем «Жизнеописании Иоанна Дуки»:

«Лицо у него округлое и светлое, а глаза очаровывают светоносною причудливой пестротою и ясным доброжелательством взгляда».

Впрочем, Никифор Влеммид едва ли мог видеть Андрея Ярославича и скорее всего пишет с чужих слов, но о «пестрых очах» Андреевых упоминает и патриарх Иоаким в своем летописании, не сохранившемся, к сожалению, в полном объеме…

Андрей относился к тому привлекательному русскому типу, который и поныне составляет очарование и своеобразие среди многих иных типов и разновидностей внешнего облика насельников русских земель. В чертах его не были выражены ни византийские, ни варяжские, ни восточные меты. Он был не варяжский, не угро-финский, не восточный, но уже именно русский юноша, красивый русскою красотой и задумчивый глубокой и оттого загадочной русской задумчивостью. По натуре он был застенчив и серьезен и оттого зачастую гляделся даже хмурым, но внезапная улыбка раскрывала доброту его глубокого ума и мягкость и теплоту лучистого взгляда. В сущности, его уже возможно было назвать человеком с Волги, уже не болгарского, хазарского Идыла, но именно русской Волги, в будущем — колыбели стольких российских дарований.

Но, разумеется, было бы неестественно полагать Андрея Ярославича гуманистом в стиле позднейших стилей и форм гуманизма. Низших, низкородных, он и видел низшими, за редким исключением людей одаренных высоко и потому наделенных трагическими судьбами. Остальные являлись его взгляду темными, занятыми мелкими заботами и хлопотами людскими. Однако Странно: в глубине души, там, где непознанные самому себе черты, он был терпелив, терпим к людям, к их слабостям и свойствам. Он вовсе не был вспыльчив, но порою легко загорался, увлекался быстрым ходом каких-либо мыслей или же ярким деланием. И еще одно подметил он за собой: случалось, в самый разгар выстраивания в уме сложного рассуждения, на самой высокой точке обоснования, построения важного намерения, внезапно прерывалась нить, и все существо его вдруг, помимо его сознательной воли, сосредоточивалось на восприятии не умом, а чувствами — все уходило в это вдыхание, глядение, слушание. И он сознавал, что это мешает уму трудиться практически — выстраивать планы, довершать построение важных для мирской жизни предложений. Но ничего не мог поделать с собой.

Телесное делание, когда ощущаешь в действии сильном и радостном все члены, все уды тела своего, увлекало Андрея. Не шибко высокий, он не казался низкорослым, вырастал здоровым, сильным, крепко сбитым, словно круто замешенный, чисто испеченный хлебный колобок. И эта круглоликость ребяческая придавала его облику такое милое простодушие, странно сочетавшееся с этой глубиною ума. Детское свое, еще с той новгородской зимы, пристрастие к лыжам он сохранил; и случалось, уходил на целый день по светлому переливчатому плотному снегу на широковатых, легких лыжинах, палок не полагалось к ним. На лыжах он любил ходить один, но дружину свою, подобранную внимательно отцом, стал употреблять для охоты. В обращении с воинами своими бывал он замкнутым и естественно горделивым; они не могли бы его почесть, как Александра, «за своего»; но тем не менее любили, и любили именно эту его горделивость, которая не была ни жестокой, ни вызывающей, но именно естественной. И за эту естественность горделивости — любили, он был для них — всем своим складом и свойствами — природный государь, ему надлежало быть над ними, как было над ними небо; и потому было радостно и естественно служить ему. В праздник Богоявления Андрей приводил их к реке. Нарочно к их приходу разбивали лед. Священник, благословляя воду, бросал в реку крест большой серебряный. И тотчас, не снимая белых нижних портов и простых рубах, они кидались в ледяную воду. Но всегда крест доставался Андрею. И, вынырнув, он опирался одною рукой о неровную кромку льда, а другою вздымал вверх серебряный крест. Мокрая рубаха облепляла плечи, еще по-ребячески округлые. Солнце зимнее светло ударяло в это узорное серебро креста, и внезапным косым ярким бликом вспыхивала серебряная серьга в ухе юноши. И на пирах дружинных оглавлял он стол с этой странно легкой горделивой естественной важностью; нарядный в своей дорогой одежде, блестя бирюзой и серебром гривн, тонким золотом застежек, узорным серебряным набором пояса. Уже начала сильно раскрываться, проявляться его склонность окружать себя предметами красивыми и драгоценными истинно. Весь город, стольный Владимир, заглядывался на его выезды на охоту или в Боголюбово. Поездки в Боголюбове, некогда избранное и украшенное Андреем Боголюбским, сделались для его внучатого племянника чем-то вроде малого паломничества. Он посещал большую парадную церковь Рождества Богородицы, но более любил молиться в церкви Покрова на Нерли. Очень хотелось ему поселиться в Боголюбовском замке; он и сам не мог понять, почему такое желание. С замиранием сердца входил он в запустелую княжую ложницу и медленно выходил в галерею, спускался по винтовой лесенке, словно повторяя последний путь смертельно раненного… Присаживался на лавку, и казалось вдруг, что сейчас земная его жизнь оборвется легко и безболезненно… Однако переселиться в Боголюбово отец не дозволял. Конечно, это привлекло бы излишнее внимание к Андрею, а и без того он делался приметен. И видя этот ясный взгляд голубых солнечных и пестрых глаз, отец не мог не порадовать своего любимца, исполняя его желания. А желаниями своими Андрей стремился ко всему красивому и благородному. После удачной поездки князя в Сарай посольство ордынское посетило Владимир. И в числе прочих даров явились необычайно рослые золотистые кони, тотчас пленившие и отца и сына. Случилось так, что Андрей потерял своего первого коня, 3лата; внезапная болезнь унесла прекрасное животное. Но эти новые кони были такие же! Мощные стати, линии великолепные, и шерсть, будто из тончайшей драгоценной ткани, переливается на солнце золотисто… Андрей подобрал себе нового Злата, приучал к себе, любовался, конюхам наказывал беречь и холить… На таких бы коней — всю дружину! Это тебе не мохнатые низкорослые рабочие коняшки… Это кони природного правителя — жемчужной тучи и его ближних приближенных. На таком коне Андрей делался замечательно красив, легко и тонко; и плащ алый взвивался, откидываясь. И юноша напоминал иконописное изображение конного Бориса.

К охоте Андрей пристрастился всерьез и много тонкостей охотничьих вызнал. Лев поддерживал это увлечение своего питомца и приискал ему хорошего охотника из половцев, крещеным, именем Аксак-Тимка, настоящего «главу охоты». Этот человек сделался устроителем Андреевых охот и почасту был жалован многими подарками. С осени, по бесснежью еще, оставляли притравы для волков и лисиц — бросали ободранную палую лошадь или корову. Звери навыкали, набивали тропы. А после, уже по снегу, на Николу-зимнего, ставили капканы. Ездили всегда верхом, только конского следа зверь не боится. Надевали чистую одежду, рукавицы чистые, чистые лапти и онучи. Однажды огромный волк попался в капкан одною задней лапой и утащил охотничий снаряд за собою. Зверь мчался в бешенстве. Андрей кинулся за ним, вооруженный одною лишь дубинкой. Бежать пришлось долго, пот застлал глаза, Андрей на бегу сбросил шапку, рукавицы и короткий, подбитый мехом кафтан. Нельзя было отставать от взбешенного зверя, надо было загнать его, гнать в лес, где он задевать будет за стволы и пни и выдохнется вовсе. Но в лесу, на поляне, окруженной редколесьем, волк внезапно и резко обернулся и бросился на юного охотника. Андрей сам не понимал после, как сумел отпрыгнуть. Напружинившееся тело и сильные ноги сами все сделали как потребно. Разум лишь смутно копошился, чутье властвовало! Андрей выхватил из поясных ножен острый нож, кинулся, пригнувшись, на свою добычу и зарезал волка ножом… Задымилась кровь, впитываясь шерстью волчьей. Все поплыло в красном тумане перед глазами. Но Андрей не позволил себе упасть без чувств. Пошатнулся, но удержался на ногах. И было приятно ощутить себя крепким, неподвластным слабости телесной…

Князь Ярослав не был заядлым охотником, но из всех охот предпочитал охоту с кречетами на диких гусей и уток. Из далекой северной глуши были у княжих сокольничих кречеты и ловчие соколы. Андрею тоже глянулась эта охота, когда держишь на большой рукавице ловчего сокола или кречета под темным клобучком; срываешь клобучок, пускаешь птицу… и птица — кругами — в небе высоком…

А самая любимая Андреева охота была — гоньба, когда верхом — по ровному, рыхлому, пушистому снегу — за лисицей или волком — безо всякого оружия… и — загнать зверя до последней устали — и живьем взять…

Он добывал зверя с радостью и не полагал себя убийцей живого существа. Далекие предки его убивали, только чтобы насытиться. Но в нем охота поддерживала приятное ощущение доблести и силы…

Но, вырастая, Андрей не оставил любимого своего занятия — чтения книг. За полночь засиживался над раскрытыми пергаментными страницами, свечи оплывали в штатолах-подсвечниках серебряных. Андрей начал собирать для себя книги, пополняя собрание книжное, оставленное ему Ефросинией. Взяв с собою малую охранную дружину, объезжал он монастыри — Выдубицкий, Дмитриевский, Киево-Печерский. Беседовал с монахами-переписчиками, присматривался к их работе, стал и сам заказывать книги, отыскал и «Алексиаду» Анны Комнин. По его просьбе Ярослав приказывал привозить книги.

Георгий Акрополит записывает об Андрее:

«Говорят, что он пристрастен к чтению благочестивых книг и владеет греческим языком свободно, как родным славянским наречием».

Альберик называет Андрея «наследником короля Руси»…

Русские летописцы об этих и прочих свойствах Андрея Ярославича молчат. Но, впрочем, сейчас мы подойдем именно к тем намерениям Ярослава Всеволодовича, благодаря которым Андрей и сделался известен хронистам Балканского полуострова и западных европейских земель…

Тем более удивительно, что речь идет о мальчике, едва пятнадцатилетием, живущем в далекой северной стране.

Сам Андрей так и не искусился в интригах и не понимал, что же происходит вокруг него; не понимал, что постепенно выдвигается в самую середку, в центр каких-то складывающихся, закручивающихся событий…

Отец неожиданно обменялся послами с Михаилом Черниговским, отцом Ефросинии. Затем черниговский князь прибыл во Владимир. И вслед за ним явился доверенный человек Даниила Романовича, князя Галицкого. На первый взгляд, Ярослав всего лишь пожелал выступить миротворцем в распре черниговского и галицкого правителей. Михаил Черниговский желал видеть митрополитом своего ставленника — Петра Акеровича, галицкий князь прочил в митрополиты того самого доверенного человека, прибывшего во Владимир, человек этот был его печатником, иначе — канцлером, имя ему было — Кирилл. Судя по всему, Ярославу удалось уладить спор этот. Кирилл отправился в Никею и по возвращении должен был сделаться митрополитом. Ярослав нашел нужным довериться галицкому и черниговскому князьям, и вследствие этого доверия Петр Акерович был послан в далекую Европу с поручениями особого свойства. Исполнение этих поручений и свою внезапную доверительность к тем, кому он прежде вовсе не доверял, Ярослав связывал именно со своими замыслами устройства судьбы Андрея, любимого своего сына.

Андрей вошел к отцу, уже чувствуя, что позван не для задушевной беседы за кувшином сладкого вина. Ярослав всматривался в сына пристальнее, чем обычно.

Уже пятнадцать лет, уже юноша… от чрезмерной серьезности и задумчивости видится хмурым… И многие книжные познания не уничтожили в нем совершенного простодушия… Нельзя сказать ему все, покамест следует что-то утаить, искать потребные слова…

Отец улыбнулся Андрею своей обычной улыбкой, когда легкая растянутость губ выражала добрую приветливость, но глаза оставались прежними, темно глубокими и плоско замершими. Велел сесть, рядом с собой усадил на широкую лавку. Стал расспрашивать о книгах, об охоте и воинских упражнениях. Андрей отвечал стройно и кратко, но выражение хмурости уже уходило с его полудетского лица.

И тогда отец сказал, что полагает Андрея совсем возрастным и желал бы устроить его брак.

Сначала Андрей не обратил внимания на странную торжественность отцовских слов. Едва подавил, комком горловым проглотил с болью готовый вырваться возглас: «Не надо!» Понятие о браке и женщине уже было в сознании, в душе Андрея связано с болью; оно было — скучная глупая жена Александра, и Феодосия, не любившая Андрея, и Ефросиния, которой никогда не будет, которая так и не стала женой Феодора… и ничьей женой не стала… и только жаркая краска — на щеки — от этих смутных мыслей о ней… И еще одно воспоминание, о недавнем; но тоже неприятное, почти тоскливое… И, конечно, было связано с Александром, с его очередным приездом к отцу. Александр тогда вдруг заговорил с Андреем о княгине Феодосии, о своей матери; он говорил о достоинствах покойной, коими полагал ум и доброту, и говорил с такою категоричностью, почти злою, будто молчание Андрея само по себе являлось возражением. Андрею было неловко, он не понимал, зачем Александр это говорит; понимал, что надо из учтивости сказать и ему нечто доброе о матери Александра, но почему-то не мог решиться на эту невинную и даже необходимую ложь. Молчал и хмурился. Отвел глаза и увидел в углу стола деревянный ларец резной, сделанный по его заказу для деревянных фигур, в которые Ефросиния выучила его играть. Поднялся, обеими руками потянул к себе ларец, раскрыл быстро и спросил Александра, не хочет ли и он выучиться. Почувствовал, что краснеет. Александр должен был обидеться на то, что Андрей прервал его речь о матери. И Александр мог заговорить о Ефросинии… И не хотелось мучительно, чтобы Александр говорил о ней, даже если бы хорошо говорил…

Но о Ефросинии Александр не заговорил и обиды никакой на Андрея за прерванную речь не показал. А сказал только, одно сказал, что умеет играть в шахматы. Андрей расставил фигуры на клетчатой доске, и Александр скоро и легко обыграл его, потому что Андрей был невнимателен. И почему-то умение Александра играть в шахматы вызывало в душе Андрея смутный и болезненный страх.

И тогда Александр с этой простотой, почти задушевной, которая и делала его для всех — «своим», вдруг спросил, имел ли Андрей уже дело с женщиной. Болезненный страх ушел, и Андрей просто отвечал брату, что еще не было подобного дела. Александр не показал никакого пренебрежения, не стал убеждать Андрея, не хвалил женское плотское. Просто сказал, что если имеет Андрей желание, то можно это желание исполнить уже сегодня вечером. Андрей знал, что с женщинами положено иметь дело, ежели ты не монах, но никакого желания у него не было. Он бы ни за что не признался ни отцу, ни Льву, ни тем более Александру; но было хорошо, когда ночью, во сне — внезапное напряжение тайного уда и будто полет неимоверно радостный, и просыпался от истечения семени. И был уверен, что с женщиной так хорошо быть не может. Но вопреки своей воле отвечал старшему брату, что имеет желание и согласен…

Теплое лето стояло. Поздно вечером Александр отвел его за большую поварню, в кусты, и оставил одного с женщиной. Она была совсем молода, лет семнадцати, почти ровесница Андрею. Одета в простую рубаху, и пальцы шершавые — низкого рода… и на голове — шапочка, покрытая платком, — знак замужества… Она что-то говорила, но Андрею не хотелось, чтобы она говорила, и не запомнил ее слов. И запах женского тела был какой-то звериный, нутряной и нечистый. И низменно было, совсем не так, как ночами у него бывало… И после Андрей отворотился от нее, улаживая на себе одежду. И ушел быстро. И уже когда один шел через двор, подумал, что Александр, конечно, дал ей что-нибудь, как-то одарил за это… за то, что она сделала Андрею…

Но он не хочет, не хочет, чтобы отец женил его, как женил Александра; и не будет более этих ночных полетных снов, потому что всегда будет лежать с ним на постели жена, такая, как жена Александра; и другие женщины, которых можно будет иметь, они будут как та, в кустах…

Но эта торжественность в голосе отца, она странная какая-то была и предвещала странное что-то, необычное. И Андрей не сказал ни слова отцу. Но удержаться от хмурости не мог.

Отец поглядел на него любовно и пристально. И вскоре уже Андрей рассказал ему и о снах полетных, и о своем деле с женщиной…

— Через Александра сделалось? — спросил отец, и будто недоволен был старшим сыном.

Андрей быстрым кивком отвечал. Вернулось безоглядное доверие к отцу. Отец только хорошее может сотворить для него. И отец сказал ему, что не надо никогда мучить себя, не след иметь дело с женщиной, если нет желания. Пусть остаются покамест для Андрея лишь эти полетные сны.

— Но я тебе многое расскажу, научу тебя хорошему, для плотской радости… Потому что, должно быть, скоро ты покинешь меня и отправишься далеко, в далекие отсюда земли. Я сейчас буду говорить с тобой, а ты слушай меня внимательно и никому, ни одной живой душе не передай того, что я тебе сейчас скажу…

Внезапно Ярослав понял, что может сказать Андрею даже поболее, нежели предполагал. А для Андрея самой простой догадкой была догадка об уделе, который отец все же решил ему дать, женив его на дочери или внучке кого-нибудь из родичей-князей; гадать, на ком, он даже и не мог; не знал ничего такого… Но нет, тогда отец не говорил бы о далеком пути… Андрей резко отвлекся, оборвал свои мысли, стал внимательно слушать отца…

— …Ты благороден, и красив, и умен. Однако странен твой ум, а красота и благородство — не защита в тяготах мирской жизни. Ты любимый мой сын, и я готов наделить тебя лучшими землями и городами. Но, увы, моя щедрость вернее навлечет на тебя гибель. Я не доверяю ни своему брату, твоему дяде Святославу-Гавриилу, ни братьям твоим. Никто из них не будет тебе другом, даже те из них, с кем ты играл в детские игры… — Андрей подумал, что отец имеет в виду Танаса, но не стал прерывать отца, возражать не хотелось. Отец говорил о какой-то большой безусловной правде, которая была правдивее всех маленьких правд, известных Андрею о братьях… — Я могу и хочу наделить тебя с необыкновенной щедростью, — продолжал отец, — но я знаю твердо, едва смерть закроет мои глаза… — Андрей вздрогнул, но отец величаво приподнял руку, показывая, чтобы сын не прерывал его. И повторил снова: —…Едва смерть закроет мои глаза… — и довершил фразу, — тотчас отнимут у тебя все, чем я наделю тебя. И твоя храбрость не поможет тебе, а ум, красота и благородство явятся лишь помехой. И потому я желаю устроить твою судьбу, дать тебе новых родичей; и устроить так, чтобы они должны были защищать тебя и беречь. Слушай же! И не прерывай меня…

— Подчинив своей власти нас, княжеский род Рюриковичей, тартары показали нам, что есть истинная власть. Они явились на наши земли, словно заря, вслед за которой… — Отец усмехнулся и произнес вслух мысль сына: — Да, вслед за этой зарей — новый день или, новая ночь… Но теперь я твердо полагаю, что — день? Ибо довольно! Мы научены и созрели для собственного единовластия. Война! Пусть в этой войне с тартарами родится держава… И я полагаю в себе довольно силы для того, чтобы стоять во главе… Эти мои намерения скрыты от всех, кроме тебя. Я знаю, ты не сочтешь меня одержимым честолюбием, легко кружащим голову. И поверь, о тебе я сейчас думаю и забочусь более, нежели о своем самовластии. Но судьбы наши — твоя и моя, отца и сына — крепко сплетены. Я выбираю тебя из всех моих сыновей. Вернее всего, твои братья примут сторону Александра. Это он, он будет нашим противником! Но я решаюсь. Быстрого свершения не жду. Тройственный союз — мой, Михаила Черниговского и Даниила Галицкого — едва начинаю складывать. Это нелегко, оба умны хитрым умом, потребным правителю. Но опорой мне, моему замыслу должна стать Южная Русь. Волга — под пятою тартаров, Новгород— настолько озабочен сбережением собственной вольности, что непременно утратит ее. Взгляд мой — на Запад, найти под-крепу чаю там. Ныне ничто не остановит меня. Пойду и на союз с понтифексом римским, и на отказ от благочестия на греческий лад… Нет, молчи покамест, не противоречь, не прерывай!.. Крестовый поход западных земель и Южной Руси на тартаров — это стоит византийских поповских выдумок! Я буду создателем Русской державы. Новый день!..

Андрей, сначала встревоженный словами отца о смерти, тревожился теперь этими великими намерениями отца. В сущности, смутила юношу эта, казалось бы, и не столь важная непоследовательность: сначала — о смерти, после — о величии… Андрей вдруг понял, что когда о величии говорил Александр, это вызывало страх, Андрей пугался Александра; но теперь, слушая отца, Андрей боялся за отца… Но этот страх за близкого, любимого, придавал силы…

— Я не верю в одоление Александра и тартаров, — произнес Андрей тихо и решительно, — никто их не одолеет. Их заря вещает ночь, одну лишь черную ночь, я знаю. А ты полагаешь возжиганием свечей многих эту ночь рассеять… Это невозможно…

Отец не возразил, не рассердился. Глаза большие были замершими, темными, плоскими в глубине своей…

— Какого, однако, страха нагнал на тебя Александр. — Отец проговорил без осуждения, без насмешки, задумчиво. — Но ты прав, его следует опасаться. И если этот страх помогает тебе оставаться настороже, пусть остается этот страх. Не думай о том, что я сейчас сказал. Будем думать о твоей судьбе. Для тебя я желаю лишь одного: спокойного и достойного существования под надежной защитой. Ты ничего не должен предпринимать для исполнения моих замыслов о новой державе. Только живи, храни свою жизнь! Если я добьюсь победы, все будет обставлено и устроено так, чтобы ты и твои сыновья и внуки оставались бы правителями великой державы и никто бы не мог лишить вас трона и власти. Но еще раз повторяю тебе: не думай ни о каких великих замыслах. Сейчас я устрою твою судьбу, и ты будешь проводить время, как тебе угодно, — охотясь, читая книги, молясь. Я посодействую тому, чтобы и в браке ты не был несчастен, — отец улыбнулся ласково, — чтобы лучше было, чем в твоих полетных снах… Сейчас я все тебе объясню. И не тревожься. Я знаю свои силы. Скоро ты окажешься вдали от Александра, тебе не надо будет опасаться его…

Но пока отец говорил, сын все слабее ощущал его силу.

«У него нет силы, или просто я не в силах понять его…» — встревоженно думал Андрей.

И тут отец начал объяснять сыну свои намерения устроить его судьбу.

— Обстоятельства таковы, — сказал Ярослав, — что прежде всего следует помыслить не о самой невесте, но о ее родичах. В любом случае твоя невеста окажется совсем еще ребенком, маленькой девочкой. Но пусть тебя это не смущает. Она вырастет на глазах у тебя, с детства полагая тебя другом и наставником, будет на все глядеть твоими глазами, будет тебе помощницей и охранительницей. Я научу тебя, как достичь этого. И наконец, эти маленькие девочки, одна из которых должна сделаться твоей супругой, уже и сейчас отличаются красотой. И потому не тревожься о будущей своей супружеской жизни, и перейдем к обсуждению предметов более значимых. Намечая устройство твоей судьбы, прежде всего подумал я о нашем родиче, о галицком князе Данииле Романовиче. Возможно, именно под его защитой ты был бы в безопасности от козней и посягательств братьев. Даниил — умен и силен, и в его силе и уме много благородства. Он — Рюрикович, наш родич, и, как и мы все, наставлен с младенчества в православной вере — греческой ортодоксии. Дочери его Марии восемь лет; я сведал, что воспитывается она, как это издавна велось в семьях правителей Южной Руси; обучают ее не одним лишь рукоделиям женским, но и чтению книг и владению чужеземными наречиями, всему, что тебе столь мило. Такую девушку ты видел и говорил с ней много; и я знаю, ты помнишь ее… — Андрей понимал, что отец повел речь о Ефросинии, но не ощутил на щеках своих горячую краску смущения; разговор был откровенный, отец все знал, и Андрей ничего не скрывал от него…

— Да, — произнес Андрей спокойно и откровенно, — я помню ее и верю твоим словам. Я верю, что все так и есть, как ты говоришь. Я был бы рад и, наверное, даже счастлив, если бы та девушка… — он проговорил с легкой запинкой и не назвал ее имени, — если бы та девушка словно бы возродилась в новом облике и была бы рядом со мной. Я согласен с таким твоим решением, и мне уже и не хочется слышать о других…

Сминая темную бороду, отец опирался подбородком о ладонь и смотрел на сына, скрывая тревогу и нежность.

— Земли Даниила богаты, обильны, — продолжил Ярослав, не отвечая сыну прямо. — И сам князь и его супруга красивы благородной красотой, и эту красоту наследовали их дети. Но мы сейчас принимаем серьезное решение и не можем ошибиться. Я и за гробом буду страдать, если допущу погрешность, которая лишит тебя возможного счастья. Я бы с легким сердцем послал к Даниилу сватов и отпустил бы тебя в его земли, но помимо хорошего вижу я в таком союзе и дурное. Михаил Черниговский может расценить устроение подобного брака твоего, как мое желание сблизиться с Даниилом более, нежели с ним; черниговский князь недоверчив, и оба мы с ним имеем основания не доверять друг другу. Даниил сумел окружить себя верными и сильными людьми, они будут поддерживать и тебя; он сумеет сделать так, чтобы супруг его дочери не остался в одиночестве после его смерти. Дочь у него одна, и он любит ее. Но у него несколько сыновей, они старше тебя и уже известны своей лихостью и отчаянностью. Конечно, я почти уверен, он сумеет укротить их и не даст тебя в обиду. Но если внезапная смерть унесет его? Как ты останешься в чужих землях и в подобном окружении?

Ведь это все равно что оставить тебя здесь с твоими братьями… Я не хочу для тебя судьбы беглеца, безземельного странника…

Вдруг Андрей почувствовал, что отец напрасно пытается одолеть судьбу, Андрееву судьбу. Это единоборство с судьбой не даст победы. Отец отчаянно пытается избавить Андрея, своего любимца, именно от той судьбы, какая и предназначена Андрею… Но говорить, противоречить не надо, сейчас отец не поймет сына, захваченный своим стремлением спасти его во что бы то ни стало, сделать его счастливым… Андрей сосредоточился и снова вслушался в слова отца…

— …Анна, венчанная супруга Даниила, мать его единственной дочери, — родная сестра Феодосии, отцом обеих был Мстислав Удалой. Сестры никогда не были дружны, но кто знает, не испытает ли Анна неприязни к тебе… Нет, я не могу отдать моего орленка в это гнездо. И снова я погрузился в размышления и обратил свои взоры дальше к Востоку. Близ родины моей бабки, сестры византийского императора, — царство дунайских болгар. И давно уже идет молва о необыкновенном усилении этого царства благодаря уму и силе правителя Иоанна-Асена II. Он все более расширяет свои владения и уже соперничает с правителями Никеи и Латинской империи. Искусством переговоров и воинской силой удалось ему остановить продвижение по его землям войск хана Бату. Я уже отправил к Иоанну-Асену тайного посла. И, возможно, твой брачный союз с дочерью болгарского царя дал бы мне и новых союзников для намеченной мною цели. От одной из своих жен, Анны-Марии, дочери маджарского короля Андрея II, Иоанн-Асен имеет дочь Елену, ей десять лет, она воспитана в греческом придворном стиле… Другая супруга Иоанна-Асена — красавица Ирина, дочь его пленника Теодора Комнина, который мне родич. Когда патриарх Виссарион отказался венчать Иоанна-Асена с Ириной, тот приказал казнить несговорчивого попа… Но сегодня обстоятельства таковы, что открытый союз с болгарским царем — вызов римскому понтифексу, для которого Иоанн-Асен и Иоанн Дука Ватац — первые враги. Впрочем, кажется, этого вызова понтифексу не миновать. Однако у меня опять же нет уверенности в крепкой власти Иоанна-Асена. От Анны-Марии у него двое сыновей и двое сыновей от Ирины. Не будет ли его царство по его смерти разорвано на части интригами и раздорами, которые охотно поддержат в своих целях Константинополь, Никея и Маджария?.. И снова ты — безземельный правитель, беглец и гость при чужих дворах… Итак, я должен был избрать для тебя нечто третье. И могу сказать, оно уже найдено мною. Хотя и на этом пути немало трудностей. Но трудности пусть достанутся на мою долю.

Ты видел человека Михаила Черниговского, Петра Акеровича. Я получил известие о том, что порученное ему чрезвычайно сложное дело он исполнил. Недаром он всегда слыл «мужем честным и умным». На соборе в далеком от наших земель франкском городе Лионе Петр сумел ярко и страшно описать тартаров. Ни латыни, ни греческого он не знает, и говорить ему пришлось через переводчика. Можно было подыскать кого-либо, владеющего языками, но для нас ныне верность ценится дороже образованности. Переводчиком столь важной для нас речи Петра явился достойный франкский летописец Матьё Парижский. Франкский король Людовик IX осведомлен уже обо мне и о тебе. Он готовит новый крестовый поход, седьмой по счету. И, возможно, вследствие моих усилий, поход этот будет направлен к берегам Волги. На соборе в Лионе Петр Акерович говорил перед самим понтифексом Иннокентием IV. Но, как и было поручено мною, вошел в тайные сношения с его врагом, великим императором швабским Фридрихом II Гогенштауфеном.

Задача моя трудна необычайно. Я должен покамест не бросать вызов понтифексу и в то же время войти в союз со многими государями Запада и в итоге направить их объединенные войска на тартаров. Обо мне должны сведать в западных землях, но тартары не должны знать и понимать мои действия…

Андрей хотел было спросить, возможно ли собрать в западных землях те самые, столь желанные Александру войска — послушных, строго подчиненных пешцов… Но тотчас решил, что не будет спрашивать. Что изменят его вопросы? Пусть действует отец, нельзя уйти от своей судьбы, Андрей подчинится.

Между тем Ярослав увлеченно говорил о Фридрихе Гогенштауфене.

— Вот правитель, достойный всяческого удивления. Тот, рядом с которым я должен поставить тебя! Вот могучий и свободный ум. Все книги мира сделаются доступны тебе в его дворцах. Он желает основать новую державу, необычайное царство. Если бы разделить с ним власть! Ему — Запад, мне — Восток… Враги его называют неверующим, но мне переданы его подлинные слова: «Человек должен верить только в то, что может быть доказано силой вещей и естественным разумом…»

Андрей всем своим существом обратился в слух. Эти слова показались ему дивными и необычайными…

— Фридрих желает и с готовностью вступит в союз с государем православной веры, — говорил далее Ярослав. — От Бьянки Ланчии имеет он сына Манфреда, уже прославленного, несмотря на юность, благородного рыцаря, и дочь Констанцию, ей уже минуло десять лет, и ты легко представишь себе, какова она при таком отце. Но нашим соперником здесь выступает император Никеи, Иоанн Дука Ватац, ему уже за пятьдесят, но он охотно вступит в союз с Фридрихом, скрепив этот союз браком с Констанцией. Петр Акерович должен убедить швабского императора, описав Фридриху твои достоинства. Рядом с тобою, чистым, красивым, благородным, разумным юношей, Иоанн Дука всего лишь стареющий греческий сластолюбец. Он не в состоянии понять и поддержать великие замыслы Фридриха. Мы это сделаем, ты и я! И подумай о том, что ты сохранишь веру и притом познаешь столько нового, прежде неведомого тебе. Я знаю твою приверженность нашей вере, и ты не будешь поставлен перед выбором…

Андрей вдруг почувствовал смущение, словно бы его действительная приверженность вере была чем-то нелепым и никчемным. Все, что говорилось сейчас отцом, представлялось сыну совершеннейшей иллюзией, обреченной попыткой рассеять ночь светом многих свечей, спрямить мир, искривленный изначально. Александр вызывал страх, потому что за ним была ночь, действительная ночь искривленного мира, того страшного действительного мира, откуда уходят, вырываются лишь путем Андрея Константинопольского и царицы Онисимы. Отец сейчас вызывал недоумение и жалость своими иллюзиями… Но отчего отец сделался таким? Или это всегда в нем таилось, а теперь лишь выступило наружу, когда он почти неосознанно встал на путь поединка с судьбою во имя любимого сына…

После этой знаменательной беседы прошло несколько месяцев. Отец говорил с Андреем мало и о предметах совсем простых. Андрей читал, охотился, усердно молился; и более всего старался не замечать, что происходит вокруг; не видеть, озабочен ли отец; не догадаться случайно, что отец принимает тайных посланцев… Это, в конце концов, мучительно, когда что-то видишь, прозреваешь губительность виденного, но ничего, ничего нельзя изменить…

Настал день, когда отец велел Андрею быть готовым. Предстоит дальний путь. Лев и Анка, воспитавшие Андрея, поедут с ним. Андрея повезут под чужим именем. Даниил Галицкий окажет свое содействие этой поездке. Венчание состоится тайно в городе Прусе. Гогенштауфен сам предложил, чтобы дочь его в браке с сыном русского правителя приняла православие. Из детей ее и Андрея будет воспитан в католической вере лишь старший сын. Свадьба в Прусе явится своего рода сигналом, знаком, поданным к действию. На третий день после венчания армия Фридриха II выступает в поход, войска Михаила-Асена, сына Иоанна-Асена, поддержанные войсками его тестя, князя Ростислава Михайловича, переходят Дунай; Михаил Черниговский и Даниил Галицкий при поддержке венгерского короля стягивают свои войска. Шведский правитель ярл Биргер подходит к Новгороду. Александр будет в Переяславле отрезан от ордынцев, Сарай будет окружен и взят…

Во всем этом Андрею покамест оставалось действовать совсем немного. Он просто должен был пуститься в путь, неведомый ему, с провожатыми, которым- этот путь будет ведом. Пуститься в путь, когда отец отдаст приказание…

Иллюзии, казалось, обрели реальные очертания. Андрей снова начал верить отцу; верить в то, что все задуманное отцом возможно в реальности. На долю Андрея приходились мучительные мысли и колебания — как все будет, как все должно быть; что оно, задуманное его отцом, — обреченный вызов судьбе или прозорливость и победа… И все это были мысли, одни лишь мысли, напряженные и мучительные. О действиях реальных теперь осведомлен был Лев, воспитатель Андрей..

Но далее события начали происходить поспешно; действительность словно бы наверстывала упущенное и желала мстить несчастным, которые было решились не покоряться ее жестоким законам. Хан Бату потребовал у Даниила Галич, и князь Галицкий выехал в Орду. Почти одновременно с ним в Сарай отправились Ярослав и Михаил Черниговский. Там застали они посла Иннокентия IV, францисканского монаха Плано Карпини, и посла франкского короля Людовика, Гильома де Рубрука. Уже было совершенно ясно, что Ярослава и его сторонников и союзников опередили и действие разворачивается теперь явно не в их пользу.

Андрей запомнил, что отец прощался с ним также поспешно и говорил при прощании незначительные какие-то слова. Однако Льва наставлял подробно. Впрочем, Андрей уже был уверен, что все обернется совсем не так, как задумывал отец. И Лев ничего не изменит. Но отец, вероятно, говорил пестуну вовсе не о возможности изменить то, что невозможно изменить, а о том, как попытаться спасти Андрея, если… если гибель подступит близко…

Покамест Андрей жил во Владимире по-прежнему, жадно впитывая доходившие слухи. Как все произошло в точности, ему уже никогда не довелось узнать…

По слухам выходило, что прежде всего отец поссорился в Сарае с Даниилом, узнав о том, что поездка Даниила в Орду к Батыю случилась не вдруг. Василько Романович уже посылал к хану особых послов, которые и привезли Даниилу охранную грамоту для проезда к Батыю. Ярослава сопровождали ближние люди — Темер, Сонлур, Федор Ярунович, Михаил, давний жених Анки, пестуньи Андрея, и служитель именем Яков, тезка Анкиного отца, уже умершего к тому времени. У этих ближних Ярослава вышла какая-то отчаянная ссора с людьми Даниила, которыми предводительствовал приближенный галицкого князя дворский Андрей. Даниил получил известие о том, что войска Бэлы Венгерского, перейдя Карпаты, приблизились к Перемышлю. Не мешкая дал он Батыю клятву не противиться его власти, «поклонился обычаю тартаров», пил с ханом любимый его напиток кумыс, то есть квашеное кобылье молоко, и, отпущенный с миром, кинулся, со свитой в свои земли, в Холм, собирать войско против Бэлы.

Кто управлял всем этим, не было ясно. Позднее, пытаясь все обдумать и хоть как-то понять, Андрей грешил на Иннокентия IV. Разумеется, отец недооценил хитрость и лукавство понтифекса, который одною рукою отсылал Иоанна де Плано Карпини с посольством для умиротворения тартарских правителей, другою же направлял послание Александру, осторожно хваля последнего за доблесть и одержанные победы. Иннокентий IV прекрасно понимал, за кем сила и что следует предпринять для своей пользы. Плано Карпини выехал из Лиона почти тотчас после известного собора, где отличился Петр Акерович. Однако Ярослав не встретился в Сарае с посольством понтифекса, Плано Карпини уже проследовал в далекую монгольскую столицу Каракорум, на церемонию избрания великого хана.

Между тем положение Ярослава в Сарае делалось неприятным. Он получал явные намеки на то, что великое княжение будет передано его сыну; естественно, речь шла об Александре. Было также ясно, что уехать нельзя. Ярослава и его союзника Михаила Черниговского задерживали в Орде.

Далее пришло смутное известие о том, что Михаил в Сарае казнен. Причиной казни называлось нежелание черниговского князя «отступиться от веры христианской». Эта весть была очень проста, слишком даже проста, и должна была пробудить почтение к жертве и ненависть к мучителям. Но для Андрея, когда он оставался наедине со своими мыслями, здесь оказывалось много неясного. Прежде всего, как могли потребовать от Михаила вероотступничества, ведь хорошо была известна терпимость ко всем вероисповеданиям, а также покровительство жрецам любой веры, провозглашенные Ясой Чингисхана… И далее — размышляя о том, кому могла быть выгодна эта нелепая история о казни Михаила, вернее, распространение этой истории, могло быть выгодно лишь… Александру! Он ведь тоже был не глупее понтифекса и умел одну руку протягивать почтительно тартарам, а другою рукой на них же указывать исподтишка как на мучителей русского князя…

«Верно ли я поступаю, оставив отца одного в городе Бату, когда совершенно ясно, что слишком многое уже известно там? Не нужно ли мне отправиться туда, чтобы хотя бы поддержать отца?»

Этими мыслями Андрей поделился со своим пестуном-воспитателем. Но Лев едва ли не запретил ему подобную поездку, сказав, что, возможно, отец еще продолжает что-то предпринимать, а внезапное, непредусмотренное появление Андрея может нарушить и разрушить уж все решительно.

Фридрих II не проявил себя никакими действиями; Выжидал? Иоанн Дука Ватац засыпал швабского императора посланиями. Было известно, что близким советником Иоанна в Никее стал бывший хранитель печати при дворе князя Даниила Галицкого Кирилл, утвержденный в Никее общерусским митрополитом. Пошли слухи о том, что Кирилл своими мудрыми письменными обращениями к обеим сторонам остановил войну венгерского короля с Даниилом, причем мир был скреплен браком Льва, одного из сыновей Даниила, с дочерью правителя Венгрии. Александр обретался в Новгороде. Никаких вестей о том, чтобы к Новгороду двинулись шведские корабли, не приходило…

Андрей, совершенно измученный напряжением мыслей, порою думал с горечью: а как хорошо было бы наблюдать просто со стороны за всеми этими игроками, обсевшими одну на всех шахматную доску. Но среди них был его отец! И сам Андрей должен был как-то начать действовать. Быть может, действия его окажутся совершенно неверными, но полное бездействие равносильно верной гибели! Андрей ломал голову, как ему протиснуться к доске, какой ход сделать… Его поражало, как покидает его сознание ясность и четкость мыслей, когда он пытается обдумать, что же делать ему…

Лев убеждал его не маяться так.

— Поверь мне, я знаю, когда и что должны мы предпринять!

— Знаешь — скажи. — Андрей устало опускал голову к раскрытой книге.

— Да оставь ты эти книги, глаза от света свечного распухнут! — сердился Лев.

— Ты что-то знаешь, — бормотал Андрей с иронией безысходности и не поднимая головы, — сказать обещался…

— Дай уложу тебя, ведь бледный сделался, как полотно беленое. Охота ночи просиживать! Что я скажу Анке, если ты занеможешь?

Андрей молча вставал из-за стола и безвольно отдавался в руки пестуна, который, по обычаю, снимал с него верхнюю одежду, откидывал покрывало на постели и укутывал лежащего питомца…

«Господи! — Андрей, лежа в темноте, крестился на икону Богоматери, задернутую тонкой светлой пеленой. — Господи! Что угодно, лишь бы не бездействовать, не мучиться так!»

Один из его братьев, Михаил, прозванный уже за лихость юношескую Хоробритом, приехал в Москву.

«Поближе к Владимиру, — думалось Андрею. — Зачем? — И сам над собой иронизировал: — А то неясно зачем! Поближе к великому столу!»

Одного дружинника своего Андрей послал в Тверь к Танасу-Ярославу, наказал справиться о здоровье. Но какой он союзник на будущее, Танас? Какой он вообще, приятель детских игр, давних уже? Танас передал, что здоров, благодарение Богу, и подумывает о женитьбе, приступит к отцу, когда тот воротится.

«Будто в ином каком-то мире он живет, брат мой, — думалось унывно. — Или это я схожу с ума и все мне видится в черном и страшном свете?»

Ярослав уже ехал в Каракорум. И никто, наверное, не смог бы понять, приказал ему Бату или предложил отправиться в эту нелегкую и неближнюю поездку. Но отказаться не было возможности. Домой, во Владимир, путь был закрыт, затворен.

Но все возможно было счесть и очень логичным. Скончался хан Угэдэй, и Ярослава приглашали (посылали?) почетным гостем на церемонию избрания великого хана…

В том самом Прусе, где должна была состояться свадьба Андрея, обвенчаны были никейский император Иоанн Дука Ватац и дочь императора швабского Фридриха II Гогенштауфена Констанция. Фридрих сделал выбор для своей борьбы с Римом. Дочь его, впрочем, оказалась несчастна в браке, но не столь уж многих занимает несчастье одной женщины, когда глядят с большой высоты… Петр Акерович никогда более не возвращался на Русь. Следы его затерялись где-то во франкских землях…

Вскоре случилось еще одно происшествие, для Андрея крайне трагическое и значившее очень много. В сущности, следовало ожидать чего-то подобного, но даже Лев не думал, что это может сделаться так просто. Если бы думал, если бы предположил, предпринял бы заранее… принял бы меры какие-то… Никто даже и не хватился его. Да он и никуда не пропадал. Просто его нашли случайно, днем, в одном из закоулков большого двора. Нашли мертвым, убитым. И убит он был очень предательски обыкновенно — ножом в спину. Одежда на нем была цела, свой короткий меч не выхватил из-за пояса. Значит, даже не увидел своего убийцу? Ничего не заподозрил, когда услышал шаги за собой? Все это были уже совсем пустые вопросы. А смерть ходила рядом уже совсем спокойно, шагала среди бела дня…

Анка запричитала, завыла, как женщины воют по покойнике. Оплакивала убитого, которого любила, и свое вдовство. Как это бывает часто в подобных случаях, Андрей увидел ее как бы со стороны, увидел, как она постарела, и пожалел сильно. Обнял за плечи, стал говорить несвязные утешения. Сам он был словно в каком-то отупении, будто не до конца понимал случившееся, хотя вроде бы все было яснее ясного и не оставалось ничего трудного для понимания. Но нет, было, было что-то такое, чего он еще не понял, а надо было понять. Анка прижала свои теплые шершавые ладошки к его щекам и теперь кричала, будто и его оплакивала. «Сиротиночка моя! — кричала. — Головушка бессчастная!»

То, что он — по судьбе своей — «головушка бессчастная», ему сделалось ясно, еще когда отец, обычно прозорливый, спокойный и разумный, переменился и зажил иллюзиями, потому что вступил в этот поединок с жестокостью судьбы, ради него, ради Андрея, ради любимого сына… и теперь за это заплатит… «Сиротиночка»!.. Потому что заплатит… Отец заплатит!.. Анка прижала своего питомца к груди с этой материнской звериной нерассуждающей силой, которая вся — во спасение… Пусть дальше для спасенного — бесчестье, муки совести, просто муки телесные, но сейчас, в это самое мгновение, он должен, должен быть спасен!..

— Нет, нет, не поедешь! Не пущу! Не отпущу моего!.. — повторяла как в бреду, в горячке…

Он вдруг осознал, что она почувствовала его желание мгновенное поехать за отцом, почувствовала прежде даже, чем это желание облеклось в мысли. Это его также поразило. Руки ее ослабли, он осторожно отвел от себя ее руки. Но не уходил, стоял перед ней…

— Андрейка, — сказала она совсем тихо, тихонько, — ничем не помочь было. И теперь ничем не поможешь, себя только погубишь. Пожалей меня сейчас, что я без тебя…

Он смотрел на мокрое от слез, уже крупно сморщенное лицо. Глаза у нее сделались маленькие, ушли в морщины и оттого казались темными. Он не поехал.

Но теперь надо было ждать смерти отца. Самое страшное было то, что нельзя было открыто, откровенно признаться себе в этом ожидании…

Подробности Андрей, конечно, узнал позднее. Но никогда не мог быть уверен в том, что это именно те самые подробности…

Великим ханом избран был Гуюк. В Каракоруме Ярослав встретил папского посла Плано Карпини, который произвел на него хорошее впечатление приятного, умного, ученого и красноречивого человека. О чем были их беседы, осталось неизвестным. Но Плано Карпини отметил для себя, что на пути в Монголию русский князь потерял многих своих людей. Впрочем, их ведь не было много с самого начала. А теперь оставались при нем толмач Темер, Федор Ярунович и несколько охранных дружинников. Отметил также означенный папский посол, что в Каракоруме Ярослав не получал «никакого должного почета». Дальнейшие слухи были как бы двусторонними. С одной стороны, выходило, что в беседах Ярослава Всеволодовича с посланцем понтифекса речь шла об установлении союза русского князя с Иннокентием IV против тартаров-монголов. Федор Ярунович будто сведал об этом и донес вдове Угэдэя, ханше Туракине. И та поднесла Ярославу яд в чаше с кумысом. Плано Карпини вернулся на родину живым и здоровым. Но была еще одна сторона, и по ней Ярослав уже не являлся таким почти что мучеником, а выходило, будто он и вправду пообещал папскому послу отказаться от православной веры… У Андрея уже не оставалось сил распутывать этот клубок, выискивая зернышко истины. Все равно все к выгоде Александра. Это Александру нужен отец-мученик, но не такой, который мог бы затмить его собственные деяния. И, конечно, мученик, погибший в Каракоруме, а не в Сарае. На Сарай Александр почему-то рассчитывает. На Батыя?..

Но одно было совершеннейшей правдой: у Андрея больше нет отца. И было бы наивностью и безумием предполагать, будто отец мог умереть естественной смертью. Нет, отец убит. Убит Лев, убит отец. И теперь и он, Андрей, будет убит. А что же еще с ним можно сделать?..

Андрей скрестил, крепко сцепил пальцы обеих рук. Тонкое металлическое сильно прижало косточку… Тонкое кольцо… Henricus… Вспомнился тот парнишка, его первый пленник… и последний!.. Проколотое ухо, серьга… боль в коленке… Лев… Александр гордится храбростью младшего брата, любит его искренне… Александр любит его… Стало быть… Но за этим «стало быть» не могло последовать ничего действенно утешительного… Стало быть, все не будет так просто… вот единственный, кажется, вывод, каким Андрей может себя утешить…

Тело отца привезли охранные дружинники. Куда исчезли Темер и Федор Ярунович, долго ли прожили, Андрей не узнал. Да и разве об этом думал? Когда отпевали отца в Успенском соборе, Андрей стоял прямо и смотрел прямо перед собой; не хотел, чтобы видели его печаль и безысходное отчаяние. Но все видели. Братья что-то утешительное наперебой говорили именно ему. Танас пожимал его запястья и заглядывал ему в глаза тревожно. И рука Александра легла на плечо Андреево, и потому более всего хотелось, желалось рухнуть оземь без памяти. Но печаль и отчаяние терзали сердце неимоверно, а сознание не отнимали.

По старому обычаю некоей внешней справедливости великий стол должен был теперь занять старший в роду. Все понимали, что сидеть во Владимире будет тот, кто сумеет удержаться. Однако открытой борьбе предшествовало это притворное соблюдение внешней справедливости, которая, в сущности, не являлась справедливостью, поскольку не принимала в расчет действительных достоинств, таких, например, как сила и ум правителя.

После смерти Феодора-Ярослава старшим оставался его брат Гавриил-Святослав. Этот человек не унаследовал от Димитрия-Всеволода, отца, ни единой греческой черточки, которая могла бы своей яркостью хоть как-то прикрасить его и прикрыть эту суть его натуры, простую и некрасивую. Волосы его были жидкие, коричневатые, черты лица — какие-то словно бы дурно прорезанные. Но все это и не имело бы особой значимости, если бы не выражение… Так ясно выражались во всех его чертах спесь, грубость, крайняя ограниченность ума, готовность унижать и полная уверенность в своих действиях — действия человека недоброго и малоумного даже самым простым практическим умом…

Все это было видно. И присутствие именно этого человека делало соблюдение внешней как бы справедливости особенно притворным и неприятным, противным.

Святослав оставлял за собой великий стол во Владимире, а племянников «посадил по городам», раздав им уделы, «яко же уреди брат его, князь великий Ярослав Всеволодович». Александр получил Переяславль-Залесский, Михаил — Москву, за Ярославом-Танасом оставалась Тверь…

Все собрались малым советом в большой палате. Торжественное, парадное объявление уделов, когда Святослав будет сидеть на тронном кресле, должно было состояться на другой день. Святослав обернулся к Андрею и, нисколько не скрывая издевательства, сказал просто и недобро:

— О тебе, Андрей, отец ничего не приказал. Да у тебя ведь есть мордовские твои земли, по матери…

И дело было вовсе не в том, что все знали — мордовские земли занять невозможно, прочно заняли их монголы-тартары… Но у Андрея на мгновение жарко покраснело в глазах и хотелось ударить со всей силой, кулаком в лицо, этого ничтожного человека, который посмел заговорить о матери Андрея… Никто не должен был о ней говорить, никто не был достоин…

Андрей сдержался, не ударил. Но поднялся быстро со своего места на лавке, крытой ковром, и молча вышел из палаты.

Остальные братья тоже молчали, понимая, что это уже начало. Святослав-Гавриил по малоумию своему сказал что-то издевательское о чрезмерной горделивости Андреевой. Никто не поддержал его слов хотя бы кивком, и никто их не запомнил. Святослав покосился на Александра, старшего племянника, которого побаивался. По его соображениям, конечно, Александр мог отнять у него великий стол. В сущности, Святослав понимал, что Александр хочет быть великим князем и будет и никому не отдаст стольный град Владимир. Как и на чем было мириться с Александром — никому не было ясно. Но у всех было мнение, что Александр любит Андрея. И Святослав подумал: а вдруг старший племянник раздражен таким обращением дяди с любимым братом? Не надо бы Александра дразнить… Хотя в то, что настоящий правитель (а даже Святослав понимал, что Александр — настоящий правитель) в состоянии испытывать чувство любви, да еще к младшему брату, в это Святослав никак не верил. В это никто не верил. У всех сложилось мнение, но никто не верил. И лихой Михаил, поглядывая на Александра, думал, зачем тот изображает любовь к Андрею. Но Михаил был еще очень молод, в интригах не искушен и потому надумать ничего не мог…

Александр слушал все дядины речи с видимым спокойствием. Андрея Александр и вправду сильно любил. Должно быть, это был единственный человек, которого Александр любил. Имея дело с женщинами, Александр лишь удовлетворял плотское влечение. Дети его были еще малы, он редко видался с ними и не испытывал к ним особой привязанности. Мощным умом Александр прозревал то, что мог бы означить как свое место во времени. Он уже знал, что истинными его наследниками явятся не его потомки. В той великой державе, основы коей выпало ему закладывать, власть будет передаваться не столько от отца к сыну, сколько от сильного к сильному. Но Андрея Александр любил, и, должно быть, как любит человек полную противоположность свою, даже и не другого человека, а насекомое или красивую птицу; особенно проявляется эта любовь в детях и выражается обычно в том, что ребенок это насекомое или красивую птицу замучивает, и не по злости, а именно по любви, которая и заставляет его действовать с этим существом — сажать в клетку, тискать, насильно кормить и обрывать крылышки и лапки…

Но сейчас Александр вовсе не думал об Андрее. Когда Святослав упомянул о мордовских землях, Александр подумал о том, что теперь делить земли будут князья Рюриковичи не по-прежнему. Теперь над ними над всеми одна большая власть — Сарай и Каракорум. Но Александр ни о чем здесь говорить не станет, а что ему делать, он знает…

На объявление уделов Андрей не пришел. В сущности, положение его было очень тяжелое. Не было ясно, кто он теперь, чем владеет, где будет жить и чем будет жить. После поминального стола Танас-Ярослав подошел к нему и, отводя глаза, попросил не обидеть — приехать на свадьбу. Андрей обещался быть. Однако смысл этого приглашения видел в том, что брат опасается, как бы Андрей не явился к нему в Тверь надолго. Потому и подчеркивает, что приглашает именно на свадьбу. И Танас уже начал заражаться, проникаться этим их общим недоверием друг к другу. Танас незлой и козней не любит, но Андрею уже не доверяет; просто потому что понял: уж лучше никому не доверять… Эх, Танас!.. И при-твориться-то не умеет, будто доверяет… А ведь вся суть в том, чтобы притворяться… Андрей прикусил больно верхнюю губу, удерживаясь от улыбки…

«Сам ты все знаешь, только не знаешь, что делать с собою!»

Оставаться во Владимире не имело смысла. Куда ехать — не было понятно. Вполне можно было дождаться, что Святослав просто велит Андрею съезжать из покоев, которые для чего-то самому Святославу занадобились. Но этого дожидать Андрей не станет. Довольно ему унижений. Он приказал сбираться — укладывать в сундуки одежду, книги — невеликое свое имущество. При нем оставались Анка, несколько слуг; и поразили его дружинники невеликой его дружины, почти все они решились следовать за ним; по сути, в неизвестность. Эта его «природность», прирожденность к власти привлекала. Он именно по самой своей природе должен был быть на месте высоком, и если было не так, то было несправедливо. Эти люди были темноликие после многих жизненных испытаний, и в их душах более сумрака скопилось, нежели света. Но они решились защищать Андрееву справедливость; она была в их сознании самой истинной и высокой, она была от естества и, стало быть, от Бога…

Андрей перебрался из Владимира в Боголюбово, поселился в обветшалых покоях замка своего тезки и святого покровителя. Со Святославом он не простился, тот не наезжал в Боголюбово и будто и позабыл о затаившемся Андрее. Почему? Действия и намерения других племянников тревожили Святослава? Александр?.. Вот так было всегда: о чем ни задумаешься, неминуемо придешь к Александру… Но если от кого и ждать решительных действий, то, конечно, от Александра — по его уму, или от Святослава — по глупости его. Но каких же это решительных действий может Андрей ожидать в отношении себя? И зачем он обманывает себя, выдумывая красивые определения? Что означает это — «решительные действия»? Да ведь он просто сидит, как зверь в капкане, и ждет, когда его убьют! Только и всего…

Здесь, в боголюбовских покоях, ступали убийцы и тяжело умирал, кончался правитель, природный, ставший их жертвой, оправданный смертной мукой своей… Здесь, в Боголюбове, Андрею было тягостно, и будто приобщение к смерти, к своей смерти… Но куда еще, в какое место мог бы он отправиться?.. Здесь, где смертные тени, приют ему…

Спать в ложнице Андрея Боголюбского он не решался, хотя с иронией сознавал, что именно это было бы достойно и даже красиво той особой красотой, какою бывают красивы иные действия. Но не решался, только сидел в этой ложнице на широкой постели целыми днями. Думал о смерти отца. Дошли новые слухи. Александр говорил, что его призывают в Каракорум, сулят подарки и милости, но он не поедет, потому что его там непременно отравят, как отравили его отца… Но зачем это Александру? Однако смерть отца могла быть нужна только ему! Отец ведь не дядя и не брат меньшой — с великого стола не скинешь… И все понимают, что теперь Александр — сила, истинный глава… Он будет заключать союзы, какие ему угодно; при отце нельзя было, с отцом надо было считаться… Но чтобы по наущению, по совету, подсказке, интриге Александра… чтобы отца… Нет!.. На это Александр не мог пойти… Или… что-то заставило его решиться… Что же? То, что отец предпочел Андрея?.. Нет, не за это отца… Мысли разбежались по закоулкам сознания, услужливо извлекли из темных уголков смутные картины: вот отец уезжает в Новгород с Феодосией, к Александру… вот Александр говорит с жаром о покойной матери… да? с жаром?., вот сидит с Андреем за шахматной доской… Если в смерти Феодосии виновен отец, он содеял это ради любимого сына, ради Андрея… «…потому что всегда помнил о моей матери…» Но у Александра было право мщения за смерть своей матери… Но ведь Александр знал, что, воспользовавшись этим своим правом, он словно бы законно устраняет отца… Законно для кого? Для своей совести? Александра мучит совесть? Быть может, совесть не даст ему погубить Андрея?..

«Нет, невозможно более увязать в этих мыслях. Не стану об этом думать. Запрет положу себе».

Андрей отдавал себе отчет, что при всей этой своей склонности к размышлениям он никогда не сможет увидеть, разглядеть и понять что-то важное, самое необходимое для расчета практических действий мирской жизни. Сейчас было два исхода — проникнуться этим чувством своей обреченности и ждать гибели. Андрей, измученный, уже готов был на это решиться. Но молодое, сильное желание жить влекло его к иному пути. Ему едва минуло семнадцать лет. И он понимал, что прежде всего, чтобы выжить, уцелеть, надо следить за действиями Святослава и Александра.

Следить! Впиваться выжидательно в лица слуг, выспрашивать, вызнавать вести… «Как все это истощает мою душу, унижает меня!.. Все это не по мне… Ах, если бы не ждать, а действовать; как угодно, но действовать!..»

Аксак-Тимка, устроитель охот, оставался с ним. Чем-то он напоминал Андрею покойного Льва, косинка эта половецкая, волжская, в глазах у него была. Но нелюдимый был, одинокий. Одну только охоту и любил. И зверь для него был существом разумным, духовным даже, и боролся со зверем на равных, ниже себя не полагал зверя. С этим человеком Андрею было спокойно. Он говорил только о самом простом; не исходил весь тревогой за Андрея, как Анка; не смотрел, как дружинники, которые будто ждали приказаний и готовы были защитить… И все это было совершенно изнурительно… С одним Аксаком этого не было. Несколько раз устраивал охоту с кречетами на цапель. После парил Андрея в бане, мастер был на это, мял, выворачивал руки и ноги Андреевы, топтал крепкими босыми подошвами упругое молодое тело. И Андрей начинал чувствовать себя таким сильным и хотел, хотел жить!..

Тот день был солнечный. Андрей во дворе упражнялся в стрельбе из лука. На столб воротный накрепил старый щит и, натягивая тетиву до уха с тонкой серебряной серьгой, сажал стрелы — одну за другой — вокруг умбона— железного навершия с малыми полями посередке червленого поля. Стрелы вонзались точно, как метил. Подумал о монголах, о тартарских пешцах, как они идут в битву — туча стрел, и под прикрытием тучи этой — пешцы с короткими ножами-мечами — лавиной…

Аксак-Тимка подошел обыденно, ладони отирая о кожаные штаны, — приваду готовил, другим днем сбирались рыбу ловить. Обыденно подошел, но все чувства Андреевы уже давно были напряжены, изострены. Сердце екнуло, опустил лук, повернулся к подошедшему:

— Что сталось? Не томи, быстрей говори!

Охотник неопределенно мотнул головой и сказал спокойно:

— Князь Александр выехал из Переяславля своего…

Андрей понял тотчас, что это обыденное спокойствие — нарочно, чтобы и его успокоить, уверенность вселить в его душу. Но ни уверенности, ни спокойствия быть не могло; после каждого слова Аксака хотелось задавать вопросы, вовсе и никчемные; просто чтобы на свой лад попытаться успокоить себя, вот так спрашивая о чем-то…

Но Андрей себя пересилил, молчал и слушал.

— Князь Александр выехал из Переяславля своего. Но не в Новгород, в Орду едет, в Сарай. Охранный ярлык ему доставили из Сарая для пути его. Александр уж всем наговорил, не знает, воротится ли живым; вроде слыхал верно, извести ядом хотят его, как отца извели. Дружина с ним малая. Никто из братьев младших не едет за ним. Свое думают. Ярослав-Афанасий, тот с молодой женой; Михаил Хоробрит на великий стол владимирский поглядывает. Сбираться надо тебе, князь Андрей! Догоняй брата, с ним поедешь; нельзя иначе, своего-то охранного ярлыка нет…

Камень тяжкий скатился с души изнуренной Андреевой! Конец бездействию! Ехать, ехать!.. Внезапно раскинутые руки всплеснулись кверху, будто крылья; улыбка озарила юношеское лицо светом простодушия и открытой доброты…

Но тотчас нахмурился смущенно и поспешно отдал приказ:

— Малую охранную дружину сбирай мне. Сам останешься здесь, в Боголюбове, с остальными. Анку, кормилицу мою, пусть проводят в Тверь, к брату Афанасию. Для бережения. Танасу я верю. — Андрей на мгновение примолк. — Пусть скажут ему, что не хотел я обидеть его и на свадьбе его не был, потому что плохо мне было очень…

Особенно от этих последних искренних слов Андреевых сердце защемило у охотника. Таким беспомощным, таким юным видел своего господина. Но эта беспомощность в счастливом сочетании с доброй искренностью даже шла Андрею. Права его были природные, и, наделенный естественным достоинством человека высокорожденного, он и помыслить не мог о защите своих природных прав. Об этом должны были думать другие, желавшие восстановления природной справедливости… Аксак понимал, что природное величие, коим наделен Андрей, дается не каждому правителю, не любому князю. И братья Андрея вовсе не были низкородными, но никто из них не был жемчужной тучей — правителем величавым и беззащитным, возвышенным в своей красоте и доброте, пусть даже эта доброта и не имела важного смысла, и даже и никакого смысла пусть не имела…