вот желание почти мучительное душу охватывает; мучительное желание, чтобы все эти люди — без лиц, порою даже и без имен — и не люди вовсе, а всего лишь слова скупые путаные, писанные и переписанные писцами и переписчиками многими, — и чтобы ожили, показались нам!..

И вот они, хранилища древних документов, — государственные архивы Осло — столицы Норвегии, богатейшая библиотека Стокгольма, университетские библиотеки в Упсале и Лунде.

Вот в «Королевских сагах» норвежских мы раскрываем «Сагу о Хаконе Хаконарсоне» и читаем о «конунге Андерсе». И в Государственном архиве Стокгольма среди тринадцати тысяч уцелевших от средневековья записей и свидетельств мы ищем нужное нам. С конца XV века документы хранились у епископов стрегнесских, в течение долгого времени занимавших должность государственных канцлеров. Страшный пожар 1697 года уничтожил большую часть королевского замка, и много подлинных документов погибло. Но, к счастью, остались копии…

И мы поднимаемся на второй этаж архива. Четыре комнаты вдоль фасада — здесь можно заниматься. В глухих шкафах — пергамента, карты, старинные книги, письма королей. Вот один из самых старых документов — 1160 года — за сто лет до прибытия Андрея Ярославича — «конунга Андерса» — в свейские земли — письмо архиепископа Стефана Упсальского — писано по-латыни. А вот самый старый документ уже на шведском языке — 1333 год, на Руси уже почти пятьсот лет пишут кирилицей по-славянски… Вот прибытие святого Ансгиария — апостола Севера — можно датировать с большей или меньшей точностью — IX век, 830 год, вероятно… К началу второй половины XIII века свеев и йотов уже можно полагать христианами, хотя и памятующими твердо свои языческие корни; такими их и застает Андрей Ярославич… Вот «Эрикова хроника», повествующая о ярле Биргере… Вот все датировки, такие точные на вид и такие приблизительные на самом деле… Ярл Биргер — основатель династии Биргерсонов — время рождения —? — вопросительный знак, умер в 1266 году — наверное, пережил немного своего гостя Андрея Ярославича; с 1247 года правил при Эрике Эриксоне Шепелявом, с 1250-го — при короле Вольдемаре I, своем родном сыне; с 1248 по 1250 год воевал финские земли, с 1252 года начал превращать Стокгольм в укрепленный город; первые упоминания в шведских источниках о Стокгольме, будущей многовековой столице, и о прибытии Андрея Ярославича приходятся на один год — примерно 1252-й. А что дальше? 1397 год — Кальмарская уния — норвежские, шведские и датские земли объединены в одно государство… XVII век — распад Ганзейского торгового союза… Но нет, это нам сейчас не нужно. И потому остановимся с благодарностью на трудах шведских ученых, историка Сэмюэля Ульвинга и архивиста Артура Кетиля, собравших все скандинавские сведения о том, как жилось Андрею Ярославичу в королевстве, управляемом ярлом Биргером…

…Сошли с корабля и двинулись к резиденции ярла Биргера. Сначала ехали на конях берегом морским. Волны перекатывались округло, устремлялись к берегу. Внезапно Андрей не смог сдержать изумленного возгласа. Все оборотились к нему. Вытянутой рукой указывал он на море. Ближние Андреевы также были изумлены. Далеко в волнах мелькнули женские фигуры, полнотелые, с обнаженными грудями. Хайнрих Изинбиргир и его воины усмехались. Хайнрих подъехал к Андрею.

— Неужели это и есть морские девы? — спрашивал Андрей взволнованно, искренне. — Я слыхал, твои дружинники говорили о них…

— Это всего лишь тюлени, животные моря, — пояснил Хайнрих. — В море много чудес. Как-нибудь снова пойдем с тобой на корабле, я покажу тебе китов — это преогромные зубастые рыбы, воду они выпускают из пастей высокими фонтанами…

Над берегом нависали темные скалы, и тучи птиц вились над ними, громко крича. Это были гаги, выстилавшие свои гнезда мягчайшим пухом. Люди лазили на высокие скалы — добывать гагачий пух, но это было не так легко, можно было и сорваться вниз.

Долго ехали пустынным берегом, после встретили рыбаков, которые ловили треску. На крепкие длинные бечевы прикреплены были лесы с крючками, на каждой бечеве — более тысячи лес. Такие сети забрасывали в море почти на полдня. А вытянув сети, тотчас принимались потрошить рыбу, распарывая быстрыми движениями ножей до самого хвоста. Отрезанные головы кидали в бочки, после они пойдут на корм скоту. Особые бочки наполняли икрой. Хайнрих отозвал в сторону главу рыбаков и говорил с ним. Андрей загадывал: если местные встречные жители будут принимать его и его ближних хорошо, стало быть, и Биргер не окажет ему дурного приема… Поодаль на жердях вялилась распластанная рыба. Хайнрих сказал, что можно спешиться и отдохнуть. Глава рыбаков повел их под навес. Угостили их икрой, вяленой рыбой и соленой — из бочки — треской, которая называлась «лабардан». Рыбаки подошли к навесу и смотрели, тихо переговариваясь. Дивились тому, что Маргарита и Марина прикрывали лица концами головных платков, смущенные пристальными взглядами чужих мужчин. Здесь, в этих северных краях, женщины никогда не прикрывали лица…

Двинулись от моря в глубь земель ярла Биргера. Древесные заросли — сосны, ели, северные березы — напомнили Андрею родные места. Хайнрих сказал, что дальше— южнее — растут и дубы и буки. После выехали вновь на равнину. Обломки скальные поросли мхом седым и низкорослыми деревцами. Андрей уже знал от Хейнриха, что еще дальше — но уже на севере — пасутся бескрайние стада северных оленей. А здесь камни и скалы будто нагромождены были руками сказочного великана, и называли такие нагромождения «скугами», и трудно было здесь обрабатывать землю.

Упсала — прежний стольный город — увиделась почти безлюдной, заброшенной. Проехали мимо городских стен туда, где стеной высились вечнозеленые сосны и пенился водопад, пленительный высотой, силой и красотой.

— Трольгетта — Шапка Великана, — показал на ниспадающий водный поток один из дружинников Хайнриха…

«Должно быть, того самого великана, который нагромоздил скуги…» — подумалось Андрею.

Спешились и глядели на водопад. Андрей почувствовал, что жена его печалится. Может быть, под этим северным небом ей сейчас вспомнилось невольно высокое голубое небо над Карпатскими горами, звонкое течение южных вод… Андрей взял ее за руку и подвел к своему коню. Взобрался в седло и протянул ей руку. Посадил ее на седло перед собой, и она прижалась лицом к его груди… Мерный стук его сердца, исходящее тепло его тела наполнили Вселенную…

— Возьми и ты меня… — сказала Маргарита мужу — тихо и грустно.

И Константин, ни на кого не глядя, поцеловал ее в губы и взял на свое седло.

Два свободных коня шли в поводу…

Речки вытекали из озер и в озера вливались. Потянулся озерный край — Зюдерманландия. Самые большие озера в землях Биргера — Веттерн, Мелар и Венерн, из которого вытекает Гота — самая большая река. Встречались в пути и другие водопады. Солнце не заходило, и ночи были светлые. И солнце полночное зыбкую дорогу высвечивало в озере.

— Сейчас не заходит солнце, — говорил Хайнрих, — а зимою оно не будет восходить, и сделаются ночные морозы — «железные ночи»…

А после им снова пришлось подняться в горы. Склон был пологий, и по-прежнему было так странно светло — полночное солнце… И внизу оставались луга, леса, голые камни и море, где плещут волны да кричат хищные чайки…

Тимка осторожно тронул Андрея за рукав, похвалил местных лошадей — отважные, умные лошади переступали по острым шатающимся камням, словно бы сознательно рассчитывая каждый шаг…

Широкий луг, поросший сочной зеленой травой, простерся. Хайнрих приметно обрадовался.

— Вот уже и наше пастбище, Андерс! Худо-бедно, а пятнадцать коров мы выслужили у ярла своей кровью!

Ирония его была чуть злой, и непонятно было, посмеивается он с горечью над собой или хочет о чем-то предупредить Андрея…

Большие коровы разбрелись по лужайке. Иные легли. Хайнрих досадливо показал на них Андрею:

— Нельзя позволять коровам так залеживаться, плохо доиться будут! — Он приложил ко рту ладони и закричал: — Эге-эй!..

Горное эхо усилило и повторило его громкий возглас. Только теперь заметил Андрей поодаль две хижины— одна против другой. Из хижины выбежала девушка и, прежде чем увидеть Хайнриха, увидела коров лежащих и кинулась к ним, размахивая веревкой на палке и громко вскрикивая, — спешила поднять их. Следом за первой показалась из хижины вторая девушка. Эта, казалось, не спешила, движения ее виделись горделивыми и оттого — замедленными, смотрела она прямо и чуть жестко, голова была гордо вскинута. На обеих девушках была почти одинаковая одежда, но эта, вторая, одета была ярче и богаче — темно-синяя юбка с широкой зеленой каймой, белая рубашка тонкого полотна и платок шейный, вышитый золотом. Шапочка маленькая, и тоже золотом шитая, не прикрывала пышных волос. Но особенно поразили Андрея видневшиеся из-под юбки ноги в красных шерстяных чулках и кожаных башмачках. Нигде прежде ему не приходилось видать подобной женской одежды, чтобы не прикрывала ноги… Вспомнилось далекое — Ефросиния за книжным налоем — нежные ступни… Но то было одеяние домашнее…

Меж тем Хайнрих и девушка увидели друг друга. Он спрыгнул с коня. Лицо ее просияло. Хайнрих ласково обнял ее, она, смеясь, целовала его шею и щеки… Он о чем-то спрашивал ее, она отвечала. Обняв ее за пояс, он повел ее к Андрею и его ближним, покамест не спешившимся. Должно быть, ей показалось, что он подвел ее слишком близко. Она отвела его руку, немного отступила и поклонилась изящно и торжественно. И странно было видеть на лугу, под открытым небом, этот изящный торжественный поклон. Хайнрих засмеялся и потянул ее за руку.

— Андерс, это моя младшая сестра Тина! — Он снова обернулся к ней. — Но как ты здесь, на пастбище, почему? Как дед? Здоров?..

Он спрашивал быстро, но она отвечала странно медленно и поглядела долгим взглядом на Андрея и его спутников…

— Дедушка здоров, заждался тебя. А я здесь, потому что уже все знают, ты едешь. Захотела встретить тебя и раньше всех взглянуть на гостей…

— Да слезайте же с коней! — Хайнрих нетерпеливо махнул всадникам. — Эй, Герута, покажи коновязь и проводи в дом!..

Подбежала девушка, подымавшая коров. Привязали коней и вошли в хижину. Андрей успел заметить, как Хайнрих отвел сестру в сторону и снова, должно быть, расспрашивал о делах домашних…

В хижине у стены громоздились ивовые обрубки — на топливо. Сенник покрыт был пестрыми домоткаными одеялами. Из посуды глаз тотчас ухватывал большой медный котел и большую же сковороду. Герута, молодая батрачка, принесла из соседней хижины, служившей кладовой, сыр, масло и молоко…

Андрея неприятно удивили его жена и Маргарита. Первая вдруг стала держаться гордо и даже высокомерно — княгиня! И Маргарита охотно принялась услуживать ей, показывая всем своим видом, что и сестра Хайнриха и молодая батрачка должны последовать ее примеру. Андрею это показалось неуместным и потому вызвало досаду, он-то настроился на дружеский лад. Вошел Хайнрих, сел рядом с ним на пеструю покривку и тихо сказал, что вести хороши: все полагают, что ярл примет Андрея с почестями, как правителя, пусть и в изгнании…

Андрей посмотрел на Тину. Брат и сестра не были похожи. Девушка могла почитаться идеалом северной красоты — лицо белое, как белый снег; волосы и брови черные, как вороново крыло; румянец алый, словно красная кровь… О подобной красоте пели на корабле воины… Черты Тининого лица были настолько правильными и четкими, что даже казались чуть жесткими… Андрей заметил, как вдруг мрачнело ее лицо, когда она отворачивалась или полагала, что на нее никто не смотрит. Это выражение внезапной печали смягчало жесткость в ее чертах. Андрей вспомнил, что ведь она вдова, молодой муж ее убит; а ей должно быть не более девятнадцати лет… Ему сделалось жаль ее, он улыбнулся ей мягко…

После короткого отдыха решили продолжить путь.

— Ты спустишься вместе с нами? — спросил Хайнрих сестру.

— Нет, — отвечала она с какою-то настороженностью и потаенностью, — я вернусь позже, надо помочь Геруте, она не справляется…

Брат и сестра еще поговорили о хозяйственных делах. Путники сели на коней, и дорога пошла вниз…

Они ехали мимо рубленых крестьянских изб, похожих на русские сельские жилища. Попадались и дома побогаче, тоже бревенчатые, но повыше, просторнее, с большими скотными дворами и хорошо улаженными хозяйственными постройками. Видел Андрей и длинные простые постройки, в которых селили рабов. В каждом поселении выделялись особые дома — девичьи и мужские, где жили парни и девки — отдельно, — покамест семью не заведут. Каменных домов не встречалось вовсе, они появятся в Швеции лишь спустя сто — двести лет, в XIV–XV веках…

Остановились на отдых в одной усадьбе. Дом был двухэтажный, с галереей на втором этаже. Сидели в горнице. Из окошка малого, против которого, на почетном месте, усадили Андрея, виден был колодец во дворе, вокруг колодца ходили люди. Вошла хозяйка, собственноручно внесла на подносе деревянном кувшины с пивом и молоком, черный хлеб, рыбу, масло. Поставила поднос на столешницу без скатерти, поклонилась, оказывала гостям почет. Юбка на ней была длиннее, чем у Тины, передник длинный в продольных полосах, и шапка остроконечная скрывала волосы. Андрей глянул мельком на ее лицо, у него уже было впечатление, что насельники Биргеровых владений сходны видом с мордвой и жителями Руси…

Хозяйка принесла еще хлеб, икру, белую сметану пышную. Поставила перед одним Андреем, с поклоном просила его отведать, не брезговать ее угощением. Он поблагодарил с вежеством кротким и величавым и начал есть. Вспомнилось, как встречали его на землях Галичины и Волыни. Кажется, он и теперь еще нравился людям, но теперь его, кажется, жалели, чего прежде не было…

«…иде в Свейскую землю, и тамо местер среше его, и прият его с великою честию…»

Резиденция Биргера была — скучившиеся деревянные постройки разной вышины. Крыши были остроконечные, и несколько башен устремляли в небо острые шпили. Андрей думал, это будет крепость, но городок Биргеров как на ладони раскрывался, вызывающе открыто… Вечер спускался, а бледное солнце все не закатывалось… Проехали между двумя высокими деревьями, словно ворота распахнутые, открывавшими путь на замковый двор широкий… К замку вела дорога, что-то вроде улочки гористой немощеной. Две небольшие темношкурые свиньи терлись о доски ограды, окружившей несколько хозяйственных строений… На дворе широком встретили путников сутолока слуг и сполохи факелов. По канату медленно шел человек в короткой рубахе, раскинув руки. Били в бубны. Игрецы пиликали визгливо на деревянных колодках с натянутыми струнами. Шныряли толстые карлики с короткими руками и ногами — Биргеровы шуты…

Андрея проводили к Биргеру. В пути отдыхали довольно, и вдруг именно теперь, поднимаясь по ступенькам внутренней деревянной лестницы, Андрей почувствовал, как далеко он от всех своих родных мест, и детских, и юношеских, и как утомил его дальний путь…

Ярл Биргер сразу показался ему на кого-то похожим… Высокий, худой, сильный… и лицо смуглое… и нос орлиный… Митус!.. Певец славутный при Данииле Романовиче… Шапка была меховая с пером орлиным — торчком. Андрей уже стоял на пороге и первым обнажил голову. Тогда снял шапку и ярл. Волосы были прямые— вдоль щек впалых и — на лоб — темные, с проседью… А почти такие ведь были у отца Андреева, у Ярослава-Феодора… А глаза Биргер имел тоже темные, живые и жестокие… На темный кожаный нагрудник свешивалась цепь золотая с ковчежцем золотым… Что в этом ковчежце было? Печать? Или частица святых мощей?.. Так и не довелось Андрею узнать…

— Вот он, маленький конунг, чья доблесть решила исход озерной битвы! — Голос Биргера жесткий был, чуть с провизгом…

Андрей почувствовал невольную гордость от этой внезапной похвалы. С возрастом он все менее верил в свою значимость в битве на Чудском озере. Но вот оказывается, в Свейской земле помнят его детскую храбрость…

Ярл сел за стол и сделал знак Андрею сесть запросто напротив. Слуга, которого Андрей не заметил, выбежал из горницы, затопотал по ступенькам вниз и тотчас возвратился с кушаньем самым простым, принес хлеб, овсяную кашу и брагу… Биргер указал гостю на угощение и сам прикусил темный ноздреватый хлебный ломоть…

Андрей взял деревянную ложку и тоже начал есть…

Ему казалось, что при взгляде на шрам на лине Биргера его будет разбирать смех ребяческий и придется этот смех глотать, подавлять… В конце-то концов, ведь этот шрам получен в честном поединке, в лицо удар — не в спину!..

Андрей поднял голову от миски деревянной…

На лице ярла не было шрама!.. Никакого, даже самого малого… И Андрей уже и не понимал, увидел он это сразу или только сейчас приметил…

Запекшиеся темные губы ярла раздвинулись в улыбке жесткой, обнажились темные желтые зубы с провалами-щербинами…

— Что глядит маленький конунг? — спросил ярл глуховато. — Или ищет мету, оставленную на лице моем братом его Александром? — Андрей смутился такому отгадыванию его мыслей, а Биргер продолжал: — Но такой воин еще не родился, который мог бы оставить мету на лице старого Биргера! И это еще не все! Знаешь ли, маленький конунг, почему не может быть Александровой меты на моем лице?

Андрей смущенно покачал головой, не решаясь говорить. Ярл перегнулся к нему через стол.

— А потому, что меня и не было в той битве. Дружины свейские вел Ульф Фаси! Но и его лицо Александр твой не метил!..

В сознании Андрея поспешно понеслись мысли о странности человеческого убеждения в истинности того, чего и вовсе не было…

— А была ли сама эта победа Александра? — вырвалось вдруг… И тотчас подумал, что Биргер может счесть подобный вопрос обидным… Но сказанного не воротишь…

— Ты не глуп и не насмешлив, ты всего лишь простодушен, — хрипло молвил ярл. — Да, победа Александра была, но я невысоко ставлю эту победу…

Андрей не мог понять, какое впечатление производит на Биргера… Простодушен? Это осуждение? Но ярл Биргер многое знает. Знает, что рассказывают с подачи Александра о Невской битве… И неужели Биргер ожидал найти в Андрее человека, изощренного в придворных кознях и хитростях? Конечно нет!.. Но не слишком Ли простодушным кажется ему Андрей?..

Однако в этот вечер Андрею довелось еще один раз сконфузиться. Все-таки он прибыл сюда просить убежища, он просто бежал! И едва ли имело смысл держаться с ярлом как равный с равным. Андрей решил показать вежество и сказал, что помнит о предке своем, киевском князе Ярославе, прозванном Мудрым, который был женат на Ингигерде, дочери свейского короля… Далее он заговорил о первом свейском святом короле, который жил в Киеве, при дворе Ярослава… Андрей увидел улыбку Биргера, подумал, что путает что-то, и замолчал…

— Кто же все это рассказал маленькому конунгу?

Андрей отвечал смущенно, что кое-что узнал еще на Руси, а ныне рассказывал ему Хайнрих Изинбиргир…

— Этот старый болтун?

Андрей смутился еще более, он не хотел оскорблять неведомого ему деда своего друга…

— Я знаю только молодого Изинбиргира…

— Ежели хочешь узнать о свейских королях, спрашивай коренных насельников, а не наемников немецких!..

Ярл объяснил Андрею, что Хайнрих спутал двух Олавов — свейского, отца Ингигерды, и норвежского, жившего при дворе Ярослава; святыми почитались оба…

Андрей подметил, что, говоря о своих владениях, Биргер говорит лишь о свеях, йотов не упоминает вовсе. Но сам-то он йот! Однако, стало быть, не следует при нем поминать йотов… И это «маленький конунг» — Андрею, возрастному, бывшему великим князем Владимирским, — и ласка и пренебрежение…

Остается лишь терпеть… Андрей чувствовал, что повлиять на этого человека никак не сможет. Конечно, заговорит о помощи, о возможном походе свейского войска на Александра, в помощь Андрею… Но не сейчас, не сейчас…

Четыре года Андрей прожил у ярла Биргера. Тотчас после их первого разговора было предоставлено жилье Андрею и его ближним. Как вошел он в это жилье, где ни лавок, ни столов не было поставлено, одни лишь сенники; и он глянул на потолочные балки закопченные, а топилось по-черному… и вспомнил роскошь дворца в Галиче, и почувствовал такой стыд!.. Не смел глаза поднять на жену. И она почувствовала, каково ему; и принялась отдавать приказания таким веселым и довольным голосом, будто все хорошо и они готовятся возвратиться во Владимир. И от этого ее голоса еще стыднее сделалось ему… С большим кувшином она пошла к дворцовому колодцу, одна, без Маргариты, которая выметала сор тем временем. Андрей опустился на сенник и закрыл лицо ладонями… Господи! За что все эти муки унижения?! Быть может, он поступил неверно, ударившись в бега? Надо было до последнего биться и погибнуть… Погибнуть, погибнуть… Или с твердостью души он должен все эти муки унижения вынести, как выносил святой Андрей Константинопольский насмешки и глумления над ним горожан Царьграда… Тимка тяжело, с кряхтеньем, сел рядом с Андреем, руку положил ему на плечи. Заговорил, как хорошо будет здесь охотиться зимой… Андрей вздохнул, отнял от лица ладони… Подошли Константин, Алексич и Василькович и наперебой принялись говорить, что назавтра наказано сбирать вече — собрание народное, которое здесь «тингом» зовется; и на том тинге решено будет, как примут Андрея, русского конунга, но на самом деле все уже заранее решено и остается лишь потерпеть немного… Все знали обо всем, один Андрей ничего не знал… Да, остается лишь терпеть… И пусть народное собрание подтвердит решение правителя, ежели здесь так заведено…

И все так и вышло. На тинге решено было принять русского конунга с честью. Андрей заметил на многих лицах выражение доброй жалости. Жалели его. И он уж не знал, хорошо это или унизительно. Пожалуй, хорошо. Теперь ему предоставили в замковом дворе большой деревянный дом в два этажа с галереей и своим двором. Дали ему людей в услугу, жене его дали прислужниц. От ярла отпускали Андрею содержание достаточное. Вместе с самыми знатными своими приближенными ярл принимал его. Андрею дали под начала молодую дружину. Поселили его дружинников на дальнем конце большого замкового двора в большой избе с нарами, набитыми по стенам. Дружинники Андреевы не были местные парни, а самый разный наемный народ — немцы, франки, италийцы даже; всякий мог поведать о своей жизни занятную и даже и трагическую историю, все такие же беглецы, изгнанники, бродяги, каким теперь мог себя полагать и сам Андрей. Он с ними ладил, старался говорить с каждым на его родном наречии. Любили Андрея. Отчаянные были. Невольно вспоминал Андрей, как брат его Александр (все Александр да Александр, не уйти от него!) звал дружинников своих «главорезами». А вот ныне и у Андрея — свои «главорезы». Андрей видел, что и его и дружинников его поселили так, чтобы они были в окружении верных людей Биргера. Стало быть, чуть что — изрубят мечами в куски. Но Андрей предпочитал о таком обороте не думать понапрасну. Для него эти подначальные ему дружинники были хорошие, славные ребята, особенно италийцы, которые чудеса рассказывали о своих родных городах, где стены церквей расписаны прекрасными картинами, а море теплое, и большой красивый город есть, где вместо улиц — реки, и по этим улицам-рекам на лодках плывут… Андрей выучился двум песням италийским — о лодках, о теплом синем море; и порою напевал тихонько или насвистывал…

Теперь его жизнь была — жизнь наемного воина. Он чувствовал, как огрубел, о книгах и помину не было. К счастью, никаких самостоятельных решений от него не требовалось; он получал приказ и шел со своими людьми, действовал по приказу. Было несколько походов на финские, чудские и на норвежские земли. И участвуя в этих походах, Андрей знал, что затрагиваются интересы Александра. Но теперь Андреем все чаще овладевало совсем особенное настроение. Более не хотелось ему оценивать, взвешивать, погружаться в размышления, винить себя. Радостно было сознавать, что он причиняет Александру досаду, мешает! Злая это была радость, но радость… В походах сталкивался только с чужими воинами, с мужчинами оружными. Занимали несколько раз и селения, но людей, женщин и детей, там уже не оказывалось. Отводя взгляд, Андрей предупредил Васильковича, Алексича и Константина, чтобы те ни в чем не ограничивали воинов; ежели представится возможность грабежа или насилия — пусть! И чтобы никаких жалоб Андрею от обиженных. Это поход, и у воинов есть свои права!..

Больших сражений, впрочем, не бывало. Но в стычках Андрей хорошо рубился, храбрость его ценили, говорили о нем. И меч и конь у него были новые. Меч он по-прежнему звал Полканом, а коня — Златом, хотя этот конь гнедой был. Однажды Андрея рубанули по плечу, повредили кольчугу, но до кости не достали, одну мякоть порезали. Жена очень о нем тревожилась, просила лежать, это его раздражало, и он нарочно не лежал, рана долго не заживала, и после ныло плечо…

Свейские воины Андрею глянулись. Многие из них были смелости безоглядной. Андрей видал даже таких, которые ходили в бой без панциря и щита, в одной рубашке; ему сказали, что в прежние времена таких воинов было много, это ныне поизнежились, каждому подавай кольчугу и щит!..

Порою Андрей раздумывал, как там в Галиче, что Даниил Романович? Но вести не доходили, слишком далеко остался Галич. Но Андрей, прознав о том, как хвалят его храбрость, положил себе заговорить с ярлом о возможной помощи против Александра. Неужели своим деятельным участием в походах ярла Андрей не заслуживает помощи? Уже несколько раз Андрей заговаривал, и обиняками пытался, намеками, и один раз прямо сказал ярлу… Но на тот один раз Биргер нахмурил брови, и Андрей поспешно и неловко перевел разговор на другое, не желал казаться докучным. А во все другие разы ярл отделывался словами ничего не значащими, какие можно было, если уж очень захотеть, принять за обещания, а можно было и не принимать…

А может, пора было бросить надежды пустые и просто жить этой жизнью наемного воина, исполнять приказания бездумно, выученные италийские песни насвистывать; хрустеть черемшой, чтобы десны не кровоточили; строганину уписывать за обе щеки и тогда Новгород припоминать, где впервые отведал, и припоминать Анку, Льва, отца, самое дальнее детство… и забывать тотчас…

Разве впервые поменялась его жизнь? Разве не привык он уже к этим долинам, и озерам, и речкам, и хвойным деревьям, к этому мягкому мху и жестким морозным «железным» ночам…

А охота здесь и вправду хороша была. В горах охотились на орлов больших, прозванных «королевскими». И после, накрепив орлиные крылья на шлем, Андрей вдруг ощущал себя совсем отчаянным и свободным…

Зимой пошли на лося. И сделалось несчастье. Уж после Андрей корил себя: зачем дозволил старому человеку, зачем не поберег… Или это было в Андрее последнее детское: вера в неодолимую силу, даже в бессмертие старшего… Поскользнулся, споткнулся конь Тимки. Падение было неудачным, бедренная кость справа оказалась сломана. Охотник пролежал два месяца, укутанный меховыми одеялами, и умер от слабости, все нараставшей и одолевшей его. Андрей плакал, всхлипывая громко, будто вновь оборотился в того малого Андрейку с княжого двора в Переяславле, во Владимире… Смерть старого охотника словно бы перервала последнюю нить, связующую с прошлым. Теперь вокруг Андрея оставались лишь молодые люди — Константин, Алексич, Василькович — устремленные в будущее… Жена хотела бы обнять его нежно, целовать, успокаивать; но не смела, не таковы были их отношения…

На пиры ярла всегда звали Андрея и сажали на хорошее, почетное место. Певцы пели и играли на инструментах струнных. Супруга и дочери ярла и супруги и дочери знатных приближенных его сидели за столами. Нарядные девушки подносили вино. Однажды кто-то спросил, почему русский конунг никогда не приводит жену. И ярл ответил вместо Андрея, что не в обычае на Руси — приводить жен и девиц на пиршества. Андрей только молча кивнул, будто подтверждая. А на самом деле просто не выдержал бы — целый вечер сидеть рядом с женой, видеть ее… Он, случалось, не видал ее по целым дням, по седмицам в покои ее не заглядывал…

Из пиров Андрей более любил мужские, дружинные. Перед началом такого пира, бывало, боролись, тягались на поясах, гоняли на лыжах. В большой палате и в шахматы игрывали…

Но внезапно Андрею делалось мучительно. Так остро и больно он себя ощущал беглецом безземельным. Ему казалось, все готовы унизить его… Однажды на мужском пиру один из приближенных ярла Хальфдансон, сильно опьянев, уселся рядом с Андреем, раскорячил ноги, раздвинул руки на столе, будто хотел столкнуть Андрея с лавки, и бормотал пьяным голосом:

— Ты чудак, вроде чудака… Я убью тебя!..

И бранился нудно и непристойно…

Андрей поднялся резко, ударил его, сшиб на пол… Тот вскочил, будто протрезвев… Но Андрей схватил его в охапку, приподнял, бросил через себя и, не желая слышать одобрительные крики, вышел на двор, под густой снегопад…

Мысли взвились возбужденным, взбудораженным роем… Как покорно шлепнулся Хальфдансон, будто так и должно было быть… Иной знает, что должен быть покорен, знает свое место; а если видит, что не могут поставить его на место, раздражается, куражится. И не след его тешить, душу его узнавать, а надо просто поставить его на место, на положенное ему место… Но не так ли и Александр думает об Андрее?.. Не уйти от Александра!.. Снег валился с неба темного сплошной сетью белых крупинок…

Дед Хайнриха, тот самый, которого ярл обозвал «старым болтуном», глянулся Андрею. Старик держался еще бодро, хотя ему и трудно было даже стаивать подолгу на ногах. Чаще всего он сиживал у очага, резал деревянные затейливые рукоятки для охотничьих ножей. В сущности, Андрей заходил к старику для того, чтобы не оставаться в своем доме, где за стеной, у себя в горнице, жена сидела за шитьем; и чувствовать, что она рядом и тревожится о нем, думает о его тревогах, было тяжело и неприятно ему. А в доме, где жили старый Изинбиргир, его внук и внучка, Андрею было хорошо. Хайнрих, случалось, подсаживался к деду и гостю и слушал путаные рассказы, много раз переслушанные с детства. Тина приносила вино и нехитрое угощение и незаметно исчезала; и Андрей был благодарен ей за это, сейчас ему не хотелось видеть женщин, говорить с ними. Дед и внук похожи были — удлиненные лица бледноватые, только у деда морщины и длинная седая клочковатая борода, глаза светлые, дыханием северного неба высветленные… Несколько раз Андрей ловил себя на мысли, как ярко глядится рядом с этой северной бледностью красавица Тина. Впрочем, от Хайнриха он уже знал, что ее мать была из италийского города, называемого Неаполис…

— Мужчина должен быть воином! — всякий раз повторял старый Изинбиргир внуку и гостю. — Это превыше всего, если этого нет, мужчина — не человек!..

И всякий раз наново объяснял родовое прозвание — «изинбиргир» — «носитель оружия», «тяжеловооруженный воин», «рыцарь в доспехах». Старик любил это прозвание и охотно хвалился этим прозванием звонким и торжественным. Но Хайнрих иногда посмеивался дружелюбно:

— Рыцарь, воин, Железная Гора! Ясное дело! Но по роду-то мы простые крестьяне…

— Это когда было?! — супился и горячился дед. — Это быльем поросло и конец этому пришел! И не помирать Изинбиргирам на соломе, а в битве, с оружием в руках! И я так помру, дайте срок! Вот почую смерть, возьму свой длинный меч…

— Нет уж, брось! — хохотал внук. — Ты мне живым нужен!..

Андрей сразу подметил, что здесь, в этих северных землях, с презрением относились к естественной смерти, к «смерти на соломе», как они говорили. И это, конечно, не было похоже на мирную безболезненную кончину, угодную вере христианской. А, впрочем, ведь и мученики умирали посеченные, порубленные, как Андрей Стратилат или Андрей Боголюбский, а сказывали во Владимире, в Успенском соборе, будто и Андрей Критский, создатель великого покаянного канона, такую же кончину принял…

Уже спутывались в памяти старика, наскакивая друг на дружку, самые разные события… Вот он подростком жнет хлеб. Палит солнце. Обгорают лицо и руки… Вот мать оправляет белый головной платок… Монах-проповедник бродячий повествует о Гробе Господнем, что в руках сарацин… Крестьяне окружают монаха… Девушка с монахом пришла, Барбара ее звали… первая у мальчишки Хайнриха… Вот он подрос, оруженосец молодого господина… Вот замок на холме… Вот рыцарские игры… Вот палатки рыцарей раскинуты в широком поле… Благословение великого понтифекса… Кони, доспехи, корабли… Город на воде, речки вместо улиц… Маленькая плоскогрудая женщина с золотыми, выкрашенными желтой краской волосами играет на лютне и поет… Города горят… Какая-то совсем особенная фляга ему достается в добычу… Он ведет черноглазого старого грека и помогает ему нести книги тяжелые… жалеет…

Он вовсе и не был жесток при всей своей удали и воинственности. Жалостлив даже был… И оказалось, он вместе с сыном своим сражался в Царьграде, был в тех войсках, что брали Константинополь, видел своими глазами то, о чем в детстве читал Андрей писанное Жофруа де Вилардуэном… Жаль только, у старика все путалось в памяти… А и он, и его сын, и внук были из тех воинов, что бродили по Европе в пору крестовых походов, предлагая правителям услуги свои воинские… Но и Андрей теперь таков был — наемный воин!..

От Хайнриха Андрей еще узнал, что как раз тогда, в Константинополе, дед был тяжело ранен в голову и с той поры уж не участвует более в битвах и мысли путаются… Иную мелочь семь раз подряд припомнит и всякий раз по новой перескажет… как наставлял сына, маленького еще, что, если его дразнят, надобно заранее расшатать кол в ограде, а как полезут, выдернуть кол, и броситься на обидчиков, и хорошенько этим колом охаживать их по головам, живо утихнут!.. Хайнрих улыбался и кивал, слушая деда…

— И меня дразнили, «немцем-наемником» обзывали, и я, бывало, смертно схватывался с мальчишками местными, а после дружились…

Но уже совсем скоро вовсе не рассказы путаные старого крестоносца влекли Андрея в этот дом…

Скоро это сделалось…

Однажды вечером вдруг захотелось Андрею глянуть на себя, на свое лицо. Он знал, что у жены есть бронзовое зеркальце, и у Маргариты было зеркальце. Можно было попросить. Но как-то неловко мужчине глядеться в зеркало. Андрей налил воды в миску оловянную. Опершись руками о столешницу непокрытую, так что локти чуть свешивались со стола, гляделся…

Как вытянулось, удлинилось лицо… худое сделалось… прежняя детская круглота ушла… и нос удлинился, кончик уже не кажется вздернутым… А глаза совсем большие сделались… и будто плоские на лице исхудалом — озера… и потемнели чуть — не голубые — серые… а крапинки темные и слабое сияние золотистого ободка вокруг зрачков — осталось прежнее… Самые красивые глаза — пестрые глаза… И лицо осталось красивое, но уже не детская, не ребяческая это красота; его лицо красиво теперь совсем страдальчески и вдумчиво… И волосы… будто светлее, чем прежде, были…

Руки жены робкими птицами опустились на его плечи, ласкали, гладили… Он яснее — от ее прикосновений — ощутил худобу свою под одеждой… Не обернувшись, проговорил ей:

— Что, плохой стал? С тела спал…

— Нет, нет, хороший ты, Андрей! Красивый ты очень! — В голосе ее слышались слезы, едва сдерживаемые…

Он слышал искренность ее и будто тревогу; будто боялась, что его потеряет, красивого такого…

И за что она любит его? Почему тревожится о нем? Ведь нет меж ними близости телесной. А ведь он окреп, его болезнь от раны тяжелой миновалась. И, пожалуй, даже и хотелось ему теперь поиметь дело телесное с женщиной. И она уж не прежняя хрупкая девочка, она возрастная женщина, хочет принять его в себя, всем телом, всем существом своим; и он это знает… И ему… ему это неприятно!.. Словно стала меж ними рана его, болезнь, когда она ухаживала, ходила за ним, будто она была ему сестрой, а не супругой…

Она отняла свои ладони тонкие, чуть огрубевшие, отняла от его плеч… А может, и ничего такого не хочется ей… Может, не понимает он ее?.. Но ведь хотел бы понять…

Он встал из-за стола, обернулся к ней. Она отвела взгляд. Вдруг почти робко приложился, чуть склонившись, губами к ее лбу… Гладкая, чистая кожа… И нет желания у него, и нет!..

Пошел, не оглядываясь, на большой замковый двор… Там было темно и в черноте воздуха ночного падал колючий снег… Вдалеке светились окошки в постройках, где жили холостые дружинники. Должно быть, лучины потрескивают; девки-прислужницы к парням подобрались-пробрались, мед и брагу принесли… А может, парни одни… Вспомнилось давнее испытание, как дружинники во Владимире испытывали его… а когда это было? Да лет десять было ему… Нет, помене было… И Александр тогда… Андрей замотал головой досадливо… Неужели никогда не отпустит его Александр? А он сам? Он Александра отпустит ли?..

Он медленно шел под снегопадом, сам не зная куда. И на оклик дружеский остановился. Оказалось, до большого колодца дошел…

— Андерс! Ты куда это?.. — Хайнрих и его работник Вернер стояли у колодца. Хайнрих удерживал кувшин, Вернер переливал воду из обледенелой бадьи…

Андрей не придумал еще, что ответить, а Хайнрих уже звал, приглашал его дружески:

— Идем к нам! Что мерзнуть на дворе? Ты и не ужинал, должно быть. Идем! Такую лосятину с черемшой отведаешь — в замке на пиру такого кушанья и то не подадут!..

Хорошо, что Хайнрих не спрашивает его, зачем на ночь глядя оставил жену и подался во двор…

— Мы, видишь, за работу женскую взялись! — Хайнрих указал на кувшин. — Бадейка тяжелая, заледенела, женщинам не справиться…

Работник с кувшином пошел скорыми шагами. Друзья двинулись за ним…

Старый крестоносец уже спал крепко в своей горенке. Но в большой комнате было тепло у очага, и свечи горели в подсвечниках оловянных, и ужин дожидался на столе. И Тина вдруг показалась Андрею необычайно яркой и теплой, словно огонь, согревающий и освещающий… Она пряла у очага и, увидев их, тотчас оставила прялку и поднялась со скамьи. Андрей после дворового холода потер по-детски ребром ладони под носом, пытаясь делать это незаметно для нее. Но она, конечно, заметила и улыбнулась так женски понимающе…

— Холодно!.. — сказала она. И голос у нее был такой грудной, женственный, теплый…

И Андрей вдруг обрадовался, будто праздник наступил; обрадовался и засмеялся…

После ужина веселого Тина сама принесла блюдо с печеньями и вино, приправленное пряностями. Втроем беспечно, беззаботно болтали, шутили, хохотали. Хайнрих попросил Тину спеть. Она было отказалась…

— Деда разбудим!..

— Да нет! Он крепко спит. Поединок на мечах здесь устроим с Андерсом, и то не проснется!.. А как она поет, Андерс! У нас на севере так не поют! На юге теплом так поют! Мать ее была такая певунья…

На юге… И сразу вспомнился Андрею Галич… Но тут зазвучал грудной голос Тины:

— Ладно уж, я спою. Но только для того, чтобы вы с Андерсом не устраивали здесь поединка на мечах!..

Не Бог весть какая шутка, но Андрей позабыл грустные свои мысли и расхохотался вместе с Хайнрихом.

— Спой «Рыцарь с девушкой играет…», — попросил Хайнрих сестру.

Она запела эту песню, и голос у нее певческий был сильный и красивый, хотя она пела негромко, чтобы все же не разбудить старика…

Андрей очень боялся, что его попросят спеть что-нибудь из песен его родины, и тогда ему снова сделается грустно. Однако его об этом не просили, и он еще раз веселился и спел без всяких просьб италийскую песенку о городе, где вместо улиц речки…

Уже совсем поздно было, ночь шла. Хайнрих поднялся (Андрею показалось, что сделалось это вдруг) и молвил:

— Пора!..

И тогда Андрей понял, что не уйдет и что она не хочет, чтобы он уходил…

— Я останусь, — тихо сказал.

Она отвернула лицо, не смотрела на него. А лицо Хайнриха сделалось мрачным.

— Андерс! Я не сводник и сестра моя — не девка для забавы! Родом не равняться нам с тобой, но моя сестра войдет в жилище мужчины только хозяйкой, венчанной супругой; и ничьей наложницей не будет она, даже наложницей русского конунга!..

Тина подошла к брату, крепко схватила его за руки и заговорила, глядя ему в глаза:

— Я не девушка-невеста, Хайнрих! Позволь мне самой решать. Андерс останется здесь не потому, что он конунг, а потому, что я хочу, чтобы он остался здесь! И он этого хочет. И он будет приходить и оставаться здесь, когда захочет, всегда!..

Хайнрих резко высвободил руки и ушел, не глядя на них.

Андрей хотел было что-то сказать о случившемся, но не сказал ни слова; только встал и обнял ее крепко; сам не ведал прежде, что умеет вот так обнимать. И стал целовать ее в губы, и губы ее были сильные и сладкие; но этого было мало, и совал между ее зубами язык, сам не знал зачем, просто чтобы весь ее рот был его…

И пошли в ее комнату, и оставался до утра…

И после этой ночи стал совсем избегать жену…

Скоро все знали в городке ярла, что у русского конунга наложница — внучка старика Изинбиргира. Это было совсем обычное дело, и только иные позавидовали Андрею, красота и горделивость Тины известны были. Многие предлагали ей после гибели ее мужа подарки щедрые, но она всем отказывала. И теперь многие полагали, что она отдалась Андрею, потому что он конунг, знатного рода. Хайнрих не говорил с Андреем ни слова. Старик по-прежнему охотно с ним беседовал, и Андрей был уверен, что старый крестоносец ничего не знает. И был в этом уверен до тех пор, покамест старик не высказал ему путано, что вовсе не разделяет спеси внука, а Тина очень красива, и быть наложницей такого знатного конунга, каков Андрей, — честь для нее, а вовсе не унижение, как полагает младший Хайнрих…

Андрей дарил Тину подарками; и на придворную охоту с ловчими птицами, когда собрались приближенные ярла с женами и дочерьми, Андрей взял с собой Тину. Вечером после охоты он привел ее на пир и всякий раз теперь приводил. Ярл не высказал ему никакого осуждения, хотя обычно его приближенные не выставляли своих наложниц напоказ на придворных охотах и пирах.

— Хорошо мне видеть рядом с моим русским другом, маленьким конунгом, такую блистательную красавицу! — только и сказал.

И Андрей посмотрел на Тину, а той явно по сердцу пришлась похвала правителя, и тогда и Андрей улыбнулся…

Марина в своей одинокой горнице, казавшейся такой холодной, несмотря на огонь в очаге, не смела глянуть в окошко. Не хотелось браться за рукоделье, а только вжиматься всем телом хрупким в постель одинокую, лицом — в подушку жесткую…

Вот застучали копыта весело во дворе. Это он!.. Как больно знать, чувствовать, что он здесь, близко… Его милый голос!.. Нет, легче, когда он уезжает к ней, к той… И только бы о нем ничего не говорили, о его любви к той!.. Он здоров — и ничего более не нужно, ничего! Он здоров, он весел — и пусть молчат!..

Только в покоях верной своей Маргариты молодая жена русского конунга чуть успокаивалась. Маргарита кормила первенца, маленькую Катарину. Вдвоем склонялись над ребенком, тревожились и радовались. Когда заглядывал Константин, Маргарита гнала его полушутливо; не надо было, чтобы он показывал ей свою любовь на глазах несчастной покинутой женщины. Маргарита осуждала Андрея, бранила Тину; и все вспоминала, сколько добра Марина сделала Андрею, спасла ему жизнь, выходила его, терпела безропотно все лишения…

Слушать эти горячие Маргаритины речи было хорошо, они будто согревали душу, огонек надежды затепляли… Но про себя Марина думала: «Да, я спасла его. Когда он лежал неведомо где, раненный, умирающий, я настояла, чтобы его искали и нашли. Я выходила его. Но разве не то же самое сделали бы для него и мать, и кормилица? Я терплю безропотно лишения? Но это всего лишь потому, что я люблю его… Но я люблю его не так, как надобно ему, не так… А она, моя соперница, она знает, как ему надобно, чтобы его любили… За что же мне осуждать и ненавидеть ее?.. Моя любовь к нему нужна только мне, а ему докучна и противна… Зачем я, такая несчастливая, родилась на свет?.. Но даже неразделенная любовь к нему для меня слаще всех радостей земных!..»

И молодая женщина худела и таяла день ото дня, хотя все ближние заботились о ней, стремились отвлечь и потешить ее, все, кроме ее венчанного супруга…

Ярл позвал Андрея и сообщил ему вести, пришедшие из русских земель. Безрадостные и страшные то были вести. Тартарское войско Неврюя и Олабуги разорило Суздальскую и Владимирскую земли. Но сам Владимир тартары обошли стороной. Александр во Владимире — великим князем, а старшего сына своего Василия посадил в Новгороде. Переяславль взят был тартарским войском. Жена и дети Ярослава-Афанасия убиты. Сам он едва спасся и, опасаясь гнева и мести Александра, бежал в Псков, а оттуда — в Старую Ладогу — первую столицу Рюриковичей. Афанасий бился храбро, с мужеством оборонял город, в битве был ранен, потому и не сумел спасти жену и сыновей. Убит был и храбрый воевода его Жидислав — «славный силою». Впрочем, доходили слухи и об очередной новгородской смуте; кажется, новгородцы изгнали Василия, и вдруг явился к ним Ярослав-Афанасий, и вроде бы он женился в Новгороде, но, конечно, Александр принял свои меры, и Ярославу пришлось вновь удариться в бега, и вот тогда-то он и бежал в Старую Ладогу… или в Псков… Бог весть! Но что в бегах он — это в точности известно…

О Галицкой и Волынской землях были вести, что Даниилу Романовичу удалось разбить войско тартарское Куремсы…

Но Андрей уже не слушал, не понимал, каких слов и действий ждет от него ярл. Пригнулся, словно от боли во всем телесном составе своем, Андрей, ладони прижал к лицу. Страшно трясло Андрея. Он не плакал, только трясло его всего…

…Танас!.. Детские их игры… Молодая его жена, которая поцеловала Андрея и смотрела так… и маленький ребенок, с которым Андрей играл, протягивая ему свое колечко… И как смеялись выдумке Танаса о толмаче! Это воевода Жидислав ему присоветовал… И Александр… словно птица зловещая — страшные крылья простерты, и всё в их зловещей тени…

Андрей наконец справился с собой, поднял голову. Биргер спросил его, в силах ли он выслушать еще другие вести, неприятные, но, пожалуй, не столь важные. Андрей кивнул, говорить не мог…

И тогда Биргер сказал, что дошли еще слухи о приказе Александра записать в летописании, будто Андрею Александр оставил, отъезжая в Орду, к Сартаку, город на бережение, а вот Андрей дурно правил Владимиром, внимая советникам младоумным, отчего явились нестроение многое и оскудение в людях; и об этом и говорят повсюду по Александрову указанию…

— Кирилл!.. — прошептал, Андрей. — Это Кирилл… Мстит мне… за то, что я не дал ему оставить митрополичье подворье во Владимире…

Андрей не знал, что митрополит Кирилл хотя и был верным человеком Александра, но многое сделал для того, чтобы имя Андреево не предали проклятию и не опозорили совершенно…

Подобно Александру, ярл Биргер не был грамотен, но если русский князь Александр уже понимал силу слова писаного, то правителю шведскому казалось маловажным, что там пишут и говорят. Пусть их треплют языками и скребут писалами! Стоит ли от этого впадать в отчаяние? Важно — победить! Ради своей победы можно пойти, решиться на все. А там будет ясно, чьи урезать болтливые языки и чьи руки обломать!..

Но Андрей казался таким бледным, таким сраженным, в таком отчаянии, что Биргер отпустил его и просил не огорчаться так…

Андрей спускался по ступеням вниз, в сени широкие… Голова кружилась… Оболган, опозорен в этом искривленном изначально мире… Смутно шевелилась в глубине сознания мысль о том, что ярл сочтет его поведение странным по меньшей мере. А какая выгода помогать странному изгнаннику, чудаку?..

На дворе ждал Василькович. Андрею было известно, что ближние его люди не одобряют его связь с Тиной. Потому Андрей заговорил сурово и немногословно, как должен говорить правитель со своими подданными…

— Доложи княгине хорошие вести о ее отце, — Андрей быстро сказал какие, — Дома не буду ныне. Утром ворочусь…

Василькович ничего не сказал в ответ, лишь голову почтительно наклонил. Андрей легко вскочил в седло, поехал к жилищу Изинбиргира. Знал: там найдет простую женскую ласку, доброту, уверенную в себе. Жалостных глаз и трепетных касаний, всего того, что могло ожидать его дома, в покоях жены, он сейчас не вынес бы совершенно…

Тина легко разговорила его и даже сумела на время успокоить; убедила с этой немыслимой женской логикой, которая не в словах, то есть не в смысле слов, а в самом звучании голоса, в поцелуях, в этом запахе женского тела и во всем прочем; и, стало быть, убедила своего возлюбленного в том, что еще все не так страшно и еще все поправится…

И, возможно, утром он бы воротился домой, как обещал Васильковичу, если бы не одна случайная встреча, лишившая его покоя настолько, что и любимая женщина уже не могла его успокоить…

После трапезы обеденной Тина предложила Андрею отправиться на прогулку. Они часто уезжали верхом довольно далеко. Привязывали коней к стволу какого-нибудь одиноко стоящего дерева и бродили какое-то время… И теперь она чувствовала, что ему потребно движение, чтобы он рассеялся хотя бы немного. Она понимала его мучения еще меньше, нежели ярл Биргер, но зато она понимала, что, если ее возлюбленный поедет верхом, ему полегчает…

Как обычно, они спешились и привязали коней.

— Пойдем по этой дороге, мы по ней еще ни разу не ходили… — Он указал на тропу, извилисто уводящую в глубь леса.

Ей не хотелось идти по этой тропе; она знала почему. Но сейчас нельзя было отговаривать его, она это знала и не хотела раздражать его. Однако ничего хорошего не ждала от этой тропы. Но боялась даже сказать: «Не надо, Андерс». Он не любил, когда его оберегали…

Они прошли уже довольно далеко в лес.

— Погляди, а там ведь живут… вон дымок… — Андрей указал на тонко расползающуюся струйку дыма.

— Там старуха живет, — неохотно заметила его спутница. — Иные колдуньей зовут ее, иные — пророчицей… — Она явно не хотела идти дальше.

Андрей тоже приостановился. Он знал, что дурно христианину встречаться с языческими волшебниками. Но внезапная мысль о матери кольнула. Анка покойная говорила что-то… его мать полагали ведуньей…

— Пойдем, — решительно сказал…

Землянка, обложенная ветками древесными, походила на шалаш. Лесная земля, крытая травой, опавшими листьями, обломившимися сучками, отвечала шуршанием и легким потрескиванием на шаги обутых ног…

Андрею почудилось, будто сгорбленную эту фигурку в темно-пестром одеянии и это страшное старушечье лицо, длинными волосами заросшее, и эти глазки блескучие безумные он уже видел прежде, видел давно, еще до своего рождения, до зачатия… Это не было возможно, а вот ощущение этого — было!..

Тина прикрывала лицо рукавом.

Старуха заговорила на каком-то странном и страшном по звучанию своему языке. И Андрей почему-то понимал… Она проклинала его… Но за что, за что?.. Будто сама жизнь, простая, действительная, грубая, предавала его проклятию за то, что он осмелился быть не таким простым, грубым, действительным… И за это колдунья сулила ему унижение страшнее смерти…

Страшнее смерти!.. Снова подумал с болью о приказе Александра, о летописании…

Тина взяла его за руку, и он пошел покорно. Тина тоже поняла, что слышала проклятия.

— Все будет на ней, на ней! — говорила с убежденностью.

Они воротились, и ночь Андрей провел со своей возлюбленной. Наутро ушел от нее. Однако ни утром, ни днем, ни к вечеру не появился дома. Люди его пустились на поиски. Ярлу дали знать о его внезапном исчезновении. Жена Андрея вспомнила, как едва отыскали его после битвы, раненного, умирающего… Нет, вынести это другой раз нет сил!.. Она лежала на постели в глубоком беспамятстве, бледная как полотно. Верная Маргарита понимала, что беспамятство это спасает несчастную от неимоверной душевной боли…

Чутьем сильной здоровой женщины Тина знала, что Андерс жив. Она о нем все же тревожилась, но в беспамятство не стала бы впадать, ее телесному составу было кого беречь…

Ярл приказал привести внучку Изинбиргира и спрашивал ее об Андрее. Она сказала, что Андрей утром намеревался отправиться домой (это была правда, и ярл видел и понял, что она сказала правду). Ярл размышлял, имеет ли смысл допрашивать ближних Андреевых. Если они знают о каких-то потайных намерениях своего конунга, то ведь не признаются просто. А действовать насилием, пытками он покамест не хотел. Андрея любили. И не было ясно, для чего еще может занадобиться, пригодиться ярлу русский изгнанник. Но все же были спрошены Алексич, Василькович и Константин. И прояснилась одна любопытная подробность. Оказывается, Андрей все же в то утро побывал дома. На конюшне был поставлен его конь. Но никто не видал, как пробрался Андрей с конем. Стало быть, совсем рано было, все спали…

Ярл ощущал некоторую свою беспомощность. Если бы речь шла о человеке, о правителе, чьи действия подчиняются обычной, нормальной и привычной логике, об Александре например, тогда можно было бы определить, подумав, и определить верно, куда и с какой целью направился подобный человек и какой выгоды желает для себя добиться. И можно было тогда сообразить, как действовать самому…

С Андреем не было так. Встречаясь с ним, беседуя и наблюдая, Биргер давно это понял. И сейчас могло произойти все, что угодно. Андрею могло взбрести на ум пробираться в Галич или податься к норвежскому королю Хакону, врагу Биргера, и уговаривать Хакона воздействовать на Александра, чтобы тот примирился с Андреем… Это было невероятно, это было как бред безумца, но с Андреем это могло быть. И наконец, он мог просто выглянуть поутру в окно, увидеть ветку древесную, чуть подрагивающую под ветерком, и от этого зрелища ему захотелось пуститься куда глаза глядят; он и пустился… Однажды на охоте он так подъехал к ярлу, уговорил следовать за собой и показал одинокую березу — несколько темно-желтых листков еще держалось на ветках, голые ветки унизаны были дождевыми каплями…

— На реке большой, где я родился, такой жемчуг добывают, мелкий, речной… — Андрей в задумчивости смотрел на мокрый ствол, на эти ветки, унизанные каплями, и сказал, что березка тонкоствольная похожа на девушку печальную нагую, не ведающую дурного и оттого не стыдящуюся…

Но он оставил коня. Биргер давно заметил, что маленький конунг пристрастен к лошадям, жалеет их, не гоняет зря; понимает, где для лошади плохая дорога… И ежели оставил коня… А вести из русских земель воспринял так тяжело… И мог… мог убить себя! Мог решиться на такое… Но тогда тело будет найдено… И это был бы хороший исход… Ярл понимал Александра — с Андреем не сладишь! А убить, вот так вот просто убить — отчего-то не идет на душу… Но такая смерть — что ж, это был бы хороший исход… Биргер приказал продолжать поиски…

Маргарита сидела у постели молодой княгини… Если Андрея не найдут или найдут мертвым; если умрет Марина… Это было бы жаль и больно!.. И как быть Константину и ей самой? Оставаться здесь? Пробираться с малым ребенком в Галич?.. Тоска нахлынула… тоска по местам родным, по Андрееву городу… Как порадовался бы отец маленькой Катарине, названной в память его любимой жены!.. Маргарита с детства полагала дворского Андрея отцом своим, хотя она знала, что он убийца того, кто был ей отцом кровным…

Андрей не хотел тревожить молодую женщину, которую любил и был ей благодарен за ласку телесную и доброту душевную. Потому он ничего не сказал Тине о мучениях своей души. Ночь провели как обычно. А наутро Андрей почувствовал, что не в силах продолжать обычное, обыденное свое здешнее существование. Мучительно казалось увидеть привычные лица, услышать голоса, произносящие обыденное… Андрей тихо пробрался на конюшню и оставил коня. Он ведь сам не знал, куда пойдет, и не хотел понапрасну мучить славное животное… Довольно того, что будут мучиться близкие люди! Но остаться Андрей был не в силах…

Он и вправду шел куда глаза глядят. Утренняя свежесть, птичий щебет, быстрое движение чуть успокоили его. Всем своим существом бездумно предался он самым простым ощущениям. Шел долго и не уставал. Потом захотел есть, набрал грибов и съел сырыми. Утомился лишь к вечеру. Лег на мох, закутался в плащ и спал крепко, без сновидений. Проснулся рано, увидел иней на стволах древесных, стряхнул иней с плаща. Пошел дальше. Сначала он знал, что уже два дня в пути, а после дни, и ночи, и холодные утра слились в одно бескрайнее ВРЕМЯ… И ему уже было все равно… Ветер стал налетать холодный и влажный, и он понял, что идет к морю…

Он вышел на берег и встал на камне. Пустынно было. Чайки над волнами темными кричали. Он снял войлочную шапку, отороченную мехом, и ветер схватил его светлые волосы и щекотно прижимал мягкие пряди к его лицу… Андрей откидывал от глаз волосы и смотрел на море. В море показался корабль с головой дракона на носу. Корабль двинулся вперед, и деревянная голова хорошо завиднелась — раскрытый клюв на изогнутой шее драконьей, длинной и крупночешуйчатой… На палубе люди были… Андрей смотрел… Вдруг вспомнил сказку Огул-Гаймиш о драконе… дракон погибнет, когда рыцарь откажется от сокровищ… и как она пела ему песни… и когда улыбалась, делалась красивой… А он что думал, можно все позабыть совсем?.. Андрей вдруг замахал рукой, сам не знал зачем… Соскочил с камня, разулся и снял чулки теплые на беличьем меху, засучил до колен кожаные штаны и пошел в холодную морскую воду… И лодку спустили с корабля ему навстречу. Взяли в лодку и после — на корабль. Он не совсем понимал язык, на котором с ним говорили. Стал говорить на свейском языке, чтобы его взяли в плавание, потому что у него тоска на сердце; сказал, кто он… Его выслушали и оставили на корабле. Плыли один день и одну ночь. После пристали к берегу. Он уже знал, что корабль датский и везут его в Датское королевство. Но все еще было ему все равно — куда, и зачем, и что будет дальше… Его передали каким-то людям, а те дали ему коня и сказали, что проводят его к датскому королю Вольдемару. Андреем овладело детское любопытство, будто он снова сделался малым ребенком. Он спокойно и просто отдавался в чужие руки, это отвлекало от боли душевной… Так добрались до королевского города Скандерборга в восточной части Ютландии, здесь была замковая крепость… В городе праздник, должно быть, справлялся какой-то. На площади большой танцевали парни и девки, схватившись за руки. Трубач трубил в трубу, украшенную бахромчатым флажком, и флажок трепался на ветру… И Андрей улыбнулся громкой, прерывистой и диковатой мелодии…

Андрея и его провожатых впустили через ворота на замковый двор. После они слезли с коней, прошли сенями, и стража пропустила их в палату широкую, но потолок был низкий. На троне деревянном резном сидел король Вольдемар в длинной меховой рубахе, и на голове его была шапка, окруженная золотым узким венцом. Трон был похож на все троны, виданные Андреем до сей поры. Андрей и сам на подобном тронном кресле сиживал во Владимире. Глаза Андреевы лишь скользнули по лицу короля, обыкновенному мужскому, мужественному лицу, и тотчас остановились на лице человека, сидевшего чуть поодаль на лавке. Этот человек был очень стар, у него была длинная седая борода, и очень высок, это видно было. Кажется, прежде Андрею не доводилось видеть таких высоких людей. Облачен был старик в простую одежду, наподобие монашеской рясы темной; но, должно быть, важное лицо при короле был этот старик, ведь он при короле сидел. И на вошедшем остановил старик взгляд свой, и взгляд этот был такой живой, совсем не старческий, серые глаза хоть и ушли в морщины, однако совсем живые были, не потухшие. И будто всего Андрея, с ног до головы, старик охватил этим одним взглядом. Но дружелюбный был этот взгляд… И король оборотился к старику и сказал что-то на диалекте, непонятном Андрею. Старик посмотрел снова на Андрея.

— Нам ведомо, славянский конунг владеет благородной латынью… — сказал.

— Да!.. Да!.. — обрадовался Андрей по-детски. Так давно не слыхал правильной красивой латинской речи…

Король тоже заговорил на латыни, однако говорил не бегло и допускал многие погрешности. Андрей невольно вспомнил, как впервые говорил с Хайнрихом в Новгороде… Но не хотелось вспоминать о прошлом…

— Эсклавон… Славянин… — произнес король. — Я также эсклавон… — И он сказал далее, что его мать была дочерью короля Богемии Оттокара, имя ее было — Драгомира, но ее новые подданные стали называть ее Дагмарой… — Ни одна королева не снискала такой любви народной! Но увы, болезнь унесла ее в самом расцвете ее лет…

Андрей почтительно наклонил голову. Король указал ему на лавку, где сидел старик. Андрей подошел к лавке, но так и не сел, потому что старик заговорил, обращаясь к своему королю. И говорил об Андрее, что он один из конунгов Русской земли, завоеванной диким народом, именуемым «тартары»; старший брат Александр оставил Андрея править городом конунгов, а сам отправился к верховному правителю тартаров, просить о милосердии; Андрей же не смог сладить с делами правления и по горячности своей собрал войско и необдуманно напал на войско тартарское; и войско Андрея было разбито, и самому ему пришлось бежать к правителю свеев и йотов, ярлу Биргеру…

— Таковы вести и слухи о короле Андреасе, — заключил старик. — Однако…

Но он более не успел сказать ни одного слова» Страшная боль сжала сердце Андреево, телесная боль, теснящая неимоверную боль душевную. Андрей тоже ничего не сказал, не возразил, не имел сил. Все эти нагромождения лжи и полуправды погребали его, ослабевшего, оклеветанного… Он приложил к груди ладонь, пошатнулся и грянулся оземь…

Очнулся на постели широкой. Сводчатый потолок был перед глазами. По стенам укреплены были в подсвечниках свечи, ярко горящие… Ночь?.. Новая ночь… Андрей лежал на медвежьей шкуре, боли в сердце не ощущал. Хотелось есть и пить. И будто подслушав его мысли о еде и питье, вошел человек, по виду — слуга, принес хлеб, окорок свиной и пиво. Андрей поднялся, к столу простому деревянному сел и стал есть и пить. Пиво было очень вкусное. Он так проголодался, что даже и не сразу приметил на другом конце стола пергаментные листы, книги толстые, чернильницу и писала, остро заточенные… А когда увидел все это, близкое, родное, из прошлого своего, и слезы навернулись на глаза…

Вошел давешний старик, и снова Андрей подивился его росту. Старик отпустил слугу и просил Андрея поесть спокойно и неспешно. Андрей уже немного утолил голод и потихоньку оглядывался. На одной из стен висел большой пергаментный лист, странно исчерченный, исписанный. Старик сел напротив Андрея и проследил его взгляд.

— Это чертеж датских земель, начертанный моим другом Клаудиусом Клавусом. Вот показаны города, реки, а вот это — горы… Но, впрочем, у нас нет гор, и потому «горами» зовутся невысокие холмы и обрывы над морем…

Андрей кончил есть и молча смотрел на своего нежданного собеседника.

— Говори же! — Старик улыбнулся ободряюще. — Облегчи душу. Душа твоя изранена и нуждается в облегчении. Я вижу, ты человек благородный и сведущий в искусстве книжном…

— А кто вы? — спросил Андрей и смутился детскости своего вопроса.

Но старик назвал его вопрос очень разумным и стал подробно отвечать.

— Я Саксон, исповедник и доверенное лицо короля. Грамматиком я прозван за свою ученость и Длинным сам понимаешь почему. — Он вновь улыбнулся. — Прежде в землях Севера не знали ни чтения, ни писания. Скальды лишь пели и сказывали. Может, и ты слыхал слово, сложенное норвежцем Гаральдом Жестоким в честь русской королевны, дочери конунга Ярицлейва? — Старик заговорил на языке норвежском, и Андрей с удовольствием слушал ритмическую речь… — Однако ныне скальды почти все повывелись, — прервал себя Саксон Длинный, прозванный еще Грамматиком, — ныне мы имеем ученых летописцев…

Андрей не удержался от похвальбы:

— Вы пишете по-латыни и латинскими буквами. А у нас на Руси пишут особливым славянским письмом и почти на том же наречии, на каком и говорят!

И он принялся рассказывать о русском летописании и снова повторил с гордостью, что оно ведется не на греческом и не на латыни!

Но к некоторому его изумлению, старик осторожно заметил:

— А не лучше ли держаться латинских букв и не изобретать особливую азбуку, отделяющую вас от ученого мира Европы?..

Андрей возразил, понимая, что движет им не логика, но чувство.

— Мы еще прославим нашу азбуку! И ученый мир Европы еще преклонится перед нашими писаниями! — гордо произнес он и пристукнул кулаком по столешнице.

— Я вижу, у вас на Руси предпочитают самые трудные дороги…

— Потому что взобраться ладят высоко! — Андрею было интересно и весело говорить, и голос его звучал задорно…

Старик еще рассказал, как в юности учился в городе Париже в земле франков. Много юношей обучается в большом училище, называемом «университетом», изучают искусство письма, и чтения, и счета, латынь и греческий…

— И мой учитель Валериус Максимус был одним из самых сведущих! А воротившись в родные места, я сделался писцом и доверенным человеком при Абсалоне, епископе Роскиля и архиепископе Лунда. Это Абсалон подвигнул Андерса Сунесена писать латинские стихи. И по указанию все того же Абсалона Свен Аггесен составил свою «Краткую историю датских королей»… — Старик помолчал, стеснялся, должно быть, хвалиться, но все же решился и признался: — Я пошел далее Аггесена. Все минувшее датских земель я обойму в своих «Gesta Danorum» — «Деяниях датчан»…

Андрей тотчас принялся расспрашивать с этой жадностью к познаниям, присущей ему. И старый Саксон, прозванный Длинным и Грамматиком, рад был показать человеку сведущему и понимающему труд своей жизни.

В ту ночь Андрею вовсе не хотелось спать. Он снова посмотрел на чертеж, исполненный Клаудиусом Клавусом, и попросил старика объяснить подробно, что же это такое: чертеж земель. И, прослушав объяснение, высказал невольно свою мысль:

— Непременно я наказал бы исполнить подобный чертеж русских земель, ежели бы возвратил себе престол и владения свои…

— В слухах и вестях, дошедших о тебе, много ложного. — Старик положил руки перед собой на столешницу, и вид этих спокойно лежащих, старчески сморщенных, но все еще сильных кистей успокаивал Андрея… — Расскажи о себе сам, я хочу услышать твои слова, — сказал старик спокойно и будто заранее уверенный в том, что слова Андрея будут правдивы…

И Андрей рассказал свою жизнь…

— Нет, — говорил он, весь отдаваясь этой возможности свободно говорить, — мне больно даже и не от потери власти, больно от этого предательства, от этой искривленности мира!..

— Амлед! — внезапно воскликнул Саксон Грамматик, — Амлед — безумец! История твоя странно соотносится в моем сознании с историей принца по прозванию Амлед…

И рассказал Андрею историю ютландского принца… В те давние времена королем Ютландии был Хорвиндал, а Рорик был королем всех датских земель…

— Рорик! — перебил Андрей. — А имя первого князя русских земель — Рюрик, и он происходил с Севера, варяг был…

— Ты умен без хитрости, тебе трудно будет жить в этом мире…

— Я так часто слышал о своем бесхитростном уме, что сам почти поверил в это. — Андрей усмехнулся. — А жить мне трудно и сейчас. Неужели будет еще труднее?

Но не стоило отвечать на такой вопрос, и старик не ответил и продолжил рассказывать историю безумного принца…

Рорик провозгласил своего единственного сына наследником земель Ютландии и всей Дании. Но Хорвиндал сговорился с Фенгоном, братом Рорика, и вдвоем они убили короля. И после этого убийства Фенгон женился на вдове Рорика и лишил его сына наследства… Принц опасался, что убьют и его, и потому притворился безумным, и его стали называть «Амлед» — «безумец»… Но на самом деле он вовсе не был безумен, он просто прикидывался безумным, смеясь над миром Фенгона и Хорвиндала…

— Так он был салос, уродивый! — Андрей снова прервал рассказчика и вспомнил, как Ефросиния переводила на русский, славянский язык житие Андрея Константинопольского, и Саксон поразился, узнав, что наставляла Андрея в книжном учении юная девушка…

— Так трудно поверить…

— Но тем не менее это так и было. И она говорила мне о книгах: «Се бо суть рекы, напояющие вселенную…»

Саксон, не возобновляя своего рассказа, покачал в задумчивости головой.

Андрей увлеченно продолжал:

— Я читал о византийском императоре Михаиле III, жившем четыреста лет назад, и он притворялся безумцем и творил смехотворные и дерзостные деяния, но почему он так поступал, я не знаю. Однако ныне имею основание полагать, что правитель, ведающий свои права и не будучи в силах быть бесчестным для отстояния их, невольно делается таким чудаком, салосом, уродивым, или, как ты говоришь, «амледом». Я сам это чувствую, я сам невольно становлюсь таким… Но я прервал твой интересный рассказ, прости и продолжай, прошу тебя!..

И Саксон рассказал далее о том, как подослали к безумному принцу девушку, чтобы испытать, настолько ли он безумен. Однако он перехитрил своих гонителей и сумел получить наслаждение, не открыв им своего разума… И слушая об этом, Андрей смеялся… Далее рассказывал Саксон, как отослал Фенгон принца к британскому королю, чтобы тот убил принца. Но Амлед склонил короля на свою сторону, и тот отдал ему в жены свою дочь… И принц воротился в свои родные земли, убил Фенгона и стал королем…

— Это хороший конец, — заметил Андрей после недолгого молчания и заговорил горячо: — Нет, суть, смысл не в победе или возвращении власти; суть в этом состоянии обиды и боли, которое растравляет мои чувства до крайности и заставляет меня видеть больно всю тщету и боль этого мира!..

Он встал из-за стола, взволнованно прошелся по комнате, сел на край постели. Внезапно голова его склонилась, тело простерлось на медвежьей шкуре. Он уснул легко и крепко, как дети засыпают…

Правитель свейских земель и датский король не понимали этого. Один лишь старый Грамматик понимал. Безумие принца Амледа из прежних записей Саксона было совершенно притворным; можно было бы сказать, что вполне осмысленным безумием. Наследник Рорика умел добиваться своего и в конце концов добился своего. Но потомок Рюрика из русских земель, было ясно, что никогда ничего не добьется; во всяком случае, того, чего добился Амлед… И все же… внутреннему взору старика открывался теперь иной Амлед, не тот, которого он описал прежде… Иной, безумный этим безумием особым; должно быть, русским безумием, проистекающим от неимоверной глубины мысли… Амлед… не хитромудрый и удачливый, а думающий странно… И в который раз принимаясь переписывать свою рукопись, старый Грамматик пытался придать легендарному принцу черты русского юноши…

Наутро Андрей проснулся успокоенный, с облегченной душой. Король снова принял его, выслушал его историю и сказал, что хотя и не может оказать ему действенную помощь, однако рад видеть его гостем при своем дворе. И Андрей прожил три дня в столице Вольдемара, и тот подарил изгнанника богатыми подарками. А помощи Андрей и не ждал. Уже и ни от кого, пожалуй, А самыми дорогими для Андрея подарками были несколько латинских книг, поднесенных ему Саксоном Грамматиком. И на прощание Саксон Длинный, исповедник датского короля, вот что говорил русскому конунгу;

— Правда твоя, мир искривился. Неведомая третья сила, власть над всеми, явилась в искривленном этом мире. Брат родной старший обманул, оклеветал и предал. И клевету свою о тебе желает передать в века. Но поверь мне, старику, сыщется голос и скажет слово в твою защиту! А слово — оно и есть слово! В слове этом защитном оживешь, тебя пожалеют и полюбят… — И он обнял юношу…

И отпустили Андрея с честью…

Год смерти Саксона Грамматика в точности неизвестен. Называют произвольно различные даты — от 1208-го до 1220-го. Но каким образом тогда Андрей Ярославич мог встречаться с ним в начале пятидесятых годов XIII столетия? Однако сообщение о поездке «конунга Андерса» в датские земли, о его встрече с королем и беседе с королевским исповедником, которого Андрей Ярославич поразил своей ученостью, имеется в первом, парижском издании «Деяний датчан» 1514 года, осуществленном Кристьерном Педерсеном…

Дочь короля Богемии прибыла в Данию в самом начале XIII века. Карта Клаудиуса Клавуса начерчена была где-то в середине сороковых годов того же столетия…

Андрея проводили к ярлу Биргеру с таким почетом, будто он важное что-то сотворил. Подарки Андрей приказал отнести в свой дом, а самого его тотчас позвали в замок, где из беседы с ним Биргер понял то же самое, что из письма датского короля, писанного исповедником Саксоном Грамматиком, — никаких потайных намерений и злоумышлений против ярла «маленький конунг» не имел, а просто, сраженный дурными вестями из своих родных земель, пустился наугад, чтобы душу всполошенную угомонить… Но человек, способный на такие внезапные странные поступки, представлялся Биргеру даже более опасным и неудобным, нежели заядлый интриган и устроитель разных козней. Однако священник Энсиас, исправлявший при ярле нечто вроде должности письмоводителя, поскольку знал грамоте, полагал, что пребывание Андрея в королевстве еще принесет свою пользу…

Андрей понимал, что после своего такого странного исчезновения и внезапного возвращения он обязан повидать жену. Он не хотел ее видеть, не хотел видеть ее жалостные глаза и терпеть это нарочитое, по его мнению, нежелание делать ему упреки и эти робкие попытки приласкать его… Но как избежать встречи — не знал… И тут ближние его люди оказали ему услугу. Константин, Алексич и Василькович просто-напросто набросились на него, говорили о болезни Марины и наперебой упрекали его в отсутствии у него «христианской совести», как они все выражались… Андрей в ответ молчал. И в конце концов замолчали и они.

— Здорова ли княгиня сейчас? — сухо спросил Анд-рей.

Константин понял, что Андрей в очередной раз пытается говорить с ними, как правитель со своими дурными подданными. И он действительно был правителем, конунгом, пусть и в изгнании.

— Да, — коротко отвечал сын дворского, — ей легче…

— Я рад ее здоровью. — Он обернулся к Петру, давнему своему слуге. — Возьми привезенные книги и то-то и то-то из моей одежды, и то-то и то-то из подарков привезенных. Отнесешь сам знаешь куда. И скажи там, что я сейчас буду!..

Петр кинулся исполнять повеление, он князя не судил и не пытался наставить на путь истинный…

От своей возлюбленной Андрей узнал одну приятную для себя новость и теперь появлялся домой крайне редко, заглядывал в свои покои, делал какие-то распоряжения по домохозяйству и тотчас уходил. Жены не видал. А в доме старого Изинбиргира не видал Хайнриха, который не выходил к Андрею…

Маргарита говорила Константину, своему мужу, что то, что происходит с Андреем, — полное отдаление от супруги венчанной, — возможно, результат колдовства…

— В лесу живет колдунья, всем ведомо! И разве не могла эта черная девка…

— Нет, — прерывал сын дворского. — Оставь эти речи, недостойные христианки! И ни о каких колдуньях, ни о каком колдовстве не говори княгине, душу ее измученную не смущай. Всячески старайся утешить ее. Помни: ты не. в товарки ей поставлена, а велением князя и господина нашего Даниила Романовича — для бережения ее! — И он смягчил свои строгие слова нежным поцелуем или пожатием ласковым руки…

И Маргарита слушалась мужа, потому что она знали, когда следует слушаться его…

Пришли вести о прибытии в Трондгейм, город норвежского короля, Александровых послов. Ни много ни мало — сватали Кристину, дочь короля Хакона, за Александрова старшего сына Василия.

Андрей чувствовал досаду. Ведь это он почитался сторонником горячим и неизменным европейских нравов и обычаев, это он был — «Запад против Востока»… И вдруг Александр сватает своему сыну дочь норвежского короля! А всем известно, что двор Хакона Хаконарсона устроен на самый куртуазный лад — провансальские моды, рыцарские игры — турниры; и сам король повелел ученому монаху Роберту перевести на язык норвежский франкскую историю храброго Тристрама и красавицы Исёнд… А что скажут своему верному Александру, великому князю Владимирскому, любимые тартары?.. Впрочем, осторожность и предусмотрительность Александровы также всем известны. Он далеко не залетывает. И возможный брак Василия с Кристиной — это, конечно, союз военный, воинский, против Биргера… И тартары что могут иметь против подобного союза подвластного им русского князя и норвежского короля, неподвластного им? А, быть может, лишь пока неподвластного?.. Вот Александр одолеет Биргера, покончит с немцами, подчинит своей власти разных там эстов, ливов да чудь; предаст новгородскую вольность своим тартарам… А там!.. Андрей закачал головой… Александр знает, чего хочет; это он, Андрей, Бог весть куда уносится воображением своим… Но какова будет бедняжка Кристина рядом со своей простоватой полоцкой свекровью!.. Алексич, впрочем, говорил, будто бы сватовство это — настояние самого Василия, тот понаслышался в Новгороде, в северном Хольмгарде, о нравах норвежского двора… Но Андрей уж не дитя, чтобы верить в подобное Александрово чадолюбие… Александр свое знает, где ему исполнять сыновьи просьбы; занадобится — всем сыновьям своим шеи посворачивает, как беспомощным курятам!..

Объявленный ярлом поход в Норвегию не явился неожиданностью… Пусть не до свадьбы Хакону будет и даже и не до сватовства!.. Андрей не скрывал от себя — хочется, чтобы планы Александровы хоть разок провалились! И в поход сбирался с большою радостью. Да и вдруг почувствовал, как надоела жизнь домашняя. Хотелось драться, рубиться, мчаться на коне, кричать в полное горло… И это желание битвенного, воинского бытия весело сближало его с его «главорезами»… С собою взял Алексича и Васильковича. Константина оставлял дома — жалел Маргариту. Константину такое не по сердцу было, но Андрей убеждал:

— Ты пойми, как можно в чужбине дом оставить безо всякого бережения?!

И никаких возражений Константиновых Андрей слушать не пожелал. С женою не простился. Простился с одной Тиной, брат ее тоже уходил. Андрей благодарен ей был за то, что она не плакала, и он чувствовал ее сильною, а себя не чувствовал виновным перед нею…

Было несколько больших битв и немалое число малых столкновений. И не одного норвежского рыцаря Андрей срубил в честном поединке. Нет, Андрей, конечно, не был тактик и стратег, он просто посылал коня вперед очертя голову, вперед, в самую чащу, гущу, в самую навалицу боя. Там ждали его поединки, которые были его, и только его, поединки — один на один — сшибание копьями и мечами… И его дружинники, увлеченные его храбростью безоглядной, летели вслед за ним и сшибались грудь на грудь с врагами и бились как Бог на душу положит… Но давние уроки Льва помнил Андрей. И вскидывал Полкан, вращал мечом, словно круг невидимый очерчивал вкруг себя. И чувствовал, как сила идет от врагов — к нему…

И в этом походе Андрей кое-что задумал. Свадьбу справлять Александр желает? Ну, так Хакону Хаконарсону будет не до свадьбы! Андрей постарается… И теперь всегда имел при себе аркан, плетенный из тонких прочных ремней, тяжелый, притороченный к седлу… Но покамест не удавалась Андреева задумка, слишком хорошо, зорко стерегли охранные воины, кого следовало им стеречь-беречь…

Сколько учился Андрей владеть арканом, и не так легко далось ему это искусство. И неужели понапрасну?..

Но нет, судьба на этот раз подарила Андрея веселым подарком… Рискуя жизнью, он уже не прикрывался щитом. Стрелы полетели в него. И давние уроки пестуна сказывались, будто самим телесным составом Андреевым впитанные. Так легко и верно поводил он головой, чуть склонялся на седле… И со стороны казалось, это стрелы — чудом каким-то — сами отклоняются от намеченной цели, пролетают мимо него… А он уже разматывал аркан и мгновенно и радостно ощутил силу своей руки… Засвистел, запел аркан… Захлестнулся скользкий ремень петлею, нет, не на горле — Андрей не убийца! — точно посередке тулова… И всадник с коня пал. И Андрей помчался, таща его за собою и выкрикивая певучее, округлое, с придыхом:

— А-а-а!..

Молодого Гаральда, сына Хакона, конунг Андерс пленил…

Когда возвратились из похода, Андрей пришел на тинг нищих и увечных воинов, и за ним несли многое из добычи, доставшейся на его долю. Нищих и увечных одарил он щедро. Заговорили о его щедрости…

Предстоял большой пир в замке, пир, где побежденные садились рядом с победителями и, признавая себя побежденными, победителей своих прощали… Полководцы и приближенные ярла должны были быть с женами и дочерьми. Андрей хотел привести свою Тину, как это у него уже в обычае сделалось. Он вернулся живой и здоровый, с подарками ей, и желал искренне доставить ей удовольствие и веселье. И еще причину имел баловать и радовать ее. Но совсем незадолго до назначенного дня позвали Андрея к ярлу, и тот сказал, что хотя ему и ведом уже Андреев обычай, но на этом торжественном парадном пиршестве Андрею надлежит быть с женою венчанной. Андрей подосадовал, но, конечно, не надо было супротивничать и упрямиться. К счастью, и Тина только посмеялась и сказала, что знает, как положено в пирах таких, и ничего уж не поделаешь!..

В сенях своего дома Андрей ждал выхода жены. Во дворе Петр уже держал оседланных парадно коней. К замку гости приглашенные съезжались верхами, выхваляясь друг перед другом убранством конским, дорогим и щеголеватым… Андрею думалось досадливо, что целый вечер придется ему терпеть эту ее терпеливость, и кротость, и эту жалобную тоску в ее глазах…

Но в тот день она вовсе не тосковала. Она только радовалась, что увидит его, вот сейчас выйдет к нему, увидит его… И целый вечер будет видеть его, своего любимого Андрея! И будет рядом с ним сидеть… Какая радость!.. Вдруг ей захотелось порадовать его собою… Она вспомнила, как впервые увидела его в галицком замке… Как давно это было… Какое детское восхищение ею было тогда в его чудесных глазах… Как переменились они оба с той поры… Зачем она тогда ничего не понимала — дитя малое… Дали бы ей ныне полную волю — она бы наглядеться, надышаться на него не могла!.. Хорошо хоть — осталось чем принарядиться… Накануне в бане с Маргаритой напарились, нахлестались березовыми вениками, теперь тело чистое, волосы гладкие, тяжелые… Жаль, тонка больно… а та, соперница, — не такова… Да что думать — печалить себя понапрасну… Голубое шелковое платье, изукрашенное шитьем золотным, соболья накидка с капюшоном брокатным, горностаевым мехом опушенным… На запястья — гривны серебряные, на пальцы — серебряные колечки — Андрей золота не любит… Волосы!.. Ее длинные светлые волосы, чуть огнистые… Пусть уберут, подколют их высоко, на маковку… И ни плата, ни шапки — пусть хоть что скажут о ней!.. Один венчик, тонкий, золотой, с бирюзой… Это золото в ее волосах потерпит Андрей…

Она вышла к нему такая радостная, с такой улыбкой, будто они и не расставались вовсе никогда. Пристально он на нее не глядел, но вся она была такая светлая и легкая. И невольно улыбнулся ей…

И когда ехали к замку, по темному мосту, среди других всадников и всадниц, и факелы вспыхнули; и он почувствовал, как дивятся ее тонкой светлой красоте-прелести; и опустил глаза, увидел ее руку в перчатке тонкой кожи — на передней луке седла… И отчего-то сделалось радостно и тревожно…

Андрея и жену его усадили рядом с Гаральдом, пленным принцем норвежским. И девушку, сидевшую подле Гаральда, Андрей узнал, это была одна из младших дочерей ярла, едва четырнадцать лет ей минуло. Но и пленнику Андрееву, должно быть, еще не минуло и семнадцати. Одет он был нарядно, но рука его правая была на черной перевязи. И на лице еще не зажили глубокие царапины… Это когда Андрей тащил его по земле на аркане, лицом вниз… Андрей, по обычаю, подал побежденному руку, тоже левую, ведь у того левая была свободна. Андрей обнял юношу и сказал:

— Левая рука — ближе к сердцу!..

Гаральд недоумевал: неужели этот человек, с таким добрым лицом, с таким мягким голосом, пленил его, волочил столь свирепо…

Вот пошел пир… И поднялся норвежский певец в черной, как подобало в здешних краях певцам и сказителям, одежде, и запел-заговорил…

И скоро Андрей понял, что это — эта песня — о нем. И все поняли. Певец говорил о храбрости чужеземного конунга, который бился с врагами, словно орел; грудью налетал на врага в поединке честном, словно олень молодой гордый; и крепко стоял на земле, не давая себя повергнуть, словно дуб ветвистый, вросший в глубь земную корнями…

Андрей почувствовал краску на щеках. Вспомнился вечер в Сарае… ханский летописец… стихи… О чем было? О странствии дальнем… И вот… сбылось…

Между тем норвежский певец повел рукою, как бы показывая вкруг себя, и заговорил о приходе чужеземного конунга на пир; как увидал чужеземный конунг неведомые в его земле белые камни огромного очага и серебряные подсвечники на стенах…

Андрей понял, что его хотят оскорбить, выставляя невежественным дикарем. И все это поняли. И он уже улавливал взгляды любопытствующие, ждущие — что же сделает он… А он спокойно слушал… Наконец договорил сказитель описание пира… Биргер приказал слугам вновь наполнить кубки гостей. Андрей дождал, покамест его большой серебряный кубок наполнят заморским вином. Поднялся и выпил медленно все до последней капли, чуть запрокидывая голову. Поставил кубок опустелый на стол.

— Благодарю за слово похвальное! — сказал громко. — А теперь и я хочу сказать слово, слово, которое сложил король норвежский Гаральд, прозванный Храбрым и Жестоким, когда сватался к дочери моего предка, мудрого конунга Ярослава! То было знаменитое сватовство… — И Андрей заговорил не хуже сказителя-певца, и говорил звонко, увлеченно, и словно бы от себя, чудом очутившегося в мире песенном, где доблесть воинская блистала в прямоте победной, а жалости не было вовсе, но это не было жестоко, а так и должно было быть!.. — Я на земле и на море бился. Я повсюду славу снискал. Но девушка русская отвергает меня! Я одолел ромейских бойцов. Я италийские города поверг. Но девушка русская отвергает меня! На всех наречиях гремит мое имя. По всем королевствам сведали обо мне. А девушка русская отвергает меня!..

Пиршественная палата наполнилась одобрительным шумом. И многие голоса повторяли присловье о гордой девушке из далеких русских земель и поглядывали на гостей-пленников норвежских…

И Марину охватил восторг, потому что она знала: Андрей был — ее! Она знала, чувствовала: он ей принадлежал!..

Утро было темное, зимнее. Петр увел коней. Вдвоем шли по тропке протоптанной, шли к своему дому, и она опиралась на руку Андрееву… Но неужели сейчас, вот сейчас все кончится? И он уйдет! И он больше не будет— ее!.. И тогда она вдруг остановилась, повернулась лицом к нему и обняла его крепко-крепко, как только могла!..

— Я никому не отдам тебя! — сказала, подняв голову к его светлому лицу, к его чудесным глазам…

Он поднял ее на руки и пошел в дом…

…Так хорошо с ним… его запах… тепло… трогала, гладила… прижималась, прикладывалась губами…

И было в горнице тепло… на постели, крытой мехами… от объятий жарко, а хорошо!.. Целовала… губами нежно собирала, впитывала эту испарину нежную его тела… живот… плечо… целовала, гладила, охватывала пальцами… горстями… Не могла оторваться от него!., и свое тело ощущала гладким и нежным, и тоже в этой любовной испарине… Ох, какая дрожь… такое мягкое ласковое тепло от него… резко поворачивался и целовал ее сильно… и на груди его открытой были волоски — много — темные — поросль… И золотистые колечки сияли вкруг черных крохотных провалов зрачков… Наслаждение чистое и радостное… Лежала рядом с ним. Приподнималась, опершись на локоть, склонялась, приближала лицо… и его лицо… черты его странно расплываются в ее глазах… чудный запах, единственный, его чистого тела… Прикладывать губы нежно, едва-едва, мягко, к уголкам его губ… его закрытые, затворенные глаза… улыбка его губ… Когда его тайный уд, сильный твердостью… в ее тело… и невольно она охватывает руками сильно-сильно его тело живое, увлажненное любовным потом… и — мало руками — охватывает согнутыми ногами… чувствует его сильные руки и ноги, охватившие ее тело… они оба — одно, единое желание, жажда — углублять, длить насладу эту… его дыхание ощущала и увлажненность своих грудей… Отдых — обмирание, бессилие… покрывали друг друга покрывалом голубым, тянули одновременно… и этой одновременности слабо смеялись… И снова… сам целовал ее и давал ей медленно — губами — его тело — со лба до самых ступней… запах — мягкость и теплота… нежно-нежно целовать шрамы на животе… лицом — в его спину, влажную от пота… От пота его запах делался нежный какой-то… становилась на колени, преклонялась, целовала внизу — нежная-нежная кожа — тайные его уды округлые… откидывался, обхватывал ее, она кричала… И на коленке у него был шрам от этого падения давнего на лед…

Он теперь много рассказывал ей о себе. Он любил рассказывать. А она любила, когда он поверх рубахи накидывал кожушок суконный с опушкой меховой… Когда выздоравливал, тоже так накидывал, она помнила… Утром улыбался, и все озарялось его мягкой улыбкой. Как солнышко он был, когда улыбался так мягко и нежно… Она крепко уснула и не нашла утром подле себя его тепла, его тела… Но не испугалась, а сделался такой задор… Выглянула в окошко… Он шел на лыжах… И быстро велела подавать одеваться… быстрей, быстрей!.. Встала на лыжи, догнала его… Молчали и улыбались друг другу… Волнами замер снежный покров… И он говорил, что и в детстве его был такой снег… В Новгороде, во Владимире, в Переяславле… Время прошло, а снег все прежний…

— И у меня такая мысль… будто уносит меня с земли… совсем… дальше неба… в бескрайность… — и засмеялся тихо…

Северным сиянием затмилось небо, и снопы лучей радужными цветами переливались… А где-то далеко теплое течение неслось и море не замерзало…

Пошли свадьбы… Конунг Андерс сидел рядом со своей княгиней — на почетных местах…

Дочь ярла Биргера стала женой сына Хакона Хаконарсона, принца Гаральда. Андрей уже знал, что сватовство Александрово расстроилось Биргеровым походом на Хакона и не быть принцессе Кристине женой Александрова сына Василия…

И еще на двух свадьбах Андрей гулял с женою. Ярл сам выступил сватом его ближних людей, Андрея Васильевича и Дмитра Алексича. Оба они были знатного происхождения, и ярл посватал им хороших невест из рода Фолькунгов; он знал, что эти люди будут верно служить ему, и, стало быть, Фолькунги роднились теперь с людьми, верными ему… Андрей же свое знал: ближние его люди — более не его и никогда не воротятся на Русь… Но огорчать и попрекать не хотел их и был веселым на их свадьбах…

Узнав о рождении сына, Андрей взволновался, и обрадовался, и почувствовал себя виновным. Так давно не был у возлюбленной своей, не посылал даже узнать о ней… Тотчас отправился к ней и приказал нести за собой подарки. Весь дом, кажется, готов был унести в жилище старого Изинбиргира, это Маргарита сказала недобро. А Марина не молвила ему ни слова, это был его первенец, первородный сын, и не от нее! Будут ли у нее дети? Когда? Нетерпение и душевная боль мучили…

Хайнрих не мог не радоваться рождению племянника, ведь это был сын его любимой сестры, и она радовалась. И втайне была гордость, ведь этот мальчик был княжеской крови! Хайнрих впервые за много времени говорил с Андреем. И почти дружелюбно. Сказал, что хотел бы дать мальчику родовое имя, то, которое носит и сам. Тина взглянула на Андрея испытующе.

— Нет, зачем же, — быстро отвечал Андрей, — это мой сын, и в знак того, что он мой, пусть носит мое имя — Андрей…

И мальчик был крещен именем Андерс…

Андрей не мог бы сказать, что испытывает к новорожденному сыну очень сильную привязанность. Он охотно брал мальчика на руки, но ведь точно так же он ласкал и детей Константина и Маргариты — маленькую Катарину и крохотного Андрейку. Просто потому, что был такой человек, добрый, ласковый… Все ожидали, что он признает мальчика, и он сам так полагал, но вдруг перестал говорить об этом…

Марина позволила себе это… Но разве это было так дурно? Разве она не заслужила за все испытанные ею лишения?.. Ночью она умоляла его не признавать мальчика…

— Отдавай ему и его матери все, все! Какие хочешь подарки! Но пусть первородным твоим сыном будет наш сын, твой и мой. В жилах его будет королевская кровь!.. Наш сын, внук моего отца… Я прежде не знала себя, я будто спала и пробудилась. Я гордости своей не знала. Я дам тебе сыновей. Непременно…

Он посмотрел на нее внимательно. И никакой радостной вести у нее еще не было для него. Но ведь прошло так мало времени… И она только повторила:

— Непременно!..

И он подумал, что не должен мучить и оскорблять ее, она такая хрупкая, вынесла ради него столько мучений и тягот. А та, другая, она сильная; и ведь если он не признает своего сына, это вовсе не означает, что он бросает мальчика на произвол судьбы, лишает своего покровительства… И если он когда-нибудь возвратится… Нет, маленькому Андерсу будет лучше здесь, ведь здесь родилась его мать… Да нет, разве Андрей вернется?.. Пустые надежды… Но тогда тем более… Мальчик будет расти рядом с ним… Ведь и его отец, князь Ярослав, и Биргер, да и Александр, должно быть, разве всех своих детей признавали?..

И когда Хайнрих напомнил ему о его обещании признать ребенка своим, Андрей стал говорить, что не может этого сделать. А ведь обещание было, Андрей опрометчиво обещал, и слышали чужие обещание его… Но теперь он только повторил Хайнриху, что не всех сыновей возможно признать и что он не бросит своего сына на произвол судьбы, но признать не может… И привел в пример Слава Норвежского, как, покидая Киев, он оставил на попечение Ярослава Мудрого сына от своей киевской наложницы…

— Всем ведома твоя ученость, конунг! — жестко сказал Хайнрих. — И на все у тебя найдутся примеры. Но в этот раз не лучше ли было бы привести в пример твоего отца, как он поступил с твоей матерью!..

Когда сказали о его матери, сердце Андрея больно ударилось в груди, но не посмел гневаться. И понял, что приобрел себе смертного врага…

Еще время миновало. У Андрея возникло ощущение, будто мир вкруг него делается тесен, мало воздуха для дыхания, будто кольцо железное сжимается… То самое колечко Хайнриха?.. Нечего было ждать помощи от Биргера. Андрей сделал еще одну попытку поговорить с ним искренне, но попытка эта вышла совсем неудачной и самому Андрею показалась неуклюжей и неумной. И было одно странное: да, Биргер не хотел помогать ему, но для чего-то он был нужен Биргеру, Андрей это чувствовал, и это было странно и страшно… А в отношении Тины и Хайнриха разве он не был в своем праве? Разве он совершил что-то дурное, нарушил какие-то законы? Даже старый крестоносец — на его стороне!..

Теперь Андрей часто уходил на лыжах. Марина заметила, что ей даже хорошо, когда он уходит. Она по-прежнему не имела для него радостной вести и мучилась этим. Но Маргарита ободряла ее и приводила в пример себя, ведь она не в первый год замужества сделалась матерью…

Однажды Андрей добрался далеко на север. Ему было все равно — пусть ищут, пусть думают, что хотят… А перед ним, унимая своей ширью тревогу его, Лапландия раскрывалась. Вечный снег не таял. И болота, и голые скалы, и северное сияние, и оленье молоко, и луки и стрелы узкоглазых лопарей, и их жилища, слаженные из оленьих шкур, где Андрей ложился с их дочерьми и сестрами, не встречая супротивности, и дивился гладкости смуглой кожи и крепости грудей и упругости маленьких женских тел; и все это было вечным, должно быть… Андрею суждено было умереть, и все должны были умереть. Но это должно было остаться, потому что обреталось как бы вне времени, в одном лишь пространстве…

Но однажды Андрей вдруг почувствовал, что за ним идет человек. Андрей еще не видел его. Но почувствовал. Хотел оторваться, уйти от него. Но этот невидимый будто гнал Андрея, как зверя гонят. И Андрей уже понимал, что идет туда, куда гонит его этот невидимый…

Этот разговор с Биргером последний был дурным. И все было бессмысленно. И Биргер спрашивал его так просто, без всякой серьезности… А для чего?.. Или все же серьезно спрашивал? И ответ Андрея мог что-то для Андрея изменить? И следовало смирить глупую свою гордость? Александр сумел бы смирить!.. Не уйти Андрею от Александра… Биргер и начал этот разговор с Андреева унижения: сказал, что бывшим людям Андреевым, Алексичу и Васильковичу, он дает лены — «кормления» — земельные владения… Но если теперь они — люди Биргера… А сам Андрей всего лишь изгнанник, никому не нужный… И когда Биргер спросил… Но Андрей всегда это знал: помощь будет лишь в обмен на вольность новгородскую… И теперь Андрей сказал: «Нет». Для него хотели отвоевать владимирский стол, а он должен был отдать, предать Новгород… И ведь все равно вольности новгородской не уцелеть! Сломит ее Александр!.. Но Андрей сказал: «Нет». Можно предать сына, жену, возлюбленную, можно себя предать, можно даже друга своего предать! Но множество людское предавать нельзя. Потому что оно — множество! Андрей не просит понимания. Он уже сказал «нет» и ни о чем более не просит…

…Андрея любили, и никто бы на это не пошел, и ярл это знал. Позвал Хайнриха. Но и внук старого крестоносца вначале уперся.

— Когда-то он подарил мне свободу!..

— Но разве ты не спас ему жизнь?

— Не для того, чтобы теперь…

— Нет, это не предательство и не убийство. Это всего лишь твой долг. Разве ты не служишь мне!..

И Хайнрих пошел следом за Андреем, а сестре своей ничего не сказал. Потому что она сильно любила Андрея…

Андрей понял, что вот это словно гоньба, когда гонят зверя… Но это его, Андрея, гонят… Но уже близко этот человек… Надо обернуться… Но не оборачивался, шел быстро по снегу хорошему… Андрей был пусторукий, без оружия… Но если этот человек убьет его… Повернулся резко и встал, не двигался более. Хайнрих наложил стрелу на тетиву… Это все было неправильно… Он не мог принудить Андрея… Нельзя принудить любить и нельзя принудить признать… Любовь — это любовь, и справедливость по принуждению не нужна любви!.. Полетела стрела… Андрей вскинул руки и закричал… В одну руку стрела вонзилась, в левую руку, ближе к сердцу…

…Кажется, первое слово было — «Чика!»… И, стало быть, все прежнее — сон. Вся его возрастная жизнь просто приснилась ему. И все его близкие живы — Анка, отец, Лев… И это Александр зовет его, потому что Андрей упал, ушиб коленку, очень больно… Рука болит… Отчего рука?..

Он схвачен! Его предали, отдали Александру… И что получил взамен Биргер? Мирный договор? Земли чудские?.. Марина!..

Но где я? Это не Новгород? Я чувствую… А что это?.. Та самая «чюдь»? Дичь?..

Александр смотрел по-доброму. Было полутемно… Избушка какая-то…

— Набегался? — спросил Александр.

Добрый был…

Андрей молчал.

Александр ударил его сильно, в лицо. Кулаком. Но нельзя было сердиться, ведь Александр не был его брат, Александр был — чудовищная судьба… И рука очень болела… Андрей приподнял голову, сплюнул кровь… Пошатал языком и выплюнул зуб… Надо было поболе черемши есть…

— Чика! — сказал Александр. — Ты думаешь о том, хорош или дурен поступок или решение, а я — идет ли мой поступок или мое решение в русле судьбы. И вот сейчас идет…

Андрей хотел сказать, что вовсе ни о чем не думает, но ему было больно, и он молчал…

Мир совсем стеснился, сузился, сплющился. Андрей был в этом мире как в темнице, спасения не было…

Вошли какие-то люди, темные в полутьме. И один из них спросил:

— Глаза?

И Андрей уже все понимал и смотрел с жадностью на все то, что мог еще увидеть… потому что скоро… сейчас…

Александр мотнул головой и отвернулся, будто увидел нечто неприятное для себя. И спокойно, по-деловому как-то произнес:

— Нет, не глаза…

Потому что знал, каким надобно сделать Андрея, чтобы Андрей более не был ему опасен. А убивать Андрея он не хотел. Он любил его, соскучился даже…

Андрей закричал. Железные сильные руки держали его… Человек, прислужник в покоях Огул-Гаймиш!.. После такого увечья у Андрея, по обычаям всех народов, не будет никаких прав, кроме тех, которыми пожалует его брат из милости…

Александр — нет, не раскаивался, не жалел, знал, что поступает правильно. Но из его сознания будто вытеснилось тотчас, что ведь это все по его приказу… а было только одно — спасти Чику, Андрейку, чтобы жил, не умер, выходить, сберечь… И теперь ничто не могло мешать Александровой искренней любви к младшему брату, ничто…

А сделано было плохо, потому что Андрей сильно дергался и бился в железных руках… И теперь темная гладкая струйка кровяная текла и пропитывала овчину, на которой Андрей лежал…

Но Андрей должен был жить! И Александр целовал жестко и крепко похолодевшие губы— возвращал к жизни, пусть насильно, пусть после увечья страшного, по его приказу нанесенного, но возвращал!.. Потому что это был его брат, единственный, Чика, Андрейка, и Александр любил его…

Тайным походом Александр отправился за Андреем. Потому что Александру нужен был Андрей. А теперь можно было получить Андрея от ярла Биргера. И ценою Андреевой крови был мирный договор, нарушенный Александром, потому что возможно было нарушить…

Патриаршая, или Никоновская, летопись, год возвращения Андрея: «Того же лета иде князь Александр Ярославич в Новгород с суздальцы, и оттуду иде с новгородцы на свейскую землю и на чюдь; и идоша непроходимы месты, яко не видеша ни дней, ни нощи, по всегда има. И тако шедше, и повоеваша все Поморие, и со многим полоном и богатством бесчисленным возвратишася во свояси».

И нарушения свадьбы сына своего Александр никому не простил…

Увечье Андрея не осталось тайным, хотя открыто и не говорили об этом увечье. А пошли было слухи, что убит Андрей…

Новгородская летопись по синодальному харатейному списку: «…и бежа князь Андрей Ярославич за море в Свейскую землю, и убиша…»

Андрей увидел свою жену, как она летела, будто птица… ее вскинутую золотистую голову, златоволосую, и откинутый капюшон плаща… Она бросилась, как-то так раскинув и вновь соединив руки. Припала к нему на грудь и шептала:

— Мой единственный!..

По приказанию ярла ее выдали Александровым людям. А Константин с женою и детьми и Андреев слуга Петр последовали за нею по своей доброй воле…

Она целовала его лицо. Он закрыл глаза; хотел сказать ей, что ничего уже не нужно ему, но не имел силы говорить. А когда полегчало ему, ни о ком не спросил…

Александр приказал отвезти его в Городец, в монастырь. Там Андрей оставался, покамест не оправился от ран. Когда уже вставал, ему передал Константин, что князь Галицко-Волынский прислал за своей дочерью. Андрей ни о чем не спрашивал… Что он теперь Даниилу Романовичу… Только сказал тихо, что рад за Маргариту, Константина и малых детей их, они наконец-то возвратятся домой…

— Я благодарен вам за вашу верность. Простите, что вышло все неладно…

Константин поцеловал ему руку…

Но Марина не хотела ехать.

— Я с тобой останусь! Я буду ходить за тобой, мне от тебя ничего не надо, только жив будь!..

— Не надо, право… — Он говорил тихо и вяло. У отца ты будешь под защитой верной. А на меня теперь надежды нет…

— Не говори ничего! Ты прав, не надо оставаться здесь ни тебе, ни мне. Вернемся к отцу! Он всегда любил тебя…

— Не надо, милая моя, не надо ничего. Я судьбу свою избуду до края… А ты молода еще, ты будешь счастлива. И жизнь твоя со мной позабудется, как сон…

— Нет, Андрей, нет! Не позабудется. Я в монастырь пойду. Я никогда ничьей не буду… Только твоя и Божья!..

Повозки ждали на дворе. Пришли Константин и Маргарита с детьми. Андрей простился, детей поцеловал…

— Прощайте! Берегите ее…

Она плакала на дворе, не хотела его оставлять. Ее насильно посадили в повозку и повезли…