Удивительная вещь – время. Иногда спешишь куда-нибудь, мчишься со всех ног, умоляешь каждую секунду длиться подольше, чтобы успеть, но время тоже мчится, как и ты, и даже не собирается сбавлять ход. А когда чего-то ждёшь, например, свой поезд, когда на вокзале метель и холод, и, казалось бы, вот уж он должен подойти, вот уж остались какие-то три минуты – эти три минуты растягиваются в твоём восприятии на несколько веков. Но вот время опять не ползёт, а бежит, мчится подобно бешенному вихрю, набирая обороты, и ты тщетно пытаешься понять и нагнать его неуловимую сущность, но ничего не получается. Словно к ногам привязаны гири, и пустяковые дела, в обычных обстоятельствах требующие нескольких секунд, растягиваются на часы, но так и остаются незавершёнными… Невыносимые ощущения!

Вчера этот же путь от работы до метро занимал всего несколько минут, если не секунд, а сегодня словно уже два часа куда-то шпаришь на первой космической скорости, а метро не видно и на горизонте. Что за чертовщина! А в метро надо по эскалатору – вниз, затем в вагон, там две пересадки, опять в вагон, по эскалатору – наверх, на вокзал, мимо касс, к перронам!.. И на это сегодня как всегда уйдут не привычные полчаса, а целый век. Как время ужасно тянется, когда нам надо, чтобы оно прошло поскорей! «Как медлит время, когда мы спешим, и как оно спешит, когда мы медлим».

Это к тому, что сознание пытается растянуть десять минут на преодоление километра пути: я опаздываю на электричку. Я прорываюсь к вокзалу сквозь вяло текущее столпотворение, неизбежное в любом большом городе, тем более в пятницу вечером. Кто-то считает понедельник трудным днём, а мне он как раз очень симпатичен своей размеренностью и лунной сонливостью. Даже начальство в понедельник не так кричит, как оно начинает это делать в среду или к четвергу. А уж про пятницу и говорить нечего. Боюсь пятницы и всё тут. Особенно после обеда. Как же мы могли так извратить этот день Венеры, богини любви? Совсем не так надо жить в пятницу. Ведь пятница – это всегда праздник, за которым идут ещё два – суббота и воскресенье.

На улице май месяц, солнце печёт жарко, но Балтика ещё напоминает о себе холодным, временами прямо-таки ледяным ветром. Зима у нас любит спорить с наступлением лета иногда до конца весны. Жара пополам с таким ветром не очень приятна, особенно при беге. Очень может быть, что ещё и снег пойдёт…

Так что же наше время? Представлений о нём столько же, сколько и людей. Они наскакивают друг на друга, и мы не понимаем, почему не найти единого подхода. Да и надо ли? Для трёхлетнего ребёнка один год представляет собой треть жизни, а для столетнего старика – маленькую часть большого пути. Поэтому в детстве дни тянутся дольше, чего никак не добиться в старости. Время радости летит быстрее времени печали, и отпуск проходит как один день, а полчаса в кабинете стоматолога кажутся вечностью. Но где-то есть несчастнейшие из людей, которые постоянно ищут способы «убить время». И чем настойчивее они пытаются его убить, тем больше времени у них появляется! А кому-то его не хватает, вот как мне сейчас…

Кто-то налетает на меня, потому что у него время ещё сильнее сжато. Его у него ещё меньше, хотя куда уж меньше! Не успеваю разглядеть его, как субъект развивает параболическую скорость и тает в межчеловеческом пространстве. А вот шагает счастливый человек, у которого времени пруд пруди. Это сразу видно. Он бы даже рад поделиться им с кем-нибудь, но время – не деньги, вопреки известному высказыванию. Его взаймы не дашь.

Время может существенно замедляться, когда скорость объекта приближается к скорости света. А перемещаясь быстрее света, можно угодить в прошлое. Что нам там делать? Сбавляем ход, сбавляем, а то и в самом деле угодим в другой временной пласт. И доказывай там начальству, что отчёт за прошлый квартал уже сдан. Не поверят. Придётся делать снова. А то и за весь прошлый год.

Мы – рабы минутных стрелок, а наши далёкие предки (не путайте, пожалуйста, это слово с жаргонным обозначением родителей у современной молодёжи) умели изящно владеть временем, которое в их представлениях было связано с реальной жизнью человека и природы. Они вставали с восходом солнца, а не под пиликанье будильника, обедали с наступлением голода, а не с 11.30 до 12.00, ложились спать с наступлением сумерек. В память о той гармоничной эпохе многие органы пищеварительного тракта до сих пор работают по этому расписанию. Поэтому если современный и образованный человек после десяти вечера загружает в желудок пищу, поджелудочная железа к тому времени уже спит и не участвует в этой противоестественной для организма вакханалии.

Наши предки и помыслить не могли, что секунда равна 9 192 631 770 периодам излучения атома цезия-133. Как только в мире появилось единое время, бесспорно способствующее развитию мировой экономики и социально-политической глобализации, у человечества появились глобальные же проблемы. Мир стал восприниматься как нечто целое, уместившееся в одной секунде, которая равна периодам излучения чего-то неудобоваримого…

Как хорошо так думать о всякой ерунде, потому что за этим занятием я и не заметила, как очутилась на вокзале. Вокзал бурлит: где-то вяло, где-то слишком бурно. Где-то вовсе царит застой, как в заросшем пруду. В таком «пруду» лучше ожидать свой поезд, чем в зоне бурления, где уезжающие и приезжающие постоянно таскают чемоданы, вежливо или грубо просят расступиться, сомкнуться, пригнуться и совершить ещё кучу изматывающих телодвижений. Зато «пруд» неожиданно снимается с места, когда подают какой-нибудь поезд, и есть риск уплыть в едином потоке не на свой маршрут.

И тут время опять растягивается. Его становится так мно-о-ого, и даже удивляешься, куда только что так спешила и боялась опоздать? Уже думаешь, куда бы это время деть, отложить про запас, когда его будет не хватать. А пока шатаешься из угла в угол, бессмысленно шаришь глазами по витринам магазинов с одной мыслью: «Скорее бы уж объявили мой поезд, а то от нечего делать ещё прикупишь какую-нибудь совершенно ненужную ерунду». Эта мысль, кстати, отпечатана практически на всех лицах ожидающих в виде гримасы этакого мучительного разочарования. Уже и в туалет сходила, хотя и надобности не было, и съела мороженое, отстояв в длинной очереди, и сделала два круга вокруг главного табло. Но на нём напротив маршрута и времени отправления нужного мне электропоезда так и не появился номер перрона.

Времени стало ещё больше! Оно сделалось замедленным и вязким, как сахарный сироп высокой концентрации, где в одной капле сахара содержится больше, чем нужно. Так и в одной секунде теперь умещается сто-о-олько минут, что можно купить и проглотить ещё одно мороженое… А ведь это мысль!

Мороженое куплено и съедено, но минутная стрелка словно бы прилипла к циферблату – должно быть увязла в этом самом сахарном сиропе. Секундная сдвинулась всего на пять делений! Да мне кажется, или часы идут назад? Мистика какая-то, ей-богу…

– О господи! – вздыхает кто-то рядом в унисон с моими мыслями.

– Когда подадут-то, чёрт её дери? – звучит нетерпеливый вопрос с другой стороны.

– На днях, – отвечает кто-то лениво сзади, и раздаются такие же устало-полусонные смешки или вздохи безнадежности.

Все напряжённо смотрят на табло. Так на бирже ценных бумаг, должно быть, смотрят на изменение котировок. Так ярые болельщики ждут результатов матча вдали от стадиона. Но табло молчит. При этом невозможно вежливым голосом откуда-то с небес беспрестанно передают объявления о тех поездах, которые пойдут значительно позже ожидаемых, или тех услугах, к которым непонятно кто и прибегает. Например, такое объявление: «Если вам нужна виза Казахстана, то обратитесь туда-то по такому-то телефону». Это сообщение аккуратно обновляется каждые четверть часа на русском и английском языках, а про наш поезд, который уже должен отправляться – молчок. А нам не до заграниц. Нам бы до дома доехать, который в сотне вёрст отсюда. Объявили бы хоть на пальцах, мы бы поняли.

Начинаю «нарезать круги» вокруг касс, хотя билет у меня уже есть. Кружу там, потому что надо хоть куда-то пойти, пока нет поезда – сидеть или стоять в атмосфере вязкого времени невозможно. У некоторых кассирш вид такой измученный и несчастный, как будто они все собирались стать звёздами экрана или большой политики, но по недоразумению угодили вот сюда, продавать билеты каким-то болванам. Вряд ли кто из них в детстве мечтал выбивать «документы для проезда» всяким надоедливым типам. Хотелось чего-то большего, а пришлось делать унизительное с их точки зрения – обслуживать. Вот это-то «обслуживать» многие из наших представительниц обслуживающего персонала потом и не могут простить людям. И мстят! Иногда им удаётся весьма болезненно «укусить» своих обидчиков – покупателей билетов. Они их демонстративно игнорируют, и в то же время следят за реакцией: на какой минуте кто из них сломается и превратится в жалкое хныкающее существо, вид которого так тешит больное самолюбие неудачника. Таких словно бы набирали на работу по одному объявлению: «У вас проблемы с самооценкой? Вы любите самоутверждаться, унижая и оскорбляя других людей? Вы ненавидите людей в принципе? Работа кассиром ждёт вас!».

Всё по пунктам так называемой «совковой» психологии: на работе сидит, как будто одолжение кому-то делает, а если принизит кого, кто обращается по вопросам её же компетенции, так вроде как в выигрыше окажется. Таким людям словно бы с рождения внушили, что внимательное и вежливое отношение к окружающим может непоправимо повредить их чувству собственного достоинства, которое у них несравненно больше, чем у других. При общении с ними неизменно чувствуешь себя незваным гостем во дворце, который отвлёк королеву от важных дел. Где ещё такое есть, когда обслуживающий персонал больше похож на нервных надзирателей карцера, которым соотечественники заранее кажутся скорее врагами, чем клиентами их ведомства? Говорят, что только у нас. Говорят, когда люди проходят эти процедуры в Европе, им и улыбнутся, и спросят, как дела, и ответят на насущные вопросы, объяснят, как пройти туда-то да где находится то или это. На наших же вокзалах с пассажирами обращаются как с заключенными. Это унижает обе стороны. Временами из какого-нибудь кассового окошка прорывается зычный и визгливый окрик «девушки»:

– Ну куды, куды ты прёшь-то со своими удостоверениями?! А ты куды башку суёшь, серость! Во бараны-то, а, Люсь, скажи… Кого хошь доведут, сволочи безмозглые!..

Скамейки в пятницу на вокзале завалены народом и вещами в три этажа, кто-то просто сидит на своих чемоданах или вовсе на голом асфальте. Под сидячие места захвачены все ступени, поребрики, перила, выступы фундаментов, подоконники, невзирая на развешенные повсюду предупреждения «На подоконниках не сидеть!», – то есть решительно всё, на что можно сесть. Ну не сесть, так хотя бы облокотиться или ещё как-нибудь приткнуться. Некоторые додумываются расположиться прямо на тумбах турникетов и даже в проёмах кассовых окошек, когда кассирша отлучается на технический перерыв. Её окно сразу замуровывается чьими-то коробками, мешками, рюкзаками и прочим дорожным скарбом, так что не каждый и догадается, что когда-то здесь было окно кассы.

По багажу сразу угадывается начало огородно-дачного сезона. Словно бы самостоятельной и независимой от людей вереницей стоят мотыги, лопаты, грабли, вилы, тяпки, дверные косяки, оконные проёмы, строительный брус, огромные плоские ящики со стеклом, мешки с цементом, коробки с рассадой, саженцы деревьев с разветвлённой корневой системой в мешках, предметы и части старой мебели, просто какие-то доски без названия и, конечно же, тележки, прозванные в народе «станковыми пулемётами». Они тоже поедут с нами на правах законных или нелегальных пассажиров.

Возвращаюсь в свой «пруд», где уже узнаю тех, кого лично совсем не знаю, но интуиция подсказывает: свои – те, с кем мне по пути. Нас тут всего-то на два направления: наша электричка идёт первой, а через двенадцать минут идёт поезд по соседней ветке. Страшно представить, как эта тьма народу вместе с багажом собирается разместиться в двадцати вагонах. И то, если поездные составы не будут укорочены до восьми вагонов в целях экономии электроэнергии, да и просто для традиционного отечественного глумления над народом.

Как медленно тянется время, когда следишь за ним по секундной стрелке на циферблате! Ждёшь, когда же она так пройдёт целый круг. Она слово бы слишком много думает, прежде чем сделать очередное движение: тик-так, тик… так… тик… Тик у меня уже на лице! Да где же поезд?!

Кант утверждал, что время, как и пространство – не реальный феномен этого мира, а всего лишь форма восприятия действительности человеком. На самом деле ни времени, ни пространства не существует, просто нам, как существам ограниченным, удобнее постигать Вселенную, эту «вещь в себе», в пространственно-временном измерении. А чего это мы вдруг существа ограниченные? А того, что человек всю свою историю воюет за свободу, суетится по поводу своих прав, но никак не может вы-рваться из тесных рамок собственных представлений и возможностей…

И вот на моих глазах происходит следующее возмутительное происшествие, рисующее яркими красками наши железнодорожные порядки. Началась чехарда с посадкой пассажиров из «параллельного потока». На табло высветился их долгожданный маршрут, на кабине электропоезда – другой, вежливый голос с небес объявляет… третий! Но ни в одном случае нет нашего, и слава богу. Не дай никому потом за секунды до отправления узнать, что он сел не в свой поезд, а его состав стоит за полверсты от того, в котором несчастный пассажир уже уселся и позволил себя хоть немного расслабиться.

В рядах «параллельного потока» наблюдается смятение и ропот. Доходит до того, что из задней кабины состава вытаскивают помощника машиниста и принимаются расспрашивать его о смысле жизни. Он отбивается, как может, и заявляет, что «поезд ваще идёт в парк!». Тут уж среди параллельных товарищей по несчастью разливается отборный и ничем не сдерживаемый мат. Через какое-то время вместо вежливого голоса с небес к «хражданам пасежирам» обращается земной, зычный – такой и без микрофона услышишь – и неопределяемого пола по тембру звучания. Этот голос сообщает, что нужная параллельным «ляктричка ужо отходить от платфхормы нумер семь».

К мату добавляются вопли и стоны. Некоторые поверившие «таблу» пассажиры с грехом пополам уже разместились в вышеупомянутом поезде. Теперь же, когда на «подлом табле» высветилось: «В парк», они из этого поезда выскакивают и бегут на далёкую седьмую платформу. Кто-то обегает платформы через вокзал, а кому позволяет физическая подготовка, те скачут прямо по путям. Некоторые чемпионы прыгают с перрона, перебегают пути, залезают на другую платформу и так далее до самого победного конца. Больше всего вызывают восхищение люди совсем не спортивные, проявившие в столь трудный час чудеса силы и ловкости. Ловко скачет через платформы мужчина с брюшком и одышкой, а ещё дальше бабулька с рюкзаком, который в два раза больше своей хозяйки, резво преодолевает преграды из нагромождения рельсовых путей.

Старики – самая страдающая публика на вокзалах. Им трудно ориентироваться в многочисленных указателях и турникетах, нужно постоянно доставать очки, чтобы прочесть надписи, запоздало улавливать слабым слухом испаряющиеся сообщения, беспомощно вопрошая табло: «Куды бечь, милай?». «Милай» куда-то их направляет, но они через пару минут к нему возвращаются с тем же вопросом.

Находятся такие пассажиры, которые берут инициативу в свои руки и занимают стоящий поблизости состав с таким видом, что он непременно должен пойти туда, куда им надо. Им орут в оба уха: «Да не идёт он туда!», но они хотят, чтобы он шёл туда. Они сдвинут его туда силой мысли! Они пока всем горячо доказывают, что он непременно пойдёт туда, куда им надо, и вагоны наполняются приличной толпой единомышленников. Они смертельно устали, они хотят таким образом сами себя убедить, что первая фаза их мучений закончилась. Заняли места, разложили оттягивающий руки и изматывающий нервы багаж на полки и под сиденья, а теперь им ничего не страшно. Главное, что сели. Машинист опускает пантографы, закрывает кабину и уходит на пункт оборота, но они всё равно галдят как при аутотренинге: «Щас поедем».

Есть анекдот, где на вокзале сначала объявили: «Поезд на Воркутю идёт по второму путю». Затем объявляющий сказал, что «поезд на Воркутю идёт по седьмому путю». Закончилось всё тем, что прозвучало сообщение: «Пока я с вами тут шутю, ваш поезд на Воркутю уже давно тю-тю». А наш вежливый голос с небес всё время молчит. В такой ситуации вежливым голосом говорить, в общем-то, нечего. Когда матерящаяся и ревущая на все лады толпа обманутых и запутанных пассажиров в основной массе своей переместилась к седьмому перрону, вежливый голос предложил посетить «господам пассажирам» платные комнаты отдыха для VIP-персон и повторил сие заманчивое предложение на красивом и безупречном английском, словно среди нас могли затесаться чистокровные лорды. Потные и измученные «господа пассажиры» с тележками и рюкзаками не преминули откликнуться на сие изысканное приглашение столь же чистым и безупречным русским матом.

– Видать, что-то у них там заело, – предположил старик с рассадой огурцов в коробке из-под магнитофона «Астра». – Это же робот объявляет. Перегрелся, должно быть. Солнышко-то как печёт. Хотя и вечер уже.

– У них всё ни слава богу! – откликнулась бабулька со «станковым пулемётом». – На табле одно пишут, а на морде поезда – другое. Поди, пойми, где наша электричка?

– Это не морда, а хвост. Морда с другого конца.

– А мне всё едино, что морда, что жопа, лишь бы на ней название нашей станции написали!

– Так пошли, напишем. За чем дело стало?

Проходит ещё два века времени, хотя часы и врут, что всего-то полчаса. Все пути забиты электричками, но на всех высвечивается одно и то же: «В парк… В парк… В парк…». Все в сад, в сад, в сад…

Вдруг вежливый голос объявил, что наш поезд под посадку… задерживается.

– Примите наши извинения за доставленные неудобства, – заканчивает культурный робот.

– Чтоб ты охрипла там, курва ощипанная! – «благодарит» срывающийся от гнева голос.

– Чего вы на неё ругаетесь? Чем девушка-то виновата…

– Давай, ещё женись на этой «девушке»! Понасажали всюду электронных девушек, а порядку меньше, чем было при наших бабушках. Чтобы чего хорошего сделать, ни у кого башка не работает. Если где для людей что полезное и доброе делают, заранее знаешь, что это иностранцы придумали, немцы с японцами. А чтобы наши – не-е-ет! Наши могут только какую-нибудь пакость для людей соорудить, чтобы ещё паскудней жилось. А потом ещё и извинятся.

– Да ладно вам. У наших денежек нет, чтобы тратиться на такие глупости, как люди.

– Конечно, денюжков у них нетути! Концерты Евровидения устраивать, чтобы богатейшие страны ахнули – на это деньги есть. А чтобы чего сделать для своих смердов, которые эту роскошь нищетой и бесплатным трудом обеспечивают, не тут-то было. Скажут: «Тьфу на них, на быдло! Не достойны они нашенского высокого внимания».

– Не скажи. Если вдруг кажется, что родной стране нет до тебя никакого дела, то попробуй хоть раз не заплатить налоги…

– Во-во, им не заплати, так живо о тебе вспомнят!

Я уже никого не вижу, кругом люди, люди, люди. Не повернуться, не вздохнуть. Пойти «нарезать круги» уже невозможно: неподвижная толпа жёстко зафиксировала со всех сторон. Наступает безразличие и даже забытьё, как при гриппозном сне. Чтобы хоть чем-то себя занять, начинаю считать про себя: сколько насчитаю, столько лет ещё проживу. Дошла до двух тысяч. Нет, так не годится: пусть это будут месяцы… Или хотя бы кварталы? А чего не годится-то? В России столько и надо жить, чтобы чего-то дождаться. Тогда есть надежда дождаться не только поезд, но и нормальные условия жизни.

Небо оценило наши страдания и смилостивилось. Волшебный, невозможно вежливый голос сообщает, что «под посадку подаётся электропоезд до станции…» – и звучит название моего города! Я ему не верю, потому что такого счастья просто не может быть. Но голосу вторит табло! Как большое главное, так и маленькое над платформой! Толпа на вокзале резко дёрнулась, как робот, потом каждой своей клеткой растерянно подождала неизвестно чего несколько микросекунд, словно бы ещё сомневаясь, и вдруг разом снялась с места. И такая радость в сердцах образовалась, такое ликование, что… что и сравнить-то такое счастье не с чем.

Поток людей несёт меня с собой, как щепку, и никому отдельные сомнения «да не может же быть, чтобы она (электричка) наконец-то пришла!» не интересны. Естественно, поезд подаётся не к той платформе, где люди ожидали его увидеть, где был единственный свободный путь на всём вокзале, а вторым составом и за три платформы от нас. Но это даже хорошо. Потому что совсем хорошо не может быть правдой.

И начался штурм! Как в фильме Эйзенштейна «Октябрь». Штурм, которого, как теперь выяснилось, не было, но сила искусства такова, что все поверили: был. Зато настоящий штурм бывает здесь аккурат каждую пятницу с начала мая и до конца октября. Приходите – сами увидите.

Сначала штурмуют турникеты. Их мгновенно забивают билетами, так что система начинает пищать и не открывается. Пассажиры невольно выстраиваются в затылок, прижимаются друг к другу, что со стороны похоже на исполнение непристойной ламбады. Людей словно бы выдавливают через турникеты, как хозяйки пропускают тесто через мясорубку и получают макароны. Выдавленные сразу же устремляются на нужную платформу, а те, кого ещё только давят, с завистью смотрят им вслед. Опять-таки хорошо тем, кто служил в войсках с усиленной спецподготовкой или умеет выполнять довольно-таки сложные упражнения гимнастики на спортивных снарядах вроде брусьев. Такие граждане выпрыгивают как кенгуру из общей стаи и перелетают через бездушные железные ящики, которым не объяснить, что не мы создали весь этот бардак. И снова вызывают уважение и восхищение люди, кому здоровье и общее физическое состояние не позволяют делать подобное сальто-мортале, но они его делают-таки, хотя не всегда удачно. Вот мужчина разогнался по головам, прыгнул, но задел ногами шлагбаум и рухнул вниз головой, как подкошенный. Не повезло соколику. Публика провожает его воплями сочувствия.

Мы уже на перроне. Надо пробежать мимо десяти вагонов первого состава, дабы достичь второго. Нам не привыкать. С другой стороны перрона находится поезд дальнего следования, в его окнах стихийно образуется группа болельщиков, наблюдающих за бегущими то ли пассажирами, то спортсменами, обвешанными мешками, сумками, ящиками, коробками и рюкзаками, перепрыгивающими на полном ходу чужой багаж и тележки вокзальных грузчиков.

Отовсюду льётся ругань, тяжёлое дыхание, охи-ахи и прочие звуки непонятного происхождения. Кто-то падает, по кому-то бегут, а кого-то уже почти втоптали в перрон.

– Чего встала, чувырло?!

– А ты – баран!

– Сам ты кабан!

– Заткнись, хабалка!

– Вот чучело-то!

– Куды прёшь, корова?!

– Отвали, козёл!

– С-с-сука!

– Сам такое!

– Чё-о?! А ну иди сюда!

– Куда «сюда», придурок, когда все прут туда!!!

– Па-апра-ашу не оскорБЛЯТЬ!

– Ой, не давите так сильно! Я и так скажу, что ел на обед.

– Лю-уди-ы! Что вы творите! Тесно же, душно, гадко… Звери вы!

– Где ты таких зверей видел? Звери так себя не ведут.

– Ах, как тошно.

– Не тошно, а тошнёхонько. И никуда не денешься: терпи, варись со всеми в этом аду.

Хорошо, что в едином потоке частиц невозможно, чтобы какая-то частица повернула вспять и приблизилась к другой. Так они и бегут на равном расстоянии друг от друга, продолжая обмениваться личными впечатлениями друг о друге. Иногда такие знакомства заканчиваются свадьбой.

Вот бежит пожилой мужчина с пунцовым от жары лицом и подскочившего, надо полагать, давления. Делает ещё пару скачков, но начинает шататься и сходит с дистанции. Присаживается на чей-то багаж на тележке, его пытаются согнать, но ему так плохо, что он не прочь лечь прямо на перрон. Бежит женщина на каблуках, и так часто ими стучит, словно у неё как минимум десять ног. Бежит старуха, у которой на тележке, груженной какими-то тюками, отвалилось колесо. Голая ось скребёт по асфальту и чуть ли не высекает искры. «Бежит солдат, бежит матрос, стреляет пулемёт…» – звучит в голове. Кто-то на ходу роняет коробки и оттуда, словно бы вырвавшись на долгожданную свободу, выскакивают и резво раскатываются с прискоком на все четыре стороны упругие апельсины. Единицы в замешательстве: бежать дальше или замедлить бег, дабы слямзить халявный цитрусовый? Но основная масса продолжает движение в строго заданном направлении. И рады бы остановиться, да инерция не даёт. Вот если б кто так рассыпал деньги…

Так же с «господами пассажирами» бегут их домашние питомцы, чтобы уехать в конце недели на природу, на свежий воздух, подальше от городских асфальтовых джунглей. Трусят мелкие собачонки, галопом скачут крупные. Мимо на бешенной скорости проносится огромная и, должно быть, очень умная овчарка, не реагирующая на обилие кошек и пьяных пассажиров. За ней поспевает её хозяин – согнувшийся под тяжестью двух чемоданов молодой человек, вращающий ногами в тазобедренных суставах, как можно вращать только руками в плечевых, и хрипло орёт:

– Дже-ек, фрахтуй сразу целое купе! Понял?

– В-ваф!

И никто не сомневается, что Джек способен зафрахтовать не только купе, но и целый вагон.

– Ничего себе дрессировочка! – завидует кто-то в толпе бегущих. – Мне бы такую собачку.

Такса на поводке испугано мечется под ногами, трогательно прокладывает путь своей хозяйке и смотрит на всех таким человеческими глазами, словно бы просит: «Ах, умоляю, не отдавите мне лапу!». Хочется взять её на руки, защитить от этого кошмара, но руки у всех заняты поклажей. Вот кошки и коты – другое дело. Это не собаки, которые согласны сопровождать ужасного человека в его странных и противоестественных для всего сущего приключениях. Эти же усато-полосатые ребята не станут участвовать в подобном массовом психозе. Они сразу вильнут своенравным хвостом и шмыгнут в ближайшую подворотню, поэтому хозяева кошачьих несут своих любимцев на руках. Одна женщина с пятью сумками в двух руках уже не бежит, а, скажем так, изображает бег. На груди у неё болтается в такт каждому прыжку, обхватив хозяйку крепко за шею лапами, белоснежная кошка. Хозяйка её запыхалась, даже плачет: «Всё, не… могу больше, ох! Умру щас, не… мо… гу…». Кошка с ужасом смотрит по сторонам на проносящиеся мимо красные и потные лица, прижимается к хозяйке, говорит ей на таком понятном кошачьем языке: «Не умирай! А как же я? Что я буду делать здесь посреди этих разъярённых людей?..». И хозяйка берёт себя в руки.

Рядом со мной бежит мальчик и на голове держит переноску с котом. Через зарешёченное окошечко на меня смотрят два круглых, мерцающих изумрудными искрами глаза разумного существа, словно бы хотят спросить: «Люди, что с вами сталось, человеки вы мои дорогие? Как же вы дошли до жизни такой?». Сразу становится как-то неловко и даже стыдно, хочется перейти на шаг, мол, я не имею никакого отношения к этому абсурду. Вообще перестаёшь понимать, ЧТО мы тут делаем! Сдаём тест на выживание – вот что, пожалуй, больше всего это напоминает. Воображение сразу рисует кого-нибудь из мудрых правителей, словно бы он наблюдает с некоего постамента за этой лихоманкой и величественно изрекает:

– Вот какой славный у нас народ! Самый живучий народ в мире! Мы-то думали, инфляцией его задавим, а тут ещё давить – не передавить.

Вот уже и наш поезд. Наш! Весь и без остатка! Вагоны начинают раскачиваться из стороны в сторону, когда первые отряды повстанцев врываются в них. У дверей сразу образуется по клубку то ли змей, то ли ещё чего ядовитого, и снова начинается выдавливание макаронной массы. Точнее, вдавливание. Люди сцепляются тележками, ящиками, досками, рвутся колготки, трещат пиджаки, летят пуговицы, льются проклятья и ругательства. Собаки лают, старухи то и дело поминают Бога и Сталина. Дети просто орут, раскрыв рот максимально широко.

В конце концов, весь клубок кое-как вдавливается внутрь вагона. Места заполняются так стремительно, как вода заполняет чрево безнадёжно тонущего корабля. Не прорвавшиеся через двери пропихивают свой багаж через открытые форточки, стараются попасть им на сиденье, и даже засовывают следом детей такого возраста, когда ребёнок ещё мал и может пролезть в форточку, но уже весьма сообразителен: рождённый ползать везде пролезет. Ребёнок быстро раскладывает на сиденьях вещички и всем громко заявляет, что здесь места уже заняты. Мало кто станет спорить с таким деловым карапузом, уже с детства усвоившим, что люди вовсе не братья друг другу.

Особенно много негодований возникает в отношении нынешней молодёжи, которая и пять минут не может прожить без никотина. Например, студенты кладут сумки на сиденья и тут же отправляются курить в тамбур. Хотя за время, что ждали поезд, можно было накуриться до отравления первой степени или даже до летального исхода. Посреди давки и войны за каждый клочок пространства в вагоне образуется полностью свободное купе! Естественно, его тут же занимают осатаневшие от долгих ожиданий и мучительного кросса граждане. Они его даже не занимают по своей воле, а их вдавливает туда какая-то сила. Студенты возвращаются, и начинается такой лай, что даже собаки делают удивлённые глаза.

Каждому кажется, что он больше других имеет право тут ехать. Каждый делает вид, что он единственный одушевленный предмет в этом хаосе. Студенты возмущаются, что им не дают нормально доехать до дома после учёбы, едущие с работы негодуют, почему студенты не уехали днём, пенсионеры с тележками и рюкзаками традиционно вспоминают, как они голодали и терпели немыслимые лишения «ради этих вот засранцев». Все отвоёвывают себе жизненное пространство, чем только могут.

Самые живучие особи энергичней всех работают локтями, молотят и распихивают окружающих без учёта их возраста и пола. Нахрапистые и всклоченные, горластые и потные, они всем видом заявляют, что их так просто не сожрёшь. Смотришь на них и ужасаешься: вот что останется от русских людей, когда мы все неизбежно вымрем по жестоким законам зоологии, в которой выживает сильнейший и наглейший.

Отстаивание жизненного пространства показывает, что представления о нём у всех разные. Иной занимает весь диван и ему тесно, а кто-то может приютиться на пятой части сидения и уже счастлив. Лишь бы доехать до дома! То и дело слышны робкие просьбы или весьма грозные требования подвинуться, потесниться, убрать сумки и прочую поклажу с сидений, включая самого себя. Некоторые обладатели поклажи «включают дурачка» и даже не шевелятся на эти замечания, словно бы ничего не слышат. Другие косятся в сторону желающих сесть с такой свирепой враждебностью на лицах, как у стрельцов на известном полотне Сурикова, так что уже и сесть не захочешь рядом с таким взвинченным куском ненависти.

Ругань льётся ушатами, вёдрами, бочками. Звучат сложносоставные маты, когда образуются такие слова, о существовании которых многие и не догадывались! Глагол «осточертеть» соединяется с упоминанием женских половых органов, а банальное «ушлёпок» прирастает с обеих сторон матами на буквы «хэ» и «ё» и транслируется в сокрушительную конструкцию, которую не произнесёшь без предварительной тренировки или зайдёшься в мучительном кашле, вывихнув речевой аппарат. Ругань становится столь привычной, что никто на неё не реагирует, как организм после формирования иммунитета перестаёт испытывать дискомфорт при вторжении очередного вируса. Это раньше за одно только слово «негодяй» или обвинение во лжи могли вызвать на дуэль, потому что оскорбления были редкостью, за них убивали, они гремели громом среди ясного неба, так что все цепенели от ужаса и ждали приглашения секундантов. А теперь русские люди грязными словами не ругаются, они ими разговаривают. Ругательства потеряли смысл и вес, как бумажные деньги при инфляции, как женщины после тотальной мобилизации всех мужчин. Их так много, но они ничего не стоят, их никто не слушает в таком потоке брани, никто не воспринимает. Вот сцепились двое мужчин вполне приличного вида, один другого обзывает сукой, в ответ получает заявление, что он «сам проститутка». Они хотя бы понимают значение слов, которые произносят, хотя бы зрительно представляют себе то, о чём говорят? Вообще, упоминание древнейшей профессии здесь – одно из самых мягких и безобидных. На него всегда можно ответить: «Разве проститутки так живут? Разве они ездят на таком виде транспорта? Осподя, да кто ж нас купит? Тут самим надо приплачивать, чтоб хоть кто позарился! Вы оскорбляете проституцию сравнением с нами».

Вот обозвали шлюхой и сволочью тихую домашнюю женщину, которая сидит себе с краю, потупив взор, и никого не трогает. Таких оскорбляют чаще всего. А кого ж ещё? Чтобы придумать и создать условия для нормального проезда – дураков нет. Легче баб костерить. И приятней, надо заметить, потому что делают это с наслаждением. И сейчас обозвал её и сразу обрадовался какой-то невыразительный затюканный чудик, который перед этим словно бы долго высматривал, кого здесь можно приложить от души, чтобы не схлопотать по рогам. А тут такой подарок сидит, мечта проблемных мужчинок, затюканных властными мамами, вырвавшимися из-под их крыла годам к сорока-пятидесяти, да угодившими к такой же властной жене. Потому что дитё никогда без няньки не останется.

Тихая домашняя женщина всхлипнула, отчего мужчинка аж первый в жизни оргазм испытал, и вдруг позвала какого-то Колю. Оказалось, эта тихая домашняя приманка для таких вот болезных чудиков едет не одна, а с мужем, братом и парой их дружков, которые затаскивают в тамбур оконные рамы для дачи. Рослый плечистый Коля, судя по наколкам на шикарных волосатых лапах и выглядывающей из-под джемпера полосатой майке, отслужил в каких-то бандитских войсках. Он степенно переступает огромными ногами через наваленные уже в проходе груды тел и сумок, а чудик понимает, как ошибся. Совсем не умеет жертву искать. Надо было так лохануться! Остался без присмотра жены и мамы на пару часов и уже вляпался. Он-то размечтался, что женщины для того и существуют, чтобы было кому высказать всё, что накипело, наболело, а его так жестоко разочаровали. Ему сейчас засунут назад всё наболевшее, да ещё добавят своего от души. Улыбка восторга медленно сползает с его глупого лица, он умоляюще смотрит на оскорблённую им чужую жену: не погубите! Бедный чудик, так ведь инфаркт получить можно.

– Коля, вот этот… мужчина зачем-то обозвал меня сволочью и… и… неприличным словом.

– Каким? – уточняет Коля, неспешно закатывая рукава на джемпере чуть выше.

– Неприличным. На букву «ша», – сообщает жена. – Я не могу такое вслух произносить…

Тут уж полвагона ахнуло:

– Господи, женщина, как Вы сюда попали, с какой планеты?!

А Коля тем временам приступает к разделке жертвы, берёт двумя пальцами за шкирку «самого смелого» чудика, ставит перед собой, но всё равно приходится согнуться, чтобы голова того оказалась хотя бы на уровне его плеч.

– На букву «шы» есть много замечательных ругательств. Шволочь, например. Один мой знакомый очень часто употребляет, после того, как я ему все зубы выбил. А ты, гриб сушёный, каким предпочитаешь оперировать? – миролюбиво и с улыбкой расспрашивает Коля. – Как он там соизволил-то выразиться? Шлюха? Я из тебя щас шлюху сделаю и ещё свой процент за твою отработку получу, понял, сморчок червями не доеденный? У моей бабы есть, от кого паскудства всякие выслушивать. Я могу ей всякие гадости говорить, а ты свою заведи… Если тебе бабы вообще дают. Хотя бы иногда, по великим праздникам.

При последних словах чудик упал. Сам. Коля его даже не трогал. Только всплеснул руками, как над неудачно разбитым яйцом, взял жену в охапку и удалился в тамбур: там на досках и рамах образовалась куча сидячих мест.

– Вот так Коля, – выдохнул кто-то. – Всем бы бабам по такому выдали, а то приставили присматривать за какими-то сморчками, которые ещё и до чужих жён охочи.

– А где этот-то, которого даже не били?

– Вон под скамейку забился, не выковыряешь, чьи-то мешки с селитрой порвал. Эй, вылезай, со мной поругайся, я одна еду. Я вообще одна, так что никто возражать не будет, если обвинишь меня в аморальном поведении. Согрешила бы, да не с кем.

– Да, бабы сейчас такие… непредсказуемые пошли. Совсем нашего брата радости лишили. Разрядиться и стресс снять стало совершенно не с кем! С виду сама невинность, а рявкни на неё – страховой случай наступит. Или вот такой Коля вылезет и клыков лишит, или по телефону позвонит – прибудут и разделают, не извольте сомневаться. Тут ехала вся такая… девушка чистая в кофточке белой с томиком стихов Серебряного века. Ну как такой не выразить всю боль за внешнюю политику на мировой арене? Сам бог велел! Один сморчок аж слюной изошёл, чуть не захлебнулся от вожделения такую кралю приложить трёхэтажным. Приложил. Это было последнее, что он в жизни сделал, не успел даже триумфом насладиться в полной мере, бедолага. Эта зараза по телефону мужа-мента вызвала, он на ближайшей станции дежурил. Зашли, привели тело в неподвижное состояние, на следующей глухой станции вынесли. Вперёд ногами.

– Ой, бандитизм какой на дорогах! Что на железных, что совсем без покрытия.

– А всё из-за баб! Неужели нельзя предупредить, что так, мол, и так, у меня уже есть, от кого маты выслушивать. А то ведь появились бабы совсем бесчеловечные, террористки, можно сказать! В прошлую пятницу на вечернем уезжали, давка ещё гуще была – дневную-то электричку отменили. Вы представляете, какой у народа стресс назрел? А тут стоят в сторонке два небесных создания в локонах с футляром то ли от тромбона, то ли ещё чего утончённого. Ну как тут своё внимание не выразить, не обложить всеми производными на тему женской доступности, которой хрен дождёшься от этих мотыг. Один смелый нашёлся, обложил, думал заинтриговать своей персоной. Думал, они как люди выслушают и примут к сведению. Как же, дождёшься от этих мерзавок понимания! Достают из футляра по бейсбольной бите, и как начали этого смельчака охаживать – я такого даже в кино о крутой суперсрани не видел! Лоскутки кожи летели, во как расписали мужика-то. За что, спрашивается?! Человек им, можно сказать, своё восхищение выразил, а они… Одна метелит, другая дух переводит, выбившийся локон поправляет, а в другой руке биту вертит, как барабанную палочку. А потом как хрястнет! Спасибо, что не изнасиловали дурака этой палкой.

– Что ж не заступился никто за товарища?

– Какое там, окаменели все! Потом так в гробовом молчании весь вагон до конечной станции и ехал, некоторые не рискнули на своей остановке выйти. Даже ревизия молча прошла по вагону, ни у кого билет не спросила, как увидела, что все смотрят куда-то в одну точку остекленевшим взглядом. Разве так можно с людьми, а? Женщины забыли о своём предназначении! Женщина создана для разрядки всеобщей напряжённости…

– Ага, по мордам получать от каждого шибко напряжённого! Если бы это было так, природа наградила бы бабу не таким мягким лицом, кости черепа имели бы дополнительное укрепление. А мужик для чего создан? Для создания этой напряжённости даже там, где не надо, чтобы потом был повод бабу опускать? С чего бы вам всем напрягаться-то? В окно посмотришь – помойка какая-то, а мужики все в напряжении, разрядки ищут, словно город-сад построили. Половина нигде не работает, ничем полезным не занимается, многие в офисах сидят, на компьютерах играются, а все напряжены с чего-то.

– Я не это хотел сказать! Мужчине надо же кому-то душу излить. А женщина должна выслушать – с неё не убудет. Для чего она ещё нужна? И всем хорошо.

– Ага, бабе настроение испортят своим хамством и «всем хорошо»! Что мужикам хорошо, то бабе смерть. Рассуждаете, как мой бывший. Он тоже в дом ввалится, грязи натрясёт, всё раскидает, поест так, словно цунами пронёсся. Лишь бы бабу чем-то загрузить – для чего она ещё нужна. Словно боится, что я без дела останусь, слишком легко жить начну.

Некая дама заняла огромным пакетом с загадочной надписью «Ж» два сиденья у окна. Сама села рядом, словно с одушевлённым человеком. Дама холёная и хорошо одетая, почти иностранка. И вполне сошла бы за иностранку, если бы не выдавал отечественный взгляд с той долей остервенения, по которому нашего человека всюду узнаешь.

– Вы бы взяли сумки на руки, а люди бы сели, – предлагает кто-то сдержанным тоном.

– Где здесь люди-то? – звучит ленивый ответ.

– Возьми сумки на руки!

– А я, может быть, хочу на ноги.

– Ты б… совсем страх потеряла?! Я те щас твоё «Же» засуну в жо…

Пакет с прозаической «Ж» дёрнулся: «Что вы себе позволяете?!»

Сидит в людях такая агрессия, такая в крови концентрированная злость и ненависть, как соль в перенасыщенном растворе. Не та ненависть, которая чётко направлена на кого-то за что-то конкретное, а рассеянная, как результат многолетнего недовольства жизнью, бытом, отношениями. Она уже не умещается в человеке, так как он не рассчитан природой на ношение такого колоссального количества ненависти, и начинает витать вокруг него, соединяясь с облаками ненависти других людей. Так что воз-дух начинает потрескивать, как экран только что выключенного телевизора, если к нему поднести ладонь. Местами её концентрация столь велика, что ощущается физически: сначала как облако из лёгких покалываний, а затем может последовать и ощутимый разряд тока. Хуже всего, что люди не могут от этого разрушительного груза освободиться. Хотят и не могут. Как конденсатор, накапливают ненависть, чтобы потом разрядить её в другого. В таких случаях лучше стоять подальше на резиновом коврике и даже не смотреть в сторону источника разряда, как на вспышку от взрыва атомной бомбы.

– Ногу подвинь! – орёт молодой парень какому-то мужчине, за чью ногу зацепилась его сумка.

– Сумку подними! – не уступает тот.

– Ногу подвинь!

– Сумку подними!

– Я те грю, ногу подвинь!

– А я те грю, сумку подними!

– Ты щас в бубен получишь!

– Я те сам щас рубильник начищу!

– Тьфу! – в сердцах плюнула сидящая рядом бабулька. – Ну и мужики пошли: один не может ногу подвинуть, другой – сумку поднять. Сейчас третья мировая из-за этого начнётся! Этим кобелям только бы повод повоевать был.

Один сразу поднял сумку, другой подвинул ногу и оба насупились.

– Мадам, Вы не правы, – обиженно сказал мужчина и закрылся газетой.

– Энто оне телевизеру обсмотрелись, вот и ярятся почём зря, – прокомментировал кто-то.

– Не телевизер, а телепузер, – пошли дополнения.

– Хр-р… фьюить, хр-р-р… фьюить, – умудряется кто-то крепко спать с исполинским храпом посреди этого ада.

А вот какая-то красивая девушка с прямо-таки библейским лицом вошла в вагон. Она даже не идёт, а плывёт, томно покачивая бёдрами. Такая красивая, что даже мат затихает от такой красоты, потому что красота – это такая сила, которая способна смягчить самые грубые нравы. Самые отчаянные матерщинники затихли, повсюду зазвучала человеческая речь:

– Не будете ли Вы столь любезны…

– Скажите, пожалуйста…

– Благодарю Вас…

Но вдруг красавица начинает так скорбно материться, что у многих даже слёзы на глаза наворачиваются. Она вернулась после перекура из тамбура и обнаружила свои вещи закинутыми на полку, а место занятым. И не человеком, а ящиком с рассадой помидоров! Об который она ещё и рвёт свои переливающиеся змеиной кожей легинсы.

– Убери отсюда свой гербарий, дура старая! – орёт она хозяйке рассады, если её нецензурные рулады перевести на более-менее приемлемый язык.

– Иди ещё покури, профурсетка, – спокойно советуют ей в отвоёванном купе.

Девица хватается за рассаду и отбрасывает в сторону то, что вырывает из ящика. Ящик слишком тяжёл, чтобы сдвинуть его таким «девичьим» способом. Зато летят ошмётки рассады и куски хорошо увлажнённой перед дальней поездкой почвы. Сидящие поблизости пассажиры при этом становятся похожими на статистов, занятых в съёмках фильма о войне, когда их плечи и головы посыпает вывернутая взрывом земля. Кто-то из них вскакивает и громко негодует, но основная масса просто смиренно отплёвывается и выковыривает землицу из глаз и ушей: и это пройдёт. К тому же вскочившие рискуют утратить свои сидячие места. Хозяйка рассады вцепляется в волосы девушке и начинается уже не девичий, а бабий бой.

– Ах ты проститутка тамбурная! – задыхается от гнева хозяйка погибшей рассады.

– Сама ты шлюха вагонная! – срывается на визг девушка, пытаясь высвободить волосы из крепкого бабьего кулака.

– Женщины, ну как вам не стыдно? – выглядывает из-за развёрнутой газеты мужчина. – Вы же всё-таки женщины, а не… не…

– А ты ваще заткнись… импотент! – вдруг рявкнула на него девица. – Женщину бьют, а он газетёнкой закрылся, мудак!

– Ха-ха-ха! – грохнул смехом весь вагон. – Ну самые болезненные для себя моменты обозначила.

Но это смех не слишком весёлый. Какая-то в нём горчинка. Должно быть, из-за гибели красоты. Все увидели, что девушка никакая не красавица, а обычная бабёнка, страшненькая и дикая. За изъянами души один за другим стали проступать изъяны её внешности. Кому-то она уже кажется кривой, другой видит её рябой, третий замечает, что она неопрятна, а лицо у неё совсем не библейское, просто никакое и всё перекошено от злости. Тут же вместо недавних «будьте так любезны» и «не соблаговолите ли вы потесниться» понеслось:

– Куда прёшь, чувырло?

– Сама хабалка!

– Чтоб тебе!..

– Ой-ой-ой, напугал, шлепок говяжий!

– Молчи, сосок свинячий.

– Сам ты порось!

Красота исчезла, а стало быть преклоняться некому и незачем.

Проходы в купе молниеносно заполняются поклажей: коробками, мешками, рюкзаками, досками и просто нижними конечностями пассажиров, у которых они все разные. Короткие и длинные, иногда даже слишком, острые и круглые, компактные и постоянно расползающиеся в разные стороны. Если у ног навалят нерушимую инсталляцию из ящиков и чемоданов, то через полчаса сидения с поджатыми под сиденье ногами затекают колени, начинают ныть голени, вообще всё начинает болеть. Хочется кричать.

Некоторые молодые люди полюбили в последнее время позу, как сидят раскрепощённые американцы: лодыжка согнутой в колене ноги размещается на бедре другой. В России такую позу считают вульгарной, но как говорится, что русскому раскорячка, то американцу – изысканность. Один ковбой тут как-то сел в эту бравую раскорячку, его как сжали багажом и ящиками с рассадой со всех сторон, так он и сидел два часа в жёстко зафиксированной позе. Уж и хотел ножонку поменять, да не тут-то было. Орал, сопротивлялся жестокой действительности, как мог, но тщетно: багаж не сдвинуть. Некуда его сдвигать, настолько плотно вагон утрамбовался. Ковбоя на какой-то станции так и вынесли вместе с багажом и ящиками, как окаменевшую композицию в виде мученика, добровольно пошедшего на самоистязания за какие-то одному ему ведомые грехи. Он расхаживался по перрону рывками в виде какой-то древнегреческой буквы, так затекли ноги от долгого нахождения в противоестественной для человеческого организма позе.

Цивилизованные пассажиры, сидящие напротив друг друга, всё же договариваются вытянуть ноги, дабы немного размять, дать застоявшейся крови хотя бы немного разойтись, совершить свой полный круг обращения. Некоторые даже получают разрешение пристроить свои конечности под сиденье напротив.

– Девушка, у меня нога в прошлом году была сломана, больно сгибать. Можно, я её вам под сиденье суну?

– Да пожалуйста. Но тогда я тоже свои под вас распрямлю.

– Да ради бога.

– Вот и славненько.

Но не все обладают таким, казалось бы, простым талантом такта и вежливости. Есть разновидность пассажиров, которые только сядут и сразу начинают выполнять травмирующие для окружающих кульбиты ногами. То одну на другую закинут, испачкав туфлей брюки или колготки сидящих напротив, ещё и таз выдвинет вперёд, чтоб колени доставали до ушей соседей. Досадно сие наблюдать в исполнении дам средних лет с толстыми и короткими ногами, которые не складываются должным образом, в коленях сгибаются не под острым углом, а только под тупым. Похоже на бесплодные попытки согнуть надутый воздушный шарик-сардельку. Уж поставила бы просто их на пол рядом с сиденьем, как все нормальные люди делают, но ей чешется закинуть их как-нибудь этак, чтобы почувствовать себя фотомоделью на фотосессии для сугубо мужского журнала. Закинутая при этом нога-сарделька зависает где-то между ног сидящего напротив пассажира, а из-под неё выглядывает огромное и бугристое колено другой ноги, держащей закинутую. Иногда закинутая ножища с раздутой туфлей на широкой стопе с высоким подъёмом при резких движениях поезда соскальзывает с этого колена, так как с точки зрения инженерной мысли оно и не рассчитано на подобную несущую конструкцию, и обрушивается наподобие огромной и грозной кувалды на сидящих рядом или напротив обладательницы сей «красоты». После чего обладательница таких чудо-ног как ни в чём не бывало снова пытается закинуть упавшую ножищу на прежнее место. Получается не с первой попытки, поэтому когда гигантская сарделька каким-то чудом закрепляется на совершенно круглом, как лысый череп запорожского казака, мощном колене, сидящие рядом невольно вздрагивают. Но на этом их треволнения не заканчиваются, так как обладательница беспокойных нижних конечностей может беспечно болтать зависшей над пассажирами ножищей, стряхивая на них грязь со своей неаппетитной обуви и делать вид, что изысканные леди именно так должны себя вести. Что окружающим это доставляет неудобство, учитывать не стоит: они не достойны внимания королевы. Такой «королеве» кажется, что диван напротив для того и приделан, чтобы она могла там свои безбрежные конечности разместить. Ничем не лучше выглядит такая же композиция в исполнении длинных и тонких ног, как того сейчас требует бесчеловечный стандарт подиумов.

Пассажиры напротив терпят-терпят этот канкан в ораниченном пространстве, да как рявкнут:

– Чего ножищи-то растопырила? – орёт горластая тётка глуповатой девице напротив, которая завязала в замысловатый узел длинные и голые до самого ануса ноги и при этом зацепила соседей каблуками. – К гинекологу пришла, что ли? Сесть не успеют, как начинают промежность всему вагону демонстрировать.

– А нам-то не видно! – волнуются из другого купе, кто сидит к обладательнице ног спиной, что им не доступна «этакая еротика».

– Так у неё больше нет ничего, – отряхивает брюки сидящий рядом с горластой тёткой мужик, воспитанный совсем на других идеалах красоты, – а надо хоть кого-то охмурить, вот она из кожи и лезет, даже в таких непригодных для этого условиях.

– Ничо, это пройдёт, – злобно отзывается ещё один пассажир, который тоже пострадал: девица больно ударила его по голени, когда закидывала ногу. – Какой-нибудь гопник облапает за такие-то старания, она и успокоится. Поймёт, что не стоила игра свеч.

– Ха-ха-ха!

Пожилые пассажиры начинают с каким-то нарастающим наслаждением садировать несуразную дуру, у которой в самом деле кроме ног ничего больше не наблюдается. Им радостно, что появилась возможность кого-то «построить», отвести душу, чтобы не было совсем тошно, что перед этим пришлось три часа добираться до вокзала, ждать поезд, бегать по перрону с надоевшими, но таким нужным сумками и рюкзаками. Им отрадно, что жертва не может встать и уйти, потому что вагон забит, что и муха не пролетит. То есть люди отравляют друг другу и без того пакостные условия проезда всеми подручными и даже подножными средствами и способами. Кто-то лягается, кто-то пихается, в ответ на замечания хамит, тут же получает хамство ещё большего накала. И каждый, кто больше напакостит и нахамит, натрясёт грязи с обуви или багажа на сидящих рядом, почему-то считает себя выигравшим очень значительную битву.

– Да идите вы все! – вспыхивает девица, вся сжимается и складывает свои неуклюжие костистые ноги под скамейку. Она смотрит на попутчиков таким ненавидящим взглядом, от которого они должны бы превратиться в кучку пепла. Но они и не собираются воспламеняться, а только больше переходят в наступление. Девица понимает, что взгляд её не обладает воспламеняющими качествами, хотя она и пыталась их в себе развить по советам модной литературы «Как стать круче всех прочих дураков», поэтому на глаза наворачиваются слёзы досады и уродующей любое женское лицо злобы.

– Ноги-то, ноги-то повыше задери, а то не всему вагону ещё видно, что там у тебя между них! Трусы-то хоть есть, лахудра?

– Да зачем они ей? Она ж постоянно в боевой готовности находится. А ну как бык какой подвернётся…

– Сам козёл!

– Ха-ха-ха!

– Папа, а почему люди так ругаются?

– Потому что давно не было электрички.

– А почему?

– Потому что никак не могут сделать нормальный график движения поездов, чтобы все могли нормально уехать, приехать, чтобы всем хватило места, чтобы никто не нервничал. Уставшие люди забились в вагоны, как селёдки в бочку, и начинают потихоньку друг друга ненавидеть. Но они злятся не на друг друга, а на эту неустроенность, духоту, тесноту, на невозможность как-то иначе устроить всё в жизни.

– Как иначе?

– Как-то разумней и человечней, что ли.

– А кому это нужно, чтобы людям было так тесно и неуютно?

– Не знаю.

– Но если это есть, значит это кому-то нужно?

Это напротив моего купе у окна сидит ребёнок-почемучка, хорошенький мальчик лет шести. Он в отличие от других детей не бесится, не жуёт что-то без остановки, не канючит «ну купи-и-и!», а увлечённо читает какую-то хрестоматию, но шум и гам то и дело отвлекают его от этого занятия. Чувствуется, что этот удивительный ребёнок растёт в хорошей семье. Не в плане материального достатка, а в условиях отсутствия традиционного для России подавления в виде преград и искажений его умственного и духовного развития. Поэтому он никогда не слышал такого отчаянного мата, тем более в женском исполнении. Он испуганно и в то же время с любопытством смотрит на то, что творится вокруг и расспрашивает обо всём сидящего рядом отца. Отец его похож на великого русского писателя Тургенева, он охотно и обстоятельно отвечает сыну на все вопросы. Рядом с ними сидит пьяный мужик с налитыми кровью глазами, и чувствуется, что его всё больше и больше раздражает этот островок культуры и интеллигентности посреди лающей матом публики.

В соседнем купе сидит мамаша с дочкой. Дочке лет пять, она лижет языком грязное стекло и в ответ на замечания матери кричит что-то про чмо тряпичное.

– Элиза, захлопни хавальник! – шипит ей мать, нехотя отрываясь от своего мобильного телефона.

– Сама ты чмо тряпичное! – реагирует дочь.

– Элиза – это значит Лиза, Лизавета? – интересуется сидящая рядом бабулька.

– Лизовета – это Лизовета, а Элиза – это Элиза, – зло отвечает мать, пародируя окающий говор старушки.

– Господи, – отлипает от неё старуха после такой порции яда. – Элиза… У нас так козу в деревне звали. Строптивая была – жуть.

– А вы слышали анекдот, как Марья по фамилии Дерьмо решила сменить имя на Мэри? – зычно спрашивает кто-то из картёжников, азартно режущихся в дурака напротив вылизанного Элизой окна и не обращающих никакого внимания на возмущение их словами Элизиной мамаши.

– А у нас в классе девку одну звали Магданелла Козлова.

– Ха-ха! Хе-хе!

– А у нас во дворе жил мальчик Юпитер Похлёбкин.

– И как его звали в детстве?

– Юпик.

– Как?! Ой-ё! Ха-ха-ха, умру щас!

– Он, когда паспорт получил, сразу поменял имя на Пётр. Юпитер-Питер-Пётр. А с родителями до сих пор не разговаривает, так над ним доиздевались из-за такого «божественного» имени. И детям своим наказал не именовать потомков чуждыми месту проживания именами. Сейчас ведь как только ни назовут. В результате появляется какой-нибудь несчастнейший из смертных Бонивур Тристанович Сидорчук, которого друзья за глаза будут называть Дристанычем.

– Это что, вот у нас работал мужик по фамилии Бледло, – снова звучит зычный голос, обладатель которого энергично бьёт своими картами направо и налево. – Он от жены гулял, а тогда такие вопросы интимной патологии через партком рассматривались. Она туда бегала, жаловалась на него, а парторг и не знал, что с ним делать – ну, не оскопить же, в самом деле. Потом уже просто руками разводил: «А чего ж вы хотели? Бледло – оно и есть бледло».

– Ха-ха-ха!

– А у жены его в девичестве фамилия была шибко красивая – то ли Грушевская, то ли Грановская. Я говорю, чего же ты не взял фамилию жены, тем более такую звучную, а он бухтит: «Я же не мог допустить, чтобы династия Бледло прекратилась».

– Ха-ха-ха!

Мать Элизы ещё долго пыталась прожечь говорящих взглядом, но когда поняла, что взгляд её тоже не обладает свойствами гиперболоида инженера Гарина, по-бабьи обиженно отвернулась в окно, по стеклу которого её дочь как раз пальцами размазывала свои слюни.

– Элиза, ты ведёшь себя как свинья!

– Сама ты чмо тряпичное!

Вообще здесь вера в наследственность укрепляется, когда увидишь семью или какие-то её фрагменты. У гнусавых папаш и мамаш такие же дети, хотя родители при этом и недоумевают: «И в кого ты только такой урод!». Смотрящие на это со стороны только сдержанно посмеиваются. Рядом с дёргающимися родителями, как будто их казнят на электрическом стуле, сидят такие же задёрганные и невыносимые дети, всё время что-то орущие, прыгающие с места на место и вырывающие друг у друга из рук всё, что там ни окажется, отчего напоминают молодую поросль обезьян в зоопарке.

Какая-то девушка уступает место полной пенсионерке с одышкой:

– Садитесь, пожалуйста.

– Я ещё ни такая и старая! – болезненно реагирует дама и суетливо усаживает на освобождённое место такого же полного внука лет пятнадцати.

– Да куда же вы этакого молодца усадили? Я бы тогда вот старушке с тележкой место уступила.

– Пусть ребёнок сидит!

– Какой же это ребёнок? У него вон уже усы пробиваются.

– Не твоё дело!

– Вот так и воспитываете будущих хамов и эгоистов вместо мужчин, чёртовы сюсюкалки! А потом бабы недоумевают, куда все мужчины подевались.

– Не твоё дело, я сказала!

Внук не обращает внимания на эти сражения бабки за него и только баском даёт указания:

– А ну-ка купи мне чипсов. Куда ты лимонад-то дела?

Зверьё тоже очень похоже на своих хозяев. У степенного хозяина такой же спокойный кот умиротворённо сидит на его коленях и даже не собирается куда-то бежать. У брюзгливой и всклоченной хозяйки такая же нервная и визгливая собачонка облаивает всех, словно бы поддакивает хозяйке, словно бы выслуживается за кормёжку.

– Во, пошла, пошла, чучундра! – выкрикивает хозяйка вслед той, которая по её мнению недостойна звания настоящей советской девушки. – А эта-то, эта-то вырядилась, Осподя!

– Тяв-тяв-тяв! – звонко вторит ей собачонка.

Так и льётся: «Ну и морда села! Тяв! Ну и жопа пошла! Тяв-тяв! На три дивана не уместится. Тяв-тяв-тяв!». Обе способны забрызгать слюной весь вагон, если кто-то додумается завести с ними разговор хотя бы о погоде.

Напротив меня сидит умнейший мопс с хозяйкой-пенсионеркой. Мопс не лает, а внимательно смотрит в окно, встав на задние лапы и упёршись передними в раму. Когда он видит в окне что-то достойное внимания хозяйки, то оборачивается к ней и произносит какие-то свои собачьи урчащие междометия.

– Да, красиво, – хозяйка отрывается от вязания и кивает, глядя на здание вокзала. – А смотри, какие крупные цветы в витрине магазина.

– Ваф, – коротко и тихо соглашается мопс.

Но не все так любят братьев наших меньших и даже никакими братьями их не считают. Некоторые собаки сидят, забившись под сиденье, и смотрят оттуда голодными глазами. Даже боятся высунуть нос, потому как тут же получат пинок или удар концом поводка от вечно раздражённых и пытающихся контролировать весь мир хозяев.

Зверья в вагоне предостаточно. Везут гуся в корзинке, купленных на какой-то распродаже цыплят в коробке из-под телевизора «Радуга». На одной из полок в сетке для яиц сидит молоденький петух, который пытается прокукарекать, дабы все поняли, кто здесь главный, но пока выходит какое-то невнятное покашливание. Гусь важно молчит и кажется, что он ещё скажет своё веское слово. Зато цыплята щебечут без умолку и даже удивительно, откуда в этом малюсеньком организме такой звонкий и сильный звуковоспроизводящий аппарат. Некоторые представители кошачьих с азартом поглядывают в сторону цыплят, но здоровый животный инстинкт самосохранения им подсказывает, что в таких людских джунглях лучше не охотиться.

Не вполне трезвый женский голос громко возмущается:

– Что за манера такая у мужчин в общественном транспорте: как сядут, сразу разводят ноги в разные стороны, как мосты над Невой? Или у них настолько огромное достоинство, которое зачахнет, засохнет и сдохнет, если ноги хоть чуть-чуть сдвинуть вместе? Неужели так сложно проехать пару станций, не изображая из себя Ван Дамма в шпагате?

– А я заметила, что они только среди женщин так садятся, – вторит ей другая.

– Хм!

– Да-да! Но вот лично меня мучит другой вопрос: может, это такой отличительный мужской половой признак – «душистые» носки? Или мужики специально перед поездкой выискивают в корзине для белья самые грязные вещи и напяливают их с целью отпугивания поездных воров?

– А что ты думаешь: деньги спрячешь в таких носках – и посягнуть уж точно никто не решится.

– Но ведь здесь не только воры едут, а вот хотя бы я, женщина.

– Уж не собралась ли ты подыскивать себе здесь пару? С кем тут знакомиться-то? В таком виде транспорта ездят самые несексуальные люди.

– Это какие?

– Ну, такие, кому не по карману самолёт или яхта.

– То есть несексуальный – это тот, кому самолёт и яхта не по карману?

– Конечно! Всё в бабло упирается. У таких и обувь дешевая, и в одежде много синтетики, поэтому ноги и тело плохо проветриваются, оттого и вонь такая. Откуда уж тут взяться сексуальной привлекательности?

– А зачем она тут, дуры пьяные? Привлекательность эта возникает для стимуляции размножения, а тут-то народищу столько, что всякое желание размножаться у любого озабоченного отпадёт!

– И кому это, в самом деле, взбрело в башку, что у нас рождаемость падает? – недоумевает ещё кто-то. – Куда не сунься – тьма народу! В автобусе, в метро, в поезде, у кассы!

– Что, думаешь отстреливать пора?

– Да не мешало бы. Я вот на одной ноге стою, как бедный крестьянин на плакате позапрошлого века о нехватке земельных наделов, а другую ставить некуда. С одной стороны собака лежит, с другой – на полу кто-то сидит.

– Сейчас остановка будет, ноги поменяй, а то затекут.

– Ой, спасибо, добрый какой!

Есть пассажиры, особенно, среди пенсионеров, которые ездят со своими раскладными стульчиками. Пенсионер не может обречь себя на многочасовое стояние, поэтому ему надо сесть наверняка. Но на посадке его от сидячих мест отпихивают более молодые и сильные особи, поэтому под конец утрамбовывания вагона, когда заняты уже все места, все полки, когда пассажиры стоят даже в купе между сидящими, пенсионер раздвинет такой свой миниатюрный стульчик и садится.

– Дама, а чего Вы тут сели?! Здесь я обычно сижу.

– Так у меня свой стул.

– И у меня – свой! Я с ним двадцать лет езжу. И так уж исторически сложилось, что у второго сиденья от головы вагона всегда я сажусь. Граждане, скажите ей! Чего это она заняла моё место? Я тут четверть века езжу!

– Офонарели до замыкания! – искренне ужасаются граждане. – Уже и полы в вагоне делят. Уже спорят, кто на каком клочке пола имеет право свою жопу разместить. Полный абзац!

Ненависть достигает наивысшей концентрации, после чего через какое-то время должен произойти спад. Люди приглядятся друг к другу, пообвыкнут, поймут, что они не самого худшего сорта, и постепенно успокоятся. Но это будет потом, когда поезд тронется в путь, а пока…

– Ну куда ты тут сел, старый хрыч? – орут коротко стриженной старушке в мужском спортивном костюме, которая сидит прямо в проходе на раскладной табуретке. – Вишь, я тут иду!

– И в самом деле, – вторят другие пассажиры, которые пробираются в середину состава. – Дайте ж пройти! Совсем угорели: уже и в проходах сидят!

В соседнее купе села женщина, про которую наши юмористы сочинили рассказ: «Открыла кошёлку, достала сумочку, закрыла кошёлку, открыла сумочку, достала кошелёк, закрыла сумочку, открыла кошелёк, достала…» и так далее до бесконечности. В рассказе её убивают. Такие издёрганные дамы могут копаться в своих пожитках всю дорогу, то и дело нервно пихая рядом сидящих локтями, высыпая и энергично запихивая назад элементы полного бардака в своей кошёлке и такой же растрёпанной жизни, даже если им доведётся ехать из Калининграда во Владивосток. Кажется, что мадам Кошёлкина вот-вот сейчас приведёт себя в порядок, найдёт то, что ей нужно, и успокоится, но… это только кажется. Если у неё отнять её бесчисленные котомки и кошёлки, это как у младенца отнять соску. Возможно, она даже умрёт, если ей предложить положить чёртову поклажу на полку, а самой сидеть, спокойно сложа руки. Нет, для неё такая ситуация совершенно невыносима! Она станет копаться в волосах, ушах, ноздрях, под ногтями, выискивая там непонятно что и перекладывая одно на место другого, будет суетливо поправлять несуществующие оборки и воланы на своей одежде. И что только надо было сделать с женщиной, чтобы она превратилась в такое замызганное и несобранное чучело? На каких брачных фронтах тебя так приложило-то, горемычная? Суетливые и непроизвольные подёргивания рук и ног, как от сильнейшего зуда или чесотки, продолжаются и через полчаса, и через час, и через два, и через… Если найдётся, кто не выдержит этот дёргающийся комок рядом и основательно рявкнет в его адрес, то мадам Кошёлкина возможно и затихнет. На время. Но изредка всё же быстрой судорогой она будет-таки совершать новые и совершенно бессмысленные, как и она сама, движения, перекладывая какие-то измусоленные в хлам таблетки непонятно от каких хворей из одного отдела задрипанной кошёлки в другой, а взамен на высвободившееся место запихивая скомканные и видавшие виды носовые платки или что-нибудь тому подобное и такое же тошнотворное!.. И снова затихнет. На время. Это будет напоминать запоздалые всхлипывания расстроенного дитяти, которому дали по рукам, чтобы не копался на людях в носу или ещё где. Но очень хочется влезть туда за каким-то лядом всей пятернёй и рыться, рыться там… Чтобы хоть чем-то себя занять.

Такой пассажир способен долго изводить окружающих гиперактивностью, и многие начинают детально обдумывать мысль, что бы такое предпринять, чтобы прекратить этот приступ бессмысленных подёргиваний и рывков. Но в конце концов все смиряются, что эта судорога никогда не закончится. Зато дорога закончится когда-нибудь. Ужасней всего, если с подобным недугом попадается мужчина. У мужчин все мелкие женские недостатки исполняются с особым остервенением.

Какому-то выпивохе, который назюкался ещё на перроне, стало плохо с сердцем. Естественно, такой публике требуется внимание сразу всего мира к его «насущной» проблеме. Он сидит с трагическим лицом, словно совершил что-то значительное, но никем не замеченное и не оценённое по заслугам, и шевелит синими губами. Его жена вопит, чтобы ему вызвали Скорую помощь. Собутыльник её мужа сидит насупившись.

– Да не надо ему никакой Скорой, – ворчит какая-то старуха. – Кажну пьянь на Скорой таперича возят. Огреть его дубиной сначала вдоль хребта, а потом поперёк – самое лучшее лечение.

– Чёрт меня дёрнул с тобой поехать! – всхлипывает жена пьяницы. – Лучше бы одна поехала. От тебя всё одно толку никакого в огороде не будет.

– Какая ты грубая женщина, – еле ворочает языком разморённый алкоголем и жарой мужчина. – Ну я же должен отметить начало дачного сезона. Я же должен в конце концов стресс снять по окончании трудовой недели.

– А ты работал, что ли, на этой неделе? Шаг сделаешь и уже отмечаешь такой подвиг. Дачный сезон у него начался! У тебя дача есть, что ли? За тридцать лет выстроил какой-то сарай, а остальные силы ушли на отмечания… Да прекрати ты ему наливать! – бьёт она по рукам собутыльника мужа. – На улице жара выше двадцати градусов, а они ещё в себя сорок вливают!

– Отдай! Подобное лечат подобным, дура. Мы же тебе ничего не говорим, когда ты чай стаканами лакаешь.

– Кому там в третьем вагоне плохо, так живенько вышвыривайтесь на перрон, пока поезд не отъехал, – объявляет оповещённый о плохом самочувствии кого-то из пассажиров машинист. – Неотложка уже вызвана.

– Я никуда не пойду! – торжественно заявляет источник всеобщего смятения, словно его на расстрел супергероев планеты хотят вывести.

– А я с тобой никуда не поеду! – жена подхватывает свои котомки и решительно пробивается к выходу.

– Истеричка! – орёт ей вслед благоверный.

– С такой сволочью вообще в дурдом скоро угодишь, – отвечает она ему.

– Сама ты сволочь: больного мужа бросаешь!..

– Да плюнь ты на неё, – советует ему собутыльник. – Чего ты ноешь, как баба? Разнылся как баба: «Ой, плёхо мине, плёхо». Только взбаламутил всех. Я вот не ною, хотя мне может быть ещё хуже, чем тебе. Но я же не ною, потому что я не баба, а ты разнылся, как баба…

– Слышь ты, небаба. Долго ты ещё будешь гундеть, как баба?

– Да я к тому, что мне тоже плохо, но я же не ною, как баба!..

– А с чего бы тебе плохо? Пережрал, так и сиди молча. В трезвом состоянии надо в общественном транспорте ездить, а уж коли влил себе чего в харю, так никто не заставлял это делать… Заладил: баба – не баба. Что такое баба, что такое мужик? Сейчас пол меняют как не фиг делать. Из такого сделаешь бабу, так он тут же попрёт на мужиков, что, дескать, хуже нет врагов, чем они. Обычный шовинизм: раз я являюсь кем-то, так всё на меня непохожее не имеет право на существование. А вообще-то алкашу все неалкаши врагами кажутся.

– Надо из него бабу сделать на время, чтоб узнал, каково это.

– Как так «на время»? А потом что?

– Вернуть в первоначальное состояние. А то стонут, жалуются и плачутся на каждом шагу, как им тяжело мужиками быть. Яйца себе отрежь, раз тебе так тяжело мужчиной быть. Родился с яйцами, так соблаговоли быть мужчиной! У всех только это дело болтается, а мужиков нет. Нет мужиков, на которых жизнь раньше держалась! У меня дома тоже два таких плакальщика сидят: старый да молодой. В туалет по нужде сходят и уже ревут, как они устали. А уж ежели на работу их раз в году выгонишь, так вообще умирают. То-то сейчас развелось столько кобельков, которые пол меняют. Бабу из себя сделают и думают, что им так легче жить будет.

– Ой, и не говори, Петровна.

– Витя-а, где ты-и? – ищет какая-то женщина своего то ли мужа, то ли сына, а может и внука. – Вы не видели моего Витю?

– Нет.

– Вика! – оперативно связывается женщина с кем-то по телефону. – Витя у меня в заднем проходе застрял. Протолкни его там, если увидишь.

– Ха-ха-ха!

– Хи-хи-хи!

– О-хо-хонюшки-хо-хо…

– Оссподя-а!..

– Куда прёшь, чучундра?!

– Пшёл ты на…

– Ка-азё-ол!

– Чтоб ты сдох!

– Ну толчея, ну и что? – уже успокаивает кто-то кого-то или даже самого себя. – В токийском метро вовсе рукава и пуговицы отрывают, такая там теснота. Мы ещё хорошо живём.

– Вот рабская психология! – звучит решительный голос. – Может быть, мы ещё спасибо кому должны за это сказать? Оказывается, нам ещё есть на кого равняться… Да у них там в одном Токио народу в три раза больше живёт, чем во всей нашей области вместе с Питером, дурья твоя башка! Так чего же тесноте удивляться, а у нас искусственно трудности для людей создаются.

– Да, – расстроено вздыхает третий голос. – Это всё специально делается, чтобы мы все быстрее передохли, а наши пенсии приберёт себе какой олигарх на трах. Нет, в самом деле! Кто спроектировал такие поезда, как будто тут не рослые славяне ездят, а корейцы какие-то! Это корейцы больше сорок второго размера не носят, а наша-то раса значительно крупней. Народ-то у нас коренастый, даже склонный к полноте от дешёвой жратвы, а сиденья как для карликов. Задницу приходится втискивать между двумя такими же с треском, со скрипом… И заметьте, что и одежду теперь такую же продают, что русскому в неё даже не протиснуться. Люди полные, тучные, на макаронно-картофельной диете годами сидят, а что вокруг? Почему такие маленькие и узкие двери в автобусах? Почему такие маленькие креслица в театрах, а общественном транспорте? Почему через турникеты в метро и на вокзале можно просочиться только боком, да и то не каждым? А в магазинах что? Одежда на кукол сорокового размера! Где вы видели русскую бабу, особенно уже родившую, чтобы она в эти ремешки влезала? Для кого это всё шьют! Для чего! Для того, чтобы вообще не рожать? Раньше такие одёжки в детских отделах продавали, а теперь нормальных баб отсылают в какие-то эксклюзивные магазины с названием типа «Для ОЧЕНЬ больших людей». Пигмеи! Сорок восьмой размер – это теперь о-очень толстая женщина? Раньше толстыми считали тех, кто шестидесятый размер носит. Каким-то Гулливером в стране лилипутов себя чувствовать начинаешь.

– Это специально делается, когда корейцы да вьетнамцы Россию заселят. А пока нам таким образом намекают, что мы жрём слишком много.

– Да где ж много? Мы зимой не в маечках ходим, а в верхней одежде. Попробуй в зимнем пальто при сорок восьмом размере уместиться на этом клочке сиденья! У нас же такая конституция. А летом в жару как в такой теснотище ехать? У всех какие-то вещи, сумки, продукты, покупки – мы ж не обитатели бизнес-центра, чтобы всё имущество на пластиковой карточке носить. Где это всё разместить? На полку положишь, задремлешь, а сумки утащат вмиг.

– А ты не спи. Ты бди…

– Счастье тебе будет, – вкрадчиво произнёс над ухом голос цыганки и перешёл на заученную скороговорку: – Дай погадаю, всю правду расскажу, ничего не утаю…

– Вот выдали бы мне сейчас АКээМ, я б на вас душу отвёл, чавалы! – взрывается объект гадания.

– Статья сто девятнадцаая УКа, однако, до двух лет, – спокойно отвечает цыганка, отчего полвагона валится в отнимающем последние силы хохоте.

Сколько тут можно услышать случайных реплик, открытий, историй, способствующих генерации идей, увидеть сцен, лиц, потрясений и даже снов! Одного только смеха несколько оттенков. Смех искренний, идиотский, добрый, истеричный, демонстративный, злой, гаденький и просто придурковатый. Здесь много пьяных. Ужас, сколько пьяных здесь по пятницам! Около глухо рявкающих что-то друг другу мужчин зрительно можно наблюдать облако перегара. Много неестественно взвинченной молодёжи. Их воинственно хорошее настроение, когда позитив не для себя, а для демонстрации окружающим, тоже получено «химическим» способом, будь то алкоголь или новомодные энергетические напитки. А может, и от духоты.

Тут всё перемешивается, чужая истерика и ор влезают в чью-то тишину и равновесие. Тут можно увидеть и утончённую барышню в романтичном берете с книгой «Русская музыкальная литература» в руках, и самую дешёвую гопоту, которая имеет ценность только толпой, а по одиночке каждый превращается в испуганного и сжавшегося зверька. Гопота громко гопочет о минувших пьянках и намечающихся гулянках. Тут же какой-то вежливый бомж, словно бы извиняющийся перед окружающими за свой статус, уступает место бабушке, которая не может ехать «супротив ходу». И тут же ропщут бомжи агрессивные, озлобленные, что кто-то едет тут в их электричке, в их доме, можно сказать. Они тут и ночуют, и днюют, то есть просто живут. А эти «временщики» впёрлись в их дом, и поезд зачем-то куда-то их развозит… А какого перца?!

Вы думаете, что я занимаюсь писательством, пишу? Нет, я записываю то, что происходит вокруг, стенографирую. Не писательница, а стенографист среднего разряда.

– Ну как тут не взяться за перо?! – страдает пассажир, которому никто так и не выдал АКМ.

А я давно взялась. И за бумагу, разумеется. Сюжетов столько, что грех не записать, не зафиксировать, не заметить, упустить, забыть. Это же – моё время, моя эпоха. Другой не будет. Иногда только слышишь голоса людей и невольно начинаешь рисовать их портреты, представляешь картины того, о чём они рассказывают…

– Раньше люди были ближе друг к другу, а сейчас мало кто знает, кто такой свояк или шурин. Кузены и кузины друг друга не знают уже. У моих знакомых дочка познакомилась с парнем, стали встречаться, потом она рожать собралась от него – молодёжь же сейчас так спешит с этим делом, что на горшок с такой быстротой не спешат.

– Да уж.

– Ну вот. Повела его с родителями знакомиться, а выяснилось, что он – её двоюродный брат. В соседних городах жили и никогда не встречались. Раньше семьи собирались по праздникам: дедушки, бабушки, тётушки, дядюшки, братья, сёстры. Все друг друга знали, все дружили, а сейчас никто ничего даже про самых близких родственников не знает и не стремится знать: телевизор стал лучшим другом и родственником.

* * *

– Куды прёшь, кылхозник! Ездют тута, гастарбайтеры чёртовы. Заполонили веся Петербурх, заняли наши рабочие места, а нам некуда податься уже!

– Ой-ой-ой, тоже мне Петербург Петроградович Ленинградов! Сам прибёг сюда из Хацапетовки какой-нибудь, а теперь нервничает, что об этом догадаются.

– Да я коренной питерец!..

– Ага, коренной. Пристяжной ты, а не коренной.

– Да заткнитесь вы оба! Дайте спокойно газету почитать. Вот, опять где-то банк лопнул.

– Осподя, едет в таком сраче и банковскими делами антересуетси, ха-ха!

– Мда-а. Просто каламбур: надувают вкладчиков, а лопаются банки.

* * *

– Да не бзди ты горохом!

– Да ты сама не бзди!..

– Девушки, что же Вы так выражаетесь?

– А чё она бздит горохом-то?

– Фу, как некрасиво! Ай-яй-яй…

– Да ты-то, старый хрыч, чё ко мне лезешь? У самого манеры помоечные: лезет в чужой разговор!

– Вы меня простите, но нельзя так юным девушкам выражаться.

– Мы без тебя знаем, как нам выражаться. Мы ваще на филфаке учимся, чтоб ты знал, пердун плешивый!

– И кем же вы будете работать после получения диплома?

– Этим… как его… учительницей русского и литры.

– Литературы.

– Ну да, в натуре!

* * *

– Папа, а почему пятью пять равняется двадцать ПЯТЬ, шестью шесть – тридцать ШЕСТЬ, а семью семь – сорок ДЕВЯТЬ? Ведь по логике должно быть сорок СЕМЬ.

– В математике другая логика.

– Женская?

* * *

– Что, бабушка, совершаешь шопинг?

– Ага, милок, жопинг, жопинг. Он самый. Вот купила себе тапки в гроб. Хорошие тапки, светленькие. И не дорого.

– Дешевле, чем в бутиках Парижа, надо полагать?

– Знамо, дешевше.

* * *

– Товарищи, вызовите ментуру, пожалуйста. Пусть арестуют этого бретёра.

– Чаво?! Ты как мяня обозвал?..

– Он всех нас эпатирует, его следует этапировать! Манкирует нашим мнением и фраппирует своим амикошонством. Совершенно не понимает, какой антураж вокруг него находится. Совсем оконфузился.

– Не оконфузился, а оскотинился.

– Ну ты! Интеллигент – ума агент.

– В самом деле: ну сколько можно стебаться? Мы требуем контрибуции, то есть сатисфакции!

– Я те щас рожу растворожу!..

– Хайло захлопни и сиди тихо, чтоб никто даже не догадался, что ты здесь есть. Ущучил, харя?

– Угу, трищ старшна.

– Учитесь, как надо. Он только такие слова и понимает, а то заладили: эпатирует да фраппирует. Со скотиной не стоит такие изысканные слова расходовать.

* * *

– Ещё почвовед Василий Докучаев утверждал, что неурожаи и голод в России – это не результат природно-климатических условий, а последствие неразумной хозяйственной деятельности, неумелого землепользования и невежества земледельцев. Даже засухи являются результатом этой «деятельности».

– Ну и что? В США из-за новых технологий в земледелии сто двадцать миллионов га плодородной почвы превратили в пустыню. На всей планете за последние сто лет бесплодная зона увеличилась на двадцать три процента.

– Я и говорю, что бесхозяйственность – страшный бич человечества.

* * *

– Девшк, а девшк. Мжно с вми познкмться?

– Да не дышите Вы на меня тормозной жидкостью!

– Какая тормозная жидкость?! Чистый спирт!

– Ну не знаю, что Вы спиртом называете.

– А я, между прочим, в КаГэБэ служил. Да! С Вовокой Путиным, между прочим. Вы такого знаете?

– Сейчас половина Питера утверждает, что с Путиным или в одной школе учились, или в одни ясли ходили.

– Да я на самом деле служил! В Ка! Гэ! Бе-е! Поняла?

– То-то КаГэБэ приказало долго жить, раз там служили такие «супермены».

* * *

– Не знаю, как вы, а я не пойму уже, где мы живём. Вот в газете пишут: на днях в питерском клубе «Рэд-клаб» проходил фестиваль «Хип-хоп бит файт». Победила наша группа «Голд-кольт», исполнившая композицию «Флэш-смэш»… тьфу ты! Вместо русского языка теперь сплошные хоп, хип, байт, шмяк, бряк, кряк. И почему нам всегда так хочется быть жалкой пародией на чужую культуру? Свою толком не знаем, а на чужую замахиваемся.

– Да плюнь ты на это! Ты лучше скажи, когда кабачки высаживать собираешься?

* * *

– Гражданин, присаживайтесь на край, мы подвинемся.

– Мерси-с. Я уж как-нибудь постою.

– Да садись ты! В ногах правды нет.

– Но правды нет и выше.

– Этт точно!

* * *

– Товарищи, от кого так чесноком разит?

– Не хай не задохнетесь. Придышитесь, не графья.

– Ну и вонища!

– Никак не переможесся, что ли? Окно открой, если совсем невмоготу.

– Не надо тут окна открывать! Я только что после гриппа. К тому же оттуда не свежий воздух, а только пыль и копоть с соседних путей летит.

– Ну как есть графья! А ежели вы графья, то катайтесь на личном лямузине, а не в ляктричке!

– Нюхай, друг. Это русский дух. Нюхай весь – ещё есть!

– Удивляюсь, как в таком смраде ещё кто-то запахи различает! Я лично как на подводной лодке, запаха чеснока не чувствую, хоть разжуй ты его мне в лицо.

* * *

– От Светки муж ушёл, слышали? Такой скотина!.. Уходя, выкрутил в квартире все лампочки и унес с собой, прикиньте, а?

– Ха-ха, видимо, как память о Свете.

– Ага, или о свете.

– Осподя, что это за мужики пошли! При разводе готовы с бабой её ношеное бельё делить. Мой делил со мной мою дублёнку, которую я за три года до встречи с ним в рассрочку купила. Сосредоточенно так делил, полтора года старательно по судам ходил, пока её моль не съела.

– А мой наоборот всё мне оставил: три носка из разных пар, зубную щётку, бывшую у него пять лет в эксплуатации, «Справочник по отечественной ламповой радиоаппаратуре», корки от апельсинов и три пустые бутылки из-под пива. Мне, говорит, от тебя ничего не надо, кроме сердца!..

– Ишь ты, щедрый какой тебе мужик попался.

– Да уж. Так свезло, что до сих пор не опомниться.

* * *

– Как вы надоели со своими мазутными спецовками!

– Да это от вас уже спасу нет! Как пятница, так все поезда завалят мешками да рассадой! Рабочим людям не уехать домой.

– Работали бы у себя в ваших Выборгах да Вологдах.

– А ты в своём Питере сидела бы на выходных. Чего с такой чопорной рожей ездишь в наши Вологды каждую пятницу?

– У меня дача в пригородах.

– Ах у тебя да-ача! Не жирно ли при питерской прописке ещё и дачу? При Советах отхватили квартиры в столицах, дачи в пригородах, а теперь возомнили себя хозяевами жизни. А нам ни жилья не досталось, ни даже мест в транспорте.

– Жить надо уметь! Хочешь жить – умей вертеться.

– Ну ты-то видно много навертелась. Задницей.

– Чего вы ругаетесь? Олигархи при разводе с жёнами яхты и особняки делят, а вы тут сарайчик с банькой не поделили. Смешно слушать. У одной комнатёнка в питерской коммуналке, а у другого – однокомнатная хрущёвка в посёлке за сто вёрст отсюда, у третьего шесть соток землицы там же, и вот судят-рядят, кто из них больше прав имеет тут ехать. Один – горожанин, другой – провинциал, третий дачник. Ну и что? Или давайте на базе этого войну развяжем?

– Да надо мне тут воевать со всякими! Дерёвня нам не ровня.

– А горожане зато чаще запором страдают – научный факт!

– Ха-ха-ха!..

* * *

– Ты долго тут будешь мотаться, мотыга? Всю рассаду мне потоптала…

– Пшла на…!

– Чего скачет с места на место как… кор-р-рова!

– Где это вы видели, чтобы корова скакала? Корова не скачет, а почтенно и неспешно передвигается… Вы хоть видели корову-то? Все грехи человеческие на бедную животинку списали, и горя не знают, ироды.

* * *

– Сто лет не ездила в этих электричках, так ещё бы два века их не видеть! Кто б знал, как я хочу, как я мечтаю вырваться из этого гама-бедлама, из этих переполненных вагонов, битком набитых автобусов, словно народ от вражеской армии драпает! Ведь есть же где-то нормальный транспорт? Должен быть… Мужчины, ну придумайте его! Как я хочу отдохнуть от этой бесконечной брани между несчастными пассажирами. Ведь должны же где-то быть нормальные люди!..

– А я, знаете ли, привык ко всему этому гаму-бедламу, как Вы изволили выразиться. Да-да, привык. Ехал вечером во вторник в полупустом вагоне, так чуть с ума не сошёл от тишины.

* * *

– Здесь же написано «не курить», а вы курите!

– Ну и что? У меня на сарае три буквы написано, а там дрова.

– Ой-ой-ой! Очень смешно.

– Девушка, Вас случайно не Правдой зовут?

– Почему сразу Правдой?

– Потому что такая же голая.

– Да где голая-то? Только руки-ноги из одежды и торчат – это уже голая, да?

* * *

– Слышали, опять какого-то негритёнка убили в Питербурхе. Молоденькаго. Э-хе-хе…

– Студента что ли? Ну и что? Мало ли кого у нас убивают.

– Да зачем жа! Кому он мяшал-то?

– А кто у нас кому мешает? В нашем посёлке замочили мужика ни за что ни про что. Местного. Местные и замочили. Кому он мешал? Никто не помнит даже, из-за чего весь сыр-бор случился, но перо в бок всадили. Сейчас за бутылку водки могут шею свернуть, а могут и просто так, от нечего делать.

– Так фриканцы-то энти какую-то ахцию проводют, протестують, стал быть, против беспределу этакаго.

– Ну и что? Нормальные люди всегда будут против беспределу протестовать. Это мы привыкли, что нас на протяжении последних ста лет истребляют и свои и чужие, вот и не протестуем. У нас в год до чёрта народу гибнет от бытовой поножовщины в пьяных драках, но никто не додумается с транспарантом выйти и проскандировать что-нибудь трезвомыслящее. А негров я уважаю, что они протестуют, потому что нормальные люди. Одного убили, а они сразу все вышли с протестом. А у нас мужика-то зарезали и похоронили. На похороны пришли даже те, кто его зарезал, на поминках ели-пили как ни в чём не бывало со стола его матери, жрали то, что его жена и сестра приготовили, – им всё равно, где нальют. А потом с пьяных глаз всё и рассказали.

– О-хо-хо!..

– Одному дали два года, другому – три. А чего сейчас наша жизнь стоит? Один дурак в дом к мэру забрался да украл вазу какую-то антикварную. На кой она ему – и сам не знал. Семь лет дали за вазу-то. А за жизнь всего три года. Вот она – цена нашей жизни… А негры молодцы, что в обиду себя не дают, значит, жить будут. Отвратительно, когда люди убивают людей. Хоть негров, хоть вьетнамских детей, хоть евреев в Бабьем яру. Всё это отвратительно. Но всего отвратительней, когда никто этому не удивляется и не протестует.

* * *

– Чё ты пялишься на меня?!

– Я не на Вас смотрю, а в окно: это намного интереснее.

– Уставилась на меня, как дура!..

– Кому ты нужен-то? Нет, вы послушайте: я на него уставилась! Что в тебе есть, чтоб на тебя смотреть?

– А я те грю не пялься на меня, лярва!

– Граждане, поменяйтесь со мной местами, а то здесь псих какой-то сидит. Я билет не для того покупала, чтобы с психом рядом ехать.

– Уставилась, падла… Каждая сука на меня будет тут пялиться, как будто я ей чего-то должон…

– Вчера врач из центра Сербского выступал, сказал, что по стране не хватает триста тысяч коек для госпитализации больных с особо опасными формами психических расстройств.

– Ага, власти всё свернули по стране от заводов до коек в психушках, а мы должны отдуваться, с психами рядом жить, в одном вагоне ехать. Я давно замечаю, как их много стало.

– А будет ещё больше! Вы посмотрите, какая алкоголизация населения. Алкоголизм скоро выведут из перечня психических отклонений, когда он станет нормой для всех слоёв населения, чтобы ещё больше коек в больницах сократить.

– Да долго ты ещё будешь на меня глазеть, проститутка! Убью!

– Женщины, ну дайте хоть кто-нибудь этому придурку! Ведь страдает-то как.

– Вот ещё! Не проще ли двери разжать и его выкинуть? Любка, пошли разомнёмся, раз мужиков не осталось.

* * *

– Пшли покурим.

– Да не дыши ты на меня буфетом!

– Пшли покурим.

– Так курили же только что!

– Ну где «только что»? Уже десять минут прошло, целая вечность!

– Когда этих курилок отстреливать будут? Не люди, а механизмы какие-то! Туды-сюды болтаются, как говно на верёвочке. На работе такая же картина: не столько работают, сколько бегают хабарики свои сосать.

– Ну ты, полегче с такими словами!

– Ой, иди дыми, а то пукнешь тут ещё от воздержания.

– У нас больше половины страны активно курят, а вы отстреливать собрались. Населения не останется.

– Не население и было. Хоть в электричках места освободятся.

* * *

– Господи, как устала от людей. Куда ни пойдёшь, куда ни посмотришь, а кругом люди-люди-люди! Полные магазины людей, полные автобусы, полные конторы… Ходила в администрацию льготный билет выписывать, а там сто человек в очереди сидит. И всем льготный билет нужен! Никто не хочет платить по полной цене. Обнаглели все!.. Господи, сколько людей! Куда так много…

– За Уралом, говорят, нет никого: полтора человека на версту. Пожалуйте туды, ежели тут тесно. А то прут сюды, к Европе поближе, словно тут мёдом намазано. В результате только ещё больше нагадят. Ведь где больше людей скапливаются, там только экскременты множатся да паразиты, и ничего хорошего.

* * *

– Кхе-кхе! Кхе-кхе-кхе!..

– Ты долго будешь своими гнилыми бронхами громыхать? Мы для того такие дорогие билеты брали, чтобы на твоё кхе-кхе любоваться?!

– Кхе-кхе, я не виноват, что кашель прошиб…

– А кто, я тебе виноват, что ли?! Ленин виноват, что ты тут битый час на людей миазмами плюёшься!

– Кхе-кхе, ап… ап… апчхи!

– Ещё не легче… Тьфу на тебя! Тише тени прошёл, да чих выдал.

– Что за беспредел такой? Ни чихнуть, ни пукнуть в общественном транспорте стало! Вы тут не один едете.

– Это я-то беспредел?! Да это ты тут беспредел полный развёл со своим кашлем, чихом, да ещё и пукать собрался!.. Да выведете же хоть кто-нибудь этого пердуна на улицу!

– Щас сам туда пойдёшь, ап… ап… апчхи!

– Тьфу не тебя!

– Сам такой, кхе-кхе-кхе…

Слова, слова, слова! А у меня ушки на макушке. Там – трагедия, тут – комедия, сям – мелодрама с элементами боевика. Интересен именно разговор людей друг с другом. Разговоры по телефону слушать в этом отношении не интересно, как «я сейчас подъезжаю к станции такой-то, а вот уже отъезжаю. Слишком односторонне, словно бы человек говорит сам с собой. То ли дело живой разговор между людьми.

Попутчики если разговаривают друг с другом, то очень искренне и правдиво. Срабатывает «эффект попутчика». Проведя несколько часов в поезде с незнакомыми людьми, мы иногда рассказываем им такое, чего не рассказывали никому. Или сами выслушиваем что-нибудь глубоко личное. Потому что уверены в единичности этой случайной встречи в пути, когда люди вынуждены ехать «нос к носу» с другими пассажирами. Люди понимают, что наверняка никогда больше не встретятся, поэтому не к чему производить впечатление надуманными словами или скрывать о себе что-то: это они как раз делают в разговорах с друзьями и близкими. А тут все как-то замечательно безразличны друг другу, как хорошие… психотерапевты и их пациенты, между которыми должна быть только беседа, а не истеричные оценки той или иной ситуации, того или иного человека, о котором идёт речь, но мы его никогда не видели и не знали.

– И зачем мы здесь едем, как беженцы… Помню, когда война началась, точно так же ехали люди с тюками, мешками, с гусями в корзинах. Мы из Ленинграда тогда поехали на Новгород, и никто не думал, что оттуда уже фашисты наступают. У меня тогда старшая сестра погибла на какой-то станции за Чудово где-то… И вот теперь куда-то ездим. А я иногда думаю: а куда мы едем и зачем?.. Нет, всё-таки не любят у нас людей. И почему у нас в стране так людей не любят?

– А потому что все жрать хотят, а жрачки на всех не хватает. Все сидя хотят ехать, а мест тоже не хватает. Работы не хватает, зарплат не хватает, жилья не хватает. Всего – не хватает.

– Да. Смешно об этом говорить, но я никогда не покупала зимнее пальто своего размера – всегда на размер-два больше. Как оденешь в мороз на себя два свитера, да ещё какую-нибудь поддёвку с начёсом, так превращаешься в кочан капусты. Ведь зимой в нашем транспорте если не к скамейке примёрзнуть можно, то к поручням уж точно.

– Трудно быть женщиной в стране, где так не любят людей. Я тут купила финское термобельё, одела, сверху красивую блузочку, и мне не холодно. И начёса никакого нет, а не холодно. И главное, сразу чувствуешь себя женщиной, а не бабой на чайник. Идёшь так легко, красиво!.. А куртки какие они придумали! Вроде и не на вате, а тепло. И как они только такое придумали? Это как надо людей любить и думать о них, а?

– Да-а. А у нас только и умеют бегать в атаку за свободу и независимость чужого народа. Сдуру бухнут все народные деньги на строительство дорог и домов для этих чужаков, а они нас потом ещё резать будут, как свиней, за то, что суверенитету им мало дали. Дураки да и только. Всегда такими были, такими, видимо, и помрём. Никак не можем понять, что время войн и героизма прошло, что пришла пора полезного века и спокойной деятельности во благо себя и соотечественников. В наступившем веке глупо ставить воинственность и глупые принципы какой-либо политической идеи выше трудолюбия и нравственности. Надо спокойно делать своё дело, чтобы обеспечить себе и миру дальнейшую, по возможности благополучную жизнь. А если сейчас и будут вестись войны, то только информационные, а не танковые. Мы ведь вымираем сейчас только через пропаганду, через информацию. Я вот телевизор посмотрю полчаса и уже умираю. И никто не спасёт, так что и танков никаких не нужно.

– Ах, как трудно быть бабой в такой агрессивной к людям среде. Совершенно неинтересно как-то.

* * *

– А у нас в четверг кот упал с балкона.

– А какой этаж?

– Шестой.

– Ах! Ох! Разбился?!

– Мы с мужем чуть с ума не сошли! Засобирались вниз бежать, открываем дверь на лестничную площадку, а Барсик наш заходит как ни в чём не бывало.

– Ну, слава богу! А мы вот нашего везём на природу.

– Мяу.

– Ох, ти мой сладкий! Уси-пуси мои, так бы и затискали!

* * *

– Девшк, а девшк. Мжно с вми познкмтся?

– Вы же пьяный.

– И чё? Пьяный – это уже и не человек?!

– Надоела эта пьянь – сил нет!

– Сволочь ты после этого! Я ей, можно сказать, кимплимент сделал: познакомиться с собой разрешил, а она…

* * *

– Итить твою мать! Во чё пишут: оказывается, русскую народную песню «Во поле берёзка стояла» сочинил в начале девятнадцатого века преподаватель русской словесности Казанского университета Нигмат Ибрагимов. Вот до чего дошло татарское иго!

– Ну так ты сам чего-нибудь сочини, а то ты только и знаешь, что «итить твою мать!» да «пшёл на…!».

– Пшла ты на…! Когда мне сочинять, когда уже в Москве самый центр китайцы заняли!

– Откуда там китайцам взяться-то?

– А почему же Кремль с пристройками Китай-городом зовут? Вам-то, бабью, по фигу, а нам придётся с ними воевать идти.

– За что и с кем ты воевать каждую пятницу собираешься?

– За Русь, дура!.. Ну о чём с вами, с дурами, говорить?!

* * *

– Вот и шмыгают туды-сюды, паразиты, вот и шастают, коробейники чёртовы! И когда их только запретят? Ведь не было раньше такого безобразия, а теперь и минуты спокойно не посидишь, как тут же орут тебе в оба уха, страна торгашей! Предлагают всякую шелуху, только из людёв деньгу выманивают. Шли бы лучше… коров пасли.

– Где на всех коров-то напастись? Должен же кто-то хоть чем-то другим заниматься. Не может же вся страна в пастухи податься. Вам дай волю, так к каждому гражданину по корове приставили бы.

– И приставил бы! А то ишь, как хорошо устроились: занимаются всякой ерундой, а коров пасти никто не хочет.

– А вы считаете, что коров пасти – самое нужное на свете занятие?

– Да уж не с баулами шмыгать по вагонам, где и так тесно, и втюхивать народу всякую хрень, без которой и так тошно! Если бог ни на что не раскрыл, так вот шли бы… коров пасли, в самом деле!

– А вы думаете, что для выпаса коров умений никаких не нужно? Э-э, не скажите. Это дело далеко не каждый и осилит. Тут талант нужен, если хотите. Да-да, талант, как и в любой профессии.

– Скажете тоже: тала-ант. Какой такой талант? Кнутом ей по заду, и весь талант.

– То есть проще некуда?

– А то!

– Так может тогда более сложное ремесло себе подыскать, если пасти коров легко? Вот хотя бы всякий скарб в электричках продавать…

– Ай, да ну вас!.. Все нынче только говорить много научились. Лучше бы шли… коров пасти! А то занимаются всяческой ерундой, а вот коров пасти никто не хочет.

* * *

– Папа, а почему «олигарх» и «олигофрен» – однокоренные слова?

– По причине их малочисленности.

* * *

– Граждане, у кого кот нассал! Ну невозможно же так, граждане: мне ещё два с половиной часа это нюхать!

– В тамбуре людьми наблёвано, а на переходных площадках накакано всё теми же людьми, однако Вы не возмущаетесь, а к беззащитному котику пристали.

– Мяу!

– Гав-гав.

– Ну, невозможно же…

– Ничего страшного! Это поначалу неприятно, а потом даже чувствовать ничего не будете.

– Да уж. Наш человек – это такая сволочь, что ко всему привыкнуть может. Хоть дустом его трави.

* * *

– А у нас же радость! Внук из армии вернулся.

– Живой хоть? Всё нормально?

– Да какое там нормально! Похудел, как не знаю кто, поседел даже. А спросишь, как кормили, да как одевали, так у него один ответ: «Нормально». А где ж нормально, если кожа да кости одни остались?..

– Молодец. Мужчина не должен жаловаться на трудности. А то сейчас расплодилось столько хнычущих мужиков. Только спроси как дела, так с ног до головы своими соплями забрызгают, проблемами загрузят по самое не хочу!

* * *

– Слышь, а где Серёга? Я его давно уже не видел.

– Серёга в дурдом попал.

– Да ты что!

– В Сибири рехнулся: тайга его заколдовала. Высчитал по каким-то анализам грунта, что где-то там сапфиры должны быть. От Енисея до Лены всё перерыл, ничего не нашёл, одичал, человечью речь перестал понимать, зарылся на пять метров под землю – оттуда его в дурку и забрали. Теперь главврачу доказывает, что должны там быть сапфиры и всё тут.

* * *

– А на Западе, говорят, такой поезд может сразу в метро заезжать, через весь город проехать и дальше уже с другого вокзала людей везти.

– Да сказки всё это! В метро совсем другая колея.

– А там всё так продумано, что ось может принимать нужный размер.

– Да не сочиняй ты! Не может такого быть.

– Может!

– Не может.

– Хватит вам орать! На Западе всё может быть, у них всё для людей продумано, это у нас всё профукали непонятно на что. Раньше хоть на космос и на армию деньги наши шли, а теперь всё на французское бельё для элиты потратили, поэтому не видать нам таких поездов, как своих ушей. Хоть такой-то поезд есть и спасибо.

– Эх, просрали страну, ах, какую страну просрали, ой-ё!

– Ну вот, ещё одно открытие за день.

* * *

– Папа, а почему Россию постоянно сравнивают с Западом? Все только и говорят: «А вот на Западе, вот на Западе». А почему никто не сравнивает Россию с Востоком? Ведь в Японии тоже есть высокие технологии.

– Просто так исторически сложилось, что в наших представлениях Запад – это олицетворение продвинутости, а Восток – символ отсталости и косности.

– Но ведь это не так.

– Не так. Но символы сильнее людей.

* * *

– Дай пройти, морда!

– Щас сам по морде схлопочешь!

– Куды прёшь, рыло?!

– Миша, слышал, как меня обозвали? Миша, ты ничего этой харе ответить не хочешь, а?.. Твою жену оскорбляют, а ты и уши опустил!

– Я его мысленно изничтожил. Поверь, он уже не жилец. Ты же знаешь силу моей мысли: стаканы с места усилием воли сдвигаю…

– А слабо тебе наш поезд до станции назначения сдвинуть?

– Не знаю, не пробовал. Стакан дай – сдвину, а поезда – не мой профиль.

– Вам бы только кто стакан дал, алкаши!

– Тут надо звать Колю, тётка.

* * *

– Комаров в прошлом году было пропасть, а в этом нет. В том году фумигатор днём и ночью включен был, а в этом и забыли, где он спрятан. Не кусают комары-то.

– Не комары, а комарихи. Это комариное бабьё кровь пьёт – всё прямо как у людей.

– Ну, не важно…

– Да как же это неважно? Зачем поклёп на мужской род возводить?

– Я о том, что у меня жена крепко спит, а я не могу: как услышу комариный писк над ухом, так прямо как железом по стеклу моих нервов кто-то водит! Когда не было этих фумигаторов, вскочу, свет включу и начинаю комаров ловить, ладошами хлопать, а жена проснётся и ругается: ты весь дом всполошил, спать не даёшь никому. А я не понимаю, как можно спать, когда над тобой комары зудят?

– Не комары, а комарихи, сказано же тебе! Из-за баб все беды как у людей, так и у комаров.

– Ну не важно! Тут включил фумигатор, а жена утром просыпается и плачет: рядом с её головой мёртвый комарик лежит ножками кверху и не пищит даже. Она на ладонь его положила и ревёт: жалко, говорит, такой махонький, беззащитный. Я говорю, если так каждого комара жалеть…

– Да не комара, а комариху!

– Ты заколебал уже со своими половыми различиями! Принято так говорить: комар укусил. Вот я и говорю, как все нормальные люди, а если у тебя проблемы с бабами, не надо этим всех грузить!

– У кого проблемы с бабами? У меня?! Да я когда куда вхожу, они от меня под стол прячутся!

– Какой комар тебя укусил?

– Да не комар…

– А ко-ма-ри-ха! Всё-всё, вдохни глубже.

* * *

– Не толпитесь в тамбуре.

– Не в тамбуре, а в предбаннике.

– Да протиснетесь же внутрь вагона хотя бы на полкорпуса!

– Ага, щас! Только выдохну.

– Я полкорпуса уже протиснул, а остальное пусть тут постоит.

* * *

– А у вас в деревне много пьют?

– Ой, много!

– А почему пьют, как Вы считаете?

– Так скучно же!

– А почему скучно, кто в этом виноват?

– Не знаю… Начальство, наверно, виновато.

– Начальство?

– Ну да. Все беды от начальства. Да ещё и враги нас спаивают.

– Какие?

– Враги земли Русской.

– А что может сделать начальство, чтобы было не скучно, как вы думаете?

– А чёрт его знает… Зарплату пусть повысят, что ли.

– И пить сразу бросят?

– Не зна-аю, вообще-то, вряд ли… Ха-ха-ха, тогда ещё больше пить станут!

– Но почему?

– Так денег-то будет больше, поэтому и водки можно будет купить больше!

* * *

– Ты глянь какая овца опять в нашу сторону ресницами хлопает!

– А ты ей в ответ ушами похлопай.

– Я тут к одной тёлке пристал в тамбуре – гладкая такая тёлка, грех мимо пройти. Прижал её к стенке, а она как воткнёт мне в ляжку шило! Что за дикие бабы пошли, совсем мужиков не уважают. Я ей кричу, что ж ты творишь, лучше бы мне спасибо сказала, что я тебя оценил по достоинству, а она ка-а-ак заедет мне ногой в челюсть. Вот что за бабы пошли?

– Время сейчас такое: мужики как бабы, бабы как мужики, работаешь честно – нищий, обманываешь всех – богатый. Такие вот нынче времена. Всё перепуталось местами.

* * *

– Вот в газете написано, что европейские пенсионеры в большинстве своём остаток жизни посвящают путешествиям, а мне не наскрести денег даже на билет, чтобы доехать до своего огорода.

– Да, нам даже на достойное нищенствование денег не хватает, товарищи герои соцтруда.

– А вот ещё написано, что четверть наших граждан считают день выхода на пенсию началом конца жизни, в то время как семьдесят четыре процента людей в капстранах считают выход на пенсию возможностью открыть новую страницу своей жизни.

* * *

– Никогда на лица наших людей не смотрю. Неприятные у них лица: злобные и стервозные.

– Думаешь, у тебя лучше?

– А мне плевать! Вот так поездишь в нашем транспорте, посмотришь на эти потные и невыразительные рожи, так поневоле сделаешься филантропом.

– Не филантропом, а мизантропом.

– Чё-о?!

– Я говорю, что надо в данном контексте говорить «мизантропом», а не «филантропом».

– Ненавижу людей, а вот умников вроде тебя – больше всех!

* * *

– Неужели Вы в самом деле думаете, что человек – венец природы? Да в природе не найти более несуразного и негармоничного существа, чем этот самый человек! Это такая… скотина. Невольно вывернешь на упоминание животного мира, когда хочешь описать человека. Вот мы все в этом: перекладываем свои пакости на бессловесных братьев меньших, на кого угодно, лишь бы не на себя. Мы знаем, что вернее и благороднее собаки нет никого, а ругаем друг друга собаками, псами – разве это правильно? В Америке запретили слово «негр», а я бы запретил в качестве ругательств использовать названия животных. Детёныш обезьяны вырастает только в обезьяну, поросёнок – в свинью, ослёнок – в осла, козлёнок – в козла, а человеческий детёныш может вырасти в любого из выше перечисленных.

– Ха-ха! А кто ж тогда венец природы? Корова, что ли?

– А хоть бы и корова. Разумное, гармоничное и очень полезное существо. Почти половину продуктов питания мы имеем благодаря корове, из коровьей шкуры делают кожаные изделия: сапоги, куртки, пальто, плащи. Это мы ругаемся чуть что: корова да лошадь. А в то же время у некоторых народов корове посвящены целые культы. Корова пришла одной из первых к Будде. Годом коровы начался великий и ужасный двадцатый век.

– Вы подумайте!

– Да-да. Или захочет человек цветов купить, разве он задумается, сколько навозу надо положить в землю, чтобы эти цветы выросли такими прекрасными? Вот как полезна корова. А от человека что остаётся? Всё заплёвано да загажено. Вон на стенке неприличное слово намалёвано. Разве ж корова стала бы так марать стены в вагоне?

– Вы меня почти убедили, но есть одно «но». Всё оттого, что человек обладает характером. Животные потому так симпатичны человеку, что у них нет характера.

– С чего Вы взяли, что характер – это непременно подлость или гадость какая-нибудь? Почему у нас про человека, который орёт на всех матом и раздаёт тумаки направо и налево, чуть ли не восхищённо говорят: «О-о, да этот человек с характером». А в адрес того, кто не может пнуть другого и послать куда подальше, отзываются: «Бесхарактерная тряпка». Почему именно так надо понимать характер, когда вся дикость напоказ выставляется?

* * *

– Папа, а где граница между Востоком и Западом?

– На нулевом меридиане в Гринвиче.

– А между Севером и Югом?

– Если говорить о нашей планете в целом, то на экваторе, а так – сложно сказать. «Я не знаю, где граница между Севером и Югом, я не знаю, где граница меж товарищем и другом…»

Здесь можно увидеть бессчётное количество разных ситуаций, в которые невольно вникаешь, из которых сами собой слагаются рассказы, рождаются их продолжения и размышления. Интересно влезть под кожу говорящего и продолжить повествование от его же лица. Сразу живо представляешь себе этого несчастного геолога, который ищет в тайге сапфиры, видишь до мельчайших черт лица неотёсанную студентку, которая собирается учить детей русскому языку и литературе, представляешь себе, как может выглядеть бабушка, возвращающаяся из города с «жопинга». Слышишь споры, дискуссии, даже целые исторические заседания.

Но мы уже поехали. Мимо окон поплыли заборы промышленных предприятий и депо. На заборах там и сям замелькали надписи, среди которых чаще всего встречаются слова «жопа», «говно», «х…» и «п…», обозначая важнейшие понятия жизни для авторов писанины. Также много свастики.

– Вот, внучеки тех, кто в Блокаду умирал, теперь развлекаются, – говорит какой-то пожилой человек в адрес фашистских крестов.

– Сунули бы их в Гестапо да переломали бы там руки-ноги, как молодогвардейцев ломали, – предложил другой. – Они тогда поняли, что такое фашизм.

– Как же так можно с детишечками-то! – ужасается бабка дребезжащим голосом. – Это они играют просто. Подумаешь, ребёнок написал что-то на заборе.

– Сегодня на заборе, а завтра на твоей спине он свастику выжжет. Ум за разум уже заходит у «детишечек»-то. Их деды умирали с голоду, ходили в атаку, а внучки Третьему Рейху поклоняются.

– Так им никто не читал про молодогвардейцев.

– Сами пусть читают. Вон, все заборы исписаны! На все буквы алфавита маты знают, так что читать умеют.

– Они нынче кроме Гарри Поттера и не знают ничего.

– Пусть тогда и катятся на Родину этого Гарри жить! Хотя там рисование свастики запрещено. Это у нас теперь всё разрешено, всё позволено.

У последней станции в черте Петербурга на ограждении заброшенной ещё с прошлого века стройке горит алыми буквами такой лозунг: «Нет белому и чёрному расизму!». Призыв настолько странный в деревне, где, должно быть, от жителей три бабки и один дед ста лет остались. Кто тут из них белый, кто чёрный, что какой-то мечтатель решил дать заслон расизму? И не просто расизму, а даже белому!

– Чёрные скоро всё захватют, – реагирует кто-то. – Ужо белый расизм над нами навис, ты только подумай!

– Это не тот расизм, о котором вы говорите. Это не про наших родных таджиков и узбеков, а про негров. А кто у нас негры-то? Мы негры и есть. Я начальнику своему говорю: у нас рабочий день закончился, и мы, как все люди, домой поедем. А он усмехается: то люди, а вы – негры… И чего у нас столько заборов? Ни домов не видно, ни дворцов – одни заборы кругом. От кого и что загораживают? Развезут грязь под видом стройки на три квартала, забором всё обмотают, чтоб чего ценного не вынесли, хотя всё ценное давно вывезено с главного входа. Было бы поменьше заборов, меньше писали бы на них всякой глупости. Тут: нет расизму. Там: опять свастика. Сям: «Колька – дурак». Чёрт-те что!

Поезд ныряет в царство дымящихся торфяных болот, и заборы со словами на буквы «жэ» и «ха» заслоняет плотная и подвижная пелена едкой гари. За окнами в промежутках дыма мелькает выжженная чёрная трава. Ветер гонит по ней пламя ломаной линией. Эта странная, какая-то болезненно-суеверная наша отечественная традиция жечь прошлогоднюю траву каждой весной с маразматической верой, что сие есть полезно для земли и новой травы. Словно кто-то из людей побывал на месте травы и поэтому берёт на себя право судить о полезности и нужности того или сего для неё. Весенние палы порой приводят к таким затяжным пожарам на болотах, что они продолжаются до самой осени, и только первые сильные заморозки, а то и сам снег пресекают их.

Пассажиры кашляют от дыма. На улице и без того время аллергии, а в зоне пыли и копоти она даёт себя знать ещё больше. Кто-то некрасиво зевает во всю ширь пасти, так что видны воспалённые до крови миндалины.

– Ты долго будешь мне свою глотку демонстрировать, а?

– А у тебя что, лишние зубы в пасти есть? Так я сейчас их тебе удалю.

Кто-то зевает так мучительно и громко, что люди то и дело вздрагивают от этого протяжного и отчаянного «Х-х-ха-а-а-ах».

В вагоне пахнет немытыми ногами и давненько нестиранным нижним бельём. Этот «аромат» перебивает то запах солёных огурцов, то накроет волна рыбьего жира, то заслонит всё собой запах нефтепродуктов, то почему-то зубной пасты. Вдруг посреди этакой-то вонищи прозвучит едва заметный, буквально один какой-то атом нежного и тонкого аромата волшебных орхидей. Даже не реальный аромат, а скорее какое-то его предчувствие, прерванная нота, прозвучавшая только что где-то совсем близко! Откуда? Тут?! В этой гремучей смеси? Не может быть!.. И для подтверждения ощущения чудесного благоухания орхидей сотни носов начинают жадно раздувать ноздри, втягивают воздух, сканируя его на ходу, но никак не могут удержать эту ускользающую ноту. И, как чья-то злая насмешка, его тут же перекрывает самая отвратительная вонь перегоревшего мазута с тепловоза на соседнем пути! Или на самом глубоком вдохе по носу бьёт кислый и резкий запах безнадёжно испорченных на жаре продуктов питания, или запах мятной жевательной резинки, которой кто-то безуспешно старается заглушить свой стойкий и крепкий перегар, отчего получается такой «букет», каким можно успешно морить тараканов.

У маленьких и уютных станций в окно иногда заглядывает пушистый запах сирени. Несчастные носы тут же устремляются за этим чистым и свежим ароматом, словно хотят сказать: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» или «Продлись, продлись, очарованье». Так тянет запах спящая кошка, когда она крепко спит в дальней комнате, а её хозяйка режет мясо или рыбу. Кошка встаёт с мятой мордахой и закрытыми глазами, начинает кивать головой в такт жадным вдохам, неловко сваливается с лежанки и бежит шатающейся, всё ещё спящей походкой на кухню на этот запах.

В вагоне кто-то уже разложился обедать по полному меню. Запахло старой квашенной капустой, отсыревшей варёной картошкой и прокисшим молоком.

– Не успеют от города отъехать, а уже оголодали! – ворчит противник таких дорожных традиций.

– Та я зе не ел узе тфа таша! – невнятно и обиженно кричит человек с плотно набитым ртом. Летят крошки варёного яйца, хлеба и прочего сухого пайка.

– Влезть в вагон не успеют, а уже жор пошёл полным ходом! Зачем же так пасть во всю ширь раскрывать? Думаете, мне интересно на ваши гланды, облепленные хлебной крошкой, смотреть? Господи, как это всё не эстетично!.. Что, дома нельзя было пожрать, что ли?

– Почему сразу «пожрать»? Покушать! Мы же четыре часа на вокзале проторчали. Хотите бутерброд?

– Нет уж, мерси-с! Я не собираюсь жрать в таких антисанитарных условиях!

На каждой станции выходит уйма народу. Вагон словно бы изрыгивает пассажиров, с такой страстью они выплёвываются из его переполненного чрева. Но заходит ещё больше! Двадцать выйдут, сто зайдут! Людям тесно. Люди страдают. И во всём этом так явственно проглядывает сволочной и неистребимый, как всё сволочное, наш отечественный сервис, девиз которого злорадное «не нравится – не жри!». То есть все понимают, что улучшений этих условий никогда не будет. И создатели такого «сервиса» словно бы изначально знали, что это никакой не сервис, а какое-то садо-мазо в изощрённой форме. Но на любой возмущённый вопль могут с каким-то нездоровым наслаждением ответить: «На личных самолётах летайте, если что не так!». Прекрасно знают, что у людей нет ни самолётов, ни возможности ездить на такси, ни автодорог, по которым можно ездить. Напоминает этакую коммуналку, где один из жильцов постоянно куражится от души, так как знает, что соседи никуда от него не денутся. Некуда им деться.

Можно было бы и дать больше простора, чистоты, убрать побирушек и прочих горлопанов. Но способных сделать это каждый раз останавливает мысль: а стоит ли что-то делать ради вот этого быдла? Вот если бы иностранцы какие тут ехали, а свои-то – тьфу на них. И эта мысль не звучит даже, а вопит буквально во всём, в каждом штрихе.

Чужие локти и колени то и дело влезают в жизненное пространство каждого пассажира, и без того сжатое со всех сторон. Люди испуганно косятся на полки с багажом, где угрожающе покачиваются в такт движению тяжёлые тюки и коробки. Багажом забит даже центральный проход и оба тамбура. В одном тамбуре навалены доски в штабеля, и их длина превышает ширину вагона. Поэтому доски торчат из незакрывающихся полностью дверей, и на некоторых станциях людям на перроне приходится отскакивать, дабы не оказаться сбитыми движущимися пиломатериалами. Иногда слышен треск досок, когда они задевают за что-то более твёрдое, чем древесина, за чугунные перила или бетонные конструкции. Хозяева досок сначала нервничают за свою поклажу, а потом только устало вздыхают или хихикают, когда в очередной раз слышат чьи-то маты на уплывающей за окнами станции или деревянный хруст.

Постепенно люди привыкают друг к другу, как вынужденные жить годами в одной тесной халупе соседи, которых у нас, как известно, не выбирают. Пригляделись, принюхались, более-менее изучили повадки, как супруги после первого года жизни. Смирились. Сделали разумный вывод, что это не на всю жизнь. Это можно пережить. И не такое переживали, где наша не пропадала… Но некоторые так и не могут смириться, страдают всю дорогу, вжавшись в стенку рядом с угловатым и резким соседом, который то и дело рубит воздух ладонью, брызгает слюной во все стороны или работает лопатками, как тщетно пытающийся взлететь пингвин. Страдальцы мученически обводят вагон глазами, находят счастливчиков, в купе которых не оказалось ни пьяниц, ни хамов, ни болтунов, ни любителей задирать ногу на ногу, и смотрят на них с выражением лица «достался же кому-то хороший муж (идеальная жена), а не то, что мне чудо в перьях!» – и тоскливо переводят взгляд на своих беспокойных соседей. Где-то начинается драка, в которой чьей-то головой выбивают стекло. Хлещет кровь, горячая ярость прокатывается физически ощутимой волной по вагону, орущие мужики начинают гоняться друг за другом по составу. И мученики сразу преображаются, чужая катастрофа примиряет их с отталкивающей действительностью. Они меняются всем ликом: «Нет, мне ещё повезло. Кому-то соседи ещё хуже достались, а мои… вон какие замечательные! Пожалуй, лучшие во всём вагоне».

Как только беспокойный пассажир решает покинуть купе, его соседи аж прослезиться готовы от счастья. Все сразу угодливо отодвигают с его пути ноги и поклажу: только уйди, сделай милость, осчастливь! Все сразу начинают его любить за такой поступок, что он битый час мучил их своим дёрганым и неровным поведением, но зато теперь собрался совершить поступок, за который ему можно всё простить – собрался-таки выйти. Окончательно! Уф-ф, да неужели ж!..

По главному проходу один за другим прут торговцы – братия с особым устройством речевого аппарата, в котором голос никогда не срывается, невзирая на его безбожную эксплуатацию в каждом вагоне, в каждом поезде, каждый день в течение многих лет при любой влажности и температуре воздуха. И не только с особым устройством голоса, но и психики. Это в самом деле какие нервы надо иметь, чтобы в каждом вагоне так подробно нахваливать и перечислять во весь голос всевозможную дребедень, без которой, положа руку на сердце, каждый обойдётся и проживёт долго и счастливо! И как только терпения хватает так орать в полное равнодушие, продавать какой-то копеечный и совершенно бесполезный товар! Это ж как надо орать, чтобы переорать стук колёс, грохот всех шестерёнок, голоса пассажиров! Перекрыть весь этот шум, когда даже плейер на громкости в пятьдесят децибел не слышно, даже когда там поёт Григорий Лепс, не говоря уж про всю прочую безголосую и невыразительную нашу эстраду. Должно быть, это в самом деле не работа, а диагноз.

Тяжёлые и огромные тюки с товаром плохо пролезают по и без того забитым проходам. Торговцы тягают их обветренными руками, пятнистыми от холода, перевитыми тяжёлыми толстыми жилами. Даже у женщин. Как признак, как сигнал, что в этом обществе женщину эксплуатируют против её природы. На лицах их написана или мука «не от хорошей жизни я тут отираюсь, и мне, если хотите, тоже нет радости на ваши хари любоваться» или «сам пошёл!». Сразу и заранее. Иные из торговцев обозлены такой стервозной работой и даже грубят: «Вы что, все нищие, что ли, если и такую дешёвку купить не в состоянии?» или «Прослушайте пару объявлений, тем более что это, блин, в ваших же интересах!».

– Говорил бы ты скорее, чего тебе от нас надо, да и шёл бы дальше, – ворчат пассажиры, когда «пара» объявлений растягивается на три перегона.

Но торговцы долго, громко и нудно перечисляют и нахваливают содержимое своих огромных сумок – переносных гипермаркетов, – старательно рассказывают, что дешевле вы нигде подобного чуда не купите, так как в Апраксином дворе сия продукция стоит на десять рублей дороже, в Гавани – на пятьдесят, в Гостином Дворе – в десять раз, в бутиках Парижа и Лондона – в сто раз. Вам тут дотошно опишут принцип устройства каждой спицы в зонтике и объяснят, чем этот принцип лучше таких же спиц в зонтах конкурентов, подробно продемонстрируют работу стеклореза на всех видах стекла, пластика и кафеля. И с такой же неизменной присказкой называется ещё десяток-другой товаров. Предложение купить прищепки перекрывает крик о возможности приобрести «всего за стольник» диск DVD, на котором кто-то очень добрый разместил десять новых фильмов, что только-только стали показывать в кинотеатрах страны. То есть копии стопроцентно пиратские, и иные настолько отвратительные, что и смотреть невозможно. С косо идущим кадром, с «гуляющими» пикселями, с неаккуратно обрезанными титрами на украинском или казахском языке внизу экрана. И, тем не менее, граждане, уверовавшие, что эти деревянные прищепки для белья и диски в лучших магазинах Парижа стоят бешеных денег, а здесь их можно получить почти задаром, начинают лихорадочно рыться в карманах и котомках, не сводя возбуждённых глаз с вожделенного товара. Внушаемые пассажиры в течение поездки набирают полные сумки всякого мелкого и крупного барахла, которое потом долгие годы будет пылиться где-нибудь в чуланах и кладовках. Никто так и не испытает, что эта светодиодная лампа в самом деле может светить полвека без перерыва, а вот та авторучка пишет даже при морозе в двадцать пять градусов по Цельсию по вертикальной поверхности.

Одного торговца сразу же заглушает другой. Иногда они, уставшие и оглушённые своим же криком, заходят в вагон с разных тамбуров, и каждый начинает голосить во всю мощь лёгких заученную презентацию товара, не замечая друг друга. Иногда из них выстраивается целая очередь на входе в вагон. Они выстроились в затылок и ждут, когда им можно будет заорать своё «Уважаемые пассажиры! Извините за очередное беспокойство… Желаем вам всего хорошего!», где на самом деле никто никого не уважает и ничего хорошего никому не желает, а как раз совсем наоборот. Где заранее знают, что такие условия проезда людям не могут нравиться, но мы, мол, извинились, сказали волшебное слово, так и увяньте. Всё одно, что человека пытают и при этом ещё прощения у него просят за «доставленные неудобства». Философия такая, что и сравнить больше не с чем.

Пассажиры с ужасом смотрят на эту очередь и понимают, что относительный покой ещё не скоро наступит: вот этот сейчас оторётся по полной программе и начнёт орать другой, а там и третий:

– Носки!.. Эту книгу вы не купите даже в Доме книги!.. Колготки восемьдесят дэн носятся долго и приятно!.. Трусы мужские с узором и без оного!.. Таких цен нет даже в Пятёрочке!.. Трусы женские с гипюром и без оного…

Продают всякую всячину с таким видом и шумом, словно предлагают полотна Да Винчи в подлиннике. Так нахваливают, что невольно сомневаешься: отчего же такой-то роскошью торгуют в забитой под завязку простым людом электричке. На лицах многих пассажиров застыло несмываемое выражение «всё обрыдло» или просто выражение обречённого ужаса, когда уже нет сил возмущаться. Такое выражение лица можно увидеть у Владимира Меньшова в сериале «Москва. Центральный округ», когда молодой подчинённый говорит, что ему надо с работы отлучиться на пять минут, чтобы с собачкой погулять. Усталость смертельная в глазах от этого крика и шума. Некоторые смотрят на торговцев так пристально, что и гадать не надо: им просто хочется загипнотизировать эту шумную конструкцию с баулами, чтобы она за-молчала, но они не знают, как это сделать. Хочется скорее миновать половину пути – там будет потише. А пока орут, что есть мочи.

– Масло софоры японской! – объявляет какой-то бесцветный голос. – Лечит от… – и далее следует перечисление всех заболеваний, какие только можно найти в Большой Медицинской Энциклопедии.

– Пошёл нас «лечить», – восклицает кто-то устало. – Сказал бы по делу: сколько стоит и объём розлива…

– …от облысения и непроходимости маточных труб…

– Нет, он теперь будет перечислять, как Дуремар пел: «От икоты и зевоты, от артрита и от гриппа помогут вам эти козявочки, мои дорогие, мои дорогие, весьма дорогие пиявочки».

– Ха-ха!

– …от псориаза и лучевой болезни…

– Чтоб тебе неделю по большому не сходить было! Когда запретят этим коробейникам по вагонам шляться?! Щас своими баулами всю рассаду нашу помнёт!

– …масло лаванды для интимной гармонии и лечения послеродовых депрессий…

– Сволочь, а сволочь: уйди отсюда по-хорошему, а? Будь человеком, а!

– Чего ты его гонишь? Он ещё не сказал, что вот этот замызганный пузырёк в Токио стоит на двадцать два и семь десятых процента дороже, чем у него.

– Уважаемые пассажиры! – объявляет вдруг барышня со слипшимися и давно немытыми, а то и нечёсаными волосами, заколотыми в жиденький пучок какой-то облезлой заколочкой. – Приглашаем вас принять участие в распродаже французских духов и кофеварок: вы оплачиваете только стоимость кофеварки, только её стоимость, но получаете её вместе с…

– С бутылём лечебной мочи, – нашёлся кто-то из оглушённых пассажиров. – Лечит все болезни, кроме смерти.

– Кому чипсы, кому чиспы? Чипсики, шоколадочки, орешеки, сухарики…

– А пива нет?

– Нетути. Мороженава, мороженава, кому? «Пьяная вишня», вафельный стаканчик, сахарная трубочка со скидкой: дешевле, чем у других!..

– Тар-рищщи! Покупайте печатный орган нашей пар-ртии! В нём вы прочтёте про пьяные ор-ргии р-расхитителей Р-россии в лучших европейских борделях, про количество яхт у отечественных олигархов. Наша пар-ртия за нар-род! Покупайте наш орган! Печатный.

– Надо бы купить. Где-то тут у меня мелочь была…

– Покупайте, тар-рищщи! Дешевше официальной жёлтой прессы в тр-ри р-раза!

– Да отстань ты со своим грёбанным органом печати! Все уши прожужжали со своими яхтами да олигархами! Как будто мы без вас не знаем, что блядям сколько денег ни дай, а они всё в сторону борделей смотрят.

– Ага. И чего это сильные мира сего не ездят на общественном транспорте? Так много интересного о себе узнали бы. Ни одна разведка мира столько не знает.

– Предлагаем вам выгодно приобресть установочный диск последней версии «Виндоуза» с набором столовых ножей!..

На что так и хочется спросить с глубоко деревенским выговором: «Уиндёус-то – Екс-Пи али Вистя?».

– Вашему вниманию предлагается книга «Как бросить пить». Женщины, берите для своих любимых. Бестселлер сезона! Дешевле пол-литры…

– А бестселлера сезона «Как бросить есть» нет?

– Нет. Был, но разобрали.

– Взять что ли для Валерки мово?

– Он хоть буквы-то у тебя не забыл?..

– А чёрт его ведат!.. Милок, дайкась.

– Накось.

– Господа! Вашему вниманию предлагаются наборы наиинтереснейших журналов! В них вы сможете найти свои гороскопы до конца года, Пасхалию на десять лет, тосты на все случаи жизни, новые узоры вязания крючком и вышивки крестиком, пикантные подробности из жизни знаменитостей и много другой очень полезной и нужной информации!..

– Кальмарчики, кальмарчики!.. Мальчики, берите кальмарчики.

Тут же орёт какой-то младенец месяцев двух от роду. Ему жарко и, должно быть, страшно. Его новое, только что попавшее в этот безумный мир сознание не может постичь, что тут происходит и зачем его сюда поместили взрослые изуверы, от которых он так зависим и перед которыми так беззащитен. Его везёт неулыбчивая и сильно располневшая молодая женщина. Она как-то умудрилась затащить в вагон коляску, где у неё и лежит младенец.

– И куды везут такого маленького в таких антисанитарных условиях?! – возмущается кто-то из старшего поколения. – Молодые нынче совсем с головой не дружат. Тут же каких только бактерий и вирусов в воздухе не витает! Взрослого коня можно с ног свалить, а они дитё новорожденное тащат, изверги! Заразится, как пить дать, какой-нибудь заразой.

– От мужа, должно быть, драпает, – уже выстраивает свои предположения другой голос. – Несладко, вишь, пришлось у городского мужа-то, вот к маме теперь, к маме. Куда ж ещё?

– А может, она как раз горожанка, и к мужику своему в деревню едет. Чего на выходных-то смогом в мегаполисе дышать?

– Тогда бы у неё багажа было поболе, а она – с одной коляской. Не иначе, муж городской или свекровь приструнить решили, чтоб место своё знала, вот она и к маме, к маме. Известное дело! Все пожитки схватила и в бега. С чем пришла в чужую семью, с тем и выскочила. Нда-а, не богато…

– Да говорю же, что она в деревню к мужику едет. Мужик должон в дерёвне жить. Что это за мужик такой без земли? Что вообще за мужики в городе? Мальчики офисные, изнеженные да парфюмерией надушенные. А мужик должон уметь и дом срубить, и сад посадить…

– Ой, отстаньте вы со своим «должон»! Был бы мужик, разве ж позволил бы он своё дитё в таком аду транспортировать?

Тут младенец обдал вагон таким криком, что продавец софоры японской даже сбился с монотонного повествования о чудо-маслах, болезненно сморщился и сделал замечание мамаше:

– Да угомони ж ты это своё! Мешаете же работать!

Мать стала ещё мрачнее и достала младенца из коляски, чтобы укачать его. Ей это почти удалось. Пока в вагон не ввалилась сухонькая старушка в кепке-бейсболке и не заголосила что-то про журнал, где подробно описана правильная обрезка кустов смородины и бузины. Ребёнок, естественно, проснулся и заголосил пуще прежнего. Но и без его участия крик стоит такой, что иные граждане начинают справедливо недоумевать: почему бы руководству дороги не ввести выдачу пассажирам заглушек на уши, на манер театральных биноклей, которые можно получить в гардеробе перед просмотром спектакля для лучшего обзора сцены? Выдают же такие заглушки рабочим в цехах, где грохот станков реально опасен для здоровья, а тут чем лучше? Почему не сделать хотя бы такую малость, дабы люди могли защитить и без того травмированный орущей жизнью слух, когда орёт реклама, орёт ведущий по телевизору, орёт музыка, фильмы орут взрывами и визгами? Ничего не слышащие старухи орут во всю ширь ртов, так что за три купе видны обломки их кариесных зубов и за два вагона слышно что-нибудь содержательное типа «А от кого Валькина внучка брюхата-то?.. Ась?.. От кого? От Васьки? Энто ж от какого Васьки: с Кузьминок али из Свирепова? Ась?.. С Кузьминок?.. А оне расписамши али так, по-блядски? Ась?.. Мда-а, таперича задача такого кобелюку до ЗАГСу дотащить… Ужо дотащили? Надо жа!». Орут и молодые, у которых со слухом вроде должно быть всё в порядке, да и темы разговоров поинтересней, но там всё то же самое, только мата больше.

Решительно все орут, как тугие на ухо, и приходится этот ор слушать даже против воли. И если дома можно переключить канал с рекламой или паршивым кино, то тут ни фига ты не переключишь. Нельзя ни выйти, ни выскочить, чтобы пересесть на другой поезд, где всего этого нет, так как теперь это есть везде, да и другой поезд на данное направление пойдёт только через несколько часов. Иные пассажиры от осознания всего этого начинают выть, звереть, сатанеть. Словно человека жёстко зафиксировали и истязают. Этот наглый звуковой фон становится невыносимым, он вторгается в сознание, оседает бляшками на нервах, застревает в барабанных перепонках. От него некуда бежать! Люди вынуждены часами выслушивать чьи-то офисные интриги, план ведения войны с чьей-то тёщей или свекровью, историю внематочной беременности какой-то Тани-Мани – всё выставлено на этот говорящий базар. А говоруны не понимают, что общественный транспорт и улица – это не их офис или кухня, не их спальня или кабинет лечащего врача. Их бессмысленная болтовня не просто набивает чужие головы не нужной информацией, а, как сказали бы специалисты, нарушают экологию нашего слуха.

Но если кто взбунтуется против этого беспредела, попросит, а то и потребует, чтобы сидящие рядом не ржали беспрестанно, сокрушая его барабанные перепонки, или не толкались бы локтями слишком энергично, его тут же осадят: «А чего вы хотели – это же общественный транспорт!». Так что терпи.

Иногда удивляет, как у нас многие понимают значение слова «общественный». Это не просто ничьё, а отхожее место, где не просто можно, а даже нужно непременно пихаться, лягаться, толкаться, беспрестанно работать локтями, громко разговаривать, швыряться вещами, развешивать свои шмотки и пожитки на головы близ сидящих посторонних людей и на все замечания недоумённо заявлять: «Это же общественный транспорт! Ездите на такси, если вы такие нежныя». Именно такие представления у наших людей, что именно так и надо себя вести в общественном месте, и они даже не собираются от этих представлений отказываться. Этакая полная раскрепощённость в крайнем проявлении, при котором любое достоинство уже начинает превращаться в крупный недостаток. Россиянам вообще свойственна сдержанность, и она их раньше не тяготила, пока её не объявили каким-то очень неприличным «комплексом», а раскрепощённость была названа признаком свободной личности. В исполнении наших людей, которые ничего и никогда не делают вполсилы, она порой выглядит комично-угрожающе.

Есть категория граждан, которые, попадая в общественные места, всеми силами стараются разозлить окружающих, подпитываясь чужими негативными эмоциями, словно это и есть их основная цель в жизни. Сохранять спокойствие духа в их присутствии могут не все, особенно если люди вынуждены так утрамбоваться в тесном пространстве вагона. Они будут орать, зудеть, беспрестанно вертеться безо всякой надобности, испускать дурной воздух из всех анатомических отверстий. Появились такие чрезмерно раскрепощённые пассажиры, которые повсюду ведут себя как в своём личном предбаннике, что ли. Не в доме, а именно в предбаннике, в чулане. Не успеет такой войти в вагон или салон, как начнёт тотчас же раскидывать свои вещи, раздеваться, иногда до исподнего, до маек и трусов; развешивая снятые манатки там и сям, чуть ли не на плечах и ушах других пассажиров. Даже если и не особенно жарко. Но им то ли всегда жарко, то ли навязчиво преследует желание показать окружающим, что ничего не стоит раздеться где угодно, словно их на кинопробы в порнуху за это позовут.

Они даже не догадываются, что как раз в общественном месте надо не себя первым делом обнаруживать, а учитывать интересы окружающих. Что по-настоящему свободный и сильный человек – это не тот, кто всем досаждает невоспитанностью и дурными манерами, а тот, кто умеет совершенно добровольно обуздать себя. Почти герценовский секрет свободы: свобода – это то, что люди дают друг другу, а не то, что забирают друг у друга. Но мы, видимо, до сих пор не умеем быть свободными – вот в чём вся беда. Поэтому свободу и раскрепощённость понимаем только как право распихивать всех локтями, громко слушать музыку и орать по телефону, когда многие рядом спят или просто хотят отдохнуть от шума. Мы не понимаем, если ты способен поставить себя на место другого, то уже являешься свободным человеком. Нам кажется, что чихать на окружающих, кашлять друг другу в лицо – вот как ДОЛЖНО вести себя в общественном месте реально свободному и раскрепощённому чуваку. И даже мысли не допускаем, что обычно так себя ведут банальные и жутко закомплексованные… хамы.

Общий – это ничей? Или принадлежащий всем? Почему у нас в общественных местах или в общественном транспорте так часто всё раскурочено, заплёвано, загажено? Почему общественное место у нас ассоциируется именно с общим нужником, где положено только гадить? Почему мы спешим выставлять самые дурные свои манеры и привычки? И самое удивительное: мы говорим, что так и должно быть! Потому что это же – общественное. Мы исповедуем философию обиженных детей с плохо сформированным чувством собственности. Ведь это чисто детская позиция: если игрушка моя, то её можно (и нужно!) сломать. Не секрет, что дети нередко бывают настолько неумелыми, неловкими и неосторожными, что случайно портят вещи и игрушки с совершенно невинным и ангельским видом. Нередко ребёнок в гневе бросает игрушку об пол из-за досады, что она – не его. Другая причина, вызывающая желание ломать, портить, уничтожать, кроется в зависти, за которой стоит стремление само-утвердиться. Существуют дети, у которых развивается такое чувство собственности, что они предпочитают сломать игрушку, чем отдать её кому-то. Подобное поведение означает только одно: «Не хочу ни с кем делиться: или она моя, или ничья».

Во всех ситуациях, когда желание сломать, испортить, разрушить связано с гневом, завистью или эгоизмом, в основе лежат неуверенность в себе и вражда к людям. Для избавления от подобного «феномена» следует предоставлять людям в общественное пользование очень прочные вещи, которые они не смогли бы ломать. Чтоб всё намертво было прикручено, приварено, врыто, что и не поломать, и не раскурочить, у-у-ы!.. Хотя в нашей стране чаще видишь, что подобная тактика только больше распаляет в людях стремление ломать. Если так себя ведёт ребёнок, то психологи советуют не заменять сломанные вещи новыми, а оставлять повсюду их обломки, чтобы наглядно были видны последствия поведения малыша ему самому. Но что делать, если эти «малыши» уже давно выросли, и страна их усилиями представляет собой сплошные обломки, как «наглядные последствия поведения» этих не способных взрослеть людей? В детстве их «лечили» от этого подзатыльником, хотя и не всегда действенно. А теперь и вовсе отшлёпать нельзя! «Малыш» научится бояться не того, что нельзя делать, а того, кто его «отшлёпал».

Вот и выясняется, что мы – патологически не свободные люди, не умеющие ценить общественное как своё, и не умеющие владеть ни своим, ни общественным. Как раз в личном автомобиле можно и ляжку себе почесать, и в зубах поковыряться, разбрасывая выковырянное в разные стороны, раз не видит никто, никого рядом нет. Нет, они именно в общественном месте это делают: «А чё такова-та, тут вапщета опщественное место!». Как раз в ограниченном личном пространстве такси можно развалиться во всё сиденье, врубить музыку в наушниках, чтобы в рядом проезжающих машинах было слышно, навалить повсюду верхнюю одежду, баулы, сумки и прочее личное имущество, а потом ещё беспрестанно копаться в своих шелестящих пакетах. Если, конечно же, таксисту не начнут эти конвульсии действовать на нервы, так как у него и без вас работа очень нервная, и он не закатает вам в ухо. Но если вместимость салона такси позволит, то почему бы нет: ты едешь один, считаться как бы не с кем. То есть можно вести себя так, как обычно такие люди ведут «у сибе дома», когда их никто не видит, когда можно и ноги на стол положить, и вообще паясничать, как только фантазия позволит. Пока соседи не придут и не скажут, что у них уже побелка с потолка осыпается от соседства с вами. И тут опять-таки следует открыть пасть поширше и рявкнуть, чтобы соседей сдуло звуковой волной: «А я пока ещё у сибе дома! Как хочу, так и живу! Хочу – гопака пляшу, а захочу, так и вприсядку по всей квартере пойду, и мне срать, что у вас куски штукатурки от стен отваливаются! Идите вона в общественном месте жить, если вы такие деликатныя».

Общественное место или транспорт, предназначенные не для одного человека, а для всего социума, для самых разных людей разных возрастов, разных скоростей передвижения и реагирования требует совсем иного поведения. Тут как раз надо иметь силы и смелость ограничивать себя во всём, не бояться быть предупредительным и аккуратным в каждом своём движении, ни в коем случае не осложнять своим поведением существование окружающих намеренно. Потому что это – общество. Твоё общество. Даже если оно тебе не нравится, но ты в нём всё равно существуешь, и, как существо общественное, не сможешь жить без оного. В общественном месте лучше всего отражаются отношения людей и к своему обществу, и друг к другу, и к самим себе. Поведение человека в общественном месте сразу показывает степень его развития, социальной и психической зрелости, умения владеть собой и ситуацией. Что-то постоянно орущие, дерущиеся и пихающие друг друга пассажиры не обнаруживают в себе ничего кроме серости и неотёсанности, даже если при этом они сами себя считают весьма культурными, теми самыми «раскрепощёнными», какими стало модно быть в последнее время, людьми. Они не только не способны уважать и ценить окружающих, но прежде всего себя унижают своими выходками. Достойно вести себя среди людей – это на самом деле очень трудно, для некоторых даже невозможно.

Я не знаю, когда это в наших людях появилось, но могу точно сказать, что лет двадцать тому назад такой нервной работы локтями в них ещё не было. Это появилось как страх, что если не ты толкнёшь другого, то он непременно толкнёт тебя по известной схеме «если не ты, то тебя». Не ты предашь, так тебя непременно предадут, не ты обманешь, так тебя обязательно обманут, и так далее. Слабаком и потенциальной жертвой стал считаться человек, который не нанёс удар или оскорбление первым. Так что поспеши наступить кому-нибудь на ногу первым, а то окружающие ещё решат, что у тебя нет клыков и ты не умеешь кусаться. В результате люди не стали сильнее, а просто появилось больше хамства. Банального и беспричинного хамства. Автомобилисты жалуются, что на наших дорогах идёт самая настоящая война, в которой могут просто от обиды «подрезать», сбить, спихнуть на большой скорости в кювет, то есть просто убить. Только за это подозрение, что если бы «не я его, то он меня». Говорят, что в развитых странах машин значительно больше, чем у нас, но там принято пропускать, уступать дорогу. И никто не нервничает, что вот-де не заметили, какой я крутой, уж такой крутой, что ваще все должны передо мной расступаться и разбегаться в разные стороны. А у нас попробуй пропустить, и сразу начинают раздражённо бибикать сзади: ты что, лох, чтобы других пропускать?!

Эта философия у нас теперь во всём и повсюду: и на дорогах, и в общественном транспорте, и кое-где даже в личных отношениях. Вся жизнь словно бы пропитана этим страхом «если не ты, то непременно тебя сожрут, укусят, предадут, опустят, поимеют, кинут». Один телеведущий советовал автомобилистам: «Старайтесь думать, что «это не он меня обогнал, а я его пропустил». Ты так захотел, великодушно его пропустил, и пусть он при этом ликует, как круто тебя подрезал. Пусть он об этом всем знакомым растрезвонит, как он подрезал какого-то лоха на повороте. Он дурак и хам, так что требовать с него нечего, а ты повёл себя благородно». Если уж так принято в нашем современном обществе, если так уж давит на психику вот эта убеждённость, что «если не ты – его, то он – тебя», если человек так сильно боится оказаться «подрезанным» кем-то, можно переделать эту схему, что это не он меня пихнул, а я ему сам уступил место, дорогу, купе. Потому что я мудрее и лучше понимаю жизнь и людей, в отличие от него. И пусть мудрость и понимание не являются ценностями в нашем обществе, зато они всегда были и останутся главными качествами сильного и состоявшегося характера, и очень повышают личную самооценку. Не то, что все эти полудетские страхи и истерики «меня сейчас поимеют по полной программе, а я даже никого пнуть как следует не успею!», которые особенно странно наблюдать у взрослых и здоровых мужиков.

Всё-таки ужасно, что мы согласились на подобную философию, подстраиваемся под неё и даже вынуждены придумывать какую-то защиту, чтобы никто не посчитал нас слабыми. Ведь слабость очень часто и соседствует с агрессией, с криком и расталкиванием себе подобных локтями. Самое ужасное, что и дети начинают копировать такое поведение взрослых. Вот где-то истошно канючит ребёнок, приученный взрослыми добиваться всего противным писком и визгом, как скрипучая калитка. Его соблазнили красочным видом упаковки с отравой из сушёных ошмётков пересоленной рыбы, а мать или бабка таким же скрипучим тоном отвечают ему, что он не получит ни шиша. В конце концов, он выпрашивает-таки писком в тональности высшей ноты бура стоматолога какую-то изломанную плитку шоколада и крем-брюле в придачу за моральный ущерб. И к «радости» своих соседей по купе, начинает размазывать шоколад и мороженое по и без того грязному лицу, а также капать и брызгать быстро тающими продуктами на тех, кто вынужден сидеть с ним рядом.

Продавец воздушных шариков с пищалкой надул один шар для демонстрации товара в действии и выпустил его. Сдувающийся шарик заметался по вагону из угла в угол, издавая звук воздушной тревоги, подлетел и открытому окну и, словно о чём-то подумав, шаловливо вы-летел на волю. Вагон грохнул смехом.

Прошла бабулька с иконкой, просила подаяния «на лекарствия». Потом пошёл здоровенный детина с длинными сальными волосами, настолько сальными, что кажется, будто с них сейчас закапает масло. Он тут ещё со времён Перестройки побирается:

– Подайте хоть копеечку, люди добры, подайте копеечку!

– Мужик, ты бы шёл работать, – советует ему кто-то.

– Чаво?! А хошь, я тя прокляну? А?! Я могу!

– И лицензия есть?

– Чаво?!

– Да мы тут и так все проклятые.

– Что вы пристали к божьему человеку? – возмущены поклонники этого довольно-таки знаменитого на данной ветке магистрали попрошайки.

– Тебя-то кто спрашивает, божий одуванчик?

– Да не связывайтесь вы с ними! Видите, придурки профессиональные. А этот волосатик смолоду такой: оденет рваные сапоги на разные ноги и ходит клянчит, сам не знает чего.

– Как так можно про божьего-то человека?! Я те щас харю набью за божьего человека-то!..

– Папа, а почему, когда человек делает что-то выдающееся, то люди говорят, что он, возможно, продал душу дьяволу в обмен на талант, а вот юродивых и блаженных называют божьими людьми? – спрашивает необыкновенный ребёнок из купе напротив.

– Потому что блаженным, то есть сумасшедшим прощается, если они говорят правду, а разумным – нет. Поэтому люди и любят дураков из себя изображать. Дуракам всё с рук сходит.

Следом за детиной через двух продавцов пошла побираться женщина в хорошем костюме, у которой якобы на вокзале украли всё и сразу. Некоторые пассажиры были одеты хуже неё, так что никто ей ничего не дал, а все только удивлённо обводили её взглядами, на что она в конце концов обиженно фыркнула: «Ну что ж. Тогда пойду воровать, вам же хуже будет». Кого здесь только не увидишь!

– Тута ещё такая же фифа ходила, – звучит голос ветерана дачного десанта. – С младенцем, якобы. Полено какое-то завернула в одеялко и ходила, канючила: «Подайте дитю на пропитание». Два года ходила, а потом народ осенило: а чего её ребятёнок-то не растёт? Потом её в тамбуре видели, так она при мобилке, при золотых кольцах. Вот суки-то! Никто работать не хочет.

– А чего ж хотеть, если за честный труд не платят ни черта! Мы по полвека отработали, а что получили за это? Вот молодёжь и учится, наблюдая наш пример жизни.

– Вот ещё бездельники идут.

– Да это же музыканты, менестрели, можно сказать.

В вагон зашли парень с гитарой и девушка с флейтой, без лишних объяснений очень прилично сыграли мелодию «Одинокий пастух». Тут же затихли мат, ругань и прочие неприятные проявления ярости. Музыка лишний раз подтвердила, что она – универсальный язык человечества. И так все знают, что не хорошо ругаться, плеваться, досаждать друг другу неуважением и невниманием, но всё делают с точностью до наоборот. Но прекрасная музыка заставила всех вытащить на свет божий свои лучшие черты и убрать подальше худшие… Всё испортило объявление робота. Дурацким женским голосом, словно этого говорит истеричная пионервожатая, которая застукала пионеров за прослушиванием тяжёлого рока и теперь встревожено объясняет, чем это им может грозить. Чёртов робот в третий раз с какого-то геморроя решил продолбить всем по головам из динамиков на потолке своё давно известное «не сорите, не курите в вагонах и тамбурах, не переходите пути в неустановленных местах…».

И кто только додумался поручить читать такой текст женщине! Так глупо это звучит про вагоны и тамбуры, про железнодорожные пути и работу автоматических дверей в женском исполнении. Звучало бы более убедительно и доходчиво, если бы произносилось мягким и спокойным тёплым баритоном, а не звонким и нервным женским голосом на повышенных нотках. Густое контральто тут тоже не подойдёт. К тому же сила звука такая, какой и на концерте в СКК не бывает: звуковая волна отдаёт во всём организме до кончиков волос… А в вагонах как курили-сорили, а вне вагонов как перебегали пути в неустановленных местах, так и продолжают это делать дальше!

Некоторые бродячие по электричкам музыканты играют весьма чисто и даже талантливо, но большинство абы как бренчит на сильно расстроенных гитарах и давит на неработающие клавиши видавших виды аккордеонов, так что слышна не музыка, а только пощёлкивание западающих кнопок. Поют тоже иногда очень красиво, даже безо всякого музыкального сопровождения. Поют и Псалмы, и народные песни, и хиты эстрады. Как в любой профессии встречаются откровенные халтурщики, бездарно читающие плохо заученные стихи. Одно время по вагонам ходил какой-то парень и всем предлагал послушать «Сказки о царе Салтане» в его гнусавом исполнении. Бродил ещё мужчина в обносках и совершенно беззастенчиво нестройным и сопатым голосом пытался петь «I Wanna Be Loved By You». Народ только покатывался в беззвучном смехе, но деньги таким горе-исполнителям всё-таки подавал: не за песню, а за веселье.

Но тут вошло что-то настолько голосистое, аж весь вагон вздрогнул. Вошла смуглая девочка лет семи-восьми в пёстром платьице, с неумело накрашенными кровавой помадой детскими губами и запела:

Мощный звук раскатывается во все стороны, ему словно бы тесно в узком пространстве вагона. Девчонка поёт совершенно без каких-либо усилий мощным от рождения голосом. Просто открывает рот, словно бы что-то рассказывает. Такой голос бывает только у южан. Постоянные ОРЗ, ангина, грипп и пневмония у жителей северо-запада России не способствуют развитию такого голоса. Обитателям юга не надо ходить сгорбившись, вжав голову в плечи, когда снежная крупа сыплется за воротник, а ледяной ветер норовит сбить с ног, поэтому грудная клетка и лёгкие хорошо сформированы, осанка так горда и сама гордость столь велика, что её легко задеть даже полусловом и полувзглядом. Пение там ещё остаётся видом семейного досуга, а у нас теперь редко поют на трезвую голову просто так, для себя и своих. У нас только орут, когда выпьют. Мы слишком зажаты – то ли от цивилизованности, то ли от тесноты, то ли всё от того же холодного климата. Поэтому мало кто умеет так раскрепощёно спеть без какого-либо допинга. Безголосый южанин – это такая же редкость, как голосистый обитатель нашего продуваемого всеми ветрами региона. Именно голосистый, а не горластый. Горластых везде много.

За девочкой идёт такой же чернявый мальчик лет десяти, и играет на маленькой гармошке незатейливую мелодию. Он же собирает деньги. Денег им дали много: всех растрогала история трагической и как всегда дурацкой бабьей любви к какому-то как всегда недостойному этой самой любви злодею в детском, мало что понимающем в сложных взрослых отношениях, исполнении. Голосистый ребёнок счастливо улыбается, увидев такое восхищение своим пением, которое ему даётся без особого труда, и благодарно принимает конфеты и прочие сладости от чадолюбивых граждан. Если девочке дают деньги, мальчик с гармошкой их сразу же у неё грубо отнимает.

– Вот как с вами, бабами, надо! – одобрил это чей-то пьяный мужской голос. – Вот у них на югах к бабью отношение правильно по-ставлено. А нашим сукам дали много воли, вот поэтому так и живём.

– Ты поглянь на него: он ещё чего-то тут балакает, – насмешливо отвечает на это женский. – Надо же: говорящий мужик… Ты лучше поведай, куда ты деньги, которые я тебе на покупку навоза давала, дел?

– Да пошла ты!..

– Я-то пойду, а ты-то что без меня делать будешь, курица ощипанная?

Этот спор заглушает новый исполнитель. Какой-то слегка пьяненький, но опрятный старичок с аккордеоном поёт и пляшет под песни народов СССР. В конце концов это ассорти утомляет и какой-то голос заявляет:

– «Мурку» сбацай дед! Штуку налом ставлю вперёд.

– Вам какой вариант песни исполнить? – живо интересуется аккордеонист. – Классический или подцензурный? А может, желаете услышать варианты Высоцкого или Германа?

Выяснилось, что «Мурки» существует свыше двадцати вариантов! В каких-то вариантах утверждается, что банда «рыжей Мурки» прибыла в Одессу из Ростова, в других – из Амура. Старичок старательно пропел несколько вариантов этой очень длинной песни о трагической судьбе бесшабашной девахи Маруски Климовой – Мурки «в кожаной тужурке», которую «боялись даже урки», но обнадёживало, что «за всем следила Губчека». Нехорошей Мурке вежливые урки дарили «польты и жакеты, кольцы и браслеты», но она всё-таки зашухарила ихнюю малину, «так теперь за это получай».

Старичку напихали мятых купюр целую кепку. Он, как человек ответственный, за такую плату всё норовил пропеть 16-ый и 19-ый варианты бандитского гимна, но его вытолкнула уже уставшая ждать своего выхода транспортная торговля:

– Дед, имей совесть! Уже двадцать минут сцену держишь.

Вдруг поезд начинает дёргаться, как забуксовавший автомобиль. Это кто-то заспавшийся проехал мимо своей станции. Он бьётся в тамбуре как дитя, которого увозят мимо родной мамы. Он видит свой город, где его дом, куда ему так хочется попасть. Вот же он, только руку протяни, но железная неумолимая сила тянет его куда-то, куда ему не надо, где он и не был никогда, где он не знает никого и ничего! Он рвёт стоп-кран и орёт что-то бессмысленное.

– Поезд отъехал от платформы! – кричит машинист ужасным людям, которые никак не могут научиться вовремя просыпаться и вы-ходить там, где им надо, где их ждут. – Двери нельзя открывать! Отпусти стоп-кран, мать твою пополам!

– Мама-а! Да выпустите же меня! Пожалуйста-а-а, у-у-у!..

И кто только придумал эти стоп-краны, когда каждый может вмешиваться в работу несчастного машиниста иногда просто забавы ради? Его и без того достают разными глупостями, когда пассажирам начинает казаться, что они лучше него разбираются в тонкостях его профессии, как это часто бывает с людьми, которые мало что понимают и в профессии собственной.

Мы едем в нечётном вагоне. Такие вагоны временами начинают греметь, как связка консервных банок, только во сто крат громче. Звук мало приятный, но что поделаешь: таково уж устройство чрева подвижного состава.

– А чего это так трещит? – вопрошает кто-то, должно быть, редко пользующийся услугами отечественного желдортранспорта. – Чего там гремит? Что за придурок там сидит и вот так стучит?!

– Действительно, – находятся другие недоумевающие и просто одуревшие от этого треска, крика коробейников, пения и прочих звуковых проявлений, превышающих все нормы комфорта человеческого самочувствия и существования.

– Сообщите машинисту, что у нас в вагоне что-то подозрительно трещит! Кто-нибудь!

– А то он не знает. Раз трещит, значит так надо.

– А может, там какая-то авария!..

– Ага. Бомба там.

– Ах! Ох! Где здесь аварийный выход?

– Выключите вентилятор, – деловито заявляет по связи с машинистом какая-то бабулька, должно быть, бывшая железнодорожница. – В третьем вагоне сильно шумит вентилятор.

– Какой там у вас ещё вентилятор? – уничижительно спрашивает машинист. – В попе, как у Карлсона, что ли?

– Ну чего вы к машинюге-то лезете? Ещё и название какое-то придумали: вентилятор. Это не вентилятор трещит, а полуфланец…

– Ха-ха-ха! Ой, не могу!.. Какой полуфланец? Это шестерёнка работает.

– А я говорю, что вентилятор! Я знаю! Я в депо тридцать лет уборщицей отработала…

– Ха-ха-ха!

– Товарищ машинист, ну выключите же этот… ужасный треск!

– Батюшки-светы! – удивляется машинист. – Что это там за Бетнаткур доморощенный едет? Может, вам ещё стук колёс мешает? Так мы щас мигом звук отключим. Конечно, если нужную кнопку найдём.

В конце концов, с треском вагона смиряются, тем более что некоторые пассажиры трещат по телефону не хуже этого самого полуфланца, вентилятора или ещё чего поавантажней. Категория телефоновладельцев из разряда «дай дураку телефон» имеют талант говорить ни о чём и с кем угодно. «Электричка-то опоздала!» – возбуждённо кричит кто-то в свою трубку уже в сто первый раз, словно только что наблюдал запуск космического корабля, и далее следует рассказ про то, о чём я написала выше, как мы сначала толпились на вокзале, потом бежали, потом штурмовали вагон. И всё бы ничего, но таким макаром обзваниваются все родственники, друзья, родственники друзей, их знакомые и знакомые знакомых. Человек этак под сто. И всем слово в слово телефоновладелец это пересказывает. Тема сия обновляется снова и снова, пока каждый, кто имеет несчастье хотя бы отдалённо быть знакомым с говоруном, не узнает, что наша электричка опоздала-таки. Женщина «открыла кошёлку, достала сумочку» рядом с такими разговорными террористами начинает всем казаться просто ангелом.

– Ты картошку почистила? – брызжет слюной в телефон мужик с большой сеткой лука-севка на коленях. – Почистила ли ты картошку? Чё ты гришь-то? Ась?.. Картошку, спрашиваю, почистила?.. Маня, она картошку до сих пор не почистила! Сходи почисть, а? Чё ты гришь-то? Ты почистила уже? Ась? Ты почистила или не почистила? Чё ты гришь-то? Ась?

– А я щас еду в лепестричке, и напротив тако-ой мужик сидит… красивый вроде как! Весь такой из себя, в белых тапках!.. Ну, в летних туфлях, то есть. Ой, он, пока я тут с тобой трендю, выходить собирается, щас погляну… во-во, встает!.. Фу, какой маленький, слышь? И тапок-то, тапок-то один рваный, и подошва на нём какая-то скособоченная… Да не на мужике, а на тапке!.. Ой, я уже все деньги на мобильном проговорила из-за тебя, перезвони мне!..

И орётся это так громко и беззастенчиво, словно орущая девица искренне уверена, что её никто не может слышать. Сидевший напротив мужчина убежал со страха аж в другой вагон, как она начала его разглядывать и расписывать подружке по телефону, что только диву даёшься: есть же ещё вежливые мужчины. Другой мог бы и не так лояльно отреагировать на подобные обсуждения его внешности.

– Ты щас где? – весело выкрикивается эта ставшая всемирным девизом всех телефономанов фраза. – Да-а?! Ой!.. А это где? А?.. А я мимо Токсово еду… А Кешка мне звонил, так он выехал утром на… Чё ты гришь-та? А?.. Да! А я сейчас мимо Токсово… то есть уже за Токсово… нет, вот уже к Грузино подъезжаю. А ты щас где? Кешка мне только что звонил, так он выехал на… Чё ты гришь-та? Да?.. Артёмыч тока шо звонил, казал, что уже мимо Сосново едет, а Кешка наверно уже в Вакселово, а ты-то где сейчас? Да-а?! Ой!.. Нада жа! А я сейчас мимо Орехово еду, то есть уже отъезжаю, Артёмыч уже в Отрадном, наверно, а Кешка… Чё ты гришь-та?.. А ты щас где?..

– В п…де! – шипят раздосадованные соседи говорящего несчастья, но оно их не слышит.

Оно постоянно воспроизводит какие-то новые версии наиважнейшей информации о своём, Кешкином и ещё чьём-то ежесекундном изменении положения в пространстве и на плоскости.

– Нет, между нами всё кончено! – это уже какая-то дама в ух-ый раз (где х тяготеет к бесконечности) рассказывает своему верному и многострадальному телефону о своей неустроенной личной жизни. – Я этому гаду сразу так и сказала!.. Он напрасно не воспринимает меня всерьёз. Да!.. Я никогда не прощаю тех, кто меня предаёт. Ни-ког-да!

И фразочка эта, должно быть, почерпнута из какого-нибудь дамского романчика или журнальчика. Сколько отечественных дам пытаются эти журнальные методики из разряда «как женить на себе умного, богатого, красивого придурка» употребить к отечественному населению с низкими доходами, где с принцами в принципе покончено сто лет тому назад? А имеющиеся в наличии кавалеры «класть хотели» на эти гламурные истины, так как ещё с молоком матери впитали, что «баба с возу – кобыле легче», только бы пиво было холодное. А она тут щебечет что-то с таким пафосом, словно предавший её «гад» в данный момент слезьми заливается и готов сделать себе харакири из-за такой значительной для себя утраты:

– На этот раз мы расстаёмся окончательно! Финита ля комедия! Лавочка закрыта. Между нами все кончено. Меня здесь нет. Я – уже история! Яркий фрагмент твоей серой жизни… Эй, ты вообще слышишь, что я говорю?..

Да он давно нашёл себе другую, которая пока этих журналов не читала, потому что ей некогда да и не на что: глянцевая бумага дорого-вата.

– Осподя, – шепчут в сторону телефономанов бабульки. – Раньше так юродивые по улицам ходили и сами с собой ни о чём разговаривали…

Старшему поколению трудно привыкнуть к безумию, когда вместо человеческого общения с теми, кто рядом, Дай-Дураку-Телефон продолжает наяривать бесконечные ошмётки фраз «да, это был мой отчёт, Сергей Николаич… мама, я тебе перезвоню… я гулял с собакой вечером, а не… я перезвоню… мама, я не могу сейчас говорить!.. нет, мне не карбюратор нужен, а генератор…». Кажется, они могут держать связь с другой стороной земного шара (именно такую связь постоянно обыгрывают в рекламе), но совершенно не умеют говорить с теми, кто находится рядом. И даже воспринимают их как досадную помеху для общения с другим континентом: «Не занимай линию! Мне сейчас должны позвонить! Не мешай мне, и вообще уйди отсюда!.. Нет, мне дадут сегодня нормально поговорить?!».

Разговоры ни о чём эта публика может продолжать бесконечно: «Пашка сейчас таракана поймал, а я его пришлёпнул… да, ты представляешь, я только что покакал, а вот сейчас пойду пописаю… на мне трусы в горошек, а тапки в клеточку… ты представляешь, я сейчас так чихнул, что козявка за диван улетела, а потом ка-ак пукнул». Даже самое мощное информагентство не осилило бы подобный поток информации. Ни о чём.

– Мама, смотри: овечки! – кричит детский голосок. – А почему они не лиловые?

Городских детей везут за город. Некоторые едут туда первый раз в жизни. Они до этого видели только лиловых плюшевых овец, зелёных игрушечных коров и синих резиновых гусей, поэтому их потрясает вид настоящей провинциальной живности. Дети, знающие вкус фруктов только по вкусу жевательных резинок. Да и те, кто едет не впервой, за зиму в тесном и перенаселённом городе основательно отвыкли от этих огромных полей, сменяющихся полосами леса, за которыми снова начинаются поля до самого горизонта и снова лес до самых небес. И эти непрекращающиеся поля-леса, которыми, собственно, и занята наша «одна шестая часть суши», разрушают их привычный космос дворов-колодцев и спальных районов, где частоколом наставлены многоэтажные и безликие здания. Поэтому здесь они смотрят в окно, как зачарованные. Этот контраст невозможного, немыслимого простора за окном и колоссальной тесноты в вагоне, превышающей все допустимые нормы концентрации «человека на метр», рождает в душах какой-то стойкий конфликт с нашим мироустройством: почему людям так тесно в такой огромной стране?

задумчиво произнёс необыкновенный ребёнок, глядя в окно.

– Конкретная поэзия, – одобрил кто-то из картёжников.

– Да нет же, – не согласился старик, беседовавший до этого со студентками филфака.

– Если я грю, что конкретная, значит конкретная, а если ты не согласен, дед, то мы можем с тобой это перетереть в тамбуре!

– Вы не поняли. «Конкретная поэзия» – это литературоведческий термин от английского concret, что значит «бетон». Это стиль футуристов: Каменского, Кравцова, Маяковского, Хлебникова…

Ребёнок несколько смутился и обратился к отцу, вычитав что-то из своей хрестоматии:

– Папа, а ты знаешь, что слово «каравай» происходит от слова «корова»? Как странно. А почему от коровы? Я раньше думал, что это слово татарского происхождения от слова «чёрный». Чёрный хлеб.

– Осподя, ещё на горшок ходит, а ужо о происхождении слов думает! Поколение каких-то дебилов растят, – не выдержал пьяный мужик рядом с ними и погрозил кулаком. – Настоящий мужик должон во каким быть! Во так всех держать, шобы все в страхе жили, шобы все под лавку прятались, кода он входить!..

Ребёнок очень заинтересованно выслушал такое определение «настоящего мужика» и вопросительно посмотрел на своего отца.

– А чё ты так на мене зекаешь? – заводился уже на него пьяница, обильно приправляя речь матом. – Ты кого из сына растишь, урод? Чего он тут стишки читает? Настоящий мужик должон во каким быть, шобы все под лавку… Слышь, а ты часом не жид? Ты кто такой есть, а?

– Да что же Вы так разнервничались? – попытался успокоить буяна мужчина, похожий на великого русского писателя. – Зачем Вы при ребёнке так выражаетесь?

– Он, наверно, литературе и русскому языку учился у такой же учительницы, как вон там сидит, горохом бздит, – предположил кто-то.

– Пущай послушает, как настоящий мужик бздить… то есть базарить должон! Ты ваще кто такой, чтобы мине?..

– Я учитель химии.

– Ах, ты у нас учитель! Хы-ымии! На старшеклассницах реакцию изучаешь, хе-хе…

– Да что же Вы такое говорите? Здесь же дети и женщины едут!

– «Же-энщины»! Шлюхи, тьфу!.. Ты кто такой, морда жидовская, шобы мине замечания указывать? – и мужик схватил было интелли-гентного мужчину за лацканы плаща.

– Папочка! – пронзительно закричал ребёнок и повис на шее у отца, уронив книжку.

Тут уж вмешались картёжники и быстро усадили пьяного дебошира, имевшего склонность затевать свару с кем угодно единственно от врождённой скуки и неизлечимой бессмысленности своего существования.

– Ты чего к ребёнку пристал, сука опущенная? – дал ему по носу колодой картёжник с зычным голосом. – Ещё хоть слово вякнешь, мы те все зубы выбьем и в жопу вставим. Понял?

– Да, – совершенно трезво ответил «настоящий мужик» и беспомощно огляделся вокруг, ища хоть какой-то поддержки в свой адрес.

Но его никто не поддержал, и даже невоспитанная Элиза зло показала длинный язык, когда он обернулся в её сторону. Удивительный ребёнок молча плакал, роняя крупные и чистые слёзы на плащ отцу. Ему подали его хрестоматию, но он больше не читал, а страдальчески смотрел куда-то мимо всех, поражённый таким странным поведением человека рядом. Всем стало неловко, что этот прекрасный и думающий ребёнок так беззащитен перед хамством и агрессией неразвитого дурака, коих на Руси слишком много, чтобы верить в единичность таких ситуаций. Все стали переговариваться шёпотом или вовсе замолчали. Даже торговцы и цыганки стали пробегать по центральному проходу без предложения своих товаров и услуг, даже не понимая, почему тут так тихо посреди десяти вагонов шума и гвалта.

Тишину разрядил визит ревизоров.

– Зона стоит дороже, – заявляет какому-то «зайцу» решительный голос. – Чего ты мелочь суёшь?

– А харя не треснет? – показывает «заяц» волчьи зубы. – Вам пора на диету садиться, а вы всё цены повышаете.

– Платите штраф! Чего суёте свои мятые копейки?

– Это пятьдесят рублей – копейки?

– Сто рублей гони!

– А чего не двести? Мне оклад не повышали и никому не повышали, так что с какого перепоя у вас тут всё повысилось, я не знаю. Народ, кому зарплату повысили за этот год? Вот видите: никому. А у вас что ни квартал, так повышение цен на билеты. Мы что, едем в поезде с кондиционером, массажем стоп и прочими нормами двадцать первого века? Я не собираюсь за проезд в зассанном вагоне с мутными стёклами и пьяными соседями по купе выкладывать ползарплаты. Если бы я тут сидел в комфортном купе, где звучит приятная музыка, где можно вздремнуть в удобном кресле. А так сел задницей на голые доски, сжали со всех сторон как в маминой утробе, и орут в оба уха: «Дай погадаю» да «Купите набор из пяти носков». И вот за такое «удовольствие» я должен платить? Это мне компенсацию должны выплатить, что я в таких стрессовых условиях нахожусь. Стопроцентный «совок»: к людям относятся как к скоту и при этом хотят за такое отношение содрать с нас деньги!

– И в самом деле! – стал просыпаться плотно слежавшийся в людях, дремлющий до поры до времени гнев, который только безумным придёт в голову будить. – Вот за что платим? С той стороны орут, с этой побираются. Шныряют бомжи, цыганки, торговцы. От алкашни покоя нет! Чем дальше, тем условия проезда хуже и хуже, а цены всё выше и выше.

– Люди, призываю не платить этим рэкетирам в форме! – уже кричит какой-то протестующий. – Я тут прокатился за такие же деньги на экскурсии по Петербургу. Два часа тебя возят в комфортабельном и красивом автобусе, приятным голосом рассказывают о городе. И понимаешь, что деньги свои заплатил не зря. А тут что? И вот за это безобразие дерут уже столько, что скоро дешевле будет на самолёте до своей «дачурки» добраться!

– Почему вы билеты не покупаете?

– Хр-р… фьюить, хр-р-р…

– Ваш билет!

– Буль-буль-буль…

– Надо покупать билеты…

– «Надо, надо умываться по утрам и вечерам, а нечистым трубочистам…

– …стыд и срам!»

– Стыд и срам! Трам-парам!

– Ха-ха-ха!

– Чего вы тут цирк устроили? Почему без билетов?!

– А мы ждём, когда зона тысячу рублей будет стоить, чтобы разом всю получку на один билет угрохать.

Снова начались споры и раздоры, заскрипели ящики, загремели коробки и доски, по которым ломилась толпа безбилетников и тех, кому скоро выходить. Когда волна ревизии прошла, разговоры опять вошли в своё обычное русло. Сколько же тут всевозможных баек! Вся наша жизнь состоит из баек – успевай только записывать. И зачем я это делаю?..

– Ты хочешь поехать на выходные к бабушке?

– Нет.

– Поедешь!

– Мама, а зачем ты тогда спрашиваешь, если сама уже всё за меня решила?

– ??!

– Каждый раз, когда ты отправляешь меня к бабушке, мне не даёт покоя один и тот же вопрос: зачем ты меня всегда спрашиваешь, хочу ли я к ней поехать? Мама, это же нелогично.

– Мороженого хочешь, логичная моя?

* * *

– Ох, телефон потерял! Или, может, спёрли?.. И главное, сам перед этим думал: чтоб ты пропал.

– Зачем же Вы так нехорошо думали про телефон-то?

– Да я телефоны просто-таки терпеть не могу. Сплошное беспокойство и всё по пустякам. Названивают друг другу по поводу любого пуканья, треньдят ни о чём. Но купил, потому что все с ними ходят. Как-то неудобно белой вороной быть.

– У меня вот нет телефона. Я их тоже не люблю. Они мне на работе надоели до смерти.

– Надо же, как мы с Вами похожи… А Вы где работаете?

– На коммутаторе.

* * *

– Вот всего одна строка: «Нас утро встречает прохладой…». Всего одна строка, а какая прекрасная ностальгия в душе разливается! Чувствуете?

– Угу.

– Так и видишь сразу залитые утренним солнцем чистые улицы – не то что сейчас всё захаркано, – развивающиеся флаги, бодро шагающая молодёжь – не то что сейчас пьянь согбенная ногами шаркает.

– Да-а, измельчала нация…

* * *

– А Хусейна-то повесили, оказывается.

– И правильно сделали, что повесили.

– Негуманно как-то…

– А кому на хрен нужен этот гуманизм? Американцы вообще молодцы. Япошки потрепали их в Пёрл-Харборе, а они им за это – две атомные бомбы на голову. И правильно! Надо мстить. Месть – это естественное чувство, а прощение, может быть, и благороднее выглядит, и красивше, но уж больно неестественно как-то. Хусейн радовался, когда в Нью-Йорке небоскрёбы падали, вот в петле порадуйся. Именно за это я американцев уважаю, что они всегда сдачи дают. Я евреев очень зауважал, когда Спилберг свой «Мюнхен» снял. Раньше я думал, что евреи, как малахольные герои Шолом-Алейхема. А оказалось, что у них есть настоящие мужики, которые умеют отчаянно драться, мстить за своих. Евреи в Европе не смогли себя защитить, потому что окультурились на тамошний манер, проще говоря, обабились. А восточные народы всегда умели хорошо воевать. Израильские евреи, например, себя в обиду не дадут. А за нас никто мстить не будет. Мужики умеют только водку жрать да с бабами воевать, со своими мамами да жёнами, у которых фактически на шее сидят. Кислая порода.

– Страшно Вы рассуждаете, однако.

– Да ни чуть! Гуманизм и демократия не применимы к тем, кто античеловечен. В самих словах «гуманизм» и «демократия» содержатся корни «человек» и «народ». Но какая человечность может быть по отношению к тому, кто по сути античеловечен, кто болен человеконенавистничеством настолько, что способен убийство миллионов оправдать побочным эффектом какого-то политического момента, который у него в промежности назрел? Пощадишь его, а он убьёт ещё миллион человек. Где же тут гуманизм в буквальном понимании этого слова? Где здесь человечность и человеколюбие, если ты щадишь убийцу людей, который уже никогда не изменится? Надо защищать человечество от таких людей, а не забавлять себя своей липовой демократичностью и лживым милосердием.

* * *

– Девшк, а девшк…

– Ты мне уже на нервы действуешь, урод! Ты меня слышишь или ты баб вообще не слышишь, а только по форме жопы их различаешь?

– Ну ты и дура! Да ты бы радовалась, что я вообще рядом с тобой сел…

– Да я радуюсь! Так радуюсь, что прямо какать хочется. Господи, ну за что мне это? Ну почему ко мне только одна пьянь клеится?

– Да не сокрушайся ты так. Другого-то нет ничего.

* * *

– Вот не пойму я Татьяну Ларину: чего она не захотела с Онегиным-то замутить? Был бы бойфренд какой-никакой, для светской дамы атрибут не лишний, а так с одним старым мужем-пердуном осталась.

– Да не бзди ты горохом! Уж наверняка у неё трах с Онегиным был. Надо уметь читать между строк.

– О-о, девушки, вам надо почитать речь Достоевского на заседании Общества любителей русской словесности…

– При чём здесь Достоевский и любители словесности?

– Он как раз там очень хорошо объясняет мотивы поведения пушкинской Татьяны.

– Какие там могут быть мотивы? Забитая провинциальная дура! Эта её верность фальшива от начала и до конца. Изменить старому мужу, которого терпеть не можешь – это безнравственно, а стараться заглушить в себе молодость и живое чувство – это не безнравственно, так что ли?

– О, Вы, должно быть, читали «Дядю Ваню»?

– Не знаю я никакого ни дядю Ваню, ни тётю Маню! И вообще отвяньте от нас! Вы на дачу едете, вот и едьте себе дальше. А мы с филфака едем и уж побольше вашего знаем, кого и сколько нам читать!

* * *

– В газете пишут: «Покупая зелень на рынке, всегда обращайте внимание на лицо продавца: ведь он питается продуктами со своего огорода. Если у него цветущий вид, то в его овощах и фруктах нет химикатов».

– А если он для себя урожай растит отдельно, а для продажи поливает его химикатами?

– Ну не знаю: так в газете написано.

* * *

– Вот вы треплетесь обо всём на свете и даже не догадываетесь, что особисты нас прослушивают. Да-да! Ещё в царской Тайной полиции была такая должность: бывать в людных местах и слушать, о чём в народе шепчут. Были шпионы, которые годами отирались на площадях и рынках, сидели в какой-нибудь забегаловке, чаи гоняли и слушали, слушали, слушали… Это очень трудная работа: слушать других. И благодаря такой прозаичной работе предотвращали теракты и даже государственные перевороты!

– Да о чём Вы говорите, кому это надо! Повсюду врачей и учителей не хватает, потому что в бюджете нет денег им на зарплаты, а тут по сотруднику спецслужб будет сидеть в каждом вагоне и автобусе, ага. Народ сейчас никому не интересен, чтобы слушать, что он там «шепчет». Тем более, он не шепчет, а давно орёт, потому что режут. Но его всё равно никто не слышит – не нужен он никому. Срать на нас хотели. В царские времена, не спорю – народ боялись, потому слушали. Возможно, при Советах ещё как-то к народу прислушивались, за людей считали. А уж сейчас-то – тьфу на него! На нас, в смысле.

– Вот там барышня у окна всю дорогу что-то записывает, я заметил.

– Где? Да она реферат какой-нибудь пишет, студентка вечная. И субтильная она какая-то, чтоб до особистов её взяли.

– Много Вы понимаете! Это фильмы современные всех сбивают с толку, что в спецслужбах только плечистые дядьки со значением на морде за версту отсвечивают, а на деле туда берут сереньких, неприметных. В кино только искусственные мускулы демонстрируют, ногами машут да челюсти ломают, чтоб ожиревший зритель с дивана ахал. А на самом деле всё держится совсем на другой деятельности, кропотливой и незаметной. Полиция-то какая? Тайная! Такая, словно и нет её. А если заметная, это уже пьянь какая-то кина о Джеймсе Бонде насмотрелась. Слежку вели торговцы, дворники, разносчики – публика без примет. Это в кино агентов секретной службы может играть такая глыба, как Шварценеггер. А в жизни его сразу срисуют и запомнят все, чего быть никак не должно. Вы вот видели Бортникова, Патрушева? Или взять хотя бы Путина. Туда с такой внешностью и отбирают, а не качков на протеине. Путин запросто мог бы тут сидеть в кепочке и телогреечке небритым, и хрен бы кто догадался, что это он. Потому что внешность такая синтетическая, почти без грима может любой облик принять.

– Может, он тут и сидит, ящики с рассадой пересчитывает, выявляет рост благосостояния народа… Ай, да ну, не поверю я! Везде бардак сейчас. Особиста сюда сунь, он сопьётся ещё в тамбуре. Кто ж захочет на такую «работу»: в наших электричках ездить, чёртов народ слушать? Схалтурит, не поедет никуда, отчёт от балды напишет и пойдёт домой кино смотреть. О крутых суперменах. Чем хреновей жизнь в стране, тем круче засранцев в фильмах показывают.

* * *

– Где это вы так загорали? Не иначе на курорт ездили.

– Ой, да какие там курорты! Это я в огороде работала, вот и загорела.

– Дура, зачем ты про огород сказала! Мужики любят, чтобы в бабе всё было легкомысленно-непринуждённо. Надо было игриво сказать, что ты солярий посещаешь.

– Откуда у нас солярию взяться, если амбулаторию уже десять лет отремонтировать не могут?

– Да не грузи ты его житейскими проблемами: спугнёшь! Мужики проблем боятся, как огня. Надо, чтобы всё было ноу проблемс…

– Ой, отстань ты со своими глянцевыми методиками по ловле всяких козлов! Сама много на них наловила? Подцепила своего Пашку-пьяницу, а теперь других учит, как не спугнуть. Его пугай теперь – не отлипнет.

* * *

– Возьмите щеночка. Умный, как собака!

– Взял бы, да боюсь, что мой Степан Тимофеевич будет недоволен.

– А кто это? Сосед или родственник?

– Это кот мой. Во двор выходит, так все собаки разбегаются.

– То есть он у Вас как дворовый авторитет.

– Какой там дворовый! Целый квартал в страхе держит.

– Скажи пожалуйста! Ну всё, как у людей.

* * *

– Вот надпись на заборе: «Лена, я тебя люблю!». Уже лет пятнадцать езжу и надпись эту вижу. А где теперь эта Лена и это «люблю»? Она, должно быть, потолстела и подурнела, любовь ушла. Осталась от неё только эта крикливая надпись. И чувства такие же. Крикливые чувства любят заявлять о себе ничего не значащими словами на заборе.

– А может быть, эту Лену до сих пор любят, у неё хорошая семья, дети…

– Ай, да бросьте! Никто сейчас никого не любит.

– Нет, любит!

– Не любит.

– Любит!

– Нет…

– Вы ещё на ромашке погадайте.

– Где ж тут взять ромашку? Кругом только рассада помидоров.

– У меня под сиденьем корневище нивяника лежит.

– По-моему, нивяник из семейства астровых, а на ромашку он только похож.

– Здрастьте-приехали! Ромашка тоже из семейства астровых. И гербера, и хризантема, и маргаритка, и даже козульник – все оттуда.

– Ромашка и хризантема – родственники? Никогда бы не подумала!

– Вы и не знали? Вы меня прямо разочаровали, а ещё о любви рассуждаете.

* * *

– Трудно вот так ехать нос к носу в электричке, да?

– С чего Вы взяли?

– Тут же иммунитет нужен, как у неандертальца. Все чихают, кашляют и именно в лицо другим людям. Кто до такого идиотского расположения сидений додумался? Я же постоянно болею, как проедусь на электричке. Хоть бы респираторы какие давали, а то дыши тут чьей-то больной утробой. Это в корне ненормально, когда люди вынуждены так нос к носу ехать и друг на друга против воли глазеть.

– Да ладно.

– Нет, правда. В некоторых странах такое близкое пребывание мужчины рядом с женщиной уже расценивается как интим. Если на Ближнем Востоке мужчина так близко с женщиной сядет, его за это зарезать могут. Сидит красивая женщина, а напротив неё ты – такой сморщенный и непрезентабельный. И надо полагать, ей совсем нерадостно тебя видеть, настроение у неё уже на нуле, ухудшается общее самочувствие, давление, состав крови и так далее. Люди звереют, становятся агрессивными. А всего-то надо дать людям больше простора! Ведь какой мизантроп мог додуматься, чтобы людей разместить в такой тесноте? А между диванами какое мизерное расстояние? Совершенно некуда ноги протянуть…

– В гробу протянешь. Ха-ха-ха!..

– Видимо, обладатель такого менталитета придумал эти купе. Все бояться сделать что-то хорошее для людей. Вот я читал, что для психики очень тяжело: долго сидеть обращённым к лицу незнакомого человека. На Западе, говорят, в поездах все сидят в затылок, никто друг на друга не смотрит, а у нас место экономят, норовят в вагон наибольшее количество живых единиц запихнуть! Крупнейшее государство мира, а всё на пространстве экономим. Человеческое общество – это как молекулы: они и притягивают друг друга, но в то же время отталкиваются. Вот в кислороде молекулы не приближаются друг другу ближе определённого расстояния, но и не отталкиваются слишком далеко. А если это равновесие нарушится, то кислород перестанет быть кислородом. Если молекулы сжать, это уже какой-то сжатый газ получится. Вот и нас перевозят здесь, как сжатый газ.

– Как интересно Вы о таких простых вещах рассказываете…

* * *

– Девшк, а девшк, а чаво ты такая грустная?..

– Да не дыши ты меня своей утробой!

– Нет, ты мне скажи: чего ты такая грустная, а? Я знать жалаю!

– Вот вопрос задал на засыпку! Ишь, как они все привыкли к развесёлым девкам, которые им всегда должны быть рады!.. Главный вопрос всех придурков… Народ, кому тут весело?

– Ась? Чаво? Хе-хе…

– Требухой своей на меня уже целый час дышит и ещё недоумевает, чего это у меня рожа невесёлая. На твою харю поглядишь, так жить не захочешь, не то, что улыбаться.

– Чтоб тебе!..

– Тебе того же.

– А ведь я с самыми серьёзными намерениями! Вы понимаете: я женат, но мой брак давно умер…

– Ну, так сначала похорони его как следует, а потом обращайся, ценность великая.

– Да и пошла ты, тёлка! Я ей уже три комплимента сделал, а она кочевряжится, корова криволапая!

– Ну и мужики пошли: то тёлкой обзовут, то коровой. Не знаешь, что и лучше.

– Тёлка у них вроде как лучше коровы считается.

– Надо же. Можно сказать, оттолкнула возможную любовь, ха-ха!

* * *

– Ничего себе! Смотри, что написано: оказывается, Жан Рено в одиночку воспитывал сына и дочку, когда их бросила жена – во бабы европейские отжигают, не то что мы, клуши кухонные!

– О, какой мужчина! И как же она его бросила? Наши дуры с алкашнёй страшенной живут годами и не бросают, а тут такого красавца бросили. Это ему сколько? Под семьдесят, и так потрясно выглядит! Наши уже в тридцать еле ноги переставляют, ходят помятые, словно из бетономешалки вынули, а этот-то – прямо картинка. Да, Запад – дело тонкое: нам, азиатам, не понять их загадочной души.

– Да ладно! Тут дальше написано, что он уже женился.

– Уж понятное дело, такой красавец в холостяках не засидится. А на ком?

– На ком, на ком – на фотомодели какой-то. На ком же ещё?

– Понятное дело, что не на нас с тобой.

– От газет этих одно расстройство!

* * *

– Ну как это Вы не можете дать свой номер телефона? Как это нет? Я не представляю, как можно жить без телефона!

– Зачем он нужен?

– Ну мало ли?.. Может, Вы в лифте застрянете, а аварийную не вызвать будет?

– Я живу в доме без лифта.

– А если задержитесь где-нибудь?

– Я одна живу, так что отчитываться не перед кем.

– Нет, на всякий случай надо иметь.

– Если что-то приобрести на всякий случай, этот случай непременно наступит. У нас на работе мужчина купил газовый пистолет, и на него на следующий же день напали. Всю жизнь ходил, и никто даже пальцем не трогал, а как пистолет купил, сразу и напали. Не успел и вытащить! А так ходил бы себе спокойно.

– Вы рассуждаете, как наши бабушки, которые даже домофона боятся. Прямо хоть курсы им проводи! Конечно, если люди без этих прибамбасов всю жизнь прожили, теперь трудно к ним привыкнуть. Вот у меня мать боится калькулятора. Бухгалтером на крупном предприятии отработала и умела любой отчёт свести на счётах – это такие костяшки на палочках были, в некоторых провинциальных магазинах их до сих пор можно видеть. Представляете себе, что это такое? А калькулятор не воспринимает никак. На клочке бумажки в столбик считает, а чтоб на калькуляторе – боже сохрани.

В конце концов эти разговоры сливаются в единую словесную ткань, в один поток из обрывков фраз и эмоций:

– Ты долго будешь тут фланировать, верста коломенская? «Растишку», что ли, съела? Всю рассаду мне переломала, корова профессиональная!.. Во коровишша-то!

– А ты кобылишша! Тоже профессиональная.

– Да заткнитесь вы обе, клуши… профессиональные.

– Счастье тебе будет…

– Ты ещё не устал тут сидмя сидеть, сидень?..

– Сама ты чмо тряпичное!..

– Пошли покурим…

– Хр-р… фьюить, хр-р-р… буль-буль-буль…

– Нет, ну что за бабы пошли!

– Ты картошку почистила?..

– Достоевский очень актуален. Ведь он фактически наш сегодняшний день описывает…

– Огурцы я сажаю, когда на дубе первый лист появляется…

– Нет, между нами всё кончено! Я слишком высоко ценю себя, чтоб стирать портки такому чмошнику!..

– А я, мля, ему, мля, и говорю, мля: ты что же, мля, меня, мля, дураком обозвал, мля?!..

– Па-апра-ашу не оскорБЛЯТЬ!

– Да не бзди ты горохом!..

– Чтоб ты сдох, пакость!..

– Охо-хошюшки-хо-хо.

– Харэ бухать!

– Ка-азё-ол!

– О, Хосподи.

– Дайкась…

– Накось…

– Ха-ха-ха!

– Мур-р-р, мур-р…

– Гав-гав!..

– Мяаау!..

– Га-га-га…

– Кря-кря-кря…

– Бе-е-е…

– Ме-е-е…

– Мму-у-у!

– Мама, смотри: коровка!

В вагон и в самом деле вошла корова. Живая и настоящая! Иные аж зажмурились и снова открыли глаза, типа «ну всё, приплыли». Кто-то решил, что это галлюцинация от духоты и вони. Все только незадолго до этого почувствовали, как весомо покачнулся вагон на одной из станций, словно в тамбур вошёл кто-то очень тяжёлый. Корову везёт старик с непомерной поклажей в виде тюков и ящиков, что непонятно, как он удерживает эту почти акробатическую конструкцию на жилистых плечах. Он купил эту корову у знакомых и собирался провезти её пару станций, но перед выходом выяснилось, что у рогатой нет заднего хода.

– Ну-у, давай на выход, Бурёнушка! – кряхтит дед. – Экая ж ты неповоротливая.

– Давай мы ей пендаля дадим! – ржут какие-то курильщики в тамбуре.

– Му-у! – протестует корова против такого нечеловечного поведения этих странных уродов, которые провоняли табаком весь вагон, так как двери в тамбур не закрываются: между ними понаставили ящики и тележки до самого потолка.

– Чего вы к корове пристали, изверги? – укоряет хохотунов баба с бидонами и заслоняет корову массивным телом. – Она же не может задом ходить, как мужик не может молоко давать.

– Ха-ха-ха!

Корова быстро смекнула, кто тут самый лучший человек из всех присутствующих, и уткнулась огромным чёрным носом бабе в бок:

– Му-у, – пожаловалась она ей на судьбу, как женщина женщине.

Хозяин тем временем намертво повис на стоп-кране и кричит в него, чтобы машинист не закрывал дверь, пока он не выведет на перрон свою «коровушку-кровинушку». Машинист, должно быть, уже смирился с участью «я везу филиал дурдома», поэтому ничего даже не говорит, а только настойчиво и безуспешно пытается сдвинуть состав с места.

– Чего ты в стоп-кран орёшь? Надо же по связи с машинистом договориться, – подсказали деду знающие люди.

– Ой-ё! – лихорадочно всхлипывает дед. – Сынки, скажите водителю поезда, чтобы он не съезжал с энтого места. Мне жа не дотянуться до энтой связи, не протиснуться. Ну, кто-нибудь. Помоги-ыте!

– Дед, ори «SOS», – советует кто-то.

– Мне же на энтой станции выходить надоть! – деду в самом деле не до смеха.

В конце концов, кто-то обрисовал машинисту ситуацию с коровой.

– Ка-какой ко-ко-коровой?! – выдохнул он по громкоговорящей связи. – Ни х… не понял.

В других вагонах, должно быть, засмеялись над этой репликой, а может, у них ситуация была ещё сложнее, чем у нас с коровой. По составу понёсся слух, что поезд не трогается с места, потому что на путях возникла корова или её даже сбило поездом. Но мы-то знаем причину остановки и от этого чувствуем себя как-то умнее всех. Кто-то из окон нашего вагона орёт другим вагонам, что у нас тут едет целая корова.

Тут по связи машинист объявляет, что он сейчас самолично пройдёт по составу и «собственными руками с наслаждением удавит того, кто… мешает нормальной работе дверей». Его ждут, но он так и не появляется. Вместо него по перрону прибежал его помощник, совсем юный мальчик лет восемнадцати. Он беспомощно хлопает белыми ресницами на корову и очень вежливо возмущается:

– Ну вы совсем офуфели! Ну ваще! Да вы бы ещё бегемота додумались в электричке перевозить! Ну кто ж так делает?! Ну разве ж так можно? Да у нас каждый раз автосцепки проседают от вашего дачного десанта с досками и рассадой, а вы ещё и крупное рогатое животное в вагон впёрли!

– Му-у! – протестует корова против такого сравнения.

– Осподи, царица небесная! – рыдает дед, никак не ожидавший, что всё так скорбно получится.

– Викентий Михалыч, тут в самом деле имеет место быть корова. Настоящая! – верещит помощник дрожащим голосом машинисту по связи. – Её в тамбур запихнули носом внутрь, а назад она не может хвостом вперёд выйти.

– Да что ты говоришь? – нервно засмеялся машинист в ответ и строго добавил: – Сотрудники милиции, пройдите по вагонам, наведите порядок.

Сотрудники милиции тоже не пришли. То ли их вовсе не было в данном поезде, то ли им было не протиснуться к нам сквозь другие вагоны. В результате решили, что другого выхода нет, как провести корову через весь вагон и вывести её через двери в другом тамбуре. Потому что в узком и тесном вагоне, который к тому же под завязку завален людьми и утрамбован багажом, нет никакой возможности развернуть её хотя бы на четверть круга.

И вот корова пошла по проходу вагона. Это была даже не корова, а молоденькая тёлочка, очень хорошенькая. Настолько хорошенькая, что если бы где-то проводился конкурс красоты среди коров, эта корова наверняка заняла бы одно из ведущих мест. Вся такая бархатная, чёрная, как смоль, с белоснежными пятнами на боках и во лбу, с чубом и при очень выразительных глазах. Но самое замечательное, что ресницы у коровы были длинные и загнутые вверх, как у красавиц, рекламирующих тушь фирмы «Поднимите мне веки».

Некоторых пассажиров появление коровы крайне возмутило, других – удивило. Особенно тех, кто всё это время мирно дремал, а тут вдруг разлепил глаза, и на него смотрят две огромные ноздри такого же огромного и мокрого носа в чёрных волосках, а за ними выступают ещё два бездонных космоса мудрых воловьих глаз. Но большинство уже со всем свыклось и даже не обратило бы внимания здесь на настоящего динозавра. Лишь бы рассаду не помял.

Появление коровы одобрило многочисленное подворье. Тут же оживлённо загакал гусь в корзинке, закрякали утки, цыплята в коробке под сиденьем не запищали даже, а завизжали, словно первомайская демонстрация на Красной площади увидела на трибуне Мавзолея самого Генсека! Собаки залились лаем на разный лад, и только коты обменялись с коровой каким-то немым, только их высокой организации понятным, способом передачи информации: потянули носами и подмигнули глазом.

– Эх, тёлка какая славная! – шлёпнул корову по заду какой-то краснолицый мужик, сидевший на краешке сиденья.

Корова обернулась, внимательно посмотрела и метко ударила его по лбу кисточкой хвоста: «Что за манеры у Вас, товарищ? Сразу видно, что не в Оксфорде Вы обучались». Вагон засмеялся над посрамлённым хамом, а корова продолжила своё шествие. Она терпеливо и разумно ждала, пока пассажиры разгребут перед ней своё барахло, наваленное в проходе и вылезающее из-под сидений, дабы она могла пройти. Люди воспринимали её как существо, которому имеет смысл предоставить дорогу. Когда до этого они сами шастали туда-сюда, никто никому дорогу не уступал и не освобождал, а, наоборот, с наслаждением наблюдал, как «этот гусь лапчатый» споткнулся о доски и «сыграл под лавку», или слушал звуки рвущейся ткани, когда «эта квашня» зацепилась колготками или платьем за ощерившиеся зубья садового инвентаря. А тут – корова, существо совершенно иного порядка. Ей не крикнешь дурным голосом, чтобы она «тут не шарилась».

Корова словно бы удивлена, вот он какой – человек, провозгласивший себя царём всего и вся, венцом творения. Сам, между прочим, провозгласил, никого не спрашивая, даже корову. Но разве цари ездят в таких тесных условиях, где пахнет давно немытым телом, мочой, перегаром, метеоризмом, гнилыми зубами, больными желудками, мелкими болячками и запущенными болезнями, кислой капустой и ещё чёрт знает чем? Разве цари могут быть с такими распаренными красными лицами и с глупыми выражениями на этих лицах? Разве станут цари кричать такими отвратительными голосами и плевать себе под ноги, втягивая в себя какой-то ужасный сизый дым отвратительнейшего свойства?.. Она показалась здесь на таком несуразном фоне самым цивилизованным созданием.

В какой-то момент корова по запаху сориентировалась, что попала в отхожее место, поэтому посреди прохода плюхнула на пол небольшую такую лепёшку из отходов своей коровьей жизнедеятельности.

– Ну вот только этого не хватало! – взмолилось сразу несколько голосов.

– Сволочи, уберите быка отсюда!

– Ты сам конкретно бычара!

– Свиньё ты глупое!

– Можно подумать, что ты – свиньё умное!

– Митька, слышь, – жарко шепчет кто-то. – Давай эту лепёшку к нам в ведро: как-никак навоз. Навозу-то мы не купили… Я тебе деньги на навоз давала, а ты куда их дел?..

– Ой, отстань ты, дура серая…

– Я грю, давай живо эту лепёшку к нам в ведро, пока не умыкнули!

– Ага, щас вам, – громко отвечает на этот шёпот другой голос. – Она у нашего купе упала, стало быть, наша.

Корова, заметив такой спрос на свою «продукцию», милосердно выдала ещё пару-тройку лепёшек «по просьбам трудящихся» в разных районах вагона.

– Фу-у! – завозмущались чувствительные барышни и студенты.

– Ничо, щас придышитесь, – заверяют их дачники.

– Мы в ваши годы коровьим говном печки топили, – вспоминают «солнечные» годы своей юности пенсионеры в укор нынешнему «наглому поколению, нежелающему землю жрать» на манер старших.

– Вот… наклала тут, едри её рога в корень!

– Поду-умаешь! Всё ж подобрали, всё ж для пользы дела. Человек ещё больше гадит и всё без пользы. Никто так не гадит во Вселенной, как человек.

– Однако, каких только философских мыслей не услышишь в нашем многострадальном общественном транспорте!

– А вы как думали: трудности быта располагают к философии.

– Не к философии, а к философствованиям – это разные вещи.

– Поду-умаешь!..

Корова тем временем прошла-таки по вагону и благополучно вписалась в двери тамбура. Там тоже раздались звуки протеста и треска, так как второй тамбур был до верху завален рамами, дверными косяками и прочими строительными материалами.

– Нет, ну как так можно, ну что за люди?! – продолжает недоумевать помощник машиниста, идущий за коровой, как пастушок. – Это же электричка, а не товарный состав. Опупеть с вами можно! У нас же рессоры проседают от ваших грузов. Один корову везёт, другой – лес кубометрами. Совсем опупели!

Но умная корова аккуратно прошла мимо всех штабелей и вышла-таки из вагона, который снова слегка покачнулся, выпустив из себя такую весомую пассажирку.

– Му-у! – поблагодарила корова людей за внимание.

– Кукареку! – получилось-таки у петуха в сетке на полке подать командный голос.

Что тут началось! Всё пернатое и мохнатое племя загалдело, зарапортовало царь-птице, каждый на свой лад.

Дед суетился вокруг своей красавицы, пока помощник продирался сквозь доски в тамбуре к кнопке связи с машинистом, чтобы радостно сообщить ему, что аварийный пассажир покинул состав. Но тут появляется милиция в лице запарившегося сержанта и двух рядовых. У сержанта на форме оторвано две пуговицы, а по спине расползлось огромное потное пятно. Он тяжело дышит и постоянно вытирает лицо и шею платочком.

– И шта эта? Корова! Ага. В электричке?! Тэк-с, тэк-с, будем штрафовать, – и главный страж порядка указал жестом, чтобы его под-чинённые взяли под стражу корову, что они тут же и сделали.

Корова такому окружению обрадовалась, приветливо боднула одного милиционера чубатым лбом, другому под ноги снова шмякнула свою фирменную лепёшку, а сержанту помахала кисточкой хвоста.

– Товарищ сержант, не надо штрафовать! – запрыгал вокруг него дед с поклажей. – Ни копейки нема. Вот всё на неё угрохал. Я ж надеялся, что тихо всё пройдёт… мне ж всего-то две станции проехать…

– Ничё-о не знаю! Коров запрещено провозить в пригородных поездах. Это тебе не грузовой состав, понял, старый? Грузовик бы нанимал и вёз. И сам бы ехал с боку-припёку.

– Товарищ лейтенант, да где взять этот грузовик? Он же стоит о-го-го сколько, а я все деньги на неё угрохал.

– Му-у, – подтверждает показания корова.

– Решил сэкономить на автотранспорте, теперь нам заплатишь сполна! – сержант посветлел лицом. – Пожалеешь пятак – потеряешь четвертак, понял, дурак?

– Ну товарищ капитан, – чуть не плачет дед и прижимает печальную морду коровы к себе. – В машине она может упасть на ухабе или ноги себе расшибить. Я ж не думал, что всё так бесповоротно получится.

Деда и корову становится жалко. Весь вагон прильнул к той стороне окон, которые выходят на перрон. Из открытых форточек стали раздаваться просьбы отпустить деда с миром.

– Товарищ полковник, отпустите вы его, пожалейте старика!

– Мяу! – выглядывает в окно чей-то кот.

– Ну, пожалуйста, отпустите. Подумаешь, человек корову в электричке провёз. Не до Москвы же он ехал, а всего-то две станции.

– Кря-кря!

– Действительно.

– Га-га-га! – орёт гусь из корзины.

– В самом деле, товарищ генерал. Давайте, я Вам лучше… пуговки на форме пришью. У меня как раз нитки под Ваш цвет имеются…

– Ишь, шустрая какая! Руки прочь от мужчины моей мечты, у нас тоже иголки есть…

– Вау-у, вау-у!

Сержант развернулся было в сторону просителей мощным корпусом, дабы рявкнуть что-нибудь не терпящее возражений, но увидел распаренные лица пассажиров, выпирающие из окон, как туго набитый в сетку картофель, увидел навалившийся на них со всех сторон скарб и багаж. И ещё увидел маленького мудрого мопса в самом углу окна, который так человечно смотрел ему в глаза, что доставал до самого сердца. Предводитель милицейского отряда зашёлся в совершенно обессиливающем смехе, показывая другим обитателям перрона на мопса. Он задыхался от невозможности нормально дышать при хохоте, но всё же под конец совершенно выжатым голосом объяснил:

– Во… во… вот одно человеческое лицо во всём вагоне… Уф-ф, жарко! Господи, чем я тут занимаюсь?..

– Тарищ серж… маршал, отпустите, а? – дед протягивает сержанту в ладони россыпь мелкой монеты. – Вот всё, что есть, ей-богу. Всё ж на неё, на красавицу, угрохал.

– Да, красавицы нынче дорого стоят, – соглашается сержант и окончательно пропавшим голосом шугает деда: – Слышь, уйди с глаз долой! Иди, куда тебе надо, только подальше отсюда, чтобы я тебя больше никогда не видел!

– Спасибо Вам, трищ гене…

– Да уйди ты!

– Иди ты скорее, в самом деле, – шикают деду из окон, – пока Их Высокоблагородие не передумали.

– Ну, чё будем делать? – спрашивает сержант помощника машиниста, тяжело плюхаясь на крепко приваренную к перилам, но наполовину уже оторванную скамеечку, под которой лежит пьяное тело. – Запишем как форс-мажорные обстоятельства?

– Да не знаю я, чё тут писать? Нам всё одно сейчас опаздывающий скорый пропускать.

– Эй ты, пойдёшь в кутузку? – легко пнул каблуком под скамейку сержант.

– Пойду, – смято выдохнули оттуда в пыль перрона и философски вздохнули: – Там всё лучше, чем тута.

– Вот на него всё и спишем, – осенило милицию.

– Спасибо Вам! – это уже из окна.

– Мяу! – (оттуда же).

– Тарищ милицанер, Вы – лучший!

– Да ладно.

– Вы – супер!

– Давайте, я Вам пуговку пришью быстренько.

– А давайте! – весело соглашается страж порядка, подходит к окну грудь колесом, и заботливые женские руки несколькими ловкими стежками пришивают ему пуговицы.

– Кукареку! – ликует петух.

– Кря-кря! – согласны с ним утки.

– Ме-е-е! – обнаруживает себя мелкий рогатый.

– Бе-е-е!

– Му-у! – это корова, величественно покачивая боками, аккуратно спустилась с перрона по лестнице со сбитыми до внутренней арматуры ступенями и зовёт за собой суетливого хозяина, замешкавшегося с поклажей.

– Ту-ту-у! – отвечает корове электричка: мол, мы с тобой одной крови – тянем человечество.

В вагоне сразу все как-то успокоились, отовсюду попёрли такие волшебные слова, как «спасибо», «пожалуйста», «будьте так любезны», «ну что вы, что вы, не стоит благодарностей». Уже не слышно ни мата, ни блата, а те, кто ничего другого не знают, просто молчат, смущённо о чём-то задумавшись.

Электричка пропускает по соседнему пути поезд дальнего следования, и вскоре сама трогается в путь. Тут в вагон вваливается давешний исполнитель «Мурки», уже изрядно подвыпивший, и громко объявляет:

– Па-азвольте вам спеть, господа! Соблаговолите! Не ради денег, други мои, а единственно ради душевного расположения к вам.

И, не дожидаясь позволения, заорал во всю ширь мехов, оглушив пассажиров не знающей преград звуковой волной:

– В той стяпи-и глухо-о-ой, – дружно подхватили все обитатели вагона, включая пернатых и мохнатых меньших братьев человечества, – у-умяра-ал ямщи-ы-ык… Вау-у, вау-у! Га-га-га! Мя-а-у-у! Кря-кря-кря! Кукареку! Бе-е-е, ме-е-е…

– Ту-ту-у!

– Му-у!..