Не люблю соревнования. В любом виде. Совершенно отсутствует у меня ген, отвечающий за любовь к соперничеству, к конкуренции. С таким невыживательными настроениями в наше дикое рыночное время, конечно же, трудно. Но ничего не попишешь: не люблю и всё тут.

Хотя не только наше время кишит соревнованиями. Сколько себя помню, а всё с кем-то в чём-то да соревновались: то в уборке турнепса, то в сборе макулатуры, то ещё в чём-нибудь идеологическом. Соревновательный дух был настолько силён, что любые игры и даже работа превращались в настоящий бой: битва за урожай, сражение за решение задач по математике, война за повышение скорости чтения в подшефных классах…

Помню, как периодически проводились соревнования на скорость чтения. И кто это придумал, что читать надо непременно быстро? Напротив, чтение надо смаковать, как вкусный напиток, как красивый пейзаж. Каждое слово, каждый слог! А быстрое чтение напоминает поездку на скоростном поезде по какому-нибудь прекрасному саду, где следовало бы разглядеть каждый цветок, каждый фонтан, медленно пройтись по каждой аллее, наполнить свои лёгкие чудесным воздухом, профильтрованным деревьями этого сада… Вместо этого люди куда-то мчатся, сломя голову, словно где-то объявили льготную распродажу чего-то. Чего именно, не расслышали, но по инерции понеслись вместе со всеми. И вот летят мимо и прелести природы, коими надобно бы любоваться долго и обстоятельно, как при моционе, и лица персонажей повествования смазываются от скорости прохождения по ним в единую грязно-белую полосу…

Все спешат! А куда спешат-то? Нигде их не ждут, чтоб так спешить, потому что ждущие тоже куда-то несутся. Зачем же спешить? Поскорее прожить жизнь? Это всегда можно успеть. Это дано каждому, а вот растянуть сие удовольствие могут далеко не все.

«Да, но с такими клушами мы в светлое будущее не успеем! – могли сказать в годы моей юности. – Ишь, чего удумала: смаковать каждое слово! Каждый слог!». Сейчас скажут приблизительно то же самое, потому что лихорадочно торопятся хоть куда-то успеть. Все спешат, но хронически повсюду опаздывают. И не могут чётко сказать, куда так торопятся-то. Просто принято считать, что в новом веке всё должно происходить на космических скоростях. Скоростной Интернет теперь – это не то же самое, что Интернет обычный. В скоростном вы увидите больше картинок в секунду, чем в простом. Не важно, что вы ни черта не разглядите на такой скорости – важно, что у вас не абы что, а супербыстрый способ просмотра информации. Настолько быстрый, что при нём эта самая информация не усваивается, как пища не усваивается при быстром её заглатывании без минимального хотя бы пережёвывания.

Зато теперь соревнования с идеологической базы сместились на битву за что-то осязаемо-материальное. Граждане стали соревноваться в добыче дефицита, в сражении за рабочие места, за место под солнцем. Некоторые теперь говорят, что жизнь именно такой и должна быть. По законам биологии. Почему же тогда в школах до сих пор отдельно есть предмет Биологии, а отдельно – Анатомии? Почему бы, если человек так охотно соглашается жить по законам биологии вплоть до подчинения этим самым законам своего сознания, не изучать его на уроках, скажем, Ботаники вместе с какими-нибудь корешками и пестиками-тычинками? Или Зоологии, как подвид амёб или ещё чего более «высокоразвитого»?

Нынче соревнуются буквально во всём. Куда ни плюнь, а непременно угодишь в какие-нибудь конкурсы, олимпиады, состязания непонятно кого с кем и во имя чего. Этакая модель мира глазами неполовозрелого и самоутверждающегося любыми способами и на каждом шагу подростка, когда все в чём-то соревнуются друг с другом и пытаются хоть кого-то обскакать. Одно время по телевизору рекламу такую крутили, что, дескать, страсть к соревнованиям в крови у мужчины, и показывали сперматозоиды, которые стараются друг друга обогнать, словно мужики на распродажу дешёвых спиртных напитков бегут. Мол, жажда первенства и превосходства обусловлена в нём на клеточном уровне. Но уже встречаются и женщины, которых накрыла такая же сперматозоидная философия. Победившие мужчины при победе в забеге выполняют характерный жест, который похож на одновременное отталкивание обеими лыжными палками, или изображают композицию из согнутой до предела в локте руки, как будто в вагоне стоп-кран срывают. При этом желательно одну ножонку (по канону – с противоположной стороны корпуса относительно согнутой в локте ручонки) согнуть в коленке, словно пинка кому-то под зад даёшь. Символизирует этот жест, как не трудно догадаться, мужское достоинство в рабочем состоянии. Странно видеть такой жест в женском исполнении в случае победы. Но нынче на странностях такого рода не принято особо заострять внимание.

Есть мастера, которые могут устроить соревнование из учёбы, из работы, даже из любви. Соревнуются даже не сами, когда силы уже на исходе, а устраивают то тараканьи бега, то коровьи скачки. Адреналина всем стало резко не хватать. За эту тягу к адреналину теперь расплачиваются изношенным раньше времени сердцем и мозгом. Еле ноги волочат от адреналинового перенасыщения, но говорят, что так веселее, да и вообще соревновательный дух порождает невиданный стимул ко всему на свете. Всем теперь нужен какой-то стимул. Без стимула нынче и не естся, и не спится, и не любится. Стимулирующие средства продаются на каждом шагу на все случаи жизни. Людям скучно, и они изобретают способ взвинтить себя, чтоб хоть что-то у них заработало. Почему-то скучно как раз с такими людьми, которые время от времени заболевают скукой и ищут свой наркотик от неё. «Ску-ушно!» – вот основное кредо нашего помешанного на соревнованиях скучающего человечества. Знало бы оно, как с ним скучно.

Теперь если дети не хотят учиться, то говорят, это единственно оттого, что им скучно и нет стимула или даже мотивации. Теперь не учеников-лодырей принято ругать, а педагогов-злодеев, которые не сумели этих увальней развеселить, увлечь и придумать для каждого персональный стимул к учёбе с индивидуальной мотивацией. Например, организовать какое-нибудь соревнование, кто быстрее до конца строки буковки напишет. Работать не хотят – опять стимул подавай. Прикармливать всех нынче надо стимулом, а без этого иные и жить не станут. Сведут счёты с жизнью и обвинят общество, которое не предоставило, понимаешь ли, стимулятора для поддержания дальнейшего существования. И никто не задумается: а на черта такое чудо природы нужно, которое на ногу себе же наступит и без стимула не найдёт в себе сил с неё сойти? Орать будет: «Люди, имейте совесть, создайте мне мотивацию, пока я себе… не отдавил!». Мрачно до ужаса, хотя по идее со стимулом-то должно быть весело.

Наших дедов к учёбе тоже стимулировали. А уж как мотивировали-то! Учитель ставил в угол класса ведро со свежими розгами, и под конец урока «пятёрку» не получали только безнадёжные мазохисты. Им не прощали даже элементарные детские капризы и демонстрацию усталости. Была ещё такая методика, когда в некоторых семьях можно было увидеть на стене ремешок или прутик на специальном гвоздике. Только недоросль заленится, заканючит «того, сам не знает, чего», как родитель прыг-скок к этому проверенному веками стимулу, а сынуля или дочурка уже и уроки сделали, и картошку почистили, и даже свой школьный костюмчик к завтрашнему дню погладили. И не канючат уже, не скрипят, не стонут противными голосами про то, как им скучно жить без мотивации, когда они жить ещё и не начинали. Это вам не витаминка для повышения углублённости и разветвлённости извилин в мозгу – действует в доли секунд.

Наше «непоротое» поколение к учёбе и труду стимулировали более интеллигентно, хотя кого-то по старинке потчевали дедовскими методами, но официально это уже осуждалось. В нашем классе висел стенд со словами Пушкина, что все мы «ленивы и нелюбопытны». Лень и нелюбопытство казались нам качествами ужасно некрасивыми, даже, как бы сейчас сказали, не сексапильными. И в самом деле: разве гоже молодым и энергичным да пребывать в какой-то тучной лености и дремучей скуке с кислой миной на лице? Мне лично вместо педагога не нужен был массовик-затейник, который всеми способами, разве что не спляшет, но убедит-таки какую-то кислую дуру прочитать учебник или выучить урок.

Мы были энтузиастами. Это после нас пришло поколение пофигистов, которых хоть режь, а им всё по барабану. Нас же зажечь было проще простого. Может быть, после нас и пришло такое тотальное безразличие, что на нашем примере увидели, как любая деятельность может зашкаливать, если браться за неё с превышающим разумные пределы рвением. И деятельность эта превращается в антидеятельность, то есть приносит уже не пользу, а вред. Сколько себя помню, а всё детство прошло под лозунгами. «Догоним!», «Обгоним!», «Перегоним!», «Покажем!», «Сделаем!». Так все ресурсы страны и ушли на какой-то бег на месте: вроде и бежали куда-то, за кем-то гнались, но так с места и не сдвинулись.

Помню, каждый год у нас устраивали сбор макулатуры. Дело хорошее: собрать ненужную, отслужившую свой век прессу, слишком потрёпанные книги и учебники, пожелтевшие от времени газеты и журналы, чтобы дать бумаге новую жизнь. Экономия древесины – раз, разбор завалов из макулатуры на полках и в кладовках – два, чувство сопричастности с полезным делом (для существа разумного и общественного, коим является человек, весьма важное, надо заметить) – три. И всё бы ничего, если бы не додумались этот сбор макулатуры превратить в соревнование, тьфу ты ну ты!

Принесённую школьниками макулатуру взвешивали и высчитывали, какой класс собрал больше всех старых газет и журналов. И у всех вылезал такой азарт с адреналином, такой стимул, какого нынче и в аптеке даже за большие деньги не купишь.

Надо заметить, что за полгода перед этим у нас так же проводилось соревнование по подписке на эти самые газеты и журналы: кто больше всех выписал себе периодики – получи вымпел или даже похвальную грамоту. Или даже бесплатный абонемент на подписку того журнала, который ты и так уже себе выписал. Ничего, друзьям и соседям раздашь, когда твоя периодика начнёт теснить тебя из твоей и без того тесной квартиры. Отказаться от подписки было немыслимо! За это «ставили на вид». А как же не поставить, если речь идёт о попытке срыва такого важного мероприятия, как выполнение плана по подписке? Следует заметить, что школа в городе была одна, поэтому там все учились. То есть там же учились все братья-сёстры, кузены и кузины. Старший брат-шестиклассник выписал себе «Пионерскую правду», младший – журнал «Мурзилка», двоюродный – журнал «Костёр» и всё ту же «Мурзилку» (очень её любил), троюродный – газету «Смена», кузина-старшеклассница выписала «Аргументы и факты». А газеты и журналы были дорогие, даже по тогдашним ценам. Зарплата у взрослых в нашей стране традиционно не превышала какой-то там установленный кем-то наверху минимум, на который сами «вершки» никогда жить не пробовали. К тому же у взрослых тоже свои соревнования на работе: папа выписал «Вопросы истории», мама выписала «Работницу», тётя – «Крестьянку», дядя – журнал «Советский экран», дед – журнал «Огонёк» и так далее в том же духе. А ещё они выписывали разнообразную профессиональную литературу, так что за год кладовка до потолка заполнялась этим добром. Но тебе-то тоже надо что-то обязательно выписать для победы твоего класса в соревновании по подписке! А куда ещё что-то выписывать, если семья и так уже под завязку снабжена будущей макулатурой?! И вот я в третьем классе заявляю:

– А вот подайте-ка мне подписку на «Комсомольскую правду», раз такое дело! Не стану же я вторую «Пионерскую» или третью «Мурзилку» выписывать.

Все так и ахнули:

– Горская, это сильное предложение.

Соревнование шло ещё как бы и на деньги (хотя азартные игры среди детей были как бы вроде запрещены). И «Комсомолка» тогда среди «школьных» газет была одной из самых дорогих. То есть наш класс, подписавшийся в большинстве своём на какую-то октябрятскую дешёвую мелочёвку вроде «Весёлых картинок», резко вышел в лидеры среди третьих классов. Мне, разумеется, дали приз: бесплатную подписку на… «Пионерскую правду». На что же ещё? Не на «Таймс» же.

– Будет чем задницу в дачном туалете подтирать, – поддержал моё рвение дед.

А ведь были семьи ещё более многочисленные. В моём классе училась девочка, у которой было пять братьев и три сестры. И все учатся! Кто в институте, кто в техникуме, а основная масса – в нашей школе. И везде соревнования по подписке! И они навыписывали уж всего, чего только можно себе вообразить вплоть до журнала «Крокодил» – издания совсем уж не для детского чтения. Но кому-то из них выписывать уже совершенно нечего, так как это и так в семье есть. Начинаются мучения, когда ребёнка пилят в школе вожатые и прочие ответственные методисты по внеклассной работе: «Ты почему ничего не выписываешь? А как же честь твоего класса?! Да как же так можно! Да где ж это видано! Стыд и позор таким подрывникам, как ты!». Ребёнок страдает и плачет: «Мне мама денег не даст на четвёртую газету или пятый журнал». Школьная общественность идёт к этой несознательной маме и уговаривает её оторвать от семейного бюджета копейки хоть на что-то совсем плёвое, что и читать-то никто не будет даже в дурдоме: на какой-нибудь «Блокнот пропагандиста-атеиста» или «Листок политобразования». Были такие махонькие и тонюсенькие издания формата А6 или того меньше. Их потом можно было видеть в качестве туалетной бумаги в общественных уборных. Кстати, туалетная бумага в рулонах тогда была страшным дефицитом!

Могла назреть ситуация, когда какой-нибудь методист-активист скорбным голосом оглашал, что школа не справляется-таки с доверенной высшими инстанциями задачей. То ли рождаемость упала, то ли газет и журналов стало слишком много, но не выполнен план к какому-то там съезду какой-то там хартии: «Обязуемся обеспечить народ по два экземпляра периодики на рыло!».

Начинается всё по новой: старший брат выписывает себе «Юный техник», младший – «Изобретатель и рационализатор», двоюродный – всё ту же «Мурзилку» (жить без неё не мог), троюродный – газету «Труд», кузина-старшеклассница выписала «Литературную газету». Я начинаю метаться: как не уронить честь класса и «подарить» родственникам нужное издание, а не четвёртую «Мурзилку».

– Мне журнал «За рулём», – серьёзно сказала я, долго выбирая в списке журналов и газет.

В моём классе все так и полегли:

– О-о!

Вожатый класса Слава потрогал мой лоб: не температурит ли ребёнок, не бредит ли.

– Может, ты на что-нибудь более инфантильное подпишешься? – спрашивает тревожно. – Вот хотя бы на…

– Нет! Это уже брат выписал.

– А вот это…

– Сестра.

– Ну, вот хотя бы…

– У дедушки от работы выписано… Хочу «За рулём» и точка!

– Да-а, – восхитился Слава. – Даже я бы так не смог!

Естественно, мне дали приз: вымпел «Лучшему подписчику младших классов». Я перекрестилась, что не очередную бесплатную подписку на то, что и так будет целый год «радовать» меня и моих близких.

В многодетных семьях стоял рёв. Там детям 10–12 лет приходилось «доподписываться» на такие издания, что и не выговоришь: «Справочник по орошению полей» и «Квартальный бюллетень наблюдения за жаброногими и жабродышащими ракообразными».

И вот обратный процесс: сбор макулатуры. А макулатуру у нас собирали только пионеры. Везло тем, у кого братья-сёстры уже в комсомоле или ещё в октябрятах. Тут уж они на тележках тащили и «Бюллетень по орошению», и «Квартальные наблюдения за жабообразными», и ещё много чего. Выписано-то всего до чёрта, до ужаса, до потолка! Когда квартира заполнялась толстыми пачками газет и журналов, когда им не находилось уже места ни под кроватями, ни в чуланах. Ну и родимую «Мурзилку» тоже несут – куда ж её девать? Плохо тем, кто был одним ребёнком в семье. Таких у нас в классе имелось всего три человека. Хотите – верьте, хотите – нет, а один ребёнок в семье в те годы был редкостью. Не знаю, как в больших городах обстояло дело, но в нашем «сити» обязательно хоть один брат или сестра, но у каждого были. Это теперь двое детей – больше чем достаточно, а тогда семью с четырьмя детьми никто даже не считал многодетной.

Один мальчик ничего не принёс в день сбора макулатуры. Мама его «Пионерской правдой» во время ремонта обклеила стены перед оклейкой обоями, папа кипу газеты «Известия» за минувший год унёс в гараж для вытирания рук и промасленных деталей, дедушка взял на растопку печки «Весёлые картинки». Если что и осталось, то пошло на хозяйственные нужды. А как же? Ведь в описываемую мной эпоху нельзя было вот так просто пойти и купить обычный полиэтиленовый пакет, какие сейчас в ветреную погоду носит по округе в таком количестве, что хоть руками их лови. Поэтому всё заворачивали в газеты – в магазинах обёрточная бумага не всегда была. Даже фарцовщики и спекулянты в советских фильмах носили товар, завёрнутый в газетку. Даже Аркадий Райкин шутил про взятку: «Прикройте «Правдой»». Уж если у «хозяев жизни» не было никакой другой «тары», что про простых граждан говорить? Даже для учебников, чтобы они не истрепались и не испачкались за очередной учебный год, делали специальную обложку из газеты. Из чего же ещё? Туалетной бумаги тоже не было, поэтому для такого деликатного дела использовались те же газеты. Что говорить, когда её до сих пор в общественных туалетах, особенно, на производстве, в подтирочно-гигиеническом качестве используют.

То есть у одного мальчика из нашего класса этой самой макулатуры не оказалось. Ну, нет у человека макулатуры, хоть режьте вы его! А надо принести. Хоть ты тресни, хоть наизнанку вывернись, а притарань положенные два килограмма. И начинают этого мальчика стыдить, начинают его клевать, мол, как же тебе не стыдно, наглец ты этакий, как же тебе не совестно товарищам по борьбе за выход на первое место по сдаче отходов самой читающей нации в глаза смотреть, а?! И ему стыдно, очень стыдно! Вот только, за что? Если вдуматься, чокнуться можно.

Сразу вылезает какая-то конфронтация: «Да он жа хотит нам усё дело запороть на корню. Ату его!». Мальчик в слёзы, мальчика жалко. Ведь хороший мальчик же, почти отличник и победитель школьной спартакиады, а тут такое вскрылось, ай-яй-яй. Пионеры-изуверы, будущие зубастые комсомольские лидеры начинают этого мальчика шпынять и бойкотировать. Особенно те, кого он в вышеупомянутой спартакиаде «сделал». Пионеры с человечными наклонностями начинают подсовывать попавшему в беду товарищу какие-то клочки из своей макулатуры. Понятное дело, что на показателях по общему весу сданного классом вторсырья это сказывается весьма негативно. Объявляется план-досдача: тащите всё, что у кого бумажное есть, потом разберёмся.

Я-то никогда бед не знала в этих соревнованиях, потому что и газет в семье накапливалось предостаточно, и журналов. Причём, каких журналов! Не верьте, что глянцевые журналы появились в России только в конце XX века. Глянцевая бумага не только красивая, но и тяжёлая. Вот «Вопросы истории» печатались на лёгкой газетной бумаге, зато были толстыми, то есть компенсировали лёгкость бумаги своей толщиной. Такой же был журнал «Вокруг света». Это сейчас он стал глянцевым и большого формата, а раньше он был и потоньше, и поменьше, и полегче. Мама по работе выписывала «Терапевтический архив» – белоснежное, как медицинский халат, издание более сотни страниц на великолепной глянцевой бумаге. Его подшивку за год я не могла поднять, поэтому за меня в школу её носили старшие братья или папа. Один номер «Политического образования» порой весил, как среднего объёма книга. Но самое лучшее было сдавать журнал «Огонёк», который был, пожалуй, самым огромным по формату в то время. Бумага в нём была замечательная, плотная, толстая, блестящая! У меня до сих пор хранятся знаменитые репродукции мировой живописи с разворота этого журнала, которыми в те годы обклеивали и обвешивали квартиры практически все советские граждане. Один «Огонёк» был значительно тяжелее самых толстых и многостраничных газет. «Советский экран» – ещё один источник самодельных плакатов с ликами любимых актёров – «Огоньку» по весу уступал ненамного. «Работница» с «Крестьянкой» были полегче, как и положено изящным «журналам-девушкам», но даже изрезанные женщинами на выкройки и картинки мод, на рецепты блюд и масок для лица, тоже давали ощутимый вес при сдаче с теми же газетами. Сдавай хоть пудами! За год их накапливалось столько, что приходилось выносить в чуланы на огородах или во дворах, какие ещё сохранились даже в крупных провинциальных городах.

Поэтому я, если наш класс отставал по весу сданной макулатуры, вытаскивала из этого чулана связку журналов «Наука и жизнь» за три-четыре года подписки, которая толщиной была около аршина, тащила её в школу, и после этого ко мне уже никто не приставал с дурацкими вопросами: «Горская, а где твой вклад в досдачу вторсырья, когда Холодная война в разгаре?».

Иногда случались стычки на почве воровства чужой макулатуры. На изящных учениц нападали хулиганы из параллельных классов-конкурентов. Ведь макулатура – она макулатура и есть, на ней же не написано, кто её принёс и откуда. Правда, на журналах и газетах на почте от руки писали номера домов и квартир, чтобы почтальону было удобно раскладывать их по почтовым ящикам. Но кто там докажет, что надпись «Заг. 31–13» – это дом номер 31 по улице Загорской, а не, скажем, по Загородному проспекту? Находились психи, которые отрывали от газет клочки с номерами за целый год! Чтобы не возникало конфликтов, было вынесено мудрое постановление: каждый ученик должен подписать каждую единицу сданной им макулатуры. Сдаёшь сто или двести газет, вот все и подпиши. Разборчиво укажи имя фамилию и класс. Были случаи, когда и эти надписи отрывали и писали новые данные. Вот что делает с людьми азарт и дух соревнования.

В дни досдачи макулатуры учеников с неустойчивой психикой начинала лихорадить мысль: «Где взять дополнительную макулатуру?». Самых сообразительных посещало озарение: «Надо не бумагу тырить, а обеспечить нужный вес, массу!». Одни из них принимались сдавать в макулатуру даже свои тетрадки за текущий учебный год! Особо дерзкие и даже где-то наглые умудрялись грабить школьную и городские библиотеки, воруя оттуда подшивки нужных читателям газет и журналов и даже весьма редкие и совершенно новые книги и учебники. Другие над этим только посмеивались и находили другой способ, как повысить вес макулатурной массы своего класса.

В один прекрасный день пионер нашего звена Витька Плахов принёс небольшую и аккуратную кипу обычных газет. Но совершенно неподъёмную. Кладёт её на весы – десять килограммов! Что за чертовщина? Приходит Серёга Бубликов с тонюсенькой пачечкой каких-то журнальчиков типа родной до боли в суставах «Мурзилы». На весах эта ноша показывает двенадцать кэгэ! Потом ещё кто-то притащил, обливаясь потом, пару-тройку журналов, толстых правда, но где вы видели, чтобы они весили пять кило? Нам повезло, что приём макулатуры вела старшая пионервожатая школы Лора, идейная барышня двадцати с небольшим лет. Вообще-то, её звали Флорой Юрьевной, но имя Лора ей нравилось больше. Она всем доказывала, что оно означает Ленинская Октябрьская Революция! Школьники-негодники за глаза называли её Хлоркой.

И вот наша Лора только удивлённо ресницами хлопала, но взвешивала и записывала, взвешивала и записывала. Под конец приёма наш 4-ый «В» класс вышел в лидеры не только между однокашниками из классов «А», «Б» и «Г», но и вообще по школе! И хоть бы кто додумался проверить, понять, почему толстенную вязанку журналов в человеческий рост, которую собрали наши конкуренты, по весу превосходят вот эти тоненькие и подозрительно перемотанные крепкой бечёвкой листы газетёнок? Вот как всех ослепила страсть выйти на первое место в соревновании по сбору хоть чего-нибудь.

Всё погрузили на машину и отправили на бумажную фабрику для переработки. Нашему классу, понятное дело, дали и вымпел, и грамоту, и книгу «Детский годы Ильича» для классного пионерского уголка. Такая гордость распирала за свой коллектив, за победу… Но всё «обломилось», когда с фабрики приехал разгневанный работник, грохнул об пол несколько кирпичей, откуда-то украденных свинцовых пластин, пару-тройку тормозных колодок от железнодорожных вагонов и даже топорище от большого колуна! Специалист по бумаговарению чуть не плакал и страшно ругался, что это откровенное вредительство и показуха, что макулатуру собирают для экономии драгоценной древесины и ликвидации мусора, а совсем не для того, чтобы утруждать работников фабрики вылавливать из котла с бумажной массой эти совершенно небумажные включения. Кому-то из нас было стыдно, кто-то только ехидно улыбался. К вечеру у нас отняли и вымпел, и грамоту, и «Детские годы Ильича»! Пока мы и их не сплавили на вторсырьё. Досталось и другим классам, у которых в пачках с газетами обнаружились совершенно новые и весьма толстые книги. А какая-то малолетняя сволочь додумалась для создания объёма и усиления веса впереть туда украденный в городской библиотеке том Большой советской энциклопедии!

Была стране польза от такого участия в соревновании по сбору старых газет и журналов? Вряд ли. Скорее, больше ущерба. Была б моя воля, я бы эти соревнования отменила. Есть у тебя макулатура – приноси и спокойно сдавай. Нет – на нет и суда нет. Ведь столько глупости из людей вылезает, как только уловят они носами азарт какого-то состязания, соревнования. Говорят, что в иных странах ставят контейнер с надписью «для бумаги», и граждане складывают туда именно бумагу. То же самое для стекла и пластика. А у нас ещё в Перестройку так поэкспериментировали, и в контейнер для макулатуры навалили всего, что душе угодно, и даже с прицепом, но только не макулатуру. Макулатура-то у людей была, но её большинство граждан вывалила в бак для стекла. Стекло навалили в контейнер для пластика. Такой вот парадокс загадочной русской души. А всё почему? А потому что скучно без соревнования-то, без раздачи вымпелов, без драки за украденные у кого-то кипы старых газет. Так многие «подсели» на эти соревнования, что теперь и не слезть.

А я терпеть не могу соревнования. В самом слове «соревнование» рычит корень «ревность». И кроме этой неуправляемой и беспричинной ревности больше нет ничегошеньки. Ревности, что кто-то кого-то хоть в чём-то обошёл, обскакал, обдурил. Дух соревновательства хорош только, когда кто-то стремится достичь определённых высот, благодарно наблюдая за достижениями другого. Когда человек становится, например, выдающимся пианистом, потому что у него в «соперниках» был образец виртуозности, и он благодарит своего соперника, что «благодаря вам я стал лучшим, и если бы не вы, я бы не прошёл и половины своего пути». А когда «лучшим» становятся путём подрезания струн на рояле соперника, когда победивший орёт: «Все видали, как я его сделал!», упаси бог с таким «лучшим» в разведку пойти или просто в одном помещении находиться. Он и из этого соревнование затеет, будьте уверены. Потому что это уже психоз, синдром.

Соревнования больше похожи на карточную игру, где требуется только ловкость рук, а не работа ума. Есть мнение, что карты значительно сложнее Их величества шахмат. Если серьёзно изучать карточную игру, то потребуется недюжинный ум и математический талант. Но звание картёжника так неблагозвучно именно потому, что сложнейшее искусство игры зачастую подменяется банальными приёмами шулерства и блефа. И учебники по шулерству сейчас покупают охотнее, чем учебники по самой игре, так как обманывать всегда легче, чем научиться хорошо играть.

Соревнования совершенно не определяют лучшего. Известны случаи, когда и лучшей фигуристке золотую медаль не давали, и лучший фильм без «Оскара» оставляли. Давно уже не слежу, кому там дали «золото», а кому – «бронзу». Неинтересно. Больше интриг и политики, чем спорта, если шутя могут Зидана с поля удалить, а каким-то интриганам и провокаторам кубок чемпионата мира отдать. А сколько спортсменов калечит себя допингом, запредельными тренировками? Разве про такой спорт сказано, что он полезен для здоровья? Да боже сохрани в таком спорте участвовать.

Спорт любят единственно за красоту, если таковая в нём присутствует. Помню, ещё на школьных спартакиадах наблюдали за соревнованиями, любовались, как солнце играет в спицах велосипедных колёс или отражается от ослепительного снега с бегущими синими линиями лыжни. И было досадно, когда никто этого не видел, а все взвинчено орали и выли: «Даёшь! Вперёд!! Ура!!!». Все скачут и пихаются локтями. И мигом становятся врагами, если «болеют» за разные команды. Эта война продолжается в школьных раздевалках, где даже девчонки дерутся из-за проигрыша до выбитых зубов! Особо рьяных и крикливых болельщиц на трибунах осаживает местная шпана: «Да не ори ты так! Возьмут тебя замуж, возьмут».

Хорошо смотреть на игру, но не забивать голову глупостью про какое-то там болезненное первенство кого-то над кем-то. Если спортсмен красиво спускается с горы, то не интересно, первое место он занял или сто второе. Кто-то может сказать, что такие настроения непатриотичны и так далее. Но современный спорт – явление вообще мало патриотичное, а до мозга костей коммерческое, как и всё прочее. Поэтому болельщикам на его поприще демонстрировать «преданность Родине и делу Партии» как-то не-уместно. Смотрели как-то матч по футболу латышей с нашими и становилось неловко, что в латвийской сборной русских больше, чем в российской. Не знаешь, за кого болеть: за русских латышей или за африканцев с болгарами в составе сборной России. Там ведь теперь кого только нет, кого только не прикупили ради победы, которая всё одно так и не приходит. Но «болеть» за них уже не хочется. Потому что не «наши», потому что завтра могут перепродаться в другой клуб или сборную на более выгодных условиях. Вот дворовый футбол – это да, это другое дело. Тут даже хозяйки орут из окон кухонь, помешивая бульон, такие патриотичные перлы, как «Серёга, задай им трёпку, чтоб знали, у кого тут хвост трубой!». И грохочут в поддержку «своих» кастрюлями и половниками. Но дворовый футбол, к сожалению, уходит: дворовые мужчины теперь активнее соревнуются, кто кого перепьёт. А после таких «соревнований» если их и влечёт погонять мяч, получается то ли футбол, то ли баскетбол, то ли толкание ядра пополам с боксом. Некогда неприкосновенное пространство дворов и кварталов занимается автостоянками и многолетними грязными стройками новых ульев для граждан, как будто этот маленький клочок земли под окнами – последнее, что осталось от громадной и большей частью совершенно безлюдной России-матушки.

Совершенно запустила наблюдение, какой картине дали «Оскар» или ещё какую награду, а кому – ни шиша. Наград этих развелось столько, что легче перечислить фильмы, которые ни на какие из них не номинировались. Сейчас ведь как: если там не дадут награду, тут может что-нибудь перепасть из сочувствия. Если и тут ничего не получишь, есть ещё десяток-другой фестивалей и конкурсов, авось там чего-то перепадёт. А смысл? Бывают картины, что не выдвигаются ни на какие награды, а зал после показа встаёт и аплодирует. Или привезут фильм, которому и несколько «Оскаров» дали, и столько же «Ник» наподдали, других же менее громких наград и вовсе горой насыпали – а зритель встаёт и… выходит задолго до окончания фильма.

Давали бы всем венок из лаврушки за любые достижения, как в Древней Греции, и не было бы такой отчаянной борьбы за первенство любой ценой, больше сил и времени отдавалось бы самому процессу творчества. Но в капиталистическом мире в основе любых соревнований давно лежат чисто финансовые выгоды. Про нас что говорить: мы бы и за лавровый венок бились, как в своё время за вымпел. Многие советские соцсоревнования, когда выращивался невиданный урожай, что сил не было его собрать, поэтому в передовицах трубили о получении победителем переходящего Красного знамени, а в это же время по полям с невиданным урожаем шёл трактор и запахивал его в присыпанную снегом осеннюю землю – яркий пример бесхозяйственности и просто идиотизма. Если кто уносил домой хоть один кочан или колосок с поля – это приравнивалось к воровству, заводилось уголовное дело. А запахать в землю целое великолепный урожай, потому что его не успели убрать до заморозков или некуда складировать – это не преступление, нет. Это последствие борьбы за престижное первое место, уж никто не помнит, в каком соревновании, с кем и за что. До откровенной глупости доходило, до самого настоящего вредительства, лишь бы завладеть каким-то вымпелом.

Китайцы какой-то год вырастили невиданный урожай риса и придумали по такому случаю, как из него топливо для автомобилей получить, чтобы ни одна рисинка даром не пропала. Куда им до нашего широкого размаха! Это нам ничего не жаль, а они там над каждым зёрнышком трясутся, жмоты. А мы за победу готовы тонны зерна сгноить. Только бы получить вымпел или похвальную грамоту с профилем Вождя.

Что творилось, когда в сентябре советских школьников и студентов загоняли в совхозы убирать турнепс – вспоминать жутко! Когда мы просто работали без объявления дурацких соревнований, как у нас говорили «без объявления войны», – все спокойно и хорошо делали свою работу, садились на автобусы и ехали домой. Но вот объявили соревнование на звание лучшего пионерского звена по уборке кормовой свёклы. Ставят пионеров в начало борозд – на старт, внимание, арш! И больше половины свёклы в результате этого забега на скорость втаптывается в землю. Её попросту никто не убирает, а вбивают ногами в землю, чтобы идущая следом проверяющая комиссия увидела голую пашню, освобождённую от урожая. Потому что целью являлась не уборка корнеплодов. Наша цель: быстрее добежать до конца борозды, как бегунам до конца беговой дорожки, получить первое место и гордое звание «Лучшие дуроломы республики». Идиотки вроде меня (к счастью, таких было не мало), добросовестно вытаскивали на свет божий каждую свёколку, каждую луковку и картофелину. Как в своём огороде, как нас учили дедушки и бабушки, которые эти овощи под бомбёжкой выковыривали из мёрзлой земли. Поэтому моё звено никогда не получало ни вымпелов, ни похвальных грамот за ударное вколачивание урожая в пашню. Такая же картина была и на уборке картофеля, и на сборе морковки, куда гоняли студентов ленинградских вузов и работников НИИ. Они точно так же дробились на какие-то отряды и звенья и охотно ловились на глупые призывы: «Даёшь первое место в сборе урожая! А ну покажем всем империалистам, как умеют работать настоящие передовики!». И после этого оставалось вытоптанное поле, словно по нему пробежало стадо бегемотов. Работники совхозов рыдали и молили больше не присылать «этих вандалов и варваров», когда им приходилось повторно идти по полю и откапывать из-под земли тонны испорченного, разбитого, растоптанного в хлам урожая. Зато империалистам чего-то там показали. Империалисты прямо-таки уделались от страха. Или от смеха.

После соревнования по уборке турнепса объявлялось соревнование по резке ботвы. Мы приносили с собой ножи и обрезали листья на уже собранных корнеплодах. Делали это по схеме трёх куч: в одной лежит собранный урожай корешками внутрь, а вершками наружу, в другую бросают отсечённые вершки, в третью летят корешки, собственно корнеплоды. Очень удобно: берёшь за листья левой рукой, правой отрезаешь их, левой тут же бросаешь листья в кучу ботвы, а правой метко кидаешь свёклу в кучу корнеплодов. Когда ритм наладишь, так и вовсе похоже на гимнастику. Да на свежем воздухе, когда нет дождя и осень так прозрачна и тиха – красота, что и говорить! А если при этом кто-нибудь травит весёлые байки или ведёт интересный разговор, то и вовсе это не кажется работой, а активным отдыхом. В самом деле, при такой разумной организации труда под конец работы не возникает чувства усталости.

Когда работали просто так, без всяких дурацких соревнований, то каждая свёколка была аккуратно обрезана, обколочена от земли и любовно уложена в ящики, а ящики погружены в грузовики. Но вылезают неугомонные массовики-затейники: «Народ! Даёшь рекорд по обрезанию! Покажем сионистам, как это надо делать! Не посрамим славу земли нашей». И так тошно становится, словно заставляют выполнять что-то противоестественное, да к тому же на скорость, как, например, кто больше кубов воздуха за минуту вдохнёт, или кто большую кучу кала навалит. Смотришь на этих горластых сволочей и думаешь: чтоб тебе провалиться куда-нибудь и не вылезать! А они настолько тупы и толстокожи, что даже не догадываются об этих «пожеланиях» в свой адрес. Знай, орут:

– Ребятушки, навались на правый фланг! Даёшь… Прорвёмся… Не посрамим…

И ведь дана же им зачем-то такая глотка и энергия? Нагоняют этой глоткой такое помутнение рассудка на людей, что никто уже не замечает, как осень тиха и прозрачна. Теряется и ритм работы, и аппетит к ней. Звенья и отряды лихорадочно срезают ботву, где она только есть, пока её не станет столько, чтобы можно было засыпать свои кучи необрезанной свёклы. Она ведь и так лежит ботвой наружу, кто там заметит: отрезанная это ботва или нет. Кто-то обязательно стоит на шухере, чтобы агротехники или бригадиры не засекли это, чему и названия не подобрать. В результате вырисовывается такая картина: стоят огромные стога из свекольных листьев, а рядышком – еле-еле заметные горстки корнеплодов. И хоть бы кто спросил: «А где урожай-то? Где сами корнеплоды-то, если от них так много ботвы получилось?». Не до этого: всем победителям выдают по вымпелу, всем старавшимся стать победителями – по флажку, всем идиотам, вроде меня, у которых куча ботвы была пропорциональна куче корнеплодов, выносят порицание:

– Ай-яй-яй, ну как же так? Вон некоторые звенья и отряды по пять куч обрезали, пока вы на одной тут как куры лапами водили. Нехорошо, некрасиво, просто не по-советски так спустя рукава работать, когда наши деды и отцы кровь проливали за ваше счастье!..

То же самое происходило, когда мы работали на стройке во время трудовой практики в десятом классе. Там объявляли соревнование, кто быстрее навесит максимальное количество дверей в строящемся здании. Когда строители работают просто, без соревнований, им надо каждую дверь повесить на петли, а каждая петля крепится на шести шурупах: три на самой двери и три на дверном косяке. И шурупы эти надо закручивать. Дело сие очень кропотливое, но очень важное и нужное. Но вот объявляется соревнование, и шурупы начинают не закручивать, а заколачивать, как гвозди. От такого беспредела двери через пару месяцев начинают провисать, а то и вовсе отваливаться, но это никого не заботит. Все ослеплены жаждой соревнования. Массовики-затейники, эти непревзойдённые мастера манипулировать нестойкими умами накручивают ситуацию дурацкими плакатами лозунгами, где первым словом стоят их излюбленные «Даёшь», «Догоним» и, естественно, «Прорвёмся».

Следует сказать, что массовики-затейники, эти методисты-активисты в самом процессе работы никогда не участвовали. Так, для вида только перед началом соревновательного массового психоза один шурупчик закрутят в готовое гнездо или на глазах восхищённой публики из бороздки выдернут морковку, которую перед этим кто-то уже выдернул и обратно воткнул. Они, как взвод НКВД за спинами штрафбата, подгоняли нас в атаку к победе в очередной глупой затее. Сложно сказать, чем определённым они были заняты по жизни, что именно делали, но люди, которые в момент организованных ими соревнований ничего не делали, их страшно раздражали и бесили. Поэтому они смотрели на «бездельников» тяжёлым, осуждающим взглядом. Им казалось, что даже отдыхая человек должен испытывать чувство жгучей вины за бесцельно потраченное время. Только какой-то винтик остановится в потоке общего психоза из разряда «Догоним и перегоним Мозамбик!», как тут же спиной почувствует, что они мрачно исподлобья наблюдают за ним. При этом они сами только выкрикивали какие-то бессмысленные лозунги и недоумевали, почему кто-то не хочет тупо этим лозунгам следовать. Это же так просто! Тупо делай, что тебе говорят, а «за нас всё уже продумали вожди». Даже не знаю, где сейчас все эти неугомонные крикуны, но явно и в новой жизни они не пропали. С такими талантами пропасть невозможно. Особенно в условиях дикого рынка.

Многие страдали от их хлёстких упрёков, и переходили постепенно в лагерь тех, кто за полчаса «выполнял» норму целого рабочего дня. Это в самом деле легче, чем просто нормально работать. До сих пор не пойму почему, но мне никогда не хотелось в этом идиотизме участвовать. Даже ценой вымпела и гордого звания «Лучший обрезчик ботвы в этом сезоне». Ужасно устаю, когда приходится участвовать в никому не нужной и бессмысленной деятельности. Думаю, что любой человек устаёт от этого. Сейчас в людях сидит именно такая усталость, что приходится заниматься тем, чего они не понимают или даже вредят своей деятельности. Когда работаешь и понимаешь свой труд, можешь объяснить каждое действие, совершенно не устаёшь. А когда приходится закапывать канаву, которую впереди тебя кто-то выкапывает, то уже через пару шагов наваливается усталость и отчаяние, словно внутренний цензор спрашивает: «Ну и объясни, чем ты собственно тут занимаешься?». А объяснить невозможно. И это отнимает все силы.

Когда мы стали постарше, то подходили к директорам совхозов и указывали им на такие безобразия. Директора кивали, говорили, что им самим всё это не нравится, но они ничего не могут поделать с таким положением вещей. У нас всегда так: сами видим недочёты в работе, сами себя за них ругаем, но никак не можем исправиться. Этакий комплекс покаяния, если сами себя поругали, осудили, сами над собой посмеялись, то с нас и взятки гладки. Мы не понимаем, что раскаяние не для того существует, чтобы бесконечно делать ошибки и каяться, приносить откровенный вред и снова каяться. У нас постоянно можно слышать: «Ах, вот в Европе, вот в Америке, как там чисто и пригоже! А у нас всё заплёвано-захаркано, разбазарено всё в пух и прах на все четыре стороны! Вот мы такие да сякие!..» и так далее в том же духе. При этом сам говорящий под конец речи высморкается себе под ноги, разве что не помочится и снова вздохнёт: «Ох, не будет у нас никогда порядку. Мы ведь такие-растакие, что и знаться с нами тошно». А что мешает стать другими, если мы так хорошо видим свои недостатки? Может, просто не хотим исправляться и для этого придумали такой приём вечного раскаяния? И нас не тронь: мы же сами себя поругали, мы же сами при-знали, что сделали что-то не так! Что толку от этих покаяний? И это на фоне лозунгов «Догоним! Достигнем! Достанем! Покажем! Все – козлы, а мы – лучшие!». Наши лозунги увидишь – впечатление, что тут супермены живут, которые всё могут и умеют. А на деле никто ничего не может и не хочет, как в анекдоте про евнуха, который своей невиданной потенцией хвалился.

В нашем городе теперь повадились отключать то электричество, то воду. Говорят, для экономии газа и вообще всего прочего, что ещё имеет смысл выгодно продать за бугор. Денег нет в государстве, говорят. Всё профукано. Куда всё делось – никто не знает, но ряды отечественных олигархов растут и крепнут день ото дня. Повод для отключений нашли в том, что некоторые граждане не платят за эти самые воду-свет-газ. Полгорода нигде не работает, поэтому и не платят. Другие полгорода работают, но тоже не все могут ежемесячно платить за эти ценные и дорогие ресурсы. Они если заплатят, то на оставшиеся деньги смогут купить себе конфетку к чаю, чтобы совсем горько не было, и колбаски своему пёсику или котику. Хотя многие вообще намастачились обходиться без света-газа. Без воды-то человек не проживёт и дня, но воду можно и из реки брать, а вот без света-газа – как не фиг делать. Особенно живучие бабульки, которые так и говорят, что их прабабки и прапрадеды жили себе спокойно без «энтих глупостев» и горя не знали. И вот мы из двадцать первого века теперь должны повернуть в эпоху, когда энтих глупостев ещё и в помине не было во всём мире. Чиновник какой-нибудь с двумя-тремя высшими образованиями приедет на пяти-шести дорогущих машинах, каждая из которых ценой в десять-двадцать годовых окладов рядового провинциала, со свитой в сотню-другую господ в дорогущих костюмах и начинает втолковывать несознательным гражданам, нежелающим понять «важность политического момента»:

– По нашему… то есть вашему району наблюдается растрата воды и электроэнергии. К тому же вы неисправно платите за эти дары, что вам государство так милостиво предоставило, а у государства денег нет на то, чтобы за вас платить. Мы… то есть вы и так государство разорили своими непомерными требованиями. Мы… мы войну выиграли, а вы… вы слишком хорошо жрать хотите!

И это говорит такой мордоворот, которые слушающим его оборванным старикам во внуки годится. И вот он этим пережившим не понаслышке все войны XX века и грабительскую политику новых хозяев жизни – и поди разберись, что страшней, – говорит, что он там какую-то войну выиграл. Но никто не спорит, потому что его клика в самом деле выиграла. Победила всех прочих своих соотечественников в борьбе за биологическое выживание в условиях дикого рынка, который в современной России почему-то зовут «демократией».

Говорит он это на фоне огромной кучи зерна, которое гниёт под дождями, так как нет нового хранилища. В старом ещё пять лет тому назад сгнила крыша. За пять лет в «отсталые» советские времен целые города выстраивали, а теперь досок настелить и самым дешёвым рубероидом их покрыть никто не может. Скажи где такое, и сразу какой-нибудь мрачный и обиженный на весь свет мужской голос пробубнит: «А вот сама бы попробовала, раз умная такая». Да я и пробовала в один из субботников с другими бабами, но та крыша тоже давно сгнила. А теперь зерно гниёт. И сколько эта огромная, как пирамида египетская, куча зерна может стоить? Сколько за пять лет таких куч тут сгнило? Неужели это такие копейки? Так чего же теперь гундеть на каждом шагу про какие-то растраты и недостачи? За что ни схватись, а всюду нет денег в бюджете. Нужны новые дома – нет денег, нужен ремонт вокзала – нет денег, детям нужен стадион – нет денег. А зерно гниёт. Зерно, которое когда-то заменяло людям деньги, пока их не изобрели. А рядом гниёт такая же куча картофеля, который вырастили специально для Крайнего Севера, но он уже почти весь сгнил, потому что между какими-то серьёзными ведомствами не могут договориться насчёт транспорта. Он и в прошлом году так же гнил, пока не превратился в полугнилую кашу, которую погрузили-таки и увезли туда, где этот картофель ждали уже полгода.

А всё из-за тех же соревнований. Точнее, из-за несостыковки между соревнующимися. Одни соревнуются по первенству на самый большой в мире урожай, а другие соревнуются за первое место по экономии топлива при перевозках, и этого самого большого урожая в том числе. Даже помойку месяц специально не вывозили для экономии бензина. В итоге все заняли первые места по своим соревнованиям, получили какие-то грамоты, а город завален мусором и ударный урожай ударно же и сгнил.

Эта болезненная тяга к соревнованиям никак не переживёт пик моды на себя. Соревнуются, лишь бы стать первыми хоть в чём-то, а ради чего – не всё ли равно. Напоминает безнадёжно разлаженный механизм, в котором каждое его звено продолжает тупо выполнять свою функцию, но на общей работе это никак не сказывается. Так в фильмах о войне раньше показывали подбитые и перевёрнутые танки, которые уже никуда не едут, а только их колёса продолжают бешено вращаться, иногда даже в разных направлениях. Так и мы вращаемся до сих пор, как пустая бобина, с которой смоталась плёнка. И такое яростное вращение достойно награды просто потому, что так принято. В результате кругом победители и чемпионы, передовики и ударники, а никто не может придумать, как из пункта А в пункт Б перевезти остатки сгнившего картофеля. Возможно, кто-то поморщится: «Да что ты тут развела со своим картофелем! Да кому он нужен? Разве можно сравнивать экономию бензина, нефти и какой-то там картофель?!». Зачем же его тогда сажают и растят в таком количестве, затрачивают столько сил и средств на его уборку? Может, его вовсе не сажать и не объявлять соревнований по рекордной уборке, чтобы потом нечему было гнить под осенними дождями под россказни холёного господина про то, что кто-то у нас профукал всё государство, а они какую-то войну против своих же выиграли?

Все эти соревнования по сбору абы чего во имя победы абы кого в абы чём в годы моей пионерской юности всегда приурочивались к 22-му апреля, ко дню рождения товарища Ленина. Смотри, мол, Владимир Ильич, как мы доблестно выполняем твои заветы, которых ты нам и давать не собирался. Этакая советская Пасха, замена отнятого христианского праздника, как язычникам когда-то праздник начала роста солнечного дня заменили Рождеством Христовым. Тогда же начинались славные субботники, когда окончательно сходил снег, под которым проступали горы грязи за лето, осень и зиму вместе взятые. Всё начинают мыть, чистить, а мы вот металлолом собираем. Были такие «критические» дни у пионеров: то сборы макулатуры, то сборы металлолома. Но если на макулатуру можно было подписаться в дни соревнований по подписке на периодику, чтобы потом это всё вернуть государству, то с металлоломом было сложнее: подписки на него не было. Собрали бы то, что под ногами валяется, чтобы никто себе сапоги об гвозди не распорол, так ведь нет – носом будем рыть, но найдём лом даже там, где его нет и быть не может.

Вы представьте себе ситуацию: человеку нужно принести что-нибудь металлическое в общую кучу лома, которую собирает его класс. Говорят, что в странах Европы есть пункты приёма, куда человек может сдать, например, сервиз. Зачем он ему, если у него и так уже два есть, а вот этот третий подарили? Пусть даже старый и наполовину разбитый. Там даже можно сдать флакончик из-под духов или просто куски битого стекла. Там никто не стоит в замызганном халате и не орёт зычным голосом: «Тары нет! Уйди на… отседа, падла!». Там всё есть. Почему-то. Платят там за эти стекляшки какую-то символическую плату, но люди сдают туда битое стекло не для того, чтобы «срубить бабки», а чтобы окружающая их среда была уютной и чистой. Чтобы стекольная промышленность не тратила лишние ресурсы на производство нового стекла, не загрязняла бы лишний раз такую хрупкую экологию. Таково там вековое воспитание. Ведь окружающая среда очень важна для человека. В среде, где есть чистые улицы, опрятные дома, у человека и мысли соответствующие. Там же, где под ногами валяются осколки, бутылки, клочки газет, просто куски дерьма, у человека в голове формируется такое же дерьмо вместо мыслей. Он может только пинать эти помои ногами, постепенно переходя на окружающих. Сделали бы и у нас пункты приёма по сбору всякого хлама, а не чистой меди и алюминия, так и почище стало бы, и люди бы поменьше лягались. Но у нас в этих «пунктах приёма лома» сидят человеки не с выражением лиц «сделаем нашу страну уютной и красивой», а с несмываемой миной «как бы побыстрее сколотить бабло и свалить из этой дыры за бугор, где уютно и красиво». Они не понимают, что уютная и красивая жизнь где-то не сама по себе возникла, а создаётся людьми. Они сами могли бы сделать вокруг себя уютно и красиво, а не скакать за тридевять земель в тридесятое царство на готовое. И они там не станут разрушать это уютно и красиво, потому что оно чужое. У многих наших граждан сидит в голове мысль, что только в своём доме можно и нужно гадить, а в чужом – восхищаться его чужими уютом и красотой и ставить его своим покинутым соотечественникам в пример. Если бы металл в самом деле валялся у нас под ногами, как листья в пору листопада, то вопросов бы не возникало: бери его охапками и сдавай. Но вот нет его. А надо что-то сдать.

Мы металлолом первый раз сдавали в пятом классе. Я тогда пошарила глазами окрест себя и ничего подходящего для сдачи не нашла. А вы сами поищите вокруг себя и скажите, что можно было бы сдать в лом? Ну, нет металла, хоть ты тресни, а надо что-то найти. Мама мне тогда дала старую кастрюлю с ржавым дном – всё, что в доме нашлось для соревнований пионеров по сбору и сдаче металлолома. И у вас бы больше не нашлось. Если в дом запустить мародёров и дать им задание найти в этом доме лом, то они, конечно же, обдерут там и ручки на дверях, и батареи центрального отопления, и газовую плиту с холодильником. Но это мародёры, а мы-то в этом доме живём.

Короче говоря, понесла я эту кастрюлю. Иду со своей однокашницей Надькой Карпинской и гордо несу свою кастрюлю – вот мой вклад в торжество нашей отечественной металлургии. Надька несёт старый утюг, какие ещё на углях работали. Прабабушка отдала, раз такое дело, раз правнучке надо хоть что-то сдать в общую кучу металлолома.

А общие кучи классов традиционно располагались на пустыре за школьным стадионом. Сначала туда тащили кто старое ведро, кто какие-то обручи с бочек, кто обломок лопаты, кто свой эмалированный ночной горшок. Всё поначалу было мелко. Потом группа наших учеников притаранила целую батарею отопления. Такую, какую герой Алексея Смирнова в «Операции Ы» растягивал перед Шуриком на манер гармони. Они её тоже на такие вот рёбра разобрали по штуке в руки, а ведёрники-кастрюльники вроде меня на них с завистью глядят: вот это настоящий металлолом! И хоть бы кто поинтересовался, откуда они эту батарею взяли? Украли, конечно! Но всем не до этого. Какое там: такой азарт, что у всех только глаза блестят. Я чувствую, что моя кастрюля как-то теряется на фоне такого металлоизобилия.

– Как?! – гневно взмахнула на меня ресницами наша Хлорка перед всем классом, когда стала оценивать, кто чего припёр для сдачи. – И это всё?! И это весь твой вклад в такое важное мероприятие?

– У меня больше нету, – оправдываюсь я.

– И тебе не стыдно? Ты погляди, что настоящие пионеры принесли, – подтащила она ко мне приличный такой кусок рельса, перевела дух и извлекла из растущей кучи башмак, какой железнодорожники под колесо кладут.

И мне стало стыдно. Так стыдно, что даже сейчас вспоминать страшно! Мы были так воспитаны, что не могли перечить старшим. Следует заметить, что мне как-то повезло на старших в детстве. Была в них какая-то вескость и разумность. Они нас воспитывали в послушании, но и не пытались этим послушанием воспользоваться ради всё той же скуки. В годы моего детства было немыслимо, если бы пьяный отец послал своего ребёнка в магазин за водкой или сигаретами для себя и принялся орать бы на него матом, когда тот его ослушался бы и отказался подносить ему новую порцию пойла. Я не говорю, что не было пьющих родителей. Я говорю, что они понимали, что нельзя во всё это вовлекать своих детей. Я не помню таких матерей, которые приказали бы своему сыну или дочке катиться на улицу на несколько часов, так как ей надо весело провести время с каким-то незнакомым мужиком. Если взрослый что-то требовал от своих детей, то это никогда не было им во вред, никогда их не травмировало и не противоречило их интересам, поэтому ребёнок охотно соглашался.

Нынешняя молодёжь не такая, и у неё, возможно, есть на то веские причины, так как среди взрослых появилось слишком много психов и самодуров, чтобы новое поколение беспрекословно им подчинялось, скромно потупив глазёнки. Современные дети в таком случае скажут:

– Не смейте манипулировать мной и подавлять мои ценности! Я не желаю общаться с тем, кто подобным образом ко мне относится и не уважает во мне личность! Я попрошу учитывать моё мнение – оно у меня есть.

Это если ребёнок начитан и образован. Большинство же просто скажет: «Да иди ты в ж…! Ещё тут какая-то фря будет вякать». Им если что не нравится, они об этом тотчас же дадут знать, а вот мы так не умели. Они уже знакомы с теорией информационных войн и с принципом воздействия рекламы и пропаганды на пассивного слушателя. Они знают, как можно закомпостировать мозги человеку и что надо делать, чтобы никто не мог манипулировать твоим сознанием. Это мне и нравится в новом поколении. Но мы были не такими. Нам говорили, что надо делать, и мы делали. Мы даже не могли сказать что-нибудь типа: «Я вам не корова и не вьючное животное, чтобы такие тяжести на себе таскать. Тем более без всякой пользы для страны и человечества». Если мы попробовали возражать, нас срезали излюбленным и безошибочно бьющим в цель: «Да мы за вас кровь проливали! Сил на вас не жалели, а вы что (кто, как, где, почему) вытворяете?» и так далее в тоне истерики мучающейся от жестоких сваток роженицы. Или, напротив, в стиле тихой и мудрой проповеди убелённого сединами старца со святой горы Афон.

Нас порой стыдили за то, до чего нынче и самые изощрённые зануды не додумаются. Я помню, что большинство девчонок тогда носили косы. Тогда короткие стрижки ещё не вошли в моду, а распущенные волосы считались верхом неприличия. Некоторым «гестаповцам от педагогики» казалось, что распущенная коса ученицы отвлечёт учеников от процесса учёбы и возбудит в них «нехорошие» мысли в смысле антисоветского сексуального интереса. А мы, надо признаться, были такими «чайниками» в плане сексуального воспитания, что если бы услышали слово «оргазм» в десятом классе, то даже самые «испорченные» из нас долго бы гадали, что это такое и с чем его едят. В те годы родители не спешили прививать своим детям взрослое мышление с пелёнок, описать им этот мир с позиции эмбриологии. Как никто не додумается – разве что только клинический идиот – объяснять первокласснику основы высшей математики. Вместо сексуального воспитания была сказка про найденных в капусте детей. Всё-таки должна быть у детей сказка хотя бы в детстве, а прозу жизни они всегда успеют познать. Если детям не дать эту сказку, они её сами придумают из самой тупой правды взрослых.

Но вот некоторые учителя почему-то считали нас всех ужасно развращёнными и даже бдили за нами. Они были глубоко убеждены, что мы только того и ждём, как бы где заняться самым гнусным развратом, видимо, равняя нас с собой, со своими взрослыми страданиями по этой части. В упрёках они иногда доходили до ярости, с каждым новым криком распаляясь всё больше, отчего становилось ясно даже первоклашкам: в интимной жизни серьёзные проблемы. Беспричинная ненависть так и звенела в каждом их крике. Им постоянно мерещилось, что мы все ужасно распущены. Но дети не бывают пошляками, если взрослые, конечно же, не постараются. Дети не мыслят о мире по принципу параграфов из учебника биологии о размножении примитивных организмов и даже станут протестовать, если кто-то именно так попытается объяснить им «соль жизни».

У нас в школе была «испорченная девчонка» Люська Краснова. Вся её «испорченность» заключалась в том, что она ругалась такими страшными ругательствами, как курва позорная и сперматозоид в очках, умела свистеть в пальцы и пробовала пиво, когда с братьями и сёстрами украла с праздничного стола недопитую бутылку, чтобы понять, чего такого хорошего взрослые находят в этом горьком мочеобразном напитке. Нынче на такую «испорченность» и в детском саду не удивятся, но вот в те годы!.. А что касается распущенных кос, то тогдашние ученики думали только о том, как ученицу за эту косу дёрнуть или прицепить к ней какую-нибудь погремушку. Хотя нашей неугомонной Хлорке казалось, что они совсем о другом думают и «тёмные мысли их тайно гнетут». Она ходила с линейкой и мерила распущенные концы наших косичек и хвостиков: длина должна была быть не более пяти сантиметров для младших классов и не более десяти – для старшеклассниц. Кто эти размеры устанавливал? Кто вычислял, что кончик девичьей косы длиннее пяти сантиметров возбудит нездоровые настроения в прыщавых юношах? Психиатрия, одним словом. И если обнаруживалось, что хвост косы длиннее, то тут же раздавалось фирменное:

– И тебе не стыдно?! Нет, тебе в самом деле не стыдно?!! А не рано ли ты волосы свои распустила, как уличная девка из притонов Сан-Франциско? За вас старшее поколение кровь проливало, а вы что себе позволяете, а?!

И сразу так стыдно становилось, ну та-ак совестно, что до сих пор и сравнить-то не с чем. Даже у «испорченной сверх всякой меры» Люськи Красновой слёзы раскаяния на глаза наворачивались, и она начинала быстро заплетать тонкими пальцами пушистый завиток на конце своей роскошной косы, чтобы не дай бог кто из учеников такой «разврат» не увидел и не сбился бы с пути истинного строителя коммунизма.

Это взрослое «как тебе не стыдно» как команда какая-то сразу вызывала определённую соматическую реакцию: ребёнок краснел, бледнел, начинал хлопать глазами, разгоняя слезу, то есть всем видом показывал: «А как же». Вот и я стою посреди класса, страдаю за свою такую стыдную кастрюлю, а Хлорка тем временем перекинулась на утюг Надьки Карпинской. Через пять минут уже и Надька умирает от стыда за свой ничтожный вклад в великое дело победы нашего класса в… в… в сборе очередной партии никому не нужной дребедени.

– Я удивляюсь, как вы будете коммунизм строить с таким легкомыслием!

И все так серьёзно слушают! Дети двенадцати лет! Хлорка вошла в роль классной дамы – вот салага-то двадцатилетняя! – и пошла нам расписывать, какие мы несознательные и безответственные. Только наш вожатый Слава мог осадить эту дуру совсем уж непристойным:

– Флорка, я тебе когда-нибудь проведу дефлорацию (откуда-то уже знал такие ужасные слова). Допрыгаешься у меня. И не поможет тебе геометрически правильный пучок на макушке не более положенных трёх сантиметров – всажу на все двадцать. Чего пристала к моим подшефным? Своих сначала нарожай, вечная пионерка. Кстати, могу посодействовать, если никто больше не покушается.

Хлорка краснела до свекольного оттенка, пищала: «Будущий бандит!», забывала про нас и бежала жаловаться директору. Но никогда не добегала: ну как такое кому пересказать, а уж тем более директору школы, убелённому сединами? Она была из той дубовой породы людей, которые считают, что стоит им сделать морду кирпичом и с таким видом проходить всю жизнь, то коммунизм обязательно наступит. Причём они не обязательно борются за коммунизм. За что угодно у нас любят бороться с таким выражением лица. Хоть за капитализм и полную свободу нравов. Был бы повод сделать морду кирпичом.

– И это в то время, когда США осуществляет свою хищничус… хишнищас… хищ-нищ-ческую политику экспансии! – риторически заканчивала она свои обличительные речи, когда наш класс не добирал положенные тонны металлолома или макулатуры.

В толпе учеников кто-то сдавленно захихикал. Хлорка сдвинула бровки и направилась к источнику этого плохо скрываемого смеха твёрдой и гневной поступью. Через секунду она уже схватила за ухо пионера нашего звена Витьку Плахова, который позволил себе захихикать над её «хишничаскими» потугами, и вывела его к нам с Надькой:

– А вот у нас готовая бригада для разгрузки угля в котельной, раз вы не умеете собирать металлолом.

Витька трёт ухо, Надька ревёт в три ручья, а я как-то сразу воспарила духом, что мне предстоит заниматься чем-то более разумным, а не рыскать по округе в поиске того, что под ногами не валяется. Ведь согласитесь, что даже в безалаберное советское время, когда ещё не были повсюду открыты пункты приёма металла, железо так просто на земле не лежало, как червяки после дождя.

Кочегар школьной котельной Степан Игнатьевич выдал нам с Надькой лопаты, а Витька где-то затихарился. Работа в котельной не хитрая: на дворе располагается гора из угля, из которой надо накидать его в тележку, откатить её в котельную и высыпать там, чтобы кочегару было удобнее бросать уголь в топку, а не бегать за каждой лопатой на улицу. Степан Игнатьевич был в какой-то степени джентльменом: он выдал нам с Надеждой перчатки, чтобы «барышни ручек не замарали» и приказал особо не надрываться:

– Весна ведь. Весной много топить не надо. Я сам натаскал бы, да Флора Юрьевна, придумала какое-то воспитание трудом. Две тележки мне привезите и баста.

Мы привезли пять тележек, кочегар замахал на нас руками «хватит!» и вручил нам по кусочку угля:

– Держите, барышни, вам брульянты.

– Какие же это бриллианты?

– Самые настоящие! Уголь – это же старший брат алмаза. Да-да. Вы химию ещё не изучаете, а вот будете изучать и узнаете, что алмаз – это одна из модификаций углерода.

– А чего ж он такой чёрный?

– Мало ли. Я вот в котельной весь день сижу и тоже чёрным становлюсь, как чёрт, ха-ха-ха. Но уголь полезнее алмазов.

– Как это?

– А что хорошего в алмазах? Ведь сколько людей погибло из-за этих алмазов, что и счёта нет, а уголь тепло даёт. Сгорает, но не даром.

– А алмаз горит?

– Ещё как!

– Горит?!

– У него та же конструкция, что и у угля.

– Ничего себе! Никогда бы не подумала…

– Да, горит, – подтвердил Степан Игнатьевич и почесал лоб в чёрных складках морщин, куда уже должно быть навсегда въелась угольная пыль. – Ещё легенда такая была, как полководец один знаменитый, Александр, царь Македонский, увидел, что его армия где-то на Востоке погрязла в роскоши, в золоте-бриллиантах. То есть наметилось полное разложение в рядах. И он повелел собрать все кольцы и браслеты и всё сжечь. И вот злато-серебро только расплавилось, а бриллианты сгорели.

– Как?

– Дотла.

– И ничего не осталось?

– Ни молекулы. Они жар выделяют и испаряются.

– А золото?

– Осталось. Чего ему будет? Расплавилось, да это для металла не беда. Э-хе-хе, металл – это ж совсем другая субстанция, нежели углерод… Ну, вы идите, а то у вас там сегодня как раз металл собирают. Только руки вымойте от угля: негоже барышням с такими руками ходить, – и он насыпал нам в ладошки по горстке стирального порошка.

Мы сначала умылись от угольной пыли, а заодно отмыли два кусочка угля. Вымытый уголь совершенно не пачкался, и у нас даже возникла мысль носить его на ниточке, как драгоценное украшение. Когда вырастем. В те годы украшения в школе приравнивались к каким-то там нездоровым страстям загнивающего империализма. Надька до того размечталась, что решила этот кусок угля распилить и сделать себе из него вставки в серёжки и колечко.

– Это у меня будет… как это называется-то?..

– Гарнитур.

– Точно!

Мы пришли на пустырь, где измождённые школьники таскали какую-то ржавую арматуру и ругались, если злоумышленники утаскивали и чужой кучи кусочек полакомей. С унылой добросовестностью, словно исполняя каторжную, но очень нужную работу, некоторые любимчики Хлорки таскали какие-то ржавые рельсы, пыхтели, шипели, и чуть ли не выпускали пар. Никакой забавы в этой игре нет, но это любимейшая игра нашей Лоры, которой она готова предаваться с угрюмым азартом хоть каждый день.

– Вы почему не в котельной?! – выросла грозная Хлорка над нами.

– А мы уже всё сделали.

– Да? А ну-ка покажите мне свои руки.

Мы показали ей свои руки, и она окончательно «растоптала» нас за сегодняшний день:

– Да где ж это видано, чтобы после работы в котельной были такие руки? И вам не стыдно ходить такими белоручками?!

– Но мы же умылись! – не выдержала Надька. – Мы же – женщины, а не трубочисты какие-нибудь…

– Да как ты смеешь принижать пролетарскую профессию трубочиста! – снова подвела политическую базу под чистые руки наша идейная Хлорка. – Я одного не понимаю: как вам не стыдно с такими чистыми руками ходить в такой ответственный день – день сбора металлолома!

И нам снова стало стыдно. До корней волос. Но кто это придумал, что человек дела, человек труда непременно должен ходить с грязными руками? Я уже потом много лет спустя видела фильмы про Пуаро с Дэвидом Суше или «Она написала убийство», где иногда показывают английскую глубинку, в которой мужчины в чистых рубашках, в жилетках и галстуках работают в сельском хозяйстве, водят трактора и кормят своих гусей и куриц. Там рабочий, умеющий хорошо одеваться, зоотехник или агроном, который находится с модой в самых дружеских отношениях – рядовое явление. У нас же почему-то всё устроено так, чтобы у человека после работы навоз с ушей свисал. А ежели оный не свисает в положенных объёмах, то человека начинают подозревать в безделье.

В наше пионерское детство было в ходу такое ругательство, как «белоручка». В любимом всеми фильме «Бронзовая птица» пионеры маршировали под песню на стихи Булата Окуджавы, где есть такие слова:

Намекается, что «наш человек» просто обязан ходить с мозолистыми и почерневшими от всех видов грязи руками. А я так думаю, что чистота рук зависит только от детских привычек, воспитания и традиций семьи. Иной человек и не шахтёром работает, а ногти у него обгрызены, руки же вовсе непонятно на что похожи – экскаваторные ковши чище будут. Вот у меня бабушка была трудяга, всю жизнь работала на земле, но я не помню, чтобы у неё когда-то были грязные руки. Она ещё говорила, что грязь к тем рукам липнет, которые работы боятся. Сунется в огород какая-нибудь дачница-горожанка и начнёт брезгливо двумя пальцами ковыряться в земле, а через минуту уже слышится: «Ой, ай, ноготь сломался! Заноза!.. Царапина!.. Мама!». С руками уже целая трагедия: под ногтями грязь, место занозы воспаляется, все ладони покрыты царапинами. А если человек знает, как с землёй обращаться и смело берёт её горстями, то она в самом деле не липнет к его рукам. Раньше были такие бабушки в деревнях, которые с утра и травы накосят, и корову подоят, и в огороде поработают, а потом вымоют руки в колодезной воде с мочалкой из какой-то особенной травы, и ладошки у них чистые, мягкие, даже белые. У моей бабушки были такие руки, мы в них выросли. Она вообще аккуратисткой была. Дед ещё шутил, что это влияние чухонской породы. Когда бабушка незадолго до смерти слегла и уже не вставала, я её навещала, и меня всегда удивляло, какая чистота царила у неё в доме и как аккуратно и тщательно она всегда была причёсана. У бабушки была коса до пояса, и никто никогда не видел, чтобы она ходила растрёпой.

Эти привычки старшего поколения по законам той же неумолимой биологии передались нам. Когда я много позже стала работать на производстве, то лишний раз убедилась, что рабочий человек не является синонимом грязнули. Хотя советская пропаганда против «белоручек» некоторых приучила к какой-то показной нечистоплотности. Один работяга идёт после смены умытый и красивый, а другой так уделался, что мазут у него даже из носа торчит. И он гордо несёт его, как медаль, даже не удосужился смыть. Так и тащит всю грязь домой, где об подушку размажет. Спрашивается, зачем он ему в носу? Чего он мог носом делать на работе? Гайки ноздрёй откручивал?

Я один раз пошла с подругами в парикмахерскую после работы, и одна из нас там даже истерику закатила по этому поводу. Мастер начала её стричь, смотрит, а у клиентки в ухе… целый кусок какой-то смолы! Где она этот кусок смолы ухом зачерпнула, если весь день в кабинете просидела и только на пять минут в цех выходила? Талант надо иметь, чтобы так изгваздаться. И вот она уже зычно кричит шокированным парикмахершам:

– Я на заводе работаю, а не на подиуме задницей кручу! Ишь, взяли моду на пролетарьят заводиться!

– Дайте я Вам хотя бы одеколоном ухо продезинфицирую, девушка, – увещевает её мастер. – У Вас же кожа может воспалиться от такой грязи!

– Да я рабочий человек, а не какая-нибудь там маникюрша!..

– Я бы Вас выгнала, будь Вы даже из Министерства образования! Вы же прежде всего – женщина! Нельзя же так. Нельзя женщине вот так в ушах, я извиняюсь, говно таскать, да ещё гордиться этим. И пролетариат тут совсем ни при чём. У меня дед всю жизнь на этом же заводе отработал, а после работы выглядел, как артист Вертинский! У нас сюда рабочие тоже ходят стричься, даже мужчины, и ни один не додумался с гуталином на лице прийти, как Вы. Совсем уработалась, что ли?

Иногда говорят про человека, что «руки у него не шахтёрские», а я видела шахтёров с такими красивыми и опрятными руками, какие и не у каждого офисного работника бывают. Но в советское время бытовала некая пропаганда этакой лёгкой «грязнулистости». То есть не так, чтобы совсем ушат грязи на себя вылить и обличать всех таким до невозможности «пролетарским» видом, но всё же предпочтительно обладать этаким налётом какой-нибудь ржавчины или, ещё лучше, сажи. В нашей школе некоторые ученики на этой почве целые спектакли разыгрывали. Вот Витька Плахов, который так и не явился на разгрузку угля, лодырь был отъявленный, но умел взрослых поклонников грязнорукости и чумазости убедить в обратном. Да он не один такой был. Их каста во время субботников и всех прочих общественно-трудовых психозов отсиживалась где-нибудь в дальнем крыле школы на пожарной лестнице. Когда же начиналась проверка выполненной работы и степень участия в ней учеников, то Витька зачерпывал какой-нибудь грязи, размазывал её по ряхе, мазал ею руки до локтя, смачивал водой волосы на висках (дескать, до седьмого пота трудился) и походкой загнанного верблюда брёл предъявлять свой измученный внешний вид Хлорке, которая именно таким представляла настоящего рабочего человека, занятого серьёзным делом.

– Молодец, Витюша! – всегда хвалила она его.

– Да он и не работал! – вопили возмущённые ученики, которым пришлось за этого гада Витюшу класс мыть или паркет в коридоре надраивать.

– Я больше всех вас вкалывал! – изображал одышку Витька. – Вы поглядите, какие у меня трудовые руки! Не то, что у белоручек этих.

– В самом деле! – заступалась за этого лодыря, да к тому же ещё и грязнулю Хлорка.

Короче, дура была редкостная. А Витька точно так же и во время работы в совхозе отлёживался в ровке, а под конец вылезал весь в земле, в ботве и с измождённым видом шёл к тем взрослым руководителям, которые усматривали в этой завшивленности намёк на героический труд. Надо заметить, что не все взрослые были такими идиотами. Их было мало, всего единицы, но и этого количества нам с лихвой хватало: одна наша Хлорка чего стоила. Например, было бесполезно такую дурку разыгрывать перед директором школы или учителем физкультуры – они нас насквозь видели. Они за годы работы в школе изучили все наши гнусные повадки. Поэтому Витька старался им на глаза не попадаться в таком виде. Они не только не выразили бы ему никакого сочувствия, но и сунули бы головой в умывальник, чтобы смыть с него этот профессиональный грим «настоящего трудового человека».

Хлорка же считала, что после настоящей работы именно так надо выглядеть. Где её так замкнуло – сложно сказать, но Витька сразу раскусил эту слабину и изощрённо пользовался. Вот и после мнимого участия в разгрузке угля он выполз откуда-то весь всклоченный, вымазанный сажей и угольной пылью так, что Хлорка поначалу приняла его за чертёнка и даже испуганно взвизгнула. Витька же удовлетворился произведённым эффектом, надел на рожу маску «если бы вы только знали, как я устал!» и на подгибающихся кривых ножках подвалил к нам, белоручкам. Мы отскочили от него, чтобы он нас не вымазал своим избытком пролетарского начала, а Хлорка нам нравоучительно сказала:

– Вот Витя, я вижу, в самом деле работал в котельной, а вы чем там занимались – сложно сказать.

– Да их там ваще не было! – самозабвенно изголялся он. – Я там один тонну угля вот этим самыми трудовыми руками перетаскал! Голыми руками работал, Лора Юрьевна.

– Молодец, Витенька! – Хлорка и хотела погладить его по голове, но побрезговала, так как в волосах у Витьки запутался шлепок жирной грязи. – А вам, девочки, выговор за такое безответственное отношение к труду, – равнодушно обронила она нам и что-то записала в тетрадку с жирной красной надписью «Учёт общественно-полезных работ».

Мы расстроились, даже слегка разревелись. Гад Витька показал нам язык, который тоже был чёрным, и снова куда-то сгинул. Хлюпая носами, мы направились искать справедливости у Степана Игнатьевича, но он ушёл домой на обед. Тогда Надька решила найти нашего вожатого Славу, чтобы он заступился за нас перед непрошибаемой дурой Хлоркой.

Славу мы нашли в ветвях раскидистого дуба у школьного забора, где он с другими старшеклассниками спасался от охватившего их подшефных пионеров безумия по поиску всего, что обладает характерным металлическим блеском, ковкостью, электро– и теплопроводностью. Кто-то из них переписывал экзаменационные билеты, кто-то резался в карты, а наш Слава изловчился заснуть на толстом суку, подложив под голову портфель.

– Слава, нам выговор влепили ни за что! – дёрнули мы свисавшую с ветки дуба ногу в стоптанном кеде за синюю штанину ставших короткими выше щиколотки за три года ношения школьных форменных брюк, отчего Славка закашлялся и свалился с дуба вниз.

– Ну, что опять-то стряслось, пионеры мои пионерчатые? – заботливо нахмурился наш вожатый, с нетерпением ожидавший через месяц своего последнего школьного звонка.

Мы поведали ему свою полную драматизма историю, показали два уголька, как доказательство того, что мы в самом деле работали в котельной, а Слава сказал, что переубедить в чём-то твердолобую Лору ещё никому не удавалось.

– Снискать прощение у этой кровожадной коровы можно только пав смертью храбрых в битве за… да вот хотя бы за металлолом. У вас, кстати, как с металлоломом дела идут? – осведомился Слава, загасив окурок о подошву кеда.

– Не очень, – ещё больше расстроились мы.

– Я так чувствую, что комсомолу надо вмешаться в организацию пионерского труда по сбору сырья для будущих танков и ракет, – вздохнул Славка и двинулся с нами на пустырь за стадионом.

На пустыре медленно, но верно росли кучи какой-то грязи вперемешку с металлическими включениями. Наш класс собрал всего ничего, какую-то мелочь из ржавых и дырявых кастрюль, в которые школьные уборщицы сажали цветы, так как в те годы дефицита даже обычный цветочный горшок купить было не так-то просто, хотя в области ударно работало несколько керамических предприятий. Ради такого важного дела несколько гераней и бегоний безжалостно вытряхнули из этих кастрюль и притащили «трофеи» в общую кучу. Но куча от этого больше не стала. Потом тупо шатались по частному сектору и вяло выспрашивали у жильцов, нет ли у них какого завалящего лома. Такая цивилизованная охота за металлом «обогатила» наш класс на какое-то помятое корыто, такое же помятое крыло от трактора и ещё одну парочку кастрюлек, отчего Хлорка обозвала нас «кастрюлечным батальоном», который мыслит настолько мелко, что его нельзя в коммунизм пускать. То ли дело в параллельных классах! В классе «Б» кто-то притаранил целый холодильник. С огромной морозильной камерой! Камеру эту у них попытались украсть из класса «Г», но они героически отбили её в суровом сражении. Холодильники тогда были не из пластика, как сейчас, а полностью из металла. С пузатой дверью! Огромные и невероятно тяжёлые: иногда до пяти взрослых мужчин-грузчиков требовалось, чтобы затащить такое чудо бытовой техники в квартиру после покупки. А тут школьники откуда-то его припёрли на своих детских плечах! Флора Юрьевна с уважением обошла его кругом, подёргала своей ручонкой, словно бы взвешивая – весов для такой бандуры у неё не было. Попыталась взвесить хотя бы морозильную камеру, но и её не смогла поднять, так как находчивые пионеры запихнули туда своего собрата потяжелее и потолще, и вынесла приговор:

– Четвёртый «бэ» выходит в лидеры.

– А как же наша батарея центрального отопления? – потерянно завопили наши. – Думаете, легко нам её было тащить на себе?

– Да что там ваша батарея! – показывали нам языки ликующие «бэшки». – Ура! Мы – первые! Мы – лучшие!! Ура-а!!!

После этого «ашки» припёрли целый мост! Мост этот был перекинут через широкий овраг у городской бани, и являлся в ландшафте деталью, в общем-то, важной и даже нужной. Эта конструкция более десяти метров длиной была целиком и полностью сварена из стальной арматуры и весила страшно сказать сколько. К тому же сверху на неё были положены толстые железобетонные плиты для удобства пешеходов. Но «ашки» побросали их на дно оврага, а мост как-то умудрились стащить со своего исторического места, где он находился чуть ли не с довоенных времён и даже врос в берега. Но при таком азарте это не проблема: хрупкие подростки утащили этого неподъёмного, казалось бы, гиганта и принесли в свою кучу. Мост Лора, как и холодильник, взвешивать не стала, а только уважительно потрогала ржавую арматуру ногой, после чего назвала класс «А» умничками, на которых всем следует равняться.

Все кинулись равняться. Все стали рыскать там и сям, лихорадочно сортируя любой попавший в поле зрения предмет по единственной схеме «металл-неметалл» и с девизом «всё вокруг советское, всё вокруг моё». Хотя кто же нормальный додумается так со своим-то поступить? Но такое мышление считалось мелочным и «частнособственническим», мешающим «наступлению самой справедливой эры на Земле».

В течение часа были украдены и притащены на пустырь все до единого в городе канализационные люки, а местами и сами неподъёмные бандуры, к которым эти канализационные люки крепятся. Мы их таскали, а какие-то второшишки (второклассники) восхищённо смотрели на нас и сожалели, что их пока не допускают к такому «ответственному» делу. Кто-то из шестых классов пробрался на ферму в ближайший совхоз – за десять километров от города! – и притаранил оттуда три сорокалитровых алюминиевых бидона для молока. Бидоны попросту украли, когда доярки погрузили их на кару. Из одного бидона школьники вылили молоко на землю, отчего доярки даже плакали, но кому есть дело до этих бабских слёз, когда пионеры собирают металлолом во имя победы коммунизма во всём мире?..

Все в такой раж вошли, что к вечеру запахло откровенным криминалом: ученики 5-го «Г» класса «раздели» вагон электрички на запасных путях у станции. У одного ученика папа работал в депо города Ленинграда. Сын бывал у отца на работе и видел, как слесаря заземляют контактный провод, как расшатывают и снимают отработанные тормозные колодки, как выдвигают аккумуляторные батареи и так далее. Наука не прошла даром. Соорудили и подобие заземляющей штанги, и ни одной колодки не оставили. Сами аккумуляторы трогать побоялись – кислота как-никак, – но отодрали всё, что было железным, чугунным и просто металлическим. Девочки притащили рессору от электровоза! У одной «ударницы по сбору» потом нашли опущение обеих почек из-за поднятия тяжестей, на которые организм человека, а уж тем более школьницы, явно не рассчитан. Ещё упёрли целый фрагмент рельса – просто открутили его от путей. Хорошо, что с запасных путей, не у главного чётного. Украли все тормозные башмаки с двух тепловозов. Машинисты потом приходили ругаться и просили в следующий раз предупреждать, что в городе пионеры собирают лом – они башмаки с собой домой будут уносить.

Поскольку была середина весны, и отопление кое-где уже отключено, там и сям появились раскуроченные, вырванные иногда с кусками стены паровые радиаторы. Был случай, когда батарею сняли в каком-то подъезде жилого дома, невзирая на горячую воду с ней. Горячая вода хлестала целый час, весь подъезд наполнился паром, в котором пионеры успешно скрылись от погони разгневанных жильцов.

Следующим объектом металлической охоты стали перила. Начали с перил на лестницах в подъездах жилых домов: там они легче всего отрывались. Кто-то дошёл до такого отчаяния, что приволок тяжёлые чугунные перила с чьего-то балкона. Может быть, даже со своего собственного. Когда ученики 7-го «В» приволокли перила, в которых наш завхоз признал элемент декора пожарного выхода в левом крыле школы, который он неделю назад собственноручно покрасил свежей эмалью, на «перилоломанию» было наложено временное ограничение.

Часам к трём появились первые жертвы. Пришёл разгневанный отец одного из учеников нашего класса и надавал оплеух сыну, который первым притащил батарею отопления и роздал её по частям пионерам своего звена. Оказалось, он просто взял и открутил её в своей комнате! В своей квартире! Накануне родители вечером уходили в гости, а сын в их отсутствие вот так основательно подготовился ко дню сбора металлолома.

– Папа, но мне же надо было что-то принести, чтобы поддержать честь класса! – хлюпал побитый родителем пионер. – Ты погляди, что другие классы добыли!

– Чему вы детей учите, идиоты?! – перекинулся отец на Лору, когда она строго посоветовала ему не срывать столь важное для Родины плановое мероприятие. – Металлолом – это отработавшее свой век железо, а тут новёхонький и исправный радиатор. Вот как его теперь на место поставишь? От ваших мероприятий один только вред, а никакой пользы!

Потом пришёл старик-ветеран и заявил, что у него с дачи украли холодильник. Тут же он всхлипнул, опознав в покорёженной и ободранной массе железа свою морозильную камеру. Пришла бабушка и сокрушалась, что у неё украли умывальник во дворе дома. Школьные уборщицы потребовали вернуть все украденные кастрюли. С посаженными назад геранями и бегониями! Пожаловали сантехники и сообщили, что в городе уже несколько человек упало в канализационные колодцы по причине отсутствия на них люков. Пришли жители улицы у городской бани, обнаружившие пропажу моста через овраг, явились железнодорожники со станционной милицией, приехали доярки. Назревал такой скандал, что даже железная Лора – и чего это никто не додумался её сдать в железный лом? – испуганно и виновато захлопала своими глупыми ресницами.

– Но у нас же общесоюзное мероприятие, – промямлила она. – Плановое… У нас так давно заведено, и это не мной придумано, что ко Дню рождения товарища Ленина пионеры собирают лом.

Директор школы долго просил у всех прощения, умолял простить «детишек, которые слишком уж перестарались». Было решено вернуть украденное без уголовных отягчающих. Хлорка объявила, что перила, радиаторы и тормозные колодки в лом больше принимать не будет. Наступил облом. Лидеры по сбору лома резко переместились в аутсайдеры.

И тут наш Слава, который до этого цепко наблюдал за всей этой «металлической вакханалией», оценивая поле деятельности, сказал мальчишкам нашего отстававшего по всем пунктам класса:

– Айда за мной. Нас ждут великие дела! Я покажу вам, дети, что такое настоящий лом. Это вам не железнодорожный транспорт из строя прямо на линии выводить.

Славкин дядя работал в ГАИ и знал, где и какие ДТП произошли. Он же мог дать «добро» на ликвидацию следов аварии. Дорожно-транспортных трагедий тогда было значительно меньше, чем сейчас, так как автомобилей было очень мало. На приобретение автомобилей в те годы была какая-то очередь, в которую ещё не каждый мог записаться. В этих очередях получение машины иногда ждали более десяти лет. Я помню, что в нашем городе на автомобилях ездило только милицейское начальство и работники Горкома Партии. Да и то не все, а только Первый секретарь и ещё пара-тройка «крупных рыб». К тому же это были машины не личные, а служебные. Что ни говори, а была в этом какая-то прелесть. Я помню, что в те годы даже в Ленинграде можно было легко перебежать и Лиговку, и даже Невский в неустановленном месте. Сейчас рискни, перебеги – такой поток машин, что и муха не проскочит. А в небольших городах и того лучше: гуляли спокойно по проезжей части и даже не представляли себе, что совсем скоро Россия выйдет в лидеры по количеству смертей на дорогах.

Но тогда аварии всё же были. Вот Слава и повёл нас туда, где уже за пределами города, в кювете брюхом кверху лежала какая-то «легковушка». Сейчас странно звучит, что когда-то перевернувшаяся машина могла вот так спокойно лежать пусть даже в канаве. Сейчас и не перевернувшиеся, а совершенно исправные автомобили «раздевают» с такой сноровкой, что и десяти минут бывает достаточно. Так лихо работают, что впору соревнования устраивать из разряда «А ну-ка, мальчики! А ну-ка, парни!». Буквально на днях один мужчина в подпитии въехал на своём авто в столб. И умер. Не от самого столкновения, хотя капот помял основательно, а от разрыва сердца. Испугался, должно быть, очень сильно, или расстроился, что за машину ещё кредит не выплачен. Дело было вечером, даже где-то клонилось к ночи. Место не очень людное, но люд всё же кое-какой собрался. Люд решил вызвать кого полагается в таких случаях, но сначала надо бы снять с машины кое-что. Покойнику-то оно как бы уже без надобности, а живым ещё ой, как может пригодиться. Что-то сняли. Потом ещё кое-что скрутили. Потом подумали и снова что-то свинтили. Когда ГАИ приехала, её взору предстала такая картина: у покорёженного от столкновения столба сидит мёртвый мужик в кресле с рулём в руках – сильно сжал его перед смертью, что и не вырвать. И больше ничего вокруг нет! Ни винтика, ни гаечки, ни хоть клочочка какого-нибудь от его автомобиля. Всё подобрали. Вдова потом шухер подняла, но нашли только у каких-то бомжей пару колёсных дисков, которые они пытались продать вдоль автотрассы в обмен на бутылочку. Вот какие прожорливые до металла времена настали.

А в советское безавтомобильное время и скрутил бы человек чего с чужой машины, да куда бы он это потом сбагрил? В родном городе машин ни у кого нет, надо ехать туда, где они есть, где автовладельцы нуждаются в запчастях, причём только строго определённого отечественного типа, так как иномарками тогда ещё даже и не пахло. А это весьма рискованно, потому что в чужом городе приезжий человек как на ладони всем виден, а прежде всего – милиции.

Короче говоря, не знаю, как в других городах, но в наших широтах иногда можно было видеть, как потерпевший аварию автомобиль долгое время лежит на обочине дороги или в канаве. Страшно сказать, но даже во дворе нашего дома долгое время стоял старинный такой «Запорожец». Десять лет стоял и беды не знал, и только к середине девяностых с него, сердешного, колёса скрутили. А в «предкоммунистическое», дышащее ожиданием наступления всеобщего счастья и благоденствия непонятно с какой радости, начало восьмидесятых никто пока таким беспределом не занимался. Мы только готовились к этому. И дни сбора металлолома для многих оказались очень хорошей школой, судя по нынешним случаям, когда из-под снежного покрова километры железнодорожного пути исчезают, когда целые вагоны пропадают, что прямо хоть Дэвида Копперфилда на помощь зови.

Тогда ученики нашего класса раскурочили ту легковушку в канаве и торжественно притащили её по частям на всё тот же пустырь за школьным стадионом, где кучи бывших лидеров по сбору шибко уменьшились, когда местные жители и даже целые организации в гневном порыве забрали своё «железо», которое они сами металлоломом не считали. Наши конкуренты за это время смогли притаранить только кусок гусеницы то ли трактора, то ли вездехода, который они нашли в лесу у просеки через болота, где все перепачкались в болотной грязи и промочили ноги.

– Защитим честь родного класса! – подбадривал нас Слава. – Сбор металлолома – это вам не в бирюльки играться. Сие есть политически важное мероприятие. Кто это там отлынивает, когда космические корабли, панимашь ли, бороздят просторы нашей Вселенной? Плахов, ты можешь в кустах свою ряху ржавчиной не мазать, король пролетарского грима – нет тебе доверия… Навались, братва! Не мне вам объяснять, какова нынче международная обстановка. Ударим нашим металлоломом по империализму! Вперёд, за Бога, Царя и Отечество! Ура!

– Ура-а! – орали мы все.

– Трубачёв, ты с ума сошёл, что ли! – заигрывала с нашим обаятельным вожатым подобревшая Лора, изображая крайнюю степень своего праведного гнева в ответ на его паясничанье. – Какого ещё бога и царя?

– Нашего. Советского.

Она снова оценивающе обошла нашу гору, которую торжественно венчал покорёженный пустой кузов автомобиля, и даже говорить ничего не стала, а только с серьёзным видом воткнула в землю табличку с надписью «первое место».

Ликованию нашему не было предела. Мы поздравляли и обнимали друг друга, словно кого-то из нас удачно в космос запустили и назад возвратили. Словно кто-то очень дорогой и важный для нас одержал такую нужную всем победу над очень трудным и зубастым противником. Домой все шли с сорванными об железо в кровь ладонями, страшно уставшие от бессмысленной суеты, но всё-таки счастливые. И ловили себя на странном навязчивом желании продолжать тырить всё металлическое, что попадалось нам на пути. Как заприметишь чего железное, то руки так ходуном и ходят, а в мозгу возникает целая вереница идей, как это всё окрутить, отодрать, оторвать. Смеялись над этим приобретённым рефлексом. Дико хохотали, когда увидели, как сантехники с матюгами прилаживали на место уворованный давеча кем-то из нас канализационный люк.

Самое ужасное, что собранный нами металлолом никогда никуда не увозили. Он попросту никому не был нужен. То ли вопрос с транспортом не был налажен, то ли поблизости не было предприятий, которые могли бы весь лом переработать. Мы его собирали просто потому, что так было принято. Дни сбора металлолома всегда заканчивались тем, что по изуродованной поляне, превращённой нашими стараниями в обыкновенную помойку, начинали шастать местные жители, отыскивая среди покорёженных железок своё имущество. Даже сами пионеры иногда туда ходили и забирали свои экземпляры до следующего года, когда снова будет объявлен день сбора металлолома. Я тоже потом туда пошла, но кастрюльки своей не нашла – уже прибрали, гады. Зато нашла тазик без дна. Хороший такой тазик, массивный. Он как раз под кузов машины завалился, поэтому никто его и не взял. Я с этим тазиком потом так до седьмого класса и проходила на сборы металлолома. Он у меня в чуланчике лежал, рядом с макулатурой, которая тоже ждала своего звёздного часа. Дабы никто не обвинил её хозяйку в «антисоветских настроениях и попытке подорвать такое важное для всего Советского Союза мероприятие, как…» очередной сбор очередной и никому не нужной дребедени.

В седьмом классе всю эту дурь отменили. Пионерию упразднили, вступление в комсомол перестало быть обязаловкой. Мы даже плакали, что не стало такой радости, как соревнования по втаптыванию в землю турнепса, по закладыванию кирпичей в пачки газет и по уволакиванию канализационных люков. Как ни крути, а весёлое всё же было время! Казалось, что вот ещё чуть-чуть и наступит коммунизм – справедливейший и наимудрейший строй в человеческом обществе. Никого почему-то не смущало и не коробило, что не получится при этакой-то глупости с уворованными тормозными колодками и тоннами испорченного урожая ничего хорошего. Верилось, что получится. А вера – это такое явление, которое горы с места сдвигает. Тем более, вера слепая. Она так может сдвинуть, что горы обвалятся на самих верящих. Сейчас у многих имеется такая же слепая вера в то, что в нынешней России после двадцатилетнего бездействия, когда в стране было развалено и украдено всё, что хоть на метр вылезало из земли, и ничего не производилось, вдруг откуда-то возьмётся что-то, появится, да и наладится само собой. И сегодня так же упрекают за нежелание верить в этот абсурд, как ещё лет тридцать тому назад неверие в коммунизм считалось наивысшим святотатством.

Хлорка стала учителем истории Флорой Юрьевной, работает теперь в одной из школ Райцентра. Я её как-то видела на вечере встречи выпускников. Она сетует, что не знает, как будет жить на пенсию, которая не за горами: нашей вечной пионерке Хлорке уже за пятьдесят. С ума сойти, сколько воды утекло с тех пор, а кажется, что только вчера она была молоденькой пионервожатой и стыдила нас за недостаточное рвение к победе в соревнованиях. Ещё она жалуется, что современным школьникам совершенно не стыдно ходить патлатыми:

– Вы представляете, какая ужасная молодёжь пошла? Космы до попы распустят и в таком виде в школу идут. И никому не стыдно! Я им говорю: «Как же вам не стыдно в таком виде в школу являться и вообще из дома выходить?», а им вот совершенно не стыдно! Вот ни в одном глазу совести нет! Плечами пожимают и ухмыляются. Нет, как так можно!

Мы её успокаиваем и говорим:

– Хлора Юрь… ой, Флора Юрьевна, а помните, как мы макулатуру собирали, и наш класс вышел в лидеры, потому что мы туда кирпичей напихали?

– Ах, – вздыхает она и плачет, как всегда плачет женщина об ушедшей навсегда молодости. – Какие же вы все были замечательные! Не то, что нынешняя молодёжь. Нынешних-то так уже не заставишь.

Считается, что в нашей стране «призрак коммунизма» вроде как миновал, поэтому в который уже раз «жить стало легче, жить стало веселей». Но вот эта показуха и бесхозяйственность никуда не делись. Такие болезни быстро не проходят, если вообще проходят когда-нибудь. У нас на станции теперь такие чудеса творятся, что Книга рекордов Гиннесса отдыхает. То многометровый рельс кто-то в одиночку утащит, чтобы ни с кем добычей не делиться, то вагон весом в несколько тонн втроём унесут. Говорят, что у нас точно так же крадут детали на заводах – по некоторым подсчётам, до тридцати процентов продукции! Дошло до того, что «злоумышленники» подняли со дна Уссурийского залива и сдали в утиль несколько сотен метров секретного подводного кабеля Тихоокеанского флота! Что это – откровенная преступность или признак одичания общества? А может, ностальгия по пионерскому детству, по сбору лома ко дню рождения дедушки Ленина?

Вот она, силища-то молодецкая! С такими-то силами да построить бы что-то разумное, доброе, вечное. Но вы и в летописях не найдёте упоминаний, чтобы у нас когда-нибудь сила тратилась на это избитое разумно-добро-вечное. Или встречаются такие талантища, что могут прямо из-под снега железнодорожную колею украсть, а то и автомобиль из-под сугроба. Тепловоз на запасные пути заталкивает вагоны, но они почему-то сходят с рельсов. Кругом – снежная гладь и никакого намёка на чьи-либо следы. Но колеи нет. Когда снег только начал падать – она была. Она была и когда снег уже основательно её присыпал, а через сутки её уже нет. А у нашего энергетика во дворе стояла машина. И точно так же её на глазах всего двора в течение дня засыпало снегом. Снегопад был сильным, так что укрыло автомобиль гигантской снежной шапкой. Энергетик утром пошёл её расчищать, а там вместо машины деревянный каркас с натянутым куском брезента. Кругом же наблюдается такая снежная и нерукотворная глядь, какую можно только после затихшей метели увидеть.

И вот страна в развале, никто не знает, как из него выкарабкаться – на деле не знает, на словах-то все знают. А тут такая виртуозная мозговая деятельность. Это ж надо додуматься украсть сто метров колеи из-под снега! Про машину энергетика вообще молчу. Вот какие талантища в народе есть! Как наладить бесперебойное освещение на улицах – никто не знает: от чиновников до рядовых электриков. А как чего разорить да развалить – знают все. Ломать – не строить. Опять вылезают оправдывающиеся: «А мы вот такие! Это в европах-америках народ нормальный живёт, а мы вот не могём так!». Как говорится, и хочется, да не можется. А я не верю, что не можется. Я так думаю, если целый вагон в четыре руки утащили, то можется и ещё о-го-го как.

После этого случая на железной дороге приезжали какие-то комиссии, покудахтали, попричитали, посовестились сами перед собой:

– Ах-ох, да-да, мы вот не углядели. Вот в Европе такое вряд ли, а у нас что деетси! Ах, не будет у нас никогда порядку, и мечтать нечего.

Один только задался разумным вопросом:

– И откуда они такому научились? Разве у нас где такому учат, чтобы вагон из-под контактного провода под высоким напряжением слямзить?

А разве нет? Вы разве в пионерах не состояли? Много потеряли. Если теперь есть куда ворованный вагон сбыть, так чему ж удивляться? В советское время вагоны не воровали, потому что куда бы человек с ним попёрся-то? А сейчас повсюду стоят будки, где на совершенно законных основаниях принимают металлолом в любом виде и количестве. Но если понаставили эти будки, значит кому-нибудь это нужно? Если есть спрос, то будет вам и предложение. Ну в самом деле, если люди, да к тому же безработные, изо дня в день ходят и видят, что кто-то ждёт от них металл, словно дразнит, что вот у кого-то есть, что сдать, а ты чего-то всё мотаешься тут и штанами трясёшь, они невольно и где-то даже подсознательно начнут обдумывать одну мысль: где взять? Да вот же оно стоит на рельсах! И сами рельсы вроде как можно сдать…

У нас в Райцентре в депо полностью разобрали электровоз. Один кузов остался, а все внутренности вынули. Его теперь можно только киношникам отдать в качестве бутафории для съёмок какой-нибудь железнодорожной мизансцены. Не знаю, зачем его оставили в такое металлоискательное время, но был он заперт в стойле, да к тому же на территории депо находился, а не в черте города гулял. Сколько дней он простоял – неизвестно, но когда машинист в него полез, только открыл тяжёлую дверь, только ногу занёс, чтобы её уже в электровоз поставить, а там… там… Там не только все вентиляторы-генераторы сняты, но и полов тоже нет. Полы-то в электровозах тоже металлические. Скрутили всё настолько быстро и профессионально, что ни стука, ни малейшего скрежета никто не слышал. Вот они, умельцы народные! Куда бы в советское время гражданин с украденным с электровоза вентилятором подался бы? Куда бы он пошёл с этой здоровенной штуковиной, размером с огромную бочку? Он до первого отделения милиции дошёл бы и выдохся. А нынче нет. Нынче ситуация в корне изменилась. Теперь это всё можно куда-то выгодно сдать и даже деньги за это получить. А власть, всё это разрешившая, только языками цокает: «И отчего же это у нас такой бессовестный народ, а? Вы не знаете?».

Не знаем. Точнее, знаем, но вам не скажем: сами догадайтесь.

Я тут заглянула как-то в свой чуланчик, смотрю, а там – мой тазик-алмазик! Лежит забытый всеми, как немой свидетель такой далёкой и милой моему сердцу эпохи. Сколько лет мы с ним проходили на сборы металлолома, сколько раз мой класс благодаря этому тазику вырывался в лидеры по сбору этого самого лома, который потом оставался гнить под дождями на прекрасной некогда полянке, превращённой нашими стараниями в страшную помойку… Прекрасное было время. Хотя, говорят, время всегда прекрасно, когда человек молод.

Пошла я с этим тазиком в местный «пункт приёма металла у народонаселения», да и сдала его нашим «металлическим» коммерсантам. Как все нормальные люди делают, если у них в хозяйстве появилось какое-то отработавшее свой век железо, а не подлаживают этот факт под какое-нибудь соревнование не понятно с кем и ради чего.

«Коммерсанты от металла» приуныли и руками замахали:

– Тащи чего-нибудь из цветных металлов, медь там или алюминий.

– Медь с алюминием все подобраны в боевые девяностые. Пора бы знать славные вехи истории нашей Родины.

– Ну, хотя бы в сплавах!

– А золота не хотите? Уголь тоже с виду на драгоценный камень не похож, а ведь является ближайшим родственником алмаза… Да возьмите тазик просто так! Куда он мне?

Тазик у меня взяли – куда денутся, если бесплатно, – а вот макулатуру пришлось выкинуть на помойку и раздать владельцам печек на растопку. Не нашла ни одного пункта по приёму бумажного вторсырья. А жаль. Дело-то нужное. Но только без соревнований! Боже сохрани ещё когда-нибудь в этом идиотизме участвовать, бр-р!

Не люблю соревнования. Видимо, отсутствует у меня ген, отвечающий за к конкуренции, когда все начинают друг друга ненавидеть и пихать локтями в битве за место под солнцем. С таким невыживательными настроениями в наше дикое рыночное время, живущее по суровым законам простейшей биологии, конечно же, трудно. Но что делать?