Замечали ли вы, уважаемые граждане, как разумно устроен Невский проспект – эта всеобщая коммуникация Петербурга?

– Ну вот, – возможно вздохнёте вы, – ещё один Гоголь появился, к тому же в женском обличии.

– Гоголи-то нынче, как грибы, растут, – справедливо заметил в своё время Виссарион Григорьевич Белинский.

Да, всё верно. Но дело в том, что Невский проспект – это такое необъяснимое явление, что каждому, кто видел его когда-либо, хочется хоть что-то о нём сказать. Вот и я не удержалась от соблазна, заметив в нём одну особенность, которую наверняка замечали многие. Это совершенно разумная особенность, которая учитывает интересы всех граждан, передвигающихся по данной улице, что в свою очередь говорит о демократичности Невского проспекта.

Возможно, это получилось совершенно случайно, но на Невском проспекте днём одна сторона – солнечная, а другая – в тени. Вот так просто до гениальности. Скорее всего, это произошло случайно: в первые годы строительства Санктъ-Питербурха не планировалась такая сплошная застройка проспектов. Ну да не важно. А важно, что Невский проспект по этой причине является чрезвычайно удобной для прогулок улицей. Если вы устали плестись по солнцепёку, то решительно переходите на нечётную сторону – там вас ждёт отрезвляющая прохлада и защита от беспощадного зноя. Поэтому летом, особенно ближе к полудню, основной поток прохожих перемещается на нечётную сторону. Зимой, наоборот, нечётная сторона пустеет, а замерзшая публика, бежит на чётную сторону греться в скупых лучах северного солнца. Если вам надо бежать на поезд, то смело переходите на эту почти безлюдную сторону и бегите себе, не опасаясь кого-либо сшибить с ног. Я говорю «почти безлюдную», но учтите, что это условно, так как Невский проспект всегда запружен народом и полная безлюдность ему органически не свойственна.

А ещё Невский проспект является олицетворением веротерпимости, как и весь Петербург в целом. На солнечной стороне вы можете увидеть и армянскую церковь святой Екатерины, и римско-католическую святой Екатерины Александрийской, у подножия которой обитают художники, и протестантскую святого Петра. Даже Дом военной книги находится во флигеле бывшей голландской реформатской церкви, от архитектурного убранства которой сейчас мало что уцелело. На нечётной же стороне находится всего один Казанский собор, но он компенсирует своё одиночество грандиозным великолепием. Развёрнутая в сторону проспекта колоннада напоминает разведённые в разные стороны руки, словно он рад вам безмерно и хочет заключить в свои объятья.

Но сейчас я иду по чётной стороне. На улице март, и зима ещё не собирается сдавать свои позиции, поэтому приходится греться в скупых солнечных лучах. Совсем скоро день и ночь сравняются в своей продолжительности, а там и до белых ночей рукой подать. Петербург – не только Город белых ночей, но и тёмных дней, которые находятся на противоположном полюсе года, когда солнце слегка выглядывает из-за горизонта, словно любопытный сосед по даче через забор, и снова прячется, потому что у него есть дела поважнее на другой стороне земли.

Я праздно шатаюсь с видом занятого человека. Электричка у меня только в два часа пополудни, так что гуляй – не хочу. Было бы на что. Нам в силу скромного бюджета доступна только пешая прогулка.

А замечали ли вы, как необычен полдень в нашем городе? Нигде нет такого полдня, как здесь! Словно до сих пор царь Петр тревожится за нашу природную русскую сонливость: «Ведь всё проспят, в том числе и царствие небесное! А вот мы их пушечкой разбудим, ежели кто ещё не очнулся к полудню!» Говорят, что раньше пушка стреляла по несколько раз на дню: только это и помогало не зачахнуть.

Не пойти ли и нам поглазеть на выстрел с Нарышкина бастиона? А то клонит в сон, знаете ли. Того и гляди – заснёшь на ходу. Вот аккуратненько, гуськом перейдём через Аничков мост, чтоб не растянуться на гранитных плитах, которые в мороз становятся ужас до чего скользкими, поэтому некоторые пешеходы идут по проезжей части параллельно с автомобилями. Уф, миновали сие препятствие, но светофор на противоположной набережной уже сменил зелёный глаз на красный. Вот так всегда! Летом-то, когда не скользко, я успеваю пробежать сразу и мост и оба пешеходных перехода, а зимой – нет. Ну, ничего, подождём.

А куда мы, собственно, спешим? Мы и так уже разогнались, что дальше некуда. Но как-то неловко сбросить скорость на полном ходу, сменить быструю деловую походку страшно спешащего человека на размеренный шаг. Да и холодновато, чтоб идти прогулочным шагом. Вон как все бегут, обгоняют друг друга, нервно топчутся на перекрёстках в ожидании зелёного света. Создаётся впечатление, что вы попали в город крайне деловых людей, у которых каждая секунда на учёте. А всё дело в холоде, от которого можно спастись только быстрой ходьбой.

Вообще-то, по Невскому лучше всего ходить медленно. Даже не просто идти, а шествовать! Плыть! При этом обстоятельно глазеть по сторонам, ощущая себя в организме города временной и маленькой, но нужной деталью. Это удобнее делать на нечётной стороне, чтобы не затянуло в поток бегущих. Нечётная сторона больше подходит для созерцания. Она как-то солиднее, что ли. На ней меньше зданий, но что это за здания! Их фасады по длине равны целым кварталам чётной стороны: Строгановский дворец, Казанский собор, Гостиный двор, Аничков дворец, дворец Белосельских-Белозерских, два пятизвёздочных отеля. На чётной же стороне домов много, все они очень разные и от этого начинает рябить в глазах. Тем более, что они арендуются разношёрстными фирмами, обживающими даже подвалы, так что под посольством или какой-нибудь солидной администрацией ведётся торговля роликовыми коньками, а над книжным магазинчиком сидит строительная компания или даже целый банк. Исчезли старинные аптеки и советские парфюмерные магазины «Сирень», «Ванда» и «Болгарская роза», которые, кажется, были здесь ещё в годы молодости моих родителей. Да и моё поколение выстаивало здесь длинные очереди за якобы французской губной помадой и дефицитным польским шампунем с ароматом яблока. Пропали милейшие лавки художественных промыслов на углу с улицей Восстания и недалеко от Владимирского проспекта. Хотя когда-то казалось, что может рухнуть Рим, но они останутся. Увы, всё теперь меняется здесь по несколько раз в году, как лавки на рынке, и от этого возникает неприятное чувство зыбкости.

Если у канала Грибоедова и на той, и на другой стороне проспекта номера домов приблизительно идут в ногу, то у Фонтанки чётная сторона уже обгоняет свою «сестру» номеров на тридцать. К площади Восстания эта цифра растёт, а затем нечётная сторона словно бы старается нагнать чётную по номерам, но это ей так и не удаётся. Зато ей удаётся обогнать её по длине, так что она даже врезается в площадь Александра Невского до Лаврского проезда.

Чтобы «отмахать» весь Невский медленной походкой, надо иметь много времени при хорошей и тихой погоде. В дождь и снег вы и сами не заметите, как побежите сломя голову вместе со всеми. В зной осядете в ближайшем кафе и разумно решите, что чашка кофе лучше прогулки по раскалённому тротуару с выхлопными газами пополам.

Но я люблю ходить быстро по той простой причине, что под ритм шагов удивительно хорошо слагать стихи! Особенно по Невскому проспекту, потому что топот большого количества ног создаёт удивительные размеры стиха. Вот рядом, например, цокают каблучки: цок-цок, цок-цок. А вот уже пробиваются трёхсложные стопы: цоко-цок, цоко-цок. Идёт целая ватага школьников – прогуливают уроки, должно быть. Только успевай слова подставлять в эту музыку каблуков:

Бред, конечно же, но очень увлекательный. И нужный мне, как тренировка спортсмену, чтобы спасти себя от умственной праздности. Оказывается, ноги не только волка кормят. И совсем не холодно, а даже наоборот становится жарко, особенно после десятой строфы.

А вот и памятник Пушкину виднеется в конце – или в начале? – Михайловской улицы. Свернём к нему, поздороваемся.

– Ну что, брат Пушкин? – заорём ещё издалека, чтобы всем продемонстрировать нашу дружбу.

– Да так, – ответит Поэт растерянно, – так как-то всё…

Гуляя по Петербургу, удивляешься его переменчивости. Только что перед нами был европейский, можно сказать, немецко-педантичный пейзаж. Даже не пейзаж, а какой-то чертёж – особенно удивительный эффект на таком чётком фоне создаёт изящное чёрное кружево ветвистых деревьев. И вдруг мы попадаем в родную «золотую дремотную Азию», тихую и немного безалаберную. А то можно оказаться на шумной, пульсирующей, как воспалённый нервный узел, улице, где яблоку негде упасть, и всё напоминает какой-то сказочный восточный базар. Люди бегут в обе стороны и сталкиваются друг с другом на тесном тротуаре. Из многочисленных магазинчиков в подвалах льются всевозможные мелодии, перекрывая одна другую, и на всё накладывается вой автомобильного потока. Тут вам и пышно-аляповатый московский стиль, и безликие бетонно-стеклянные сооружения из брежневского «застоя», и «сталинский ампир», дома и для «богатых», и для «подлых». Но походив по городу, начинаешь ощущать, что эти непохожие друг на друга здания и кварталы ведут меж собой диалог.

Но если попытаться представить город в виде какого-нибудь человека, то Петербург – это мужчина средних лет, поджарый, язвительный и всё подмечающий. Мне, почему-то, он напоминает актёра Кторова: он аккуратен, изыскан и всё время, что называется, собран. Он элегантен, но в нём нет ничего вызывающего. Всё драгоценное он носит только для себя, а не для того, чтобы удивлять других. Если он носит алмаз в перстне, то это – алмаз чистейшей воды, который заметит и оценит только тонкий знаток. В то время как Москва – это женщина, и не просто женщина, а этакая роскошно одетая барыня в цветастой павлопосадской шали и с огромными каменьями в перстнях на каждом пальце, с увесистыми серьгами в ушах, что выдаёт в ней неистребимую византийскую тягу к роскоши. И ещё она по-азиатски очаровательно ленива. Само слово «Москва» даже без знания, о чём идёт речь, создаёт своим звучанием представление о чём-то беспредельно широком и смачно-тяжеловесном, как удар большого колокола. Поэтому любой скажет, что это имя или властной царицы, или древней столицы. На взгляд Петербурга, Москва безвкусно одета: на ней слишком много дорогих вещей, но они плохо сочетаются меж собой. Сам же он – безупречен, в этом отношении у него всё продумано: классический костюм и зонтик в виде трости. А его скептический характер объясняется скверным климатом и сухим, колючим, как мгновенная ломаная молния на чёрном небе, звучанием имени. Имя Ленинград звучало значительно мягче. Только не усмотрите в этом моих политических пристрастий. У аполитичных анархистов их вовсе быть не может: меня интересует и волнует только музыка слов.

Петербург – нервный, всё время куда-то спешащий, что-то критикующий и высмеивающий. В Петербурге всё имеет крайности. Хотя город этот совершенно европейский, весь отстроенный по проектам европейских зодчих, но погода в нём никогда не делает ничего вполсилы. Как ничего не делает вполсилы русский человек. Он или вообще ничего делать не будет, или сделает с таким рвением, что возникнет в какой-то момент мысль: а лежал бы ты, Ванюша, лучше на печи. Жара и холод, дожди и снегопады в этом городе проявляют себя так, что после них выдержишь уже всё. Или почти всё.

Если этот город обнаружит на своих улицах немолодую особу в мини-юбке, может очень жестоко и едко её высмеять: «Куда, куда ты со своим варикозом-то?». Сколько красавиц страдает оттого, что, выходя из дому при весенней, казалось бы, уже установившейся тёплой погоде легко одетыми, подвергаются в течение дня нежданной метели и морозу. «Ага, у вас уже ле-е-ето наступило! – словно бы говорит Петербург, над которым внезапно стянулись свинцовые тучи. – Ну-ну, а как вам это понравится?». Поэтому истинная петербурженка круглый год носит в своей сумочке зонтик, невзирая на заверения синоптиков, что осадков не предвидится. «Снег, дождь и всё то, чему даже имени не бывает», как сетовал Достоевский, здесь частые гости. Какой только столицей не называют Петербург – северной, морской, культурной, криминальной, русского рока, – но помимо всего прочего его можно было бы законно назвать Столицей дождей. Или просто осадков.

Иногда тут идёт не то, чтобы полноценный дождь, а какая-то водяная пыль, которую ветер бросает порциями прямо в лицо. А какие тут туманы, морось – м-м! В них можно заблудиться, затеряться и даже посреди бела дня… увидеть приведение.

Призраки и приведения Петербурга связаны с именами его известных жителей. Прежде всего – это основатель города Петр Первый. Точнее, памятники ему. Всякий истинный петербуржец знает, что по ночам лучше держаться подальше от Медного всадника и уж тем более не говорить в его адрес ничего плохого. А если белой ночью в три часа подойти к памятнику грозного императора у Михайловского замка, то можно увидеть, как он… (а-а, карау-ул! бр-р) шевелится! Просто призрак Петра собственной персоной часто можно видеть в коридорах Академии культуры. Так что заходите, милости просим.

В Михайловском же замке и без Петра Великого есть кому являться людям в образе призрака. Это, естественно, император Павел, который сам при жизни неоднократно рассказывал, как в свою очередь в Петербурге же видел своего великого деда Петра. Ещё в советское время работники многочисленных советских учреждений, располагавшихся в Михайловском замке, рассказывали друг другу о странном призраке, навевающем ужас и тоску на окружающих. С наступлением сумерек все стремились как можно скорее покинуть здание. В семидесятых годах прошлого века из Москвы даже приезжала специальная комиссия, которая пыталась разобраться в таинственном феномене, засиживаясь в замке по ночам. Призрачное дело о призраке яснее так и не стало, зато слухов о приведении бедного Павла стало ещё больше. И видеть его в последнее время стали ещё чаще. Или это слухи заставляют людей верить в то, что они в самом деле видели здесь бледного, невысокого человека со свечой в руке и… (а-а, мама-а, забери меня отсюда!) белым шарфом на шее, который иногда играет на музыкальном инструменте, похожем на флейту. А ещё рассказывают, если ночью подойти к Михайловскому замку (тс-с!), то можно услышать смех, звон бокалов, звуки музыки – сие есть призрак некой Белой Дамы, которая устраивает по ночам у замка балы.

Призрак Николая Первого можно встретить в Зимнем дворце, но только ночью. Николай Палыч тем замечателен, что никого особо не пугает своими выходками и попытками вступить в беседу, а проходит мимо совершенно равнодушно, не обращая внимания ни на кого и ни на что. Настоящий царь, что тут ещё скажешь. В знаменитом доме на Гороховой обитает дух Григория Распутина. Этот же дух «безобразит» иногда в районе Поклонной горы в Озерках, где Григорий Ефимович был неудачно кремирован, отчего присутствовавшим при этом ротозеям показалось, что он ожил и исчез в неизвестном направлении.

Ещё петербуржцы могут поведать вам о стонах, которые время от времени доносятся с места казни декабристов, и пяти неясных фигурах, бродящих поблизости. В середине двадцатых годов прошлого века члены Ленинградского общества безбожников устроили что-то типа засады на тех, кто, «прикрываясь святым именем декабристов, пугал честных советских граждан». Три ночи просидели в засаде, но так никого и не поймали.

Город-призрак, город-мираж, построенный на болотах, которые своим туманом создают причудливые видения, по-своему преломляя панораму во влажном воздухе и отражая звуки от стен из капель воды, буквально населён приведениями! Испарения каналов и болот убеждают людей в правдоподобности увиденного и услышанного, поэтому так много случаев зафиксировано в истории города, когда его обитателям доводилось увидеть и то, как сфинксы с набережных вдруг начинают корчить рожи остолбеневшим прохожим, и скачущего по улицам Медного всадника, и разгуливающего царя Петра, который манит за собой, но никому не удаётся его догнать. И чужие гигантские тени, которые вдруг откуда-то наплывают на твою миниатюрную проекцию на плоскости; услышать то печальные, то экзальтированные шаги императора Павла по мягкой болотистой почве при прогулке вокруг Михайловского замка, шелест плаща и лязг кольчуги Александра Невского у самой лавры, а то и – не дай бог, конечно, – на кладбище. Рядом с Исаакиевском собором регулярно видят тень великого зодчего Монферрана. У Петропавловской крепости вот уже которое столетие плачет горючими слезами над своей незавидной долей легендарная самозванка княжна Тараканова. Льет слезы на Благовещенском мосту несчастная кикимора Шишига, которая хоть и кикимора, но служила в горничных у генерала. На мостике через канал Грибоедова время от времени появляется дух террористки Софьи Перовской с белым платком в руках, которым она и подавала сигнал к метанию бомбы. По коридорам Смольного уже во всю бродит такой сравнительно «новый» призрак, как тень Кирова. А в начале девяностых годов на Литейном мосту стал появляться призрак самого Ленина! Очевидцы рассказывали, что вид у «теневого» Владимира Ильича был изумленный. Он словно бы хотел спросить: «Куда это я попал?». Видимо, сильно удивили его произошедшие со страной перемены, в которой коммунизм так и не наступил.

Литейный мост в этом отношении место вообще подозрительное. Например, существует поверье, что во время лунного затмения под тем же Литейным мостом появляется черный водоворот, в котором бесследно исчезают не только люди, но даже свет звезд. В полицейских архивах XIX века современные журналисты нашли жалобы жителей ближайших домов, что якобы в такие дни «из-под моста вылезает всяка нечисть, которая корчит поганые рожи и кричит разные срамные слова». Много нечисти водится и на Обводном канале, в прежние времена имевшем дурную славу из-за большого числа грабежей, убийств и самоубийств. Как можно дальше советуют держаться по ночам от двухэтажного особняка в Песках, прозванного «Клубом самоубийц» за то, что по ночам из его окон доносились стоны и похоронная музыка. Также нехорошей славой пользовался один из домов на Большой Дворянской улице, про который говорили, что там собираются «замаскированные покойники» при тусклом свете черепов, пустые глазницы которых горят неземным светом. Покойники играют в карты, притом окна, двери и ворота этого дома всегда закрыты.

Каких призраков в городе на болотах только нет! Дошло до того, что в коридорах Русского музея разгуливает не приведение даже некогда жившего человека, а призрак дамы в чёрном платье… с картины Льва Бакста «Ужин». Ну это уж слишком! Ну, ладно там император или кикимора, но тут уж героини картин сходят с полотен для ночной прогулки.

Ах, не ходите по ночному Петербургу, не бродите, свои слабые сердца поберегите! Хотя поговаривают, что в городе уже существует группа экстремалов, которые специально демонстрируют неслыханную смелость, гуляя по ночам около Медного всадника, и даже (акстись, Маланья!) залезая верхом на оного! Вот уж, в самом деле, смельчаки.

В Университете по слухам живёт грустное и задумчивое привидение, которое любит бродить лунными ночами неподалеку от филологического факультета. Некоторые утверждают, что это поэт Блок, другие считают, что некий безымянный студент, «зверски замученный вредным профессором во время экзамена». В Академии Художеств студентам, допоздна засидевшимся за книгами, является первый её ректор Кокоринов, который по преданию повесился на чердаке со страха, когда императрица Екатерина Великая испачкала в краске своё великолепное платье во время визита сюда. А в дождливые холодные ночи в двери Академии стучится сам скульптор Козловский со Смоленского кладбища и при этом жалобно кричит, что он прямо только что из… могилы, где измок и обледенел. Прямо скажем, Академии «везёт» на приведения, скучать не приходится.

Что касается кладбищ, то Малоохтинское кладбище издавна считалось пристанищем колдунов, алхимиков и самоубийц. О нем ходит немало легенд. Очевидцы утверждают, что по ночам там слышатся стоны, стуки, скрежет, а иногда над могилами появляется движущееся зеленоватое свечение в форме шара и в воздухе пахнет ладаном. Следует заметить, что на любом кладбище ночью можно и не такое увидеть, так что ей-богу сидите вы по ночам лучше дома! Немало мифов связано и с Александро-Невской лаврой. Воздвигнутая в начале XVIII века на остатках древнего языческого святилища, она всегда была покрыта завесой таинственности. Кого тут только не встречают – всех не перечислишь. Я имею в виду приведения. Тут вам и обитатели знаменитых могил, и даже простые могильщики, которые при встрече могут с вами поговорить о погоде и денег на водку занять. Говорят, что лучше дать, а не то можно получить лопатой. Синяки при этом проступают не призрачные, а самые настоящие. Мистика, да и только!

Величественный и элегантный в светлое время суток город буквально преображается в ночную пору, становясь таинственным, мистическим, полным тайн и загадок. Он щедро подкидывает поводы если и не для встречи с призраками, то для того, чтобы искренне поверить в их существование.

Параллельный мир Петербурга – это плата за тысячи и тысячи душ, безвинно погубленных при строительстве города, утверждают специалисты по аномальным явлениям. Под городом якобы находится большая сеть разломов, излучающих газ, негативно влияющий на людей. Как видим, не только на живых, но и на мертвых. А иначе, почему уже который век бродят по нашим улицам призраки? Говорят, что из всех мест на земле чаще их видят только жители туманной Англии. Отсюда другая версия: во всём «виноваты» туманы и просто характерная для этих мест высокая влажность воздуха. Всё из-за болот, чёрт бы их побрал, и низкого уровня почвы относительно мирового океана!

Москва же основательно и высоко стоит на твёрдой почве и не верит в миражи, поэтому всех принимает такими, кто каков есть, понимая, что переделывать кого-либо – самое безнадёжное занятие на свете. Она терпима и терпелива, как истинно русская женщина…

Однако, мы и разогнались! Вот уже летим по Зелёному мосту и, естественно включаем поворот направо: ныряем под арку Генштаба, и оказываемся на Дворцовой площади.

Как жаль, что с годами куда-то уходит то радостное ощущение пространства, которое в детстве внушает чувство абсолютной свободы и полёта! Когда я впервые оказалась на этой площади, она поразила меня не красотой своей, а своей, как тогда казалось, бескрайностью. Она меня просто-таки поглотила, и даже придавила тем огромным пространством и количеством воздуха, которое это пространство могло в себе содержать. Хотелось петь от восторга во весь голос!.. А сейчас не хочется. И нет этого захватывающего ощущения полёта. Красивая, но… тесная площадь. И каждый раз она становится всё меньше, теснее и привычнее. А жаль. Такое же ощущение, когда я заходишь в свою бывшую школу или детский сад. В детстве вестибюль и рекреации казались огромными бескрайними залами, а теперь они предстают предо мной, как маленькие тесные комнатки, в которых не хватает пространства и воздуха. Даже недоумеваешь, каково энергичным и подвижным детям в этакой теснотище. Мы вырастаем, и нам становится тесно там, где совсем недавно был такой простор. Так же в начальной школе старшеклассники казались взрослыми дядями и тётями, а сейчас смотришь на выпускников и думаешь: младенцы.

Император в образе ангела окутан лёгким туманом. Раньше казалось, что он уходит куда-то в облака, в горний мир, а сейчас – чуть повыше меня. Стройная и тонкая колонна превратилась в короткую толстушку. У основания колонны два ограждения. Первое – изящно выполненная ограда с двуглавыми орлами. Второе – казённое, из дешёвой арматуры, какое можно видеть на любой улице у открытого канализационного люка, чтоб ненароком кто не ввалился в колодец. Но здесь это невзрачное ограждение призвано защищать ограду с орлами, а то некоторые особо чувствительные к красоте граждане так и норовят чего-нибудь от неё да отодрать. Нескольких орлов уже кое-где погнули, а местами и вовсе оторвали. От избытка чуйвств-с к прекрасному, надо полагать.

До полуденного выстрела ещё целый час, поэтому мы пойдём петлять вокруг да около: по Певческому мосту, потом нырнём во двор Капеллы и вынырнем на Большой Конюшенной, да припустим по Шведскому переулку. На Малой Конюшенной увидим ещё одну церковь святой Екатерины, на этот раз – шведскую евангелическо-лютеранскую, и по Чебоксарскому переулку выйдем на Екатерининский же канал, который ныне носит имя писателя и дипломата Грибоедова. Нельзя ль нам для прогулок подальше выбрать закоулок?

Ну, вот мы оказались у Спаса на Крови. Этого, как совсем недавно говорили специалисты от архитектуры, «наиболее яркого образчика неорусского стиля, в котором истинно народная идея облекалась в искусственно созданные формы, и в сравнении с подлинной древнерусской архитектурой данное произведение стилизаторов отличается монотонностью и излишней подробностью в прорисовке деталей, где причудливо и безвкусно переплетаются русские народные и модернистские мотивы». Я лично ничего не смыслю в архитектуре, да и вам не советую, потому как при подходе к любому произведению архитектуры и искусства вообще с лекалом и линейкой сразу пропадает очарование красоты и умение искренне восхищаться этой красотой, пусть даже она и «являет собой этнографическую реконструкцию Древней Руси и не отличается композиционной законченностью». Я же, как полнейшая дилетантка, считаю Спас на Крови лучшим архитектурным памятником в мире. Хотя, конечно же, я мало знаю мир.

Это храм-сказка, хрупкая и воздушная, какой собственно и должна быть настоящая сказка. Это храм-мираж, который причудливо возникает на фоне абсолютно европейского города каждый раз, когда вы поворачиваете голову в его сторону, переходя Казанский мост. Когда я впервые его увидела, гуляя с родителями по Невскому проспекту, было ощущение именно миража, ибо такая рукотворная красота казалась невозможной. Именно здесь начался мой роман с этим Городом.

Я люблю бывать рядом с этой «стилизацией под Древнюю Русь». Особенно люблю разглядывать декор колокольни с противоположного берега канала, чем я сейчас и займусь. Здесь запросто можно изучить географию не только России, но и ближнего зарубежья. Если посмотреть на северный её фасад, то где-то там внизу второго яруса можно отыскать герб Тулы – города пряников и самоваров. Только на гербе нет ни тех, ни других, так как Тула – это ещё и город русских оружейников. А повыше можно отыскать герб Вологды с золотой державой и мечом, которые держит в деснице сам Бог, надо полагать, опрокинутый кувшин с водой на воронежском гербе и герб Кронштадта в самом углу наверху. Ближе к краю фасада бросается в глаза герб Курска: вот он с синей косой полосой на белом фоне и тремя птицами.

Идём дальше. На западной стене над мозаикой «Спас Нерукотворный» вижу герб Пскова со странным зверем, по виду – тигром, которого благословляет рука из белого облака; золотую корону на престоле тверского герба; доблестного витязя на гербе Рязани; грациозно шагающего оленя на гербе Нижнего Новгорода. Рядом – смоленский герб с пушкой и восседающей на ней коронованной птицей, а под ними – ярославский медведь с золотым топориком. На сдвоенных колоннах главного входа можно отыскать гербы Киева и Москвы, но мне больше нравятся владимирский геральдический лев в короне, куда-то идущий на задних лапах, и кривая сабля под короной в виде чалмы на гербе Астрахани. А на юго-западном фасаде в правом нижнем углу – герб с перекрещенными якорями и золотым скипетром с двуглавым орлом. Не буду говорить, какого города: догадаетесь сами.

На южном фасаде узнаю только Волоколамский герб со святым Георгием и крепостной стеной в виде треугольника с бастионами на углах, а ещё вечно сражающегося архангела Михаила с такой же вечной нечистой силой на гербе Архангельска. Вот три золотые короны на чёрном фоне – по-моему, это герб Баку, или я ошибаюсь? А может быть, это и не короны вовсе? Под ним бегущий бабр с соболем в зубах – герб Иркутска. «Зверь бабр величеством больше льва, шерсть низка, по ней полосы поперёк, а голосом велик и страшен». Оказывается, бабр – это тигр, которые когда-то в изобилии водились в Восточной Сибири. Про гербы в детстве мне рассказывал отец.

Да, красота-то какая! Лепота…

– Оху…ть, какая пиз…ая церквушка! – раздаётся у меня за спиной хриплый голос.

Оборачиваюсь и вижу божественно красивую девушку. Нет, так сказать – это всё равно, что ничего не сказать. Все фотомодели мира, вместе взятые не сравнятся с такой красотой: тут описывать нет смысла – надо просто увидеть. Высокая, стройная, в сапогах на фантастически высоком каблуке и в шубе из какого-то экзотического меха – эх, не разбираюсь я в мехах. Да, и ещё распущенные шикарные волосы ниже талии да водопадом по дорогому меху.

– Толян, я хочу в этой церкви венчаться! – удивительно не идёт такой красоте этот хриплый голос. – Такая клёвая! Посмотри, сколько всяких хреновинок понацеплено: оху…ть!

– Да не венчают здесь, жопа! Сколько тебе повторять? – отвечает коренастый крепыш в длинном пальто из дорогого сукна. – Тётка в ларьке сказала, что тут только панихиды проводят в день памяти этого… как его… Короче, того чувака, которого здесь завалили эти… ну, как их? Короче, братки какие-то.

– Да мне по х… кого здесь завалили! – капризно топает ножкой красавица. – Если церковь, то должны венчать. Денег им предложи, в конце-то концов! Что у тебя, денег нет, что ли?

– Я уж предлагал им, они всё равно в отказку.

– На хрен тогда эта церковь нужна, если в ней ничего такого не делают, я не врубаюсь? Ты наверно, мало им предложил? Тебе денег жалко на меня! Вот Вадик для меня ничего не жалел: он бы эти башенки со всеми потрохами купил. А ты вечно, как импотент, ничего не можешь.

И красавица широко шагает в сторону такого же красивого и неописуемого в своей красоте автомобиля.

– Анжелочка, ну постой ты, жопа, не будь ты задницей! Я чего-нибудь скумекаю, – переваливается за ней Толян.

– Ай, да ну тебя в п…ду!

– Вот они – новые хозяева России, – бубнит бородатый художник, пишущий городской пейзаж с храмом, не отрываясь от своей работы.

– Танто джентиле э танто онеста парэ ля донна миа… – начинает цитировать вслед Анжелочке сонет Данте какой-то замотанный в шарф по самые глаза итальянец.

– Си-и! – мечтательно произносит его соотечественник в шапке-ушанке.

Иностранцев в это время года можно отличить по такой вот замотанности, словно они одели на себя сразу всё, что у них было в гардеробе.

Ну, да мы слишком здесь задержались. Поэтому бодро рванём по сросшимся одним пролётом, как сиамские близнецы одной ногой, Мало-Конюшенному и Театральному мостам, да через стёжки-дорожки Марсова Поля, да через площадь мимо памятника Марсу-Суворову на Троицкий мост, где дует вечный ветер.

Мне кажется – да нет, не кажется, а я точно знаю, что ветер на Неве никогда не прекращается. Ветер ледяной, пронизывающий до подсознания, до самых глубин души и костного мозга. Даже в нестерпимо жаркий день вы рискуете, прогуливаясь вблизи Невы, а то и по самой Неве, подхватить серьёзнейшее воспаление лёгких. Вот где особенно хорошо сочиняется! Людей, конечно, маловато для стихотворного ритма, но зато сам ветер задаёт мелодию. И ещё волны, холодные свинцовые волны.

Но стихи сейчас что-то не идут, а под ритм собственных шагов прилетело откуда-то ахматовское:

Да, всё верно. А что делать?..

От этих мыслей меня отвлекает очень знакомый запах. Что бы это могло быть? Странно, что-то очень знакомое. Невозможно знакомое! Но никак не вспомнить… Да это же запах Невы! Да-да-да!

Не помню, когда в первый раз уловила этот запах, но он точно из детства. Петербургофобы – коих много даже среди коренных петербуржцев-ленинградцев, которые живут в этом городе просто потому, что надо где-то жить, но совершенно не знают и не понимают его – ядовито заметят, что Нева пахнет канализацией, в лучшем случае – болотом. Несчастные! Они не умеют улавливать запах. Они испортили свои гортани и носоглотки язвительными речами и теперь вообще ничего не чувствуют! А Нева, между тем, пахнет мокрым камнем и сырым песком. Именно, речным песком, а не абы каким. И камнем непременно холодным, а никак не горячим и сухим. Как его почувствую, всегда спохватываюсь: «М-м, что это могло бы быть такое знакомое?.. Ба! Да это ж Нева! И как я могла забыть». Но в другой раз точно так же не сразу вспоминаешь этот запах, зато сразу узнаёшь, как что-то очень давно и хорошо знакомое, но не можешь обозначить его какими-то словами. Да и надо ли? Как описать запах летнего ливня или тающего на солнце снега, родниковой воды или осеннего леса? И не абы какого, а хвойного, запах его древесины, открывшейся на сломе или спиле. Одно дело, когда речь идёт о запахе ещё не колотых дров, и совсем иначе пахнет полено, наколотое на треугольные чушки. И уж совсем иначе пахнут опилки. А если их ещё намочит дождь, это уже совсем другой запах. И опять-таки, смотря какой дождь: тёплый и резвый летний или затяжной и холодный осенний. Но некоторые странные люди все эти запахи называют единым «запахом дерева».

Вот и запах Невы невозможно обозначить единым словом, одним компонентом. Ещё Нева пахнет какой-то свободой, весёлой и одновременно холодной, равнодушной: если хочешь, то иди за мной, а не хочешь, так и не надо. Возможно, именно эта её черта заставляет обитателей города то рубить окно в чужой мир, то затевать целую гирлянду революций, которые так и не приближают людей хотя бы на йоту к справедливому общественному строю, а только каждый раз жестоко обманывают саму веру в возможность оного. А Неве что? Она равнодушна ко всем проделкам простуженных на её берегах людей. Холодная и неласковая. А её любят, как любят именно тех, кому до влюблённых в них дураков или дур нет никакого дела. Дураки и дуры потому и влюбились, что прекрасно знают: их не любят. Влюбились в эту воду, медленную, притягивающую, наверняка всегда холодную. И пошли за ней по её течению. А не по своему.

Хорошо идти через Неву по мосту и смотреть сверху на её суровое великолепие, на изменчивость волн. Так хорошо думается под их плеск, что… не замечаешь, как уже оказываешься на другом берегу. Уже более отчётливо вырисовывается наша цель – Заячий остров. Яннисаари, он же Люст-Элант – Веселый остров, то самое место, откуда всё началось и до сих пор продолжается. Ноги сами идут быстрее, как только минуешь середину Невы. Вот они уже шагают по Каменноостровскому проспекту, а вот и топочут по Иоанновскому мосту, справа от которого на деревянной свае сидит длинноухий хозяин острова – заяц. Скажем ему: «Привет, ушастый!».

Ещё при подходе к острову можно увидеть фанатов загара, которые стоят вдоль стен Невской куртины, подставив бледные бока первым весенним лучам. Как только солнце выходит из-за туч, они сразу же, как по команде, вытягиваются и подставляют нужную, ещё не загоревшую часть тела. Когда солнце вновь прячется, в рядах загорающих происходит некоторое расслабление, как в строю солдат при команде «вольно», и лица обращаются к облакам, высчитывая время следующего выхода светила. Это напоминает куплет из детской песенки:

У некоего гражданина больно краснеет солнечный ожог первой степени на животе, который уже пора мазать сметаной. Но загорающий стоически переносит эти неудобства, подставив лучам белый левый бок и подняв левую руку вверх, как античная статуя. Я тоже поддаюсь порыву и вытаскиваю из воротника замёрзший нос на солнце, но тут же спохватываюсь: веснушки! Снег до боли, до воспаления век слепит глаза, отражая лучи мартовского солнца, в которых можно запросто сжечь тонкую северную кожу, больше привыкшую к потёмкам, а не к яркому свету.

Отважная дама-морж раздевается и совершает заплыв от насыпи у Нарышкина бастиона. Эмоционально раскрепощённые иностранцы восторженно кричат ей «браво» и даже «бис». Наши только поёживаются и тоже отпускают много слов на букву «бэ», самое приличное из которых «баба». Да уж, это не фунт изюму вот так плескаться в ледяной воде, когда тепло одетые граждане запросто ходят по толстому льду между берегом и Комендантской пристанью Невских ворот или, как их ещё называют, Ворот смерти. Через них когда-то проходил перед отправкой на казнь в Шлиссельбургскую крепость старший брат человека, чьё имя Город носил почти семьдесят лет. О чём он думал тогда, проходя под аркой ворот в последний раз? Возможно, что взгляд его упал на отметки подъёма воды в Неве во время сильных наводнений. Много раз затопляемый непотопляемый город.

До полуденного выстрела ещё есть время, поэтому мы погуляем по Главной или Центральной аллее. Сбоку от неё сидит Шемякинский бронзовый Петр, который остроумные питерцы уже успели окрестить Медным сидником, и тревожно смотрит на свой собор. У него удивительные пальцы: тонкие, нервные, повелительные, сведённые какой-то деятельной судорогой. Посмотрев на такие руки, начинаешь верить в то, что можно описать характер человека по его рукам. Даже если бы Михаил Михайлович Шемякин изваял только одни эти руки, можно было бы догадаться, кому они принадлежат.

С этим памятником обожают фотографироваться туристы, особенно корейцы и вьетнамцы. Вот и сейчас они, такие маленькие, облепили его со всех сторон, как дети любимого папу. Кто-то забрался на колени, кто-то повис на могучем плече, кто-то обхватил сзади руками за шею. Стоит им только отойти от памятника, как тут же на него набрасывается очередная порция туристов, как воробьиная стая на пшено. В результате такой нежной любви бронза памятника, надраенная замшевыми куртками и меховыми пальто, ярко сверкает на солнце. Пётр смотрит на мир выпуклыми глазами и, должно быть, думает: «Как всё изменилось вокруг: и мой город, и жизнь в нём, только люди всё те же – ну как дети, ей-богу!».

Если пойти дальше по аллее, мы окажемся на главной площади крепости. Обогнув Монетный двор, можно пройти через Васильевские ворота к Алексеевскому равелину, где когда-то находился Секретный дом, в котором томился перед отправкой в Сибирь автор «Путешествия из Петербурга в Москву», этот «бунтовщик, хуже Пугачёва». Здесь же с апреля и до конца 1849 года находился Достоевский за участие в собраниях петрашевцев. Отсюда Фёдор Михайлович писал брату: «Быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастиях, не уныть и не пасть – вот в чём жизнь, в чём задача её». А слева от нас окажется Трубецкой бастион, в тюрьме которого первым арестантом был сын создателя Города – царевич Алексей. Драма венценосной семьи, которая до сих пор пугает борьбой отца с сыном.

Мы туда не пойдём, а начнём медленно взбираться по аппарели на Государев бастион, откуда открывается невыразимая панорама Невы и города. Но мы будем смотреть в другую сторону. Над Невской куртиной, где в одном из казематов в своё время томился литературный критик Писарев, гуляет ледяной ветер. Даже яркое солнце не согревает, а только слепит глаза, отражаясь в шпиле колокольни, отчего тот похож на сорокаметровый огненный столб. Во дворе Нарышкина бастиона кишит огромное количество народа. В основном это школьники, которых знакомят с историей родного города. Педагоги пытаются что-то им втолковать, но они слишком возбуждены ожидаемым выстрелом пушки. «Ну, когда же, когда?» – галдят детские голоса.

Чуть далее – Комендантский дом, где велось дело декабристов. Были такие мечтатели, которые верили в возможность справедливой власти в России и которые, по утверждению Ленина, разбудили самого Герцена, после чего тот «развернул революционную агитацию. Её подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли». Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. «Молодые штурманы будущей бури» – звал их Герцен. Но это не была ещё сама буря. Буря, это – движение самих масс…». Раньше на экзамене по истории любили ввернуть какую-нибудь цитату из Ленина – это был верный шанс схлопотать высший бал, – но при цитировании данного отрывка из статьи «Памяти Герцена» постоянно путались, кто и в какой последовательности кого разбудил.

Вот и она, красавица – «вестовая» пушка. Тут до меня доходит, что сейчас из неё будут стрелять, так близко от меня! А я ведь очень чувствительно отношусь к громким звукам. А тут сейчас пальнут, так пальнут, от всей души! И чего меня сюда понесло? Часто здесь бываю, но никак не могу привыкнуть к выстрелу. Надо срочно бежать отсюда подальше! Но даже если бежать с очень приличной скоростью, то звук выстрела всё равно настигнет. Его слышно в районе Гостиного Двора, правда совсем тихо, а вот на Марсовом поле – очень даже прилично. Не добежать мне ни до поля, ни до двора. А если опросить, чтобы пока не стреляли? Вот я убегу, и палите себе, сколько хотите…

Нет, вряд ли это возможно, поэтому остаётся только одно: стоически пережить такое потрясение. Я нервно смотрю на часы и хочу, чтобы всё скорее случилось. Так чувствует себя человек, который до смерти боится уколов, а ему надо сделать прививку. Сидит в очереди и мучительно ждёт казни.

Из будочки выходит человек в форме и начинает копошиться у пушки. Дети кричат снизу, имитируя сигналы точного времени: «Пик-пик-пик…», публика несколько волнуется. Мужчины, которые служили в армии, спокойны.

Вдруг земля покачнулась под ногами, и пушка выплюнула из себя яркое пламя. «Уф, свершилось!» – приблизительно так можно описать выражение лиц вокруг. Кто-то зааплодировал артиллеристу, кто-то из иностранцев прокричал с грассированием «Браво!», а из наших – просто «Ура-а-а!». И сразу в народе появилось какое-то единение: незнакомые люди друг другу улыбаются, и чуть ли не поздравляют друг друга с тем, что в Городе наступил ещё один полдень. Какой-то старик даже слёзы утирает клетчатым платочком. Вот скажите, разве есть такой полдень где-нибудь ещё?

– Оху…ть, так клёво! – раздаётся у меня за спиной знакомый голос. – Толян, ты поглянь сколько золота! И ведь не какой-нибудь паршивой пятьдесят восьмой пробы.

Я оборачиваюсь и вижу Анжелочку с Толяном. Как тесен мир!

– Толян, я хочу в этой церкви венчаться. Такая пиз…ая церквушка! – ликует Анжелочка. – И чтобы вот так пушка стреляла, когда мы будем выходить оттуда. И чтобы ковёр был, а я в платье от Кардана…

– От Кардена, дура. Не венчают в этой церкви никого, сколько тебе говорить, задница. Тут это, место захоронения этих, ну как их, королей каких-то, – начинает объяснять Толян.

– Ты опять за своё! Я же не говорю, что короли должны присутствовать, – недоумевает Анжелочка. – Пусть лежат себе спокойно, кто их трогает-то! Вот Вадик давно бы…

– Да ты заманала меня уже со своим Вадиком говённым! Он давно на дне рыб кормит, а я тут с тобой вожусь, как последний лох!

– Да пошёл ты в п…ду!

– Девушка, прекратите материться, – не выдерживает женщина средних лет из большой группы экскурсантов. – Что ни слово, то мат. Ну сколько можно?

– Чё-о-о?! Ты на кого пасть раззявила, сявка?! Толян, ты поглянь на это быдло! – заревела густым басом Анжелочка. – Понаехали откуда-то из диких лесов и ещё воняют чего-то. Толян, закатай этой кошёлке старой в лобешник!

– Да не бзди ты! Это какие-то передовики производства наскребли денег, чтобы сюда вскарабкаться. Не обращай ты внимания на отстой всякий, будь выше – у нас другой уровень! А у этой дерёвни больше никакой радости в жизни, как на колхозном автобусе по достопримечательным местам областного центра трястись.

– Ха-ха-ха! – Анжелочка смачно хохочет, засверкав золотым шариком пирсинга на розовом языке и показав группе экскурсантов выпрямленный средний палец. – Ну и быдло!

– Ну и нравы! – качает головой женщина.

– Хорошшша! – облизнулся пожилой мужчина из этой же группы на Анжелочку.

– А этот кобель старый уже хвостом завилял, – презрительно скосилась на него женщина. – Его жену «поливают», а он слюни пускает на какую-то шмару.

– Ну, что такого-то? – пугается мужчина словно бы сам себя. – Просто сказал, что… красивая девушка.

– Ага, девушка, после десятого аборта, – вступила в разговор бойкая старуха из экскурсантов и покачала головой в адрес Анжелочки. – Бедная ты, бедная…

– Чего это она – и вдруг бедная?

– Да все эти Толяны да Вадики её как хотят, так и пользуют. Поимеют, да в другие руки отдадут.

Довольные экскурсанты засмеялись со счётом 1:1, и даже Толян одобряюще ухмыльнулся. Разъярённая Анжелочка бросилась было на передовиков производства с когтями, но тут куранты на колокольне начинают выбивать гимн Российской империи.

– Ой, как пиз…то! – ликует Анжелочка. – Толян, я такую же мелодию хочу в мобилку.

– А чё это за мелодия? Слышь ты, дед, чё это за тренькалка? – наводит справки Толян у старика с клетчатым носовым платком.

– Сие есть гимн Российской империи! – торжественно отвечает он.

– Какой гимн? Какой Российской империи? Ты чё, за тормоза меня держишь? Это чё, «Союз нерушимый республик свободных», что ли? – пытается понять Толян, на чём его «разводят».

– Да что Вы, молодой человек! – встревожился старик. – Это гимн композитора Львова на стихи Жуковского «Молитва русского народа». Вот послушайте: «Бо-о-оже, царя храни! Си-и-ильный, держа-а-авный, царствуй на сла-а-аву, на сла-а-аву-у-у нам».

– Ладно, дед, завязывай с пением.

– Нет, Вы прочувствовали мелодию? Это же совсем не то, что «Союз нерушимый»…

– Да всё я почувствовал, не тупой! Ладно, Анжелочка, щас зайдём в салон связи: будет тебе такая мелодия.

– Уси-пуси мой! – Анжелочка целует Толяна в нос.

– Жопа моя, – ласково говорит Толян.

– Нынче таким дегенератам вся Россия под проценты отдана, – тихо замечает кто-то из экскурсантов, когда Толян с Анжелочкой важно прошествовали в сторону спуска. – Что хошь купят: хоть гимн в мобилку, хоть храм в копилку.

А Петербург продолжает жить свой очередной день, не обращая внимания на людские склоки. Словно бы говорит: «Пусть их. Люди приходят и уходят, а города остаются».