Глава 11

1500 году мне исполнился двадцать один год – возраст, в котором женщины моего положения уже примерно знали, какая жизнь ждет их впереди. Я родила здоровых дочь и сына, прошла через ряд испытаний, какими неизбежно сопровождается любой брак, и теперь не могла дождаться, когда смогу посвятить все время воспитанию детей и исполнению своей роли в новообретенном королевстве.

Уделом высокопоставленных женщин была благотворительность и покровительство аббатствам и монастырям, бедным и падшим – примером чему могла служить судьба моих бесчисленных предшественниц. К этому меня готовили с детства. Меня и моих сестер учили, что наш пол ограничивает нашу власть, что мы должны не править, но заботиться о наших мужьях и их подданных, не особо вмешиваясь в их дела. Мы должны были сажать сады, а не возводить монументы, оставляя после себя лишь эхо, а не легенды.

Никто не ожидал от нас чего-либо иного.

* * *

Чудесный город Гент стал одним из моих любимых во Фландрии. Его дома с высокими крышами и разноцветными карнизами, арочные каменные мосты над каналом, шумные рынки и величественные готические шпили воплощали пылкий фламандский дух. Погода редко бывала суровой – умеренный климат Фландрии не мог даже сравниться с кастильской жарой, – а наш дворец казался филигранным украшением посреди обширного сада, где весенние цветы усеивали живые изгороди, а вокруг фонтанов росли тюльпаны.

Сидя в кресле под навесом, я наблюдала за моей золовкой Маргаритой: с маленьким Карлом на руках она прогуливалась по гравийным дорожкам. За ней семенила Элеонора с мадам де Гальвен. Моя двухлетняя дочь росла крепкой девочкой; оливковый оттенок кожи и янтарно-зеленые глаза, так похожие на мои, подчеркивали ее арагонскую кровь. Карл же, напротив, был настоящим Габсбургом, с необычно серьезным взглядом и столь белой кожей, что его нельзя было выносить на улицу без огромной шляпы.

– Chérie! – позвала Маргарита. – Мальчик – настоящий ангел! Такой терпеливый и спокойный!

Я улыбнулась, коснувшись изящной золотой броши, которую подарил мне Филипп в честь рождения Карла, с выложенным рубинами изображением замков и щитов Кастилии. Я была рада, что Маргарита вернулась домой, пусть и ненадолго. Она приехала из Савойи, заявив, что иначе умрет от скуки при дворе нового мужа, где ей целый день нечего делать, кроме как собирать новый гардероб. Сегодня она была одета в розовое платье с таким количеством побрякушек, что они звенели на ней, словно на епископе. Отдав Карла кормилице, она присела рядом со мной. Ее продолговатое лицо сияло здоровьем.

– Вам и впрямь обязательно возвращаться? – спросила я. – Может, останетесь с нами? Вы так хорошо обращаетесь с детьми, к тому же нам не хватает помощников.

– У вас же тут целый дворец слуг, моя дорогая! – рассмеялась она, погладив меня по руке. – Увы, остаться никак не могу. Мой муж – отвратительный старый козел, но он меня любит и довольно богат – что мне еще остается? Но я все-таки сказала отцу, что это в любом случае последний брак, на который я согласна ради его империи. – Она вздохнула. – Но я буду скучать по малышам. Дети – такая радость в жизни.

– Когда-нибудь и вы станете прекрасной матерью. Возможно, у вас с герцогом…

Она громко фыркнула, заставив вздрогнуть сидевших неподалеку фрейлин:

– Ma chérie, весьма мило с вашей стороны! Увы, мой бедный герцог едва в состоянии залезть на стульчак в уборной, не говоря уже обо мне.

Мы рассмеялись, после чего Маргарита продолжила:

– Не думала, что когда-либо увижу вас столь счастливой. – Она помолчала. – Значит, у вас все хорошо?

– Да, – тихо ответила я.

– Прекрасно, – кивнула она. – Так и должно быть. – Маргарита взглянула на Элеонору, тянувшую мадам де Гальвен к фонтану, и вскочила. – Ах ты, непослушное дитя! Хватит тащить мадам, словно мул!

Она направилась на помощь гувернантке и подхватила Элеонору на руки. Мадам заковыляла туда, где сидели остальные женщины.

– У этой девочки сил на троих, – тяжело дыша, проговорила она.

– Сядьте, мадам, – сухо заметила донья Ана, – пока вас удар не хватил.

Я едва удержалась от смеха. После рождения моих детей дуэнья и гувернантка сумели прийти к некоторому согласию, поскольку даже донья Ана вынуждена была признать, что многолетний опыт позволяет мадам стать идеальной воспитательницей для Элеоноры.

Я прикрыла глаза рукой от солнца. Похоже, день обещал быть не по сезону теплым, и я собиралась подремать в прохладе перед вечерним банкетом. Внезапно я увидела бегущего ко мне пажа в нашей черно-желтой ливрее.

Задыхаясь, он остановился передо мной и низко поклонился. С его кудрявых волос из-под шляпы стекал пот.

– Его высочество просит ваше высочество к нему присоединиться. Прибыло срочное письмо из Испании.

От его слов небо будто подернулось тучами. Я встала, не обращая внимания на взгляд доньи Аны, и крикнула Маргарите:

– Меня зовет Филипп! Присмотрите за детьми?

* * *

Я сразу ощутила напряженность атмосферы в покоях Филиппа. Внутри все сжалось при виде Безансона, который сидел за герцогским столом, уставившись на меня немигающим жабьим взглядом. Филипп отвернулся от окна; лицо его скрывала тень. Он направился ко мне, но его опередил архиепископ:

– Мы получили важное известие. Инфант Мигель умер. Ваше высочество, вы теперь новая наследница престола Кастилии.

Я судорожно вздохнула, пытаясь найти на лице Филиппа подтверждение тому, что мне не хотелось слышать.

– Мне очень жаль, любовь моя. Твоя мать прислала письмо, в котором просит нас как можно быстрее приехать в Испанию.

– Как? – прошептала я. – Как умер сын моей сестры?

– У него оказались слабые легкие. Бедная душа. – Небрежно преклонив колена, Безансон взял со стола пачку документов. – Нужно подписать эти бумаги и…

Меня охватила внезапная ярость.

– Моя семья понесла ужасную потерю. Никаких бумаг я сегодня подписывать не буду.

Он немного помолчал, приподняв тонкие светлые брови.

– Ваше высочество, боюсь, дело не терпит отлагательства.

– Ничего, подождет! – Я развернулась к нему, вложив в свой взгляд весь яд, что накопила против него. – Вы поражаете меня, мессир! Как это соотносится с вашим священным долгом, которому вы служите? Речь идет о смерти инфанта Испании!

Я почувствовала, как рука Филиппа легла на мое плечо, хотя не заметила, как он ко мне подошел.

– Мессир, – прошептал он, – оставьте.

– Но, ваше высочество, документ… Его нужно…

– Я сказал – оставьте. Я поговорю с ней. А теперь идите.

Безансон вышел, тряся жирными щеками и шурша одеждами по полу. Филипп вложил мне в руку кубок:

– Выпей, любовь моя. Ты белая как простыня.

Теплое красное вино обожгло мой желудок, словно расплавленный свинец. Навалилась жуткая слабость. Наверное, от жары, подумала я. От жары и страшной новости.

Трясущейся рукой я поставила кубок на стол.

– Что будем делать? – спросила я, словно речь шла о некой катастрофе, землетрясении или ужасном пожаре, перевернувшем весь мой мир.

Я стала наследницей испанского престола. Когда умрут мои родители, я стану королевой Испании. И виной тому была обрушившаяся на мою семью трагедия. Случилось то, чего я никогда даже не могла представить. Меня теперь ждала родина.

– Естественно, нужно подготовиться, – словно издалека услышала я голос Филиппа. – Но сперва мы пошлем Безансона, чтобы он лично встретился с твоими родителями.

– Нет. – Я с трудом взяла себя в руки. – Только не он.

– Почему? – Филипп сжал губы. – Он мой канцлер.

– Потому что я… я ему не доверяю.

– Хуана, сейчас не время для обид. Он сведущ в подобных делах и лучше всех знает, как решать такие вопросы. – Филипп поднял руку. – И не рассказывай мне про ту историю с твоими дамами. Нам нужен опытный советник, и я готов доверить ему свою жизнь. Мы – наследники Кастилии и Арагона и должны выглядеть соответственно.

Я отметила случившуюся с ним едва заметную перемену. Грудь его выпятилась, подбородок был высоко поднят, словно он уже носил корону принца-консорта. Титул, которого добивался для него Безансон от моих родителей, теперь принадлежал ему, и его, похоже, это устраивало в такой же степени, в какой не устраивало меня. Для него это было вполне естественно: он привык быть единственным наследником и центром внимания, но я с трудом могла поверить в случившееся. Неужели моя жизнь и впрямь могла столь быстро измениться?

Воздух в комнате казался мне все более спертым.

– И все же лучше послать кого-нибудь другого. Или, может быть, нам стоит отправиться самим. Мать просила приехать нас, а не Безансона.

Филипп топнул ногой.

– Хуана, – раздраженно бросил он, – ты не понимаешь! Подобное путешествие не спланируешь за одну ночь. Возможно, нам пришлось бы уехать на многие месяцы; а ведь нужно еще подумать о наших детях и об обращении к Генеральным штатам. Нет, пусть сперва едет Безансон. Он сможет передать наши соболезнования и подписать все официальные документы, а потом обсудить все с твоей матерью и ее советом. В конце концов, по положению он равен Сиснеросу Толедскому.

Конечно, он был прав. Мы не могли просто взять и уехать. У нас был новорожденный сын, дочь, наши слуги, весь наш двор. Я уже готова была неохотно согласиться, когда вдруг поняла, что у меня стучат зубы. Холод пробрал меня до костей. Я пошатнулась в кресле, и Филипп быстро шагнул вперед, чтобы меня подхватить.

– Мои женщины… – прошептала я. – Позови моих женщин.

А потом меня окутала тьма.

* * *

Несколько часов спустя я проснулась в своей постели. Все тело болело, будто я свалилась с лошади. Сидевшая рядом донья Ана сменила пропитанную отваром ромашки тряпку у меня на лбу. Беатрис и Сорайя тревожно смотрели на меня.

– Я заболела?

От одной лишь попытки заговорить меня едва не стошнило. Похоже, подхватила какую-то заразу. Проклятие, отнявшее у меня брата и сестру, готово было забрать и меня.

– Ничего из ряда вон выходящего, – ответила донья Ана. – Ты опять беременна.

– Не может быть! – Я уставилась на нее. – Я… я никогда еще не чувствовала себя так плохо.

– И тем не менее, – фыркнула она. – Все признаки налицо. Впрочем, чему удивляться, если женщина не отказывает себе в удовольствиях?

Я опустилась на подушки. Более неподходящего времени нельзя было и придумать.

– Лучше пока отдохни. – Донья Ана встала. – Когда дитя столь рано дает о себе знать, беременность бывает тяжкой.

– Порадовала, нечего сказать, – буркнула я, отворачиваясь и натягивая одеяло на голову.

Несколько мгновений спустя я уже снова спала.

 

Глава 12

Как и предсказывала донья Ана, моя третья беременность проходила хуже всего. Я никогда еще не чувствовала себя столь измученной и усталой. Я не присутствовала при помпезном отъезде в Испанию Безансона, с набитыми документами седельными сумками и свитой, превосходившей числом население небольшой деревни. Не встречала я и послов, которые прибывали со всей Европы, ища покровительства у новых испанских наследников. Я оставалась в своих покоях, зная, что, как только родится ребенок, меня ждет все вышеперечисленное, и не только.

Пятнадцатого июня 1501 года, после семи часов мучений, я родила еще одну дочь. И даже не подняла голову с пропитанных потом подушек, пока повитухи обмывали и пеленали девочку, боясь, что могу возненавидеть ее после всех страданий, которые она мне причинила. Но когда новорожденную положили мне на руки и я взглянула в ее прозрачные голубые глаза, вся моя злость тут же улетучилась. Глядя на золотистый пушок на ее мягкой головке – явный знак, что у нее будут волосы цвета кастильской пшеницы, как и у моей матери в молодости, – я поняла, что, несмотря ни на что, она все равно мое долгожданное дитя.

– Изабелла, – объявила я. – Я назову ее Изабеллой, в честь моих матери и сестры.

Когда пришла донья Ана, чтобы забрать у меня девочку и отдать крепкой крестьянке, выбранной на роль кормилицы, я покачала головой и, не обращая внимания на судорожный вздох дуэньи, расстегнула сорочку. Стоило губам Изабеллы обхватить мой ноющий сосок, как по всему телу разлилось блаженство. Я закрыла глаза, пропустив мимо ушей замечание доньи Аны:

– Виданное ли дело, чтобы женщина королевской крови давала сиську, словно корова в поле?

Когда я немного пришла в себя, ко мне явился Филипп и со смехом сообщил: как только до придворных дошли слухи, что я сама кормлю ребенка, случился настоящий скандал. Взяв Изабеллу на руки, он восхитился ее красотой, а затем рассказал, что получил письмо от Безансона: в Испании все идет по плану.

На этот раз я нашла в себе силы сесть.

– Что значит – по плану?

– Можешь ни о чем не беспокоиться. – Он поцеловал меня. – Отдохни. Тебе понадобятся силы. Мы ведь собираемся в Испанию, помнишь?

Через три недели после родов я так и не отдала Изабеллу мадам де Гальвен и батальону нетерпеливо дожидавшихся фрейлин. Распорядившись, чтобы рядом с моей кроватью поставили колыбель, я не отпускала девочку от себя ни днем ни ночью.

Филипп отправился на встречу со своими Генеральными штатами, оставив меня во дворце среди множества женщин и стариков. Раньше я бы по нему скучала, но не теперь. Как только силы вернулись ко мне, я села за стол и написала длинное письмо матери, где сообщала о рождении Изабеллы и спрашивала о новостях. Добавив щедрое пожертвование на молитвы за упокой сестры, я заверила мать, что намерена приехать так скоро, как только смогу.

Затем я велела прибраться в покоях и проветрить все платья. Элеоноре начали давать первые уроки, Карла отняли от груди кормилицы. Но прежде всего я заботилась об Изабелле, словно пытаясь защитить свое дитя от некой невидимой угрозы, хотя сама не знала, чего именно опасаюсь.

Я играла с дочерью, покачивая над ее колыбелью золоченую погремушку с маленьким колокольчиком, когда Беатрис принесла письмо.

– Только что прибыло с курьером из Брюсселя.

Испытующе взглянув на меня, она подхватила смеющуюся Изабеллу на руки и унесла в спальню.

Взяв конверт, я подошла к столу, сломала печать и развернула письмо. Я сразу же узнала грубый пергамент, которым пользовалась для писем мать, – настолько он отличался от шелковистой бумаги, на которой писала я.

На мгновение на меня вновь нахлынули детские страхи – будто великая Изабелла могла в любой момент войти в мои покои, чтобы узнать, готова ли я унаследовать ее трон. Я никогда не была ее любимой дочерью и избранной наследницей. Но, поднеся письмо к лицу, я ощутила едва заметный запах дыма от свечи и аромат лаванды, и к глазам моим внезапно подступили слезы. Я взглянула на исписанную наклонным почерком матери страницу.

Моя дорогая hija,

королева Изабелла.

надеюсь, мое письмо застанет тебя в добром здравии. Я каждый день молилась, чтобы Господь поддержал тебя в самый тяжкий для любой женщины час, но знала и верила, что ты сильна телом, как и я когда-то. Роды никогда не были для меня таким испытанием, как для других. Известие, что ты родила дочь и окрестила ее в мою честь, целебным бальзамом пролилось на мою душу, ибо я только что отослала твою сестру Каталину к жениху в Англию, и мне очень ее не хватает, поскольку она мой последний ребенок и давала мне немалое утешение в дни скорби.

Пишу тебе, ибо сражаюсь с непреодолимым, подобно Ионе в чреве кита. Мессир архиепископ Безансон только что покинул нас, и, боюсь, он весьма недоволен. С его требованием признать твоего мужа инфантом не согласились ни наши кортесы, ни мы. Похоже, он не понимает, что мы не можем пожаловать ему титул принца-консорта наших королевств до того, как пожалуем его тебе, ибо теперь ты наша прямая наследница. Времена сейчас опасные, и потому прошу тебя – приезжай как можно скорее, если сумеешь, с мужем и детьми. Посылаю к тебе моего секретаря, сеньора Лопеса де Кончильоса, которому вверяю мой совет.

Будь здорова, дитя мое, и помни о великой цели, к которой призвал тебя Господь.

Твоя любящая madre,

Я молча стояла, держа раскрытое письмо, словно молитвенник. В нем не чувствовалось хорошо мне знакомой непоколебимости, не было резких слов королевы, вынужденной передать права на престол дочери, с которой она никогда не была близка. Передо мной лежали строки, написанные усталой, почти смирившейся с поражением женщиной. Я ожидала суровых напоминаний о долге, о том, что все прочие соображения следует отложить в сторону, но тут же вспомнила, что она похоронила сына, дочь и внука меньше чем за два года. Сама я не в силах была даже представить, что могу потерять ребенка, а тем более двоих, и видела в ней теперь вовсе не победоносную королеву, но беззащитную женщину и мать, такую же, как и я.

И еще этот Безансон! Подобно змею в тонзуре, он требовал для Фландрии всего, что только мог, в то время как перед моими родителями была полная разбитых надежд могила, вечно недовольная знать и рассерженные кортесы. Но теперь преимущество было на моей стороне. Он не мог добиться для Филиппа того, что я со временем могла свободно дать, – короны короля-консорта. Время власти архиепископа быстро подходило к концу.

Перебирая пальцами обломки печати, я огляделась.

Казалось, будто я пробудилась после долгого сна. Лучи солнца проникали сквозь бархатные занавески и освещали сотканные в Брюсселе дорогие гобелены, изображавшие сатиров и румяных девиц среди деревьев. На комоде стоял украшенный драгоценными камнями испанский кубок, почти скрытый за отрядом фарфоровых пастушек – подарком королевы Анны Бретонской, супруги Луи Французского, в честь почти одновременного рождения моей Изабеллы и их дочери, Клод Французской.

Я едва скользнула взглядом по этим безделушкам, низводя их к сотням прочих произведений искусства, которыми были заставлены мои апартаменты. Я столь долго прожила среди изобилия картин, статуй, мебели и гардин, что практически перестала их замечать. Стоя посреди этого богатства, я вдруг почувствовала, что мне не хватает воздуха. Сладковатый запах трав, исходивший от ковров под ногами, казался удушливой вонью.

Перед моим мысленным взором возникла Испания, огромная и постоянно меняющаяся, с ее суровыми гранитными вершинами и засушливыми плато, извилистыми реками, густыми сосновыми и дубовыми лесами. По сравнению с ней Фландрия походила на украшенную финифтью шкатулку для драгоценностей. Я вспоминала дикую красоту своей родины, где в мозаичных двориках журчали фонтаны и меняли цвет холмы в лучах заходящего солнца, где по склонам высоких гор спускались белые города, увенчанные каменными замками, словно пустившими корни между небом и землей. Я тосковала по терпкому вкусу граната, по лимонам и апельсинам Севильи; мне хотелось услышать разносящийся по пустой равнине колокольный звон и вновь ощутить себя частью решительного и сильного народа, никогда не предававшего собственную гордость. Меня переполняло одиночество, подобное тому, что чувствует путешественник, уставший после многих лет странствий и ищущий дорогу домой.

Я ничего не боялась. Я могла научиться быть королевой. Это было у меня в крови – той же крови, что текла в жилах моей матери. Она не знала всего, когда взошла на трон, но, как и ее, меня призвала Испания, возложив на голову корону.

Открыв глаза, я позвала Беатрис, и та подошла к двери с Изабеллой на руках.

– Моя мать посылает к нам гостя. Нужно приготовиться.

* * *

– Ваше высочество, рад вас видеть. – Лопес де Кончильос поцеловал мне руку.

Средних лет, с благожелательным взглядом и редеющими волосами, он был одет в шерстяной камзол, от которого пахло соломой. Я знала его с детства – он преданно служил моей матери на посту главного секретаря, и ему она доверяла самую важную свою переписку.

– Рада видеть и вас, сеньор. – Улыбнувшись, я показала на кресло напротив. – Давно я не встречала соотечественников. Прошу вас, садитесь.

В окно стучал дождь. Я окинула взглядом пустые стены. В течение недели перед его приездом я велела освободить мои покои от всех излишеств, включая яркие гобелены, и точно так же позаботилась о собственной внешности, надев скромное черное платье с высоким воротником. Все мои украшения составляли обручальные кольца и маленькое распятие. Мне хотелось выглядеть, как подобает кастильской даме, и, судя по одобрительному взгляду Лопеса, это удалось.

Неслышно вошли Беатрис и Сорайя, неся блюда с фаршированными оливками, ржаным хлебом и сыром, а также графин красного вина. Глядя из-под ресниц, я заметила, как он снова одобрительно кивнул при виде простой еды.

Какое-то время я молча ждала, пока он поест, затем достала из кармана запечатанный конверт.

– Я написала ее величеству. Здесь она найдет мое торжественное обещание исполнить свой долг.

Наклонив голову, он взял у меня письмо.

– Вне всякого сомнения, ваши слова очень помогут ее величеству выздороветь.

– Выздороветь? Моя мать больна?

Лопес вздохнул:

– Доктора говорят, что ничего серьезного. Ее величеству велено отдыхать, но это не слишком ей по душе.

– Неудивительно. – Я едва заметно улыбнулась. – Мне хотелось бы узнать все возможное о визите Безансона и о том, чего требует от меня ее величество моя мать.

– В таком случае соберитесь с духом, принцесса. Ибо рассказ мой будет невеселым.

Я слушала его, сжав подлокотники кресла. Все было именно так, как я ожидала: Безансон вел себя в Испании со свойственным ему высокомерием, требуя от моих родителей уступок, на которые не имел никакого права, включая несколько епархий и бенефиций для себя. А потом он сказал нечто такое, от чего меня обдало холодом.

– Когда их величества высказали все, что о нем думают, архиепископ ответил, что может заставить их переменить свое мнение. Хоть он и не сказал, каким именно образом, можно почти не сомневаться, что он имел в виду. – Лопес помолчал, глядя на меня. – Вам известно, ваше высочество, что недавно он встречался с посланниками из Франции?

– Нет. Это каким-то образом касается меня?

– Возможно. Мы не знаем, почему он решил заигрывать с королем Луи именно сейчас, но все, что имеет отношение к Франции, не может идти на пользу Испании. Ее величество считает, что Безансон добивается у французов поддержки для вашего мужа, может, даже союза, который в конечном счете поставит Испанию в положение просителя.

– Филипп этого не допустит! – воскликнула я. – Он знает, что Испания не может доверять Франции!

– Вы в этом вполне уверены, принцесса?

– Так же как в самой себе. Моего мужа сейчас нет: ему нужно получить одобрение у Генеральных штатов на нашу поездку в Испанию. Но, уверяю вас, у нас с ним полное согласие. Мы никогда не заключили бы союз со страной, которая когда-то вторглась в королевство отца и оспаривает его права на Неаполь.

– Что ж, я очень рад, как, надеюсь, будет и ее величество. И все же считаю разумным быть начеку. Мы знаем, что Безансон встречался с французскими посланниками, но больше нам ничего выяснить не удалось. Но, может быть, он расскажет его высочеству, а его высочество в свою очередь расскажет вам?

Меня охватили сомнения. Безансон и прежде пытался меня одурачить, а на его отношения с Филиппом я повлиять никак не могла. Если он замышлял что-то с Луи Французским, я узнала бы об этом последней.

– Мне не хотелось бы быть нечестной с мужем, – осторожно сказала я. – У них с Безансоном давние отношения; архиепископ – его советник и наставник. Филипп ему доверяет.

– Ее величество все понимает и вовсе не хотела бы, чтобы между вами возник разлад. На самом деле больше всего ее заботит, чтобы вы и его высочество добрались до Испании. Она надеется, что вы возьмете с собой и вашего сына Карла, чтобы она сама могла его увидеть.

Я быстро кивнула.

– Посоветуюсь с Филиппом, когда он вернется. Не имею ничего против того, чтобы Карл поехал с нами, хоть он и очень мал. Что касается вопроса насчет французов… постараюсь выяснить что смогу, хорошо? Больше ничего не обещаю.

– Спасибо, принцесса. Ее величество настаивает, чтобы вы впредь вели себя осмотрительно, особенно с архиепископом. Ей известно, каким уважением он здесь пользуется, и она не желает, чтобы он стал вашим врагом. Как только вы с мужем прибудете в Испанию и получите полномочия от кортесов, его высочеству найдут более подходящего советника.

– Да, – горячо кивнула я. – Моему мужу не хватает беспристрастного советника. Он слишком долго полагался на Безансона.

– А вам, ваше высочество? Вам тоже не хватает советника?

Его вопрос застиг меня врасплох. На самом деле у меня никогда не было советников, кроме моих доверенных женщин, и я в них нисколько не нуждалась. Но принцы нуждались в советниках, а королевы на них полагались.

– Сейчас я, пожалуй, не отказалась бы. Ради моего блага и блага Испании.

– Принцесса, – улыбнулся Лопес, – доверьтесь мне, и все будет хорошо.

* * *

Несколько дней спустя ко двору вернулся Филипп. Вприпрыжку вбежав в мои покои и широко улыбаясь, он заключил меня в объятия и ткнулся носом в шею:

– Моя инфанта, я так по тебе скучал!

Нервно рассмеявшись, я отослала женщин и подошла к буфету налить ему кубок вина. Беря графин, я вдруг подумала, насколько наше супружество стало напоминать жизнь моих родителей. Даже этим символическим жестом, с которого начинались наши встречи после долгой разлуки, и мне стало не по себе при мысли, что я не могу пересказать ему наш разговор с Лопесом.

– Как я понимаю, все прошло удачно? – Улыбнувшись, я подала ему кубок. – Генеральные штаты удовлетворили все твои требования?

– Да. Они согласились управлять страной в наше отсутствие и одобрили наши расходы. Мы отправимся в Испанию, как подобает королям. – Отхлебнув вина, он окинул взглядом комнату. – Вижу, ты сменила обстановку. – Он замолчал, и мне вдруг показалось, что в комнате стало холоднее. – Насколько я понял, прибыл испанский посланник. Ты могла бы мне написать. Я приехал бы раньше, чтобы его встретить.

– В том не было никакой необходимости. – Я боялась, что мое лицо сразу же выдаст обман. Вернувшись в кресло, я взяла покрывало, которое шила для Изабеллы. – Он приехал, чтобы вместе с другими сопровождать нас в Испанию. В основном мы с ним говорили о семейных делах.

Я разгладила покрывало. Филипп молчал, пристально глядя на меня. Мне вдруг захотелось чем-то заполнить тишину, и я выпалила:

– А мессир Безансон? О нем что-нибудь слышно? Как я понимаю, он уже приехал?

Подняв взгляд, я увидела, как рука Филиппа сильнее сжимает украшенную драгоценными камнями ножку кубка.

– Приехал, – отрывисто ответил он. – Сообщил, что не вполне здоров с дороги, но надеется через несколько дней быть здесь. – Он подошел к буфету. – Значит, этот посланник не говорил ничего существенного?

– Только то, что мои родители ждут нашего приезда и хотели бы, чтобы мы взяли с собой Карла.

Сдавленно рассмеявшись, Филипп осушил кубок.

– Надеюсь, ты сказала ему, что ничего подобного не будет? Карл слишком мал для длительных путешествий. Он и девочки останутся здесь.

– Ты уже все решил? – Я резко повернулась к нему. – Мы с сестрами в детстве путешествовали по всей Испании, и никто от этого особо не страдал.

Филипп взял графин и сердито уставился на меня:

– Здесь не Испания. У нас впереди долгий путь, а поскольку нам придется ехать по суше через Францию, мы…

Он замолчал. На мгновение я столь растерялась, что даже не знала, как быть. В голове у меня промелькнули слова Лопеса насчет семейного разлада. Отложив покрывало, я встала:

– Через Францию? Ты серьезно?

– Вполне. Луи пригласил нас к своему двору, чтобы мы познакомились с ним, его королевой и их новорожденной дочерью. Думаю, нам стоит принять приглашение.

– А я так не думаю. Я скорее поплыву в Испанию, чем ступлю на эту дьявольскую землю.

– Матерь Божья! – Он со стуком поставил кубок на буфет. – Ты смеешь мне указывать, жена?

Сердце мое подпрыгнуло в груди. Попятившись, я наткнулась на кресло. Меня приковала к месту случившаяся с ним перемена: глаза его превратились в лед, лицо потемнело и исказилось.

– Я… я просто хотела сказать, что мы не можем принять его приглашение, – дрожащим голосом проговорила я. – Мы теперь наследники Испании, а Франция – наш враг.

– Именно поэтому.

Развернувшись к буфету, он налил себе еще кубок и, осушив его одним глотком, снова потянулся к графину. Он никогда еще не пил так много днем. У меня вдруг подкосились ноги, и я села.

Филипп повернулся, внимательно глядя на меня. Голос его смягчился:

– Хуана, ты не понимаешь…

Сердце уже стучало не столь отчаянно, под платьем застыл холодный пот. Филипп подошел ко мне. Он вновь выглядел прежним, – возможно, ярость в его глазах мне лишь почудилась.

– Нет. Не понимаю. Не вижу причин ехать во Францию.

– Мы должны ехать, потому что мы будущие правители Испании и должны вести себя соответственно. Луи передал приглашение через мои Штаты; у него нет иных мотивов, кроме как добиться нашего расположения.

– У французов всегда есть мотив, – возразила я, но тут же впервые усомнилась в собственных словах.

Мне с самого детства внушили настолько прочную ненависть к Франции, что я никогда этого не оспаривала.

– У Луи сейчас только один мотив – удостовериться, что мы не заключим пакт с твоими родителями, который настроит против него половину Европы. Он страшно боится за свою безопасность. Твоя сестра Каталина вышла замуж за английского принца, другая сестра, Мария, – за португальского; мы с тобой теперь наследники Испании, не говоря уже о том, что когда-нибудь я унаследую империю отца. Я стал угрозой для Луи. Ему нужна моя дружба, и, если все пойдет по плану, я намерен ее ему дать.

Он поднял руку, не позволяя мне возразить:

– Предупреждаю сразу: я не наследую владения твоих родителей. Вражде между Испанией, Габсбургами и Францией нужно положить конец.

– Тогда пусть Луи сперва положит конец своим притязаниям на Неаполь. – Мой прежний страх сменился гневом. – Я знаю, что ты хочешь как лучше, но мои родители никогда не одобрят союз между нами и французами.

– Я заключаю союз не ради Испании. Я делаю это ради Фландрии. – Он помолчал. – Хуана, мы граничим с Францией. Нам может грозить та же опасность, которая грозила Арагону. Давая разрешение на наш отъезд, мои Генеральные штаты настаивают, чтобы мы приняли приглашение Луи. Моя обязанность как эрцгерцога – согласиться с их решением, точно так же, как твоим родителям приходится соглашаться с решением кортесов.

– Тогда поезжай без меня. – Я высоко подняла голову. – Меня не должны там видеть.

Филипп вздохнул:

– Ты – моя жена, наследница Кастилии. Естественно, ты должна ехать. Нет ничего унизительного в том, чтобы проявить милость к монарху, чье положение слабее твоего. К тому же мы пробудем там самое большее неделю или две.

Я противилась его логике, не желая видеть мир таким, каким видел его он, поскольку тот полностью противоречил миру, который я знала всю жизнь. Мне казалось, будто я могу опозорить отца, Арагон, сами основы Испании. Я жалела, что нет возможности поговорить с Лопесом, прежде чем принять решение, но догадывалась, что он скажет мне. То, что я уже знала и так: если за этой встречей с Луи стоит Безансон, нам следует выяснить, чего он хочет этим добиться. К тому же Филипп был прав: наше положение наследников Испании затмило могущество Франции. В будущем нам предстояло объединить империю Габсбургов и Испанию под одной короной, окружив Францию, словно загнанного зверя. Чего мне, собственно, было бояться?

Я вздохнула, набираясь решимости:

– Хорошо. – Я уверенно взяла вышивание. – Но мне хотелось бы знать о всех приготовлениях к нашей поездке.

– Зачем? – нахмурился Филипп. – Вряд ли это интересно для женских ушей.

– Не сомневаюсь. Но, как ты сказал, мы будем долго отсутствовать, и нужно заранее составить планы насчет детей. Не говоря уже о том, что не каждый день инфанта отправляется во Францию.

– Понятно, – усмехнулся он. – Хочешь взять с собой самые роскошные платья и драгоценности? Они тебе не понадобятся, любовь моя. Ты могла бы затмить Анну Бретонскую даже в ночной сорочке.

Филипп насмешливо смотрел на меня. Неужели он действительно считал, будто мною движет лишь тщеславие? А может, просто дурачился? Он наклонился ко мне, но я вдруг поняла, что его поцелуй совершенно меня не возбуждает.

– Я тебе все расскажу, – прошептал он. – И поужинаем сегодня вдвоем, как подобает после долгой разлуки.

Я потянулась к нему губами, пытаясь преодолеть внезапную апатию. Для него у меня всегда хватало тепла – но сейчас, похоже, я вела опасную игру.

И все же, когда он вышел, чтобы переодеться к ужину, я решила действовать не колеблясь.

* * *

Последующие недели стали испытанием для моей решимости. Безансон вернулся ко двору в мрачном настроении и тотчас же уединился с Филиппом. Лопес подтвердил, что я приняла верное решение, но посоветовал оставаться начеку. Продолжающийся обман лишал меня присутствия духа, но я утешала себя мыслью, что в итоге мне придется потерпеть лишь несколько дней, и не более того.

Меня тревожила предстоящая разлука с детьми, особенно с маленькой Изабеллой, которой еще не исполнилось и полугода. Перебрав около сотни кормилиц, я наконец остановилась на той, которая, похоже, понравилась Изабелле. К счастью, мадам де Гальвен и, к моему удивлению, донья Ана заверили меня, что останутся надзирать за детьми. Моя дуэнья уверяла, что слишком стара для перехода через Пиренеи и к тому же лучше умрет здесь, чем ее увидят живой во Франции. Я избежала ее упреков, утешая себя тем, что именно она будет присматривать за детьми, и бо́льшую часть своего времени проводила с Карлом, Элеонорой и Изабеллой.

Наконец ясным зимним днем в ноябре 1501 года мы покинули Гент. Собравшиеся на обочинах толпы провожали нас изумленными взглядами. Филипп возглавлял кавалькаду на белом коне, в блистательных красных одеждах. Я ехала рядом с ним на пестрой кобыле, в янтарной парче под цвет моих глаз.

«В Испанию, в Испанию», – пела моя душа. При мысли, что скоро я вновь встречусь с родителями, воспоминаниями детства и обещаниями нового будущего, глаза мои наполнились слезами радости. Я могла пережить что угодно, даже визит во Францию, ибо нас с Филиппом ждала моя родина.

И там должна была свершиться наша судьба.

 

Глава 13

Едва мы пересекли границу Франции, ко мне вернулась прежняя тревога. Луи послал нам навстречу целую свиту из знатных дам и господ, и я подозрительно разглядывала пышно разодетых и напудренных женщин. В воздухе, словно перед надвигающейся бурей, в буквальном смысле пахло старой феодальной враждой между Францией и Испанией. Я остро осознавала, что, несмотря на все заявленные намерения, здесь меня воспринимают как врага, дочь коварного Фернандо Арагонского, чьи притязания на Неаполь постоянно раздражали Францию словно бельмо на глазу.

И все же меня привели в восторг прекрасные просторы Франции, ее казавшиеся бескрайними долины и роскошные леса, сияющие небеса, богатые селения и великолепные виноградники. Я никогда прежде не думала, что хоть одна страна может сравниться в своем величии с Испанией, и, когда впереди в туманной дымке показался Париж, меня охватила невольная радостная дрожь.

Над лабиринтом улиц в лучах заходящего солнца возвышался шпиль Нотр-Дама. Во всех церквях оглушительно звонили колокола, призывая парижан выйти наружу. Люди приветствовали нас, крича и бросая букеты осенних цветов, лепестки которых мерцали в воздухе подобно медным блесткам.

Нас препроводили в старый дворец Лувр, где нам сообщили, что Луи и его королева отправились в долину Луары, чтобы приготовить для нас замок Шато-де-Блуа. Вместо них нас принимали принцы из дома Бурбонов, и, пока Филипп со своей свитой объезжал город, мне нанес неожиданный визит граф дон де Кабра, посланник моей матери при дворе Тюдоров, который узнал о моей остановке во Франции и заехал повидаться со мной по пути в Англию. Я приняла его несколько сдержанно, решив, что он, возможно, желает сообщить о недовольстве матери моей поездкой, но вместо этого он рассказал, что моя сестра Каталина прибыла в Англию и в Лондоне вела себя с безупречным достоинством, несмотря на непривычную обстановку. А однажды вечером в ее покои бесцеремонно явился король Генрих Седьмой и потребовал, чтобы она сняла вуаль.

– Естественно, ваша сестра была ошеломлена подобным поведением, а ее дуэнья пришла в ярость. Однако король настоял, что, прежде чем разрешить ее свадьбу с наследником, он должен лично удостовериться в отсутствии у нее каких-либо изъянов. Она милостиво подчинилась, на сей раз уже ошеломив его самого своей красотой, и он тут же представил ее двору, словно ценный трофей.

Я вспомнила, как сама сняла вуаль перед Безансоном, с болью представив себе, что чувствовала в тот момент Каталина, среди чужих людей и далеко от дома.

– А ее жених, принц Артур? – с тревогой спросила я. – Они понравились друг другу?

– О да, – улыбнулся граф. – Они подобны ангелам. Принц Артур весьма худ и робок, но, похоже, очарован ее высочеством – как и его младший брат принц Генрих, который сбросил камзол во время свадебного пиршества и начал прыгать перед ней в одной рубашке, словно дикарь. Эти англичане – настоящие варвары, неотесанные и шумные. Им воистину повезло, что инфанта Каталина – их будущая королева. После замужества ее стали звать Екатериной Арагонской.

– Я должна ей написать, – пробормотала я, стыдясь, что из-за всяческих хлопот в моей собственной жизни забыла о ее отъезде.

Мне стало грустно, что я не увижу сестру, приехав в Испанию. В тот же день я написала ей длинное письмо и передала его графу, который обещал позаботиться, чтобы письмо в целости и сохранности дошло до Англии. В письме я пообещала оставаться любящей сестрой несмотря ни на что и попросила писать мне в любое время – ибо я знала, что значит исполнять долг ради нашей страны.

На следующий день мы отправились в долину Луары. Утром седьмого сентября под ледяным дождем мы прибыли в Блуа. Промокшая до костей, я въехала через главные ворота во внутренний двор замка. Филипп со своей свитой ускакал вперед. Едва я сошла с лошади, ко мне поспешила молодая женщина, не старше семнадцати лет, черноглазая, с непривлекательным ртом и плотно сжатыми губами. Ее сопровождали еще несколько дам с ничего не выражающими лицами.

Она присела передо мной в реверансе:

– Мадам эрцгерцогиня, я мадемуазель Жермен де Фуа, племянница его величества короля Луи. Мне оказана честь сопровождать вас и быть вашей почетной фрейлиной во время вашего визита.

Судя по ее тону, никакой радости ей это не доставляло. Дав знак Беатрис и Сорайе, я начала объяснять мадемуазель де Фуа, что в дополнительной прислуге не нуждаюсь, но она схватила меня за руку и потащила за собой в здание из красного кирпича. Мои женщины поспешили следом, и я оказалась во дворце, еще не успев что-либо сообразить. Меня вели по каменным коридорам, увешанным огромными гобеленами, в окружении отряда французских дам.

Возможно, мы так и прошли бы мимо зала, если бы я не заметила слева открытые двустворчатые двери и не остановилась. Огромное помещение освещала большая серебряная люстра, висевшая на цепях под богато украшенным потолком. Я шагнула вперед.

– Madame, c’est le chambre du roi! – прошипела за моей спиной мадемуазель де Фуа.

Я уставилась на возвышение в дальнем конце, где спиной ко мне стояли Филипп и Безансон. Мускусный запах влажных плащей и духов, исходивший от десятков людей в зале, смешивался с поднимавшимся от жаровен ароматным дымом.

Высоко подняв голову, я вошла, и все повернулись ко мне.

В наступившей тишине легкий шорох моих юбок по мозаичному полу казался громким, словно звон шпор на сапогах. Послышались негодующие возгласы. Побледнев, Филипп развернулся кругом, и я увидела на возвышении короля.

Я помедлила. Несмотря на свою репутацию бесстрашного храбреца, Луи Двенадцатый выглядел не слишком впечатляюще. Корону он унаследовал поздно, в сорок с лишним. Жидкие седеющие волосы едва закрывали выступающие уши, на узком лице выделялся крючковатый нос – отличительный признак семейства Валуа. Серебристая ткань не могла скрыть узкие плечи, а ноги в черных лосинах напоминали паучьи. Лишь взгляд прищуренных стальных глаз свидетельствовал об уме и хитрости, благодаря которым он стал заклятым врагом моего отца.

Приседать перед ним я не стала: в жилах его текло не больше королевской крови, чем в моих, а может, даже и меньше. Его тонкие губы изогнулись в улыбке.

– Мадам эрцгерцогиня, добро пожаловать во Францию.

– Благодарю вас, ваше величество. – Я чувствовала на себе гневные взгляды французских придворных, недовольных моим отказом признать превосходство их короля.

Филипп с каменным лицом подошел ко мне и схватил за рукав.

– Что ты делаешь? – проговорил он сквозь зубы.

Судя по выражению его лица и злобному взгляду архиепископа, они не ожидали меня здесь увидеть, хотя я никак не могла понять почему. Или во Франции существовал некий обычай, запрещавший женщинам появляться перед королем без разрешения? Меня бы это, впрочем, не удивило: Франция оставалась одной из немногих держав, где все еще запрещалось престолонаследие по женской линии. Но я была не просто женщиной. Я была наследницей Кастилии.

– Приветствую его величество. – Я сумела даже улыбнуться и коротко присесть. – Разве мы не для этого приехали?

Филипп побагровел. Безансон, похоже, готов был взорваться. Сидевший на троне Луи усмехнулся:

– Mon ami, ваша жена, как я и ожидал, очаровательна. Но она наверняка très fatigue, oui? – Он взглянул на меня. Несмотря на улыбку, глаза его напоминали оникс. – Вне всякого сомнения, ей пойдет на пользу общество представительниц ее пола. Ей следует нанести визит моей супруге, la reine, избавив нас от своего присутствия.

Я взглянула на Филиппа, но он отвел глаза. Нанести визит королеве? Что все это значит? Прежде чем я успела возразить, позади послышался стук каблуков. Несносная мадемуазель де Фуа снова схватила меня за руку и потащила из зала мимо моих ошеломленных женщин, которые так и стояли в коридоре в мокрой одежде возле сваленного у ног багажа.

– Мадемуазель, прошу прощения, но я должна помочь своим фрейлинам.

Я вцепилась в похожие на клещи пальцы, пытаясь высвободить руку, но мадемуазель де Фуа втолкнула меня в соседнюю комнату. Я увидела на стенах гардины из белого бархата с вышитыми на них бретонскими горностаями и лилиями Валуа.

На этот раз меня встретили алчные женские взгляды. Дамы расступились, и я увидела королеву Анну, сидевшую в обитом мягкой тканью кресле у массивного мраморного камина. В руках она держала пяльцы, словно для нее это был самый обычный день, который нужно чем-то занять.

– Ее высочество эрцгерцогиня Бургундии и Фландрии, – объявила мадемуазель де Фуа.

Анна Бретонская подняла взгляд. Ее толстая, украшенная драгоценностями шея была замотана шелковым платком, круглое бледное лицо напоминало белый сыр, которым славилось ее герцогство.

– Ah, mais oui. Entré.

Она помахала рукой, устраиваясь поудобнее в кресле. Богатое платье из расшитого жемчугом дамаста цвета слоновой кости обтягивало ее пухлое тело. Я знала, что она хромает, и сперва предположила, что ее недуг мешает ей встать. Но шли секунды, и она продолжала сидеть, улыбаясь и не делая каких-либо попыток подняться. Стало ясно: Анна Бретонская вообще не собирается вставать и недуг тут ни при чем.

Меня это оскорбило до глубины души. В одиннадцатом веке ее предки были купцами, которые зубами и когтями проложили себе путь в высшие круги, и кровь ее не могла сравниться с моей. Пусть она была дважды королевой – ей повезло еще до Луи стать женой его предшественника, – но я происходила из древнего королевского рода, о чем с трудом подавила желание ей сообщить: вряд ли это пошло бы на пользу нашему визиту.

Заскрежетав зубами, я начала приседать перед ней в реверансе, так же как до этого перед Луи, но, прежде чем я успела что-либо понять, ко мне шагнула мадемуазель де Фуа и опять схватила меня за руку. Пальцы ее вонзились мне в локоть, словно когти, причиняя невыносимую боль и, к моему ужасу, толкая меня еще ниже к полу.

– Mais non, мадам. – Улыбка королевы стала шире. – Здесь мы среди друзей.

Я поднялась, дрожа от ярости и сжимая кулаки. Несколько мгновений Анна Бретонская наслаждалась победой, затем снова махнула рукой:

– Вас проводят в ваши покои. Потом поужинаем вместе, хорошо?

Мадемуазель де Фуа и ее дамы окружили меня плотным кольцом.

* * *

Так продолжалось четыре нескончаемых дня.

Дождь сменился мокрым снегом, не дававшим мне выйти в сад. Я даже не могла побродить по дворцу, вынужденная уделять внимание королеве в ее покоях, терпя четыре ее ежедневные молитвы и многие часы злословия, пока Филипп развлекался в обществе Луи, а его знать и Безансон замышляли бог весть что вместе с французскими советниками.

На пятый день я почувствовала, что больше не выдержу. Филипп не приходил ко мне по ночам, проводя почти все время на пирах, где, похоже, мужчины и женщины могли встретиться только по предварительному распоряжению. Его отсутствие лишь усиливало мои подозрения и тревогу. Я металась по ненавистным роскошным покоям, твердя, что не вынесу подобного унижения. Лопес все так же советовал мне проявить осторожность и терпение, хотя я начала замечать беспокойство и на его добродушном лице.

На шестое утро, войдя в покои Анны Бретонской, я обнаружила ее в окружении придворных дам. Перед ней, сразу же бросаясь в глаза, стояла большая позолоченная колыбель.

– Моя дочь, Клод Французская, – сообщила она мне.

Я шагнула к колыбели, удивляясь, почему она до сих пор не расхваливала своего единственного ребенка. Вероятно, подумала я, потому, что в этом отношении я намного превосходила Анну: уже родила троих, в том числе сына и наследника, в то время как она до сих пор не смогла подарить Луи так необходимого ему принца. В отсутствие сына ему пришлось бы отдать Францию в приданое за дочерью, а сама Клод никогда не смогла бы стать правящей королевой, поскольку женщинам во Франции запрещалось вступать на престол.

Под кружевными покрывалами я увидела бледное личико с большими грустными глазами и сверкающий чепчик на почти безволосой головке. Со зловещим удовольствием я отметила, что французская принцесса на вид весит вдвое меньше моей Изабеллы и в ней нет ничего от обаяния моей дочери. Маленькая принцесса искривила рот в болезненной гримасе и неприлично громко пукнула. Улыбнувшись, я повернулась к королеве:

– Похоже, ее высочество Клод нездорова. Пожалуй, стоило бы давать ей побольше фруктов и поменьше сыра.

Взгляд Анны Бретонской стал ледяным.

– У нее были колики, это пройдет. Надеюсь, вы не рекомендуете фрукты своему сыну, мадам. Известно, что подобное может повлиять на созревание мальчика, а мессир архиепископ Безансон заверил меня, что он вырастет сильным и здоровым мужем.

Я застыла, не сводя с нее взгляда. Наступила глубокая тишина, женщины словно сверлили меня глазами.

– Мадам, не хотите поцеловать свою невестку? – спросила королева.

Мне показалось, будто меня облили грязью. Я едва успела повернуться, когда мадемуазель де Фуа, приторно улыбаясь, вынула из колыбели девочку, которая тут же разразилась громким плачем. Коснувшись губами маленькой головки, я, не говоря ни слова, выбежала за дверь.

За моей спиной послышался смех королевы и ее женщин.

Когда я ворвалась в свои покои, Лопес сидел за столом и писал. Беатрис и Сорайя в тревоге взглянули на меня.

– Нас обманули! – задыхаясь, крикнула я. – Безансон обручил моего сына с их писклявой дочерью! Наш визит – всего лишь уловка!

– Ваше высочество, прошу вас, успокойтесь. – Лопес поспешно встал. – Вы уверены?

– Да. Королева только что мне сказала, точнее, ткнула носом в этот факт.

К горлу подкатил комок. Я опустилась в ближайшее кресло. Беатрис тут же принесла мне кубок свежей воды: я распорядилась, чтобы вода была в моих комнатах всегда, поскольку пить днем вино мне не нравилось.

Она вложила кубок мне в руку. Я выпила, затем посмотрела на Лопеса. Он провел испачканной в чернилах рукой по лысеющей макушке.

– Ее величество ваша мать опасалась чего-то подобного, – наконец сказал он, и я поняла, что, несмотря на все попытки меня успокоить, он потрясен не меньше. – Это наверняка дело рук архиепископа.

– И он за это ответит, – горячо заявила я. – Ему это так не сойдет, да поможет мне Бог. Я никогда не соглашусь на этот дьявольский брак и, если потребуется, скажу об этом самому Луи.

– Ваше высочество, вряд ли это разумно. Вашему мужу эрцгерцогу наверняка все известно.

Я застыла:

– Думаете, он… – Я сглотнула. – Не может быть. Он бы в любом случае со мной посоветовался.

– И все же он наверняка знает. Договоренность о королевской помолвке не достигается за одну ночь. – Лопес помолчал. – Возможно, вам стоит прямо с ним поговорить. Уверен, он объяснит, почему не рассказал вам заранее. Может, боялся вашей реакции. В конце концов, ни одна испанская принцесса не обрадовалась бы французской невесте для своего сына, но они всего лишь дети, и между помолвкой и женитьбой многое может произойти. Возможно, это политический ход, чтобы вынудить Луи Французского к миру. Если так, ваш протест может вызвать ненужные хлопоты и отсрочить наш отъезд в Испанию.

Я кивнула. Меня приводила в ужас мысль, что Филипп мог в этом участвовать, но слова Лопеса показались мне вполне разумными, к тому же я разделяла его желание как можно скорее покинуть эту вероломную страну, прежде чем откроется еще какой-нибудь кошмарный сюрприз.

– Хорошо. Я с ним поговорю. Прямо сейчас ему об этом и сообщу.

* * *

Филипп пришел ко мне в тот же день. Я сразу же поняла, что он слышал о моей встрече с королевой, и, увидев, как он, слегка пошатываясь, входит в мои покои, я с трудом подавила желание чем-нибудь в него швырнуть. Ясно было, что он пьянствует с французскими придворными, хотя был еще не вечер, и что ему все известно о помолвке.

Он наклонился ко мне, обдавая запахом вина. Отвернувшись, я прошла на другой конец комнаты. Несмотря на все мое хладнокровие, меня охватил гнев.

– Зачем ты притащил меня в это змеиное гнездо? – с ходу спросила я.

– Ради всего святого, – прорычал он. – Только не начинай опять.

– Считаешь меня полной дурой? Я прекрасно знаю, что́ вы с Безансоном замышляете.

– Что ты имеешь в виду? – Лицо его побагровело.

Я подняла голову:

– Ты хочешь отдать нашего сына Франции, оскорбив нашу королевскую кровь.

Мои слова возымели действие. Он ошеломленно уставился на меня, и голос его дрогнул:

– Предупреждаю: даже не думай вмешиваться. Это не твоя забота.

– Как раз моя. Пусть Безансон выдает замуж Клод, если ему так хочется, но я не дам ему использовать моего сына.

– Твоего сына? Он и мой сын. Во имя Христа, Безансон был прав! Ты испанка до мозга костей и из-за своей гордости не можешь понять, что, женившись на дочери Луи, наш сын унаследует величайшее государство из всех, что знал этот мир. Он сядет на троны Испании, герцогств Габсбургов и Франции. Он будет править империей, которая могла бы соперничать с Римом.

– Да, ценой Испании! – Я уже не могла сдерживаться. Из глубин моей души поднималась холодная ярость, накопившаяся за недели притворного послушания и годы скрытой ненависти к архиепископу. – Я не соглашусь на эту помолвку. Можешь так и сообщить Луи, и больше ноги нашей не будет на этой проклятой земле. Я требую!

– Требуешь? – недоверчиво переспросил он. – Кто ты такая, чтобы что-то требовать?

– Наследница испанской короны. Без меня этот союз ничего не значит.

Я сразу же поняла, что попала в точку. Филипп посмотрел на меня так, что мне показалось – еще немного и он заорет что есть мочи. Смяв в кулаке шляпу, он развернулся и выбежал вон, хлопнув дверью с такой силой, что звук наверняка отдался эхом по всему замку.

На следующее утро, когда я вошла в часовню для утренней молитвы, фрейлины королевы толкали друг друга в бок, глядя на меня. С каменным лицом я села на скамью, едва слыша нараспев читающего мессу Безансона. Посреди ночи я поняла, что это первая моя ссора с Филиппом после его измены, и теперь все больше винила в случившемся епископа. Едва прозвенел колокол, возвещавший о конце мессы, за моей спиной послышались шаги. Я с трудом подавила желание обернуться, а затем увидела, как мимо меня в сопровождении свиты идут к алтарю Луи и Филипп.

– Узрите же, какое чудо и счастье, когда короли и принцы живут в гармонии, – лучезарно улыбаясь, произнес Безансон.

Не веря собственным глазам, я смотрела, как Филипп и Луи обнимаются, берут перья и подписывают свой договор на доске, лежащей на спинах двух пажей.

Мой сын был помолвлен с Клод Французской.

Я вонзила ногти в ладони. Мужчины вышли, оставив тайно злорадствующую Анну и ее фрейлин. Духовник короля позвонил в колокол, объявляя о приношении даров. Сидевшая рядом со мной Беатрис полезла в кошелек за традиционной монетой. Внезапно с королевской скамьи ко мне наклонилась ненавистная мадемуазель де Фуа:

– Ее величество просит меня передать вам, что во Франции есть обычай подавать нуждающимся, и посылает вам это.

Она бросила мне на колени мешочек с монетами.

Беатрис замерла, явно опасаясь, что я сейчас взорвусь от ярости. Подавив желание развернуться и врезать по физиономии мадемуазель де Фуа, я сбросила мешочек с колен, словно отвратительное насекомое, и он со звоном упал на пол.

– Передайте ее величеству, – громко сказала я, – что ваш обычай мне хорошо известен. В моей родной Испании он точно такой же.

Мадемуазель де Фуа отпрянула. Как я и намеревалась, мои слова достигли ушей королевы. Анна встала и возмущенно заковыляла к выходу. Фрейлины поспешили за ней.

Я не двигалась с места. В часовне наступила гробовая тишина.

– Они ушли, ваше высочество, – осторожно заметила Беатрис. – Ждут нас снаружи.

– Пусть ждут.

– Но на улице идет снег. Королева простудится.

– Пусть хоть замерзнет насмерть. Я не стану таскаться за ней, словно служанка.

Я продолжала сидеть еще десять минут, одну за другой отсчитывая секунды, затем преклонила колени, перешагнула через мешочек с деньгами и не торопясь двинулась по проходу.

Королева и ее фрейлины стояли на крыльце, ежась на пронизывающем ветру. Увидев меня, Анна Бретонская шагнула вперед, и лицо ее исказилось от гнева. Я подняла руку, заставив ее остановиться, и направилась в свои покои. Заперев дверь, я повернулась к Беатрис:

– Принеси mi atenuado, мое испанское платье, и мою шкатулку с драгоценностями.

В тот же вечер, когда весь двор ужинал в большом зале, прозвучали трубы и главный управляющий взволнованно провозгласил:

– Ее высочество инфанта Кастилии!

Все замерли. Сидевший на возвышении вместе с королем и королевой Филипп широко раскрыл глаза. У Безансона отвалилась челюсть, на жирных подбородках повисли остатки еды.

Я шла в сторону тронов, одетая в традиционное испанское платье и жесткую юбку на каркасе из китового уса, какую предпочитали носить женщины королевской крови в Кастилии. Мою шею украшала рубиновая подвеска матери, волосы свободно падали на плечи из-под бархатного чепца, расшитого арагонскими черными кружевами. Подойдя к возвышению и подняв голову, я встретила язвительную усмешку Луи и яростный взгляд Анны.

– Ваши величества король и королева Франции! – Я холодно улыбнулась. – Я испанка по рождению и воспитанию и останусь таковой до самой смерти. – Я достала из кармана платья драгоценный камень с гербом Кастилии, который подарил мне Филипп. – Дарю это вашей дочери, чтобы она не забыла, что я, Хуана, наследница испанского престола, – ее будущая свекровь.

Филипп приподнялся, вцепившись в подлокотники трона.

– А вы весьма смелы, мадам инфанта, – тихо сказал Луи.

Я посмотрела на него. На его тонких губах появилась улыбка.

– Не поужинаете с нами? – продолжал он. – Стоило ли тратить всю вашу браваду на краткий выход?

– Ваше величество, для меня будет позором, если я останусь.

Глаза его сузились. Повернувшись, я вышла из зала, не обращая внимания на ошеломленные взгляды придворных за столами, и вернулась в свои покои. Горло сжал спазм.

Едва закрыв дверь, я опустилась на пол перед моими изумленными женщинами, вздымая вокруг юбки, подобно перевернутому цветку. Из моего рта вырвался сдавленный смех.

– Можем начинать собираться. Не желаю ни дня больше находиться с ними под одной крышей.

* * *

В Испанию, в Испанию!

Мысленно повторяя эти слова, я вышла во двор замка, где слуги поспешно заканчивали грузить багаж. Как я и ожидала, Безансон распорядился о нашем немедленном отъезде, упомянув, к моему удивлению, благоприятную погоду. Снег и ветер хлестали в лицо, но мне было все равно. Я показала свой характер, хотя на самом деле это ничего не изменило: мой сын был обещан самому ненавистному врагу Испании.

Стены замка утопали в сугробах. Придворные сбились в кучу, кутаясь в плащи и промокшие шубы. Увидев меня, Луи самодовольно усмехнулся:

– Мадам инфанта, боюсь, ваш визит оказался чересчур краток.

– Сожалею, что у вашего величества не нашлось иных развлечений, – столь же учтиво ответила я.

Неожиданно он ухватил меня рукой в перчатке, привлекая к себе.

– Надеюсь, скоро увидимся, – прошептал он.

Я вздрогнула, увидев похотливый огонек в его взгляде. Стоявшая рядом Анна злобно посмотрела на меня. Я не сомневалась, что, если потребуется, она перекроет все границы и порты, лишь бы не пустить меня снова во Францию. Учитывая обстоятельства, я воздержалась от традиционного поцелуя на прощание.

Филипп подвел меня к лошади, сжав мою руку словно клещами:

– Ты специально все испортила!

– Не настолько, как бы мне хотелось. – Я высвободила руку и села в седло.

Когда мы проехали через ворота, я откинула голову и громко расхохоталась.

 

Глава 14

В Наварре – крошечном, но стратегически важном королевстве на пограничье Франции и Испании – на нас обрушились проливные дожди, скрыв из виду лежавший впереди горный перевал. Лошадей нам пришлось отправить обратно во Фландрию на попечении самых бесстрашных слуг и чиновников. Остальным предстояло пересечь горы на выносливых альпийских мулах, которых мы наняли за заоблачную цену у местных проводников.

Езда верхом на муле была для меня привычна – на неровной кастильской земле я предпочитала именно ее. Но даже мне начало казаться, что мы не переживем путешествия по предательским тропам, которые наши проводники отваживались именовать дорогами. Осаждаемые ветрами и слепящим снегом, мы потеряли нескольких слуг вместе с навьюченными мулами, и их предсмертные вопли еще несколько часов отдавались эхом в холодном воздухе. Безансон со своими секретарями выглядел жалко как никогда, мои женщины страдальчески горбились над шеей мулов. Филипп побледнел и осунулся, к тому же к его мучениям добавилась зубная боль, которую он заработал, злоупотребляя десертами и сладкими винами во Франции. Я молилась всем святым, каких только знала, чтобы мы не пропали без вести, погребенные под снегом, пока наши тела не найдут весной местные козопасы.

Кто-то услышал мои молитвы. Четыре дня показались мне вечностью, но наконец ледяной ад остался позади. С онемевшими руками и ногами, в обледеневших плащах, мы смотрели, как расступаются тучи и сквозь них пробиваются чахлые лучи солнца.

Во второй половине дня двадцать шестого января 1502 года я впервые увидела зеленую долину реки Эбро, простиравшуюся внизу подобно райскому видению, и увенчанные белыми шапками утесы Арагона, уходившие в облачное небо.

Я натянула поводья, придерживая мула. Ехавший рядом Филипп тоже остановился, тупо глядя на незнакомый пейзаж. Его челюсть была подвязана платком. Проводник поскакал вперед сообщить о нашем прибытии.

– Испания, – выдохнула я. – Я дома.

* * *

Как описать, что я чувствовала, ступив на родную землю после семи лет отсутствия? Мне казалось, я хорошо помнила ее вид и запах, само ощущение Испании. Но в действительности она выглядела столь же чужой и живописной, как когда-то Фландрия, – пышная и вместе с тем строгая, с широколистными лесами и неприступными горами, а когда мы спустились в долину уходившей в бесконечную даль реки Эбро, в лицо нам ударил яростный ветер с Бискайского залива.

– Черт бы побрал твою ослиную гордость! – бросил Филипп, впервые обратившись ко мне с тех пор, как мы покинули Францию. – Если бы не ты, мы бы сейчас сидели у теплого камина, а не морозили задницу, словно какая-то деревенщина.

Слова его заглушала повязка на осунувшемся от зубной боли лице.

– Да, но здесь ты будешь королем.

Похоже, моя реплика возымела действие: он расправил плечи и рявкнул своему пажу, чтобы тот принес ему чистую шляпу и плащ.

Ко мне подъехали Беатрис и Сорайя. На их усталых лицах заиграли радостные улыбки: нам навстречу галопом скакали вельможи со свитой.

Пришпорив взмыленного мула, я устремилась к ним. Я сразу же узнала высокопоставленных испанских грандов, знакомых мне с детства, – хитрого и могущественного маркиза де Вильену, чьи владения в Восточной Кастилии соперничали с владениями короны, и его союзника, коренастого рыжеволосого графа де Бенавенте, предпочитавшего мясо с кровью. Спешившись, они поклонились мне, и я сдержанно кивнула в ответ, но улыбку припасла для высокого и худого адмирала дона Фадрике, главы нашей армады, который сопровождал меня на мое обручение в Вальядолиде.

Его темные волосы посеребрила седина, на костлявом виске виднелся небольшой шрам от раны, которую он получил при осаде Гранады. Черный камзол придавал ему строгий вид, но взгляд темно-синих, почти черных, глубоко посаженных глаз выдавал в нем родственную душу, которую не ожесточили жизненные тяготы. Он смотрел на меня с таким почтением, что я вдруг поняла: я больше не та инфанта с наивным взором, что покинула Испанию несколько лет назад.

– Сеньоры, – сказала я, чувствуя комок в горле, – рада вас видеть. Позвольте представить вам моего мужа, его высочество эрцгерцога Филиппа.

Вельможи поклонились Филиппу, который подъехал к нам в свежей одежде. К моему разочарованию, он принял их поклоны молча, лишь слегка приподняв подбородок, на котором уже не было повязки, а затем повернулся к Безансону. Несмотря на перенесенные лишения, тот уже прикончил собственной тяжестью одного мула и, похоже, собирался точно так же прикончить и того, на котором сейчас возвышался, словно гора.

– Мы подготовили для вас дом, – раскатисто объявил адмирал.

– Благодарю вас, – ответила я. – Нет ли поблизости врача? Мой муж не слишком хорошо себя чувствует.

– Здесь присутствует личный врач его величества, доктор де Сото, – сказал адмирал.

Через полчаса, когда мы прибыли в назначенное поместье, маленький врач из новообращенных евреев, служивший матери со дня ее коронации, осмотрел Филиппа.

– Десна воспалилась, – объявил он, нахмурив густые брови. – Нужно ее вскрыть, чтобы зараза не попала в кровь.

Лежавший на кровати Филипп попытался протестовать, но адмирал ухватил его за плечи, а я за ноги. Точным уколом раскаленной докрасна иглы де Сото избавил моего мужа от нарыва, а затем влил ему в рот макового отвара. Убедившись, что Филипп заснул, я вышла в зал к вельможам.

Бенавенте и Вильена сидели у камина, потягивая вино и приглушенно разговаривая. Их слуги предупредительно стояли у стены. Похоже, моего появления не ожидали: тут же умолкнув, вельможи поспешно встали и поклонились.

Мозолистой рукой адмирал показал мне на кресло. Я попросила их чувствовать себя как дома: столь почтительное обращение меня смущало. К положению наследницы престола еще предстояло привыкнуть.

– Сеньоры, наше путешествие было тяжким, – начала объяснять я. – Мой муж плохо себя чувствует и просит вас его извинить. Ему нужно отдохнуть.

Я замолчала, подавив желание еще раз извиниться за Филиппа, чье невежливое поведение, несмотря на больной зуб, они наверняка обсуждали.

– В объяснениях нет нужды, – сказал адмирал; я отметила, что он не пил и не сидел вместе со всеми, скромно стоя возле стены. – Переход зимой через Пиренеи – испытание даже для самых отважных.

Я посмотрела на Вильену. Он приподнял изящные брови, на его губах играла сардоническая улыбка. Его маленькие уши были украшены крошечными красными драгоценными камнями, взгляд желто-зеленых глаз на смуглом лице был точно у хищной птицы. Мне была хорошо знакома его репутация безжалостного гранда с безупречной родословной, который доставил моим родителям немало хлопот, отказавшись отдать свои замки на нужды Крестового похода против мавров. Мать не раз резко о нем отзывалась, а отец просто ненавидел.

Мне стало интересно, что он думает о принце Габсбурге, который прибыл вместе со своей испанской женой, чтобы заявить свои права на титул принца-консорта.

– Окажите нам честь, разделив с нами трапезу. – Адмирал словно прочитал мои мысли.

Под одобрительные возгласы остальных невозмутимый Бенавенте хлопнул в пухлые ладоши, и к нам поспешили слуги. Еда была простой – хлеб с холодной ветчиной и сыром, но она показалась мне райским наслаждением. С набитым ртом я попросила отнести еду Филиппу и в мои комнаты, где женщины занимались уборкой.

– А где их величества мои родители? – спросила я, насытившись. – Они знают о нашем приезде?

– Да, им сообщили, – ответил Вильена. – Однако их величествам пришлось отправиться в Севилью, чтобы подавить мавританское восстание. Эти язычники никогда не успокоятся. Сиснерос сейчас едет туда и намерен поступить с ними так, как и подобает архиепископу. Он не раз говорил, что их всех давно следовало бы сжечь.

Маркиз брезгливо махнул рукой, будто речь шла об истреблении крыс. Стоявший позади молчаливый слуга наклонился, чтобы вытереть крошки с его лица. Я уставилась на слугу, который затем вновь наполнил вином его кубок. Вильена посмотрел на меня и одарил полуулыбкой, больше похожей на звериный оскал. Я быстро отвернулась.

– Тем не менее, – услышала я слова адмирала, аппетит которого, похоже, был столь же скромен, как и он сам, – их величества сообщили, что встретятся с вами в Толедо. Уже готовятся праздничные торжества, хотя до Страстной недели осталось недолго.

– Торжества?

Если они готовят торжества, выходит, знали о нашем отъезде из Франции задолго до того, как об этом было сообщено официально. Лопес отлично справился со своей задачей.

– О да, – промурлыкал Вильена. – Насколько мы понимаем, фламандцы ожидают увеселений. В конце концов, вы ведь только что прибыли из страны, известной своими joie de vivre, n’est-ce-pas?

У меня внутри все сжалось. Похоже, мать действительно известили. Как она восприняла новость о помолвке? Что по этому поводу скажет? Я лишь надеялась, что мое лицо ничем не выдает тревогу.

– Как себя чувствуют их величества мои родители?

– Они в наилучшем здравии, и им не терпится увидеть ваше высочество, – вмешался Бенавенте, прежде чем Вильена успел ответить.

Адмирал отвел взгляд.

– Что ж, хорошо, – спокойно сказала я. – В таком случае нам следует поспешить, ибо мне тоже не терпится их увидеть.

Мы завершили ужин в неловкой тишине. Вильена и Бенавенте пожелали нам доброй ночи. Адмирал остался, словно почувствовав, что я хочу с ним поговорить. Он терпеливо смотрел на меня: годы службы занятой королеве приучили его к необходимости ждать.

– Ваше высочество, – наконец сказал он, – похоже, вы чем-то встревожены. Не хочу показаться навязчивым, но, надеюсь, вам известно, что в случае нужды вы всегда можете на меня положиться.

Я улыбнулась:

– Мать всегда говорила, что у вас благородное сердце.

– Склоняю голову перед ее величеством, – искренне сказал он. – Упорству, с которым она сражалась за благо Испании, могут позавидовать многие мужчины. Благодарение Богу, что у нас такая королева.

Я молчала. Только теперь я начала понимать, какие испытания мне предстоят и как тяжела корона, которую я однажды унаследую. Я вертела кубок в руках, думая о том, насколько, похоже, привык к тишине адмирал Фадрике – настоящий человек действия. Это составляло удивительный, даже тревожный контраст с безвкусицей и чванством, господствовавшими при дворе моего мужа.

– Как моя мать? – наконец рискнула спросить я. – Она здорова?

Я не могла спросить прямо, насколько расстроил ее наш визит во Францию и не усомнилась ли она в том, что столь тяжко завоеванный трон можно доверить Филиппу. Судя по тому, как поколебался адмирал, я поняла: скорее всего, так и есть. Его ответ лишь подтвердил мои опасения.

– В последнее время ее величество пребывает в расстроенных чувствах. Гранды вновь отбились от рук, пытаясь, как всегда, извлечь пользу из ее страданий. Особенно тяжко она восприняла смерть вашего брата. Многие говорят, что с тех пор она сильно изменилась. Но она продолжает исполнять свой долг перед Испанией – непоколебимо, как всегда.

– Да, – прошептала я, глядя ему в глаза. – И она никогда не ожидала, что наступит такой день.

– Нет, не ожидала. – Он все понял. – Но вы все так же ее плоть и кровь.

– Она… – я сглотнула, – она что-нибудь говорила про моего мужа?

– Нет. – Он посмотрел на мои пальцы, сжимающие ножку кубка. – Но говорили другие, – добавил он, и я отпрянула. – Вильена. Вы ведь его видели, ваше высочество? Он самый гордый из наших вельмож и причиняет больше всего беспокойства. Боюсь, он оказывает влияние на многих. Он высказывал недовольство, что Габсбург, заключивший мир с Францией, станет нашим королем-консортом. Его высочеству придется приложить немало усилий, чтобы его здесь приняли.

– Он не такой уж плохой человек, – быстро сказала я, желая защитить мужа от древней нелюбви Испании к чужакам, порожденной столетиями постоянных вторжений со стороны врагов, подобных маврам. – Он еще молод, к тому же его наставник далеко не лучший пример для подражания.

– Я вам верю, хотя своими поступками во Франции он произвел удручающее впечатление. И все же у него еще есть время проявить себя. Я лично не стану спешить с выводами, если это вас хоть чем-то утешит.

– Да, – прошептала я.

Меня вдруг охватило внезапное чувство стыда, и к глазам подступили слезы. Я встала и протянула руку:

– Благодарю вас за искренность и доброту, сеньор. Обещаю, я этого не забуду.

Поклонившись, он коснулся губами моих пальцев:

– Ваше высочество, я всегда к вашим услугам. Кем бы ни был ваш муж эрцгерцог, вы – моя инфанта и когда-нибудь станете моей королевой.

* * *

Два дня спустя, когда Филипп отдохнул и набрался сил, мы отправились под моросящим дождем в Кастилию.

– Где это пылающее испанское солнце, которое якобы слепит глаза? – пробормотал ехавший рядом муж. – Где лимонные деревья и апельсины, которые стоят целое состояние? Все, что я вижу, – камни и руины.

– Ты имеешь в виду юг. – Я тревожно оглянулась на ехавших позади грандов, с которыми Филипп перекинулся всего несколькими словами. – Скоро ты увидишь, как прекрасна Испания. Ничто не может с ней сравниться.

– Надеюсь, – проворчал он. – Учитывая, сколько нам пришлось сюда добираться.

Но когда мы въехали в Кастилию, остатки зубной боли и вся его раздражительность исчезли без следа. Весна наступила рано, и перед нами открылось плодородное плато, поросшее нежной травой. В реках Эбро и Мансанарес таял снег, сосновые и кедровые леса источали острый аромат, а с дороги разбегались олени, зайцы и перепела. То была Испания, славившаяся своим великолепием и изобилием. Филипп начал восторженно показывать во все стороны, задавая тысячи вопросов. Похоже, слегка рассеялась даже неприязнь к моему мужу со стороны Вильены, которому теперь приходилось рассказывать Филиппу о щедрости охотничьих угодий Кастилии. Судя по всему, мужчин везде интересовало одно и то же.

В Мадриде мы поселились в старом алькасаре. Шла Страстная неделя, и я повела Филиппа на крепостную стену взглянуть на ярко освещенные процессии и священников в мантиях с капюшонами, нараспев исполнявших печальную саэту – песню, обращенную к Деве Марии в час ее горя. Он с благоговейным трепетом взирал на происходящее, словно прикованный к месту, а потом вдруг развернулся ко мне, задрал мою юбку и повалил меня на дорожку, заглушив губами мои протесты. Заниматься любовью в столь священное время считалось смертным грехом, но мы так долго не были вместе, что я, не в силах устоять, позволила ему овладеть мной прямо под звездным небом, ощущая его алчные толчки в ритме саэты.

После этого все наши ссоры оказались позабыты, словно моя родная земля вернула нас к былому. Пока его придворные, которым религиозные предписания запрещали ходить в местные таверны, играли в зале в кости, мы с Филиппом предавались плотским утехам со страстью, какой не знали со дня свадьбы.

– Пожалуй, вы, испанцы, все слегка сумасшедшие, – сказал он мне однажды ночью, когда мы лежали в смятой постели, насладившись до этого зрелищем истязающих себя на улицах флагеллантов в Святую пятницу. – Никогда еще не видел такой жажды к похоти или страданиям.

Я сладострастно потянулась:

– Мы очень горячий народ.

Я ощутила легкий укол вины за то, что дала волю страстям, не обращая внимания на приличия, но решила, что Филиппу лучше поправить настроение перед предстоящей встречей с моими родителями.

Он провел рукой по моему бедру:

– Оно и видно. – Он потрогал у меня между ног. – К счастью, у нас, фламандцев, потребности куда проще.

Я хрипло рассмеялась. К этому моменту у него уже не осталось сил, так что мы просто немного повозились, словно кошки, а потом я встала и подошла к окну, оставив его дремать в постели.

Я закрыла глаза, наслаждаясь обдувающим потную кожу ветерком и вдыхая слабый аромат роз, доносившийся с невидимой плети.

Родина пьянила меня своим голубым небом, солнечным светом, запахом крови, цветов и земли. Я ничего не забыла, несмотря на всю роскошь Фландрии, ее каналы и пестрые сады. Я смотрела на узкий и необычайно яркий серп луны, и мне казалось чудом, что я могла находить удовольствие в той далекой стране. Внезапно на меня нахлынуло острое чувство одиночества и тоска по детям, и вместе с ними пришло странное ощущение растерянности, будто я не знала, где теперь мое место.

Я даже не слышала стука копыт, пока не увидела галопом влетевших во двор всадников. Широко раскрытыми глазами я посмотрела вниз: какие-то люди спешивались с взмыленных лошадей. Когда один снял шляпу и с хитрой улыбкой взглянул в сторону окна, я невольно вздохнула и отскочила назад:

– Фелипе! Проснись! – Метнувшись в другой конец комнаты, я накинула халат, схватила панталоны мужа и швырнула на кровать. – Одевайся! Мой отец приехал!

Выскочив за дверь, я сбежала по лестнице прямо в его объятия и зарылась лицом в грубый шерстяной камзол, вдыхая незабываемый запах детства и глотая слезы радости. Все мои сомнения улетучились. Слегка отстранившись, отец взял меня за подбородок. Улыбка осветила его черты, сильно изменившиеся с тех пор, как я видела его в последний раз.

– Mi madrecita, – прошептал он, – какая же ты стала красивая.

Глаза мои наполнились слезами. Его темные волосы поредели, в уголках рта и глаз пролегли морщины. Отчего-то он показался мне меньше ростом, хотя раньше возвышался надо мной, словно башня. Но улыбка его оставалась прежней, а тело – таким же мускулистым, как и подобало человеку, больше времени проводившему в седле, чем на троне.

– Мы с матерью только что вернулись из Севильи. – Он взял меня под руку, и мы вошли в дом. – Завтра она тебя примет. Мы слышали о вашем переходе через горы и о зубной боли твоего мужа. Нам хотелось убедиться, что вы оба здоровы. – Он помолчал, глядя на меня. – Я, случайно, не помешал в столь поздний час?

Я почувствовала, как кровь приливает к щекам. Ноги мои были босы, волосы спутаны – только дурак не догадался бы, что я занималась отнюдь не вышиванием!

– Нет, вовсе нет, – быстро ответила я. – Мы только что легли. Филипп сейчас спустится.

Отец посмотрел на фламандских придворных, спавших кто как возле камина среди пустых винных мехов.

– Я забыл, что иностранцы не разделяют нашу склонность сидеть допоздна, – внезапно сказал он. – Этот архиепископ твоего мужа – он здесь?

– Спит.

К счастью, Безансон спал как убитый – иначе он наверняка уже спустился бы и вразвалочку подошел к отцу со своей елейной улыбкой. Мне не хотелось, чтобы его присутствие омрачило первую встречу Филиппа с отцом.

– Вот и хорошо. Тогда пойдем к твоему мужу. Там сможем поговорить наедине.

Я кивнула, надеясь, что Филипп успел привести себя в порядок. Мы поднялись по лестнице.

– Здорова ли мама? Маркиз де Вильена говорил про какие-то волнения в Севилье.

Отец нахмурился:

– Проклятые moriscos. Залягут на несколько лет на дно, а потом мятеж сваливается как снег на голову. Но стоит появиться Сиснеросу и сжечь парочку в назидание, как они тут же начинают с воплями звать твою мать. Так что нам пришлось поехать в Севилью и навести там порядок. Случившееся, естественно, истощило ее силы, но во всем остальном она вполне здорова.

Я молчала. Видимо заметив тревогу на моем лице, отец пощекотал мой подбородок:

– Ничего серьезного, легкая лихорадка, только и всего. Это твоя комната?

Прежде чем я успела его остановить, он открыл дверь и вошел. Филипп уже оделся, и, к моему немалому неудовольствию, с ним был не кто иной, как Безансон. В воздухе явно пахло интригой, которую они замышляли. Увидев отца, оба застыли словно парализованные.

Архиепископ протянул руку отцу для поцелуя. Мне захотелось приказать, чтобы его выгнали прочь.

– Ваше величество, – протяжно проговорил он, – какая неожиданная честь!

– Несомненно, – отрезал отец, не обращая внимания на протянутую руку. – Не ожидал вас снова увидеть, мессир, после вашего последнего визита.

Архиепископ покраснел. Филипп подошел к отцу, пожал ему руку как равному и расцеловал в обе щеки. Приняв его французское приветствие с кривой усмешкой, отец щелкнул пальцами, не глядя на Безансона:

– Мессир архиепископ, если не возражаете, я бы хотел поговорить с моим зятем наедине.

– Да, идите, – добавил Филипп, почувствовавший возникшую между ними напряженность. – Поговорим после.

Безансон вышел, тяжело пыхтя и шурша складками мантии.

– Прошу прощения, ваше величество, – учтиво произнес Филипп по-французски. – Знай я заранее о вашем приезде, я бы подготовился лучше.

– Он не говорит по-испански? – Отец повернулся ко мне. – Что ж, придется тебе переводить, madrecita. Как ты знаешь, мой французский ужасен.

На самом деле его французский был превосходен, но я облегченно вздохнула, поняв, что их беседа началась вполне дружелюбно. Хотя я и ощутила некоторую напряженность, когда речь зашла о нашем визите во Францию, отец подмигнул мне, намекая, что ему известно о моей роли в происшедшем. Расспрашивать Филиппа он не стал, лишь дружески обнял моего мужа и велел ему немного поспать, поскольку утром нам нужно было рано вставать, чтобы отправиться в Толедо на встречу с моей матерью и ее двором.

– Закрой дверь, madrecita.

Я заметила, как нервно дрогнуло веко его левого глаза, – так случалось всегда, когда он беспокоился или злился.

– Филипп наверняка смущен. Он так надеялся произвести на тебя впечатление, даже велел сшить себе для этого случая новый костюм из парчи.

– Он сможет надеть его и завтра. – Отец посмотрел на меня ничего не выражающим взглядом.

– Папа, – тихо сказала я, – я знаю, как ты недоволен. Вся ответственность за случившееся лежит на мне. Того, что произошло во Франции, вообще не должно было быть.

– Да, не должно. Но я не виню тебя за прегрешения твоего мужа и Безансона.

Его упрек обжег меня своей прямотой, как часто бывало в детстве, когда я была готова на что угодно, лишь бы заслужить его похвалу.

– Филипп откажется от этого союза. Обещаю тебе, папа. Ему просто нужно понять, насколько это опасно для Испании. Он вовсе не желает нам зла и думает лишь о выгоде. К тому же я лично встречалась с Луи: он даже птицу уговорит полезть к змее в пасть.

Отец сухо усмехнулся:

– Очень похоже на Валуа. – Он немного помолчал. – Наверное, ты очень любишь Филиппа, раз так его защищаешь?

– Да, люблю, – тихо ответила я.

– Помню, когда-то ты говорила, что он для тебя ничего не значит. Твоя мать права: как быстро бежит время! Я уже старик, а моя любимая дочь – жена и мать.

Он грустно улыбнулся, потупив взгляд. Внезапно мне показалось, будто свойственная отцу жизнерадостность покинула его навсегда.

– Жаль, что ты не смогла взять с собой детей. Мы с Изабеллой очень хотели с ними увидеться, особенно с вашим сыном Карлом.

Я потянулась к отцу:

– Папа, мне так жаль Хуана, и Исабель, и маленького Мигеля! Я все бы отдала, лишь бы они были с нами.

Отец поднял взгляд, и я увидела в его глазах то, чего никогда не видела прежде, – слезы.

– Хуана, это ужасно – хоронить собственных детей. Молюсь, чтобы тебе никогда не пришлось пережить того же. Мария теперь в Португалии, Каталина в Англии… – Он прикусил губу. – Но ты здесь. – Он выпрямился и глубоко вздохнул. – Да, теперь ты дома, где тебе и место.

Я обняла отца, и он прижался ко мне почти как ребенок.

 

Глава 15

Толедо встретил нас белизной домов, выстроившихся вдоль извилистых улочек, и золотом мавританских дворцов, сиявших в лучах утреннего солнца. Крепостные стены были украшены разноцветными шелковыми флагами, с чугунных балконов свисали гирлянды, вымпелы и дорогие гобелены. Над долиной реки Тахо разносился звон колоколов собора. Под приветственные возгласы собравшихся по обочинам мы поднялись в гору по мощеной улице и спешились перед casa real, который служил временным пристанищем моей матери.

После яркого солнца, столь непохожего на солнце Фландрии, я смогла различить в главном зале лишь темную женскую фигуру у подножия возвышения. Отец вышел вперед в сопровождении вельмож. Когда приблизились мы с Филиппом, перед нами в почтительном реверансе присели пожилая маркиза де Мойя и внебрачная дочь отца – Иоанна Арагонская, жена кастильского коннетабля.

Сердце мое забилось сильнее. Остановившись на положенном расстоянии, мы с Филиппом опустились на колени. Послышался шорох юбок, и низкий голос произнес:

– Добро пожаловать, дети мои. Встаньте. Дайте мне на вас взглянуть.

Я встала – и тут же застыла. Не знай я, что передо мной моя мать, я бы ее не узнала.

Когда я ее видела в последний раз, она была крепкой и все еще привлекательной, пусть уже и немолодой женщиной. Я предполагала, что годы и пережитое горе вполне могли взять свое, но никак не ожидала увидеть хрупкую фигуру, худобу которой подчеркивало черное шерстяное платье – траур, который она носила со дня смерти моего брата. Под землистой кожей резко выступали скулы. Прежними остались лишь ярко блестевшие глаза, словно в них сосредоточилась вся ее жизненная сила, пытаясь задержать неумолимо уходящее время.

– Мама, – невольно прошептала я.

Она протянула ко мне руки, и я прижалась к ее сухопарому, пахнущему лавандой телу.

– Bienvenida a tu reino, – прошептала она в ответ. – Добро пожаловать в твое королевство.

* * *

Через несколько дней непрерывных празднеств отец взял Филиппа и его свиту с собой на соколиную охоту в плодородные долины вокруг Толедо. В тот же день мать послала за мной маркизу де Мойя.

Со дня моего приезда нам не удавалось побыть наедине. Идя вместе со старой маркизой к покоям матери, я живо вспомнила, как меня позвали к ней в последний раз, и ощутила знакомый холодок между лопатками. Тогда мать пригласила меня, чтобы сообщить о моем предстоящем замужестве; и на этот раз я тоже ожидала чего-то подобного. Во время торжеств в нашу честь она проявляла свойственную ей силу духа, сидела рядом с Филиппом и вступала в разговор, хотя по ее пожелтевшему лицу и неровной походке было ясно, что празднества ей в тягость. За все это время она ни разу не упомянула о союзе с Францией и о помолвке моего сына.

Маркиза остановилась у входа в покои, и я собралась с духом. Она повернулась ко мне – миниатюрная, серая, словно зола.

– Предупреждаю вас, ее величество не желает, чтобы ее воспринимали как инвалида. Будьте к ней терпимы. Ей многое пришлось пережить.

Кивнув, я натянуто улыбнулась и вошла в просто обставленную комнату. Мать сидела у окна, ожидая меня. Я присела перед ней, вновь почувствовав себя маленькой девочкой. Стоявшие в ее тени женщины исчезли, словно повинуясь невидимому жесту. Подавив внезапное ощущение беспомощности, я опустилась в кресло напротив матери. Теперь я была уже взрослой и вполне могла выслушать все, что она мне скажет, а затем ответить.

Слабо улыбнувшись, она окинула меня взглядом:

– Приятно видеть, что роды не испортили твою фигуру.

Хоть что-то осталось прежним, благодарно подумала я.

– Спасибо, мама.

Посерьезнев, она подвинула лежавшие на скамеечке распухшие ноги.

– А теперь поговорим.

Я попыталась отогнать тревогу. Да, мать была больна и явно чем-то обеспокоена, но никаких поводов для враждебности с ее стороны я не видела. В конце концов, я была ее наследницей, и вряд ли ей хотелось, чтобы прошлые разногласия омрачили нашу встречу. Но другая, более темная часть моего разума уже готовилась к бою. Мы с ней никогда не были друзьями, и видеть на троне она хотела вовсе не меня. Лишь смерть и потери все изменили.

Слова матери подтвердили мои опасения.

– Твой муж должен отречься от союза с Францией, прежде чем наши кортесы смогут пожаловать ему титул принца-консорта. Твой отец приложил немало трудов, чтобы убедить арагонских поверенных, что их глупый закон, запрещающий женщинам наследовать престол, не может быть выше столь тяжко завоеванного единства Испании. А после решения твоего мужа обручить вашего единственного сына и наследника с французской принцессой может стать еще хуже.

– Его зовут Филипп. Моего мужа зовут Филипп.

– Я знаю, как его зовут. – Мать помолчала. – И что он сделал, я тоже знаю. – Увидев, как я оцепенела под ее пронизывающим взглядом, она вздохнула. – Мне с тобой всегда было нелегко. Мы, как говорится, не родственные души. Но я в любом случае твоя мать и желаю тебе только добра. Я всегда тебя любила и продолжаю любить, даже если тебе казалось иначе. И я все знаю, Хуана.

– Все? – переспросила я, не в силах пошевелиться.

– Да. Подобное редко остается тайной при любом дворе, а тем более столь безнравственном, как у него. И я все понимаю, поскольку в молодости пережила то же самое. Я знаю, каково это – узнать, что твой муж ищет общества других женщин. Каково это – бежать от него, а затем простить его и вернуть, даже если он разбил твое сердце.

Меньше всего я ожидала услышать от нее о постыдном периоде моей супружеской жизни, который я надеялась забыть навсегда. Внезапно вспыхнувшее чувство близости обожгло меня словно огнем.

– Папа? – прошептала я. – Ты про его любовницу, которая родила ему Иоанну?

– Да, – кивнула она. – Мужчине всегда тяжелее хранить верность, а твоему отцу оказалось нелегко смириться с разницей в нашем положении. Как тебе известно, по законам Кастилии он мой король-консорт. Он не обладает монаршей властью, как я, хотя я сделала все возможное, чтобы возвысить его до моего уровня. Его обижало, что наша страна в первую очередь считает своей королевой меня, и он ходил к другим, простым женщинам, с которыми мог в полной мере чувствовать себя королем.

– Но он тебя любит. – Я не желала видеть отца с этой стороны, хотя и знала, что мать говорит правду. – Он всегда тебя любил. Каждый это знает.

– Любовь тут ни при чем. Я лишь сомневалась в его способности жить в моей тени. – Она подняла руку. – Но я позвала тебя не затем, чтобы рассказывать о своем прошлом. Время смягчает нас – как и я, твой отец стареет. С другой стороны, твой муж еще молод и, насколько я успела понять, весьма своеволен. Его раздражает слишком низкий, по его мнению, статус – для него это словно гноящаяся рана. Возможно, Филипп не столь легко согласится принять от тебя то, что я смогла дать Фернандо.

Слова ее резанули меня, будто острое лезвие. Я поднесла ладонь к горлу, уставившись матери в лицо. Наклонившись, она сжала мою руку, и у меня вырвался судорожный вздох. Ее костлявые пальцы, покрытые мозолями от многих лет верховой езды, оставались по-прежнему крепкими. Казалось, лишь они хранили воспоминания о ее былой силе, хоть от их прикосновения и веяло холодом.

– Какую бы боль он тебе ни причинил, какие бы сомнения ни зародил в твоей душе – их следует отбросить. Мне нужна твоя сила. Она нужна Испании. Страна потребует от тебя всего, что ты можешь дать, Хуана, и даже большего. Ты должна доказать, что сможешь править после моей смерти.

Реальность ближайшего будущего обрушилась на меня тяжким ударом. Я не могла представить Испанию без матери – в моем понимании они были неразрывно связаны, словно дитя с утробой. На мгновение захотелось убежать как можно дальше.

– Мама, нет, – с трудом сдерживая дрожь в голосе, пробормотала я. – Не говори так. Ты просто больна, только и всего. Ты не умрешь.

– Умру, а как же, – сухо усмехнулась она. – С чего ты решила, что я, простое вместилище праха, не отправлюсь туда же, куда и все? Вот почему для нас так важно время, которое еще осталось.

Она отпустила мою руку, и я почувствовала, что силы оставляют ее.

– Услышав о случившемся во Франции, я опасалась худшего. Когда этот архиепископ Безансон впервые явился сюда и начал торговаться, будто в лавке, я сразу же поняла, что представляет собой наставник твоего мужа. Вряд ли союз с Францией меня удивил: дураку понятно, что Безансон готов играть на любой стороне ради собственной выгоды. Но ты, дочь моя, – ты меня удивила. Ты проявила поразительную убежденность и силу перед французским двором, подтвердив свое королевское происхождение. Твой муж, однако, показал, что годится лишь на роль правителя своего мелкого герцогства во Фландрии. Он слаб и слишком легко поддается чужому влиянию. У него характер придворного, а не короля; ему не понять, что выше всех богатств, тщеславия или удовольствий, выше, если потребуется, самой жизни должны стоять интересы короны.

Мне тяжко было это слышать. Недвусмысленные слова матери врезались мне в душу, вызывая безотчетную тревогу.

– Ты его не знаешь, – тихо сказала я. – Да, у него есть свои недостатки, как и у любого другого, но, мама, он не такой уж плохой человек.

– Прежде всего – плохих людей нет. – Она наклонила голову. – Но доброта часто проигрывает тщеславию. И ничто не может изменить того факта, что он решил обручить своего сына и наследника – который станет следующим в очереди на престол после тебя – с дочерью Луи Французского. Не говоря уже о том, что он позволяет командовать собой Безансону, человеку, который недостоин носить мантию священнослужителя. – (Слова матери в очередной раз достигли цели, но я продолжала смотреть ей прямо в глаза.) – Но однажды он станет твоим королем-консортом, как Фернандо стал моим. Мы должны быть уверены, что последнее слово всегда останется за тобой. Правь, как правлю я и как буду продолжать править до последнего вздоха.

Глаза ее вспыхнули, и я вдруг поняла, что она хочет от меня чего-то еще, такого, чего могу добиться только я. Именно потому она и позвала меня, а вовсе не затем, чтобы сделать выговор Филиппу.

– Французская помолвка. Ты хочешь, чтобы я убедила Филиппа ее отменить?

Мать покачала головой:

– Оставь это нам с отцом. От тебя же мне требуется, чтобы ты уговорила его оставаться в Испании как можно дольше. Его обычаи и соображения слишком чужды нам. Нужно разлучить его с Безансоном, научить мыслить и действовать, как подобает испанскому принцу. Лишь тогда его признают наши гранды и кортесы.

Меня удивило, насколько она успела узнать моего мужа всего за неделю. Мне понадобились годы, чтобы понять, насколько он зависим от архиепископа, и меня не оставляли размышления о том, как его воспримут на моей родине и как будет выглядеть в угрюмых глазах Кастилии его легкомысленная отвага, казавшаяся мне столь необычной.

– Хорошо, – тихо сказала я. – Что я должна делать?

– Не стану тебе лгать. Впереди ждет нелегкий путь. Многие здесь предпочли бы объявить наследником твоего сына Карла, а тебя – королевой-регентшей до его совершеннолетия. Кортесы, знать, народ не станут доверять королю-чужеземцу. Пока, однако, мы с отцом откладываем собрание кортесов и утверждение каких-либо титулов. Имей в виду – откладывать бесконечно не получится. Но возможность пока остается. – Голос ее стал ниже. – Власть, которую я тебе предлагаю, ставит тебя выше твоего мужа. Ты будешь королевой Кастилии и Арагона, и на твою голову лягут наши объединенные короны. Филипп не должен обладать подобной властью, а ты не должна ее ему давать. Кортесам и знати нужен монарх, которого будут бояться и уважать. Я много лет добивалась расположения первых и подавляла алчность вторых. Вот почему мне нужно знать, готова ли ты к тому, что от тебя требуется. Если нет – все мои попытки уговорить твоего мужа лишены смысла.

Наступила глубокая тишина. Наконец я спросила:

– Думаешь… думаешь, я смогу править как королева?

– Ты моя дочь, – вздохнула мать. – Конечно думаю.

Я потупила взгляд, и внезапно мне захотелось расплакаться.

– С детства ты была самой одаренной, – тихо сказала она. – Ты быстрее всех училась, была самой умной и способной, редко чего-то боялась. Ты в одиночку отправилась бы на войну с маврами, если бы мы тебе позволили, но в момент нашего торжества только ты проявила сочувствие. Даже мой бедный Хуан, да будет земля ему пухом, не был столь силен как телом, так и душой. Но ты должна верить в себя, Хуана. Ты должна верить в то, кем являешься. Лишь тогда ты сможешь стать королевой. И я знаю, что сможешь.

Подняв взгляд, я увидела, как вновь заблестели ее глаза. Впервые в жизни мать раскрыла передо мной свою душу. Важнее всего для нее была судьба Испании, самого драгоценного ее владения. В свое время она отослала меня прочь и всегда требовала слишком многого, но тем не менее верила в меня. Верила, что я могу стать королевой.

Королевой Испании.

У меня закружилась голова. Я не знала, что сказать. Она пристально смотрела на меня, не давая понять, что боится ответа. Наконец я кивнула:

– Да. Я сделаю все, как ты говоришь.

Мать опустилась в кресло, и огонь в ее глазах погас.

– Bien, – прошептала она. – Хорошо. Иди, hija mia. Я устала. Поговорим позже.

Я встала, с трудом сдерживая слезы, и нежно поцеловала ее в лоб.

Лишь выйдя за дверь, я поняла, что, согласившись помочь матери, возможно, поставила себя перед страшным выбором.

* * *

В последующие недели мои родители устроили нам поездку по Кастилии. Безансону пришлось принять предложение посетить несколько самых богатых монастырей Испании, наверняка по настоянию родителей, и он с кислой физиономией уехал. Мы же отправились из Толедо в грандиозный, стоявший на краю утеса алькасар в Сеговии, а затем в прекрасный, филигранной работы каменный дворец в Аранхуэсе.

Отец и Филипп каждый день ездили со своими слугами и соколами на охоту, а мы с матерью сидели в саду под лимонными деревьями вместе с нашими женщинами. К моему замешательству, мать и словом не обмолвилась о том, что обсуждала со мной наедине; казалось, будто мы вернулись во времена моего детства, когда мы с сестрами сидели вокруг нее, занимаясь повседневными делами. Фрейлины матери расспрашивали меня о детях и о жизни во Фландрии, с интересом выслушивая мои ответы, особенно мои описания роскошных дворцов и потрясающих произведений искусства. Я рассказывала им, что очень скучаю по детям, но они растут крепкими и здоровыми, судя по недавно полученному письму от доньи Аны. Мать сидела в кресле с неизменным вышиванием на коленях, и взгляд ее был устремлен куда-то внутрь, словно нас разделяли тысячи лиг. Я не знала, то ли она скрывает недовольство, что я не взяла с собой детей, то ли ее тревожит нечто посерьезнее. Так или иначе, мое беспокойство лишь усиливалось со временем, но ничего особенного не происходило.

Ночью в наших покоях я расспрашивала Филиппа о его разговорах с отцом, полагая, что они могли касаться в том числе и союза с Францией, но он отвечал, что они вообще не обсуждали этот вопрос, и, похоже, вообще ни о чем не подозревал. Судя по всему, они с отцом лишь наслаждались мужскими радостями охоты; Филипп восхищался слугами, которые скакали a la jinete, с высоко подтянутыми к седлу стременами, мрачной красотой цитаделей и изобильными лесами, внезапно сменявшими каменистые пустоши. Он говорил, что земля в Испании невероятно плодородна, но ее не используют должным образом; если бы ее обрабатывали как следует, мы могли бы кормить целые народы.

Несмотря на усталость, ночами он становился лениво-любвеобильным. Он медленно входил в меня, и свеча возле постели отбрасывала на потолок наши тени. Меня утешало, что, хоть мне пока и не удалось вызвать его на более серьезный разговор, он не спешил уходить и, похоже, даже получал удовольствие.

Вечером накануне того дня, когда мы должны были вернуться в Толедо, чтобы встретиться с Безансоном и советниками отца – ибо развлечения подходили к концу и пора было браться за дело всерьез, – Филипп настоял, что наденет бордовый бархатный костюм с золотыми вставками. На фоне простых шерстяных одежд моих родителей он выглядел ослепительно. Лето только началось, но уже наступила жара, и даже во дворце царил зной, так что я предпочла скромное голубое платье. Филипп уговорил меня надеть сапфиры, которые подарил мне по случаю рождения Элеоноры – почти единственные драгоценности, кроме рубина матери, которые я сочла безопасным взять с собой в поездку.

Когда мы вошли в зал, оказалось, что в нем выделили помещение, отгородив его мавританскими ширмами из сандалового дерева. Обычная компания вельмож и придворных отсутствовала, и стол был накрыт лишь на четверых, но с неожиданной роскошью, от которой у Филиппа расширились глаза. По сторонам буфета стояли вазы литого серебра величиной с небольшие башни, на кружевной скатерти выстроились серебряные блюда и золотые кубки, инкрустированные драгоценными камнями. Я бросила взгляд на мать, и та безмятежно улыбнулась в ответ. Мне сразу же стало ясно: несмотря на внешне отрешенный вид, она слышала все, о чем я говорила в саду, и сегодня решила похвастаться своим богатством и роскошью. Похоже, следовало ожидать чего-то из ряда вон выходящего, поскольку все эти сокровища обычно хранились в Сеговии и их явно привезли сюда специально.

Слуги принесли нам нежных свежепойманных перепелок, зажаренных в гранатовом соусе, речную форель с миндалем и миски с зеленью. Филипп с обычным для него аппетитом принялся за еду; он не сразу воспринял наш обычай есть вареные овощи в оливковом масле, но вскоре обнаружил, что отсутствие густых соусов, которыми во Фландрии поливали все подряд, лишь усиливает вкус еды.

Когда паж начал наполнять наши кубки густым риохским вином, раздался голос отца:

– Что ж, может, обсудим ваш союз с Францией?

Я замерла в кресле. Филипп поднял взгляд, держа у рта нож с насаженным на него куском перепелки.

– Что?

– Французскую помолвку. – У отца на скулах проступили желваки. – Вы же не думаете, что мы заставили вас и мою дочь проделать такой путь лишь затем, чтобы отдать Испанию Валуа? Помолвку следует отменить, – невозмутимо добавил он. – Луи Французский только и ждет, чтобы поживиться нашими владениями в Италии. Этот союз подрывает к нам доверие и не позволяет провозгласить вас нашими наследниками.

Мать не двигалась с места, не сводя взгляда с Филиппа.

– А я, – холодно ответил мой муж, – проделал такой путь не затем, чтобы мне диктовали условия. Как я вам уже говорил, этот союз мне на пользу. Как эрцгерцог Фландрии, я не откажусь от данного слова.

– Но вам придется – как будущему королю-консорту Испании, – вмешалась мать, и лицо отца помрачнело. – Фернандо неоднократно пытался за эти недели намекнуть вам, что вашего союза с нашим врагом никто не потерпит. Кортесы не пожалуют вам титул, если вы не поступите по-нашему. Что касается меня, я никогда не вверю мой трон тому, кто не понимает разницы между нами и той нацией лживых волков.

Филипп со звоном бросил нож на блюдо и злобно взглянул на меня.

– Безансон был прав, – прошипел он. – Вы меня еще не знаете! – Он вскочил, опрокинув кресло. – Никогда тому не бывать, – сказал он матери. – Я Габсбург и должен исполнять свой долг. Я не ваша марионетка, мадам, и не намерен отдавать власть моей жене. У вас нет никаких полномочий вести переговоры. Если поступите по-моему – может, я и подумаю о том, чтобы пересмотреть условия моего союза с королем Луи. А пока что все остается как было.

Он вышел, оставив нас сидеть за столом. Паж с графином в руках застыл как вкопанный. Жареный каплун, которого я ела, обжигал желудок. Я начала что-то говорить, просто чтобы заполнить жуткую тишину. Мать, побелев, осела в кресле, и к ней бросилась фрейлина. Побледневший отец повернулся к ней. Она кивнула, прижав руку к груди, затем с помощью фрейлины встала и вышла из зала с таким видом, будто вокруг нее рушилась крыша. На меня она даже не посмотрела.

Зато отец буквально пронзил меня взглядом.

– Dios mio, – прошептала я, – что случилось?

– Твой муж – осел, недостойный даже носить ярмо, не говоря уже о коронах, которые мы с матерью защищали всю нашу жизнь. Но он прав. У нас нет полномочий вести переговоры. Не сейчас. – У него перехватило горло. – На днях мы получили страшное известие. Пытались сохранить его в тайне, надеясь, что сможем достучаться до рассудка твоего мужа. Похоже, он все-таки об этом узнал, вероятно через курьеров, которых ежедневно посылает к нему проклятый Безансон.

Он замолчал, сжав лежавшую на столе руку в кулак. Я встала:

– Папа, что случилось? Скажи, прошу тебя.

– Принц Артур Тюдор умер.

Сперва я не поняла, о чем он говорит, а затем у меня вырвался судорожный вздох.

– Муж Каталины?

– Да. Мы лишились союза с Англией. Твоя сестра – вдова. Теперь мы должны объявить при дворе траур и молиться, чтобы удалось хоть что-то спасти из этого кошмара.

Я ошеломленно молчала, глядя, как дергается его левый глаз, и у меня подступил комок к горлу.

– Это ведь не все. Ты не все мне сказал.

– Да, – невесело усмехнулся отец. – Похоже, Филипп Фламандский больше не желает титула принца-консорта Испании. Он говорит, что мы должны поменять очередь на престол так, чтобы после нашей смерти он стал королем. Твой муж, Хуана, хочет завладеть твоим троном.

* * *

Вернувшись в наши покои, я обнаружила Филиппа в одной рубашке. Разорванный камзол валялся на полу. Увидев выражение моего лица, он осушил кубок и направился прямо к буфету. Схватив графин, он вновь наполнил кубок вином и сделал глоток, но тут же отшвырнул кубок, разбрызгивая вино изо рта.

– Уксус! Чистый уксус! Во имя Христа, в этой преисподней даже вино прокисает! – Он подошел к окну и рывком распахнул его. – И жара просто невыносимая. – Он развернулся ко мне. – В полночь такой же зной, как и в полдень.

– Ничего удивительного – начинается лето. – Я встретилась с ним взглядом, потом закрыла дверь. – Когда ты собирался мне все рассказать? Или не собирался вообще?

– Лучше не начинай. – Филипп зловеще прищурился. – Хватит с меня и того, что твердили испанцы. Каждый проклятый час на охоте, каждый час по пути назад, каждую минуту – все одно и то же. «Вы должны отречься от союза с Францией», – издевательски проговорил он. – «Испания никогда этого не позволит». Будь проклят твой отец и будь проклята Испания! Я уже сыт по горло, как и Безансон. Пора твоим родителям понять, что я не какой-то глупый мальчишка, которым можно вертеть как угодно!

– Мне плевать на Безансона, – заявила я. – Прошло несколько недель, но ты ничего мне не сказал. Я предупреждала, что французской помолвке никто здесь не обрадуется, но ты не слушал. В итоге ты умудрился поругаться с моими родителями, когда они охвачены горем…

– А они когда-нибудь бывают не охвачены горем? – язвительно рассмеялся Филипп. – Похоже, смерть обожает их общество. – Он начал загибать пальцы. – Так, смотрим: сперва первый муж твоей сестры Исабель ломает себе шею, упав с лошади. Затем умирает твой брат после короткого союза с моей сестрой, а за ним Исабель, ее маленький сын, а теперь муж твоей сестры Каталины. Такое чувство, будто союз с домом Трастамара несет гибель любому.

Я в гневе шагнула к нему:

– Тебе столь безразлична моя семья, что ты смеешь насмехаться?

– Я говорю правду. Мы, Габсбурги, предпочитаем не прятаться за ложным благочестием и сдержанностью.

– Это ты говоришь правду? – недоверчиво переспросила я. – Ты вместе с Безансоном замышлял за моей спиной помолвку моего сына и все это время преднамеренно меня обманывал. Ты потребовал от моих родителей объявить тебя наследником престола, хотя прекрасно знаешь, что это не в их власти и их кортесы никогда такого не позволят. Если это и есть честность Габсбургов – молю Бога, чтобы Он избавил нас от их вероломства.

Филипп замер, губы его дрогнули. Я сама не ожидала, что выскажу ему такое, но поняла, что нисколько не сожалею о своих словах. Я тоже была сыта по горло. Неужели он думал, будто я останусь в стороне, пока он глумится над моими родителями, превращая нашу жизнь в кошмар?

– Вероломство? – бросил он. – Это как раз то, что замышляешь ты вместе с их католическими величествами! Все разговоры о том, будто мы приехали получить полномочия от их кортесов, – ложь. Твоя мать вовсе не собирается объявлять тебя наследницей, а тем более позволять тебе править после ее смерти. Ей нужен принц, из которого она могла бы вылепить что угодно. И потому она откладывает наделение нас титулами, безнадежно полагая, что нам наконец надоест и мы пошлем за нашим сыном.

Я попятилась.

– Это… это неправда, – пробормотала я, чувствуя, как по коже бегут мурашки.

– Неправда? Тогда, может, объяснишь, почему твой отец, изводя меня своими требованиями отвергнуть Францию, недвусмысленно спросил, готов ли я к тому, чтобы нашего сына объявили инфантом? – Он усмехнулся в ответ на мое ошеломленное молчание. – Так я и думал. Объяснить ты не можешь, поскольку знаешь, что это правда, и знала с самого начала. Ты ведь всегда была с ними заодно, хотя я твой муж, которому ты должна быть предана без остатка! Ты полагаешь, будто сможешь изводить меня до тех пор, пока я не сделаю все, о чем они просят. Что ж, этому не бывать. Последняя их надежда на мировое господство умерла в Англии. К кому им теперь обратиться, а? Кто спасет их драгоценную Испанию?

Я смотрела на его охваченное яростью лицо, не в силах узнать в нем прежнего Филиппа. Его чудовищные обвинения проникали в мою душу, словно медленнодействующий яд.

– Я! – Он ткнул себя пальцем в грудь. – Я – единственный, к кому они могут обратиться. Только я теперь способен спасти Испанию. Моя кровь – их будущее. Твоя мать может до посинения произносить напыщенные речи, но она знает, насколько местная знать презирает твоего отца. Они только и ждут ее смерти, подобно воронам, чтобы накинуться на Фернандо Арагонского и растерзать в клочья. Она знает, что они никогда больше не потерпят, чтобы ими правила женщина. Без меня погибнет все, за что она сражалась. – Он хищно осклабился. – Иди расскажи ей, какой я неблагодарный мошенник. Заодно посоветуй быть поосмотрительнее. Скажи ей, что, если она начнет испытывать мое терпение, я без сожаления покину эту проклятую страну. И делайте тогда с ней что хотите!

Филипп вышел, громко хлопнув дверью. Я закрыла лицо руками и разрыдалась.

 

Глава 16

Мы вернулись в Толедо, где мать объявила девять дней официального траура по принцу Артуру. Утром, днем и вечером совершались поминальные службы, и мы были обязаны присутствовать на каждой, изображая горе над черными погребальными носилками с восковой фигурой принца Тюдора, которого никогда не знали. Я горевала по-настоящему, но не о нем, а о моей сестре Каталине, которая оказалась одна вдали от дома, став вдовой в семнадцать лет. Горевала я и о собственной судьбе, ибо все мои надежды, связанные с возвращением в Испанию, разбились в прах. На публике я носила маску невозмутимости, но в жизни моей все рушилось, и я как никогда прежде боялась того, что может принести будущее.

Безансон ни на шаг не отходил от Филиппа, нашептывал на ухо, строя очередные козни. В итоге между моими родителями и их советниками разразилась война, что нисколько не облегчало напряженной обстановки, в которой нам приходилось жить, к тому же мать сама об этом постоянно напоминала.

– Я знаю, что твоего мужа нисколько не волнует Испания. Но он не настолько глуп, как ему хотелось бы казаться. Я наблюдала за ним и Безансоном на заседании совета и видела, как вспыхивали их глаза каждый раз, когда заходил разговор о Новом Свете и наших родовых владениях. – Королева мрачно улыбнулась. – Земля означает власть. Все, что смог предложить Луи Французский, – пустые обещания и принцессу, которая может умереть в младенчестве, в то время как мы предлагаем вполне устоявшееся государство. Возможно, именно потому архиепископ побывал у меня сегодня утром и заявил, что либо я раз и навсегда решу вопрос с престолонаследием, либо он будет рекомендовать немедленно вернуться во Фландрию.

Как всегда при упоминании Безансона, меня охватил гнев и вернулась сила духа, которая, как казалось, в последнее время начала меня покидать.

– Безансон может угрожать чем угодно. Ни я, ни Филипп никуда не уедем, пока вопрос не решится.

– Скоро так и будет, – вздохнула мать. – Боюсь, мне придется выполнить их просьбу и созвать кортесы. В любом случае я объявлю тебя моей наследницей, а Филиппа твоим принцем-консортом – и не более того. То же сделает и твой отец в Арагоне, хотя ему потребуется больше времени. – Она поморщилась. – Арагонцев труднее будет убедить. Но, возможно, наша уступка положит конец союзу с Францией, которого мы никогда не потерпим.

Двадцать второго мая 1502 года мы с Филиппом преклонили колени перед двором, грандами и духовенствами, и нас провозгласили наследниками испанского престола. Церемонию возглавлял сухопарый Сиснерос Толедский, недавно вернувшийся после усмирения мавров в Севилье. Когда подошло время поцеловать его кольцо, Сиснерос убрал пальцы, едва Филипп к ним наклонился, и мне стало не по себе от яростной гримасы на лице мужа. Взгляд черных глаз Сиснероса словно пронзал Филиппа насквозь, демонстрируя нескрываемое презрение, которое испытывала к нему Испания.

* * *

После нашего титулования обстановка несколько разрядилась. Ни Филипп, ни Безансон не стали оспаривать титул принца-консорта, и теперь мы ждали, когда мой отец подготовит почву для заседания своих кортесов в Арагоне. Он собирался отправиться в Сарагосу осенью, после того как спадет жара. Пока же нам приходилось искать убежища от самого жестокого лета из всех, что я помнила, – настоящего ада, от которого обугливались листья на деревьях, трескалась земля и пересыхали реки.

После того как несколько человек из фламандской свиты захворали от зараженной воды, мать начала строить планы отправить нас в более прохладные и здоровые окрестности Аранхуэса. Но тут с письмами из Фландрии пришло известие еще об одной неожиданной смерти. Среди отчетов мадам де Гальвен о здоровье моих детей оказалась печальная новость: моя дуэнья донья Ана скончалась в возрасте шестидесяти семи лет от постоянно преследовавшей ее трехдневной лихорадки. Мадам писала, что Элеонора особенно тяжело переживала смерть доньи Аны, и за ней приехала Маргарита, чтобы на время забрать к своему двору в Савойю.

Смерть дуэньи оказалась для меня неожиданно тяжким ударом. Она была частью моей жизни с тех пор, как я себя помнила, мирилась с моей детской непокорностью и стремлением к независимости, а затем пыталась приспособиться к жизни в чужой стране. Мы с фрейлинами послали деньги на молитвы за упокой ее души, но вскоре меня отвлекло от горя новое известие: по Толедо распространилась эпидемия водянки. За несколько дней почти все население бежало из города. Мать распорядилась, чтобы мы немедленно уезжали, и послала гонца в Оканью, куда отправился на охоту Филипп.

Когда я собирала вещи, в мои покои вбежал паж:

– Ваше высочество, приходите немедленно! Мессир архиепископ Безансон тяжело болен!

Я замерла. Безансон славился своей склонностью объедаться маслинами, овечьим сыром-манчего и нашим знаменитым хамоном. После приезда в Испанию он страдал коликами чаще, чем младенец, и у меня не было никакого желания спешить к его постели.

– Он в доме маркиза де Вильены, – добавил паж. – К нему позвали личного врача ее величества. Говорят, что у него, возможно, водянка.

Я похолодела:

– Идем, Беатрис.

Мы поспешили по иссушенным солнцем улицам к дому Вильены.

Маркиз встретил меня в зале, одетый словно ко двору – в красном камзоле, с напомаженными волосами. Мне показалось, что на его тонких губах под безупречной эспаньолкой промелькнула улыбка.

– У него понос с черной желчью. Вам нельзя к нему подходить, ваше высочество. За ним ухаживает доктор де Сото, и его высочеству уже сообщили. Если хотите, можете подождать в зале.

Он проводил меня в зал, словно приглашая на ужин. Поняв, что жизнь и здоровье Безансона маркиза нисколько не волнуют, я в тревожном ожидании села рядом с Беатрис, пока слуги несли нам закуски. Как мог заболеть Безансон? Он пробыл в гостях у Вильены несколько дней, но маркиз выглядел вполне здоровым, так что дело не могло быть в воде. Может, зараза попала к нему в пище?

Мысли носились у меня в голове, словно крысы на чердаке. Когда на исходе дня появился Филипп, нервы мои были на пределе. Я поспешила ему навстречу, но он оттолкнул меня и быстро поднялся в покои Безансона, приказав следовать за ним.

В комнате стояла влажная жара, пропитанная зловонием. Филипп рявкнул промокшему от пота королевскому врачу, склонившемуся над лежащим навзничь Безансоном:

– Прочь отсюда, еврей!

Сото выскользнул за дверь. Я попыталась удержать Филиппа, но он яростно посмотрел на меня и шагнул к кровати.

– Mon père, – услышала я его шепот. – Это я, ваш преданный сын. Я здесь.

Безансон застонал, слепо нашаривая руку Филиппа.

– Слушай, – дрожащим голосом пробормотал он, и я придвинулась ближе. – Заговор… Это… заговор. – Послышалось тяжелое дыхание архиепископа. – Король… ты должен… яд… меня отравили…

– Ложь! – в гневе выкрикнула я.

Сдавленно зарычав, Филипп начал разворачиваться ко мне. Безансон закашлялся, судорожно выгнулся дугой и закатил глаза. Из его живота донесся чудовищный рокот, а затем на простыню хлынул поток отвратительных выделений. Филипп отскочил. Прижав ладонь ко рту и задыхаясь от вони, я побрела к двери, чтобы позвать доктора де Сото.

– Нет! – заорал Филипп, бросаясь ко мне. – Только не это чудовище!

Но я уже открыла дверь.

На пороге стоял мой отец.

* * *

– Он умер. – Отец остановился в дверях зала.

Прошло несколько часов. Филипп безвольно обмяк у камина, с нетронутым кубком в руке. Я сидела напротив, Беатрис рядом со мной.

– Его слуги позаботятся о подготовке тела, – продолжал отец. – Водянка не передается от человека к человеку: чтобы ею заболеть, нужно выпить из зараженного источника. – Он помолчал, глядя в мои полные тревоги глаза, затем повернулся к Филиппу. – Учитывая его предсмертные обвинения, предлагаю, чтобы доктор де Сото провел вскрытие.

Кубок Филиппа со звоном покатился по полу. Он медленно поднялся с кресла, не обращая внимания на растекающееся под ногами вино.

– Скажите этому христопродавцу, чтобы не касался тела своими грязными руками. – Отблески пламени из камина освещали его осунувшееся лицо. – Оставьте нас. Я хочу… я хочу попрощаться.

Филипп вышел. Я снова посмотрела на отца, пытаясь почувствовать хоть какую-то жалость к архиепископу, но не ощутила ничего, кроме тайной радости: больше мне не придется противостоять ему и его всеобъемлющему влиянию на Филиппа. Не хотелось предаваться невольным сомнениям, хотя смерть его произошла в самое удачное время, накануне нашего предстоящего титулования в Арагоне.

Мысли, видимо, отразились у меня на лице, поскольку отец тихо сказал:

– Он бредил от лихорадки и боли. При водянке такое бывает. Возвращайся к матери, и поезжайте в Аранхуэс. Помочь ты все равно ничем не можешь. Я останусь здесь с твоим мужем.

Мне не хватило смелости возразить. Пока мы с Беатрис шли по улицам в сопровождении слуг Вильены, я решила, что даже на смертном одре Безансон оказался столь же вероломен, как и при жизни, и до самого своего конца не прекращал сеять подозрения.

В опустевших покоях, где ждали отправки в Аранхуэс мои сундуки, я упала не раздеваясь на кровать и сразу же погрузилась в глубокий, но беспокойный сон. Мне показалось, что прошло всего несколько минут, когда меня разбудил звук открывающейся двери.

Я сжала висевшее на шее распятие, в страхе ожидая обнаружить возле своей постели полную укора тень Безансона. Вглядевшись в темноту, я увидела Филиппа: он стоял, бессильно свесив руки. Я осторожно поднялась, подумав, что он наверняка страшно страдает, так же как страдала я, впервые узнав о смерти доньи Аны.

– Ты знала, что они могли это сделать? – ледяным голосом проговорил он.

Я покачала головой, глядя в его покрасневшие от слез глаза:

– Филипп, он был в беспамятстве. Он сам не понимал, что говорит.

– Так и думал, что ты это скажешь. Ты такая же, как они, яблоко от яблони. Ты всегда его ненавидела и наверняка рада его смерти. Но я прекрасно понял все, что слышал, и точно могу сказать: его отравили. Более того – я знаю почему.

– Почему? – прошептала я, хотя услышать ответ мне хотелось меньше всего на свете.

Пол покачнулся под ногами, и я подумала, что больше не выдержу. Слишком много было между нами разногласий, слишком много злобы, слишком много всего. Филипп шагнул ко мне, и я попятилась, словно загнанный в ловушку зверь.

– Потому что он был моим другом и я доверял ему как никому другому. Они знали, как много он для меня значит, и убили его, чтобы больно ранить меня! Ранить меня и убрать его с дороги!

– Они? – прошептала я, не слыша собственного голоса.

В голове зашумело, словно черные волны накатывались на камни.

– Да. Они. Их католические величества Испании! Твои обожаемые родители! Они убили моего Безансона. Да поможет мне Бог, мадам… – Он приблизил ко мне лицо. – Я отомщу!

Я раскрыла рот, пытаясь в ужасе возразить, но меня окутала ревущая тьма.

У меня подкосились колени, и я со стоном осела на пол.

* * *

С трудом открыв глаза, я увидела стоящих возле постели Сорайю и Беатрис. Хотела спросить, как долго я пробыла без чувств и что со мной случилось, но не могла пошевелить губами, – казалось, будто мне зашили рот.

– Тсс. Молчи. – Мать опустила руку в таз и смочила мои пересохшие губы жидкостью со вкусом щавеля. – Скоро придешь в себя. Сото говорит – легкая лихорадка и переутомление, ничего серьезного. Несколько дней придется полежать.

Передо мной промелькнули события предшествовавшего моему обмороку часа, и из моего рта вырвался хриплый стон.

– Ф… Фи…

– С твоим мужем все в порядке. – Мать наклонилась ближе, и на ее худом лице появилась улыбка. – Хвала Господу, он согласился отклонить союз с Францией. Отец взял его с собой в Сарагосу на собрание арагонских кортесов. Как только выздоровеешь, сможешь к ним присоединиться.

Я почувствовала, как ее пальцы сжимают мою руку.

– Есть еще одна хорошая новость, hija mia. Ты беременна.

* * *

Выздоровление оказалось небыстрым. Причина моей лихорадки осталась тайной, хотя доктор де Сото полагал, что она вызвана беременностью. Я же полагала, что виной тому события последних месяцев, но так или иначе подчинилась его предписаниям больше отдыхать и не слишком напрягаться. Он возражал против любых путешествий, и, как мне ни хотелось бежать на север от всепроникающей жары, я не могла вынести даже мысли, чтобы трястись в паланкине. Хотя в Аранхуэс мы все-таки перебрались. Вдобавок ко всему мать дала мне подписать официальный документ, подтверждавший мое согласие на наделение меня титулом наследницы со стороны Арагона. Она отправила его с курьером в Сарагосу, заверив, что для подобной формальности мое личное присутствие не требуется.

В Аранхуэсе, ощутив наконец уже знакомую апатию, я подумала, не причинит ли мне новый ребенок столько же хлопот, как в свое время маленькая Изабелла. Но, видя радость матери, оставила сомнения при себе, желая показать ей, как я благодарна и счастлива, что зачала дитя на испанской земле.

За мной день и ночь ухаживали фрейлины и мать, между которыми установилось неожиданное взаимопонимание. Избавившись на время от политических проблем, сводивших с ума нас обеих после моего приезда, мы проводили время за совместным написанием писем овдовевшей Каталине в Англию и Марии в Португалию, вышиванием и прогулками в саду. За ужином мы отпускали прислугу и обслуживали себя сами.

В полночь, когда мать удалялась на покой, я, с распущенными волосами, выходила на крепостную стену, смотрела на уходящие на север широкие луга и серп луны на лиловом небе, на фоне которого носились туда-сюда летучие мыши, так очаровавшие меня во времена моего детства в Гранаде.

Не было нужды ни в придворных платьях, ни в светских беседах. Я наслаждалась свободой в отсутствие Филиппа, не ощущая постоянного раздражения, которое вызывала у него как я сама, так и моя страна. Стоя на краю стены, я смотрела на долину реки Тахо, чувствуя, как мое лицо ласкает сухой ночной ветер.

Впервые после возвращения в Испанию я пребывала в полном душевном спокойствии.

У меня начал расти живот, в котором созревала новая жизнь. Время шло незаметно, пока однажды, проснувшись после долгого сна, я не обнаружила, что уже почти конец ноября и с отъезда Филиппа и отца в Арагон прошло целых пять месяцев.

Стены дворца скреб когтями пронизывающий ветер со снегом. Зима наступила рано. Услышав стук копыт, я подошла к окну и увидела небольшую группу спешивающихся всадников в темных промасленных плащах и бесформенных промокших капюшонах. Когда они подошли к южной лестнице, я узнала в их главе отца.

Я сразу же поняла, что Филиппа среди них нет, и повернулась к Беатрис:

– Принеси мой плащ. Приехал мой отец. Я должна с ним увидеться.

Беатрис накинула мне на плечи толстый шерстяной плащ.

– Мне сообщить ее величеству?

Мать прилегла отдохнуть. Ей наверняка хотелось поговорить с отцом, но отчего-то я решила, что сообщать ей о его приезде пока не стоит. Я хотела узнать новости первой, какими бы они ни были.

– Пусть отдыхает. – Я покачала головой. – Она писала письма всем монархам Европы и сражалась с тем негодяем, английским послом, за приданое Каталины. Папа сможет увидеться с ней и позже.

Пройдя по холодному коридору к лестнице, я поднялась на второй этаж. Не постучав, открыла дверь в кабинет и вошла, как тысячу раз в детстве. У камина грели руки несколько вельмож. Они повернулись ко мне, и я узнала среди них дородного коннетабля, мужа Иоанны, внебрачной дочери моего отца. Лицо его пересекал ужасный шрам, закрывавший правый глаз. Этот человек был известен своей кровожадностью – я слышала, что во времена Реконкисты он подвешивал к седлу отрубленные головы мавров. Уставившись на меня зверским взглядом циклопа, он наклонил массивную голову и отошел в сторону. Я увидела отца:

– Добро пожаловать домой, папа.

Взгляды мужчин устремились к моему выросшему животу, и я невольно запахнула плащ. Отец велел всем выйти, и сердце мое внезапно забилось сильнее. Что-то явно было не так. Я взглянула на отца:

– Папа, где Филипп?

– Сядь, madrecita. – Он показал мне на кресло. – Я должен тебе кое-что сказать.

– Предпочитаю постоять. – Я отпустила полы плаща. – Рассказывай.

– Не знаю, с чего начать. Твой муж, он… его нет с нами.

Я замерла, вдруг ощутив внутри страшную пустоту. Перед моими глазами возникло его прекрасное тело, пронзенное копьями разбойников или раздавленное конской тушей.

– Где? – прошептала я. – Где его тело?

– Тело? – Отец приподнял брови. – Он вовсе не умер. Он во Франции, – по крайней мере, я так полагаю. Во всяком случае, он сказал, что отправился именно туда.

Жив. Филипп жив. Почему же мне подумалось, что он мертв?

– Отправился во Францию? Не может быть! Он ничего мне не написал, не сказал ни слова.

Раздраженно фыркнув, отец подошел к камину и взял с полки кубок.

– Как я понимаю, теперь это ему ни к чему – после всего, что произошло между нами из-за того проклятого союза.

– Мама говорила, что он отказался от союза и вы поехали в Арагон, чтобы утвердить его титул.

– Да. – Отец взглянул на меня из-за края кубка. – Но потом этот дурак заявил, что ему нужно поговорить с Луи. Видимо, о чем-то не терпящем отлагательства.

Я нахмурилась, ощутив внезапную слабость. Пол покачнулся под ногами. Я подошла к креслу и села.

– Не понимаю. О чем он мог говорить с Луи?

– Разве мать тебе не сказала? – Отец помолчал, глядя мне в глаза. – Впрочем, следовало догадаться. Все из-за ребенка. Она писала, что ты сильно переживаешь, и, видимо, решила щадить тебя до последнего.

– Меня незачем щадить, – резче, чем хотелось, ответила я и помедлила, собираясь с духом. – Как давно уехал Филипп?

Отец встретился со мной взглядом:

– Почти месяц назад.

– Месяц? Но почему? Что случилось?

Отец сухо усмехнулся:

– Вопрос в том, чего не случилось. Во-первых, этот паук Луи решил объявить нам войну из-за Неаполя. Он осмелился направить ко мне посланника с угрозой, что, если мы не откажемся от своих притязаний, он пошлет войско и вышвырнет меня прочь. Естественно, мне пришлось ответить. Я направил моим кортесам запрос о выделении людей и оружия, ибо ни один француз не смеет указывать, что мне делать. А твой муж решил, что его честь не позволяет ему просто стоять и смотреть, как мы грозим Франции, хотя на самом деле все угрозы исходят от его лучшего друга Луи. И он покинул меня и кортесы на середине сессии, заявив, что ему нужно пересечь горы до начала зимы.

Я почувствовала, что задыхаюсь.

– Он… он поехал один?

– Нет, взял с собой слуг. Должен сказать, он произвел немалое впечатление на моих поверенных, хотя вовсе не то, которого я ожидал. Сомневаюсь, что теперь они когда-нибудь пожалуют титул этому идиоту.

Я медленно выдохнула, не желая давать волю гневу и ужасу.

– Он вернется?

– Понятия не имею, да это меня особо и не волнует. С тех пор как он приехал сюда, он как бельмо на глазу. Если хочет пресмыкаться перед Луи – пусть. Я и так пытался убедить его, что Франция сожрет его самого и все его маленькое герцогство.

– Почему ты его не остановил? – Я встала, не в силах больше сдерживать злость. – Он мой муж и принц-консорт. Он уже получил титул от Кастилии. Что мне теперь делать? Пускаться следом за ним через Пиренеи посреди зимы?

– Ради всего святого, что я мог поделать? Заковать его в кандалы? Я говорил ему, что теперь его долг – быть с нами. Я перечислил все причины, по которым неразумно и даже опасно ехать во Францию. Но он не стал меня слушать, заявив, будто желает доказать, что он настоящий мужчина, и лично отговорит Луи Валуа от войны. Да у меня ослы умнее! Как будто Луи кого-то послушает, если у него есть малейший шанс мне досадить!

Я уставилась на отца. Филипп сказал, что намерен помочь Испании? Я почувствовала в его словах некую фальшь, нечто недоступное моему пониманию. Что случилось в Арагоне за те месяцы, что я провела с матерью? Я заметила, как дрогнула жилка под левым глазом отца, и меня охватили еще большие сомнения. Медленно подойдя к камину, я посмотрела в огонь.

– Он знает, что я беременна?

– Знает. Твоя мать нам написала. Он считает, что тебе не следует путешествовать до родов. Могу тебя заверить – это единственное, в чем мы с ним согласились.

– Но он ничего не просил передать? Не оставил письма?

– Нет.

Обман стал почти физически ощутимым.

– И все из-за этой войны по поводу Неаполя? Войны, к которой он не имеет никакого отношения?

– Как я уже говорил, он считает, что сумеет воззвать к разуму Луи. – Отец выдохнул уголком рта. – Пфф! Твоя мать, может, и поверила бы его оправданиям, но я знаю. Он поехал потому, что надеется устоять, держа по одной ноге в каждом из противоборствующих лагерей. Коварный Габсбург! Он вовсе не собирается отказываться от своего союза с Францией.

У меня закружилась голова. Отец положил руку мне на плечо:

– Ты ни в чем не виновата, madrecita. Твой муж может делать все, что захочет. Но мы позаботимся о тебе, а после родов решим, как поступать дальше. А пока ни о чем не беспокойся, хорошо?

Но у меня имелись все основания беспокоиться, ибо я даже не представляла, где теперь мое место.

 

Глава 17

Десятого марта 1503 года, когда в Кастилии стаял лед, я легла в постель и всего через несколько часов схваток родила сына. Я назвала его Фернандо в честь отца, и, к радости моей матери, он отличался здоровым телом и умом. Вскоре после этого я переехала вместе со всем моим двором в замок Ла-Мота в Центральной Кастилии. Матери пришлось вернуться в Толедо, чтобы утихомирить разбушевавшиеся после внезапного отъезда Филиппа кортесы, а у меня не было никакого желания находиться в городе, хранившем воспоминания о моих скандалах с Филиппом и смерти Безансона.

Я отослала письмо в Неаполь, куда отец отправился воевать с французами. Посреди войны, которую он, как обычно, бесцеремонно назвал «грязной заварушкой», он прислал мне рубиновое кольцо, сожалея, что не может увидеться со своим новым внуком и тезкой. «Ты исполнила самые сокровенные мои надежды, madrecita, – писал он, – и французы скоро побегут прочь, словно дворовые псы. Советую тебе написать мужу и сообщить ему добрые вести».

Я представила себе его ироническую улыбку, с которой он выводил последние слова. На самом деле я уже писала Филиппу, причем неоднократно, но все письма остались без ответа. Я знала о его приезде во Францию со слов посла матери в Париже, но о чем бы он ни договорился с королем Луи, войну за Неаполь это не остановило. Мадам де Гальвен продолжала присылать регулярные отчеты о детях, но от мужа я не получила ни единого слова. А он уехал целых семь месяцев назад.

Казалось, будто для него я перестала существовать.

Пытаясь заглушить опасения, что он меня бросил, я сосредоточилась на моем новорожденном сыне. Фернандито, как мы его звали, оказался прекрасным младенцем, с мягкими каштановыми волосами и янтарным отблеском в глазах, совсем как у меня. На младенчески-пухлой мордашке уже можно было различить точеные черты – явный признак арагонского происхождения. Когда он вырастет, то станет похож на мою родню со стороны отца, и мне доставляло особую радость прижимать его к себе, касаясь губами складок на его шее и с наслаждением ощущая, как он жадно сосет грудь. Он радостно агукал и смеялся куда чаще, чем беспокоился и плакал. Фернандито рос таким же понятливым малышом, как и Карл, но, в отличие от Карла, с любопытством взирал на окружавший мир, широко раскрыв глаза и округлив губы, что очаровывало всех нас.

Его рождение чудотворным образом подействовало на мать. Сбросив траур, будто старую кожу, она вновь стала прежней. На ее щеках даже появился легкий румянец, а походка обрела энергичность, словно от прежних недомоганий не осталось и следа. Я с облегчением поняла, что виной случившемуся с ней была не столько болезнь, сколько недавние потери и тревога за Испанию. Но теперь у нее появился новый внук, и я терпеливо сносила все ее волнения за здоровье ребенка и тщательный надзор за его благополучием. Ей хотелось, чтобы за ним ухаживало больше слуг. Я напомнила ей, что ему совершенно все равно, сколько пажей окружают колыбель, но уступила ее настойчивому желанию предоставить внуку собственного врача, помня, что сын моей сестры Исабель, несмотря на все свое здоровье, впоследствии заболел и умер. Смерть преследовала нашу семью многие годы, выкашивая самые яркие наши надежды, и я решила, что Фернандито следует окружить как можно большей заботой. Непреклонна я была лишь в одном: я сама желала его кормить, вопреки заведенному порядку, который предусматривал, что новорожденного принца следует отдать кормилице и специально назначенной прислуге.

В течение весны и лета мать регулярно приезжала в Ла-Моту, держа меня в курсе всех обсуждений в кортесах. Я собиралась сама вернуться во Фландрию, если Филипп в ближайшее время не объявится, но мать возразила, что сейчас необходимо мое присутствие в Испании, по крайней мере, пока не закончится сессия. Я неохотно согласилась. Нужно было думать о ребенке, к тому же он был слишком мал для путешествия. Я направила поверенным официальный документ, в котором сообщала, что остаюсь в их распоряжении, и занялась обустройством дома за прочными стенами Ла-Моты.

Хотя я с детства не питала любви к крепостям, старый замок идеально подходил для того, чтобы наилучшим образом пережить еще одно знойное лето. Вскоре мне стали хорошо знакомы извилистые коридоры и тесные лестницы замка на высокогорных равнинах Кастилии среди обширных пшеничных полей. Толстые каменные стены хранили прохладу, несмотря на жару. Время шло незаметно. Я занималась сыном и повседневными делами, которые прерывали лишь визиты матери и поездки в ближайший город Медина-дель-Кампо, где мы с Беатрис торговались на рынке за отрезы венецианской шелковой парчи. Несмотря на все наши попытки перехитрить торговцев, мы постоянно переплачивали, но возвращались в Ла-Моту довольные, словно сороки с добычей в гнездо, и тут же принимались шить новые платья.

Но по мере приближения осени росло и мое беспокойство. Мать написала, что сессия кортесов завершилась и она приедет ко мне из Толедо, как только соберется. Меня охватили тягостные мысли. Я пробыла в Испании почти два года, но так и не получила ответа от Филиппа. Казалось, будто мое прошлое стало иллюзией, чьей-то чужой жизнью. Я тревожилась, что другие дети меня забудут, что мы с мужем стали чужими друг другу. Мне хотелось оставить былые обиды позади, вернуть прежние времена нашей совместной жизни, полные страсти и веселья несмотря ни на что.

По мере того как укорачивались дни и долгие летние закаты сменялись внезапными осенними сумерками, я все чаще выходила на стены замка. Глядя на горизонт, я не могла представить, что смогу провести в Испании еще одну зиму. Боль в моем сердце, которую я пыталась заглушить любовью к сыну и чувством долга перед страной, стала нестерпимой. Кортесы так и не позвали меня к себе. Какое бы решение они ни приняли, моего присутствия им не требовалось. Чего я ждала? Почему все еще медлила?

В душе я понимала, что пришло время уезжать. Мой сын был еще младенцем, но я могла отправиться более коротким морским путем. На хорошо оборудованном галеоне мы будем в безопасности. Спускаясь в свои покои, я ощутила внезапную грусть, поняв, что стану тосковать по Испании. Я понятия не имела, чего ожидать по возвращении домой, учитывая разлад между мной и Филиппом.

Но ехать нужно было в любом случае. Сев за стол, я написала матери в Толедо.

* * *

Неделю спустя дверь в мои покои открылась и вошел архиепископ Сиснерос.

Мы с ним практически не общались. Когда я приехала, он отсутствовал, подавляя мавританское восстание, а затем, когда нам пожаловали титулы, выразил явное недовольство моим мужем. Я держалась от него подальше, что оказалось достаточно легко, – он жил не при дворе, но в своей толедской епархии, где служил моей матери и кортесам в роли главного прелата Кастилии.

Его внезапное появление в Ла-Моте оказалось полной неожиданностью как для меня, так и для фрейлин. С его похожего на череп лица смотрели черные как уголь глаза фанатика. Женщины замерли, держа в охапках белье, детали платьев и прочие предметы, – мы воспользовались унылой погодой и дневным сном Фернандито, чтобы разобрать мои вещи, решить, что мне взять с собой, а что оставить. Несмотря на порядок в королевском хозяйстве, вещей неизбежно накапливалось больше, чем предполагалось.

Сиснерос шагнул вперед – как всегда, одетый в коричневую шерстяную монашескую мантию и сандалии на босу ногу – и окинул нас пронизывающим взглядом:

– Могу я поинтересоваться, чем вы занимаетесь, ваше высочество?

– Разбираю вещи. Их накопилось больше, чем может вместить галеон, а учитывая состояние казны, вряд ли ее величество моя мать согласится предоставить целую армаду, чтобы отвезти меня домой.

Сиснерос махнул рукой, давая женщинам знак выйти. Я стиснула зубы, с трудом сдерживая желание напомнить ему, кто я такая. Беатрис тревожно взглянула на меня, закрывая дверь.

Мы с архиепископом повернулись друг к другу. Я сразу же почувствовала его ярость, вставшую между нами подобно стене.

– Прошу прощения, ваше высочество, но ваше решение уехать было принято слишком поспешно.

– Почему? – возразила я. – Меня ждут мои дети и муж. Не могу же я здесь оставаться до бесконечности.

– Вот как? – Он сжал тонкие бескровные губы. – А как насчет долга вашего высочества перед Испанией? Или ваши личные желания важнее?

Я встретила его немигающий взгляд, но решила никак не показывать своего страха, ибо отчего-то мне показалось, будто именно так он смотрел на умоляющих о пощаде нехристей, которых обрекал на костер.

– Мой долг здесь исполнен, – осторожно сказала я. – Я люблю Испанию всей душой и вернусь, когда придет время занять трон. Но, монсеньор, это время – в далеком будущем. Моя мать, да поможет ей Бог, здорова, и впереди у нее еще многие годы. У меня же есть свой дом во Фландрии, и мое место там.

Сиснерос приподнял жесткие черные брови:

– При всем к вам уважении, мало кто разделяет вашу веру, будто во Фландрии вас кто-то ждет. Воистину нас удивляет подобная преданность.

– Удивляет? – как можно невозмутимее переспросила я. – Отчего же? Мы с Филиппом связаны священными узами брака. Надо полагать, вы уважаете их как никто другой. – Я помолчала. – Я написала ее величеству моей матери о своем решении. Вы пришли по ее просьбе? Или в вашем обычае вскрывать и читать ее личную переписку?

Он едва заметно улыбнулся:

– Ее величество просила меня поговорить с вами. Она прочла ваше письмо, но в последнее время на ее долю выпало немало испытаний, как из-за отсроченных кортесов, так и из-за забот о безопасности королевства. Решение вашего высочества лишь прибавило ей тревог.

Меня кольнуло дурное предчувствие.

– Мне очень жаль, если я стала причиной ее волнений, но она наверняка понимала, что рано или поздно этот день наступит. А поскольку я предпочитаю путешествовать морем, нужно подготовиться заранее.

– И вы собираетесь взять с собой в море младенца?

Я замерла:

– Он мой сын.

Сиснерос пристально посмотрел на меня и наконец кивнул:

– Конечно. И все же, ваше высочество, вы не можете просто так взять и отправиться во Фландрию. Мы ведем войну с Францией. Представьте, как будет рад король Луи, если в открытом море захватит в плен вас и испанского принца. За вас обоих дадут хороший выкуп. В обмен на вашу свободу он может даже потребовать, чтобы мы уступили ему Неаполь.

Неужели мать прислала его, чтобы он меня отчитал? И почему в таком случае она не приехала сама? Раньше она никогда не стеснялась устраивать мне выговор.

Я выпрямилась во весь свой рост:

– Вряд ли мне угрожает какая-либо опасность со стороны французов. Откуда Луи вообще знать о моем отъезде, если только мы сами ему не сообщим? – Я посмотрела архиепископу в глаза. – К тому же вы ведь явились не за этим, монсеньор? Говорите прямо. Почему мать прислала вас, а не приехала сама?

– Ее величеству нужно подписать несколько сот одобренных кортесами петиций, не говоря уже о ее обязанностях как монарха. Она просила меня сообщить вашему высочеству, что, к ее немалому сожалению, пока что необходимо ваше присутствие в Испании. Отъезд вашего мужа эрцгерцога в Арагон и его последующее бегство во Францию вызвали куда больше хлопот, нежели можно было ожидать. Хотя кортесы в этом году завершили работу, вас могут позвать, когда они соберутся снова.

Слова его мне не понравились.

– Что может случиться такого важного, чтобы мне пришлось остаться до следующего года?

– Я всего лишь слуга, ваше высочество. – Сиснерос наклонил голову, и меня пробрала дрожь. – Ее величество приедет встретиться с вами, как только будет возможность. Естественно, я передам ей все ваши соображения.

Я сжала руки, подавляя внезапное желание броситься прочь из комнаты.

– Я напишу письмо, – с удивительным спокойствием проговорила я, хотя мне казалось, будто я ступаю по тонкому льду. Мне даже удалось улыбнуться. – Вы наверняка устали, монсеньор. Позвольте мне проводить вас в ваши покои. Как долго вы намерены здесь пробыть?

Я направилась к двери, но он угрожающим жестом преградил мне путь:

– В том нет необходимости. Я пробуду здесь недолго, к тому же мои гвардейцы и я привыкли сами заботиться о себе.

– Гвардейцы? – переспросила я, чувствуя, как лед под ногами подламывается.

– Да. В округе происходят волнения: урожай не удался, а зима обещает быть суровой. До нас дошли слухи о волнениях в Медина-дель-Кампо, и мы решили, что стоит усилить вашу охрану. – Он холодно улыбнулся. – Всего лишь предосторожность, не более того. Вам не о чем беспокоиться. У вас и без того хватает дел, не считая забот о его высочестве инфанте. Вряд ли вы даже заметите перемену.

Я словно нырнула головой в омут. Гвардейцы. Он привел с собой гвардейцев. Он усиливал мою охрану. Несколько дней назад я побывала в Медина-дель-Кампо и видела процветающий город. На рынке царило полное изобилие, никаких признаков волнений я не заметила.

Сиснерос направился к двери.

– Когда? – спросила я, не в силах сдержать дрожь в голосе. – Когда сможет приехать ее величество?

– Скоро. – Он оглянулся через плечо. – Проявите терпение, ваше высочество. Даже правящая королева вынуждена следовать законам и решениям выборных органов, каковыми в Испании являются кортесы и совет. Порой у нее не остается выхода, кроме как подчиниться, даже несмотря на то, что она носит корону.

Меня пробрало холодом. Сиснерос снова наклонил голову, открыл дверь и вышел. Услышав его удаляющиеся шаги, я схватилась дрожащей рукой за спинку кресла.

 

Глава 18

Сиснерос уехал через два дня, столь же внезапно, как и появился. Но его шестьдесят с лишним гвардейцев остались, за одну ночь превратив уютное жилище в казарму. Мы с фрейлинами чувствовали себя в покоях словно в осаде, боясь, что моего сына могут похитить прямо из колыбели.

Последующий приезд Лопеса, секретаря матери, не уменьшил моих опасений. Чуть сильнее полысевший и измученный заботами, он тем не менее рад был меня видеть и, как и во Фландрии, попытался успокоить и ответить на все вопросы. Он заверил, что мать здорова, но у нее много хлопот с кортесами и что от моего мужа все еще нет никаких известий. Лопес также добавил, что мать лично послала его, чтобы служить мне, и взял на себя роль секретаря, помогая писать письма и отправляя их с курьером. Я знала, что письма доходят, поскольку каждый раз получала один и тот же бесстрастный ответ: следует проявить терпение и ее величество приедет, как только сможет. Пока же делать было нечего: наступила зима, и никуда ехать я не могла. Приходилось ждать весны. Если мне что-то требовалось, нужно было только попросить: Ла-Мота была обеспечена всем необходимым для долгого и сурового времени года.

Ни один из ответов не был написан рукой матери, хотя на каждом имелась ее печать, и мои подозрения росли с каждым днем. Я не сидела взаперти и могла выходить из покоев, когда мне вздумается, как и фрейлины. Но чтобы не оставалось никаких сомнений, гвардейцы архиепископа днем и ночью стерегли башню и главные ворота. Покинуть замок, минуя их, было невозможно.

Каждый день я поднималась на стену и часами стояла, кутаясь в плащ и глядя на темнеющее небо. Собирались темные тучи, неторопливо кружили одинокие ястребы, высматривая добычу в высокой траве внизу, пока зима окончательно не вступила в свои права.

Внутри меня царила всепоглощающая пустота. Хотелось верить, что случилось нечто требующее полного внимания со стороны матери. В прошлом подобное от меня утаивали: мне не сказали сразу ни о смерти мужа Каталины, ни о войне за Неаполь. Злило, что мать считает, будто меня до сих пор, словно ребенка, следует беречь от реальности этого мира, но ведь это вовсе не значило, что она мне лгала. Я убеждала себя в этом раз за разом, не в силах вынести мысли, что она откладывает свой приезд до последней крайности.

Я схватилась за каменный зубец стены. Боже милостивый, что, если Филипп был прав? Я полностью доверяла матери. Защищала ее, даже строила ради нее интриги, вызывая недоверие и враждебность со стороны мужа. Филипп считал, что она и отец убили Безансона. Что, если это правда? Мать вполне была способна на такое. Ради блага Испании она была готова на все. Филипп говорил, что она никогда не позволит мне править, что она заманила нас сюда, мечтая забрать в руки нашего сына Карла – принца, из которого она могла сделать достойного ее наследника. Мы не взяли Карла с собой, и это разрушило ее планы, но теперь я подарила ей новый шанс – родила еще одного сына.

Отвернувшись от пустой равнины, я направилась к галерее над башней главных ворот. Казалось, я начинаю сходить с ума. Такого просто не могло быть. Мать никак не могла со мной так поступить. Но перед моим мысленным взором продолжала разворачиваться картина лжи и обмана. Я находилась в Ла-Моте, неприступной крепости. Замок в Центральной Кастилии, который сперва выглядел вполне логичным выбором и откуда я могла отправиться в несколько городов или портов, превратился в ловушку. Неужели мать хотела меня изолировать, помешать вернуться к Филиппу? Проявив свой непреклонный характер, он расстроил ее планы. Ее кортесы могли признать его моим принцем-консортом, но без меня он никогда не смог бы заявить права на престол. Он не мог стать королем, если я не стану королевой. Мать и ее поверенные могли внести поправку в законодательство, которая лишала бы Филиппа прав на трон, сделав наследником Фернандо, рожденного в Испании принца крови Трастамара и Габсбургов, воспитанного в Кастилии его бабушкой. Посредством него она могла продолжать править даже после своей смерти, оградив Испанию от грабительских поползновений Франции.

Но сперва требовалось решить вопрос со мной. От меня нужно было избавиться, пожертвовать мной ради блага королевства, как до этого моей бабушкой.

«Иногда даже королеве приходится действовать вопреки велению души, чтобы выжить».

Сдавленно застонав, я отчетливо, словно наяву, увидела, как Сиснерос и его воины крадут моего ребенка и заточают меня в цитадели. Отец был в Неаполе, на войне, которая могла длиться месяцами. Когда он вернется, все будет кончено. Мать вручит ему новый закон о престолонаследии, по которому правителем Арагона после его смерти станет внук, а не дочь, чей муж причинил ему нескончаемые хлопоты. Возможно, он станет возражать, даже попытается меня защитить, но в конце концов она победит, как побеждала всегда. Отцу не выжить, если Кастилия не защитит Арагон. Кастильская знать растерзает короля Фернандо, если до него не доберется первым Луи Французский.

Я прижала ладонь ко рту, чувствуя, как перехватывает дыхание, и не сразу заметила скачущего к замку всадника. А когда увидела, метнулась по узкой лестнице в коридор. Внутри что-то перевернулось. Решительно шагая мимо закрытых дверей и пустых галерей, я прошла через зал во двор.

Гвардейцы грелись вокруг жаровен, тайком передавая друг другу мех с вином. Всадник въехал в ворота и спешился. Из его рта шел пар. Это оказался молодой парень с сумкой за спиной, наш курьер, еженедельно доставлявший почту. Возможно, он приехал в последний раз – когда пойдет снег, дороги станут непроходимы.

У меня оставался единственный шанс.

Лопес с остальной местной прислугой уехал в Медина-дель-Кампо за провизией. Они могли вернуться как через несколько часов, так и в любую минуту. Откинув капюшон, я остановилась перед удивленным парнем, который передавал лошадь конюху. Увидев меня, он неуклюже поклонился:

– Ваше высочество, я… я привез почту для секретаря Лопеса.

Гвардейцы во дворе не обращали на нас внимания. Было слишком холодно, а дни слишком коротки. Рутина снизила их бдительность, к тому же они привыкли видеть меня в разное время: я часто предпринимала долгие прогулки по замку, расхаживая туда-сюда, словно встревоженная львица.

Я улыбнулась парню. Из-под его шляпы выбивались растрепанные волосы, щеки раскраснелись от ветра. На вид ему было лет шестнадцать-семнадцать – какой-нибудь младший сын мелкого придворного, которому доверили утомительную задачу доставлять письма высокопоставленных особ.

– Лопеса сейчас нет. Ты издалека?

– Из Толедо, – застенчиво улыбнулся он.

– В таком случае ты наверняка устал. Идем, я распоряжусь на кухне, чтобы тебе дали поесть. – Я натянуто рассмеялась. – О чем только думает твой господин, если послал тебя в такую погоду?

– Монсеньор Сиснерос не спрашивает моего мнения, ваше высочество, – улыбнулся парень.

Я заметила его брошенный украдкой восхищенный взгляд – не каждый день мальчишке вроде него доводилось видеть вблизи инфанту. Но сейчас меня интересовало только имя его господина. Он служил Сиснеросу. Мои письма, целые пачки писем, которые я посылала матери… неужели их все получал Сиснерос?

– Да, я слышала, что монсеньор архиепископ порой бывает суров. – Я шаловливо наклонилась к нему. – Давай, отнесу твои письма в кабинет Лопесу.

Я протянула руку, жалея, что у меня нет монетки, чтобы подсластить предложение.

Он поколебался лишь одно мгновение, показавшееся мне вечностью, и отвернулся, положив руку на кожаный ремень сумки.

– Мне велено передать их лично секретарю Лопесу, ваше высочество, – пробормотал он. – Монсеньор Сиснерос выразился вполне ясно.

– Но ты же не думал, что встретишь свою инфанту? – услышала я собственный голос, удивляясь, насколько беззаботно он прозвучал. – Пусть это останется нашей тайной. Секретарь Лопес не будет знать, кто оставил письма, только о том, что они пришли. Я положу их прямо ему на стол.

Я продолжала стоять с вытянутой рукой и едва не застонала от радости, когда он, чуть помедлив, полез в сумку и достал завернутый в промасленную кожу пакет, перевязанный шнурком с печатью Сиснероса.

Спрятав пакет под плащ, я проводила парнишку на кухню замка и направилась в кабинет Лопеса – небольшое помещение окнами во двор. Беатрис была в покоях с Фернандито, другие слуги занимались своими делами.

Я подошла к столу, на котором царил свойственный Лопесу порядок. Взвесив пакет в руке, взяла со стола нож и перерезала шнурок, сломав печать. Бумаги рассыпались по столу, и я начала перебирать их дрожащими руками.

Расписки за продовольствие, квитанции на выплату денег гвардейцам, одобренные списки закупаемых товаров – ничего, кроме обыденных документов королевского хозяйства, все с гербом Толедского ордена, что означало их подтверждение чиновниками Сиснероса.

Еще раз перебрав бумаги, я вернулась к большому конверту из промасленной кожи. Проведя по нему пальцами, я нащупала внутри пергамент и, подсунув ноготь под тайную складку с нижней стороны, извлекла сложенный лист. На нем тоже стояла печать. Я сломала воск, чувствуя, как сильнее забилось сердце, и пробежала взглядом написанные аккуратным почерком строчки. В глаза бросились отдельные фразы.

«Ничего не говорите ее высочеству. Ее величество нельзя беспокоить».

Слова поплыли перед моими глазами. Мне пришлось прислониться к столу, чтобы сосредоточиться. И снова то же самое: ничего мне не говорить. Что-то насчет дополнительного распоряжения, о необходимости хранить тайну.

Потом я увидела имя, от которого у меня застыла кровь: Su Alteza Principe Felipe.

Филипп.

Я уставилась на письмо.

Его высочество принц Филипп снова прислал с курьером письмо, желая знать, почему ее высочество остается в Испании и ничего ему не пишет. Он считает, что ее держат в заключении, и угрожает вмешаться, если мы не подчинимся его требованиям. Учитывая его недавние переговоры во Франции, мы поступим с Испанией крайне несправедливо, если не отнесемся всерьез к его угрозам. В связи с этим ее высочество ничего не должна знать, пока не придет время. Болезнь ее величества доставляет ей постоянное беспокойство, и, хотя вам доверено выполнять все ее распоряжения, я, как ее главный прелат, приказываю – с этого момента ее высочеству не позволяется никакая переписка. В данный момент ее величеству не пойдет на пользу, если ее высочество позволит себе какое-либо безрассудство. Лишь когда ее величество решит, вы можете…

Тонкая ниточка, на которой я держалась прежде одним лишь усилием воли, наконец оборвалась. Меня словно захлестнуло обжигающей волной. Филипп все-таки мне писал, просил, чтобы я приехала. Я не ошибалась: все отсрочки были лишь частью ловушки, чтобы держать меня в плену. С самого детства я оставалась игрушкой в руках матери. Теперь же она добилась того, чего хотела, – я нужна была ей одинокой и беззащитной.

Стоя возле стола, я вспомнила Аревало: окна с закрытыми ставнями, забытый ткацкий станок в углу, массивную кровать и безумный взгляд бабушки, умоляющий о свободе. Наверняка она точно так же чувствовала себя в тот день, когда окончательно поняла, что все ее существование ограничено стенами Аревало и кто в этом виноват.

Теперь пришла моя очередь стать пленницей матери, а этот замок должен превратиться в клетку.

Выскочив из-за стола и сминая письмо в кулаке, я бросилась по коридору в свои покои. Когда я ворвалась в дверь, Беатрис, которая сидела у камина, зашивая юбку, испуганно вскочила. Едва взглянув на мое лицо, она отослала кормилицу Фернандито в переднюю, где была устроена маленькая детская.

– Mi princesa! – Она подошла ко мне. – Что? Что случилось?

– Вот что случилось! – Я подбросила письмо. – Беатрис, она лгала мне. Моя собственная мать! Она вовсе не собиралась позволить мне вернуться во Фландрию. Она хочет, чтобы я осталась здесь навсегда, в плену. В письме Сиснероса все сказано.

Беатрис уставилась на письмо так, будто оно могло вспыхнуть:

– Где вы его взяли?

– У курьера! Мне следовало догадаться. Филипп меня предупреждал – он говорил, что мою мать не интересует ничего, кроме ее королевства. Боже милостивый, мне следовало его послушать, отправиться за ним через горы, пока еще была возможность! – Я сунула письмо Сиснероса в карман платья. – Как она могла? Как могла моя собственная мать строить против меня интриги после всего, что я для нее сделала? А Филипп… он просил, чтобы я приехала. Все это время она пыталась нас разлучить, убеждая, что мы друг другу не нужны. У нее каменное сердце. Ни одна мать не поступила бы так со своим ребенком.

– Ваше высочество, прошу вас! – Беатрис протянула ко мне руки. – Наверняка есть какое-то другое объяснение. Ее величество никогда бы такого не сделала. Это слишком жестоко. К тому же она больна.

Я сердито смахнула подступившие слезы:

– Почему я должна теперь им верить? Я никогда напрямую не разговаривала с ее врачами. Когда я только приехала, старая маркиза говорила, что мать при смерти, но она путешествовала по всей Кастилии, как обычно. Нет, никакого другого объяснения нет. Она хочет заточить меня здесь, чтобы разлучить с мужем и спасти Кастилию. Она хочет, чтобы мой сын стал ее наследником!

Беатрис побледнела.

– Что нам делать? – прошептала она.

Я уставилась на нее. Наступила удручающая тишина. Что я могла поделать, если у ворот стояли люди Сиснероса и мою жизнь ограничивали четыре толстых стены?

Бросившись к сундуку, я распахнула крышку.

– Нужно немедленно убираться отсюда! – Подтащив сундук к туалетному столику, я побросала в него щетки для волос и флаконы с мазями и духами. Зазвенело стекло. – С меня хватит! – крикнула я, с яростным наслаждением срывая занавески с кровати и бросая их в сундук, затем прошла мимо Беатрис к прикроватному столику и схватила с него подсвечник. – Довольно с меня быть ее игрушкой! Ей не лишить меня свободы. Я не позволю! – Я развернулась к застывшей Беатрис. – Что смотришь на меня, будто на сумасшедшую? Помоги мне, ради всего святого. Собери моего сына. Он должен ехать с нами!

Беатрис метнулась в детскую, откуда донесся плач младенца. Подойдя к вешалкам с одеждой, я начала швырять в сундук платья и плащи. Я стояла возле кровати, срывая с нее меховое покрывало, когда, словно из бездны, послышались приближающиеся шаги.

Я замерла. Застыла и Беатрис в дверях детской.

Я отодвинулась от кровати, зная, что у меня нет никакого оружия, чтобы защититься. Дверь открылась, и вошла Сорайя вместе с Лопесом. Он только что вернулся из города, куда ездил за покупками, и держал коробку со свечами, которые я просила привезти.

Сквозь мои стиснутые зубы вырвалось хриплое дыхание. Я подошла к Лопесу, не обращая внимания на прижавшуюся к стене Сорайю:

– Я вам доверяла. Я думала, вы мой друг. И вы мне лгали. Вы меня обманули. Вы замышляли заговор против меня вместе с моей матерью и Сиснеросом!

– Ваше высочество, – пробормотал он, – о чем… о чем вы?

Я выдернула из кармана письмо.

– Вот о чем, сеньор! Это письмо от Сиснероса, которое только что привез курьер. Вы будете отрицать, что все это время исполняли его волю?

От лица Лопеса отлила кровь, коробка со свечами выпала из рук.

– Я… я не понимаю. Что говорится в том письме?

Я уставилась на него:

– Вот, возьмите и прочитайте. Хотя вы прекрасно знаете, о чем там говорится!

Лопес развернул смятый пергамент. На лбу его проступили капли пота.

– Клянусь, ваше высочество, я понятия не имею, что все это значит.

– Не имеете? – Я пронзительно рассмеялась. – Так вы служите монсеньору Сиснеросу или нет?

Он выпрямился, весь дрожа. На мгновение мне показалось, что я могла бы повалить его на пол и наступить на него ногой и он не стал бы сопротивляться.

– Я служу ее величеству. Понимаю, как это выглядит, но, уверяю вас, ни я, ни ее величество ничего против вас не замышляли. Архиепископ превысил свои полномочия. Я сам ему так и сообщу.

– Правда? – Я шагнула к нему, заметив, как он весь съежился. – Тогда почему вы потеете, как свинья?

– Вы… вы неправильно поняли. – Голос его стал громче. – Вы зря волнуетесь.

Он протянул ко мне руку, как в тот раз, когда мы встретились во Фландрии.

«Почему ты боишься?»

За миг до того, как его пальцы сомкнулись на моем плече, в моем мозгу словно лязгнул замок. Оттолкнув его с такой силой, что он повалился на пол, я бросилась прочь.

– Ваше высочество! – послышался его крик.

Но я уже бежала по коридору, по лестнице, через зал. Сбросив мешающие туфли, я метнулась через двустворчатые двери во двор.

У стены стояли привязанные мулы с покупками из Медина-дель-Кампо. Увидев меня, животные испуганно заржали. Погонщик пытался их успокоить, хватая за поводья. Слуги, разгружавшие поклажу, уставились на меня, словно за мной гнались исчадия ада.

Решетка на воротах была поднята, мост опущен. Задыхаясь, я со всех ног устремилась вперед. Гвардейцы бросились к лебедкам и попытались поднять рычаги, чтобы опустить решетку. Поскользнувшись на мокрых от моросящего дождя булыжниках, я вскрикнула и упала. От удара у меня перехватило дыхание, но я все же сумела подняться. По лбу потекла кровь.

Решетка на смазанных цепях быстро опускалась.

– Ваше высочество, нет! – послышался за спиной крик Лопеса.

Издав сдавленный вопль, я остановилась, едва не попав под заостренные концы прутьев падающей решетки. Еще немного, и они бы меня проткнули.

– Откройте! – крикнула я гвардейцам. – Я приказываю! Откройте немедленно!

Сзади подбежал задыхающийся Лопес. Я повернулась, чувствуя, как кровь заливает глаза:

– Прикажите им открыть ворота, пока я не оторвала вашу дрянную башку!

– Ваше высочество, это скандал! – Он в ужасе уставился на меня, не веря своим глазам. – Прошу вас, пойдемте со мной. Это совершенно ни к чему.

– Я не ваша пленница! Откройте ворота, я сказала! Открывайте!

Позади него я увидела выбежавших из замка фрейлин. Беатрис несла мой плащ, Сорайя – туфли. Даже издали было видна тревога на их лицах. Стражники шагнули вперед, преграждая им путь. Я услышала протестующий крик Беатрис:

– Ее высочество босиком и без плаща!

Я не ошиблась. Меня хотели удержать здесь любой ценой.

Я утерла кровь с лица, размазывая ее по щеке.

– Хотите взять меня силой? – спросила я Лопеса. – Связать по рукам и ногам, словно преступницу?

– Ваше высочество, вы сошли с ума, – прошептал он. – Это… это безумие.

Безумие. Впервые это слово связали с моим именем. Но мне было все равно. Я на самом деле обезумела – от тоски и боли предательства. От ярости, горя и страха.

– Можете считать меня сумасшедшей, – бросила я в лицо Лопесу. – Но я остаюсь инфантой Кастилии и наследницей королевства. Только попробуйте натравить на меня стражу, и вы за это поплатитесь.

Я видела, как он пытается принять решение, глядя то на слуг, то на меня. Наконец, не говоря больше ни слова, он втянул голову в плечи и тяжело зашагал в сторону замка.

Наступила ночь, и дождь сменился первым зимним снегом, но я не двигалась с места.

 

Глава 19

В замке началась суматоха. Я слышала голоса, треск зажигающихся факелов, шаги. К вечеру мне пришлось спрятаться в крытом соломой загоне возле ворот, где мы держали коз. Несчастные создания блеяли и жались к стенам, чувствуя мое отчаяние, но от них исходило тепло, а я понимала, что не смогу пережить ночь босиком и в одном платье. Беатрис позволили принести мне тарелку еды, плащ и жаровню. Я закуталась в плащ и сгорбилась возле жаровни. За стенами замка выли волки, заставляя коз сбиваться в кучу.

– Госпожа, – умоляла Беатрис, – прошу вас, пойдемте в покои! Вы простудитесь насмерть!

– Нет. Иди, займись моим сыном. В эту тюрьму я не вернусь. Иначе меня никогда больше из нее не выпустят.

Беатрис продолжала упрашивать меня, пока кто-то из гвардейцев не вынудил ее уйти. На следующий день, когда я беспокойно дремала, то и дело поглядывая на вход в страхе, что кто-нибудь придет и вытащит меня отсюда, послышалось шлепанье сандалий. Я знала только одного человека, который носил сандалии зимой.

Я замерла, сжавшись в комок под плащом.

Внутрь загона просунулась голова Сиснероса. Он откинул капюшон, и я увидела его искаженное от ярости землисто-желтое лицо.

– Ваше высочество, немедленно выходите оттуда!

– Откройте ворота, и я так и сделаю.

– Это невозможно. Ее величество запретила вам покидать замок.

– Тогда я останусь тут.

– Вы ведете себя просто возмутительно! Весь замок и бо́льшая часть Медины-дель-Кампо уже говорят, что ее высочество сошла с ума. Это скандал! Выходите сейчас же!

– Мне плевать, кто и что говорит. И не вам приказывать, что мне делать. Я инфанта и наследница Кастилии, а вы всего лишь слуга.

Он убрал голову, и я в ужасе услышала, как он рявкнул кому-то снаружи:

– У нас не остается выбора! Придется вытащить ее силой.

– Прошу прощения, монсеньор, – раздался голос Лопеса, – но я прибыл в Ла-Моту по прямому распоряжению ее величества и не могу позволить ничего, что пошло бы во вред ее высочеству. Боюсь, вам придется вызвать сюда ее величество.

– Я же вам сказал: ее величество больна, – прошипел Сиснерос, и у меня встали дыбом волосы на затылке. – Она не может покинуть Мадригал. Делайте, что я говорю!

– Нет, – решительно ответил Лопес, и я слегка придвинулась к входу в загон. – Монсеньор, причиной всему стало ваше письмо. Его содержания я не понял, не понимаю и теперь. Ее величество поручила мне создавать для ее высочества все условия и обеспечивать ее безопасность, пока за ней не смогут послать. Пока я не увижу иного, написанного лично рукой ее величества, я не стану вам подчиняться. Если хотите – найдите кого-нибудь другого.

Я вдруг поняла, что Лопес говорит правду. Он не знал, что имел в виду Сиснерос, а моя мать действительно лежала больная в постели в Мадригале, до которого было меньше часа езды. Скорее всего, она находилась при смерти, иначе послала бы за мной. Сиснерос, судя по всему, перехватывал письма матери, узурпировав ее власть и запугивая Лопеса, чтобы он держал меня здесь, подальше от нее.

Я заставила себя подняться, запахнула плащ и вышла, стараясь сохранить остатки достоинства. Выглядела я наверняка ужасно: растрепанные волосы, покрасневшие от бессонницы глаза, грязные ноги, запекшаяся кровь на виске и щеке. Высоко подняв голову, я повернулась к Сиснеросу и Лопесу и заявила:

– Сеньор Лопес, подготовьте мне эскорт. Я еду в Мадригал. Сейчас же!

Лопес поклонился и поспешил прочь. Я повернулась к архиепископу, лицо которого исказилось от гнева:

– Если я узнаю, что вы обманывали мою мать, вы об этом пожалеете, будь вы хоть главным прелатом.

Я направилась мимо него в замок, чувствуя, как его взгляд вонзается мне в спину, словно острый нож. Но я знала, что на этот раз ему меня не остановить.

* * *

Я прибыла во дворец Мадригала рано утром, когда за пеленой облаков взошло холодное солнце, окрасив небо в тускло-серый цвет. О моем приезде заранее сообщать не стали. Из Ла-Моты я отправилась в сопровождении лишь Лопеса и двоих слуг, велев фрейлинам запереться в покоях с ребенком и ждать моего возвращения.

Когда мы въехали в пустой двор любимого дворца матери, где она родилась, он выглядел пустынным, но на стук копыт по булыжнику выбежали удивленные конюхи и пажи. Несколько мгновений спустя я уже быстро шагала по обшитым деревянными панелями коридорам в покои матери, мимо ошеломленных стражников и поспешно приседавших в реверансе женщин.

На мне было простое шерстяное платье. Я тщательно вымыла лицо и завязала волосы на затылке.

У входа меня встретила сгорбленная и поседевшая маркиза. Окинув меня оценивающим взглядом, она сделала знак женщинам, сидевшим, словно стражи, у дверей спальни, и взяла меня за руку. Сердце мое дрогнуло. Будучи самой близкой подругой матери, она знала меня с рождения, но никогда не позволяла себе дотронуться до особы королевской крови без разрешения.

– Судя по вашему виду и по тому, что вы приехали так поздно, произошла некая печальная ошибка, – сказала она. – Но об этом можно поговорить и позже. Пока же ее величеству достаточно знать, что вы рядом, – так ей легче будет отойти в мир иной.

Ее пальцы, похожие на готовые в любой момент сломаться ветки, с неожиданной силой сжали мою руку.

– Вы меня понимаете, принцесса?

Кивнув, я положила ладонь на ее руку, и она меня отпустила. Женщины встали и открыли двери. Я вошла в спальню.

Занавески на узком окне были отдернуты, пропуская тусклый свет. Стояла духота, в каждом углу горели жаровни, к потолку поднимался пахнущий травами дым. Матери нигде не было видно – ни в мягком кресле у ее стола возле окна, ни на пустом троне, стоявшем на небольшом возвышении. Чуть позже я с болью поняла, что она лежит передо мной в постели. Я подошла ближе.

Мать окружало множество подушек, глаза ее были закрыты. Под бледной кожей просвечивали голубоватые прожилки и проступали кости. Из-за льняного чепца на голове черты ее казались странно детскими. Я не сразу поняла, что у нее нет бровей, – раньше я этого не замечала. Видимо, она выщипала их в молодости, а тонкие линии, которые она часто неодобрительно хмурила, на самом деле были нарисованы. На груди ее лежали руки с длинными тонкими пальцами без перстней, не считая свободно болтавшейся рубиновой печатки Кастилии. Раньше я никогда не задумывалась, сколь прекрасны были ее руки, изящные и словно сделанные из мрамора – как будто созданные для того, чтобы держать скипетр.

Руки королевы. Мои руки.

Как я могла этого не замечать?

– Мама? – прошептала я.

Дыхание ее участилось, лоб собрался в морщины, веки дрогнули – а затем я увидела ее бездонные голубые глаза, блестевшие от опийного снадобья.

– Хуана? Hija mia, это ты? Почему ты так долго не приезжала? Где ты была?

Опустившись на табурет рядом с постелью, я взяла холодную руку матери в свои, и мне показалось, что та может рассыпаться в моих пальцах, словно осенний цветок.

– Прости меня, мама. Я не знала, что ты больна. Никто… никто мне не говорил.

Она недовольно покачала головой в тщетной попытке опровергнуть тот факт, что она такая же смертная, как и любой другой, и у меня защемило сердце.

– Проклятая болезнь. Я отложила заседание кортесов и собиралась навестить тебя, как только сверну свое хозяйство в Толедо, но столь плохо себя почувствовала, что моя дорогая Мойя настояла, чтобы я несколько дней полежала в постели. – Она натянуто усмехнулась. – Вот и лежу. Мне хотелось быть поближе к тебе и моему внуку, и в конце концов я велела перевезти меня сюда в паланкине. – Она помолчала, глядя на меня. – Что с тобой случилось? Расскажи.

– Ничего, – отвернувшись, пробормотала я.

Ясно было, что нас по каким-то причинам пытался разлучить Сиснерос, но сейчас мне не хотелось беспокоить мать. Решить вопрос с архиепископом, которого я теперь, как до этого Безансона, считала личным врагом, можно было и позже.

– Неправда. – В голосе матери прозвучала сталь, заставившая меня снова посмотреть ей в глаза. – Сиснерос утверждал перед кортесами, что ты не годишься для того, чтобы править, и что вместе с Филиппом вы превратите Испанию в руины. Его слова разгневали меня, о чем я прямо ему заявила в присутствии своих поверенных. – Она крепче сжала мою руку, не сводя с меня взгляда. – Я знаю, он ошибался. Ты вполне можешь править. Ты моя дочь. Если на твоей стороне будут совет и кортесы, ты станешь королевой не хуже меня, а возможно, даже и лучше. Носить корону – вовсе не некое таинство, как мы все делаем вид. Главное – преданность своему делу и тяжкий труд.

Не в силах больше сдерживаться, я дала волю слезам. Невероятное, неожиданное горе будто смыло многие годы непонимания, недоверия и моих попыток противостоять этой женщине, в безжалостной тени которой я существовала. Бо́льшую часть моей жизни Изабелла Кастильская была мне чужой, но сейчас я ее понимала как никогда. Мы словно стали единым целым – королева и наследница, мать и дочь, объединенные общей кровью, страданиями и силой.

То был куда более ценный дар, чем любая корона, которую она могла мне завещать.

– Иди. – Мать показала на стол. – Принеси мне тот документ.

Я встала. Документ лежал на выцветшем, запятнанном чернилами куске кожи в окружении лент и печатей.

– У нас мало времени, дитя мое, – послышался за спиной голос матери. – Не тяни.

Улыбнувшись, я повернулась к ней с документом в руке:

– Мама, нельзя с этим подождать?

– Нет. Это твое будущее, Хуана. Ты должна узнать, что в этом документе. Мне нужно твое согласие.

Я повернулась к ней. Взяв пергамент, она долго его разглядывала, затем сказала:

– В этом распоряжении говорится, кто будет править Кастилией после моей смерти.

Я замерла. Ясно было, что заточить меня в Ла-Моте приказала вовсе не она, а Сиснерос, желавший изолировать меня до ее смерти. Не стало ли тому причиной именно это распоряжение?

– Кто, мама? Филипп?

– Боже упаси! – Мать поморщилась. – Я пыталась расторгнуть ваш брак. Обращалась с прошением в Рим, шла наперекор всему, во что верила. Но никаких оснований не нашлось. Так что это распоряжение – единственное, что может тебя от него защитить.

– Защитить меня? – В комнате вдруг потемнело, словно небо закрыла проплывающая туча. – Господи, – прошептала я, – что он такого сделал?

– Легче ответить, чего он не сделал. Он не только сбежал во Францию, не дождавшись утверждения его титула арагонскими кортесами, но и солгал нам о причине бегства. Он вовсе не пытался отговорить Луи от нападения на Неаполь – напротив, еще раз подтвердил помолвку твоего сына Карла с дочерью Луи и написал, что, если ты к нему не вернешься, он пошлет за тобой французское войско. Он также потребовал, чтобы твой отец отказался от притязаний на Неаполь, пока не стало слишком поздно. Короче говоря, он нас обманул. Он сказал, что едет во Францию, чтобы все уладить, но на самом деле сел у ног Луи, словно верный пес.

Я сжала руки на коленях. Как мне ни хотелось обратного, я не могла не поверить матери. Высокомерие Филиппа и жажда власти никуда не делись, а собственная слабость лишь приводила его в ярость. Он продолжал вести предательскую игру, даже когда моя мать лежала при смерти, отец сражался в кровопролитной войне за Неаполь, а я боролась за свое место в мире, который Филипп сумел разрушить. Таким он всегда и был на самом деле – мой муж, с которыми меня связывали узы брака.

– Он все это время был во Франции? – наконец спросила я.

– Да. – Мать сочувственно взглянула на меня. – Хуана, тебе его никогда не изменить. Вот почему я должна знать: готова ли ты после моей смерти унаследовать мой трон и все, что с ним связано?

– Да, – без колебаний ответила я, посмотрев ей в глаза.

– Bien, – вздохнула мать.

Я с трудом подавила охватившее меня чувство потери, зная, что скоро останусь в этом мире одна, и не в силах представить себе Испанию без нее.

Налив матери вина из графина возле постели, я поднесла кубок к ее губам. Держась дрожащими пальцами за мою руку, она с трудом выпрямилась, а затем, сдавленно вздохнув, вновь откинулась на подушки. В уголках ее рта пролегли страдальческие морщины.

– Об этом распоряжении должны знать только ты, Лопес и твой отец. Его следует хранить в тайне, пока я не умру. Нельзя допустить, чтобы о нем стало известно Филиппу. Некоторые гранды уже начинают проявлять амбиции и готовы воспользоваться моментом, едва меня не станет.

Голос матери сделался тише. Я наклонилась ближе, и взгляд ее упал на закрытую дверь спальни. Я похолодела. Она жила теперь в постоянном страхе, опасаясь собственных придворных, вельмож и Сиснероса. Волки, которых она многие годы держала в подчинении, начали грызть привязь.

– Это распоряжение, которое дополняет мое завещание, дарует тебе мою корону правящей королевы, – продолжала она. – Потом ее получат твои сыновья в порядке старшинства. Твой муж никогда не будет править в Испании и не получит здесь никаких земель или владений. Он не сможет носить титул короля-консорта без твоего согласия и не вправе передать его потомкам не твоей крови. Как и ты, после коронации он будет подчиняться решениям кортесов. Когда придет время, о том же самом позаботится в арагонских кортесах твой отец. Таким образом, мы свяжем его по рукам и ногам.

Я не шевелилась, пытаясь осознать случившееся. Это был смертельный удар, нанесенный человеку, которого я любила и защищала, принцу, который в конечном счете подвел Испанию.

– Твой отец, – добавила мать, – получит права губернатора Кастилии, пока ты не займешь свое место на троне. Он сохранит для тебя страну, гарантировав, что Испания останется во власти испанцев.

Она сильнее сжала мою руку, тяжело дыша:

– Хуана, помни, что кортесы – твои союзники. Только они могут подтвердить право монарха на престол. Не враждуй с ними, и они тебя поддержат.

– Да, мама.

Я прикусила губу. Казалось, будто мать пытается передать мне остатки угасающих сил.

– Жаль, что все так вышло, – прошептала она. – Жаль, мне не хватает времени, чтобы ему помешать. Все, что у меня есть, – это распоряжение. И твой отец. Молю Бога, чтобы этого хватило.

Взглянув на наши сцепленные пальцы, я тихо проговорила, вкладывая в слова всю свою душу:

– Если будет нужно – я остановлю его, мама. Я буду сражаться за Испанию.

– Я… мне нужно отдохнуть. – Мать обмякла, отпустив мою руку. – Я очень устала.

Я сидела рядом с ней, пока над дворцом не наступила ночь.

* * *

Зиму сменила весна, но мать оставалась жива. Фрейлины перевезли моего сына и имущество в Медина-дель-Кампо, где мы поселились в небольшом дворце с арочным внутренним двориком и резными окнами, чтобы ни на шаг не отходить от королевы. Сиснерос держался от нас подальше. Вокруг матери толпились врачи, выражая надежду на близкое выздоровление, и лишь ее самый доверенный медик, доктор де Сото, осмелился сообщить мне, что она страдает от злокачественной опухоли в желудке. Опухоль начала распространяться на другие органы, и он предупредил, что улучшения, подобному тому, что наступило после моего приезда в Испанию и рождения сына, ждать не стоит. Зная все это, я могла лишь восхищаться силой ее духа, с которой ей удавалось даже отсрочивать смерть.

Я полагала, что мать поддерживает лишь присутствие Фернандито и желание увидеть отца. Каждый вечер, когда я приносила сына в ее покои, она поднималась с постели и усаживалась в кресло, словно закутанный в меха призрак, играя погремушкой, пока малыш предпринимал первые неуклюжие попытки ползать. Стоило ей его увидеть, как восковые черты ее лица смягчались, она брала ребенка своими исхудалыми руками, а он в благоговейном молчании смотрел на нее, будто знал, кто она такая.

Именно тогда я решила оставить Фернандо с ней. Помимо опасностей путешествия, вряд ли стоило подвергать ребенка испытаниям, которые могли ждать меня во Фландрии. Здесь же ему ничто не угрожало.

Я написала отцу в Неаполь. Мать требовала держать его в полном неведении о случившемся с ней, зная по собственному опыту, что такое война, и не желая, чтобы он примчался домой, когда победа могла быть совсем рядом. В конце концов я нарушила обещание и сообщила ему о состоянии ее здоровья, написав, что ему следует поторопиться. У меня не было никаких шансов с ним увидеться, и мне не хотелось, чтобы мать слишком долго оставалась одна. Я также распорядилась, чтобы слуги и стража ни под каким предлогом не подпускали к ней Сиснероса.

Одиннадцатого апреля 1504 года мое имущество погрузили на корабль в северном порту Ларедо. По пути к гористому побережью Кантабрии мы делали остановки, встречаясь с народом и развеивая распространившиеся по Испании слухи о смерти великой Изабеллы. Дул сильный ветер, мысленно возвращая меня к тому дню, когда я впервые попрощалась со своей семьей.

Сейчас все было иначе.

Корабль, который должен был доставить меня во Фландрию, был крепким, но небольшим, без золоченых знамен, а вместо сотен провожающих на пристани в этот раз были только мать, сидевшая в кресле, адмирал, старая маркиза де Мойя и фрейлины Беатрис и Сорайя. Моего сына оставили в Мадригале на попечение слуг.

Я невольно взглянула туда, где стояли когда-то мой брат и сестры. Их больше не было с нами – детей, на которых мать возлагала такие надежды, строила интриги и приносила жертвы ради того дня, когда мы приведем Испанию к славе, устраивая наши жизни точно так же, как свою собственную, пренебрегая любыми превратностями судьбы.

Я опустилась на колени перед матерью, которая больше не могла стоять, и улыбнулась, глядя в ее блестящие от наркотического снадобья глаза. Она никогда не злоупотребляла им до такой степени, чтобы впасть в забытье, желая оставаться в полном сознании, но ночи стали для нее пыткой, и доктор де Сото увеличил дозу, чтобы она могла хотя бы несколько часов отдохнуть. Я крепко обняла ее, почувствовав кости под толстым платьем, скрывавшим ее худобу.

– Мама, – едва слышно проговорила я, – я тебя люблю.

Дрожащей рукой она поправила мои выбившиеся из-под чепца волосы:

– Я всегда так многого от тебя требовала. Будь сильной. Помни, кто ты есть. – Она обняла меня и прошептала мне на ухо: – Я тоже тебя люблю, hija mia. И всегда любила.

Чувствуя, как глаза застилают слезы, я прижалась к ней, словно цепляясь за камень в бурлящем потоке.

– Я вернусь. Обещаю.

К нам подошел адмирал:

– Ваше величество, ваше высочество, боюсь, прилив не станет ждать.

Она сжала мои пальцы и тут же отпустила. Я ощутила пустоту, столь же безмерную, как и ожидавшее меня море. Мать дала знак адмиралу:

– Прошу вас, сеньор, помогите ее высочеству.

Адмирал предложил мне руку. Я взглянула в его прекрасные печальные глаза, и меня охватил ужас, как и тогда, много лет назад. Не чувствуя под собой ног, я прошла вместе с ним к шлюпке, которая должна была доставить меня и фрейлин на корабль, стоявший на якоре у выхода из бухты.

Я вцепилась в руку адмирала:

– Вы позаботитесь о моем сыне, сеньор?

– Ваше высочество, – тихо ответил он, – я буду защищать его ценой собственной жизни. Ничего не бойтесь.

Кивнув, я еще раз оглянулась. Мать в кресле выглядела совсем маленькой и почти неразличимой. Адмирал помог мне спуститься в шлюпку.

– Спасибо, сеньор, – прошептала я. – О ней вы тоже позаботитесь?

Он низко поклонился:

– Я всегда буду рядом с ней, принцесса, и приду сюда, когда вы вернетесь. Да хранит вас Господь.

Он поцеловал мне руку. Прежде чем отступить, он посмотрел мне в глаза, и я увидела в его взгляде непреклонную решимость, придавшую мне сил.

Еще раз кивнув, я отвернулась.

Гребцы налегли на весла, и шлюпка закачалась на волнах. Силуэты на пристани становились все меньше, пока наконец не скрылись из виду.