Глава 17

Когда в октябре мы приехали в Рим, в глаза мне сразу бросились следы французского вторжения: на улицах зловонные отбросы, на стенах церквей следы огня и дыма, на зданиях щербины от клинков и кровавые подтеки. Метки разорения были видны повсюду: сожженные постоялые дворы и таверны, разоренные мельницы и склады вдоль гавани Рипа-Гранде, убийство сотен людей и голов скота. Мертвецов похоронили за стенами, засыпав известью из опасения чумы. Воры и другие негодяи, думавшие поживиться во время оккупации, теперь висели в цепях на стенах замка Святого Ангела, а папочка отправил войска укрепить порядок и арестовать злоумышленников. В это же время ему сообщили, что для восстановления разрушенного понадобится более девяноста тысяч дукатов.

Мое палаццо почти не пострадало. Дворик и первый этаж использовались под конюшни, помещения наверху – как казармы. Я занялась наведением порядка в доме, радуясь тому, что Джованни в ноябре уедет: став теперь официальным кондотьером Священной лиги, он присоединился к маркизу Мантуи, перед которым стояла задача очистить Папское государство от всех оставшихся французских наемников.

Когда мой муж уехал, и, как я надеялась, уехал надолго, я принялась отделывать свое римское жилище, чтобы весной отпраздновать в нем шестнадцатилетие.

И вдруг мне нанес визит кардинал Асканио Сфорца, родственник Джованни.

Он появился у меня на пороге, в алом надушенном облачении и с улыбкой на лице, словно и не впадал в немилость из-за того, что его семья поддержала французов. Он еще толком не успел оправдаться перед папочкой, а потому я приветствовала его настороженно, глядя, как он проводит рукой по инкрустированному жемчугом дубовому буфету, словно оценивает его стоимость.

– Джованни беспокоится, не страдаете ли вы от одиночества, – пояснил он, когда я осведомилась о причине его визита. – Он надеется, что если вам понадобится наставление, то вы обратитесь ко мне.

Похоже, мой муж отрядил кардинала шпионить за мной.

– Ценю его заботу. – Я постаралась скрыть презрение в голосе. – Но у меня есть семья. Они наставят меня и обеспечат всем необходимым.

– О да, – согласился он, поклонившись и продемонстрировав красную атласную шапочку на тонзуре. Он напомнил мне хорька – хищного, откормленного, зубастого. – Но иногда семьи… предъявляют такие повышенные требования. Для меня было бы большой честью стать заместителем вашего исповедника. Духовные наставления никогда не бывают лишними, моя госпожа, в особенности если человек молод и нестоек перед искушениями.

По моим жилам пробежал холодок. Что ему рассказал Джованни? Видел он мало, больше ничего не произошло, и поделиться он мог только своими подозрениями.

– Если такая потребность возникнет, я немедленно обращусь к вам. – Я поднялась. – А теперь, если вы меня извините, у меня дела. Как вам известно, его святейшество вызвал в Рим моего брата Джоффре, принца Сквиллаче, и его жену, принцессу Санчу. Они, слава Богу, уцелели среди того хаоса, который творился в Неаполе, и мы с нетерпением их ждем. Мне нужно подготовиться к их приезду.

Его взгляд стал жестче. Когда он уходил, полы его кардинальского одеяния подрагивали, будто хвост взбешенного животного. Меня пробрала дрожь. Лучше быть осторожней и в будущем избегать встреч с ним.

Я поймала себя на том, что тоскую по Адриане. Я всегда полагалась на ее советы, хотя понимала теперь, что о ней лучше не говорить. В Перудже я спросила у папочки, как она поживает, но он в ответ только рявкнул:

– Никогда больше не напоминай мне о ней! Она для меня умерла.

Похоже, Адриана содействовала покаянному возвращению Джулии к мужу. Это подозрение подкрепила Ваноцца, которая пришла вернуть мне кота.

Снимая крышку с корзинки, я опасалась, что увижу кошачий трупик. Но из корзины выскочил живой Аранчино – шерсть на нем стояла дыбом. Он бросился под кровать, а потом стал цеплять когтями подолы юбок моих дам, торопливо снующих по комнате.

Ваноцца ослабила мантию, надетую поверх заляпанных грязью юбок. Как обычно, она не воспользовалась ни паланкином, ни упряжными носилками, и даже недавние беспорядки ее не напугали. Облачившись в плащ из промасленной ткани, она шлепала по уличной слякоти, как простолюдинка, в сопровождении всего лишь одного слуги. Несмотря на грязную одежду и простоватый вид, выглядела она неплохо, и испытанное мной облегчение напугало меня, словно внутри меня жила незнакомая озабоченность ее безопасностью.

– Наглая тварь, – заметила она. – Похоже, Борджиа только таких и любят. Не советую тебе выпускать его из дому. Теперь, при нехватке хлеба, со всех выживших животных сдерут шкуру и отправят в суп.

Я разогнулась от корзинки:

– Спасибо, что заботилась о нем.

– Ты бы мне жизни не дала, если бы я о нем не заботилась. – Она оглядела мою комнату, недавно увешанную гобеленами, с новым бархатным балдахином над кроватью (я приказала раздать беднякам все, к чему прикасались французы). Ярко начищенные жаровни были наполнены углем с благовониями. – Я смотрю, ты обживаешься. Наверное, рада вернуться домой. Правда, Рим теперь стал другим. После того, что мы тут вынесли, он уже никогда не будет прежним.

– Да. Мне было горько узнать про твои невзгоды.

– С какой стати? – Она подняла брови. – Я ведь все еще жива.

– Я говорю о твоем палаццо. Слышала, его разграбили.

– Ха! Дома́ можно отремонтировать, вещи заменить. А вот людей… – Она уставилась на меня. – Людей – нет. Когда они уходят, то уходят навсегда, ты, кажется, поняла это, пока жила в Пезаро. – Она помолчала, давая мне время понять ее намек. – Не думай, что я сберегла твоего кота, потому что меня это волновало. Я сберегла его, потому что мы заключили соглашение. Ты свои обязательства выполнила. Даже превзошла мои ожидания, поскольку, как ты видишь, ла Фарнезе тут и в помине нет.

Я смущенно посмотрела на своих дам, которые раскладывали белье по сундукам. Мать издала неприятный смешок:

– Мы что, все еще продолжаем изображать невинность? – Она понизила голос. – Ты дала нам повод для гордости. Если прежде и были какие-то сомнения в твоих способностях, то ты их развеяла. Избавила нас от этой шлюхи Фарнезе, а он даже не понял, что ты приложила к этому руку.

– Мне сказали, она покинула Рим добровольно.

И хотя мне ужасно хотелось выставить Ваноццу из комнаты, я дала знак моим дамам, чтобы вышли они. Незачем им слушать, как мы обсуждаем прежнюю любовницу папочки.

Они вышли, и Ваноцца снова хихикнула:

– Скрывать тут нечего. Теперь уже все знают, как она удрала ночью, хотя Родриго и выставил себя посмешищем, выкупив ее у французов и отправившись ее встречать, как влюбленный ухажер, когда король Карл вел свою армию к городу. Наверное, святой Петр перевернулся в гробу, услышав, как они резвятся в апостольской спальне той ночью. Только она, похоже, не разделяла его радости воссоединения, потому что убежала, как только французы появились на горизонте, прихватив с собой Адриану и оставив твоего отца одного противостоять диким ордам. Теперь она отказывается возвращаться в Рим. Она молила его о прощении, но настаивает на том, что должна оставаться с мужем, искупать грехи, стать примерной женой и матерью. – Ваноцца расхохоталась. – Что касается раскаяния, то уж лучше поздно, чем никогда, верно? А вот твой отец… Мы тут можем только надеяться, что и он понял: даже святейшие страсти имеют свою цену.

Я пыталась не замечать ее злорадной усмешки. Не было желания торжествовать из-за позора Джулии. Я могла себе позволить пожалеть ее, хотя и радовалась тому, что мне больше не нужно с ней соперничать, и испытывала облегчение оттого, что она решила держаться от нас подальше. Что же касалось моей матери, то мне был противен тот камень, который у нее вместо сердца.

– Я сделала это не ради тебя, – холодно сказала я. – Ради папочки.

– Естественно. Ты прежде всего его преданная дочь. Никогда не думаешь о себе, в этом, вероятно, и причина того, что ты не услышала моего предупреждения. Разве я не советовала тебе устраиваться в Пезаро и быть хорошей женой? Но вот ты здесь, как всегда дерзкая и явно не сломленная мужем, который уехал, оставив тебя, словно Еву в саду, вкусить запретный плод.

Я замерла, глядя ей в глаза:

– Ты и понятия не имеешь, что я вынесла!

– Да? Похоже, ты считаешь себя единственной женщиной замужем за нелюбимым мужчиной. Позволь тебя уверить: то, что ты вынесла, – ерунда в сравнении с тем, что тебе еще предстоит. – Она резко подалась ко мне, словно для того, чтобы схватить за руку. Я отпрянула, а она убежденно произнесла: – Я прочла твое будущее по картам. Я знаю, что тебя ждет. И в конечном счете позор ляжет на тебя. Неужели ты этого хочешь – жизнь, полную боли и сожалений? А ты именно это пожнешь, если позволишь крови Борджиа взять верх.

– Я… я ничего не сделала! – возразила я, хотя и понимала, о чем она ведет речь, и это повергало меня в ужас.

Каким-то образом она узнала, что мы с Чезаре рассорились. И знала причину нашей ссоры.

– Пока – да. Но это твое проклятие, яд, который внутри тебя. Вы с Чезаре станете друг для друга роком.

Это было невыносимо. Здесь. Сейчас. Когда я только что вернулась в Рим. Я давно не видела Чезаре и даже не знала, где он. Нарочно не спрашивала папочку. Потребовала, чтобы брат оставил меня в покое. А теперь моя мать снова напоминала мне о мучительной боли, какую я причинила ему. Только она превращала эту боль в некое зло, в проклятие и яд. Но я-то в глубине души знала: даже томимый недопустимой страстью, Чезаре никогда не желал мне зла. А другого способа любить он не знал, потому что так она нас воспитала.

– Если на нас лежит проклятие, – дрожа прошептала я, – то из-за тебя. Уходи и больше не появляйся. Не хочу больше тебя видеть. У меня теперь нет матери.

Она набросила мантию на плечи:

– Живи как знаешь. Прогони меня, но тебе это не поможет. Если ты не положишь этому конец, то проклятие сбудется. Не приходи ко мне, когда это случится. Раскаиваться могут только те, кого не предупреждали. – По пути к двери она добавила через плечо: – Да, если ты не знаешь: Чезаре тоже здесь. В Риме. Он вернулся.

Она вышла, а я осталась стоять, словно окаменев.

Мой брат в городе!

И мне вдруг отчаянно захотелось оказаться где-нибудь в другом месте.

* * *

– Te Deum laudamus Te Dominum confitemur. Te aeternum Patrem omnis terra veneratur. Тебе Бога хвалим, Тебе Господа исповедуем. Тебе Превечнаго Отца вся земля величает…

Голоса хора поднимались среди облачков благовоний, вихрились в золотистых солнечных лучах, пронзавших витражные окна базилики. Расцвеченные лучи падали на моего отца, облаченного в золотой фанон, с обеих сторон от него стояли юноши в белых кружевах, а он высоко поднимал перед алтарем чашу, содержащую чудо Христовой крови.

Снаружи на площади люди ожидали его появления – собрались отпраздновать избавление от французов. Усталые, но непреклонные, отразившие беду, как это умеют делать только римляне. Мой отец распростер руки, хор возвысил голоса, отчего голуби, сидевшие на балках, вспорхнули вверх. Их колеблющиеся силуэты напоминали стайку теней. И тут я вообразила, что чувствую в себе невидимое проклятие, порабощающее меня.

Это твое проклятие, яд, который внутри тебя.

В смирении я склонила голову:

– Дух Святой, приди в мое сердце, силою Твоею возьми его себе, Господи Боже, даруй мне облегчение, охрани меня от зла…

Через несколько занятых людьми скамей я почувствовала его присутствие. Подняла голову, оглядела громадное пространство вокруг меня, заполненное ощущением его близости.

И нашла его; конечно нашла. Безошибочно узнаваемую тень за молящимися в очереди, чтобы получить причастие из рук нашего отца. Облаченный в красную мантию, он стоял, словно парил в воздухе, под крылом каменного архангела.

После мессы, когда папочка прошел в особую ложу, чтобы благословить собравшихся, Чезаре приблизился ко мне.

– Ты все еще сердишься? – тихо спросил он.

Я покачала головой:

– Ты же знаешь, я не могу долго сердиться на тебя.

– Тогда и я тоже. Я хотел попрощаться, Лючия. Завтра я уезжаю в Неаполь.

Сердце у меня упало. Он уезжает. Я не знала, что чувствую – то ли облегчение, то ли печаль, вот только мысль о его отъезде оставила внутри меня пустоту. Когда мать сказала, что он здесь, захотелось бежать куда-нибудь, чтобы только не видеть его, но теперь, когда он стоял передо мной, был перед глазами…

– Ты едешь за Джоффре и его женой? – сдавленно спросила я.

– Нет, хотя я непременно встречусь с ними в дороге. Отец посылает меня, как своего официального легата, якобы на коронацию Феррантино, а на самом деле для того, чтобы принудить его вступить в наш новый союз и согласиться с его условиями. Мы теперь знаем, что необходимо иметь Неаполь на нашей стороне.

– Видимо, отец очень доверяет тебе, если удостоил такой чести.

Чезаре вздохнул:

– Или, может быть, он начал понимать, что я всегда превыше всего буду ставить интересы семьи.

За нашими спинами раздавалось недовольное бормотание кардиналов: они спешили причаститься и закончить церемонию, чтобы перейти к обеду. За аркой, ведущей на мраморный балкон, папочка поднял руки, и толпа восторженно взревела.

– Мать сказала, что заходила к тебе. Говорит, вы поссорились.

– Поссорились? – Я внимательно посмотрела на него. – Она не передала тебе, что наговорила? Она дышала непримиримой злобой.

– Не обращай внимания, – спокойно сказал он. – Ее слова ничего не значат.

– Она знает, – прошептала я и нерешительно замолчала: что-то вороватое, что-то грубое промелькнуло в его глазах.

Мои слова только посыпали солью рану, так и не зажившую в нем.

Потом его пальцы коснулись моих.

– Она только подозревает. И я принимаю твое решение. Я бы никогда не хотел стать причиной твоего позора или бесчестья. Я скорее умру тысячу раз.

Спазм сжал мое горло, когда он повторил заключительные слова из своего письма, что я получила несколько месяцев назад.

– Будь осторожен в дороге. – Наконец я извлекла свою руку из его и закрыла глаза.

Я прислушалась к звукам толпы, и эти звуки загнали его боль глубоко в мою душу. В склеп, который я сотворила из своего сердца, чтобы защитить нас обоих.

Когда я снова открыла глаза, Чезаре уже не было рядом.

 

Глава 18

Мы ожидали гостей у городских ворот, отражаясь в мутной воде луж на дороге. Позади меня стояли кардиналы и послы в ярких шелках, мои слуги и двадцать дам, а еще две сотни вооруженных людей. Я сидела на проверенном муле в красном чепраке под цвет моего платья и тревожно осматривала приближающуюся процессию. Колыхалось на ветру целое море цветных знамен, рябило в глазах от нарядов придворных, что отвлекало меня от главного.

Мой брат Джоффре ехал на белом мерине. Когда он приблизился, я увидела, что его черты стали жестче, щеки обветрились, хотя целая россыпь веснушек упрямо держалась на носу.

– Лукреция!

Его серые глаза засверкали, он пришпорил коня и поскакал ко мне. Я позавидовала, до чего ловко он держится в седле.

– Я скучал по тебе, сестренка! – Он поцеловал меня в щеку, не успев отдышаться. – Но как нам весело было в Неаполе! Пришли французы, и нам пришлось бежать на остров Искья, мы там прятались в крепости. Король Альфонсо обезумел от горя и отрекся, но теперь наш новый король, его сын Феррантино, стал моим другом и учит меня владеть оружием. Видишь? – Он приложил руку к поясу, на котором висели изящные ножны, а из них виднелась инкрустированная драгоценными камнями рукоять меча. – Я теперь рыцарь. А еще и князь. Я даже француза убил.

Ему, женатому мужчине, было почти четырнадцать, но я слышала знакомую тревогу за его показным куражом, желанием казаться одним из нас – Борджиа. Я улыбнулась, а одна женщина сказала:

– Джоффре, per favore. Ты не мог бы отложить истории о кровопролитиях? Или мы должны сидеть здесь и ждать, пока с неба снова польет как из ведра?

Я посмотрела на жену Джоффре – Санчу Арагонскую.

Еще когда Джоффре впервые показал мне ее портрет, я отметила, что неаполитанская принцесса отнюдь не Венера. Но держалась она как первостатейная красавица: в седле сидела прямо, роскошное черно-серебристое платье облегало идеальную фигуру. У Санчи были обрамленные густыми ресницами необыкновенные, серо-зеленого оттенка глаза, напоминающие бурлящее море. Как только я встретилась с ней взглядом, у меня возникла мысль – пусть и на одно только мгновение: она самое удивительное существо из тех, кого мне доводилось встречать. Но потом я заметила ее спутанные темные волосы, выбившиеся из-под усыпанной драгоценными камнями сетки, крючковатый нос и большой рот, землистого цвета кожу, квадратную челюсть, на которой виднелись метинки от перенесенной в детстве ветрянки. Нет, Санча не была красавицей. Но она, несомненно, обладала привлекательностью.

– Добро пожаловать в Рим, principessa! – Я кивнула в знак приветствия. – Ваша репутация красавицы вполне заслуженна.

– Донна Лукреция, вы мне льстите!

Она удовлетворенно улыбнулась и свесилась с седла, чтобы поцеловать меня в щеку. Повеяло запахом розового масла.

После этого она дала знак своей свите и крикнула:

– Amato fratello, vieni! Прошу приветствовать нашу сестру донну Лукрецию.

Из ее свиты выступил человек такой неожиданной красоты, что некоторые из дам позади меня невольно ахнули.

Словно сливаясь воедино со своим конем, он напоминал кентавра. Крупные руки без напряжения держали украшенные кисточками поводья, мускулистые бедра, обтянутые черными рейтузами, уверенно управляли жеребцом. Его плечи и грудь распирали дублет с вышитой двойной короной Неаполя. Волосы цвета темного золота выбились из-под украшенной драгоценными камнями шляпы, обрамляя загорелое лицо. Несмотря на красоту, я отметила его сходство с Санчей: те же широкие скулы и большой рот, крючковатый нос и глубоко посаженные глаза – только у него они были светло-золотыми, медового оттенка. И если его сестра гордилась своей привлекательностью, то он держался безразлично, словно не зная о впечатлении, какое производит на людей.

– Позвольте представить моего брата, – сказала Санча. – Альфонсо Арагонский, принц Неаполитанский.

– Донна Лукреция.

Он поклонился. Голос его звучал сипловато от дорожной пыли. На своем огромном чалом коне он возвышался надо мной, и мне пришлось покрепче ухватиться за поводья: мой мул подался назад. Альфонсо пощелкал языком, и его конь тут же отступил, ставя копыта с точностью, какой только Хуан умел добиваться от своих скакунов.

– Надеюсь, я не испугал вас. – Он улыбнулся, обнажив белые, как слоновая кость, зубы.

Нос у него смотрел немного в сторону, но даже эти недостатки не умаляли его привлекательности.

Вот досада, если столь ловкий наездник посчитает, что я боюсь лошадей! Лучше бы я села на мерина или кобылу. А впрочем, с какой это стати меня волнует, что он обо мне подумает?

– Я имел в виду – не испугал вашего мула, – добавил он. – Я вижу, вас, моя госпожа, трудно испугать. – Он улыбнулся еще шире. – Так же, как вам трудно польстить, – тихо добавил он.

– Давайте поспешим в собор Иоанна Крестителя, – слегка смутившись, ответила я. – Прослушаем службу в честь вашего прибытия.

Я произнесла эту фразу, глядя на Санчу.

– Конечно, дорогая Лукреция! – ответила она. – Как вы скажете, так и будет. Вы здесь хозяйка.

Возле собора я спешилась с помощью особого стульчика и встала рядом с ней. Джоффре занял место с другой стороны от меня. Когда Альфонсо спрыгнул со своего скакуна и встал слева от моего брата, я обнаружила, что мы почти одного роста. Но так же как и его некрасивый нос, невысокий рост Альфонсо только усиливал его привлекательность.

Мы отстояли мессу в базилике римского епископа с ее византийской архитектурой и тронутыми огнем пилястрами, потом двинулись по Виа Латерна. Дорога была увешана знаменами, собравшиеся выкрикивали приветствия – наконец-то после ужасов вражеского нашествия римлянам выпал повод для радости. Наш путь лежал мимо Колизея, руин Форума, по Кампо де Фьори к Виа Ректа, по которой мы, миновав замок Святого Ангела, добрались до Ватикана. Еще в дороге я почувствовала, как между мной и Санчей рождается соперничество. Она вскидывала голову, одаряя улыбкой машущие толпы. Многие, казалось, не знали, на кого смотреть сначала: на жизнерадостную неаполитанскую принцессу в роскошном темном бархате или на меня, дочь папы Александра VI, в дорогом малиновом платье. Я слышала выкрики «Bella signora! Bella principessa!», но к которой из прекрасных дам они относились? Санча явно не сомневалась, что кричат ей, потому что приказала своим дамам разбрасывать горстями монеты из атласных кошелей у них на поясе. Она смеялась, глядя на детей, прыгающих за деньгами.

В одном я была уверена: когда мы пересекли недавно отремонтированный мост Святого Ангела и выехали на пьяццу Святого Петра, где бой колоколов отметил наше появление, я почувствовала на себе пристальный взгляд Альфонсо Неаполитанского. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не посмотреть на него, хотя втайне и хотелось.

Это было невозможно, даже невероятно, но у меня создалось впечатление: с таким мужчиной, как он, я могла бы забыть мои мучительные, сложные чувства к Чезаре.

* * *

Приезд Санчи в Рим немедленно вызвал скандал.

Стоило ей, высоко подняв голову, войти в Sala dei Pontefici и с показной самоуверенностью направиться к возвышению, на котором в полных регалиях сидел мой отец, как она покорила ватиканский двор и подогрела нашу пылкую страсть к слухам.

Папочка в ее присутствии расцвел, его щеки покраснели. После того как она, преклонив колена, поцеловала его туфлю, он обнял ее слишком уж пылко. На Джоффре папочка едва обратил внимание, а ей предложил занять место на особой подушке рядом с ним, против той, на которой сидела я. Во время приема и долгой трапезы он шутил и щипал ее за щеку, предлагал ей первой отведать каждого блюда. Ее и Джоффре разместили в палаццо, недавно освобожденном по просьбе папочки одним недовольным кардиналом. Санча тут же привлекла к себе как бурное восхищение, так и ядовитую зависть. Ее способность соблазнять, по-особому складывая пальцы на рукаве, превращала мужчин в идиотов с распахнутыми ртами, а их куртизанок или любовников – в ее заклятых врагов. Искрометная и острая на язык, когда ей того хотелось, она завладела вниманием моего отца, который ловил каждое ее слово. Стремясь потворствовать ее жажде разнообразия блюд, он даже забыл о своей привычке заедать все окороком. По ее просьбе он наполнил ее палаццо – пропахшее плесенью здание – безумным количеством мебели, античных бюстов и статуй, отчего неприглядное сооружение превратилось в место, достойное ее совершенств. Я думала, что Джоффре вознегодует, видя столько внимания к жене, но на банкетах или приемах мой младший брат неизменно выглядел довольным, словно гордился тем, что он муж такой привлекательной женщины. И все же я подозревала, что, как и в случае с моим супружеством, их союз был лишь формальным. Может быть, Джоффре еще недостаточно повзрослел, чтобы в постельных делах быть равным такой искушенной женщине, какой казалась Санча.

Вообще-то, мне полагалось презирать ее, потому что она в некотором роде напоминала мне Джулию. Но трудно было ненавидеть совершенно беззлобного человека. Мы обе чувствовали друг в друге соперниц: увидев одно из моих платьев, она на следующий же день появилась в похожем. Но нельзя было отказать ей в щедрости: когда я восхитилась нитью черного жемчуга, которую она надела как-то днем, Санча тут же сняла ее и подала мне.

– Нет-нет! – рассмеялась она, когда я попыталась отказаться. – Это будет выглядеть гораздо лучше на твоей белой коже. На мне его просто не видно – я ведь черная, как сарацинка.

Своими фривольными шутками она умела оживить даже самое скучное собрание, но после ухода гостей, когда гасли свечи, становилась шумной и откровенной, не желая принимать себя или кого-то другого всерьез. Еще она могла быть необычно чувствительной. Она очень быстро поняла, что под моей внешней беззаботностью скрываются тайны.

– Что случилось? Я знаю: что-то тебя беспокоит, – сказала она как-то утром, когда мы готовились посетить торжественную мессу.

Неделей ранее мы ездили на соколиную охоту на Монте-Марио, несмотря на непрекращающиеся весенние дожди (добыли всего четырех голубей и заполучили простуду), потом в город на Виа деи Петтинари, чтобы встретиться с купцами: те так отчаянно искали покровительства Санчи, что надарили ей своих товаров, которые она с радостью приняла. Мы даже провели один скучный день, позируя уродливому флорентийскому художнику по имени Микеланджело. Папочка выписал его для изготовления статуи, и тот обещал использовать Санчу как модель для своей Pietà.

– Ничего не случилось. – Я поправила вуаль. – Только боюсь, если мы не поторопимся, то можем опоздать. Ты же знаешь, как мастер Бурхард относится к нарушениям этикета.

Она поморщилась:

– Ему нужна женщина. Или мальчик, смотря что он предпочитает. Что угодно, лишь бы разогреть его закисшие немецкие кости.

– Санча, per favore. Сегодня церковный праздник!

Я с трудом сдержала смешок, видя, как мои дамы недоуменно уставились на нее. Они были не в силах примирить свои впитанные с молоком матери представления о пристойности с поведением этой принцессы, которая говорила то, что думала, ничуть не заботясь о том, кто ее слышит.

– Праздник или нет, но это же очевидно. Одна только служба не удовлетворяет все потребности.

Говоря это, Санча смотрела прямо на Пантализею. Санча понимала, что моя дама относится к ней с антипатией. Пантализея даже предупреждала меня, что дружба с человеком, проповедующим распущенность, может бросить тень и на меня.

– Идем.

Я взяла Санчу под руку и потащила к двери, прочь от Пантализеи, пока кто-нибудь из них не сказал что-то такое, о чем потом будет жалеть. Пантализея осталась прибираться в моей комнате, но Санча не удержалась и перед уходом бросила ей еще один презрительный взгляд через плечо. По проходу через Сикстинскую капеллу мы поспешили в базилику: скамьи были уже заполнены, папочка находился на возвышении, его двор в сборе, а проповедник нетерпеливо ждал на кафедре.

Мы заняли наши места, и папочка подмигнул мне. Под шорох наших шелков Санча шепнула мне в ухо:

– Ты посмотри на Бурхарда. Разве он не похож на человека, который в жизни не пробовал сладкого?

Я перевела взгляд туда, где неподвижно стоял церемониймейстер с жезлом: его выпученные глаза смотрели вперед, губы были сжаты, словно у него несварение желудка. Веселье обуяло меня. Стараясь подавить улыбку, я взглянула на проповедника – доминиканца из Испании, судя по его аскетическим чертам и белой мантии. Тот начал монотонно вещать о том, как в этот день Святой Дух спустился с небес, чтобы наполнить Иисуса и Его апостолов божественным светом.

Санча толкнула меня локтем в бок:

– Ну, так похож или не похож?

Я отрицательно покачала головой.

– Не знаю, – пробормотала я, боясь, что если открою рот слишком широко, то не смогу сдержать смех.

Откуда мне знать? Ведь все считали меня девственницей. Я ничего не могла знать о той сладости, о которой говорила Санча.

– Не знаешь? – возмутилась та. – Что ты этим хочешь сказать? Ты не знаешь, пробовал ли он сладкое, или не знаешь, что такое сладкое?

Смущенный смех начинал душить меня. Чувствуя его у себя в горле, я схватила ее за руку. Она замолчала. Проповедник продолжал свой бубнеж. Внезапно она снова наклонилась ко мне. Теперь ее дыхание щекотало мочку моего уха.

– Кажется, теперь я знаю, что тебя мучит. Ты тоже никогда не пробовала сладкого, правда, cara mia?

Я не смогла сдержаться. Хотя я тут же закрыла рот обеими руками, порыв нервного смеха, подавляемого мною много месяцев, вырвался с такой силой, что даже все колокола базилики разом не смогли бы его заглушить. Доминиканец раздраженно посмотрел на меня с кафедры. Бурхард сердито шагнул в нашу сторону. Я оглядела прихожан: кардиналы и епископы, послы, придворные и избранные слуги – они вытягивали шеи, чтобы увидеть, какой, черт побери, бес вселился в дочь его святейшества. Я пыталась заглушить смех, ибо знала, как неуважительно, как непочтительно веду себя.

Санча схватила меня и, тяжело дыша и хихикая, потащила по лестнице к мраморному балкону, где священники собирались петь послания апостолов. Наши дамы неуклюже следовали за нами, подняв юбки, наступая на ноги взбешенных прихожан. Шорох шелков и бархата был подобен шелесту крыльев сотни птиц, выпущенных на свободу. Когда мы добрались по лестнице до пустых кабинок для священников, выходящих во внутреннее пространство базилики, меня трясло от этого вулканического извержения чувств, а ведь я даже не подозревала, что их у меня столько накопилось.

– Позволь узнать, что тебя так рассмешило? – спросила Санча таким тоном, словно решила, что я сошла с ума. – Сегодня церковный праздник – ты не забыла?

– Нет, не забыла. – Я подавила новый порыв смеха, сотрясший мои плечи.

Смех грозил перейти в истерику. Пытаясь взять себя в руки, я искоса посмотрела на наших побледневших дам… по крайней мере, мои были бледны. А женщины Санчи, казалось, наслаждались зрелищем, если судить по тому, как они оттягивали вниз шейный вырез, обнажая ложбинку между грудями и свешиваясь через перила для воодушевления тех, кто пожирал их глазами со скамеек внизу.

– Ты права, – сказала я вдруг. У меня словно груз свалился с плеч. – Я никогда не пробовала ничего сладкого. Мое тело осталось таким же нетронутым, как и в день моего появления на свет.

Казалось, это не особенно ее удивило.

– Понимаю. Но ты же была замужем… сколько? Три года? – Когда я кивнула, она вздохнула. – И чего ты ждешь? Если у мужа нет желания, а если у него есть, а у жены нет, это еще не значит, что мы должны давать обет безбрачия. Существуют разные возможности.

– Какие? – Я сама не верила, что проявила столь неподобающее любопытство.

– Ну, вот такие. – Санча повела рукой, показывая на прихожан внизу.

Служба возобновилась, обещая быть скучной, как я и предполагала. Доминиканец бубнил, зачарованный звуком собственного голоса, отчего даже папочка начал обмякать на своем троне, не в силах противиться его занудству. Иные из кардиналов уже не выдержали, повесили головы на грудь, а те, кто помоложе, – слуги, секретари, конюхи и помощники послов, даже несколько молодых монахов – незаметно растворились в тенях под колоннами и принялись играть в кости или делиться сплетнями.

– Кто из них? – спросила Санча. – Кого бы ты выбрала, если понадобится?

Мне хотелось ей подыграть, хотя бы ради того, чтобы пощекотать нервы.

– Никто… – начала было я, но тут мой взгляд сам собой остановился на Альфонсо Неаполитанском.

Он сидел рядом с Джоффре и своим послом, делая вид, будто внимает проповеди доминиканца. И только сверху мне удалось разглядеть что-то на его коленях. Что? Салфетку? Нет. Книгу! У него на коленях лежала книга, в которую он заглядывал время от времени, легкими короткими движениями переворачивая страницы.

– Он читает, – недоуменно сказала я.

– Да, мой брат заядлый книгочей, – хмыкнула Санча. – Обожает Данте, Боккаччо, Петрарку и всех классиков. Запри его в узилище с книгой, и он умрет довольным. – Она помолчала. – Значит, он? Если бы ты могла, то выбрала бы Альфонсо себе в любовники?

Никто не задавал мне таких вопросов. Точнее, никто, кроме Чезаре, не разговаривал со мной так: только с ним я чувствовала, что мое мнение имеет значение.

– Ну? Ответ простой: да или нет.

Я перевела взгляд на Альфонсо. Свет лился на полированное золото его волос, а он сидел с безразличным видом, лаская страницы своей книги, словно чью-то кожу.

Я услышала собственное дыхание.

– Думаю, да.

– Я так и знала! – воскликнула Санча, отчего Бурхард и те несколько кардиналов, что еще не уснули, подняли головы. Она поманила меня пальцем, подзывая поближе. – И он будет счастлив такой возможности, могу тебя заверить. Он ни о чем другом не говорил со дня нашего прибытия, горевал, что не мог побеседовать с тобой наедине. Хочешь, я займусь этим? Думаю, это будет равноценный обмен: брат на брата.

Я будто споткнулась и потрясенно взглянула на нее:

– Брат?

Почему-то мне подумалось, что она имеет в виду не Джоффре.

– Ты не знала? – Она удивленно вытаращила глаза. – Я-то думала, что при всех курьерах и шпионах… – Она издала заливистый смешок. – В конечном счете он один из сыновей его святейшества.

Меня охватило облегчение.

– Так ты все же говоришь о Джоффре.

– Джоффре? – Она закатила глаза. – Я была с ним в постели единственный раз, в первую брачную ночь, как то требовалось, но я не полностью лишена нравственных принципов. Мне нужен мужчина, а не мальчик.

– Тогда, значит… ты имеешь в виду… – Я поймала себя на том, что не могу произнести его имя.

– Да, тебя и твоего брата. Чезаре Борджиа. Кардинала Валенсии. – Не дождавшись ответа, она добавила: – Мы поняли, что наше влечение взаимно, когда он приехал в Неаполь на коронацию Феррантино. Я очень сожалела, когда мне пришлось покинуть его, чтобы отправиться сюда, но сейчас я уже не так сожалею, потому что мы с тобой теперь друзья. Он сказал, что ты мне понравишься. Просил присматривать за тобой до его возвращения, потому что ты самая красивая, самая мягкосердечная женщина из тех, что он знает. Должна признать, его слова разбудили во мне ревность. Он говорил как мужчина, который не может забыть любовницу. Но я понимаю, почему он восхищается тобой.

Я сидела неподвижно, дожидаясь, когда моя ярость прорвется наружу. Я отвешу ей пощечину, назову шлюхой, потому что она именно этого и заслуживала! Наставила рога Джоффре с его же братом!

Но вместо этого всю мою душу заполнило облегчение, уже испытанное раньше. Мне полагалось бы злиться на нее. И на Чезаре. Но он никогда не скрывал своего отвращения к Церкви. В отличие от многих других кардиналов и епископов, в отличие от сотен женщин, которых принуждали к согласию, он делал только то, что было естественным для мирянина. Но еще более важным мне казалось то, что мы одолеваем проклятие матери. Чезаре взял себе любовницу. Он не чахнул из-за меня. Не покривил душой, когда говорил, что принимает мое решение.

– Ты не огорчена? – спросила Санча с беспокойством, какого я не ждала от нее. – Ты, вероятно, порицаешь меня за то, что я вышла замуж за одного, а в кровать легла с другим?

– Нет, – тихо сказала я.

Она ведь тоже делала только то, что для нее было естественно. Если уж Чезаре нужно иметь любовницу, то он, по крайней мере, выбрал принцессу, которая никогда не попросит у него больше, чем он может дать.

– Ну? Так ты согласна? – Она поспешила сменить тему. – Через несколько недель мой брат уезжает в Неаполь. До его возвращения у тебя не будет другого шанса.

Мне потребовалось одно мгновение, чтобы решить.

– Да. Давай так и договоримся. Между нами.

 

Глава 19

Я решила встретиться с ним в Biblioteca Apostolica, ватиканской библиотеке, в которой хранилась бесценная папская коллекция редких книг и кодексов, украшенных миниатюрами рукописей и древних свитков. Понаблюдав во время мессы за Альфонсо, который сидел с книгой на коленях, я сочла, что это идеальное место. Но Санчу мое предложение ошеломило.

– Не сад, не лоджия, даже не частный дом, а какой-то пыльный угол, набитый старыми бумагами? Лукреция, ты уверена? Вряд ли это годится для романтической встречи.

– Если я не ошиблась в твоем брате, он меня поймет, – заверила я.

В назначенный день я надела плащ с капюшоном и в одиночестве вышла из своего палаццо, сказав Пантализее и другим дамам, что папочка пригласил меня на ужин.

В детстве я однажды побывала в гулком зале библиотеки на цокольном этаже Апостольского дворца к северу от Cortile dei Pappagalli. Я все еще помню это место. Мой отец тогда был вице-канцлером при папе Иннокентии. Он взял меня за руку и провел через приемную, украшенную недописанными фресками, в громадное помещение, разделенное на четыре части, используемые как скрипторий. Высокие ряды полок доходили до сводчатых потолков. Я смотрела на все это восхищенным взглядом, и мне казалось, что полки сейчас рухнут под грузом книг и бумаг. Я отметила тогда специфический аромат влаги, смешанной с пылью, и странный сухой запах, который навеял мне мысли о пустыне, хотя я никогда не бывала в пустынях. Когда я сказала об этом, папочка ответил: «Это запах знания, farfallina».

Тот же запах встретил меня, когда я сегодня перешагнула порог. Ко мне навстречу поспешил старший библиотекарь в темной мантии и шапочке. Откинув капюшон, я оглядела уже дописанные фрески на стенах и потолке: живописные сивиллы разворачивали папирусы у ног Архимеда и Ктезибия Александрийского.

Библиотекарь посмотрел на меня через толстые стекла очков. Потом взволнованно сказал:

– Его высочество уже прибыл. Вы просили приватности, донна, и потому я закрыл архив для посетителей, сославшись на необходимость инвентаризации новых поступлений. Однако прошу вашего прощения, боюсь… но я должен подчеркнуть…

Он запнулся, и я скрыла удивление. Неужели этот суетливый маленький человек и в самом деле решил, что я собираюсь заниматься любовью на куче его драгоценных рукописей?

Я прикоснулась к его рукаву. Он вздрогнул.

– Вам не о чем волноваться. Обещаю, все останется на своих местах. Ничего неподобающего не произойдет, но я должна просить вас сохранить это между нами. – Я извлекла кошель из-под плаща. – Это вам за труды.

Оценив размер взятки, он покраснел.

Громко шурша юбками по полу, я прошла мимо него.

Библиотека показалась мне еще более переполненной, чем я помнила, если такое вообще возможно. Книги и папки не вмещались в отведенные им места, вываливались водопадом, образуя неустойчивые нагромождения. Вдоль стен на скамье лежали груды свитков и пирамиды нераспакованных ящиков, запечатанных моей любимой печатью с изображением папских ключей и быка. Я направилась к ним и тут услышала голос словно из ниоткуда:

– Насколько я понимаю, его святейшество имеет страсть к письменному слову.

Я повернулась, и перед моим взглядом материализовался Альфонсо, появившийся из прохода между полками.

В руках он держал книгу. На нем был зеленый шерстяной камзол и темные рейтузы, мягкие сапоги из нубука плотно обхватывали мощные икры. В растрепанных волосах застряли клочья паутины и даже обрывки пергамента, будто он рылся в сваленных здесь кипах. Лицо его выражало блаженное удивление, словно он погрузился в сон и не хотел, чтобы тот кончался.

– Мой отец всегда любил книги, – сказала я, когда он приблизился.

И осознала, что мы здесь только вдвоем. Стоя на полу, он был не так изящен, как сидя в седле, двигался немного неловко, словно тесная одежда сковывала его. Вероятно, дело было не в природной неуклюжести, а просто он, в отличие от иных моих знакомых, не стал тратить время на отработку каждого жеста. И одежда его казалась плохо подогнанной, потому что для него это не имело значения. «Вероятно, нагой он великолепен», – поймала я себя на мысли и тут же смутилась.

– Посмотрите, какая прелесть! – Он подошел и протянул мне книгу.

Вернее, это была переплетенная папка, явно старинная, что объясняло почтение, с которым он ее держал. Прошитая вручную, во влажных пятнах, с выцветшими чернилами, папка была открыта на странице с изображением гиганта в алом плаще, раздутом ветром. Гигант был обвит извивающимися змеями, будто веревками, а за его ребра цеплялись два страдающих херувима.

– Лаокоон, – сказала я. – Он был жрецом в Трое и попытался разоблачить уловку с конем. Он и его сыновья Антифант и Фимбрей были удушены морскими змеями, насланными богами.

– Вы знаете эту историю?

Он говорил бархатным грудным голосом без той хрипотцы, что я слышала на дороге.

– Да, знаю. Это пьеса Софокла, пересказанная в «Энеиде» Вергилия.

– Этой копии «Энеиды» более четырехсот лет. – Он, казалось, был поражен, словно не мог в это поверить. – Я нашел ее там, в конце, среди других манускриптов из Императорской библиотеки Константинополя. Вы знали, что у вас тут есть книги из павшего города?

– Нет. Но это не моя библиотека. Она принадлежит его святейшеству.

– Да. Глупо с моей стороны. Откуда вы могли знать обо всем, что здесь хранится? – Он неожиданно улыбнулся, и в уголках его глаз появились морщинки. – Боюсь, среди книг я теряюсь. Забываю обо всем.

– Да, я так и подумала.

Я улыбнулась ему в ответ, хотя и сделала шаг назад – боялась утонуть в его глазах. Вблизи стало видно, что в них нет ни зелени, ни серых пятнышек, как у Санчи. В них были янтарные крапинки, как кристаллики турмалина, которые в рассеянном свете приобретали золотистый оттенок. С его широкими скулами и нечесаной гривой, он напоминал молодого льва.

Мы стояли в неловкой тишине, не зная толком, что делать дальше. Потом он сказал:

– Присядем?

Я последовала за ним вглубь библиотеки в нишу, где он обустроил гнездышко – уложил потертые подушки, переместил книги и рукописи на кафедру поблизости. Воздух здесь казался более спертым и сумеречным, тени удлинялись по мере того, как солнце двигалось над Ватиканом.

Он показал на незажженный ручной фонарь на полу:

– Библиотекарь предложил мне его – сказал, что в такое время солнечный свет вреден для глаз, но я не могу себе представить открытый огонь здесь. Малейшая неосторожность – и все сгорит. – Его пробрала дрожь. – Мудрость тысячи лет превратится в прах, как сейчас во Флоренции.

– Вы имеете в виду костры, которые разжигают по приказу Савонаролы?

Я отодвинула в сторону несколько книг в нише и села. Это было правильное решение – надеть простое платье без всяких украшений. Он пробормотал извинения, взял книги и положил на пол так осторожно, будто они живые.

– То, что делает этот человек, ужасно! Отнимает у людей самые прекрасные вещи. Сжигает тот мир, который построили Медичи, – столько великолепных произведений искусства погибло безвозвратно. Говорят, самого Боттичелли вынудили бросить в огонь некоторые работы. Как можно требовать уничтожения красоты?

– Разве Савонарола не проповедует, что если мы хотим приблизиться к Богу, то должны отказаться от искушений, которые ведут нас к греху? Он не первый, кто хочет избавить мир от идолопочитания. Святой Бернардино из Сиены проповедовал то же самое. Оба заявляют, что тщеславие – наиболее вопиющий грех человечества, – сказала я, с удовольствием наблюдая за тем, как на его щеках появляется румянец.

– Вы верите в это?

– Не думаю, что моя вера имеет какое-то значение. Я женщина, одно из низших творений Господа, если верить Савонароле. Он приказывал сжигать в своих кострах представительниц моего пола или забивать камнями и вешать. У него армии детей рыскают по городу в поисках нечистых и неправедных.

– Да нет же, ваша вера имеет значение.

Он подался ко мне поближе, и я почувствовала исходящий от него запах знания: пыли, старых бумаг и едва ощутимый – его пота. Все это создавало неописуемый аромат. Он схватил меня за руку, не чувствуя той дрожи, которая при этом прошла по моему телу.

– Женщины не бездумные существа, созданные из ребра мужчины, чтобы вынашивать наше семя. Они тоже могут одарять мир знанием и искусством. Женщины на протяжении истории подняли нас до более высокой цели.

– Правда? – Я посмотрела на наши сцепленные руки.

Мои, казалось, потерялись в его – маленьких белых ковчежках, облаченных в красновато-коричневый бархат. Я снова посмотрела в его глаза, наслаждаясь физическим воздействием его взгляда.

– И кто же?..

– Ну, такие женщины, как… – Он прикусил губу. – Аспасия Афинская! – воскликнул он. – На нее среди других ссылались Платон, Аристофан и Плутарх. Она влияла на политические и художественные решения ее любовника Перикла, писала собственные сочинения, хотя ни одно из них не сохранилось.

– Но ведь она к тому же была куртизанкой?

– Да. – Он покраснел. – Но снискала уважение большинства знаменитостей ее эпохи. Ее единственную из афинских женщин приглашали на философские диспуты. А возьмите Гипатию Александрийскую. Она возглавляла школу платоников в ее родном городе. Сократ сообщает нам, что она настолько превосходила всех других, что ее можно назвать самым выдающимся мыслителем того времени.

– За что ее и забили насмерть камнями. – Я улыбнулась, чтобы сгладить мучительную гримасу на его лице. – Так что мы проделали полный круг до святого Бернардино и Савонаролы. Женщина, выражающая свои мысли, – опасное существо.

– Не для меня. – Он еще сильнее сжал мои руки и подтянул меня поближе; мне вдруг показалось, что мои пальцы размягчаются. – Я уважаю женщину, которая высказывает свое мнение, не боится бороться за свои убеждения и быть самой собой.

– Женщину? Или жену? – Он замер, пораженный, а я отняла руки. – Как, несомненно, понимает мой господин, это не одно и то же, по крайней мере для большинства мужчин.

Я хотела встать.

Он смотрел на меня:

– Я не принадлежу к большинству, как моя госпожа теперь уже наверняка заметила.

Больше он не стал брать меня за руку. И я остро ощутила, что, если сейчас я повернусь и уйду, он не попытается меня остановить. Он предлагал мне выбор, и мое сердце раскалывалось при мысли о том, что он из числа тех, кого я должна опасаться.

Он обладал силой, способной перевернуть все мое существование.

– Я с удовольствием провела с вами время, – сказала я, противясь желанию опустить ресницы в притворной скромности. – Благодарна вам, принц Альфонсо, за то, что просветили меня так, как я и не предполагала. Я навсегда запомню ваш урок.

– И я тоже. – Он встал. – Жалею лишь о том, что скоро должен возвращаться в Неаполь. А у меня такое чувство, что мы еще многое можем открыть друг другу. Вы позволите мне писать вам, донна Лукреция?

Не успев подумать, не успев усомниться, я поцеловала его. Он не вздрогнул, хотя от удивления замер на миг. Но потом его губы ожили и ответили. Отстранившись, я увидела то, на что и надеялась, – изумление на его лице, словно он вкусил что-то такое, чего никогда не сможет забыть.

– Да, – тихо ответила я, – вы можете мне писать.

Накинув капюшон, я развернулась, зная: задержись я еще немного, и буду вынуждена отдать ему то, что отдать пока не готова.

Как я и подозревала, Альфонсо Арагонский не попытался меня остановить.

Когда я вернулась, Пантализея расхаживала по внутреннему дворику моего палаццо.

– Где бы вы ни были, я буду молиться, чтобы он не оказался болтуном, – пробормотала она, увидев меня в воротах. – Это послание пришло несколько часов назад из палаццо вашего брата. Слуга сказал, дело срочное.

Я взяла у нее бумагу, всем существом ощущая тревогу. Очарование свидания рассеялось, как мираж.

– Я должна немедленно идти к нему! Чезаре вернулся. И он болен.

 

Глава 20

Я села в упряжные носилки и с Пантализеей и двумя сопровождающими отправилась в район Трастевере. Стемнело, туман окутал город, но узкие улочки и пьяцца были наводнены ворами, шлюхами и желающими пофорсить кондотьерами, ищущими развлечений под низкими карнизами. Факелы в руках вооруженных сопровождающих едко чадили. Двери и ставни таверн были широко распахнуты, изнутри доносился пронзительный хохот и звон кружек.

Когда мы добрались до палаццо Чезаре, мои сопровождающие постучали в ворота. Не отпирали целую вечность: я сжимала кулаки от нетерпения, а Пантализея взволнованно поглядывала из-под своего капюшона. Наконец донесся звук отодвигаемой щеколды.

Открылись боковые ворота. Мы вошли во двор и увидели дом моего брата, погруженный в темноту. Единичные факелы во внутреннем дворе проливали свет на кофры и сундуки, брошенные после приезда Чезаре из Неаполя, на тех же местах и с теми же веревками.

Перед нами встал открывший нам слуга. Даже не взглянув на него, я сказала Пантализее:

– Подожди здесь с охраной.

После чего сбросила капюшон и принялась подниматься на piano nobile, а потом поспешила по лоджии в апартаменты Чезаре.

Из темноты вынырнул чей-то силуэт, и я в испуге остановилась.

– Микелотто!

Я прижала руку к бьющемуся сердцу. Слуга моего брата поклонился. Во тьме я едва его узнала, но стоило ему заговорить, как его мрачный тон наполнил меня страхом.

– Донна Лукреция, вас не ждали.

– Не ждали? – Я вытащила смятую записку из внутреннего кармана плаща. – Я получила это послание от…

И вдруг я поняла, что не знаю, кто отправитель. Я стояла в нерешительности, но тут услышала за спиной Микелотто торопливые шаги. Он обернулся, и я увидела Санчу. Ее волосы были растрепаны, глаза казались огромными на осунувшемся лице. Мои страхи усилились. За все время нашего знакомства я впервые видела ее в таком состоянии.

– Лукреция, слава Богу! – Она схватила меня за рукав. – Где ты была? Я послала записку сто лет назад. Все это время жду тебя.

– Ты знала, где я была. В библиотеке. Ты сама помогла устроить…

Микелотто вклинился между нами, вынудив ее отпустить мое платье.

– При всем моем уважении, ваше высочество, – пробормотал он Санче, – не думаю, что мой господин хотел бы, чтобы сестра видела его в такое время. Не в том состоянии, в каком он сейчас.

Не давая Санче времени на ответ, я твердо сказала:

– Если я нужна моему брату, то хочет он видеть меня или нет, не имеет значения. – Расстегнув плащ, я уронила его на плиточный пол. – Прошу вас отойти в сторону.

Микелотто поднял мой плащ:

– Как скажете, моя госпожа.

Санча потащила меня к двойным дверям. Когда она остановилась, я всмотрелась в ее лицо:

– Ты написала, он болен? Что с ним? Лихорадка?

– Может, и лихорадка. – Голос ее дрожал. – Но я такой никогда не видела. Он приехал вчера. Не хотел, чтобы кто-нибудь знал об этом. Попросил меня встретить его здесь, сказал, что мы должны обсудить кое-что важное. Я, естественно, тут же пришла. Думала, он хочет…

– Да, – сказала я, сгорая от нетерпения. – Я знаю, что ты подумала. А что говорил он?

– Он, казалось, был в полном порядке. – Она принялась ломать руки. – Красив, как всегда, румян от солнца, и никакой усталости после скачки. Но он… он был в бешенстве. Как только я вошла в его комнату, он впал в неистовство.

– В неистовство? – Мне хотелось схватить ее, силою вытрясти из нее слова. – Из-за чего?

– Из-за Хуана.

Я застыла.

– Хуана? Но он же в Испании.

– Скоро он будет здесь. – Дрожа, Санча дышала ртом. – Отец вызвал Хуана. Жена-испанка родила сына, и его святейшество решил, что Хуан должен вернуться и возглавить военные действия против Орсини в Романье. Они отказываются присоединиться к Священной лиге, и твой отец хочет наказать всю их семью за помощь французам и призывы лишить его папского престола. Его святейшество хочет, чтобы Хуан стал гонфалоньером Папского государства.

– Хуан? Наш гонфалоньер? – Я чуть не рассмеялась от удивления. – Per Dio, это же несерьезно! Хуан ничего не понимает в командовании армией.

– Чезаре так и сказал. – Она снова взяла меня за руку, и я почувствовала лед ее пальцев. – Лукреция, он был в бешенстве. Я никогда его таким не видела. Он говорил… страшные вещи. Начал швыряться всем, что попадало под руку. Он словно разум потерял. Пот с него градом катил. Он так побледнел – я и в самом деле подумала: у него лихорадка. И до сих пор так думаю. Похоже, он очень болен. Я считаю, у него…

– Что? – Я с такой силой сжала ее руку, что она поморщилась. – Что, по-твоему, у него?

– Французская болезнь.

На страшный миг у меня потемнело в глазах.

– Невозможно, – пробормотала я. – Он всегда был сильный, здоровый. Если не считать приступа болотной лихорадки в детстве, Чезаре ни дня в жизни не болел.

– Он вышвырнул меня из комнаты. – Она отстранилась, сдвинула лиф своего платья и показала мне синяк на плече. – Он своими руками сделал это со мной! Я пыталась его урезонить, говорила, что не стоит так беситься, а следует сказать о своей озабоченности его святейшеству и отец прислушается к нему. Даже сказала, что сама могу поговорить с его святейшеством, – ты же знаешь, как он ко мне расположен. Но Чезаре стал грозить мне, обещал задушить, если я скажу кому-нибудь хоть слово. А потом вышвырнул из комнаты как собаку.

В ее глазах заблестели слезы. Грубость Чезаре привела ее в ужас. Хотя Санча и казалась многоопытной женщиной, ей едва исполнилось восемнадцать лет и свою жизнь она провела в изнеженной атмосфере королевского двора. Одно дело, если ты играешь роль соблазнительницы перед восторженными поклонниками, и совсем другое – когда с тобой обходятся как со шлюхой.

– Я его люблю, – сказала она. – Правда люблю. Он самый очаровательный из мужчин, каких я видела, но сегодня он меня напугал. Я словно заглянула в глаза сумасшедшего. Был один момент: он подошел ко мне и я почувствовала, что он готов меня убить.

– Не думай так. – Я обняла ее. – Если то, что ты говоришь, правда, то он не в себе. Отец всегда пренебрегал им и возвышал Хуана. От этого недолго было сойти с ума. Чезаре столько лет прилагал все силы, чтобы доказать свою полезность. Ему такое отношение нестерпимо. Но я уверена, – я убрала волосы с ее лба; на лице ее было выражение изумленного ребенка, – что он не желал тебе зла. Он попросит прощения. Будет жалеть о том, что сделал. Уже жалеет.

– Да. – Она отчаянно закивала. – Я точно так же думала. Поэтому и позвала тебя. Ты его любимая сестра. Он всегда с таким восхищением говорит о тебе. Я не хотела прерывать твою встречу с Альфонсо, поэтому прислала записку твоей горничной, но подумала…

– Понимаю. Я поговорю с ним. – Я улыбнулась, чтобы поднять ей настроение, хотя мои дурные предчувствия все время нарастали. – Пусть Микелотто проводит тебя в твое палаццо, а я тебе пришлю записочку.

– Спасибо, Лукреция, – дрожащим голосом прошептала она и поплелась к ждавшему нас Микелотто.

Когда тот увел Санчу, я повернулась к двери. Помедлила несколько мгновений, думая: не лучше ли – или, по крайней мере, не умнее ли – не трогать Чезаре, пока он не придет в себя. Но слова Санчи, что он может быть болен, томили меня дурным предчувствием. И вот я уже стучала в дверь.

– Чезаре, это Лукреция, – не допускающим возражений голосом позвала я. – Впусти меня.

Ответом мне было молчание, эхо замерло в лоджии. Доносились слабые звуки гульбы за стенами палаццо – люди на улицах беззаботно проживали вечер.

Потом я услышала, как в замке поворачивается ключ. Дверь приоткрылась.

Я надавила на нее и вошла.

Хотя занавеси на дальнем окне были наполовину содраны с карнизов и свет луны проникал внутрь, в комнате стояла тьма, и потому я ступала с опаской. Под ногами хрустели какие-то осколки. Когда глаза привыкли к темноте, я разглядела, что все перевернуто вверх дном: столы лежат на боку, тяжелые стулья опрокинуты, скатерти с буфетов сорваны. Везде разбросаны тарелки, подсвечники, графины и кубки.

– Чезаре? – прозвучал в тишине мой дрожащий шепот.

Спиной ко мне он вышел из-за углового буфета. Я видела его силуэт на фоне окна с сорванными занавесями. Рубаха мешком висела на нем; обрисованный лунным светом, он был похож на полупрозрачный призрак.

Я двинулась к нему. Почувствовав мои пальцы на своей руке, он сказал тихим ровным голосом:

– Тебе не следовало приходить.

– Санча просила. Она очень беспокоится за тебя. Считает, что ты, возможно, болен.

Он не шелохнулся. Я попыталась повернуть его к себе лицом, но он резко дернулся, избегая моего прикосновения, и тем невольно выдал себя.

Я была потрясена. Он сильно похудел, бронзовый неаполитанский загар на его лице приобрел землистый оттенок. Расшнурованный ворот рубахи, промокшей от пота, прилип к груди, словно он только что вымылся и оделся, не вытершись. Он снова коротко подстриг волосы, наверное, чтобы лучше переносить неаполитанскую жару, и с таким ежиком на голове напоминал изголодавшегося бандита.

– Чего ты хочешь?

– Пресвятая Дева, посмотри на себя! Ты же болен! – Я протянула руку к его лбу. Он дернулся. – Чезаре, мы должны вызвать отцовского врача Тореллу. Ты горишь, тебя лихорадит.

– Ерунда! – Он снова дернулся, освобождаясь от моего прикосновения. – У меня горячка. Пройдет.

– Горячка? Тогда ты должен быть в кровати. Под наблюдением врача.

– Я тебе говорю – это ерунда! Я принимаю какое-то поганое лекарство. Мне не нужно, чтобы Торелла или ты суетились вокруг меня. – Он распрямил плечи. – Возвращайся в свое палаццо. Продолжай играть в дурацкие игры с Санчей. Оставь меня в покое!

– Как ты можешь так говорить со мной? Если ты болен, тебе нужен уход. В противном случае покоя не видеть мне самой.

Неожиданно он схватил меня за плечи, сжимая до боли.

– Поздно беспокоиться! – прорычал он. – Или ты не знаешь? От меня все отреклись.

Мне хотелось оттолкнуть его, напомнить, что я ему не какая-то любовница, с которой он может обращаться как угодно. Но я сдержалась. Санча была права: он не в себе.

– Я слышала. Санча мне сказала. Она говорила, что ты грозил задушить ее за это. Папочка вызывает Хуана домой, чтобы возглавить кампанию против Орсини, и дает ему должность гонфалоньера.

– Да, пока я в Неаполе был его лакеем, отец решил наделить нашего брата полномочиями, которые выставят нас идиотами перед всей Италией. Я уже не говорю о том, что наш братец даже в трезвом состоянии едва способен извлечь меч из ножен. Но отец считает, что может сделать его главнокомандующим папской армией.

– Чезаре! – Я с трудом сохраняла спокойствие. – Он и тебе оказал честь. Назначил кардиналом. Отправил своим представителем в Неаполь. Ты слишком строго судишь его после всего, что он вынес. Он дает тебе все, что может…

– Все, кроме свободы. Все, кроме того, что выбираю я. – Он грубо расхохотался, и мороз подрал меня по коже. Санча не преувеличивала. Он и в самом деле словно одичал. – Но ты, конечно, должна его защищать. Всегда послушная дочь, как говорит мама, даже если ты изо всех сил цеплялась за свою драгоценную девственность напоказ всему миру, а за его спиной пыталась заманить к себе в постель этого мужлана – братца Санчи.

– Как ты смеешь?! – Мне пришлось сжать кулаки, потому что слишком велико было желание ударить его. Даже тревога за его здоровье от возмущения отступила. – Я бы никогда такого не сделала! И какое ты имеешь право швырять мне такое обвинение, когда сам…

Его злобная ухмылка заставила меня замолчать.

– Что – сам? Почему ты не продолжаешь, Лючия?

– Нет нужды говорить. Сам знаешь, чего ты хотел.

– Знаю. И до сих пор хочу. Но ты пренебрегла мной. Ты отказала мне, потому что должна беречь себя для того, кого считаешь достойным. Валяй. Отдай себя кому хочешь, только не прибегай ко мне как сумасшедшая, потому что мне якобы нужны твои заботы. Я не хочу твоей жалости или притворной любви. Я больше не хочу тебя, не нуждаюсь в тебе!

Я попятилась. На лице его вновь отразилась жажда насилия, так напугавшая Санчу. В призрачном лунном свете мне показалось, что его глаза налиты сплошной чернотой, будто ярость поглотила его зрачки, и вот я уже видела перед собой злобного чужака, пожиравшего меня глазами.

– Чезаре, – запинаясь, проговорила я, – ты не в себе.

Какое-то страшное мгновение под его взглядом я пятилась к двери; осколки хрустели у меня под ногами, а я думала, что он кинется на меня. Я почти чувствовала на себе его руки и готовилась к удару. Потом он испустил мучительный стон. Пошатнулся, согнулся пополам, словно его скрутил приступ боли. И тогда я ринулась к нему.

– Нет, не подходи!

Слезы потекли по его щекам, смешиваясь с по́том, мокрая рубашка стала совсем прозрачной, и я видела за ней контуры его груди.

– Позволь мне помочь тебе! – взмолилась я. – Я люблю тебя, Чезаре. Мне невыносимо видеть тебя в таком состоянии!

Судорога снова исказила его лицо.

– Ты мне не поможешь. Мне никто не поможет. От того дьявола, который мучит меня, невозможно избавиться. Он все равно добьется своего. Оставь меня. Лучше спасайся сама.

Это твое проклятие, яд, который внутри тебя.

Слова матери всплыли в памяти и поразили меня, как клинок.

– Нет в тебе никакого дьявола. – Мое возражение прозвучало неубедительно. – У тебя горячка. Ты сам не знаешь, что говоришь.

Он уставился на меня:

– О, я знаю! Мой дьявол – ненависть. Пока Хуан жив, он будет стоять у меня на пути. Я обречен вечно оставаться в его тени и никогда не стану тем, кем мог бы стать.

– Что… что ты собираешься делать? – прошептала я.

– То, что должен. Жребий брошен. Фортуна поворачивается ко мне спиной. А пока пусть мир будет предупрежден. – Он протер рукой лоб и отошел назад, в тень шкафа. – Тебе пора идти. Оставь меня.

Только сейчас я заметила кого-то в дверях – щегольскую фигуру в кожаном костюме, в шляпе с пером и с черной маской на лице, из-под которой виднелись только блестящие глаза и зубы. Но я сразу же поняла: это Микелотто.

– Моя госпожа, вам пора возвращаться в палаццо Санта-Мария.

Он подошел с моим плащом в руках и накинул его мне на плечи, потом вытащил из кармана еще одну маску и надел мне на лицо. Я пыталась воспротивиться, но он пробормотал:

– Рим ночью небезопасен – вас не должны узнать. Не хотелось бы, чтобы с вами случилось несчастье.

Через отверстия в маске я попыталась разглядеть Чезаре. Он был почти невидим – сидел недвижимо на корточках у буфета.

– Не делай себе хуже, чем уже есть, – сказала я.

Мой брат не ответил, а Микелотто повел меня из комнаты.

По пути в палаццо Пантализея сжимала мою руку, а в ушах у меня звучали слова Чезаре, услышанные в Пезаро. Теперь казалось, с тех пор миновала тысяча лет.

Наступила новая эпоха – эпоха Борджиа. И я буду ее бичом.

* * *

Санча появилась у меня несколько недель спустя. Она явно пришла в себя и отринула мое объяснение, что Чезаре и в самом деле болен, но выздоравливает. Я решила, что ее маска безразличия – единственный известный ей способ защититься от той боли, которую причинил ей Чезаре. По правде говоря, я с тех пор не имела от него никаких сведений, мои послания в палаццо оставались без ответа. Но я полагала, что ему стало лучше, – иначе бы меня известили.

Санча хотела поговорить не о Чезаре, а о моем муже: верны ли слухи?

– Мне сказали, что он вернулся, не добившись никаких особых успехов. Лишь вел наблюдения издалека, облаченный, конечно, в соответствующие доспехи, а наши солдаты тем временем изгоняли этих ужасных наемников из Романьи. Это правда? Он теперь здесь?

Я кивнула и невольно поморщилась. Джованни и в самом деле вернулся и, обосновавшись в своем крыле моего палаццо, тут же превратился в предмет насмешек. Все знали, что он не снискал славы в стычках, которые пробивали путь для нашей грядущей кампании против Орсини. А потому просто прятался. Я едва выносила его вид, когда он попадался мне на пути. К счастью, это случалось редко. Так я ей и сказала.

– Я почти с ним не говорила. Он меня избегает.

– Что еще он может сделать? Он унижен. – Она помолчала, глядя на меня. – Но не настолько, чтобы воздержаться от просьбы к его святейшеству позволить ему осуществить свои права супруга. Ты мне не говорила, моя скрытная Лукреция, что в вашем брачном договоре есть некая статья.

В ее голосе звучал упрек. Я пожала плечами, будучи не в настроении посвящать ее в грязные подробности:

– Да это никакая не тайна. И теперь тот пункт не имеет значения, поскольку я достигла зрелости.

– Безусловно. Многие женщины моложе тебя считаются зрелыми. Но его святейшество не собирается объявлять об этом. И к тому же он сказал Джованни, что после его недавней постыдной военной неудачи он не хочет, чтобы тот повторил ее в твоей постели. – Подозрение закралось в ее голос. – Джованни, конечно, стал возражать, утверждал, что никто не может бесконечно отказывать ему в законных правах мужа, но его святейшество предупредил, что если он осмелится прикоснуться к волоску на твоей голове, то он упечет его в замок Святого Ангела – пусть там спит с крысами.

Меня почти не удивило, что Санча знает о встрече моего отца с Джованни. Если где происходили скандалы, то Санче непременно становилось о них известно. И я, услышав новости от нее, успокоилась: воля папочки будет держать Джованни на расстоянии от меня. Мне не хотелось говорить о нем, а потому я наконец решилась спросить, не общалась ли она с Чезаре.

Она вскинула брови:

– Хотя для меня это и мучительно, но нет – не общалась. Он ни разу меня не позвал и даже извинения не прислал, а ты еще заверяла меня в его скором и униженном раскаянии. Могу только сказать: по моему мнению, он заслужил свою участь.

– Почему ты так говоришь? – У меня внезапно перехватило дыхание.

Неужели его болезнь усугубилась? А я-то думала, что он выздоравливает!

– Ты ведь его видела, да? – Она пожала плечами. – Когда гордыня человека переносит такой удар, он не способен думать ни о чем другом.

Ее слова воскресили мои страхи того вечера. Французская болезнь тут ни при чем, просто разочарование обострило обычную горячку Чезаре. Стало понятно, почему он прячется в палаццо: сначала ему нужно взять себя в руки. Те ужасные слова, что он говорил мне, жестокие чувства, которые я видела в его глазах, – все это способы, которыми он облегчает свое бремя, как Санча свое – с помощью внешнего безразличия. Таким образом он борется с мыслью, что пока он закован в кандалы своей службы Церкви, Хуан свободен пожинать славу мечом. И все же беспокойство не покидало меня, пока Санча не вытащила из складок своей юбки кусок пергамента и не бросила мне на колени.

– От Альфонсо, – сказала она, не обращая внимания на Пантализею, которая сидела поблизости и при этих словах устремила на нас пристальный взгляд. Моя Пантализея после нашего посещения Чезаре стала еще больше дрожать надо мной. – Он ждет твоего ответа.

– С каких пор замужние дамы отвечают на письма мужчины, если он им не отец и не муж? – спросила Пантализея.

– А с каких это пор служанки учат своих господ? – сердито спросила Санча.

– Да, с каких пор? – повторила я, в волнении глядя на письмо.

Движением руки я выпроводила Пантализею, пока она не сказала чего-нибудь еще, потом повернулась к окну и сломала печать.

Письмо от Альфонсо. Я увидела почерк и стиль человека, не только много пишущего, но и знающего толк в литературе.

Донна,

пишу это письмо, жалея, что я не с вами. Я еще не добрался до моего родного города, но меня уже предупредили, что там хозяйничают наемники, брошенные французами. Поэтому по прибытии буду занят собиранием сил, необходимых для изгнания порчи из наших владений.

Несмотря на мою названную выше обязанность, я каждый час думаю о вас. По ночам, закрывая глаза, я вижу ваше лицо и вспоминаю наш короткий разговор в библиотеке. Можете считать меня глупцом за то, что я раскрываю простые тайны моего сердца, которое не обучено искусству куртуазии, но воспоминания о вас поддерживают меня, bella signora mia, как и надежда на то, что в один прекрасный день мы встретимся снова.

Его письмо не было подписано на тот случай, если попадет в чужие руки. И все же я слышала его голос за этими словами и поражалась тому, что принц, которого я едва знала, может питать ко мне такие чувства. Я тоже ощущала притяжение между нами, помнила тот безмятежный час, который мы провели вместе, забывшись в мире наших общих интересов. Но тот час уже терялся в прошлом, заслоненный моей встречей с Чезаре и возвращением Джованни. Теперь его письмо вернуло мне воспоминания. Я никогда не получала таких посланий, написанных от сердца и искренних. Прочтя его еще раз, я сказала Санче:

– Я должна тщательно продумать ответ.

– Не думай слишком долго, – предупредила она. – Он умрет от горя, если ты будешь медлить.

Но написать ответ у меня не нашлось времени, потому что вскоре нас захватили приготовления к приезду Хуана. Несколько недель жаркого лета папочка отдавал все свое свободное время и деньги на организацию грядущей встречи. Даже брусчатка площади Святого Петра была отмыта от грязи, бродяги и нищие упрятаны в тюрьму, чтобы не испачкали позолоченные арки, построенные на дороге, по которой должен был проехать Хуан.

И вот уже мы жарились на безжалостном августовском солнце, облаченные в лучшие наряды, на обтянутом бархатом помосте, чтобы встретить моего брата, возвращающегося из Испании.

Вдалеке зазвучали трубы. Мы с Санчей сидели на подушках, и я посматривала на другую сторону помоста, пытаясь поймать взгляд Чезаре. Я видела его впервые после моего визита в его палаццо, и к тому же это было его первое официальное появление. Я с облегчением отметила, что он не кажется больным. Он все еще был слишком бледен, под глазами синели тени, но он выглядел таким изящным в своих алых одеждах, шапочка облегала его коротко стриженную голову, руки без перстней были сложены перед широким поясом.

– Он уже близко, – услышала я довольный шепот папочки. К моему удивлению, он обращался к Чезаре. – Я слышу приветственные крики. Наш возлюбленный Хуан дома!

Мне вдруг захотелось встать с подушки и горячо возразить отцу, но этот порыв смутил меня. Всю свою жизнь я готова была целовать землю, по которой он ходит. Но его нежелание видеть ту боль, что прячется за внешней безупречностью Чезаре, едва не заставило меня закричать на весь Рим: у папы Александра VI не один сын, и если он не умеет воздавать им должное в равной мере, то рискует обречь всех нас на…

Одобрительный рев отвлек меня: на площадь вступала процессия. В окружении множества придворных Хуан сидел на жеребце под чепраком из парчи с золотой нитью и звенящими колокольчиками. Его алая шапочка и бархатный дублет цвета темной охры были так густо усажены драгоценностями, что он сиял ярче солнца. Его окружала диковинная свита: мавры в тюрбанах, кувыркающиеся шуты, карлики, марширующие в бархате того же цвета, что и на нем. Следом за ним ехал облаченный в роскошные одежды (оплаченные, как всегда, нами) Джованни, который еще раньше, как было предусмотрено церемонией встречи, уехал к Порта Портезе.

Лицо Джованни привлекло мое внимание. Я никогда не видела его радостным, а теперь он, казалось, преобразился, посветлел, даже похорошел слегка, словно возвращение Хуана зарядило его новой энергией. Я не верила своим глазам, вспоминая с отвращением его совокупление в моем палаццо с Хуаном и Джулией. Я так увлеклась, что не почувствовала, как Санча щиплет меня за руку, пока она не прошипела:

– Лукреция, ты должна встать. Его святейшество поднялся на ноги!

Я встала, поправив свое великолепное, хотя уже и чуть помятое серебряное платье. Пропитавшись по́том, оно липло к телу.

Папочка шагнул к краю возвышения.

– Мой сын! Хуан, hijo mio! – выкрикнул он.

Толпа, которую всегда трогала его отцовская любовь, обезумела.

– Гандия! Гандия! – разносилось по площади с такой силой, что я опасалась, как бы не рухнули хрупкие статуи базилики.

Хуан спрыгнул с коня и под звон колокольчиков поднялся на возвышение, где ждал папочка.

– Помилуй нас Господи, у него что, колокольчики и на одежде? – шепнула Санча мне на ухо.

Я с трудом сдержала смешок: театральным жестом Хуан снял мантию в мавританском стиле, с крохотными серебряными колокольчиками, и швырнул себе за спину. Она упала ворохом материи, издав нежный звон.

Толпа залилась смехом. Совершенно непреднамеренно Хуан свел свое триумфальное возвращение к комедии.

Я снова покосилась на Чезаре. Он стоял неподвижно рядом с пустым папским троном, его угловатый профиль выражал бесстрастие.

Папочка обнял Хуана, кардиналы зааплодировали, люди принялись кидать вверх цветы. Из замка выстрелила пушка. Только тогда на губах Чезаре появилась ледяная улыбка.

 

Глава 21

– Не кампания – сплошная катастрофа.

Услышав голос Чезаре, я остановилась перед полуоткрытой дверью в приватный кабинет отца. За стенами дворца бушевала буря, швыряла градины в окна, сотрясала стекла.

Я решила нанести папочке внезапный визит: он долгое время был занят подготовкой к крещенским праздникам и я его не видела. В сентябре он провожал Хуана, недавно назначенного гонфалоньером, в поход во главе армии. Я почти совсем не видела брата до его отъезда, но слышала о стычках между ним и Чезаре. После Рождества весь папский двор словно впал в спячку. Курия ушла на каникулы, кардиналы разъехались по своим палаццо. Папочке тоже нужно было бы насладиться давно заслуженным отдыхом, но после нескольких просьб об аудиенции, на которые он не ответил, я решила воспользоваться тайным ходом из палаццо Санта-Мария в Ватикан. А теперь вдруг поняла, что не могу заявить о своем присутствии. Отмахнувшись от стражников, стоявших с каменными лицами в коридоре, я прильнула к щели. В комнате я увидела Чезаре за столом, на котором лежали разные бумаги, в том числе похожие на карты. Папочка сидел в большом кресле, задумавшись и подперев щетинистый подбородок кулаком. Я понимала, что должна дать знать о себе, но вместо этого стояла, прячась за дверью и пытаясь разобрать, чем они заняты.

– Не рановато ли для таких мрачных прогнозов? – проворчал отец. – Война еще не закончилась.

– Можно считать, что закончилась. – В голосе Чезаре не было и намека на возражение, хотя он хмурился. – Никто не верит, что у нас есть какие-то варианты, кроме как искать соглашения с Орсини и их союзниками.

– Соглашения?! – воскликнул папочка. – Я скорее заложу собственный трон. Твой брат, может быть, пока и не добился успехов, но ему удалось захватить двенадцать крепостей, принадлежащих Орсини, включая Скрофано и Формелло. Тебе что – мало?

В ожидании ответа Чезаре я затаила дыхание. Я помнила его слова в ту страшную ночь о дьяволе, которым он одержим, помнила его ледяную улыбку во время встречи Хуана. Я знала, что поступаю нехорошо, подслушивая, но сцена в кабинете приковывала мое внимание. Впервые я видела отца и брата наедине за разговором, который не предназначался для чужих ушей.

– Мы оба знаем, что Хуан не занимал никаких крепостей, – наконец сказал Чезаре. – Он может сколько угодно заявлять о своих успехах, но на самом деле это сделал его командующий, синьор Урбино, который руководил осадами. К несчастью, Урбино был ранен во время последнего штурма, и ему пришлось оставить армию, а потому Хуан сам руководил захватом Браччано – главной крепости Орсини.

– Да-да, – заворчал папочка. – Мы всё это знаем.

Его слова заставили меня пожалеть о том, что я не уделяла должного внимания военной деятельности Хуана: Санча постоянно отвлекала меня, побуждая написать Альфонсо ответ на его послание, с чем я и так уже затянула.

Донесся звон графина. У меня перед глазами появился любимый слуга папочки Перотто, чтобы наполнить кубок. Присутствие красавца-мажордома придало мне уверенности. Разговор отца с Чезаре явно не был тайной, если его мог слышать Перотто.

Чезаре хранил молчание.

– Ну? – гаркнул отец.

Но в голосе его не было гнева: он словно хотел разбудить в себе нетерпение, которого не чувствовал.

– Ну хорошо, – произнес Чезаре, и я услышала шуршание бумаги. – Здесь говорится, что, пока Урбино выздоравливал, Хуан не сумел захватить замок. Дожди превратили землю в болото, а потому он не мог использовать кавалерию. А еще он решительно недооценил донну Бартоломеа, жену Вирджинио Орсини, которая из рода Браччано и которая отказалась сдаться по приказу Хуана. Ее упрямство и погода остановили нашу армию. Она отправила послание Хуана обратно в его лагерь, привязанное к хвосту осла. Хочешь услышать, что там было написано?

Мой брат сделал паузу.

– А у меня есть выбор? – спросил папочка.

– Послание было таким, – тихо сказал Чезаре, так хорошо владея собой, что лишь близко знакомый с ним человек мог бы расслышать презрение в его голосе. – Я цитирую: «Дайте мне пройти, я посланник к герцогу Гандия».

Я подавила смешок, а папочка со злостью проговорил:

– Эта сучка Орсини еще пожалеет, что посмела издеваться над нами.

– Возможно, – ответил Чезаре, – но пока, боюсь, жалеть приходится нам, потому что после ее выходки мы ничего не можем сделать. Слух об этом плевке распространился среди солдат, и наши люди потеряли веру в Хуана. Но пока он призывал их соблюдать хоть какое-то подобие порядка, бароны Романьи прислали подкрепление для защиты донны Бартоломеа, и они прогнали всю нашу армию в Сориано, где мы и потерпели поражение. Последнее сообщение пришло от самого Урбино. Он пишет, что пытался сражаться даже раненный, но его взяли в плен. Просит заплатить за него выкуп согласно обычаю. Хуан, кажется, тоже получил рану в лицо. Когда он оправится настолько, что сможет сесть в седло, то будет просить у тебя позволения вернуться в Рим.

– Это невозможно! – Я увидела, как папочка поднялся из кресла и направился прямо ко мне, застывшей за дверью. Но он подошел к Чезаре, выхватил у него письмо, прочел. Голос его охрип от ярости. – Не может быть! Хуан не должен покидать поле боя. Мы еще не нанесли удара по Орсини. Если он отступит, тогда и вправду все будет потеряно. Мне придется искать мира. Вся Италия станет смеяться над нами.

Именно такой минуты давно и ждал Чезаре: наш отец сам подтвердил, что Хуан ни к чему не годен. Но Чезаре только вздохнул:

– Война закончена. Хуан ранен, а его командующий в плену. Мы должны проглотить нашу гордость, предложить Орсини перемирие и начать переговоры о возвращении их крепостей, иначе против нас поднимется вся Романья. После того как они сумели противостоять французам, мы не можем позволить себе продолжать кампанию. Может быть, позднее, – добавил Чезаре, – когда Хуан полностью оправится, мы попытаемся снова. Если вернуть им их замки и дать денег, чтобы компенсировать потери, они успокоятся.

Меня удивили великодушные слова брата, но не реакция папочки. Он швырнул кубок, и тот с металлическим звоном ударился о стену. В наступившей тишине я отчетливо слышала тяжелое дыхание отца. Потом он сказал:

– У нас остается вечный вопрос о Лукреции.

Я замерла.

– Да, – ответил Чезаре после небольшого раздумья. – Но полагаю, с этим можно подождать. Мой разговор с Джованни ни к чему не привел. Он отказывается признать недействительность их брака на основе…

Я вдруг почувствовала чьи-то пальцы на своей руке и резко развернулась. Прежде чем я успела крикнуть, Санча другой рукой зажала мне рот.

– Ш-ш-ш, – произнесла она одними губами и потащила за собой в коридор.

Я вырвала руку в досаде и смущении, что меня застали у дверей папочки.

– Извини, что прервала, – сама знаю, сколько всего можно узнать таким путем. Но твой муж в ярости. Ты должна немедленно вернуться, иначе он разнесет твое палаццо в щепки.

Спеша по лестнице в мои апартаменты, я слышала крики и грохот, как будто в передней что-то переворачивают. Возможно, стол с графином или буфет с тарелками. Потом раздался крик Пантализеи:

– Signore, per favore! Моя госпожа пошла к его святейшеству, я настаиваю, чтобы…

– Прочь отсюда! – взревел Джованни.

Санча вытащила из-под плаща маленький кинжал. Ее лицо помрачнело. Мы перешагнули порог, мое горло сжималось от страха. Передняя оказалась разгромленной: на ковре лежали перевернутые стулья и осколки фарфора. Мои дамы жались к двери спальни, а Джованни наступал на них, когда услышал, как мы с Санчей вошли. Тогда он развернулся, его качнуло. Глаза прищурились и налились пьяной яростью.

– Я имею право, – пробормотал он, указуя на меня пальцем. – Я имею право, черт бы тебя побрал!

Неожиданно на меня снизошло ледяное спокойствие.

– Боюсь, что понятия не имею, о чем вы говорите. И точно так же не понимаю причин столь непристойного поведения, синьор.

– Тебе следует бояться. – Он сделал нетвердый шаг в мою сторону. – Потому что я имею право, а не твой вероломный брат, черти бы его взяли, и не твой боров-отец! Ты моя жена. Моя! Никто не может этого опровергнуть. Никто не осмелится сказать, что я не мужчина.

Краем глаза я увидела, как Санча обнажила кинжал и спрятала его в ладони. Я молила Бога о том, чтобы она проявила сдержанность. Несмотря на все его угрозы, Джованни слишком налился вином и не представлял опасности.

– Вы пьяны, синьор. Мы сможем поговорить, когда вы протрезвеете.

Он моргнул, словно мой ледяной тон остудил его, потом зарычал:

– Ты думаешь, в вашей выгребной яме у меня мало советников? Вы, Борджиа, не единственные, кто покупает глаза и уши. У меня тоже есть люди, которые шпионят для меня. И я прекрасно знаю, что планируете вы с вашим папочкой.

– Ничуть не сомневаюсь. И тем не менее меня абсолютно не интересует, что говорят вам ваши шпионы.

Пантализея подошла к нему сзади:

– Синьор, моя госпожа не желает вас видеть…

Вскинув руку, Джованни ударил Пантализею по лицу. Она отлетела на других женщин, те вскрикнули: она упала среди них с разбитым носом. Потекла кровь.

– Bruto! – Санча бросилась на него. – Ты думаешь, ты такой смелый – бить женщин? – Она размахивала кинжалом. – Посмотрим, какой ты будешь смелый, когда я отрежу тебе яйца.

– Так тут и еще одна шлюха Борджиа, – ухмыльнулся Джованни. – Отлично! Я отымею вас обеих, как до меня Чезаре и его святейшество.

Санча замахнулась на него кинжалом, но я обхватила ее и задержала. Потом сказала, выйдя вперед:

– Вы немедленно уйдете отсюда. Если нет, если вы посмеете повторить подобную клевету мне или кому-либо еще, я расскажу моему отцу и всему миру, кто вы такой. Все узнают, что вы можете иметь дело с женщиной, только если мой брат Хуан в то же самое время берет вас сзади, как турка.

Он уставился на меня, открыв рот.

– Да, – продолжила я, глядя в его выпученные от ужаса глаза. – Я была там. Все видела. Я воспользовалась этим, чтобы уничтожить Джулию Фарнезе. То же самое я сделаю и с вами, если вы дадите мне повод.

– Нет… – Казалось, голос изменил ему. – Невозможно. Я не… Ты не имеешь права…

– Имею, – улыбнулась я. – И я им уже воспользовалась. Вы забыли, что там в двери есть глазок? Там был и Джем – он мне все и показал. И хотя он мертв, но я-то жива.

Джованни не шевелился. Не говорил ни слова. Я почувствовала, как схлестнулась наша взаимная ненависть, наше презрение друг к другу. Потом он прошептал:

– Ты об этом пожалеешь.

– Не думаю, что я буду жалеть о чем-то в связи с аннулированием нашего брака.

Джованни мог отказать в просьбе Чезаре аннулировать наш брак, но, если я пригрожу раскрыть его грязную тайну, он будет вынужден согласиться.

Руки его сжались в кулаки. Я посмотрела на них:

– Только троньте меня, и я попрошу его святейшество заставить вас признаться не только в вашей неспособности осуществить свои супружеские права.

Со сдавленным всхлипом он вышел, пошатываясь, по пути боком задел моих женщин. И только теперь моя решимость схлынула.

– Он меня никогда не простит, – пробормотала я Санче.

– Если сейчас ты сказала правду, то тебе не нужно его прощение. Джованни Сфорца может быть пьяным дураком, но даже дураки понимают, когда следует подчиниться.

* * *

Зима подошла к концу, приближалась весна, к Страстной неделе на деревьях появились жаворонки, набухли почки. Утром Великой пятницы у моих дверей неожиданно возник Джованни. Я не видела его уже несколько месяцев, со времени нашего столкновения, и теперь едва узнала: он стоял в передней, сжимая в руке шляпу, одетый в темную котту, сапоги и плащ.

– Я иду в церковь Святого Онуфрия почтить мучения нашего Спасителя.

Он замолчал в ожидании моего ответа. Мне показалось, что вид у него изможденный. Если бы он не был мне совершенно безразличен, я бы сказала ему, что он болен и должен думать о своей бессмертной душе каждый день, а не только по церковным праздникам, как сегодня.

Но я и взгляда не подняла, осталась сидеть среди своих дам: мы вышивали после утренней молитвы.

– Благое дело, – сказала я, недоумевая. Зачем ему понадобилось сообщать мне о своих намерениях, если он никогда не делал этого прежде? – Желаю вам хорошего дня.

– Вам следует пойти со мной. Вы моя жена.

Демонстративно посмотрев на Пантализею, которую он ударил в прошлую нашу встречу – синяк у нее не проходил несколько дней, – я ответила:

– Я пойду сегодня на мессу, как и собиралась, с его святейшеством. Можете присоединиться, как мой муж.

Он подался вперед, будто хотел переступить порог, но что-то в моем взгляде удержало его – возможно, нескрываемое презрение. Сунув руку за пазуху, Джованни вытащил бумагу, сложенную и запечатанную восковой печатью. Поднял руку, словно собираясь швырнуть ее к моим ногам. Мурилла спрыгнула со своей скамеечки, чтобы перехватить ее. Моя карлица смело перекрыла ему путь, будто бросая вызов: пусть-ка попытается подойти поближе.

Скривив рот, он передал ей бумагу, потом развернулся и вышел. Мурилла принесла мне послание. Я хотела было с отвращением отложить его в сторону, но Пантализея отважилась сказать:

– Может быть, моей госпоже стоит прочесть, что он надумал написать.

– Да? С какой стати меня должно интересовать то, что он пишет? – возразила я, но все же сломала печать и развернула лист.

Там стояла всего одна фраза, написанная каракулями.

Когда я позову, ты пойдешь.

Я смяла лист и швырнула в очаг.

– Так и думала. Ничего интересного.

* * *

Страстная неделя завершилась с торжественным величием, хотя несколько неожиданных гроз превратили Рим в болото. Вместе с папочкой и ватиканским двором я участвовала в церемонии выпуска на свободу сотни белых голубей – так мы отметили Воскресение. Уставшая от бесконечных процессий и месс, я вернулась в свое палаццо. К моему облегчению, больше я Джованни не видела. Папочка заставил меня поволноваться: несколько раз он терял сознание. Тому поспособствовало и стыдливое возвращение Хуана: он появился после пасхального воскресенья, с кровавыми бинтами на лице и почти без свиты. На сей раз не было громкого приема и триумфальных арок. Брат тут же скрылся в свои апартаменты в Ватикане, где его рассеченную щеку принялся лечить Торелла. Но я знала, в каком угнетенном состоянии находится папочка, потому что, как только его церемониальные обязанности были выполнены, он тоже удалился к себе. Доктора занялись им и приказали оставаться в постели, пока не наберется сил.

Прошло больше месяца, прежде чем он вызвал меня к себе. Я испытала громадное облегчение, когда вошла и увидела его в большом кресле, одетым в мантию с рысьим мехом. Вид у него все еще был усталый, но на щеках появился слабый румянец. И еще я увидела, что наша встреча приватная: присутствовал только Перотто, которому папочка доверял бесконечно. Молодой человек бегло улыбнулся мне, словно заверяя: недомогание моего отца было не слишком серьезным.

– Сядь-ка рядом со мной, farfallina.

Я поспешила к папочке, устроилась на скамеечке у его колен, потянулась к его большой руке с набухшими венами.

– Папочка, тебе лучше?

Он вздохнул:

– Телесно я не в худшем состоянии, чем положено мужчине моих лет. Но другой вопрос – мое душевное состояние.

– Да. Прости, – пробормотала я, понимая, что на сей раз – в отличие от многих случаев в прошлом – ему не избежать разочарования, которое доставил ему Хуан.

– С какой стати ты просишь у меня прощения? – Он приподнял мой подбородок. – Не твоя вина, что я вынужден подписать договор с Орсини, что снова сделает нас жертвой их интриг. Не твоя вина, что их испанские величества жалуются на бесчестье, причиненное им папой Александром Шестым, который покровительствует своему сыну больше других, или что Савонарола называет наши неудачи знаком свыше, свидетельствующим, что Господь обратил свой гнев на Борджиа. – Он погладил меня по щеке. – Предоставь мои заботы мне.

– Но ты не виноват в неудачах Хуана.

Не успев произнести эти слова, я пожалела о них. Теперь вся Италия, если не вся Европа, вероятно, знала о провале Хуана, и я не хотела сыпать соль на незаживающую рану.

Рука папочки остановилась на моей щеке. Я замерла, ожидая укора от него, но он только сказал:

– Ты не понимаешь. У тебя нет сына. Да и мужа тоже нет теперь, ведь Джованни бежал.

– Бежал? – удивленно переспросила я. Я настолько привыкла уклоняться от встреч с Джованни, а он – со мной, что у меня его отсутствие не вызывало никаких вопросов. – И куда он бежал?

Голос папочки стал жестким.

– Дело, наверное, и в самом деле серьезно, если жена ничего не знает. Как мне сообщают мои информаторы, он ускакал в Пезаро вскоре после Великой пятницы, прибыл в город, почти загнав коня, и выкрикивал в мой адрес грязные обвинения. – Мне стало нехорошо. Но прежде чем я набралась мужества задать вопрос, отец добавил: – Он проявил себя недостойным тех почестей, какими я его удостоил. Я написал ему письмо, требуя объяснения его отъезда без моего позволения, но ответа не жду. Он спрячется в Пезаро, будет, как всегда, искать поддержки Милана. – Папа помолчал, глядя на меня. – Похоже, брак у тебя неудачный.

– Да, – согласилась я, отводя взгляд. – Неудачный. Между нами ничего нет.

Папочка убрал руку, нахмурился:

– Прости меня. Я надеялся, что ты станешь женой и матерью. Нельзя познать истинной радости, пока не подержишь на руках собственного ребенка, пока не увидишь, как он взрослеет, как растет, пока не начнешь мечтать о его будущем. Какие мечты… – Голос его пресекся. – Какие мечты лелеем мы для тех, кто наследует нам.

Я знала: babbo думает о Хуане, и видела, как он сдерживает слезы, глядя в огонь в глубине мраморного камина. Потом он сказал:

– Обстоятельства больше не позволяют нам медлить. Нужно принять решение. Я не допущу твоего дальнейшего несчастья. Но прежде чем мы решим, я хочу знать, на самом ли деле между вами ничего нет. Ты была замужем почти четыре года. Неужели он ни разу?..

Он знал, что Джованни «ни разу», поскольку сам и запретил ему. У меня возникло тревожное впечатление, что он спрашивает о чем-то другом, пытается найти доказательство каких-то злодеяний. Может быть, до него дошли нелицеприятные слухи о Джованни? Я взвешивала, о чем стоит ему рассказать. Своим отъездом Джованни спровоцировал скандал. Уехав из Рима, он всем продемонстрировал наш разрыв. Нет сомнений, люди будут задавать вопросы, почему я осталась, почему он покинул меня в такой спешке. Я вспомнила записку, которую он мне бросил, и теперь увидела в ней угрозу. Но он не позвал меня, и доходили слухи, что Чезаре и папочка обсуждали с ним аннулирование брака. Нет сомнений, что любые заявления о дурном со мной обращении моего мужа станут дополнительными аргументами в нашу пользу при рассмотрении дела курией. Но еще я знала про Джованни и Хуана, а брат выздоравливал после ранения, и я не хотела вынуждать папочку признать, что Хуан в той же мере виновен в богопротивном грехе, что и мой муж. Потом я вспомнила, что Санча слышала, как я грозила Джованни раскрытием его тайны. Держала ли она язык за зубами, или папочке уже все известно и теперь он испытывает мое желание рассказать ему все, что я знаю?

– Ну? – сказал он с упреком в голосе. – Так да или нет?

Я отрицательно покачала головой:

– Он ко мне ни разу не прикоснулся.

Он вздохнул, но я не могла понять, испытал ли он облегчение, или же я добавила ему хлопот.

– А ты была бы рада возможности расторгнуть ваш брак? Говори ясно. Второй раз я не буду спрашивать.

– Да, я была бы рада. Мы… мы несовместимы.

– Насколько я понимаю, дело сложнее, – сухо усмехнулся он. – Чезаре, кажется, думает, что у Джованни нет склонности к женщинам. – Он снова замолчал, вглядываясь в мое лицо, словно хотел разглядеть ту самую тайну, которую я упрямо скрывала. – Ты не слышала, не видела свидетельств его противоестественных желаний?

– Он…

Признание рвалось с языка, но я вынудила себя сдержаться. Какая мне будет польза оттого, что я ославлю Джованни теперь, когда расторжение нашего брака становится фактом? Он будет сам обвинять Хуана, который и без того погружен в болото клеветы, а папочке сейчас меньше всего нужна еще одна проблема.

– Я не знаю, папочка. Но он никогда не был со мной так, как подобает мужу.

– Да, знаю. Я ему запретил, и я слышал, он недавно из-за этого устроил сцену в твоих апартаментах. Сфорца до мозга костей, и манеры не лучше, чем у крестьянина. Не стоит ли нам избавиться от него?

Его вопрос прозвучал так неожиданно, что я не сразу поняла его смысл. А когда поняла, комок застрял у меня в горле.

– Это можно устроить, – добавил папочка. – Никто никогда не узнает, что случилось.

Судьба Джованни теперь была в моих руках. Стоило мне произнести одно слово – и он заплатил бы за те унижения, что я испытала. Меня встревожило, что какие-то темные глубины моей души восприняли подсказанную им мысль с удовольствием. Было приятно думать, что в моей власти покончить с ним.

– Нет. – Подавив в себе желание сделать так, чтобы Джованни исчез навсегда, я снова взяла отца за руку. – Я бы не смогла жить с таким грузом на совести.

– Случись такое, оно было бы не на твоей совести. Я у тебя не спрашивал, хочешь ли ты избавиться от него собственными руками. Скорее, хочешь ли ты, чтобы это случилось. А это вещи разные – спроси у любого преступника в Риме, он тебе скажет.

– Нет, я не хочу, чтобы он… – Я кинула взгляд через плечо на дальнюю стену, где прежде видела Перотто.

Тени там сгустились. Слуга сидел неподвижно, его почти не было видно.

– Он никому ничего не скажет. – Голос папочки заставил меня снова обратить взгляд на него. – Слуги всегда молчат, если ценят свою жизнь. – Он поднял голову. – Должен ли я считать, что ты тверда в своем решении?

– Да, – быстро ответила я, не давая себе возможности передумать. – Я хочу, чтобы наш брак был расторгнут, но не желаю ему зла.

– Я думал, что он причинил зло тебе. Ему бы вернулось только то, что он дал: «Да не пощадит его глаз твой: душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб». Так предписано во Второзаконии.

Отец замолчал, словно и ему мысль о смерти Джованни доставляла удовольствие. Стоило мне подумать, что я могу попросить папочку сохранить жизнь тому самому человеку, который вызывал у меня отвращение, как папочка вытянул губы.

– Хорошо. Я вернусь из Остии и подам петицию курии на аннулирование брака, поскольку он не был осуществлен фактически. Это будет непросто. Сфорца упрям. Он будет сражаться за то, чтобы сохранить тебя и свою честь. Не станет ничего объяснять, просто будет требовать, чтобы я немедленно отправил тебя к нему. Я, естественно, откажусь. Чтобы предъявить мне требования, Сфорца должен будет явиться сюда и просить на коленях.

– Он не согласится, – сказала я и тут же поняла, что больше никогда не увижу Джованни. Гарантия тому по меньшей мере его стыд перед той тайной, которую храню я. – Честь для него значит больше. Если ты позволишь ему избежать позора и не сделаешь посмешищем, то все уладится.

Папочка фыркнул:

– Аннулирование брака на основании импотенции – это настоящий спектакль. А я слышал, ты сказала, что вы несовместимы. Почему ты так уверена в нем?

– Потому что я знаю: у него есть гордость. Пригрози опозорить его, и он подчинится.

К моему облегчению, папочка согласно крякнул. Мои страхи относительно Санчи оказались необоснованны – она сохранила мою тайну. Если бы отец знал все, он не был бы таким покладистым.

У него на лице появилось отстраненное выражение – мысли уже были направлены на другое.

– Я тебя приглашу по возвращении, – сказал он, когда я потянулась поцеловать его в щеку. – Меня не будет всего неделю. Чезаре уже уехал подготовить все к моему приезду. Хуан хочет сопровождать меня, хотя он еще не полностью выздоровел. Если тебе что-нибудь понадобится, мой секретариат может отправить курьера с письмом. Если ты, конечно, не захочешь поехать со мной.

– Нет, папочка. – Я выдавила улыбку. – У меня много дел теперь, когда закончились дожди. Столько воды – она уничтожила мой сад, а в восточном крыле палаццо появилась протечка.

Я оставила его в кресле разглядывать огонь в очаге. Когда я вышла, Перотто поднялся со своего места у буфета, чтобы приготовить вечерние омовения для отца. Он снова улыбнулся мне. Я кивнула в ответ. У меня не было никаких дурных предчувствий, никакого ощущения надвигающегося несчастья.

Ничто не предвещало скорого крушения всего того, во что я верила.

Коридоры были пусты, если не считать вездесущей папской гвардии, стоящей на страже у дверей, и всевозможной прислуги, спешащей по своим делам. Выйдя из частных апартаментов папочки, я прошла через гулкий Sala Reale в Сикстинскую капеллу, откуда проход вел в мое палаццо. Я явилась в Апостольский дворец одна, потому что не знала, как долго пробуду у папочки, и не хотела, чтобы Пантализея или другие дамы болтались вечером по Ватикану. Теперь я пожалела об этом. Мои юбки шуршали по холодному мраморному полу, словно невидимый рот зевал где-то рядом со мной в этом громадном зале. Сводчатый потолок и мощные колонны были погружены в темноту. Вездесущий запах благовоний и плесени щекотал мои ноздри. Когда я остановилась и чихнула, отзвук настолько мощно разнесся по древнему залу, что я испугалась. Словно камень сверху свалился.

Когда эхо смолкло и мне удалось взять себя в руки, я увидела какое-то движение под аркой, ведущей в Сикстинскую капеллу. Я замерла. Крупная фигура направилась ко мне, плащ на ней колыхался на ходу. Поначалу я не почувствовала страха, решив, что это стражник или кто-нибудь из слуг, но, приблизившись, встречный показался мне огромным, будто изваяние с колонны. Я попятилась. Его лицо скрывал капюшон. Я уже готова была закричать, когда он поднял руку в перчатке и откинул капюшон на спину. Я уставилась на большой красноватый шрам на его правой щеке, искривляющий уголок рта и уродующий прежде красивое лицо. Мой брат был не просто ранен – обезображен.

– Хуан, ты что здесь делаешь? – спросила я, пытаясь скрыть дрожь.

– А ты? – Язвительная улыбка на его рассеченном шрамом лице превратилась в гримасу. – Вижу, напугал тебя. Ты побледнела.

– Ты застал меня врасплох, только и всего. Я была у папочки. Подумала, что это…

– Что подумала? – Он наклонил голову. – Что я наемный убийца и пришел за твоей жизнью?

– Не будь дураком, – ответила я, и улыбка исчезла с его лица, в глазах загорелись злобные огоньки. Я поняла, что совершила ошибку: после его недавнего фиаско не следовало насмешничать. – Я всего лишь хотела сказать, я не знала, что ты уже встаешь с постели. Папа говорил, что ты еще не выздоровел.

– Я и не выздоровел. – Он показал на свое лицо. – А ты все время держалась от меня подальше и еще не имела возможности лицезреть мой новый облик.

– Это несправедливо… – начала я, но тут же замолчала: он был прав.

Обстоятельства мешали нам увидеться, а сама я даже не пыталась посетить Хуана. И все же раскаяние за то, что я не справлялась о его состоянии, заставило меня сказать:

– Как можно меня винить, если ты, едва приехав из Испании, тут же отправился воевать?

– Наверное, нельзя.

В голосе его прозвучала непривычная уязвимость. Это и его новый облик заставили меня спросить:

– Тебе больно?

– Было больно. Поначалу я думал, что сойду с ума от боли, но теперь уже легче. Сказали, что шрам останется, хотя Торелла утверждает, что отметина уменьшится, если каждый вечер делать припарки по его рецепту. Может быть, отращу бороду, как старый еврей.

– Торелла – опытный доктор. К его советам нужно прислушиваться.

– Да разве припарки могут исправить положение? – рассмеялся Хуан. – Ты посмотри на меня: я конченый человек.

Я не знала, что ответить. Не понимала, что он имеет в виду: свой вид или свою репутацию. В любом случае он был прав. Неловко кивнув, я сказала:

– Поздно. Мои дамы заждались меня. Может быть, встретимся, когда ты вернешься с папочкой из Остии?

Хуан кивнул и шагнул в сторону. Я двинулась было мимо него, но тут ощутила, как он осторожно коснулся моей руки.

– Лукреция…

Я посмотрела на него. Вблизи было видно, насколько глубока его рана. Да, она затягивалась, но удар клинком ему достался сильный, и он верно говорил: никакие примочки не возвратят ему прежней красоты. Наш мужественный Хуан, любимец папочки, до конца дней будет носить знак своего унижения. Я могла успокаивать себя только тем, что Чезаре сочтет это справедливым.

– Ты просила у меня плитки и кожу. Я привез образцы из Испании.

– Ой! – Я совсем забыла. – Посмотрю, когда в следующий раз приду к тебе.

Он не убрал руку с моего рукава.

– Нет.

– Нет? – повторила я.

– Нет, ты, конечно, можешь прийти. – Он улыбнулся застенчивой, чуть ли не нервной улыбкой, какой за ним прежде не водилось. – Но на неделе я должен отправить человека в Кастилию за некоторыми моими вещами… Вернее, этим займется секретарь, потому что я останусь здесь дольше, чем рассчитывал, из-за моей раны, и… Может быть, ты сейчас посмотришь, что я привез? Если тебе понравится, мой секретарь сделает полный заказ. А жена пришлет то, что тебе надо, вместе с моими вещами.

– Сейчас? – Я ощутила холодок тревоги.

– А почему нет? Мы можем поужинать вместе у меня. – Он убрал руку. – Слуги принесут сыр, хлеб и окорок. И вино – я привез отцу лучшее вино из Хереса.

Что-то меня настораживало. Мой брат изменился. Теперь это был блудный сын, нуждавшийся в защите нашего отца. Исчез тот брат, которого я знала: особенный мальчик, затмевавший Чезаре, самоуверенный мужчина, который вывез меня с пьяццы в тот день, когда на Святой престол избрали папочку, и который на куски изрубил наемника перед палаццо Адрианы. Я слышала, что война может менять человека. Неужели она изменила Хуана? Мне такое представлялось маловероятным, но я вдруг почувствовала, что отказать ему было бы жестоко. Изменился он или нет, но он уже никогда не будет прежним. Он не может исправить свои ошибки, а провести с ним пару часов – что ж, неужели сестра откажет брату в такой малости?

И все же я колебалась, пытаясь одолеть тревогу.

– Я уже сказала – сейчас поздно. Мои дамы будут беспокоиться.

– Тогда не будем ужинать. Зайди только посмотреть образцы. Это быстро.

Умоляющая нотка в его голосе, вероятно, появилась ненамеренно, но, когда я взглянула на ужасный шрам, вечное напоминание о его внешней и внутренней ущербности, что-то шевельнулось во мне. Никогда прежде я не испытывала к нему таких чувств.

Это была жалость. Я жалела его. Хуану не позволили потерпеть поражение или одержать победу на его собственных условиях. И все его неудачи коренились в том, что на него возлагались слишком большие надежды. В отличие от Чезаре, он получил не кардинальскую шапку, а лишь непостижимую отцовскую веру в то, что не может ошибиться.

– Хорошо. Но только чтобы посмотреть образцы. Я не могу больше задерживаться.

– Понимаю.

Он по-братски взял меня за руку, чего никогда не делал раньше, и повел по задней лестнице выше апартаментов папочки, где располагались и покои Чезаре. На стенных скобах висели светильники, открытые балки на потолке почернели от их чада, потому что крыша здесь была низкой. Остановившись перед дверью, Хуан принялся шарить в кармане дублета.

– Ты закрываешь дверь? – удивленно спросила я.

– У меня тут образцы и другие вещи из Кастилии, а также мои доспехи и оружие.

Он вставил ключ в скважину. Я хотела заметить, что он ведь, наверное, не боится воров в собственном дворце нашего отца, но тут дверь в большую комнату распахнулась.

Здесь пахло грязным бельем и нечистыми ночными вазами, жженым воском и углями из очага. На полу валялась одежда: в глаза бросались то помятые рейтузы, то непарные сапоги в грязи, то разные связанные рукава. На стульях висели плащи. Я не смогла сдержать улыбку. Еще ребенком Хуан вел себя так, словно его вещи сами должны раскладываться по местам, – он никогда не поднимал то, что упало. Если мать упрекала его за неряшливость, он неизменно отвечал: «А для чего тогда слуги?» Но сюда он явно не впускал слуг уже несколько дней. Неужели настолько стыдился своей внешности, что не хотел показываться даже им?

Однако само помещение выглядело роскошно: кровать с пологом на четырех столбиках была украшена помятым красновато-коричневым парчовым покрывалом, фреска во всю стену изображала причудливый ландшафт с деревьями, клонимыми ветром, темно-оранжевыми небесами и призрачным городом. Я подошла поближе, чтобы рассмотреть фреску, и тут услышала слова Хуана:

– Образцы у меня в передней.

Оказывается, он провел меня через заднюю дверь, поэтому я и не видела стражников. Меня снова потянуло улыбнуться: черные лестницы, задние двери! Хуан и в самом деле изменился.

Потом я замерла, разглядывая стенную роспись. Она изображала пустыню с похожим на мираж белесым городом на горизонте, в котором возвышались минареты и сгибались под ветром тенистые пальмы. Я медленно повернулась, увидела у кровати груду вещей и подошла. Странного вида жаровня с остроконечной крышкой не в римском стиле, лоскутная кожаная подушка, расшитая полумесяцами. Я видела такую в доме матери, когда появился турецкий заложник папы Иннокентия, убежавший от своего брата-султана. Он привез множество подарков, и папочка похитил один для Ваноццы.

Джем. Я попала в комнату убитого турка.

Меня охватил ужас. А вместе с ним пришло понимание.

За моей спиной открылась дверь и раздался голос Джованни:

– Я ведь говорил тебе, что ты еще пожалеешь.

 

Глава 22

Он закрыл дверь и повернул ключ в скважине. На его губах застыла вымученная улыбка. Все мои нервы затрепетали в знак протеста. Пришлось ухватиться за столбик кровати, чтобы устоять на ногах. Я смотрела, как он идет по комнате, а мой ум был еще не в силах осознать невозможное: он здесь. Этого не могло быть. Он же уехал из Рима. У меня, вероятно, видения.

– Что… почему вы здесь? – Несмотря на мои усилия сохранять самообладание, голос выдавал меня с головой. – Мне говорили, что вы уехали в Пезаро.

– Уехал. – Он шагнул ко мне и взялся за шнуровку на гульфике. – Ты все еще моя жена. Я тебе писал в той бумажке, что, когда я позову, ты придешь – по своей воле или нет.

Я бросила отчаянный взгляд через плечо на дверь, за которой исчез Хуан.

– Здесь со мной Хуан. Он в соседней комнате. Я закричу, если вы…

– Кричи! – Джованни снял гульфик.

Я пятилась, пока не уперлась в кровать. Отступать дальше было некуда. Я снова взглянула на другую дверь, но он, вероятно, догадался о моих намерениях, поскольку второй рукой выхватил кинжал.

– Будешь сопротивляться, – выдохнул он, – будешь делать что-нибудь, кроме того, что приказываю я, и у тебя появится такой же шрам, как у твоего брата, – на лице и на всех других местах, по которым я пройдусь кинжалом.

Глаза у него были тусклые, как камни, – свирепые, немигающие. Бесчувственные. Я видела такой взгляд прежде – в ту ночь в Пезаро, когда он пришел ко мне. Тогда я была так же парализована страхом и не могла сопротивляться. Я не была готова. Но теперь обстоятельства изменились. Он, вероятно, вернулся, как беглец, проник в город и Ватикан тайно. Папочка убьет его за это. Если он хоть пальцем притронется ко мне, ему не уйти из Рима живым.

Я проглотила металлический привкус страха и сказала:

– Санча была права. Вы животное.

Он бросился на меня, прижал руку к моему рту и заглушил мой крик, а другая его рука взметнулась вверх. От прикосновения клинка к моей коже меня пронзило ледяным ужасом.

Я изо всех сил впилась зубами в его ладонь, ощутила привкус его крови. Навалившееся на меня тело отпрянуло. Но он не выпустил меня – резким движением прижал к кровати, надавил рукоятью кинжала мне на горло. Я стала задыхаться. Да он убьет меня! Раскромсает ножом, и я умру здесь, в комнате Джема. Когда Хуан вернется, я буду лежать мертвая, в луже крови, с выпущенными кишками.

– Не вынуждай меня! – прорычал Джованни. – Не заставляй уродовать твое хорошенькое лживое личико. Ведь я сделаю это. Я раскромсаю тебя на части, как весеннего бычка.

Он еще сильнее надавил на рукоятку. Кровь застучала у меня в висках, моим легким требовался воздух. Комната и все остальное потемнело перед глазами, наступило страшное затмение, в котором я видела только его искаженное лицо, слышала только его голос, чувствовала, как его другая рука хватает и дергает меня, задирая мои юбки.

– Раздвинь ноги! Сейчас! Я знаю: ты умеешь. Ты уже делала это. Для твоего братца Чезаре, твоего отца и еще бог знает для кого. Исполняй, что тебе говорят!

Я, задыхаясь, втягивала воздух носом, а его пальцы вонзались в меня, острые, словно осколки.

– Сухая, как песок, – прорычал он.

Он ухватил меня за корсаж, развернул и бросил на кровать. Я изо всех сил старалась не потерять сознание. Горло у меня словно было смято, и я знала, что если закричу, то издам лишь слабый писк. Но я не собиралась сдаваться. Не собиралась лежать здесь и позволять ему насиловать меня. Я лягнула его, попала во что-то. Мой каблук впечатался в его пах, и раздался стон. Мне бы сейчас что-нибудь острое. Я хотела вонзать в него острие раз за разом, пока он не замрет у моих ног, залитый кровью.

– Si cagna! – Он ударил меня в висок кулаком.

В ушах у меня зазвенело так, словно зазвучали музыкальные тарелки. Уперев мне руку между плеч, он принялся бить меня куда попало, и чем больше он меня колотил, тем больше, как я чувствовала, возрастало его возбуждение, удовольствие от боли, которую он мне причинял. А я сопротивлялась еще упорнее, зная, что случится дальше, что он собирается сделать…

– Ты, идиот, что это такое?!

Все прекратилось. Я задыхалась, мое лицо было прижато к кровати, а я рывком поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, чтобы вдохнуть, и тут раздались неторопливые шаги.

Хуан. Он вернулся вовремя. Он пришел, и теперь Джованни был обречен.

Видимо, я испустила какой-то звук, отчаянный всхлип мольбы, потому что Джованни ударил меня еще раз. Я пыталась остаться в сознании, не провалиться в бурлящую темноту. Услышала голос Хуана:

– Значит, вот как ты намеревался это сделать? Все будут знать, что против ее воли. Она будет вся в синяках, как шлюха с Трастевере после потасовки.

– Я не могу, – тяжело дыша, проговорил Джованни. – Смотри! Где моя мужская сила? Она – она что-то делает со мной. Она ведьма. Наложила на меня проклятие. Она крадет мое желание.

Хуан испустил презрительный смешок:

– Неудивительно, что она наложила на тебя проклятие. Ты больше никак не можешь себя проявить? Только своим увядшим червяком? Да вода, и та тверже. Впрочем, я-то тебя возбуждал. Я помню, как ты меня молил о том, чтобы я тебя взял.

Джованни замычал. Я услышала, как он пытается возражать, а потом раздался рык Хуана:

– Я тебе покажу, как это делается. Подержи ее.

Паника охватила меня. Я надеялась, что Хуан спасет меня, изобьет Джованни, прикажет его арестовать, заточить в тюрьму, казнить на площади удушением, как простого преступника, какой он и есть. Но не успела я начать выворачиваться, пытаясь перевернуться, чтобы защищаться зубами и ногтями – чем угодно, чтобы остановить их, как Джованни прижал меня к кровати и лишил возможности двигаться.

– Давай ее перевернем, – весело сказал он, и Хуан ответил холодным, жестоким голосом, который вонзился в меня, как клык:

– Нет, я не хочу видеть ее лица, я возьму ее сзади.

Почувствовав у себя за спиной движение брата, который принялся раздвигать мои ноги, я испустила звериный вопль. Сама не верила, что такой звук мог сорваться с моих губ, с губ любого человеческого существа.

– Это тебе за моего Джема, – прошептал Хуан, наклонившись надо мной. – За то, что Чезаре сделал с ним.

И тут ужасающая ясность смяла меня. Он каким-то образом узнал, что Чезаре убил его возлюбленного товарища. Джем был для него больше чем экзотическое домашнее животное, которое он держал на поводке. Они, вероятно, были любовниками, как с Джованни и Джулией. Джем не просто ждал за дверью в ту ночь, когда я застала их, – турок находился там, потому что собирался к ним присоединиться.

Моя душа покинула тело, когда Хуан вошел в меня. Я не чувствовала ничего. Стала раковиной, пустой плотью, а он вонзался в меня, и Джованни выл от удовольствия.

По прошествии целой кошмарной вечности я ощутила, как после дрожи напряжение оставило Хуана.

Когда я почувствовала, как он извлек свой член, меня пронзила ослепляющая боль. Я вернулась в свое измученное тело, спряталась в саднящем уголке моего существа, где услышала собственный шепот: «Господи, нет…»

– Пусти-ка теперь меня, – сказал Джованни. – Я затвердел. Видишь? Пусти меня на нее.

– Нет!

Я почувствовала, как руки Хуана разглаживают мою одежду, расправляют, заботливо приводят в порядок, словно я ушибленный ребенок.

– Но ты сам говорил… А как же я?! – воскликнул Джованни. – Я буду выставлен идиотом, мое имя будет обесчещено по всей Италии! Как только они вернутся из Остии, твой отец и Чезаре обратятся к курии за разрешением аннулировать брак. Она обвинит меня в том, что я не осуществил наш союз. Она сама мне об этом сказала.

– Так оно и есть.

Хуан поднял меня, словно я ничего не весила, поставил на ноги. Когда упал подол моего помятого платья, я качнулась, слепо моргнула – комната вращалась вокруг меня. Он поддерживал меня, не давая упасть. Я словно стояла на краю пропасти.

– Но ты сказал, что поможешь мне! Ты сказал, что…

Джованни замолк, увидев что-то такое на лице Хуана, чего не видела я. Волосы упали мне на глаза, и я различала только какие-то части общего: чадящее пламя свечи, смятую подошвами котту на полу, полумесяцы на подушке в углу.

– Слушай меня. – Ровный тон Хуана напомнил мне голос отца. – Сегодня же ты уедешь в Пезаро и спрячешься в своем жалком палаццо, от которого так и разит рыбой и нищетой. Ты спрячешься и будешь молиться от всей души, чтобы она делала то, что я ей скажу, и не искала бы мести с помощью Чезаре, моего отца или любого другого негодяя, которого ей удастся нанять. Будешь молиться о том, чтобы она обвинила тебя только в неспособности к браку и ты остался жить в бесчестье в своем имении, но без кинжала Борджиа в животе. А теперь убирайся! Прочь с моих глаз, пока я сам тебя не прикончил, ты, отродье Сфорца!

Джованни, всхлипнув, отвернулся, отпер дверь и вышел.

– Идти можешь? – спросил у меня Хуан, а когда я не ответила, добавил: – Ну-ка, давай попробуем.

Он отпустил мои руки и скользнул одной ладонью на мою талию. Колени у меня подгибались. Ужас поглощал все мое существо, чернота такая полная, что в ней можно было найти убежище. Он крепче ухватил меня. Собрав последние оставшиеся силы, я заставила себя встать прямо.

– Так, теперь не двигайся, дай-ка я посмотрю. – Хуан встал передо мной, раздвинул путаную завесу моих волос, завел их мне за уши, чтобы открыть лицо. – Черт! Этот идиот разбил тебе губу. – Он прикоснулся ко мне кончиками пальцев. – Ты чувствуешь?

Все мое существо, все жилы и нервы содрогнулись. Я хотела развернуться и с криком броситься прочь по коридорам, поднять всех с кроватей, из-за игровых столов, оторвать от любовных интрижек, чтобы стражники, придворные, кардиналы и даже мой отец выбежали из своих дверей и узнали, что Хуан Борджиа, герцог Гандия и любимый сын папы Александра VI, изнасиловал собственную сестру.

Но заговорил инстинкт – нечто более сильное, чем бездумное желание бежать, и я стояла неподвижно, пока он ощупывал мою губу.

– Если ты не чувствуешь боли, то ничего страшного – одна видимость, – сказал он. – Но мы все равно должны тебя подлечить. Жди здесь. – Он пошел было прочь, но остановился, кинул на меня взгляд через плечо. – Жди, – повторил он, как мог бы сказать нетерпеливой гончей или лошади.

Увидев, что я не двигаюсь, он отправился в свою переднюю.

Я посмотрела туда, где в другой двери Джованни оставил ключи. Представила, что подбегаю к ней, распахиваю. Я уже слышала собственные крики, призывы о помощи, разносящиеся по тихому Ватикану. Папочка пока оставался здесь, он еще не уехал в Остию. У меня еще есть время, чтобы…

Хуан вернулся с тазиком и куском материи.

– Сядь.

Я села на край кровати, ощущая тупую боль между ног. Он опустился передо мной на колени, намочил материю и принялся обмывать мою губу. Когда он снова опустил тряпочку в воду, кровь расползлась по ней, пронзила ее розовыми нитями.

– А теперь ты должна делать то, что я тебе велю, – сказал он, промокая уголки моего рта. Он заглянул мне в глаза – я смотрела на него – и улыбнулся. – Я знаю, ты сейчас хочешь одного: пожаловаться отцу. Ты хочешь, чтобы мы с Джованни заплатили за это своей жизнью. Я тебя понимаю. Никто лучше меня не знает, как мы умеем жаждать мести, когда у нас забирают то, что нам дорого. – Его рука, протиравшая тряпочкой мое лицо, задрожала. – Но ты никому ничего не скажешь, пока мы не будем знать наверняка. Ты будешь ждать и терпеть, что бы ни случилось. Ты меня понимаешь?

От безжалостной пронзительности его взгляда меня затошнило. Я снова проглотила слюну. Наконец мой голос шепотом продрался наружу:

– Почему?

Он наклонил голову. Увидев его жест, я вздрогнула – он напомнил мне отца. Было что-то сверхъестественное, даже жуткое в его ошеломительном сходстве с папочкой, и за это я ненавидела его еще сильнее. Он не имел никакого права так походить на человека, который дал нам жизнь, который приказал бы разорвать его на части за то, что он сделал сегодня.

– Почему? – Смешок растянул рану на его лице. – Потому что ты можешь забеременеть. – Он не отвернулся, когда в моих глазах загорелся огонек внезапного страха. – Такое очень даже возможно. Это совершенно точно случилось с моей женой. У меня мощное семя: я сделал ей сына с одного захода. Если то же самое случится и с тобой, тебе придется объяснить, кто отец ребенка. Признать, что ты совокуплялась со мной или что Джованни Сфорца и вправду сделал то, что категорически отрицают отец и Чезаре. И тогда все полностью изменится – для тебя. Как только станет известно, что ты беременна, это разрушит все их планы на тебя.

– Планы?

Я слышала его голос сквозь неясный гул в моих ушах, словно он находился за тысячу миль от меня.

– Да. Новый брак. Или ты думала, что они освободят тебя от Джованни и оставят в покое? Ты слишком ценное средство для нового союза. Но чтобы они могли тобой воспользоваться, ты должна оставаться девственницей – la immacolata Лукрецией, снова выставленной на продажу. Кто даст больше? – Язвительная ухмылка сошла с его лица. – Но если ты не сделаешь того, что я говорю, если ты рассердишь меня каким-нибудь образом, то я им сам все расскажу. Только они узнают о том, что ты увидела меня и напросилась посмотреть образцы. Что ты без всяких провокаций с моей стороны стала хватать меня. А ведь я всего лишь мужчина, слабовольный в том, что касается плотских утех, к тому же растерянный после сражений и ранения, одинокий, вдали от радостей супружеской постели. А ты, такая красивая, такая нежная, предложила мне утешение. Заверила меня, что это не грех. Какой между нами может быть грех? Mea culpa.

Его слова впивались в меня, как когти.

– Кому, ты думаешь, они поверят? – спросил он. – Его милости герцогу Гандия и гонфалоньеру, назначенному самим его святейшеством руководить армией? Или беспутной дочери, чей муж бежал от нее и чистоту которой они должны сохранить? Возможно, не имеет значения, кто виноват. Инцест все равно остается инцестом. Они запрут тебя в монастырь и не выпустят до самой смерти. А когда скандал замнут и я, как положено, покаюсь, то по-прежнему останусь сыном папочки.

Во рту у меня стоял привкус праха. Собрав всю слюну, какую смогла, я плюнула ему в лицо. Прямо на его рану, и влага потекла по его поврежденной щеке.

– Когда Чезаре узнает, он тебя убьет, – прошептала я.

– Думаю, что попытается, если узнает.

Не поднимаясь с колен, Хуан откинулся назад, уронил тряпку в таз. На его лице появилось жесткое выражение, и всякое сходство с папочкой исчезло. Мнимая беззаботность, которую он являл миру, сменилась чем-то иным. Теперь я видела то лицо, которое было забрызгано кровью перед палаццо Адрианы.

Он схватил меня за запястье:

– Но позволь мне предупредить тебя, сестра. Если он узнает, то тебе некого будет винить, кроме самой себя. Угрызения совести не будут меня мучить, если я убью Чезаре. На сей раз ему от меня не будет пощады. Ни малейшей. Так же, как Чезаре не пощадил Джема, как не щадил меня в детстве – он всегда шептался у меня за спиной, всегда высмеивал меня.

Хотя я понимала, что это опасно, даже смертельно опасно, хотя все мое тело провоняло им, а его семя все еще увлажняло меня, я не сдержала улыбки.

– Так ты сделал это, чтобы досадить Чезаре?

В душе моей родилось холодное и непримиримое чувство, словно клинок.

– Вот, значит, как ты ему мстишь – насилуя собственную сестру?

– Подходящий способ, правда? Чезаре думает, что он такой хитрый, говорит отцу, что я идиот, бесполезный распутник, который не может даже отбить замок у этой свиньи Орсини. Он строит козни, чтобы лишить меня моего звания и герцогства – всего, что он всегда хотел, а отец дал мне. Но теперь я отплатил за все оскорбления, за все те случаи, когда он давал мне понять, что я не заслуживаю имени Борджиа. Теперь я взял ту единственную вещь, которую он желал больше всего, но не мог получить: тебя.

И тут я увидела его подлинную ненависть, жестокую, длиной в жизнь ревность, от которой он никак не мог избавиться. Я вспомнила вечер – кажется, из другой жизни, – когда Чезаре незаметно вернулся в Рим, а Хуан выследил нас и, желая унизить меня, потребовал поцелуя.

Хуан поднял меня на ноги, вывернул мне назад руки, подтолкнул к двери:

– Но знать об этом будем только мы с тобой. У нас будет наш маленький секрет, Лукреция. Каждый день, когда наш брат будет смотреть на тебя, считая тебя невинной, окруженной заботами и защищенной, только мы с тобой будем знать, насколько ты замарана. – Он прижался губами к моему уху. – И не думай попытаться избавиться от плода или сказать что-нибудь своим дамам. Все эти мутные старухи с травами и амулетами – чаще всего они губят мать. К тому же такая смерть по любым меркам считается дурной. Я слышал, что шлюхи блюют ядом или тонут в собственной крови, после того как крюк застревает у них в чреве. – Он отпустил меня. – Открой дверь! – Когда я сделала это, он вытащил плащ из груды на ближайшем кресле и накинул на меня. – Иди!

Он стоял за мной; я чувствовала спиной острие кинжала через плащ. Он провел меня вниз по лестнице в пустые коридоры, мои шаги звучали как злая насмешка над моей беспечностью. Я с готовностью пошла с ним. С детства я знала, что представляет собой Хуан, и все же позволила сочувствию взять верх над осторожностью. Сама прыгнула в приготовленную ловушку. И вот теперь должна жить с последствиями.

А ведь он прав, думала я, пока он вел меня, все еще оглушенную случившимся, к Сикстинской капелле и двери, за которой находился тайный ход к моему палаццо. В конечном счете не имеет значения, кому они поверят.

Когда речь шла о моей семье, истина не значила ничего.

 

Глава 23

Я оставалась в своей спальне, и за мной ухаживала только Пантализея. Я не позволяла другим женщинам приближаться ко мне, даже Мурилле, которая жалобно стучала в дверь и не хотела верить объяснениям Пантализеи, что у меня лихорадка и я не хочу подвергать опасности других.

– Но ты же там с ней, – доносились до меня в убежище моей кровати возражения Муриллы. Я лежала, закутавшись в меха, несмотря на тепло весеннего воздуха, – у меня было такое ощущение, что мне не согреться никогда в жизни. – Почему же моя госпожа не думает о твоем здоровье, если болезнь так заразна?

– Потому что я уже болела лихорадкой, – отвечала Пантализея. – И потом, чего ты суешься? Не мешай. У меня тяжелый поднос.

– Почему мы не вызываем доктора? Если она так больна, мы должны позвать Тореллу.

Моя карлица была настойчива. Она знала, что за моей болезнью стоит нечто большее, чем мы это желаем признавать, и не собиралась облегчать нам жизнь.

– Madre di Dio! – Пантализея топнула ногой. – Я тут что, должна целый день стоять с подносом грязных тарелок? Немедленно отойди от двери и дай мне дорогу!

Я поднялась, сбросила с себя простыни, тяжелые, словно шерстяные, и встала с кровати. Воздух вцепился в мои щиколотки ледяными пальцами. Я услышала, как охнула Мурилла, пытавшаяся заглянуть в комнату мимо Пантализеи:

– Мадонна встала!

Тарелки на подносе задребезжали: Пантализея развернулась и тоже невольно охнула, увидев меня. Я стояла у кровати, одной рукой цепляясь за столбик, а другой держась за живот, меня качало, и я с трудом пыталась сориентироваться.

Я знала, что вид у меня ужасный, хотя ни разу не осмелилась взглянуть на себя в зеркало с той ночи, когда приплелась в свое палаццо, избитая, в синяках, с засохшей кровью на бедрах. Пантализея, раздевая меня, не сказала ни слова. Она вымыла меня, надела на меня рубаху и уложила в постель, словно понимая, что все ее вопросы будут напрасны. Возможно, она догадалась, что со мной случилось. Не могла не заметить синяки. Она смыла кровь, положила мазь на разбитую губу, которая так распухла, что я почти не могла есть, даже жидкую кашу. Теперь синяки стали уже бледнеть: из ярко-синюшных превратились в болезненно-желтые, губа тоже почти залечилась. Мои интимные места больше не пульсировали болью, и все мое молодое тело, хотя еще и слабое, начинало протестовать против этой насильственной спячки.

И все же я полагала, что жестокость того страшного деяния должна отпечататься на моем лице с такой же неизбежностью, как и на моем теле.

– Ой, моя госпожа, вам еще рано вставать с постели! – воскликнула Пантализея, поставив поднос на ближайший столик. – Не принуждайте себя!

В ее словах я услышала больше, чем она сказала. Она попыталась снова уложить меня в постель, а Мурилла тем временем захлопнула дверь перед моими раскрывшими рты дамами в передней и сама твердо встала перед ней. Я для вида посопротивлялась, но Пантализея при желании легко могла со мной справиться. Однако она не сделала этого, а замерла и уставилась на меня с такой пронзительной жалостью, что я чуть не расплакалась.

– Сколько времени?.. – прошептала я.

– Почти три недели. – Она понизила голос. – Вы можете не беспокоиться. Его святейшество и ваши братья еще не вернулись из Остии. Что-то их задерживает. Я понятия не имею почему, но они прислали сообщение через принцессу Санчу. – В ее голосе послышалось раздражение. – Она стала моим проклятием, закидывала нас ежедневными посланиями, требовала свидания с вами. Пока мне удавалось сдерживать ее – я говорила, что у вас лихорадка и вас нельзя беспокоить. Но не знаю, сколько мне еще удастся…

Я подняла руку:

– В этом нет нужды. Я хочу, чтобы ты сделала для меня еще кое-что.

– Что прикажете.

Мне вспомнился день – теперь казалось, из другой жизни, – когда мы вместе ехали в носилках в палаццо Чезаре, а я поддразнивала ее симпатией к Перотто. В тот самый день я из окна второго этажа, стоя рядом с Чезаре, в первый раз увидела расхаживающего по саду Джованни в сковывающей его новой одежде.

Он станет моим мужем. Я не думаю, что чувства тут имеют какое-то значение.

Это воспоминание захватило меня. Я подавила душевную боль. Знай я тогда то, что знаю теперь, мой ответ был бы иным. И жизнь моя пошла бы каким-то другим, но, наверное, менее ужасным путем.

– Моя госпожа? Что вы хотели? Скажите, что я могу сделать. Прошу вас.

– Я должна уехать отсюда до возвращения моего отца и брата. Отправь срочное сообщение настоятельнице монастыря Сан-Систо. Скажи ей, что я хочу просить убежища за ее стенами. Как можно скорее.

* * *

Я забыла, какая здесь тишина.

Ребенком я провела здесь столько времени, мои дни проходили под звон колоколов с колокольни в романском стиле, зовущий монахинь к молитве. Помню свои руки в чернилах, долгие часы, разделенные на уроки, бесконечное сидение за книгой, когда я погружалась в слова, в такое количество слов, что мне казалось, будто весь мир – всего лишь непрочитанная история, которая ждет, когда я стану переворачивать ее страницы.

Монастырь Сан-Систо был богат. За несколько веков со времени его основания эта доминиканская обитель, благодаря папской щедрости, скопила немалые сокровища. Иннокентий III дал денег на ремонт и написание фресок в капелле на сюжеты Нового Завета. Мощи Сикста II из старых катакомб привезли сюда и выставили на обозрение, что привлекало паломников и их пожертвования. Благородные вдовы, ищущие покоя в конце жизни, нежеланные дочери, чьи семьи не смогли собрать для них приданое, несчастные, чей жизненный путь ознаменовался скандалом, – все они платили за покой в этих стенах из желтоватых кирпичей, где тщеславие забыто, а от прежних имен отказались в пользу таких, как Аннунциата и Магдалина. Здесь нерушимый устав святого Доминика привносил порядок в непредсказуемый хаос жизни.

И тем не менее я была уверена, что Сан-Систо никогда не видел, чтобы сюда прибывали так, как я. Сразу же после отправки курьера к настоятельнице я вышла на Аппиеву дорогу, завернувшись в плащ, с саквояжем в руке и в сопровождении одной горничной. Настоятельница знала меня – она руководила моим обучением. Она была слишком сдержанной и ничем не выдала своего удивления, но по ее поведению я поняла, что неожиданные гостьи здесь редкость. Другие монастыри открыты для посетителей, их укрепленные фасады и зарешеченные окна – всего лишь прикрытие нелегальных борделей: они торгуют своими послушницами, как бутылями с оливковым маслом. Но не Сан-Систо. Ничто не должно бросить тень на незапятнанную репутацию монастыря.

Я знала это. Рассчитывала на то, что так оно и будет. Ни один мужчина, включая даже моего отца, не смог бы сюда войти.

– Надеюсь, этих комнат вам хватит.

Настоятельница провела нас в небольшие апартаменты: скудно обставленная комната с уголком для сна, отделенным от основного помещения аркой без двери, с занавесью из полупрозрачной материи, за которой не удалось бы скрыть ничего недозволенного.

– Идеально, – пробормотала я, хотя и почувствовала, как напряглась Пантализея. – Прошу тебя, – сказала я ей, – передай матери настоятельнице подарки, что мы принесли.

– Не стоило этого делать, дитя мое, – запротестовала настоятельница.

На ее морщинистом лице появилось еще больше складок, когда Пантализея поставила саквояж на стол и извлекла мешочек со множеством восковых свечей. В последнюю минуту, когда мы собирались покинуть палаццо, я вспомнила прибаутку Адрианы, которая говорила: никогда не посещай священное место с пустыми руками. «И без материи», – добавила я, игнорируя гримасу на лице Пантализеи. Меня не волновало, если наше обиталище будет строгим до аскетизма, если я буду спать на соломенном тюфяке с тонким одеялом. Ради безопасности, которая мне требовалась, чтобы решить мою дальнейшую судьбу, нужно было пожертвовать роскошью.

Пантализея неохотно расстелила голубой бархат, расшитый золотыми гранатами, – подарок папочки.

– Для вашего покрова Богородицы.

– Спасибо, дитя мое. – Настоятельница вздохнула.

Она сделала едва заметное движение рукой, и из коридора появилась монахиня. Забрав подарки, она вышла так же бесшумно, как появилась.

– Ты, вероятно, устала, – сказала настоятельница. – Я тебя оставлю, отдохни. Но… – она подняла взгляд, прежде чем Пантализея успела отвести свой, – сначала, я думаю, нам бы стоило поговорить с тобой наедине.

Я кивнула. Когда Пантализея вышла, закрыв за собой дверь, я обратилась к настоятельнице:

– Я приехала не для того, чтобы осложнять вашу жизнь. И не хочу быть для вас обузой.

– И тем не менее ты делаешь и то и другое.

У меня перехватило горло.

– Да, боюсь, что так.

Я стояла неподвижно, сложив руки на животе, плащ свободно ниспадал с моих плеч. Моя поза говорила о том, в чем я не могла признаться. Я видела это в ее взгляде, который остановился на моем животе, потом поднялся к лицу.

– Когда ты ждешь ребенка?

В ее голосе не слышалось осуждения. Если бы я не знала ее, то решила бы, что она задавала этот вопрос бессчетное число раз.

– Может, и не… – Я запнулась. – Может быть, это не то, чего я опасаюсь.

– Но ты все же здесь. – Хотя она и не улыбнулась, ее выражение смягчилось – так смотрят женщины, которые хотя и живут вне мирских грехов, но хорошо осведомлены об их сути. – Ищешь убежища в этих священных стенах.

– Да. – Я подавила в себе желание рассказать ей обо всем. – Мне нужно время и место, чтобы отдохнуть. Пока я не буду знать наверняка.

Еще не успев закончить фразу, я подивилась собственному обману. Мое тело не подавало никаких знаков, которые подтвердили бы мои подозрения, я не ощущала ничего, что должна чувствовать женщина в моем предполагаемом состоянии, но уже все знала.

Семя моего брата уже росло во мне.

Настоятельница помолчала немного, потом согласно кивнула и повернулась к двери. Протянув руку к замку, она сказала:

– Ты просила убежища, и мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы обеспечить тебе его. Если со временем то, что привело тебя сюда, превратится в желание отказаться от мира и принести монашеские обеты, мы примем и тебя, как принимаем всех грешниц, ищущих искупления. Но мы не можем подвергать себя опасности. Не можем поступать так, чтобы наши сестры во Христе оказались под угрозой. Превыше всего мы должны блюсти нашу святость.

– Я понимаю.

– Надеюсь. Если те опасения, которые привели тебя сюда, подтвердятся, ты должна оставаться в этой комнате и не выходить за отведенную тебе часть монастыря. Другие не должны видеть тебя в таком состоянии. Когда ребенок родится, ты должна будешь отдать его, если решишь не покидать стен монастыря. Ни при каких обстоятельствах остаться с тобой здесь он не сможет. Если ты решишь уйти, ты должна будешь сделать это как можно скорее и забрать с собой ребенка. Мы не можем слишком долго нарушать наши правила. Среди нас есть такие, для которых вид и плач дитяти станет слишком суровым напоминанием о том, от чего они отказались. Искушения должны быть удалены ради нашего спасения.

Она не стала дожидаться моего ответа. Открыв дверь, оставила меня взвешивать возможности, которые мне предоставила. Но я пока была не способна их обдумать.

Вернулась Пантализея.

– Мы остаемся?

Скрытое беспокойство в ее голосе сказало мне: она все еще не уверена, что я принимаю правильное решение. Она пока не осознала точной причины моего бегства из палаццо и от моей семьи, хотя ей и было известно, что Джованни уехал в Пезаро и со мной после его бегства произошло нечто ужасное, неописуемое.

– Да. Мы остаемся. Или я остаюсь. Ты можешь уйти.

– Уйти? Почему я должна уходить? Разве служанкам не позволяется оставаться здесь при своих госпожах?

– Разрешается, если соблюдать правила. Мы обе должны соблюдать их.

Я вздохнула, расстегнула плащ, стянула его с плеч, бросила на один из двух стульев с жесткой спинкой. Посмотрела на неудобное плетеное сиденье. Через несколько месяцев мне понадобятся мягкие подушки, если предполагается, что я буду проводить свои дни здесь за шитьем и в ожидании…

Я тряхнула головой, прогоняя эти мысли. Времени подумать у меня будет достаточно. И потому я сказала:

– Но если ты останешься, то должна знать причину. Иначе это будет несправедливо и небезопасно. Когда Чезаре и мой отец узнают, где я, это их не порадует. Они будут задавать вопросы – трудные вопросы. Если они не смогут спрашивать меня, то наверняка примутся за тебя.

– Но я думала, моя госпожа пришла сюда, потому что… – От внезапно пришедшего понимания ее голос изменился. – Так вы здесь не потому, что ищете защиты от синьора?

– Нет.

Я дала ей знак подойти поближе, взяла ее руки в свои. У меня не было сестры. Никогда не было женщины, которой я доверяла бы настолько, чтобы поделиться с ней самыми сокровенными тайнами сердца. Джулия была идолом, а потом превратилась в соперницу. Санча очаровательна, но с ней я познакомилась совсем недавно. Может быть, знай мы друг дружку дольше, Санча и помогла бы мне пройти это испытание: смелости и силы ей хватило бы. Но это рассорило бы ее с моей семьей, а я такого не желала ни ей, ни кому-либо другому. Пантализея же была при мне с моих одиннадцати лет. Показала себя самой преданной моей служанкой, на нее я могла положиться. Я всегда знала, что, если мне нужно доверить ей какую-нибудь тайну, она сохранит ее, чего бы это ни стоило. По крайней мере, мне сейчас отчаянно нужно было верить в это. Ведь эта тайна могла привести к гибели нас обеих. Я верила угрозам Хуана. После того, что он сделал, от него можно было ожидать всего.

Я посадила ее на соседний стул и тихо, без слез поведала ей все. К концу моего рассказа ее лицо побелело. А я добавила:

– Как я тебе уже сказала, оставаться тебе или нет, ты должна решить сама. Я не могу просить у тебя слишком многого, зная, как это может быть опасно.

Я поймала себя на том, что снова пытаюсь смягчить суровую правду, хотя на сей раз не ради себя, а ради Пантализеи.

– Может быть, я и не беременна. Но если беременна, все в моей жизни изменится. Ты должна сделать выбор сейчас. Если ты останешься, если разделишь это со мной, то ты подвергаешь себя риску – определенно со стороны Хуана и, возможно, не только.

– Кого-то еще?

– Джованни. Он уехал по приказу Хуана, но наш брак не расторгнут. Он может попытаться воспрепятствовать папочке – не допустить, чтобы тот подал петицию в курию, заявить, что на самом деле наш брак настоящий. Я должна сделать все необходимое, чтобы защитить ребенка. Не позволю Джованни назвать его своим.

– Но вы говорите так, будто хотите этого ребенка. Должны быть и другие способы. Наверняка в Риме мы сможем найти кого-нибудь, кому можно заплатить, – повивальную бабку, которая знает, как избавиться от этого.

– А как, по-твоему, мы сможем найти повивальную бабку, чтобы об этом не стало известно Хуану? Или чтобы слухи обо мне не поползли по городу? Я дочь его святейшества. У меня нет возможностей купить всеобщее молчание. Нет, – сказала я, именно в этот миг приняв решение. – Я не уничтожу ребенка ради собственного спасения и не останусь прикованной к Джованни.

То было мое первое самостоятельное решение, первый раз, когда я настояла на своем, и никто не мог сбить меня с толку или переубедить. После всего перенесенного я чувствовала себя так, будто сбрасываю кожу своего прежнего «я» и становлюсь кем-то другим.

– Я тоже из рода Борджиа, – сказала я. – И пришло время доказать это.

– Что мы будем делать? – прошептала Пантализея.

Улыбка на моих губах была так же жестока, как и цена, которую, как я понимала, мне придется заплатить.

– Что бы стала делать любая девушка в таких обстоятельствах? Когда придет время, я обращусь к своей матери.

* * *

Несколько недель спустя появилась Ваноцца, облаченная в старомодное черное платье, хотя в монастырском саду, где мы встретились за столом с засахаренными фруктами и графином легкого вина, ее одежда казалась вполне уместной. Она хорошо подходила к окружению, паутинчатым аркам монастыря и скворцам, летающим в небесах над нами.

Поначалу мне нечего было сказать.

– Мне казалось, ты больше никогда не захочешь меня видеть… – начала было она, но потом замолчала, вглядываясь в меня. – Dio mio! Да ты беременна!

Как она так легко поняла, не имело значения, – у нее всегда был острый глаз. А может, ее карты с картинками ей подсказали. И в этом тоже я больше не сомневалась. Она знала обо мне такие вещи, какие никак не могла узнать. Когда речь заходила о ее детях, у нее было колдовское чутье.

– Возможно. – Я взяла графин.

– Никаких «возможно»! – рявкнула она. – Ты беременна. По тебе видно. Тебя тошнило?

– Тошнило? – Я налила себе вина, начала раскладывать по тарелкам закуски, ни голосом, ни видом не выдавая волнения. – Это как?

– Не валяй со мной дурака! – Она вытянула руку, останавливая меня. Я замерла с тарелкой в руке между нами. – Я спрашиваю, тошнило ли, то есть не было ли рвоты или рвотных позывов, как при недомогании. Женщины часто чувствуют себя неважно в начале беременности. Со мной такого не было, но это случается. Месячные прекращаются, и бывает тошнота. Даже от вкуса или запаха определенной еды бросаешься в уборную. Ничего такого с тобой не случалось?

– Нет, не случалось. – Я отодвинула тарелку в сторону. – Но, как ты говоришь, тебе никогда не было плохо, а я твоя дочь. – Я встретилась с ней взглядом. – Хочешь знать, как это случилось?

Я знала, что приглашать ее опасно. Несколько дней до ее прибытия я до последней детали планировала нашу встречу: как я буду действовать, что буду говорить и – еще важнее – что говорить не буду. На этот раз я должна быть умной, умнее ее. Я понимала: это будет непросто теперь, когда она сидела против меня, вооруженная способностью читать мои тайные мысли.

Она хмыкнула и отправила в рот засахаренный абрикос.

– Полагаю, это случилось обычным способом. Но я хочу знать, зачем ты приехала сюда, а не осталась у себя в палаццо до возвращения Родриго? Он очень расстроен. Говорит, твой внезапный уход в монастырь развязал все языки в Риме. Теперь последний бродяга на улице знает, что твой муж оставил тебя и ты вынуждена искать убежища в монастыре, чтобы облегчить свои душевные страдания. – Она замолчала на мгновение. – Или таков и был твой план? Не оставить отцу иного выбора – только подтолкнуть расторжение брака, чего бы то ни стоило? – Она продолжила, не дав мне ответить: – Не то что я тебя виню. Жена, которой так пренебрегают, – где еще ей искать убежища, если не в вере? – Она взяла кубок с налитым мной вином. – Когда Родриго подаст запрос на расторжение брака, твое бегство сюда, пусть и временное, послужит доказательством, что в браке от твоего мужа не было толку. – (Я молчала, глядя, как она опустошает кубок.) – Но как ты, безусловно, понимаешь, такое утверждение невозможно. Беременная жена не может обвинить мужа в небрежении. По крайней мере, в спальне. Как только ему станет известно, Родриго придется отказаться от запроса в курию и отправить тебя в Пезаро. И сколько бы ты ни скрывала, тебе ничто не поможет. Сегодня ты стройная, но через несколько месяцев все станет очевидно, и тогда сами блаженные сестры попросят тебя убраться отсюда.

– Это едва ли. – Когда я наконец заговорила, мой голос звучал ровно – ровнее ножки кубка, которую я гладила пальцами. – Я все сказала настоятельнице, и она согласилась оставить меня здесь до рождения ребенка. И этот ребенок, если я действительно беременна, не от моего мужа.

Казалось, сам воздух вокруг нас застыл.

– Шлюха! – выдохнула она потом. – Чей же он? Какого конюха или слугу ты заманила к себе в постель?

Я почувствовала, что за ее грубостью стоит тайная тревога. И хотя это было мне на руку, поскольку она и понятия не имела, насколько сложна ситуация, что вполне отвечало моим планам, я сказала:

– Это не от Чезаре, если ты вдруг подумала.

Она отодвинула кубок, приподнялась со стула и занесла руку для удара:

– Чей бы он ни был, я скормлю этого ублюдка собакам!

– Он от Хуана, – произнесла я, пока она не успела меня ударить.

У нее подкосились ноги. Рука, занесенная для пощечины, упала на грудь, словно это я нанесла ей смертельный удар.

– Он заманил меня в свои комнаты, – сказала я, удивляясь бесстрастности собственного голоса, словно рассказывала о том, что произошло с кем-то другим. – Он привел меня туда, чтобы отдать Джованни. Но когда у моего мужа ничего не получилось, Хуан сделал это вместо него. – (Щеки моей матери побледнели.) – Таким образом он мстил Чезаре, чтобы позор лег на всех нас. Ты до сих пор собираешься скормить этого ребенка собакам – собственного внука? Дважды собственного внука.

Ваноцца рухнула на стул. На миг я даже ощутила к ней жалость. Никогда не видела ее такой отчаявшейся, такой несчастной и старой. Все морщины на ее лице проявились, как трещины на хрупком пергаменте.

– Нет, – прошептала она. – Этого не может быть.

– Если ты не веришь мне, спроси Хуана. Только имей в виду: он угрожал убить Чезаре и меня, если я проболтаюсь. И еще он сказал, что отец запрет меня в монастырь до конца моих дней, что, как я предполагаю, не отвечает его планам после аннулирования моего брака.

Она посмотрела на меня так, словно не могла решить, то ли ей закричать, то ли убить меня собственными руками.

– Почему я должна этому верить? Я прекрасно знаю, что Чезаре состряпал план устранения Джулии. Он мне сам рассказывал, как науськал тебя, чтобы ты провела его план в жизнь. Почему я не могу поверить, что теперь вы вдвоем ищете способа устранить мужа, которого ты ненавидишь? А этот твой ребенок – он, может, вовсе и не от Хуана, а от какого-нибудь случайного любовника, которого ты завела, чтобы уничтожить Хуана и дать шанс Чезаре пожать всю славу.

Я улыбнулась, откинулась на спинку стула, хотя мне и пришлось подавить в себе растущий страх. Этот гамбит я должна была выиграть. У меня было только мое слово. Никаких доказательств того, что меня взяли силой, я не имела, кроме свидетельства Пантализеи, которая видела мои синяки. Но ее можно заставить замолчать. Ваноцца могла выставить все так, будто я брежу, может, даже сошла с ума. Господь свидетель: она готова на все, чтобы защитить от меня Хуана.

– Хуан не совершил никаких подвигов. Он не оправдал надежд отца, показал свою никчемность. Чезаре ни к чему мстить брату. Ему нужно одно: дать Хуану достаточно времени, чтобы повеситься. – (Ваноцца сидела молча, злая, как василиск.) – И даже если и был, как ты говоришь, заговор, то готова ли ты рискнуть? Рискнуть тем, что на нас обрушится гнев папочки? А именно это и случится, когда он узнает правду. – Я положила руки на живот, который ничуть не вырос. Сомнения заставили меня отыграть назад. – Но я могу и ошибаться. Может, месячные у меня запаздывают. А если я не ошибаюсь, то ведь возможен и выкидыш. Такое случается у многих женщин, верно? Но до этого времени я в Риме. Как и Хуан. И где бы он тут ни жил, для меня все это будет слишком близко.

– Что тебе надо от меня? – прорычала она. – Он мой сын. Я не позволю опозорить его из-за тебя. – В ее голосе послышалась злоба. – Ты забываешь: мне известно, как вы с Чезаре обхаживали друг друга, словно дворняжки во время течки. Ты забываешь, что мне известно про яд, который течет в вас обоих. Если ты не смогла по каким-то причинам заполучить Чезаре, то почему не Хуана? Наверное, сама и соблазнила его. Наверное, сама во всем и виновата.

– Если бы так, – холодно ответила я, – то ты уж точно была бы последним человеком, к которому я бы обратилась. Нет, – сказала я, видя, как ее голова уходит в плечи, словно она борется с новым порывом броситься на меня. – А нужна мне от тебя простая вещь. Ты должна сделать так, чтобы Хуан уехал из Италии. Скажи папочке, что он должен вернуться в Испанию. К жене и сыну – там его место.

Она скептически расхохоталась:

– Ты думаешь, я смогу так повлиять на папу римского, чтобы он отпустил от себя любимого сына?

– Нет. Но Хуан провалил кампанию против Орсини. Теперь все бароны Романьи – его заклятые враги, для которых его вторжение в их земли дело не пустячное, какие бы перемирия ни предлагал папочка. Жизни Хуана может грозить опасность: многих убивали и за меньшее. И если у тебя недостаточно влияния убедить отца отослать его в Испанию, то ты все же остаешься его матерью. Папочка должен внять твоей тревоге, если ты подашь ее в таком свете. Альтернатива этому, конечно, только правда. Но независимо от того, какое наказание ждет меня, для всей нашей семьи это станет несмываемым позором. Дочь папы римского изнасилована его же собственным сыном… – Моя угроза повисла в воздухе между нами. – Я не стану лгать. Расскажу папочке все. Терять мне нечего. Я уже и без того потеряла все.

Мать сжала зубы, отчего ее челюсть выступила вперед.

– Понимаю, – наконец произнесла она. – Ты думаешь, что можешь шантажировать меня, но ты ошибаешься, если считаешь, что Родриго легко сдастся. Он обожает Хуана. Он собирается послать за доньей Марией и их сыном, чтобы они жили здесь вместе. Он сам мне об этом говорил.

– Планы могут меняться.

– Могут. Но не из-за тебя. Ты переоцениваешь любовь отца к тебе. Ты не первая из сбившихся с пути дочерей. Есть и другие способы предотвратить позор.

Я сделала вид, будто взвешиваю ее слова.

– Что ж, похоже, мне придется обратиться к кому-то другому.

Она вскочила на ноги, в ярости метнулась ко мне, обошла стол и схватила меня за запястье. Она чуть не сдернула меня со стула. Я словно издалека услышала звон графина – он упал, когда я снизу ударилась коленями о стол.

– Ты смеешь мне угрожать?! – прорычала она. – Смеешь? Если так, то я тебя предупреждаю: победа будет за мной. Я всегда побеждаю. Если ты хоть слово скажешь Чезаре, я вырежу этого бастарда из твоего живота, внук он мне или нет.

Мне хотелось громко рассмеяться. Выплеснуть ей в лицо мою собственную ярость. Она клюнула на мою наживку. Не усомнилась, что я не выдумала историю про изнасилование меня Хуаном и что Чезаре ничего об этом не известно. Ее угрозы больше не могли скрыть охвативший ее страх – она излучала его, как зловоние. Я идеально продумала план. Ключом ко всему был Чезаре. Он всегда был ключом. Она прекрасно знала: если правда станет известна Чезаре, то безопасность Хуана, даже его жизнь окажутся под угрозой. Чезаре никогда его не простит. Он будет мстить за меня. Выпотрошит Хуана собственными руками.

Я вырвалась из ее хватки:

– Делай, что я говорю, и Чезаре никогда не узнает. Клянусь!

– А если не сделаю? – Она дышала натужно, с хрипом. – Если я откажусь?

– Тогда все последствия будут на твоей совести. Я хочу одного – никогда больше не видеть Хуана. Как ты это устроишь, оставляю на твое усмотрение. Но если не ты – я позабочусь об этом сама.

Она отступила на шаг, прижав кулаки к бокам:

– Даже если я соглашусь убедить его и твой отец согласится, можешь не сомневаться: придет время, и расплата тебя найдет. Хуан – будущее династии, слава его семьи. Родриго не оставит его из-за ошибки.

От ее жестоких слов у меня скрутило живот.

– Пусть будет что будет. Не могу себе представить, какую славу можно обрести, будучи обвиненным в инцесте. А моя ошибка может привести к рождению сына. Если так, то я отдам его папочке, пусть воспитывает нового принца Борджиа, который возвысит нашу семью. При условии, что он никогда не узнает, кто отец ребенка.

– Ты хочешь подвесить этот меч у нас над головой? – Она фыркнула. – Такие игры – у них не бывает конца. Ты не будешь знать ни минуты покоя. Но ты еще можешь спастись от этого. Шанс еще есть. Нужно кое-что сделать.

– Ты предлагаешь мне избавиться от ребенка и сделать вид, что ничего не было? Это ты называешь «спастись»? – Я отрицательно покачала головой. – Никогда! Ни за что не совершу грех убийства плоти от плоти моей.

– Тогда ты будешь навечно проклята! Я тебя предупредила. Я тебе сказала, что вы станете друг для друга роком.

– Хватит! – Ярость в моем голосе была подобна удару хлыстом по воздуху между нами, и это заставило ее замолчать. – Больше ни слова! Я хочу, чтобы Хуан и Джованни исчезли из моей жизни. Если мне не суждено быть счастливой, если я больше не буду знать ни минуты покоя, то, по крайней мере, мне не придется выносить этих двоих. Что же касается моего ребенка, то, если он выживет, на нем не должно быть никакого следа моего греха. – Я подняла руку, пресекая ее возражения. – Нам больше нечего сказать друг другу. Я готова обо всем рассказать Чезаре, а потому предлагаю тебе сделать то, о чем я прошу.

Ваноцца развернулась, схватила свою шаль и ворохом черных юбок покатилась прочь. Ее тяжелые шаги вскоре стихли, и наступила зловещая тишина.

Я посмотрела на свои руки: они дрожали. Оставив стол в беспорядке, я вернулась в свои комнаты, где возле узкого окна сидела Пантализея. Склонив темноволосую голову над вышивкой, она выглядела так безмятежно, так глубоко погрузилась в свое занятие, будто мы по-прежнему живем в палаццо Санта-Мария ин Портико и она латает мой рукав. Захотелось обнять ее – присутствие Пантализеи утешило меня, как никогда прежде. Она уже нарушила правила, побывав в моем палаццо и привезя кое-что из предметов роскоши: стеганые подушки для стульев и узкую кровать, покрывало, одеяла и хлопковые простыни, ковры и скатерти на столы, канделябр и жаровни. Когда настоятельница стала возражать, Пантализея отрезала:

– Она носит внука его святейшества. В отличие от Пресвятой Богородицы, ей нет нужды рожать ребенка в яслях.

Настоятельница только поджала губы.

Теперь Пантализея прошивала новую бархатную драпировку для арки в мою спальню. Старую она сорвала, увидев, что в ней поселились вши. Запах щелока, которым мыли монастырь, теперь вечно щекотал наши ноздри.

– Ну? – спросила она, когда я вошла. – Согласилась старая карга?

– Она ненавидит меня еще сильнее, чем прежде, но убедит папочку отправить Хуана назад в Испанию. У нее нет выбора. Она предпочтет отъезд Хуана позору семьи.

Во взгляде Пантализеи отразилось сомнение.

– А если ей не удастся? Семья может быть опозорена! Ваш брак еще действителен, а вы находитесь здесь и, вполне вероятно, беременны. Как вы собираетесь объясниться, когда вас призовут в курию для подтверждения девственности?

– Не знаю. Я не могу предвидеть будущее. Я не хотела ничего этого! – Голос у меня сорвался.

Неожиданно моя боль прорвалась потоком слез, который испугал меня не меньше, чем Пантализею. До этого момента я не плакала, не пролила ни слезинки, даже когда оставалась одна. Боль от жестокости Хуана словно окаменела во мне и лежала зловонной жемчужиной. Но, слыша собственную боль, я могла только рухнуть в объятия Пантализея и рыдать, как безутешная душа.

Я солгала матери. Я и в самом деле хотела сделать вид, будто ничего такого не случилось. Хотела верить, что если я откажусь принимать это, то смогу вернуться из моей добровольной ссылки и начать жизнь с чистого листа.

Но я вместо этого слышала голос, звучавший в моей голове: «Вы станете друг для друга роком».

Я прежде думала, что она имеет в виду меня и Чезаре.

Теперь я боялась, что ее проклятие распространяется на всю семью.

 

Глава 24

– Мадонна, просыпайтесь. Моя госпожа, вы должны проснуться!

Я застонала и глубже зарылась головой в подушки. Всего через две-три недели после визита матери у меня появилась тошнота, и я неслась к фарфоровому ведру в моей комнате, где мой желудок выворачивало, а голова пульсировала. После чего сил у меня оставалось только на то, чтобы добраться до кровати. Пантализея клала компрессы мне на лоб и заставляла пить настой ромашки.

– Теперь уже не остается никаких сомнений, – сухо провозгласила она. – Вы точно беременны.

Подтверждение опасений заставило меня забиться в угол от страха. Как только не осталось сомнений в том, что я ношу дитя Хуана, мной овладело темное безразличие. Я спряталась под одеялами и почти не шевелилась, даже когда настоятельница позвала сестру Паулину, травницу. Та прописала мне различные лечебные средства наряду с умеренными прогулками, хотя мне не хватало сил выполнять ее рекомендации, а уж тем более прогуливаться.

– Девять месяцев, – простонала я. – Как я это вынесу?

– Вынесете, потому что должны вынести, – сказала Пантализея. – Выбора нет. И потом, мы не можем рисковать – пытаться избавить вас от ребенка, в особенности теперь, когда у вас появился животик. Лекарство от того, что вас отягощает, может также и убить вас.

Я тогда осыпала ее проклятиями, потому что она говорила горькую правду. Проклинала ее, свою мать и Джованни… но больше всего – Хуана. Я желала им всем смерти. Желала ему мучиться в аду, пока меня не согнуло пополам и снова не начало рвать.

Теперь, всего несколько часов спустя после вечерни, когда сон понемногу начал овладевать мной, появилась Пантализея. Она трясла меня за плечо и требовала чего-то немыслимого.

– Говорю вам: вы должны подняться. – (Ее волнение усиливало мои страдания.) – Тут приехал кое-кто. Вы должны его увидеть.

Я открыла глаза. Чезаре. Он презрел правила моей ссылки и приехал ко мне. Меня не волновало, что сейчас он узнает, почему я скрылась за этими стенами, что может иметь катастрофические последствия. Я не думала ни о чем, кроме того, что он наконец здесь и может утешить меня, как это случалось уже много раз.

Чезаре знает, что делать. Всегда знал.

Но пока я поднималась, прогоняя остатки сна, Пантализея сказала:

– Это Перотто. Он постучал в ворота. Настоятельница сначала отказалась его впускать, но он требует, говорит, что у него для вас сообщение, которое вы непременно должны выслушать. Она разрешила ему войти во двор. Он сказал, что будет говорить только с вами.

Перотто был любимым слугой папочки. Я сбросила с себя простыни, поморщилась, прикоснувшись пятками к голому полу.

– Быстро, – сказала я Пантализее. – Дай мои туфли и плащ.

Тихий монастырь был погружен в темноту. На стенах потрескивали факелы в скобах. Наши тени скользили перед нами, а мы спешили во дворик – небольшое, выложенное плиткой пространство сразу за воротами, с фонтанами и кормушкой для лошадей, куда купцы доставляли продукты. Этакий кусочек внешнего мира, который никогда не доходил до сердца Сан-Систо.

Настоятельница ждала вместе с сестрой Леокадией, привратницей: та стояла, скрестив на груди полные руки.

– К сожалению, это совершенно против наших правил, – заявила настоятельница. – И если бы вы были из числа прочих гостей, то я бы вам не позволила принимать визитеров в такое время, а в особенности мужчин.

Мне следовало бы должным образом покаяться, но мой взгляд уже устремился мимо нее на закутанную в плащ фигуру. При звуке моих шагов гость прекратил выхаживать по дворику, остановился у поросшей мхом кормушки и развернулся. Сердце мое учащенно забилось. Какие новости он привез?

– Да, – я подавила желание оттолкнуть настоятельницу, – я выслушаю его и тут же отошлю.

– Прошу вас, – сказала сестра Леокадия. – Потому что со времени приезда сюда моей госпожи мы лишились покоя, а теперь с этими непристойными слухами о…

– Помолчите, сестра! – Настоятельница не сводила с меня глаз. – Он не может здесь оставаться долго. Что бы ни происходило, мы должны заботиться о нашей репутации.

Я кивнула. Дрожь охватила меня, когда она подала знак сестре Леокадии. Они удалились в монастырь, оставив во дворике меня с Пантализеей и Перотто.

Он не шелохнулся. Оцепенение и меня заставило замереть на том месте, где я стояла. Потом он неожиданно подошел ко мне, наклонился, словно собираясь упасть на колено:

– Моя госпожа Лукреция, вы должны меня простить, но я не мог не приехать.

Я положила руку на его плечо, хотя и знала: если бы сестра Леокадия увидела, что я прикасаюсь к мужчине в этих священных стенах, меня ждало бы неминуемое изгнание.

– Что случилось, скажите.

Голос у меня звучал тихо-тихо, словно вот-вот грозил отказать.

Перотто посмотрел на меня своими мягкими карими глазами, в которых блестели слезы. Горло у меня сжалось.

– Dio mio, что произошло? Что-то с моим отцом? С ним что-то случилось?

– Случилось с его милостью герцогом Гандия. Он… он мертв, моя госпожа.

Я моргнула в недоумении:

– Гандия?

Осознание обрушилось на меня, словно удар молота в грудь. За спиной Пантализея испустила сдавленный крик. Я оглянулась через плечо туда: она стояла под аркой монастыря, прижав руку ко рту. Слова не требовались – все было написано на ее лице. Несколько дней назад я прокляла Хуана.

Снова повернувшись к Перотто, я увидела, что по его щекам текут слезы. Я должна была бы чувствовать такую же скорбь. Непосильное горе утраты. Ведь Хуан оставался моим братом, мы были плоть от одной плоти, как бы жестоко он со мной ни обошелся. Но я не чувствовала ничего. Пока не вспомнила об отце.

– А где папочка? – с тревогой спросила я, понимая, что его скорбь по Хуану будет безгранична.

– В своих апартаментах в Ватикане. Поэтому-то я и здесь. – Голос Перотто дрожал. – Когда в смерти герцога не осталось сомнений, его святейшество заперся у себя. Он никого не желает впускать. И его плач, моя госпожа, разносился по всему дворцу.

– А теперь? – со страхом спросила я.

– Вот уже несколько часов из его покоев не доносится ни звука. Мы стучали в дверь, но он отказывается открывать. Его милость герцог Гандия лежит сейчас в пышном убранстве в замке. Его похоронят завтра в часовне Санта-Мария дель Пополо. Если разрешит его святейшество. Тело вашего брата извлекли из Тибра – искали всю ночь. Говорят, после пребывания в воде тело нельзя долго держать без погребения…

– Пожалуйста, довольно. – Я накинула на голову капюшон. – Мне нужно немедленно ехать к папочке.

Тело вашего брата извлекли из Тибра…

Скорбные слова Перотто не выходили у меня из головы, пока мы ехали сквозь желтушный туман, нездоровую пелену, накрывшую улицы и приглушающую лай бездомных собак, крики пьяниц, плач нищих, рысканье в отбросах тощих детишек и крыс. Впереди звучал гром сухой грозы. Услышав, как Перотто с тихим скрежетом достал кинжал из ножен, я пожалела, что не дождалась утра в монастыре. Пантализея по моему настоянию осталась в комнатах – на случай, если придется объяснять кому-то, что я у себя в спальне. Хотя настоятельница, когда я открыла ей причину моего отъезда, не высказала никаких возражений.

Апостольский дворец нависал над туманом, словно скелет давно убитого дракона. Множество вопросов, на которые не было ответов, роились в моей голове. Мой брат Хуан, оберегаемый, не знавший запретов ребенок, любимый сын, человек, хорошо знающий Рим, найден мертвым в Тибре. В реку скидывали только тех, кто умирал от чумы или насилия. В этих мутных глубинах заканчивали жизнь только животные, нищие, преступники или те, кому не повезло.

Что же с ним случилось?

Я чуть не остановила Перотто, когда мы въезжали в ворота для прислуги, – хотела спросить, как умер Хуан, но слова застряли у меня в горле. Знание было невыносимо. Оно отнимет мою решимость, растопит панцирь льда вокруг меня, и останется один безысходный ужас, боль. Они переполнят меня, и я сообщу этому преданному молодому человеку, что Хуан сделал со мной, почему я убежала в монастырь и отчего сейчас меня обуял страх, ведь я каким-то образом могла стать причиной его смерти.

В Ватикане перешептывались священники. Неожиданная смерть папского сына была событием, и даже самые бесчувственные из них пришли проведать его святейшество. Перотто сумел провести меня через лабиринт коридоров с расписанными стенами, используя скрытые проходы и потайные двери, не дав, таким образом, повода для бури сплетен, которую могло бы вызвать мое появление.

Перед папскими апартаментами стояли охранники. У двери в личные покои собрались кардиналы, включая и Сфорца.

Я не видела его с того времени, как рассталась с Джованни, но подозревала, что он продолжает давать Джованни советы. Кардинал посмотрел на меня, и я с трудом скрыла беспокойство.

– Господин Перотто, – сказал он, – приводить куртизанок в такое время – дурной тон.

– Дурной тон или нет, – раздался из-за его спины хриплый голос кардинала Косты, – возможно, именно это и рекомендовал врач. В конечном счете, если даже запах женщины не сможет поднять его святейшество, то нам, вероятно, нужно рассмотреть вопрос о новом сборе конклава. Нет?

Остальные захохотали. Видя улыбку, искривившую губы Сфорца, я подняла руку и сбросила капюшон. Наступило удивленное молчание. Но я не сводила глаз с лица кардинала Сфорца, думая о том, что его взгляд на мгновение задержался на моем животе, хотя увидеть что-либо было невозможно. Мое одеяние скрывало полноту – оно по последней моде сужалось в талии и свободно ниспадало до полу. И все же он, вероятно, уже слышал о моем неожиданном бегстве в монастырь. И конечно, ему было известно, что Джованни оставил меня. Возможно, мой муж даже выложил родственнику те грязные обвинения, о которых говорил мне папочка, потому что кардинал, судя по его словам, почувствовал, ради чего я скрылась на столь долгое время и что прячу.

– Вот так сюрприз, донна Лукреция! Мы думали, вы болеете.

– Моя болезнь – ничто в сравнении с этой трагедией, ваше высокопреосвященство. Мой брат герцог Гандия найден мертвым. Моя семья и я скорбим.

– Вы правы. – Он поклонился. – Уверяю вас, скорбит весь Рим.

В его голосе отчетливо слышалась издевка. Было очевидно, что он и другие собрались у покоев папочки в надежде, что потеря любимого сына сломит моего отца, а может, и убьет.

Я подала знак Перотто:

– Скажите его святейшеству, что я здесь.

– Боюсь, вы приехали напрасно, моя госпожа, – раздался голос кардинала Сфорца. – Мы здесь уже пять часов, а его святейшество не выказывает ни малейшего желания выйти, хотя у него важные дела, не последнее из которых и похороны его сына.

– Меня он примет.

Перотто прошел между стражниками с их алебардами и постучал в золоченую дверь:

– Ваше святейшество, прошу меня простить, но приехала ее милость мадонна Лукреция. Просит вас принять ее.

Я затаила дыхание, не глядя на кардинала, хотя и чувствовала, что он не сводит с меня глаз.

Казалось, я простояла там в ожидании целую вечность. Начала думать о худшем, страх душил меня, я почти не могла вдохнуть полной грудью. Отец заболел от скорби. Он не впустит никого, и нам придется взламывать дверь, а тогда будет уже поздно…

Металлический скрежет отодвигаемых щеколд заставил кардиналов отпрянуть от двери. Кардинал Сфорца сделал движение, словно хотел задержать меня. Я замерла, бросая ему вызов: пусть-ка попробует прикоснуться ко мне своей паучьей рукой.

– При всем уважении, моя госпожа, но, пожалуй, я должен войти первым.

– Почему? Вы никогда не любили его святейшество.

Взгляд его похолодел.

– Моей госпоже нужно бы поостеречься, – пробормотал он так тихо, что только я могла его услышать. – Ваш брак с моим родственником Джованни еще не аннулирован.

– И если бы сейчас было подходящее время, я бы напомнила моему отцу о том, как вы настаивали на моем браке с вашим родственником, хотя прекрасно знали, что он никуда не годен как супруг.

Кардинал закрыл рот. Я проскользнула мимо него, стражников и Перотто и через приоткрытую дверь вошла в покои папочки.

Я замерла. Дверь тут же закрылась за мной, смолк шорох шагов у меня за спиной, стихли негодующие возгласы «Мы должны поговорить с его святейшеством!». Перотто не дал никому войти.

Комната поплыла передо мной, потом остановилась. Фрески в тени, мавританские лампы, висящие на карнизах, дорогие турецкие ковры, тяжелая мебель из ореха и дуба, кровать отца, в алом и белом, словно барк, опутанный собственными парусами. Я направилась к креслу со скамеечкой, стоящей перед очагом. Под ногами что-то захрустело, но я не обратила на это внимания. В глубокой топке не горел огонь – там стояла керамическая вазочка с папоротником. В единственном канделябре сияли свечи.

Я огляделась:

– Папочка? Папочка, ты где? – Мой голос утонул в темных нишах. – Папочка, пожалуйста! Ответь мне.

– Я здесь.

Я повернулась. В груде своего белого одеяния, он сидел на полу под большим окном, выходящим на пьяццу. Занавеси были задернуты черным полотнищем. Я двинулась к нему, радуясь, что вижу его, живого, говорящего.

– Не подходи ближе. Мне это невыносимо.

Но я все равно подошла, а он испустил стон. Его руки взлетели к лицу.

– Нет, уходи, я сказал. Оставь меня.

– Папочка, пожалуйста! Я хочу быть здесь ради тебя.

Я опустилась рядом с ним, осторожно протянула руку. И хотя он не убрал ладоней с лица, но сдержал рыдание и прошептал:

– Не нужно было тебя вызывать. Здесь для тебя ничего нет. Здесь только смерть.

– Меня никто не вызывал. Я приехала, потому что не могла иначе. Папочка, пожалуйста, посмотри на меня.

Я положила руку ему на плечо и ощутила лишь массу дряблой плоти без костей. Я знала: это невозможно, ведь всего несколько часов прошло со времени трагедии, но мне казалось, что он распадается на моих глазах. Его твердые мышцы, его неукротимость лежали повергнутые у моих ног.

Он опустил руки. Его безутешное лицо, бледное как воск, было в грязных потеках слез. Взгляд глубоко запавших глаз казался загнанным, выражал беспомощность и неверие.

– Почему? – прошептал он. – Почему Господь нанес мне удар сейчас? Почему забрал моего Хуана? Что он сделал такого, за что его постигла такая судьба?

– Не знаю, – прошептала я.

И в этот жуткий миг, видя его недоумение, я поняла, что Ваноцца ничего ему не сказала. Папочка не знал, что сделал Хуан.

– Да, ты не знаешь причину, ее знаю я, – сказал он. – Господь сделал это, потому что должен был наказать меня за мою самонадеянность, за мое тщеславие и высокомерие. За то, что я поверил, будто равен Ему. Он должен был доказать, что я – ничто. Мы все – ничто. Прах под Его стопами. Прах и кости. Он может стереть нас в порошок и развеять по ветру, когда пожелает.

– Нет, папочка, ты не должен так говорить. Господь никогда бы тебя не наказал. Это был несчастный случай, ужасный…

– Нет! – Его рев откинул меня назад. Он поднялся на ноги, возвысился надо мной, как гора грязной слоновой кости, ударил себя кулаком в грудь. – Это моя вина! Моя! Я виноват, потому что не выполнял Его заповеди. Забыл, что я Его слуга, сосуд, который Он должен наполнить вином или кровью. Я ходил по Его залам, сидел на Его троне и прожирал – да, прожирал, как язычник, – Его богатство. Ни одно мгновение не испытывал я смирения. Я ни разу не показал Ему, что лишь Его милостью могу претендовать на звание Его понтифика. Теперь Он напоминает мне, что я должен принести жертву, как сделал это Он до меня. Должен отдать то, что любил больше всего, – моего сына. – Он опустился на колени; его одеяние издавало запах пролитого вина. – Знаешь, как его убили? Закололи – на нем девять ножевых ран. Я сам сосчитал. Девять. Клинки прорезали его плащ, дублет, вонзились в плоть. Они кололи его, пока он не перестал сопротивляться, а потом перерезали ему горло. Они сбросили его в реку, привязав к телу камни, чтобы утопить. Они даже не стали делать вид, будто они обычные разбойники. Оставили тридцать дукатов в кошеле, не тронули кинжал и меч. Его убили, потому что я его любил и этого пожелал Господь.

– Кто? – Голос почти отказывал мне. – Кто это сделал, папочка?

Из его глаз снова потекли слезы.

– Кто бы они ни были, где бы они ни прятались, я их найду. Я их выслежу. Ах, как дорого они заплатят! Я сдеру с них шкуры и повешу их на алтаре в базилике. Возмездия ищет не только Господь.

Заставив себя подойти к нему поближе и подавляя желание броситься прочь, по коридорам, бежать не оглядываясь, до самого Сан-Систо, я обняла его. Почувствовав мои объятия, он прижался ко мне и прошептал:

– Vae illi homini qui cupit.

Опасайся того, кто алчет.

Я понятия не имела, о чем он говорит, что пытается сказать мне, и у меня не было времени расспрашивать. Дверь в его комнату распахнулась. Раздался крик Перотто:

– Мои господа кардиналы, я вас прошу! Его святейшество нельзя сейчас беспокоить…

Загадочные слова еще звучали в моих ушах. Я повернулась и увидела идущих к нам кардиналов, возглавляемых кардиналом Сфорца.

– Ваше святейшество, мы просим у вас прощения. – Лицо его выражало сочувствие, а с ним смиренное несогласие. – Но дело не терпит отлагательств. Известие о смерти герцога распространяется, народ скоро соберется на пьяцце, и вам нужно будет выйти, чтобы водворить спокойствие. В такие времена, как нынешние… увы, найдется немало желающих прибегнуть к вандализму и мародерству, если они решат, что ваше святейшество от скорби потерял способность выполнять свои обязанности.

Я смерила Сфорца злобным взглядом. Моя ненависть к нему в это мгновение была настолько сильна, что я с трудом сдержала желание его ударить. Папочка напрягся в моих объятиях. Потом он отстранился от меня и встал. Одеяния висели на нем мешком, но голос его не дрожал.

– Я составлю обращение к моему народу. Мой сын… – Он запнулся, проглотил комок в горле. – Покойный герцог Гандия должен быть доставлен к месту его упокоения перед алтарем в Санта-Мария дель Пополо в сопровождении почетного караула и захоронен, как надлежит персоне его ранга. В городе будет объявлен тридцатидневный траур. Я не потерплю беззакония. Любой, кто попытается воспользоваться ситуацией, будет арестован.

– Да, ваше святейшество, – произнес кардинал Сфорца.

На его лице была смесь облегчения, испуга, а у тех, кто меньше поднаторел в сокрытии чувств, – разочарование.

Они не добились успеха. Папочка остался несломленным, но в это мгновение я начала понимать, насколько они ненавидят нас, как ждут падения Борджиа.

Кардиналы повернулись к выходу, а Перотто ринулся к моему отцу. Но тут вдруг зазвенел голос папочки:

– Где его высокопреосвященство кардинал Валенсии?

Кардинал Сфорца замер.

– Я думаю, мой господин Чезаре готовит катафалк брату. Послать за ним, ваше святейшество?

Мой отец принял задумчивый вид на манер верховного понтифика, который должен забывать о собственных горестях во исполнение своего долга.

– Да. Скажите ему, что здесь его сестра Лукреция. И я приказываю ему немедленно сопроводить ее в монастырь Сан-Систо.

– Папочка, нет… – начала я. – Я должна остаться здесь с…

– Он тебя проводит, – сказал папочка, не глядя на меня. – Ты останешься там. Я избавлю мою дочь от тяжести предстоящих дней. Этот крест мне нести одному.

 

Глава 25

Чезаре прибыл в Ватикан, облаченный в черное. Я сразу же отметила тени у него на щеках, подчеркивающие его орлиный нос и мягкие губы. Он молча шел со мной к ожидающим нас лошадям и вооруженной охране. Некоторое время и я не могла произнести ни слова. Со смертью Хуана мы будто утратили нашу неизменную способность находить утешение в обществе друг друга, как бы тяжело нам ни было.

Пока мы ехали по Аппиевой дороге, рассвет разогнал туман, осевший влагой на куполах и шпилях. Голуби собирались в стайки и летели на пьяццы – не перепадет ли что от торговцев, спешащих туда со своими груженными провизией тележками. Я поймала себя на мысли: вот наступает новый день. День, когда известие об утрате, понесенной папой, добавит остроты пресным городским слухам. Кумушки начнут болтать на своих крылечках. Народ соберется на пьяцце Сан-Марко, чтобы услышать от папочки, что трагедия действительно произошла, но он не допустит беспорядков. Потом люди вернутся к своим делам, к собственным горестям и заботам и забудут о случившемся. Имя Хуана станет еще одним символом бессмысленной жестокости, терзающей Вечный город, пополнит список в книге мертвых.

Да, все забудут, кроме папочки, для которого смерть Хуана стала ударом в самое сердце, словно это в него девять раз вонзили кинжал.

Я все время возвращалась мыслями к той фразе, что он сказал мне перед тем, как в его покои ворвались кардиналы. Опасайся того, кто алчет.

Поначалу я решила, что это предупреждение, некое важное сообщение для меня. Но теперь, возвращаясь в монастырь через просыпающийся Рим, засомневалась. Может быть, он прошептал слова, которые имели смысл только для него, неясное послание, предназначенное скорее самому себе, чем кому-то другому. Ведь он был из алчущих. Он больше всего на свете жаждал папской тиары и власти, которую она дает. Плел интриги, чтобы добиться своего. Не хотел ли он сказать, что теперь должен опасаться себя самого?

– Ты не?.. – начала я.

Чезаре посмотрел на меня – и я ощутила этот мимолетный укол его кошачьих глаз. Его брови чуть приподнялись в ожидании, когда я найду подходящие слова.

– Хуан… – сбивчиво продолжила я. Губы мои с трудом произнесли это имя. – Ты знаешь, что с ним случилось?

– Разве отец тебе не сказал?

В золотистом свете, который разливался вокруг нас, испаряя туман и обнажая ошеломляющее летнее небо, я увидела, как дернулась жилка на его виске. От этого единственного проблеска жизни на его мрачном лице мое сердце забилось чаще. И тут же к горлу подступила тошнота. Я стиснула зубы, молясь, чтобы меня не вырвало – не здесь, не перед ним.

– Сказал, – выдавила я. – Он рассказал о состоянии тела и о том, что это не было случайное убийство. Но как его могли застать врасплох? Как он оказался в Тибре?

Несмотря на траурные одежды, выражение лица Чезаре было не скорбное, а задумчивое. Он словно размышлял о судьбе постороннего человека.

– Хуан в тот вечер был со мной, – наконец сказал он.

Я так резко натянула поводья, что моя кобыла протестующе мотнула головой.

– Он был с тобой?..

– Это не тайна. – Чезаре кивнул. – Бо́льшую часть дня мы провели вместе. Сначала, как обычно, были в распоряжении отца, потому что… потому что Хуан чувствовал потребность ходить за нами тенью. Все, что я говорил, вызывало у него подозрения, и больше всего – я сам. Теперь, после смерти короля Феррантино, я должен вернуться в Неаполь. – Он горько улыбнулся. – Тяжкий труд – управление этим королевством на скале. Сколько королей Неаполя сменилось за то время, что отец сидит на папском престоле? Два? Три? Как бы то ни было, престол теперь наследует Федерико Арагонский, дядюшка нашего покойного Феррантино… Кто-нибудь умеет различать этих неаполитанцев? Отец хочет, чтобы я присутствовал на коронации в качестве нашего легата.

Я посмотрела на него с недоумением и ужасом. Он говорил так, будто ничего не случилось, будто нашего брата не убили и его тело не положат вскоре в могилу. Я собиралась сказать об этом, но тут вспомнила, что говорил Хуан: он убил бы Чезаре без малейших угрызений совести.

– Значит, ты весь день был с Хуаном. А потом?

– Вечером мы вместе пообедали. С нами был и кардинал Монреале. Потом мы с Монреале вернулись в Ватикан, а Хуан сказал, что у него дела. Мы решили, что он идет к куртизанке или в одну из грязных таверн, которые любил посещать. Поскольку час был поздний, я посоветовал ему принять меры предосторожности. Он явно внял моему совету, потому что при нем были меч и слуга. На Пьяцца дельи Эбреи они встретили какого-то человека в маске – головореза, которого Хуан, вероятно, нанял как телохранителя. Хуан оставил своего слугу ждать на пьяцце, а сам ушел с человеком в маске.

– Пьяцца дельи Эбреи? Это не рядом с палаццо кардинала Сфорца?

– Так оно и есть. – Безразличный тон Чезаре не изменился, но я вздрогнула всем телом. – Мы знаем, что встреча произошла на той пьяцце, потому что там мы нашли слугу – с несколькими ножевыми ранениями и полумертвого. Он нам рассказал о человеке в маске. Когда отец узнал об этом, то приказал проверить все места, где мог находиться Хуан. В конечном счете на тело нас вывел лодочник-далматинец, который ловил рыбу у Понте ди Рипетта. Он сказал, что вскоре после полуночи увидел двух человек и третьего – на коне. На крупе лежало завернутое в плащ тело. Они сбросили тело в реку, накидав в плащ камней, чтобы оно утонуло. Но они не очень старались. Во время отлива наши стражники вытащили тело Хуана – оно запуталось в камышах. Не найти его было невозможно, хотя лодочник утверждает, что видел, как таким же образом избавлялись от сотен тел, но никто прежде не искал утопленников. – Чезаре вздохнул. – Кто бы это ни сделал, он хотел, чтобы тело было найдено. Вероятно, его убили вскоре после того, как он покинул пьяццу, – шли за ним по пятам, так сказать. И его убийство было спланировано заранее.

Меня пробрала дрожь ужаса. Кто мог стоять за этим деянием? Кто осмелился выследить в ночи папского сына и зверски его убить? Девять ран, вдруг подумала я. Девять! Ровно столько месяцев требуется для того, чтобы плод созрел в чреве и ребенок появился на свет…

– Вероятно, они знали, что Хуан придет туда, – добавил Чезаре, и я, испуганная, снова стала слушать. – Они ждали его в засаде. Если он нанял человека в маске для охраны, то пользы ему это не принесло. Человек в маске либо убежал во время нападения, либо сам был участником заговора.

– Кто-нибудь знает этого человека?

Тут мне вспомнилось, как я посещала Чезаре в его палаццо, когда он болел. Когда Микелотто пришел за мной, на нем была маска. Правда, многие ночью в Риме надевают маску; ею пользуются и преступники, и богатые модники – надушенная маска спасает их ноздри от запаха гнили в воздухе. Это не означало… не могло означать, что…

– Это мог быть кто угодно. – Чезаре пожал плечами. – Город наводнен наемниками. Изуродованный кондотьер, который правит свое ремесло в темных проулках, как многие другие, мог прикинуться ищущим работу телохранителем и таким образом завоевать доверие Хуана. Наш брат вечно водился с негодяями, якшался с самыми отъявленными мерзавцами, какие есть в Риме. Вряд ли мы найдем убийцу, если он еще жив, – и он не единственный, кого мы подозреваем. Обвинения стали появляться, когда еще не обсохло выловленное тело. – Он повернулся ко мне с холодной улыбкой. – Кажется, возможным преступником называют и твоего мужа.

Я с трудом, но выдержала его взгляд, чтобы он не почувствовал подозрения, зревшего во мне.

– Джованни? Как это может быть? Он же в Пезаро.

– У нас есть другие сведения. Не так давно один из наших информаторов сообщал, что человек, отвечающий описанию Джованни, проскользнул в палаццо кардинала Сфорца. Возможно, Хуан собирался встретиться с ним там. Не исключено, что этим незнакомцем в маске и был Джованни, хотя такие уловки слишком уж очевидны для его ограниченного интеллекта. Но, как ты говоришь, та пьяцца расположена рядом с палаццо Сфорца. Если Джованни прятался в Риме и не хотел, чтобы об этом кто-то знал, то где ему еще быть? Но сейчас его там нет. Мы обыскали палаццо. Он теперь явно на пути в Пезаро. – Чезаре помолчал, вглядываясь в меня с любопытством, которое вызывало у меня беспокойство. – Ты не видела Джованни после его ухода? Кардинал Сфорца сильно волновался, когда ему задавали вопросы. Утверждал, что после своего трусливого бегства Джованни и близко к городу не подходил.

– Нет, – прошептала я. Проглотив комок в горле, смогла говорить громче. – Нет, я его не видела.

– Ну вот, значит, как получается. Сообщение информатора, нанятого нами, вряд ли может считаться свидетельством, и если никто не видел его в Риме в то время, то…

– Он бы никогда этого не сделал, – оборвала я Чезаре неожиданно для себя и поморщилась, когда постаралась придать скептицизм собственному голосу. – Джованни и Хуан дружили. Они любили друг друга. Все это знали. Какой смысл Джованни его убивать?

Чезаре хохотнул:

– Да, мы оба знаем, как они любили друг друга. Я тоже так думал: не договорился ли Хуан о встрече с Джованни – о любовном свидании? Все возможно. – И опять он уставился на меня своим пронзительным взглядом. – Вообще-то, из этого может что-нибудь получиться. Если ты скажешь отцу, что видела то, что происходило тем вечером между ним, Хуаном и Джулией, это точно избавит нас от проволочек с аннулированием твоего брака. Одним арестом мы сможем доказать, что Джованни не только извращенец, который ни разу не пришел в постель к своей жене, но и ревнивец, который убил Хуана. Не то чтобы наш брат оставался кому-нибудь верен. Он переспал с половиной Рима, если верить слухам.

Я была в ужасе.

– Но Джованни никогда бы… у него не было оснований, чтобы…

Чезаре, резвый, как хищник, бросился ко мне, выхватил поводья из моих рук и подтянул моего скакуна к своему. Так близко, что наши бедра соприкоснулись. Позади раздался звон шпор: охрана, как и мы, резко остановила своих лошадей, чтобы сохранить дистанцию.

– Что ты знаешь о Джованни и о том, что бы он сделал? – прошипел Чезаре. – Почему ты защищаешь это ничтожество, если, по твоим собственным словам, ты рада избавиться от него?

– Я его не защищаю. Я никого не защищаю! – Моя злость прорвалась наружу. – Убери руки!

Он отпустил мои поводья. Запульсировала жилка на его виске. Он что-то скрывал. Внутри снова поднялся рвотный спазм, напоминая о моем злополучном состоянии.

– Джованни, может, и ничтожество, но он бы никогда не отважился на такое, – сказала я, чувствуя вкус желчи во рту. – Он отчаянно боится потерять расположение папочки. Он бы никогда не пошел на это, пока надеется сохранить наш брак.

– Да? – Чезаре поедал меня глазами. Я хотела отвернуться, но понимала, что, если сделаю это, он тут же поймет: и я тоже что-то скрываю. – Если я верно помню, то твой муж не только трахал Хуана – или наоборот? – но еще и приказал отрубить руки собственному секретарю за участие в твоих интригах. Я уж не говорю о том, что мы собираемся обвинить его в импотенции. Мне представляется, человек, так прочно загнанный в угол, способен на что угодно.

Сомнения одолевали меня. Я вспоминала, как грубо Джованни напал на меня, вспоминала презрение, которым удостоил его Хуан за неудачу, и как выгнал его с угрозами. Подчинился ли Джованни или только сделал вид, а сам остался в городе и стал готовить месть, опасаясь, что выяснится его роль в моем изнасиловании? Хуан доказал, что заботится только о себе, более того, он был единственным свидетелем. Если Джованни заплатил за смерть Хуана, то подтвердить это могло только мое слово против его. Он мог возразить против обвинения в своей супружеской несостоятельности и потребовать моего обследования повивальными бабками, чтобы подтвердить мою девственность. И тогда всей Италии станет известно, что на самом деле я…

На сей раз мне не удалось удержаться. Я свесилась с седла, и меня вырвало на дорогу. Желудок крутило. Держась одной рукой за седло, а другой прикрывая рот, я в ужасе смотрела на Чезаре: вот-вот он обвинит меня в утаивании чего-то очень для него важного.

Он сидел на своем коне неподвижно, нечеловечески спокойный: как в ту его встречу с папочкой, за которой я скрытно наблюдала. Тогда само его хладнокровие стало оружием, против которого папочка оказался бессилен.

– Ты не спросила, где мы с Хуаном обедали тем вечером, – сказал он наконец. Вытащил из дублета носовой платок красного шелка, протянул мне. Я прижала его к губам, вдохнула запах материи, а он продолжил своим бархатным голосом: – Мы обедали у мамы на Эсквилинском холме.

Мир вокруг меня перевернулся.

– Ты был у Ваноццы? Она…

Он перегнулся в седле, вырвал шелк из моих рук. Сложил его и отер мои губы. Пробормотал, обдавая меня запахом чеснока:

– Она не сказала ни слова. Хотя нет. Постой. – Он сильнее надавил на мои губы, не давая говорить. – Я не закончил. Я знал, что она была у тебя. Я отправил Микелотто наблюдать за Сан-Систо, и он видел, как Ваноцца выходила из ворот. Она была явно расстроена. Еще он видел Пантализею: она вышла и вернулась с бельем и одеялом, словно ты готовилась оставаться там надолго. Мне не нужны были карты матери, чтобы догадаться, что происходит.

– Чезаре…

Он цокнул языком, покачивая головой:

– Нет-нет. Тебе нет нужды извиняться. Я не скажу ни одной душе, хотя ты понимаешь, что рано или поздно отец все узнает. Если твоя тайна выплывет наружу, его планы будут разрушены. Как минимум он уже не сможет утверждать, что ты осталась нетронутой. А в худшем случае Джованни потребует твоего возвращения, и нам придется подчиниться. – Он помолчал. – Это его ребенок?

– Нет. – Слезы жгли мои глаза. – Хуан, он…

Я не могла произнести вслух эти слова.

Его потемневшее лицо говорило, что слова ему и не нужны.

– Ты сказала матери?

Я кивнула, ожидая взрыва ярости, пожеланий, чтобы тело Хуана протащили по улицам. Вместо этого Чезаре послюнил кончик платка, чтобы стереть грязь с моего лица.

– Хуан взял тебя силой. Верно?

Я отпрянула, услышав недоверие в его голосе:

– Ты думаешь, я стала бы тебе врать? – (Он не ответил.) – Чезаре, как ты мог?! – почти взвизгнула я, уже не заботясь, что услышит наша охрана. Да пусть слышит хоть весь Рим!

Он откинулся в седле. Я со злостью выдохнула, собираясь подстегнуть кобылу и умчаться в монастырь, но тут он сказал:

– Я ни на мгновение не думал, что ты солжешь мне. Если ты скажешь, что Хуан сделал это с тобой, значит так оно и было. Я подозревал, что произошло нечто ужасное. Иначе зачем тебе бежать в монастырь, когда мы уехали в Остию?

– А тебе? – возразила я. – Зачем тебе лгать мне? Тебя, похоже, ничто из случившегося не удивляет. – И в этот ужасный момент меня осенило. – Dio mio, неужели тебе сказал сам Хуан?! Хвастался этим?

Одна эта мысль потрясла основы моего существа. Хуан был способен на такое. Я представила, как он, пьяный, дразнит Чезаре перед матерью за ее столом, наслаждается собственной удалью, надеется спровоцировать ссору. Я услышала его слова так, будто его призрак появился рядом со мной. На сей раз ему от меня не будет пощады. Ни малейшей… Я отплатил за все оскорбления, за все те случаи, когда он давал мне понять, что я не заслуживаю имени Борджиа.

А Чезаре за это вполне мог его убить.

Он испугал меня – неожиданно закинул голову и испустил знакомый смешок, окрашенный язвительным остроумием.

– Ты меня оскорбляешь. Если бы он похвастался этим и я надумал отомстить ему за тебя, неужели ты считаешь, что я бы так напортачил? – Он постучал себя по бедру пальцами, одетыми в красный шелк. – Ну скажи. Неужели? Нет, конечно. Потому что ты прекрасно знаешь: если бы это сделал я, – продолжил он ледяным голосом, – то не было бы никаких свидетелей – ни недобитого слуги, ни болтуна-лодочника. Ни тела в Тибре. Хуан просто исчез бы, чего он вполне и заслужил, – забвение без погребения, а не похороны мученика и всеобщая скорбь. Он бы исчез, будто его никогда и не было.

Он отвернулся и хлестнул своего коня. Вдали над Сан-Систо поднималось солнце. Теперь безопасность за монастырскими стенами стала иллюзорной: от того мира, от которого я пыталась бежать хоть на время, невозможно было укрыться даже там.

Опасайся того, кто алчет.

Вспомнив загадочные слова папочки, я окликнула Чезаре.

Он остановился, кинул на меня через плечо взгляд полузакрытых глаз.

– Да?

– Я… я рада, что он мертв, – сказала я, чувствуя отвращение к собственному жестокосердию, вызревшему во мне, к этому вкусу яда на языке. – Я угрожала матери раскрыть правду, если она не убедит папочку отослать Хуана из Рима. Я прокляла Хуана, я желала ему смерти. Я знаю, ты всегда хотел всего лишь защитить меня, а потому прошу тебя, пожалуйста… скажи мне правду. Это навсегда останется между нами. Ты его убил?

Он наклонил голову, будто мои слова позабавили его:

– Увы, нет. Но если бы я знал это, можешь не сомневаться – убил бы.