Глава 26

– Потужьтесь еще раз, моя госпожа, – сказала Пантализея. – Теперь со всей силой.

Она склонилась надо мной, оседлавшей родильный стул. Тело мое болело, чрево разрывалось изнутри. У дверей, словно часовой, застыла сестра Леокадия. Сестра Паулина, монастырская травница, примерившая роль повивальной бабки, стояла на коленях у моих ног. Я набрала в грудь сколько смогла воздуха, напряглась и натужилась. Все мышцы моего тела кричали от боли.

– Не могу, – выдохнула я. – Пожалуйста, не надо больше. Дайте мне умереть.

Я говорила сквозь пропитанное по́том покрывало, поскольку сестра Леокадия настояла, чтобы я прикрыла свой стыд. Только ей, травнице и Пантализее было разрешено помогать при родах. Вчера у меня неожиданно начались схватки, отошли воды, показалась кровь. Теперь, после проведенной в этой душной комнате мучительной ночи, пока существо внутри меня противилось всем попыткам выманить его наружу, я сидела в прилипшей к телу, словно удушающая вторая кожа, сорочке, и мне хотелось выть. Я чувствовала себя обезумевшим, затравленным зверем.

– Вы не умрете. – Сестра Леокадия выпятила свой покрытый бородавками подбородок. – Я вам это запрещаю. Матерь Божья запрещает. Сначала вы родите этого ребенка. Принесете его в этот мир, а потом будем ждать воли Всемогущего. А теперь тужьтесь.

И тут я издала звериный вопль, словно животное на бойне, когда оно понимает, что обречено, – то ли рыдание, то ли визг, полный отчаяния:

– Не могу!

Сестра Леокадия вздрогнула и отошла назад, а сестра Паулина пробормотала:

– Мадонна не должна сосредоточиваться на боли. Думайте о чем-нибудь другом, пусть ваше тело само сделает свою работу.

– Думать о чем-то другом? – Я недоуменно уставилась на нее, потому что никогда еще в такой степени не чувствовала себя пленницей своего тела. – О чем вы предлагаете мне думать?

– О чем угодно, – вставила Пантализея. – Только прекратите бороться с болью.

Сестра Паулина уже снова запустила руки в мои саднящие интимные места, отчего у меня с губ сорвался стон. Я закрыла глаза и попыталась представить себя где-нибудь в другом месте, а не в этой душной комнате, которую уже возненавидела. Я воображала, что у меня выросли крылья и я парю над монастырем, который был для меня клеткой.

Поначалу я чувствовала только пальцы сестры Паулины. Сжав зубы, я перенеслась мыслями еще дальше. Вспомнила, как медленно текло время, вспомнила дни с обязательными церковными службами. Как рос мой живот, пока не достиг таких размеров, что я перестала помещаться в свою одежду. Пантализея тайком совершала вылазки, чтобы купить мне новые платья, и расставляла их, чтобы скрыть ширину талии и подчеркнуть увеличившиеся груди. В одно из таких платьев она зашнуровала меня в тот день, когда курия вызвала меня, чтобы объявить virga intacta, не тронутой мужчиной.

Я сидела перед кардиналами, чинно положив руки на колени и сцепив пальцы. Они бросали похотливые взгляды на холмики моих грудей, а я произносила речь, удивившую даже меня саму своей искренностью. Пантализея ежедневно встречалась с Перотто, которого папочка отрядил доставлять важные новости, и тайком приносила в монастырь письма. Благодаря им я знала, что процедура развода затягивается. Джованни объявил, что супружеские сношения между нами были, и неоднократно, и пожаловался своему родственнику Лодовико Моро в Милане. А тот, не теряя времени, злонамеренно отправил своему послу в Риме, обеспечив таким образом документу огласку на всю Италию, обвинение в том, что у его святейшества имеются иные гнусные мотивы желать разделения меня с мужем. Я задрожала, прочтя это. Ведь однажды Джованни застал меня и Чезаре в объятиях друг друга на вилле возле Пезаро! Но эта попытка опозорить нас только усилила ярость папочки.

– Неужели люди говорят, что я ей одновременно и отец, и любовник? – бушевал папочка перед курией. – Пусть всякий сброд, жалкий в такой же мере, в какой и скудоумный, верит в самые нелепые истории о могущественных особах! Наши добродетели и грехи подсудны только высшему суду.

Он не оставил кардиналам никаких сомнений в том, какой вердикт ему нужен. У папы не хватало терпения на юридическое крючкотворство. Как сообщила мне Пантализея со слов Перотто, папочка пригрозил реформой и отказался принимать запросы, которые вызывали подозрение в коррупции, осудил продажность и упразднил индульгенции. Он даже зашел настолько далеко, что отправил Санчу и Джоффре вместе с Чезаре на коронацию нового короля в Неаполь, чтобы продемонстрировать свое раскаяние, лишив себя счастья находиться в семейном кругу. Каждому кардиналу было что терять от этих нововведений, никто не желал расследований их частной жизни. К тому времени, когда я в новом платье предстала перед курией, чтобы доказать свою невинность, их приговор был предрешен.

Курьеры поскакали в Пезаро с официальным документом курии, свидетельствующим о расторжении брака, и ультиматумом папы: Джованни может сохранить мое приданое, а это были немалые деньги, если заявит о своей импотенции. И Джованни согласился: он уже вел переговоры о новом браке, инициированном Гонзага, его бывшей родней по первой жене, которых ничуть не смущало его бесчестье. Впервые после смерти Хуана я, получив эту новость, расхохоталась, возмутив сестер, что работали поблизости в садике целебных трав.

Папочка стер мое неприглядное прошлое. Официально я теперь снова была immacolata.

– Еще немного! Тужьтесь, моя госпожа! Я уже вижу головку!

Возбужденный крик сестры Паулины вернул меня в мое тело. Я закричала от боли так громко, что звук наверняка разнесся по всему монастырю. Мои ноги раздвинулись, давая дорогу наружу бремени столь безмерному, что я почувствовала себя так, словно меня захлестнула волна.

Почти бесчувственная, я распростерлась на стуле, не в силах поднять голову. Вокруг мелькали нечистые подолы и сновали по полу башмаки. Сестра Паулина громким голосом потребовала ножницы, гамамелис и таз с водой. Из-под полуопущенных век я увидела голубоватый хвост, связывающий меня с чем-то. Потом я услышала плеск розовой воды, ее запах окутал меня.

– Ребенок жив? – раздался испуганный голос Пантализеи.

Наступила тревожная тишина. Еще шепот, потом резкий шлепок, а за ним рассерженный плач. Наконец я подняла взгляд. Сестра Леокадия распахнула дверь и вышла, впустив на мгновение звук дождя, молотящего по крыше. Сестра Паулина, не вставая с колен, показала мне шевелящийся сверток в белой материи.

– Мальчик, моя госпожа. – Она положила ребенка мне в руки, на мой все еще раздутый живот. – Посидите какое-то время. Должен выйти послед. Если он останется внутри, вы заболеете. Я принесу одеяло и чистую сорочку.

– И швабру, – пробормотала Пантализея, когда монахиня вышла. – Когда речь заходит о чем-то большем, чем заварка гамамелиса или взятие меда из улья, они становятся не умнее мула.

Мне хотелось рассмеяться, но все мое тело болело. Приоткрыв пеленку, я увидела крохотное сморщенное личико, глаза-щелочки и беззубую ямку рта, из которого раздался еще один невероятно громкий крик.

– Madre di Dio! – охнула я. – Он похож на старичка.

– Он похож на его святейшество. И голос похожий. – Пантализея улыбнулась мне. – Как вы его назовете? Ему нужно будет имя при крещении.

Ком встал у меня в груди.

– Я приняла решение. Его будет воспитывать тот, кого назначит папочка. Он… он не должен оставаться со мной. И никогда не должен узнать, что я его мать.

– Вы не сможете от него отказаться, – тихо сказала Пантализея. – Может быть, вы этого еще не чувствуете, но я уже вижу по вашим глазам. Он целиком ваш.

Я хотела отвернуться, но ребенок принялся сучить ножками, плакать и молотить кулачками. Я инстинктивно подняла его повыше, опустила влажную сорочку, обнажая грудь. Он ухватил сосок ртом, и по моему телу прошло наслаждение, пронизанное болью.

– Видите? – Пантализея вздохнула. – Вы не можете противиться.

Мои руки обхватили его. Почти незаметно в моем сердце что-то сдвинулось, что-то шевельнулось навстречу этой хрупкой жизни – такого я не испытывала прежде.

– Мой сын, – прошептала я. – У меня сын…

Я прижала губы к его еще мягкой головке и поняла, что чувствую не только радость неистощимой любви, но и пробуждение неизбежного страха.

Дважды Борджиа. Какая судьба ждет моего сына?

 

Глава 27

Почти три недели я провела вдвоем с ребенком. Три бесконечные благословенные недели, когда я каждое утро просыпалась и видела, как мой мальчик смотрит на меня из своей импровизированной люльки рядом с моей кроватью. Зимний свет просачивался сквозь зарешеченные окна, приобретал розовый оттенок на его безукоризненной коже, его ручках, то сжимающихся в кулачки, то разжимающихся, словно он пытался показать мне что-то, а потом его аппетит давал о себе знать ревом, который для моих ушей звучал настоящей музыкой. Я брала его к себе на кровать, куда наложила шерстяных одеял и меха, расшнуровывала сорочку; он впивался в мою грудь и сосал с целеустремленной страстью, которая не оставляла сомнений в том, что он настоящий Борджиа.

Я не стремилась подобрать ему имя. Думала, что не смогу его любить. Даже боялась, что возненавижу этот плод насилия, потрясшего основы моего бытия. В ожидании родов бессчетное число раз я говорила Пантализее, что буду счастлива избавиться от этого бремени. Убеждала себя, что охотно расстанусь с ним, если он раньше не умрет, как умирают многие новорожденные. Я хотела вернуться к себе в палаццо, к своим шелкам и бриллиантам. Жаждала забыть все и снова стать Лукрецией Борджиа, любимой дочерью папы римского.

Но вот теперь я лежала в помятой кровати, слегка отсыревшей из-за беспрестанных дождей, и кормила своего ребенка грудью. Он казался мне горячее, чем печь. Я ласкала пух его темно-медных волос и думала, что могла бы остаться здесь навсегда. Не в силах была представить себя где-то в таком месте, где нет его. Когда Пантализея, выполнив мои поручения, возвращалась из города, я изводила ее рассказами о том, как он гулькает или пукает («Все дети это делают», – говорила она); о том, какие у него голубые, как у меня, глазки («Цвет может и измениться»); о том, что он вроде бы уже пытается говорить («В его-то возрасте?»). Но и она носилась с ним, помогала менять пеленки, стирала испачканные в конской поилке во дворе – настоятельница нам разрешила, несмотря на возражения сестры Леокадии. Пантализея спала на тюфяке на полу и вскакивала, как только из его колыбельки раздавалось хныканье.

Это было словно сон благодатный, но он мог прерваться в любую минуту. Погрузившись в счастливое изнеможение, я забывала о словах настоятельницы: крики моего ребенка будут раздражать монахинь. Одно его присутствие будет напоминать им, что рядом с ними обитает новая жизнь, зачатая в грехе.

В феврале пришло напоминание. Покормив ребенка, я сидела в клуатре, закутанная в шали, а он спал. Я начала клевать носом, но тут меня разбудили чьи-то шаги. Повернув голову, я увидела настоятельницу. Она посмотрела на меня строгим взглядом из-под вимпла и протянула сложенное письмо:

– От его святейшества.

Я не могла пошевелиться, потому что боялась разбудить ребенка. Она неловко нагнулась и положила бумагу возле меня.

– Я уже отправила ответ, – сказала она и повернулась, чтобы уйти.

– Какой ответ? – вполголоса спросила я, хотя и знала какой.

Знала и боялась его, потому что он означал: моя передышка подходит к концу.

– Он хочет нанести нам визит. Просил обеспечить абсолютную конфиденциальность его посещения. Но после его отъезда я буду ждать твоего решения. Если ты пожелаешь остаться, то должна будешь принять обет и отказаться от сына. Если нет – тебе придется покинуть монастырь.

Она кивнула и удалилась по клуатру с тем же притворным безразличием, с которым доставила свое послание.

Прижимая к себе сына, я уставилась в голый зимний сад.

Я должна защитить своего ребенка. Любой ценой.

Я нарядилась в то же платье, что надевала для курии, хотя теперь оно висело на мне мешком. Драгоценностей я не надела, если не считать золотого крестика на шее. В последнюю минуту перед свиданием я упаковала несколько вещиц, которые успела прихватить с собой, убегая из своего палаццо: скромный жемчужный браслет, гребень, украшенный рубинами, и сапфировую подвеску.

– Заложи это. – Я передала их Пантализее. – Найди способ спрятать младенца в безопасном месте, пока я не пошлю за ним.

Она печально кивнула:

– Если вы, боясь огласки, не смогли заплатить за то, чтобы прервать беременность, то как вы предполагаете спрятать ребенка сейчас? И потом, Перотто предупредил меня, что вокруг монастыря у вашего брата Чезаре шпионы на каждом углу. Каждый раз, когда я выхожу за ворота, ему сообщают об этом. Если я попытаюсь незаметно уйти с ребенком, ему станет известно.

Я мяла в кулаках юбку. Ведь я заключила сделку, и смерть Хуана скрепила ее. Теперь я могу его не бояться. И Джованни больше не считается моим мужем. Так почему же я чувствую такую настоятельную потребность спрятать сына? Папочка никогда не причинит ему вреда, как и Чезаре, и даже моя мать. Они будут его любить, потому что в нем течет кровь Борджиа.

Чувствуя мое огорчение, Пантализея сказала:

– У вас нервы как у всех молодых мамочек, ваши опасения за ребенка – дело естественное. И у вас для них больше оснований, чем у других. Но его святейшество поймет. – Она свернула мои волосы на затылке. – Ваш отец любит вас. Скажите ему, что вы не можете пойти на это. Скажите, что вы спросили свое сердце и оно ответило вам: вы сами должны воспитывать своего сына.

– Да. – Я ухватилась за эту тонкую ниточку надежды. – Мы его семья. Он принадлежит нам.

И все же, когда я вошла в обеденный зал с его витражными окнами, где изображались сцены Благовещения, а солнечные лучи, проникая сквозь цветные стекла, образовывали светлые ромбы на полу у моих ног, улыбка далась мне с трудом. Папочка сидел за исцарапанным столом, за которым трапезничают монахини. На нем была простая черная котта и рейтузы, на толстых ногах – сапоги для верховой езды. Подойдя поближе, я увидела обвисшую кожу под подбородком, морщины, очерчивающие рот и бороздящие лоб: скорбь оставила на нем непреходящую печать. Он сделал мне знак подойти; его задумчивые глаза встретились с моими. Сверкнуло кольцо на его руке – единственное сейчас свидетельство папского величия.

– Я решил, что лучше нам встретиться наедине. В Ватикане я сказал, что еду на охоту. Мы больше не можем допустить никаких скандалов, с чем ты, безусловно, согласна.

Его невозмутимость обеспокоила меня.

– Чезаре мне все рассказал. Я очень разочарован, Лукреция.

Не «farfallina». Не «моя возлюбленная дочь».

Я вспылила:

– Но ты ведь не считаешь, будто я в чем-то виновата?

– Я этого не говорил. Я разочарован лишь тем, что ты не доверилась мне. – Я промолчала, и он вздохнул. – Подойди ко мне. – Я осторожно шагнула к нему. Он взял мою руку, сплел мои пальцы со своими. Я негромко вскрикнула от облегчения и вдруг неожиданно для себя опустилась на пол, положила голову ему на колени, а он погладил мои волосы и прошептал: – Я знаю: это моя вина. Ты была такой уязвимой, замужем за негодяем, а я оставил тебя без защиты, словно выпустил олененка в стаю волков.

– Папочка…

– Нет, не придумывай для меня извинений. Я старый дурак. Не хотел видеть правду. Не хотел думать, что он не идеален. Я всегда был о нем наилучшего мнения. Знал, что он лишен талантов, которыми Господь щедро наделил тебя и Чезаре, но это и расположило меня к нему… Он… он напоминал мне меня самого, мою собственную борьбу в юности, когда я трудился не покладая рук, чтобы найти место, которое смог бы назвать своим в этом несчастном мире. Но Хуан не походил на меня, он не имел интереса ни к чему, кроме собственных удовольствий. И все же я дал ему все возможное – надеялся, что он станет другим. Несмотря на мои разочарования, я думал, что со временем он станет таким, каким я хочу.

Я не знала этого. Никогда не задумывалась о причинах всепоглощающей любви папочки к Хуану – любви, которая питается неосуществимыми надеждами. Это объясняло, почему он из двух братьев отдавал предпочтение Хуану, непреднамеренно разжигая вражду между ними. Чезаре всегда был для папочки мечом, острым и умелым, истинным Борджиа до мозга костей, а мой мертвый брат – неуклюжим топором, и папочка тщетно пытался заточить его под свои высокие требования.

Я погладила его по щеке. Кожа была грубая, щетинистая, словно он не брился несколько дней.

– Ты не мог знать, папочка. Никто не мог. Я тебя не виню. Я даже его больше не виню. – Я услышала подавленное рыдание отца, встала и обняла его. – Пожалуйста, не плачь. Не могу выносить, когда ты плачешь.

Я чувствовала его лопатки под шерстяной коттой – он болезненно исхудал, и теперь все страхи, что были у меня относительно его намерений, рассеялись.

– Все это в прошлом, папочка. Зато есть мой сын, твой внук. Он такой красивый. Как ты.

– Надеюсь, что нет, – хмыкнул он сквозь слезы. – Я-то никогда красавцем не был.

– Для меня ты красив. – Я отстранилась от него. – Хочешь его увидеть?

Он кивнул, но когда я направилась к двери, чтобы сходить за ребенком, он сказал:

– Прежде чем ты принесешь его мне, мы должны достичь понимания. – (Я замерла.) – Ты сказала Ваноцце, что намерена отдать мальчика. Ты все еще хочешь этого?

Я снова повернулась к нему и тихо произнесла:

– Нет. Я хочу оставить его себе.

Он замолчал. Что-то изменилось в его глазах, как в прошлые времена, когда я просила у него что-то такое, чего он не хотел мне давать.

– Я его мать. С кем же ему еще быть, если не со мной?

– Верно. Ребенку положено быть с матерью. Но ты должна понимать, в какую невозможную ситуацию ставишь себя. – Он поднял руку, пресекая мое возражение. – Дай мне закончить, farfallina. Я приехал не для того, чтобы наказывать тебя. И я не говорю, что ты должна расстаться с ним навсегда или уйти из его жизни. Но мы не можем допустить, чтобы мир узнал о нем правду. Не только ради тебя, но и ради него.

– Но он мой сын. Он… для меня все.

– И мы оба знаем, кто его отец. – Он видел, что я изо всех сил пытаюсь взять себя в руки. – Подумай о своем будущем. Тебе еще нет и восемнадцати. Впереди вся жизнь. Ты, даст Бог, родишь других детей. Хочешь пожертвовать всем, всю жизнь нести на себе это клеймо? – Он помолчал, голос его смягчился, хотя слова все сильнее затягивали невидимую петлю на моей шее. – Мы аннулировали твой брак, перед всем миром утвердили твою девственность. Ты теперь хочешь сказать, что мы прибегли к обману, что я, верховный понтифик, солгал? Этого нам не пережить. Это станет нашим концом – твоим и моим. И для Чезаре, и для ребенка.

Мне стало тяжело дышать. Я не могла себе представить, что расстанусь с сыном, как бы ни складывалась жизнь. Мысль о том, что я не смогу видеть его каждый день, ощущать запах его молочной кожи, слышать его плач, вызывала у меня желание схватить ребенка, убежать из Рима и никогда не возвращаться.

– Мне все равно. Если надо, я пожертвую всем. Уеду, буду жить в глуши. Прошу тебя, папочка! Не забирай его у меня! – Мой голос надломился от слез. – Я этого не вынесу. Он все, что у меня есть!

– Ну-ну, успокойся. – Он сцепил руки перед собой. – Ты не должна жертвовать всем, только несколькими первыми годами его жизни и свободой называться его матерью. Я готов заключить с тобой соглашение, от которого будете в выигрыше вы оба – ты и ребенок, если только ты послушаешь меня.

Я боролась с желанием броситься прочь, потеряться на бурлящих народом улицах, стать еще одной безвестной женщиной с ребенком. Но, не успев и подумать об этом, поняла, насколько наивны все эти помыслы. У меня нет ничего. Все, что я имею, мне дает моя семья. Как я выживу в жестоком мире, в который и попадала-то редко, выходя из носилок в окружении стражников? Ради собственной прихоти я буду каждую минуту рисковать жизнью моего ребенка.

– Соглашение? – переспросила я.

– Да.

Печаль исчезла с его лица, ее сменило привычное энергичное выражение. Он вернулся в свою стихию – как и всегда, когда речь заходила о переговорах, независимо от их предмета. Он не мог уйти от политика внутри себя, даже если этого требовал сам Господь Бог.

– Я объявлю ребенка своим, – сказал он. – Плодом злосчастной неосторожности. Выпущу официальную буллу, в которой так его и назову, а матерью будет считаться незамужняя женщина, которая ради сохранения репутации должна остаться неизвестной. Он будет поручен попечению Ваноццы, она займется его воспитанием. – Он увидел, как исказилось мое лицо. – Ты с матерью не в лучших отношениях, но думаю, вам обеим следует согласиться: твой сын должен расти, зная, что в его жилах течет кровь Борджиа. Мы навсегда должны сохранить в тайне истину о его происхождении. Дитя такого греха – эта печать навсегда осталась бы на нем.

Все мое существо возражало против этого. Чтобы моя мать воспитывала ребенка после того, как она так обошлась со мной? Чтобы мой сын рос, не зная, кто я для него? Это было неприемлемо.

– Ты сможешь его посещать, но не слишком часто и соблюдая строжайшую осторожность. Он будет восхищаться тобой – своей красавицей-сестрой. И у него будут братья, на которых он станет равняться, – Чезаре и Джоффре, они научат его быть мужчиной. Одно мое слово – и у него будет все.

– Кроме правды, – прошептала я.

Он тяжело вздохнул:

– Что это знание принесет ему? Мы с тобой знаем правду. Разве этого не достаточно? Этот мир никогда не поймет такой правды. Они будут использовать ее как оружие против нас. Ты и твой сын станете живым доказательством наших пороков. Я знаю, к чему может привести правда. Лучше нам держать ее при себе.

Я ответила не сразу. Позволила молчанию пролечь между нами, чтобы не создалось впечатления, будто я сдалась не сопротивляясь. Он предлагал единственный приемлемый для меня вариант, если только я не хотела дать отцу генеральное сражение, которое наверняка проиграю. И еще я сердцем знала, хотя это знание пронзало меня болью до мозга костей, что так будет лучше для моего сына. Он займет высокое положение, станет принцем нашего дома, а ничего другого я ему и пожелать не могла. Да, я все еще колебалась, не желала сдаваться, потому что папочка должен знать: я уже не та нетерпеливая девочка, которая делает все, что он ни попросит.

Наконец я согласилась:

– При одном условии: если Ваноцца каким-либо образом повредит ему, он вернется ко мне. И будет жить со мной, и к черту все соображения.

– Естественно. Хотя она ничего такого не сделает. Он ведь и ее внук. А это для Ваноццы все. La familia es nuestra sangre. Семья – это наша кровь. Ничего нет важнее этого.

Я прогнала горькую улыбку.

– Тогда позволь мне принести его тебе.

Когда я вернулась с ребенком на руках, сердитым и голодным после сна, папочка поднялся на ноги в благоговейном удивлении. Когда я положила лягающийся сверточек ему на руки, поначалу он будто растерялся, но потом природа взяла свое. Его большие жилистые руки обхватили маленькое тельце, радость на его лице вытеснила боль, и он снова стал похож на того несгибаемого человека, который никогда не позволял трагедии или неудаче взять над ним верх.

– Такой подарок, – выдохнул он. – Внук Борджиа. Как мы его назовем?

– Родриго, – тихо сказала я так, словно все время знала ответ. – Я хочу назвать его в твою честь.

* * *

В свое палаццо я вернулась весной.

Никола и Мурилла встретили меня с восторгом. Вся мебель в покоях была отполирована льняным маслом, во всех вазах и в очаге было полно зелени. Даже необщительный Аранчино жалобно мяукал и терся о мои ноги, пока я не взяла его на руки. Он замурлыкал, а я принялась осматривать комнаты. Необыкновенный порядок в моих покоях выбил меня из колеи, словно я на минутку вышла подышать свежим воздухом и вот вернулась. Ничто не говорило, что я отсутствовала почти год и за это время со мной произошли такие важные перемены. Как мне снова стать девочкой, которая носилась по палаццо, радуясь своему месту в жизни и не догадываясь о жестоких испытаниях, которые ее ждут?

Теперь я чувствовала себя здесь чужой. Но меня ждали еще новые трудности: грядущее возвращение в общество. Как бы хорошо ни сохранялась главная тайна, разговоры о расторжении моего брака продолжали занимать умы, а потому на меня будут смотреть во все глаза. А как же: беглянка вернулась после долгого отсутствия, за время которого ее брак был объявлен недействительным.

И тем не менее я с радостью простилась с монастырским аскетизмом. Впервые за все это время я, принимая ванну, лежала в ней до неприличия долго: я наслаждалась несколько часов, пока кончики пальцев не сморщились и Пантализея не отчитала меня за то, что я пересушила кожу.

– Что скажут люди, увидев, что вы похожи на запеченную сливу?

– Скажут, что я, по крайней мере, чистая, – ответила я, а Никола с Муриллой захихикали. – И к тому же девственница, не забудь! А девственницы всегда свежие. И потом, – добавила я, подавшись к ней, – наверное, это тебе следует беспокоиться о внешности: это ведь ты постоянно встречалась с галантным Перотто, пока мы томились в Сан-Систо.

Никола разразилась смехом, Пантализея попыталась напустить на себя оскорбленный вид, но у нее ничего не получилось. Вместо этого она зарделась, собрала мои полотенца и вышла.

– Мы и по ней скучали, моя госпожа, как это ни странно.

– А я по вас.

Я прижала к себе крошку-служанку и закружилась. Мурилла завизжала, а слуги, ожидавшие за дверями ванной, тут же разнесли по дому слух: мадонна Лукреция явно пребывает в хорошем расположении духа для женщины, которая скрылась в монастырь, потому что ее бросил импотент-муж.

Смех исцелял, общество женщин, которым я могла доверять, давало утешение, но каждую ночь после возвращения я утыкалась лицом в подушку, чтобы сдержать слезы от тоски по Родриго. Мне так не хватало его, что я ощущала постоянную пустоту в сердце. Под покровом ночи у ворот Сан-Систо я передала его своей матери. Она взяла его и повернулась, но я схватила ее за руку:

– Может, ему будет не хватать моего молока. Он привык ко мне, а не к кормилице и…

Она резко рассмеялась:

– Я родила шестерых детей, из них четверо – от твоего отца. Пожалуй, меня можно не учить обращаться с младенцами.

Я чуть не потребовала, чтобы она вернула мне моего ребенка, но она уже уселась в упряжные носилки, и лошади тронулись. А я осталась в слезах ярости.

– Она же его бабушка. Никому не даст его в обиду, – не уставала повторять мне Пантализея в ту ночь, нашу последнюю ночь в Сан-Систо, пока мы ждали прибытия эскорта из Ватикана.

Мне хотелось верить ее словам. И все следующие недели, заново привыкая к жизни в палаццо Санта-Мария ин Портико, я под самыми разными предлогами то и дело посылала Пантализею в дом моей матери на Эсквилинском холме, пока Ваноцца не пресекла это.

– Скажи моей дочери, – заявила Ваноцца, – если уж она так волнуется, пусть приходит сама. А нет – я буду ей благодарна, если она прекратит вмешиваться в мои дела. Как ты сама видишь, ребенок растет – уже толстый, как епископ. Скажи ей, что сиськи ничем не отличаются одна от другой и он ничуть не замечает ее отсутствия.

Пантализея косо поглядывала на меня, передавая это послание. Ей было неловко, но она подтвердила, что мой сын и в самом деле выглядит здоровым и довольным. Мне невыносима была сама мысль, что он так легко забыл меня, но в то же время утешало, что он быстро приспособился к переменам. В любое время я могла незаметно явиться посмотреть на него. К той поре я уже до совершенства довела искусство всевозможных уловок. Но стоило мне принять решение, как меня тут же начали одолевать сомнения. Я боялась, что, увидев его, не смогу удержаться и заберу с собой.

По ночам я плакала, а днем улыбалась. Слухи о моем возвращении расходились по городу, и разные благородные семейства засыпали меня приглашениями на обед. Каждое утро, просыпаясь, я находила очередное послание. Это обескураживало меня, но все разъяснилось, когда ко мне явилась Санча.

Они с Джоффре недавно вернулись из двухмесячной поездки в Неаполь, и теперь она нанесла мне визит, облаченная в зеленое бархатное платье, подчеркивающее цвет ее глаз.

– Cara mia! – восторженно воскликнула она, но потом замерла. – Это ты? Глазам своим не верю.

Я подошла и обняла ее. Она отстранилась, окидывая меня внимательным взглядом. Пантализея за моей спиной закашлялась. А я вдруг поняла, насколько изменилась: девичья стройность ушла, бедра раздались, грудь пополнела, хотя я и перевязывала ее, чтобы поскорее пропало молоко. Санча, которая не видела меня около года, должна была заметить большие перемены.

– Слушай, да ты просто стала женщиной, – чуть ли не удивленно сказала она. Потом прищурилась. – Похоже, всем нам нужно почаще удаляться в монастырь, если последствия этого таковы.

Собственный смех показался мне не слишком естественным.

– Ты преувеличиваешь. – Я, в свою очередь, внимательно разглядывала ее. – Сама ты по-прежнему прекрасна.

Она сразу же потеплела: комплименты всегда хорошо на нее действовали.

– Любовь может помочь не хуже, чем монастырь. И она гораздо более приятна. – Взяв меня под руку, она добавила: – Я хочу узнать все. Я была вне себя, когда ты скрылась. А когда Хуана нашли мертвым… – Ее попытка произнести это скорбным голосом не удалась. – Я хотела написать тебе, но мне не позволили. – Она стрельнула злобным взглядом в Пантализею. – Я каждый день писала – интересовалась твоим здоровьем, когда с тобой случилась эта ужасная лихорадка. Надеюсь, тебе сообщали?

– Да. Спасибо. – Я повела ее к двери. – И я тебе все расскажу, обещаю. Только я должна отдохнуть перед вечерним приемом и…

– Да, конечно! Сегодня все соберутся, чтобы увидеть тебя.

Я нахмурилась:

– Все? Мне сказали, что я обедаю с папочкой и еще парой аристократов.

– Парой? – Она закатила глаза. – Ты не можешь не знать, что на твою руку претендуют все холостые дворяне, особенно погрязшие в долгах. – (Я недоуменно уставилась на нее.) – Неужели ты не слышала? Объявив об аннулировании твоего брака, его святейшество потом только и делал, что отвергал предложения. Ты теперь самая желанная невеста в Италии. Посмотрим… – Санча принялась загибать унизанные кольцами пальцы. – Антонелло Сансеверино, сын князя Салерно, хотя его семейство и было на стороне французов во время вторжения. Франческо Орсини, герцог Гравина, который слишком стар. Да, и Оттавиано Риаро, сын графини Форли, но он еще ребенок. И Пьомбино Аппиани, который слишком беден. И… – (Я отвернулась с отвращением.) – В чем дело? Я сказала что-то не так?

Я попыталась улыбнуться:

– Честно говоря, я ничего этого не знала.

– Похоже. Я думала… Впрочем, не бери в голову, что я думала. Я явно ошибалась. Ой, да ты побледнела как смерть. Лукреция, ты уверена, что не больна?

Я чувствовала себя на грани обморока. Мне нужно было сесть. Пантализея устремилась ко мне с кубком вина, разбавленного водой, бросила неприязненный взгляд на Санчу, а та уселась возле меня на обитую тканью скамеечку и сделала повелительный жест моим дамам:

– Оставьте нас!

Женщины неохотно вышли в переднюю – все, кроме Пантализеи, которая расположилась рядом со мной. Бросив на нее сердитый взгляд, Санча сказала:

– Ты, вероятно, поняла, что рано или поздно тебе придется выйти замуж еще раз?

Я схватила кубок:

– Dio mio! Я только что избавилась от Джованни, из-за чего мне пришлось заточить себя в Сан-Систо, чтобы… чтобы не быть на виду, пока они завершали процесс аннулирования брака, – поспешно сказала я, взволнованная откровенным заявлением Санчи. – И к тому же недавно убили моего брата Хуана, и я еще не пришла в себя после этого потрясения. Я пока и думать не могу о новом замужестве.

– Это понятно, – произнесла Санча так, словно мои жалобы не имели никакого значения. – И тем не менее его святейшество обязан думать о тебе. – Она опять предостерегающе взглянула на Пантализею. – И хотя это должно остаться между нами, из достоверных источников мне известно, что Чезаре подаст петицию курии: хочет освободиться от обета. Теперь, когда Хуана нет, Риму отчаянно требуется человек, который защищал бы территории Святого престола в Романье, где неугомонные местные бароны продолжают бросать вызов папской власти. Если бы это зависело от них, то они бы спровоцировали еще одно французское вторжение теперь, когда Карл Восьмой умер. Прямых наследников он не оставил, и поэтому трон займет его родственник Людовик Двенадцатый…

Голос ее стал глуше. Она продолжала говорить, но я едва воспринимала ее слова, хотя речь шла о смерти Карла Французского, который принес нам столько бед. Я могла думать только о том, что Чезаре наконец-то достиг той вершины, к которой шел все эти годы. Смерть Хуана освободила моего брата от оков. Он теперь может сбросить ненавистную кардинальскую шапку и взять на себя обязанности по защите государства, потому что только он один и достоин занять пост гонфалоньера.

– Ты слушаешь меня? – спросила Санча, и я вздрогнула:

– Извини. Что ты сказала?

– Я говорю, что король Людовик собирается захватить Милан. А еще теперь, когда супруга Карла, Анна Бретонская, осталась вдовой, он хочет аннулировать свой брак. Жена Людовика, Жанна, по всем меркам неказиста и набожна. А к тому же бесплодна, что делает ее пригодной только для монастыря.

Голова у меня шла кругом. Я почти запуталась в лабиринте событий. И уже совсем не понимала, какое они могут иметь отношение ко мне. Не дождавшись от меня ответа, Санча постучала ногой о пол:

– Ты хоть понимаешь, что это значит? Когда Чезаре перестанет быть кардиналом, ему потребуется титул. Но герцогство Гандия для него недоступно. Оно принадлежит сыну Хуана в Испании, и его вдова будет бороться за свои права до последнего вздоха. Она даже зашла настолько далеко, что обвинила Чезаре в убийстве ее мужа.

Санча сделала театральную паузу, оценивая мою реакцию. У меня пересохло во рту. Не хотелось слушать дальше. Лучше бы ей сейчас уйти, хоть она и милая женщина. Папочка убедил меня отказаться от воспитания сына, потому что присмотрел мне нового жениха. Я гнала от себя эту мысль, а ведь и Хуан, и Чезаре предупреждали: это моя судьба.

– Его святейшество, конечно, не станет терпеть такое безобразие, – продолжила Санча, которую невозможно было остановить, когда дело касалось передачи слухов. – Он отправил посла в Испанию, чтобы разоблачить вдову и ее обвинения. Но их католические величества постановили, что герцогство должно перейти к ее сыну, и с этим уже ничего не поделаешь. Но тебе не кажется странным, что его святейшество приостановил расследование обстоятельств смерти Хуана? Он продолжает говорить, что жаждет мести, но как можно мстить, не найдя убийц? В любом случае, – вздохнула она, явно не ожидая от меня ответа, – когда Чезаре сложит с себя сан, ему потребуется подходящая жена. А если мы удовлетворим просьбу Людовика об аннулировании его брака, это сделает французского короля нашим должником, что отвечает планам Чезаре.

Наконец-то я поняла, к чему она ведет.

– У него есть… планы?

Не успев еще закончить свой вопрос, я поняла: конечно, у Чезаре есть планы. Когда их у него не было?

– Ну да. Он хочет жениться на мне.

Повисло напряженное молчание. Но не успела я найти подходящие слова, как Пантализея в негодовании воздела руки к небесам:

– Вот уж не думаю, что мой господин Чезаре падет так низко!

– Как ты смеешь?! – напустилась на нее Санча.

Ухватившись за подлокотник кресла, я приказала Пантализее выйти.

– Ты должна ее выгнать! – рявкнула Санча. – Эта шлюха слишком много себе позволяет. Будь она моей служанкой, я бы с нее шкуру спустила.

Я выбрала надлежащий случаю тон, ведь Санча имела право защищать свое достоинство.

– Она из моих самых доверенных женщин, но можешь не сомневаться, ей достанется за проявленное неуважение.

Санча никак не могла умерить свою ярость, и тут я, хотя и с опозданием, заметила, что она тоже не прежняя. Перемена в ней не так бросалась в глаза, как во мне, и все же время закалило и ее.

– Как Чезаре может жениться на тебе, если ты уже замужем за Джоффре?

Мой вопрос заставил Санчу отвести глаза, а ее пальцы принялись терзать богатую вышивку на юбке.

– Джоффре не годится в мужья. Он… слишком маленький. Чезаре меня любит. Он признался мне в этом, когда мы были в Неаполе.

– Признался?

Я не удивилась, что он снова взял ее в свою постель, хотя сразу после смерти Хуана это и выглядело бестактно. Впрочем, он не объявлял траура. Он вообще не делал этого ни по какому случаю. И еще я обнаружила в ее признании некий подвох. Вот в чем состояла перемена, которую я почувствовала: она лгала, пытаясь скрыть свою слабость. Санча Неаполитанская, коварная придворная соблазнительница, влюбилась так сильно, что пожелала преобразовать свою связь с Чезаре в супружество. Стремился ли к тому же и Чезаре? Мне хотелось в это верить, но я не могла. Мой брат любил только двух человек на свете: папочку и меня. Я не видела в нем никаких признаков того, что Санча для него нечто большее, чем постельная утеха, которую он отвергал прежде и, несомненно, отвергнет снова, когда сочтет нужным.

– С Чезаре нужно быть осторожной, – тихо сказала я. – Он нередко обещает то, что не может выполнить.

Санча демонстративно распрямила плечи:

– Это обещание он выполнит. Он сказал мне, что горы свернет, чтобы сделать меня своей женой и защитить Неаполь от французов. Хотя я думаю, для того и другого горы сворачивать не придется. Франция теперь на стороне его святейшества. Что же касается моего брака с Джоффре, то папа без особого труда расторг твой брак с Джованни. Разве нет?

Я подавила смешок. Она думает, что это далось без труда? Считает, что мой брак аннулирован лишь росчерком пера? Правда, а почему бы ей так не думать? Для любого, кто был избавлен от грязных подробностей, это выглядело простейшей вещью в мире.

– Все было не так легко, как тебе кажется, – сказала я. На лице ее отразилось сомнение, и я добавила: – Но возможно, с тобой все будет иначе. – Я похлопала ее по руке. – Рада за тебя. Правда. За тебя и Чезаре. Но ты должна меня извинить. Как ты сказала, мне предстоит развлекать пол-Италии, и я должна отдохнуть. Ты не очень обидишься?

– Нет-нет. Тебя ждет серьезное испытание – встреча со всеми этими посланниками, которых отрядили твои ухажеры, чтобы произвести на тебя впечатление. – Она поцеловала меня в щеку и развернулась к двери. – Да, чуть не забыла. Есть и еще один соискатель твоей руки.

Я заставила себя улыбнуться пошире, хотя была не в силах думать о еще одном женихе:

– Пусть это останется сюрпризом.

– Я уверена, что он будет участвовать, – сказала она через плечо, распахивая дверь. – Вернусь, когда ты отдохнешь. Если эта мегера – самая доверенная твоя женщина, то тебе понадобится помощь в выборе платья. Эта Пантализея одевается как крестьянка.

Sala dei Pontefici был переполнен. Чадили свечи во множестве канделябров и кованых чугунных люстр, усиливая духоту. Для меня на возвышении стояла скамеечка с подушкой, и оттуда я смотрела на курьеров, послов и знать. Папочка неторопливо прошел по залу, потягивая вино из кубка, а слуга нес за ним графин. Я заволновалась, увидев его за этим занятием: после смерти Хуана папочка слишком много пил, тогда как прежде славился воздержанностью. Этим вечером он явно был навеселе, размахивал руками – этакий благожелательный Вакх – и предлагал послам подойти к подножию возвышения и поздороваться со мной. Я сидела неподвижно, с натянутой улыбкой, и отвечала на их комплименты. Санча сказала правду. Меня разглядывали, как откормленного теленка.

– Постарайся не казаться такой печальной, – пробормотала Санча. Она сидела рядом со мной, в алом платье с обнаженными плечами. – Я тебе говорила: не стоит волноваться. Это только смотрины. Ни один из них не достоин претендовать на твою руку.

Я хотела было ответить, что не вижу оснований для всей этой суеты, если нет подходящих претендентов, но тут неожиданно появился Чезаре и направился прямо к нам.

Я не видела брата после его возвращения из Неаполя. Выглядел он хорошо. Его черные рейтузы и дублет сидели на нем как шелковая кожа. На груди висела серебряная цепочка, усыпанная гранатами. Вероятно, он был уверен в себе, если решил отказаться от своего официального одеяния: ведь он еще не сложил с себя сан. Только это и порадовало меня за весь вечер, но радость моя прошла, когда я разглядела лицо Чезаре. Его глаза сверкали.

– Где она?

В нескольких шагах за ним шел Микелотто. Глядя на меня, он поклонился, но от его вежливости меня почему-то мороз продрал по коже.

– Мой господин, – растягивая слова, сказала Санча, – разве так здороваются с сестрой после долгой разлуки?

Чезаре стиснул зубы и бросил взгляд туда, где папочка беседовал с послом.

– У меня нет времени на игры. Где она? Немедленно скажи мне.

– Боже мой, какое нетерпение! – Санча обратилась ко мне. – Лукреция, где эта твоя заносчивая служанка? В твоем палаццо ее явно нет.

– Пантализея? – Я нахмурилась. – Я отпустила ее сегодня. Она хотела прогуляться по саду и…

Чезаре развернулся и стал протискиваться назад через толпу. Я посмотрела ему вслед. Сердце сильнее забилось у меня в груди. Я поднялась с подушки, чтобы броситься за ним, но раздался свирепый шепот Санчи:

– Не вмешивайся. Пусть твой брат сделает то, что должно.

Смех папочки звенел в зале. Неожиданно что-то в его беспричинном веселье заставило меня похолодеть.

– Вмешиваться? – сердито спросила я. – О чем ты говоришь?

В этот момент папочка поманил меня:

– Лукреция, поздоровайся с его превосходительством синьором Капелло из Венеции.

Он показал на элегантного венецианца, с которым только что разговаривал, и тот поклонился мне.

– Иди.

Санча подтолкнула меня. Наступая на подол платья, я пошла к папочке и остановилась рядом с ним, уставилась на посла, хотя почти не слышала его. По прошествии, казалось, вечности он снова поклонился, и папочка повел его прочь. Мне пришло в голову, что он специально меня отвлек, и когда я оглядела зал, Чезаре нигде не было.

У меня нет времени на игры. Где она?

И тут меня осенило. Я стала протискиваться к выходу в дальнем конце, улыбаясь и игнорируя вопросы разодетых матрон и их нетрезвых мужей, обходя кардиналов и епископов. Но когда я добралась до двери, кто-то дернул меня за рукав.

Я повернулась – за мной стояла запыхавшаяся Санча.

– Я же тебе сказала – не вмешивайся, – проговорила она, но я услышала дрожь в ее голосе. Она словно боялась, что не успеет меня догнать.

– Объясни мне, в чем дело. Зачем Чезаре нужны мои слуги?

– Не слуги, – сказала она, стрельнув взглядом вокруг, что лишь усилило мое беспокойство. Плотно облегающий корсаж не давал вздохнуть. – Ему нужна только одна.

– Да, моя Пантализея. Это потому, что она оскорбила тебя сегодня? Слушай, Санча, вряд ли это основание для того, чтобы жаловаться Чезаре, и он…

– Не будь дурой, – прошептала она. – Речь идет о тебе. Они должны защитить тебя и твоего сына. – Я замерла, а она снова огляделась, не подслушивает ли нас кто-нибудь. – Лукреция, неужели ты думаешь, что обманула меня? Ты, вероятно, можешь провести весь Рим, но не меня. Я слишком хорошо тебя знаю. Зачем бы тебе еще понадобилось девять месяцев скрываться в монастыре? Но я должна сказать тебе «браво» за тот спектакль, что ты разыграла перед курией. Жаль, конечно. Твоя Пантализея, вероятно, отлично владеет иглой, если ей удавалось так хорошо скрывать твой живот. – Санча помолчала. – Она слишком много знает. Была с тобой в монастыре.

В ушах у меня опять прозвучали слова папочки: «Я знаю, к чему может привести правда». Я бросилась по коридору в сад, но Санча вцепилась в меня и потянула к себе:

– Неужели ты еще не поняла, что за все наши поступки приходится платить? Они планируют заново выдать тебя замуж. Никто не должен знать твою тайну. Никто – ты понимаешь?

– Нет. Она никому не скажет. Она скорее умрет, чем предаст меня.

Ужас объял меня. Я схватила Санчу за руку:

– Мы должны его остановить. Мы не можем ему позволить сделать это!

Она прикусила губу.

– Дело уже сделано. Он твердо решил…

Оттолкнув ее, я приподняла тяжелые юбки и побежала по коридору. Воздух обжигал мои легкие. Наконец я увидела вход в сад, освещенный факелами. Во влажном воздухе висело благоухание жасмина. Стоял такой прекрасный вечер. Ничего плохого не может случиться в такой вечер, думала я как в тумане. Вспоминалось, как я выбежала сюда следом за Чезаре в вечер праздничного пира в честь избрания папочки, как мы танцевали под луной.

Неожиданно вопль сотряс воздух.

Я резко свернула влево, к ивам вокруг полуразрушенной статуи, и увидела какое-то быстрое движение. Каждый камушек на тропе впивался в ноги сквозь тонкие подошвы. Там происходило что-то ужасное, и я побежала быстрее. Мое платье было тяжелым, как камни, и я боялась упасть на полпути.

Появился Чезаре и широким шагом двинулся ко мне. За его спиной выпрямился сидевший на корточках Микелотто. Он держал в руках что-то тонкое, упругое и сверкающее – кусок проволоки.

И вдруг я поняла, что больше не могу ступить ни шагу.

Увидев меня, Чезаре остановился. На его неподвижной фигуре играли отсветы пламени от факелов. Потом он медленно двинулся ко мне. Чем ближе он подходил, тем ярче сверкали гранаты на его цепочке.

Вид у него был точно такой, как и в зале. Я не увидела крови ни на его руках, ни на одежде, хотя для этого здесь было слишком темно. От облегчения у меня подогнулись колени, и я бы свалилась на тропинку, если бы Чезаре не бросился вперед и не обхватил меня за талию.

– Зачем ты здесь? – спросил он, и я ощутила запах его пота, едкий, мускусный. – Тебе тут не место.

Его дублет спереди был разорван, словно кто-то ухватился за него и…

– Нет! – Я оттолкнула Чезаре, уперев ладонь в его грудь. – Я хочу видеть. – Я снова ударила его в грудь, теперь сильнее. – Хочу видеть, что ты сделал.

Но мне не было нужды видеть. Я знала, что появилась слишком поздно. Моей Пантализеи уже нет.

– Это ни к чему, – чуть ли не с сожалением сказал он. – Поверь мне, Лючия.

– Боже мой! – Я зажала рот рукой и попятилась от него, от его красивого лица. – Почему? Почему ты сделал это?

– У меня не было выбора. Если бы не я, отец послал бы кого-нибудь другого. А так они, по крайней мере, не страдали. Когда используешь удавку, все происходит быстро, почти безболезненно.

Как Джема… Он задушил Пантализею так же, как турка. Ужас, обуявший меня, был настолько громаден, настолько невыносим, что я даже не поняла сначала, что он говорит во множественном числе, пока он не сказал:

– Твоя горничная и Перотто знали слишком много.

Я испустила сдавленный вопль и, пошатываясь, пошла назад по тропинке. Он ринулся ко мне, схватил за руку:

– Лукреция, посмотри на меня!

Я медленно подняла глаза. Он оставался моим братом Чезаре, но в этот момент я видела в нем чужака, злобного чужака из кошмара, от которого не убежать.

– Им нужно было закрыть рот. Пусть Рим себе гадает, почему ты так долго оставалась в монастыре, пусть люди не верят, что ты скрылась единственно из-за бесчестья, которым запятнали тебя Джованни и аннулирование брака. Но только она знала наверняка. Она присутствовала при родах. И еще встречалась с Перотто у монастыря, могла сказать ему о ребенке и о том, кто его отец. Ты ведь доверилась ей, правда? Рассказала все.

– Но Перотто – любимый слуга папочки! Он бы никогда…

– Как я сказал, отец не оставил мне выбора, – оборвал меня Чезаре.

– Не оставил выбора? – взвизгнула я. – Ты убил их!

Его передернуло.

– Я сделал это ради тебя. Можешь меня ненавидеть, оскорблять, обвинять, если это облегчит твою совесть, но сделано это было ради тебя. Теперь знают только члены семьи.

– Санча не член семьи. – Слезы текли по моему лицу. – Она знает. Она сказала мне. Она что, тоже должна умереть? Привести ее к тебе, чтобы ты своей удавкой заставил ее молчать?

– Санча – член семьи. Она замужем за Джоффре. И потом, мы же не можем угрожать неаполитанской принцессе. Она спрашивала у папы, почему ты в Сан-Систо; она догадалась, почему ты там, поэтому мы сочли, что лучше сказать ей про ребенка. Иначе она бы все время задавала вопросы и доискивалась до правды. Но это все, что она знает. Она понятия не имеет, кто отец, и мы настоятельно тебе рекомендуем не посвящать ее.

– Настоятельно рекомендуете? – Я отняла свою руку. – Даже если эта принцесса вскоре выйдет за тебя замуж? – На его лице отразилось недоумение, и я рявкнула: – Да, она и об этом мне сказала. Ты собираешься снять с себя обет, принесенный Церкви, и взять ее в жены, потому что тебе нужен новый титул – титул, который теперь принадлежит нашему брату: князь Сквиллаче.

– Лючия, – неуверенно начал он, – ты не должна верить всему, что слышишь…

Грубый смех, замешенный на ярости, сорвался с моих губ.

– Скажи это Риму! Скажи это всем, кто ведет разговоры о том, почему я столько времени провела в монастыре. Развесь на всех пьяццах оповещения: «Горе тому, кто осмелится задавать вопросы. Чезаре Борджиа заткнет рот всем, кто скажет против нас хоть слово».

Мне доставляло злорадное удовольствие видеть, как бледность покрыла лицо Чезаре. Я шагнула прочь от него, он снова протянул было ко мне руку, но я сказала:

– Не прикасайся ко мне! Я больше никогда не хочу тебя видеть. Ты не должен был это делать. Я тебя никогда не прощу!

Я повернулась и пошла назад во дворец, ничего не видя и не слыша вокруг. Словно в тумане, я миновала курьеров, спешащих из зала, прошла по Ватикану на залитую светом факелов пьяццу, пересекла ее на пути к моему палаццо и поднялась по лестнице в покои.

Там ждали мои дамы.

– Пантализея еще не вернулась, – встревоженно сказала Никола. – Она ушла несколько часов назад, чтобы встретиться с Перотто, но так и не появилась.

Не сказав ни слова, я прошла в спальню и закрыла дверь. И, только оставшись одна, я дала волю горю. Я засовывала костяшки пальцев в рот и кусала их изо всех сил, разрывая кожу, пока на языке не начинал ощущаться вкус крови.

Я закрыла лицо руками и рыдала, пока не выплакала все слезы.

 

Глава 28

Шли дни. Я не выходила из палаццо, где Никола и Мурилла суетились вокруг меня, пытались соблазнить фруктами, кусочками окорока и manchego из Кастилии. Мне ничто не лезло в горло. Я похудела, стала вялой. Мое возвращение к прежней жизни обернулось иллюзией, жестокой шуткой судьбы. Я тосковала по мирной упорядоченной жизни в Сан-Систо, где я знала, что меня ждет, а Пантализея всегда была рядом. Если бы я могла, то вернулась бы в монастырь, отказалась от всех мирских радостей и заперлась там. Но мой сын находился во власти моей матери, и мир за дверями палаццо не хотел оставить меня в покое.

Не прошло и недели, как Санча пришла порадовать меня новостью: папа отлучил брата Савонаролу во Флоренции, приказал его арестовать и сжечь на костре. Я молча сидела в кресле, а она, отправив дам проветривать мои платья и чистить драгоценности, принялась рассказывать подробности о жуткой смерти брата Савонаролы: как его разрывали на части на дыбе, заставляя отречься от ереси, а потом подвесили над костром и зажарили живьем. Я ждала: вот сейчас услышу, как топнет негодующе Пантализея, возмущенно фыркнет, пробормочет вполголоса что-нибудь о легкомысленной принцессе, у которой много времени и никаких манер.

Но тело Пантализеи выловили из Тибра, связанное и в мешке. Несколько дней спустя у набережной всплыло тело Перотто. Я заплатила за погребение: Перотто похоронили в обычной могиле, а Пантализею в местной церкви. Так папочка возместил ее семье утрату.

Никола и Мурилла были безутешны. Санча выдумала объяснение: якобы моя служанка и ее любовник отправились в город, где были ограблены и убиты. Объяснение было шито белыми нитками: Пантализея никогда не отваживалась выходить в город с наступлением темноты, да и Перотто, верный слуга моего отца, никогда бы не допустил этого. Тем не менее мои дамы приняли такую версию. Столько людей погибало от рук головорезов и мошенников. Разве не так же погиб и мой брат Хуан? Если насильственная смерть могла настичь сына его святейшества, то почему не слуг?

Наконец я поддалась на уговоры Санчи.

– Давай, – настаивала она. – Ты должна одеться и выйти из дому. Хочешь, я провожу тебя к Ваноцце? Тебе это пойдет на пользу.

Я поняла, что, погрузившись в скорбь и ужас последних дней, перестала тосковать по своему ребенку. Где-то в глубине души я винила и его: ведь избавься я от плода своевременно, как предлагала Пантализея, ее жизнь была бы спасена. Но это чувство испугало меня саму, и я прислушалась к предложению Санчи. Закутавшись в плащ, я направилась с ней в дом моей матери, где увидела сына: он играл, лежа на одеяле в зарешеченном дворе.

Он был прекрасен, сучил пухлыми ножками. Ему понравилась шнуровка на моем рукаве: он тянул и тянул, пока не выдернул шнурок и не попытался засунуть его в рот. И тут вскипела моя печаль: я вспомнила, как любила его Пантализея, и чуть не заплакала, склонившись над ним.

– Чтобы никаких слез перед маленьким Хуаном! – Укор Ваноццы обрушился на меня, как удар кулака. – Он почувствует твое настроение.

Я повернулась к ней:

– Его зовут Родриго!

Она пожала плечами:

– Я изменила его имя при крещении. Хуан, или Джованни по-итальянски, – вот его нынешнее официальное имя. Твой отец объявил, что это его ребенок, он бы никогда не стал называть бастарда своим именем, так что это было необходимо… Так же, как и неприятность со слугами. Уверяю тебя, никому это не доставило удовольствия, но иногда мы должны делать то, что противно нашей природе, чтобы защитить тех, кого любим. – Она смотрела на меня, потерявшую дар речи от ужаса. – Теперь дело сделано, и мы не должны больше о нем вспоминать.

Не дожидаясь моего ответа, она занялась своими делами. Я осталась нянчить сына, который вскоре заснул на моих руках.

Тогда Ваноцца вернулась и забрала его у меня.

На обратном пути Санча была непривычно подавленной. Когда я пожелала ей спокойной ночи, она тихо сказала:

– Я никогда не имела намерений обманывать тебя. Я слышала, как Чезаре разговаривал с этим своим слугой с рыбьими глазами – Микелотто. Я пыталась его разубедить, но он сказал, чтобы я не совалась в дела, которые меня не касаются. Приказал мне отвлекать тебя в зале, а он с Микелотто отправился их искать. Предполагалось, что ты ничего не узнаешь. Они должны были просто исчезнуть, а потом их тела нашли бы и посчитали бы их жертвами неизвестного убийцы.

– Но я все узнала, – сердито напустилась на нее я. – Если бы ты соблаговолила сказать мне, когда еще было время, то я, возможно, сумела бы это предотвратить. Но ты предпочла промолчать, и теперь они мертвы.

Она посмотрела на меня взглядом, полным отчаяния. Мне захотелось утешить ее, ибо теперь я поняла: что бы мы ни делали, мы не в силах были ничего изменить. Разве что выкрали бы Пантализею и Перотто из Рима, но и тогда мой отец нашел бы способ разделаться с ними. Но я не сказала ей этого. Она предала меня, как папочка и Чезаре, а потому в свое палаццо я отправилась в одиночестве.

* * *

Несколько недель спустя, когда я вышагивала по cortile в беспокойстве от собственного отказа возвращаться в Ватикан, появился Чезаре.

Я не слышала его приближения. Только что я была одна, пинала упавшие с фруктовых деревьев бутоны, потом повернулась и увидела его: он стоял под колоннадой, похожий на тень между пилястрами. Несмотря ни на что, его вид тронул меня, хотя я и напустила на себя безразличие, когда он сказал:

– Говорят, ты не желаешь видеть отца. Он просил тебе передать, что с таким же успехом ты могла остаться в монастыре – ты ведь все равно живешь тут взаперти, будто монахиня.

– Его это удивляет? Не должно бы после того, что он приказал тебе сделать.

– Лючия… – произнес он, и я замерла. – Лючия… – повторил Чезаре, а потом метнулся ко мне и упал на колени. – Прости меня! Я тебя умоляю! Я сделаю все, что ты скажешь, только не отказывай мне в своей любви! Я этого не вынесу!

Я старалась противиться его мольбам, его магнетической близости. В ту страшную ночь я дала себе клятву, что никогда в жизни не прощу его. Он убил Перотто и Пантализею, как зверей на охоте, сделал это в самом саду Ватикана. Его подручный запихнул их тела в мешки и сбросил в Тибр. Этот ужас я не могла примирить с образом моего брата, которого любила, которого обожала больше, чем отца. Он превратился в другого человека, которого я не знала и не хотела знать. И все же вот он стоит передо мной на коленях со склоненной головой. Мне хотелось погладить его медные кудри, сказать, что он, как никто другой, знает: что бы он ни сделал, я никогда не смогу отказать ему в любви.

– Ты не должен был это делать, – наконец прошептала я.

Он поднял глаза:

– Знаю… – За его словами наступило неловкое молчание, потом он сказал: – Если бы я мог это изменить, то изменил бы. Должен был убедить отца найти другой способ. Но он не хотел ничего слушать…

Чезаре говорил так, будто речь шла о сломанной игрушке, а не о двух погубленных им жизнях. Я заставила себя отпрянуть от него. Он встал, отряхнул колени. На мгновение я снова увидела перед собой мальчика, каким он был в детстве: умного и втайне неуверенного в себе, всегда стремящегося быть полезным отцу, заслужить одобрение, которое тот расточал Хуану. Папа отдавал ему приказы, и Чезаре подчинялся. Весь мой гнев и исступление на самом деле нужно было адресовать отцу: тот ведь тоже знал, что должно произойти тем вечером и как это на мне скажется.

– Зачем ты пришел? Вряд ли только для того, чтобы просить у меня прощения или выговаривать мне за то, что я не появляюсь в Ватикане. Вероятно, отцу нужно что-то от меня. Что?

Он вздохнул:

– Ты знаешь, что на твою руку претендует множество людей? – Он помолчал. Я тоже молчала, тем самым подтверждая это предположение. – Мы считаем, что один из них неплохо тебе подходит, – добавил он.

– Вот как? – Выразительная улыбка искривила мои губы. – А что, если я не хочу снова выходить замуж?

Он нахмурился:

– Ты, конечно, знаешь, что мы должны выполнять наш долг. И теперь в большей степени, чем прежде. Отец, вопреки моему совету, приостановил расследование убийства Хуана. Я ему говорил, что мы должны найти преступников, чтобы всякие досужие домыслы не ухудшили нашу репутацию, но он теперь отвечает, что это слишком мучительно и все равно Хуана не вернуть. Враги радуются нашей потере и ищут в ней выгоды для себя. Романья в первую очередь стала рассадником интриг, поддерживаемых Миланом. Мы не можем допустить, чтобы враги видели нашу слабость.

– Да. – Я отвернулась. – Вижу только одно: ничто не изменилось. Не хочу в этом участвовать.

Я услышала, как он приблизился и дотронулся до моего плеча. Я закрыла глаза, словно от боли.

– Вот почему мы выбрали именно этого претендента. Думаю, он сделает тебя счастливой. – Его рука задрожала. – Я хочу, чтобы ты была счастлива, Лючия. Ты должна верить в это, даже если не веришь ни во что другое.

И вдруг на поверхность вынырнуло глубоко зарытое воспоминание. Его руки на моем теле там, на Вилла-Империале, сила его желания, такая требовательная, как и запретный жар моей крови…

– Кто это? – услышала я собственный голос. – Кого вы с отцом выбрали для меня?

Он помолчал, потом сказал:

– Альфонсо Арагонского.

Я не могла пошевелиться – повернулась и замерла, в недоумении глядя на него.

– Я слышал, он тебе нравится, – продолжил Чезаре. – Санча сказала мне, что, когда он приехал сюда, сопровождая ее, вы приглянулись друг другу. И он подходит тебе по возрасту. А король Федерико согласился сделать его герцогом Бишелье, так что этот союз тебя не принизит. – Я никак не отреагировала, и Чезаре умолк, а потом нахмурился. – Это тебя устроит? Отец говорит, на этот раз тебя не следует принуждать.

Я не знала, что ответить. Не могла разобраться в своих чувствах. Я так давно не вспоминала Альфонсо, что он стал для меня почти незнакомым. Принадлежностью прошлого, кратких безмятежных мгновений, пока я еще не понимала, что значит быть Борджиа. С болью в сердце вспомнила я свою радость при мысли о том, что встретила человека, кроме отца и брата, которого могла бы полюбить. Вспомнила его письмо ко мне, на которое так и не ответила. Выйти замуж за него сейчас, после всего… это казалось невероятным, невозможным. Чем я заслужила такой дар судьбы?

– А что об этом думает Альфонсо? – выдавила я. – Или его никто не удосужился спросить?

Чезаре снял руку с моего плеча:

– Когда об этом зашла речь во время моего визита к Федерико, такая перспектива, кажется, весьма его воодушевила.

– Ты разговаривал об этом с ним в Неаполе? – возмутилась я. – Когда я была в Сан-Систо и ждала ребенка? Но ведь мой брак с Джованни еще не был аннулирован.

– И что? – Он недоуменно посмотрел на меня. – Отец попросил меня прозондировать почву. Я тебе говорил, что мы знаем, как привлечь Неаполь на нашу сторону. Но я ничего не обещал, если тебя это беспокоит.

– Понимаю. И раз уж Санча – твоя невеста, что еще сильнее привяжет к нам Неаполь, не сыграть ли нам двойную свадьбу, брат?

Он издал иронический смешок. Но, поняв, что я говорю серьезно, ответил:

– Я, может, и поездил на кобыле, но брать ее в свою конюшню не собираюсь. Санча – жена Джоффре. Его женой она и останется.

Что-то в таком роде я и подозревала, однако его безразличие поразило меня.

– Она знает? Ведь она считает, что ты ее любишь. Говорила, что ты обещал ради женитьбы на ней горы свернуть.

– Правда? Она меня неправильно поняла. Любовь не может служить моим целям, а вот король Федерико – может. Если отдаст мне свою законнорожденную дочь, принцессу Карлотту. Она сейчас находится при дворе королевской вдовы Анны Бретонской.

– Той самой вдовы, на которой хочет жениться король Людовик, – вспомнила я рассказ Санчи. – Только Людовику сначала нужно аннулировать прежний брак. А это может сделать только папочка.

– Вижу, ты еще не совсем забыла искусство политики.

– Я дочь своего отца, – холодно заметила я, думая о Санче и о том, как она ошиблась. – Такие вещи не забываются.

Она не из тех, кто легко прощает обман. Хотя Чезаре, может, и все равно, но он заработает себе врага в ее лице.

– Отец и в самом деле сказал, что не будет меня принуждать?

– Да. Он говорит, что история со Сфорца послужила ему уроком. Мы оба хотим, чтобы ты была счастлива, Лючия.

Он пытался меня ублажить, но я пропустила его слова мимо ушей. Я еще не была готова вернуться в страну доверия, где у меня был защитник и наперсник – мой отважный брат, не способный ни на что дурное.

– Тогда передай отцу, что я буду молиться об этом, – с невольным сарказмом ответила я.

– Молиться? – Он вскинул брови.

– Да. – Я ответила на его взгляд. – Ты забыл, как это делается? А не следовало бы. Тебе есть что замаливать.

Не сказав больше ни слова, я развернулась и ушла.

* * *

Альфонсо приехал в середине июля, когда ponentino слегка разогнал невыносимую летнюю жару. На сей раз обошлись без фанфар, без экстравагантного эскорта или труб, и он не брал в долг роскошных нарядов, чтобы прогарцевать перед моим балконом. Мой жених незаметно проскользнул в город с незначительной свитой. Чезаре и Джоффре встретили Альфонсо у ворот и проводили в Ватикан, на аудиенцию к папе.

Может быть, дело было в обстановке, в окнах, перекрытых изящными решетками, которые придавали шафранный оттенок свету, проникавшему сквозь ячейки. А может, я слишком остро ощущала несоответствие своего одеяния истинному положению дел: на мне было черное бархатное платье с драгоценными камнями на корсаже, пояс, отделанный жемчугом – символом невинности. Я убрала волосы под чепец с золотым кружевом и отвергла предложение Санчи подрумянить лицо.

– У тебя лицо серое, как у больной, после стольких недель взаперти! – воскликнула она.

Но я не хотела давать Альфонсо повод заподозрить меня в легкомыслии. Однако было ясно: сколько бы усилий я ни прикладывала, слухи о моем неудавшемся браке и долгом монастырском сидении дошли до него даже в Неаполе.

Но какова бы ни была причина – едва он вошел, широкоплечий, в сером дублете, с капельками пота на лбу, казавшийся выше благодаря уверенности в себе, – с того мгновения я видела и чувствовала только его одного.

Я не хотела ничего иного – только принадлежать ему.

Он опустился на колено и поцеловал туфлю папочки. Казалось, он ничуть не изменился за два года нашей разлуки. Он повернулся поздороваться с кардиналами, Санча толкнула меня локтем, и я подумала: а с чего ему было меняться? Он тогда вернулся домой и сражался за Неаполь. Он не пережил крушения брака, насилия, вынужденного бегства и рождения ребенка, которого никогда не сможет назвать своим…

Потом он оказался передо мной. Мне в голову ударил его аромат: бархат и соль, запах лошадиного пота, впитавшийся в одежду. Его глаза оказались темнее, чем мне помнилось, но по-прежнему приковывали мой взгляд. Он поклонился, а Санча пожурила меня:

– Руку. Ты должна подать ему руку.

Я быстро протянула пальцы без колец. Его мягкие губы чуть коснулись моей кожи; я ощутила легчайшее веяние тепла, потом его глаза снова встретились с моими.

– Моя госпожа Лукреция!

– Мой господин Альфонсо!

Сердце мое колотилось с такой силой, что я боялась, как бы он не услышал. Казалось, все в этом зале слышат, как велико мое желание.

– Ну? – проворчал папочка, и только тогда я поняла, что мы с Альфонсо держимся за руки и смотрим друг на друга.

– Кажется, они довольны, ваше святейшество, – растягивая слова, проговорил Чезаре.

– Отлично! – Папочка засиял. – Тогда перейдем к церемонии и трапезе. Не вижу оснований откладывать то, что предопределено Господом.

Вокруг нас возникло движение: кардиналы и прочие поспешили к двойным дверям, чтобы занять места в часовне. Мои пальцы словно таяли в руке Альфонсо. Я делала над собой усилие, чтобы не вцепиться в его руку, как ребенок, который много лет блуждал в густой чаще, но наконец нашелся.

Он мог стать моим спасителем. И хотя папочка оказал Альфонсо милость, предложив меня в жены, в нем текла королевская кровь и за ним стояла мощь Неаполя. Он не походил на Джованни, который лишь подбирал крошки со стола своей родни. Семья уважала и ценила Альфонсо. Он может сделать меня счастливой, думала я, глядя в его глаза и видя в них собственное отражение. Но одна только перспектива счастья ужасала меня. Пусть он и принц со всеми привилегиями, но сможет ли это защитить его от аппетитов и капризов моей семьи? Или он, как до него Джованни, окажется в ловушке и будет вынужден делать выбор: то ли ему удовлетворять наши требования, то ли противиться им.

Я заставила себя прогнать все мысли о первом муже: а вдруг Альфонсо почувствует их, проникнет в мое бурное прошлое, которое словно темная тень витало надо мной? Он не знал – и никогда не должен был узнать, – что мне пришлось пережить на пути к этому моменту, но он, вероятно, догадывался. Он крепче сжал мою руку, и, хотя он не сказал ни слова, я чувствовала силу его пожатия, безмолвную поддержку, исходившую от него.

Он пытался мне сказать, что теперь я не одна.

Но могла ли я сделать то же самое? Могла ли я, со своей стороны, обеспечить его безопасность?

Потом я услышала его тихий, но сильный голос:

– Вы уверены, моя госпожа?

Он предлагал мне выбор. Если я скажу ему «нет», он уедет. Никакие речи папочки не остановят его. Он готов был заключить этот брак, только если я – именно я сама – желаю этого. Речь не шла о семейных союзах или политической целесообразности. Речь шла о нас – о нем и обо мне. И я испытала облегчение, потому что знала: он никогда не позволит завлечь себя во что-то, к чему не вполне готов.

– Если уверены вы, – прошептала я.

Он улыбнулся:

– Я был уверен с самого первого мгновения, как увидел вас.

Церемония вышла простой. Под взглядом меланхолических Боттичеллиевых ангелов со стен испанский капитан папской гвардии Хуан Сервиллон держал над нашими головами символический меч, а мы повторяли обет, связывающий нас узами брака.

Мы прослушали мессу, а потом все устремились в зал на свадебную трапезу. И все это время я чувствовала себя как во сне, который вот-вот закончится. Я поглядывала на профиль Альфонсо, на его сильный, чуть кривоватый нос, словно высеченный из камня подбородок, рыжеватые волосы, ниспадающие на плечи, которые распирали дублет. Потом я вспомнила, как думала, что обнаженным он будет выглядеть лучше, и вдруг поняла, что вскоре у меня будет возможность убедиться в этом. Мои щеки вспыхнули, и, вероятно, я непроизвольно сжала его руку: он повернул ко мне голову и подмигнул.

Мы переместились в заполненный зал, где на козлах стояли покрытые скатертями столы, украшенные, словно рогами, венками из подсолнечников. Меня оглушил гул разговоров и стук подошв по полу, и, только поднявшись на возвышение, различила я повышенные голоса, доносящиеся с другого конца зала.

Я посмотрела в ту сторону, и у меня скрутило живот: там Санча у двери спорила с Чезаре.

– Хватит! – прорычал мой брат так громко, что услышали и мы. – Я не допущу скандала на свадьбе моей сестры.

– А как насчет нас? – возразила Санча. Рядом с ней сжался от страха Джоффре. – Ты мне обещал. Ты сказал, что мы…

Чезаре схватил ее запястье:

– Я сказал – хватит!

Теперь уже все замолчали и смотрели на них.

– Сейчас не время и не место. Мы обсудим это позднее.

Альфонсо рядом со мной напрягся. Санча задрала подбородок и добавила еще громче:

– Я так не думаю. Едва ли нам еще придется разговаривать.

Она направилась к своему столу, за ней поспешили ее дамы. Джоффре бросил горестный взгляд на Чезаре и побрел за женой.

С отвращением на лице Чезаре вернулся на свое место на возвышении рядом с отцом.

– Что там произошло? – спросил Альфонсо.

Я настороженно посмотрела на него. Неужели он и в самом деле ничего не знает о том, как Санча и Чезаре шалили при его дворе?

Он улыбнулся:

– Что бы это ни было, виновата, без сомнений, Санча. Боюсь, моя сестра всегда отличалась сложным характером. Наверное, спровоцировала моего господина Чезаре сверх всякой меры, что она способна сделать с любым мужчиной, если он не святой и не ее брат.

– Язык у нее, может, и острый, – неожиданно для себя возразила я, – но в данном случае она не виновата.

Я проверяла его готовность признать, что он знает запутанную историю отношений Чезаре и Санчи.

– Может быть, – только произнес он и подал знак слуге налить вина. – Но какова бы ни была причина, наш дед слишком избаловал ее. Он нередко говорил, что ей на самом деле нужна хорошая порка, чтобы она знала свое место, но я не помню, чтобы он хоть раз ее выпорол.

– Ни одну женщину, каким бы острым ни был у нее язык, нельзя пороть, – возразила я, но когда потянулась за кубком, рука у меня дрожала, потому что меня ослепило видение: Джованни прижимает нож к моему горлу, заталкивая меня в кровать.

Потом я почувствовала, как Альфонсо под столом прикоснулся к моей ноге.

– Простите меня, – пробормотал он. – Я только хотел сказать, что Санча любого может вывести из себя.

– Она ваша сестра, мой господин. Как бы она себя ни вела, вы обязаны ее уважать.

– Да. – Он торжественно кивнул. – И я ее уважаю. Мое замечание было неуместно. – Он чуть улыбнулся, и бронзовые морщинки у его глаз стали еще заметнее. – Господь помоги тому, кто осмелится поднять руку на мою сестру.

Я неловко рассмеялась:

– Вот почему я ею восхищаюсь.

Подавали жареное мясо, птицу в соусе и громадные блюда с засахаренными фруктами. Ненавязчиво играла музыка. Однако более половины этих сказочных кулинарных творений, шествующих мимо нас, были так насыщены золотом, что мне пришлось остановить Альфонсо, когда он хотел подозвать слугу с подносом.

– Почему? – Он наморщил лоб.

– Эти краски ядовиты. Эти блюда – только для красоты. Как-то один гость на свадьбе у Орсини съел все, что ему подали, и умер. Его слуги тоже чуть не перебили друг друга в драке над его телом, наполненным драгоценными металлами. – (Альфонсо нахмурился еще сильнее.) – У вас в Неаполе разве не подают разукрашенные блюда?

Он отрицательно покачал головой, словно в недоумении, но потом вдруг разразился смехом – таким громким и несдержанным, что напомнил мне Санчу.

– Что вас так развеселило?

– Разукрашенные блюда, которые к тому же ядовиты! Как остроумно!

– Вы находите это остроумным? – настороженно спросила я.

Он наклонился ко мне:

– Вы наверняка слышали разговоры о том, что Борджиа приглашают на обед врагов и тайком подсыпают им в тарелки яд. Теперь мы можем опровергнуть слухи. На самом деле яд на виду.

Я в ужасе посмотрела на него.

Его веселое выражение исчезло.

– Это была всего лишь шутка, – поспешно сказал он. – Я никогда не верил…

– Надеюсь. – Я прижалась к спинке стула.

Мое неудовольствие настолько бросалось в глаза, что боковым зрением я увидела, как папочка нахмурился на своем возвышении.

– Я никогда не обращаю внимания на слухи, мой господин, – холодно добавила я. – И не допущу клеветы в адрес моей семьи.

А сама подумала: иной раз моя семья заслуживает того, что о ней говорят.

Он отхлебнул вина:

– Да, с моей стороны это было совершенно бессердечно. Может показаться, что я хочу испортить день нашей свадьбы.

Чувствуя его неловкость, я оттаяла. От Санчи я знала, что неаполитанцы более беззаботны, меньше блюдут условности, принятые в Риме. Альфонсо пытался придумать такую тему для разговора, какая никого не заденет. Мне стало ясно: пусть он и воспитывался при дворе, где тоже любили строить козни, и, безусловно, понимал, на что способны другие, его это не испортило.

Как это ни невероятно, но мой муж говорил именно то, что думал.

Когда-то давно мы с ним провели часок в библиотеке, но разве этого достаточно, чтобы строить общее будущее? Как и в случае с моим первым браком, я совсем не знала своего супруга.

Я пыталась скрыть тревогу. К моему облегчению, музыка заиграла громче: задребезжали трубы, появились танцоры в белом, в великолепных головных уборах, с масками мифических животных. Танцоры подпрыгивали в сальтарелло, любимом танце при испанских дворах, но я сразу же узнала среди них Чезаре.

Атласные, цвета слоновой кости рейтузы обтягивали его бедра и тонкую талию, а свободная рубаха была распахнута на груди. Он выделывал ногами разные пируэты. На нем была маска единорога; рог торчал изо лба, глаза сверкали в прорезях, украшенных по краям бриллиантами. В паре с ним танцевала изображающая грифона рыжеволосая женщина в усыпанном драгоценными камнями домино; серебристый корсаж с низким вырезом позволял любоваться ложбинкой между ее грудями. В вихре юбок она крутилась вокруг Чезаре; он обхватил ее за талию и, выходя за рамки приличий, поцеловал в шею. И все это время глядел прямо на меня.

Я замерла. Танец продолжался, и я наконец осмелилась взглянуть на Альфонсо. Откинувшись на спинку, он снисходительно улыбался и постукивал по кубку в такт мелодии. Если мой муж и заметил наглую выходку Чезаре, то никак этого не показал. Потом, оглядывая зал, где большинство гостей сидели развалясь после сытного застолья и обильных возлияний, я увидела Санчу и Джоффре за столом рядом с возвышением папочки.

Она была в бешенстве. Отшвырнув в сторону салфетку, она встала. Джоффре смущенно покосился на отца, явно не понимая, последовать ли ему примеру жены. Папочка с возвышения махнул рукой, приказывая моему младшему брату оставаться на месте, после чего демонстративно отвернулся. Санча решительно оправила на себе платье и в сопровождении своих дам устремилась прочь.

– Она не любит, когда из нее делают дурочку, – сказал Альфонсо, и я снова перевела на него взгляд. – Хуже ее характера есть только одна вещь – ее гордыня. – Он рукою накрыл мою руку, лежащую на колене, и стал перебирать мои пальцы. – Но нам вовсе не обязательно принимать близко к сердцу ее разочарования, верно?

Произнеся эти слова, он дал понять, что прекрасно осведомлен о размолвке между Санчей и Чезаре. И еще он имел в виду, что, в отличие от них, у него и у меня нет никакой нужды проявлять строптивость.

– Ваш отец поставил условие: мы должны год провести в Риме, – продолжил он. – Я, естественно, согласился, но, когда год закончится, мы уедем в Неаполь и заживем своим домом. – Он помолчал, поднял другую руку к моей щеке. – То есть если вы не будете возражать.

– Не буду, – сразу же ответила я, хотя опыт жизни в Пезаро давал все основания сказать, что все кони его королевства не смогут утащить меня в Неаполь, который находился еще дальше от Рима.

Но я этого не сделала. В то мгновение, когда он взял мою руку под столом, а другой приподнял мой подбородок, я согласилась бы отправиться с ним в Новый Свет на протекающем галеоне, если бы он попросил.

– Пожалуй, пора нам удалиться, – заметил он.

Я кивнула, он помог мне встать, и тут же какофония разговоров, звона кубков и движения танцоров прекратилась, словно пантомима замерла в самый разгар действа.

Я кинула взгляд на Чезаре. Из-под его маски капал пот, кудри прилипли к черепу. Я чувствовала на себе его взгляд, пока мы шли к папочке, чтобы выразить ему почтение. Папочка отпустил нас с блаженной улыбкой и дал знак стражникам проводить нас в мое палаццо.

– С нами больше никто не идет? – спросила я Альфонсо, когда мы двинулись к двери.

– Его святейшество поставил свои условия. То же самое сделал и я. Никаких публичных постельных сцен, никаких подтверждений. Эта ночь, жена моя, будет принадлежать только нам двоим.

Никто не позаботился приготовить нам брачную спальню, только Никола и Мурилла, дай им Бог здоровья, зажгли в моих комнатах ароматические свечи. Сами они встретили нас у двери снаружи и поклонились, едва скрывая усмешки. Я укоризненно посмотрела на них. Глаза Николы светились озорством, а Мурилла выпячивала маленькую грудь, подражая Альфонсо, и поднимала брови в дерзком одобрении.

Дверь закрылась. Альфонсо встал у меня за спиной, я почувствовала его плоский и жесткий живот.

– Наконец-то, – выдохнул он.

Его губы прикоснулись к моей шее, пальцы разворошили волосы, принялись развязывать ленты, снимать сеточку, отшвырнули ее в сторону, как ненужную мишуру. Я стояла не двигаясь и гнала навязчивые образы, но перед моим мысленным взором снова встал тот вечер, когда Хуан совершил надо мной насилие. Тогда впервые ко мне вот так прикоснулся мужчина, и мной овладел такой ужас, что я едва могла дышать.

Альфонсо помедлил и чуть отступил. Я пришла в отчаяние. Я страшилась его прикосновений, но теперь, не чувствуя их, еще больше страшилась их потерять.

– Я не хочу навязываться, если мои ласки вам неприятны, – сказал он.

Я развернулась с излишней поспешностью.

– Вы… Ваши ласки мне очень приятны, – сказала я, но, вероятно, дурные предчувствия отразились на моем лице.

– Правда? Если бы я позволил себе высказать предположение, то сказал бы, что вас охватил ужас.

– Ничего подобного. – Я пыталась говорить уверенно. – Если вы забыли, то я уже была замужем, мой господин. И я хорошо знаю, что от меня требуется.

Он вздохнул:

– И я хорошо знаю, что вы не та, за кого вас выдают.

У меня перехватило горло.

– Я вам уже говорила: я не обращаю внимания на слухи. А потому не знаю, кто и что говорит обо мне, – ответила я, хотя и знала.

Девять месяцев я провела вдали от толпы и злобных сплетен, но все же догадывалась, что обо мне болтают. Дескать, дочку Борджиа бросил муж, поскольку ее домогается собственный отец, из-за чего мужа и вынудили признать себя импотентом. В конечном счете позор Джованни не мог сравниться с моим, потому что он снова женился и смог доказать свои способности с новой женой, тогда как я… я должна до конца дней нести груз его клеветы.

– Не знаете? – Альфонсо на миг опустил взгляд. Когда он поднял глаза, на лице его было мрачное выражение. – А стоило бы. Каждый, а в особенности люди нашего положения, должен знать, что о нем говорят.

Атмосфера в комнате изменилась. Я скрестила руки на груди, прогоняя неожиданный холодок.

– Я… я не хочу знать. Какую пользу может мне принести такое знание?

Я услышала интонации папочки в собственном голосе, вспомнила его предостережение насчет злобных слухов, распространяемых о нас, и теперь боялась продолжения разговора. Мне была невыносима мысль о возможных слухах обо мне в Неаполе, о циничных спекуляциях, непотребных намеках, в которых может содержаться зерно правды.

Он шагнул ко мне:

– Я знаю, в первый раз вас выдали замуж не по вашему выбору. И не могу себе представить, чтобы вы были счастливы в браке. Мне известны подробности, но я клянусь вам своей жизнью, что никогда не причиню вам боли, никогда не буду вас ни к чему принуждать. Если вы предпочитаете провести эту ночь в одиночестве, я уйду без всяких претензий. Я буду ждать сколь угодно долго, пока вы не будете готовы.

Благодарность заглушила мои страхи. Он не просил правды, хотя, вероятно, и подозревал, что я не девственница, как заявлял мой отец, что на самом деле мы лгали не только относительно моей невинности. Он просто ждал ответа, надеясь, но не настаивая. Я вспомнила, как импульсивно поцеловала его в библиотеке, и, думая о том, как это будет чудесно – любить свободно, а не по принуждению, неожиданно для себя сказала:

– Я всегда была готова для вас.

Больше мы не говорили. Минувшая боль растворилась в ощущениях, в медленно нарастающем восторге, от которого я чуть не лишалась чувств, когда он снимал с меня одежды. Наконец я предстала перед ним обнаженная, с распущенными волосами, ниспадавшими до пояса. Он посмотрел на меня с тем же изумлением, какое я видела в его глазах в библиотеке. Я заставляла себя стоять неподвижно, словно позируя ему, не поднимала рук, чтобы закрыть соски, которые налились под его взглядом и от касания воздуха к моей коже, не прятала за ладонями золотой треугольник на лобке, которого по-настоящему не видел еще ни один мужчина.

– Боже мой, как же ты красива! – хрипло сказал он. – Как на той картине Боттичелли – на той, где Венера в раковине, вся белая, розовая и золотая, словно сейчас родилась из пены.

Во рту у меня пересохло, щеки горели. Он опустился передо мной на колени, обхватил ладонями мои ягодицы, придвинул меня к себе. Когда я почувствовала его язык, быстрый как молния, стон сорвался с моих губ.

Я закинула назад голову. Колени у меня начали подгибаться. Мои пальцы погрузились в его волосы, а он уходил все глубже и глубже, и я слышала одновременно и свое затрудненное дыхание, и крик наслаждения, рождавшийся внутри меня. Он уложил меня на ковер, я чувствовала его пальцы повсюду, его одежда словно растворилась сама по себе. Он приподнялся надо мной, и я увидела грудь Геракла, так непохожую на то, что я видела у братьев, – широкую, мускулистую, в пушке каштановых волос, на ощупь напоминающих грубоватый шелк. Его руки, словно высеченные из гранита, уперлись в ковер по обе стороны от меня; он казался огромным. Я чувствовала его напряженный, пульсирующий член на моих бедрах. Глядя ему в глаза, я протянула руку и ухватила его плоть, ощутила ее биение в своей руке.

– Я не могу больше… ждать, – простонал он.

И тогда я подняла бедра навстречу ему, приглашая его внутрь.

И когда он вошел, когда наши губы сомкнулись, наше дыхание слилось, я поняла, что на самом деле я все еще девственница… во всех отношениях, кроме одного.

 

Глава 29

Следующие недели были заполнены блаженством.

Он научил меня всему, что знал, а я горела желанием показать ему, какая я хорошая ученица. Вероятно, я зарекомендовала себя способной, судя по его стонам и буйному извержению семени. Его вкус соответствовал его запаху, это был вкус морской пены, а, как он сказал мне, мой вкус напоминал вкус анисового семени. Даже после того, как мы принимали ванну и выходили поесть (во время трапезы мои дамы продолжали хихикать, поскольку явно развлекались, подглядывая в замочную скважину за нашими упражнениями), он утверждал, что все еще чувствует на себе мой запах, словно несмываемые духи.

То лето 1498 года было самым счастливым в моей жизни. Мой муж не только научил меня искусству страсти и откровенности между мужчиной и его женой. Его любовь к природе и книгам, его страсть к предвечерним прогулкам по саду после дня, проведенного за раскопками в библиотеке или на верховой прогулке по сосновым лесам на холмах вокруг Рима, где он любил выпускать сокола или охотиться, привели меня к мысли, что до этого времени я не любила или любила не по-настоящему, не так, как те, кто чувствует искреннюю заботу о себе. Я думала, что заботы семьи мне достаточно, думала, что наша близость нерушима. Альфонсо развеял это мое убеждение. Он разбирал его чешуйку за чешуйкой, словно хрупкий панцирь, обнажая под ним мягкий шелк, который в моем сознании сливался с его образом. Когда мы лежали, пресытившись, на мятых простынях, я видела, что в его глазах предстаю божеством. Мне хотелось разрыдаться от радости и облегчения, что я наконец нашла человека, созданного для меня, спутника, о котором тосковало, само не зная об этом, мое сердце.

– Я твоя, – прошептала я, лежа в его объятиях, опустив голову на его плечо. – Твоя навсегда, пока смерть не разлучит нас.

Он всегда засыпал быстро, как беззаботное дитя.

– Не говори в постели о смерти, – пробормотал он, еще крепче обнимая меня. – Я неаполитанец, у нас это считается плохой приметой.

Я улыбнулась. Отъезда в Неаполь я ждала с нетерпением. Мне хотелось убраться из Рима, от прошлого, начать новую жизнь. И, только засыпая под его тихое похрапывание, покачиваясь на отливе бурной страсти, я вспоминала о своем сыне. Что он сейчас делает: спит ли в своей люльке, прижав кулачки к лицу, тепло ли ему, любят ли его в доме моей матери? Я казалась себе преступницей оттого, что могла быть счастливой вдали от него, думать об отъезде в Неаполь, тогда как он останется здесь. На меня надвигался страх, будто неотвязный призрак. Я не могла скрывать эту тайну вечно. Мне придется признаться. Я должна буду сказать Альфонсо, что я не только его жена, но и мать, которая отчаянно тоскует по ребенку.

Да, я должна буду сказать ему. Но не сейчас.

* * *

В августе папочка вновь созвал кардиналов в Рим после летних каникул. Перед их недовольными лицами предстал Чезаре: во всеоружии папского одобрения он ждал освобождения от обета. Он символически снял с себя кардинальскую шапочку и склонил голову с тонзурой, прося снова сделать его светским человеком, позволить снова вести плотскую жизнь, включая и брак, если таково будет его желание.

– Испанский посол, естественно, должен был поднять шум, – рассказывал он, когда мы обедали в саду моего палаццо.

Альфонсо со своим телохранителем Томассо Альбанезе уехал в город, и тут неожиданно заявился Чезаре. Некоторое время мы с ним не разговаривали наедине, и теперь я относилась к нему настороженно. Но он вводил меня в курс последних новостей, будто не замечая моей сдержанности.

– Попенял отцу, что тот позволил мне так легко отказаться от чести, возложенной на меня Христом. – Чезаре закатил глаза. – Однако я думаю, их католические величества озабочены не столько моим недостаточным религиозным рвением, сколько выбором в невесты француженки.

– Так ты собираешься жениться на принцессе Карлотте? – спросила я, откусывая хлеб с копченой говядиной и стараясь оставаться сдержанной и не выказывать интереса к его делам. – И папочка разрешил тебе отправиться во Францию, чтобы заявить ей о твоих симпатиях?

Он кивнул, крутя в руке кубок. Потом откинулся на спинку стула, расслабив свое длинное тело, но я видела следы его непреходящей болезни. У него появилась новая язвочка в уголке рта, на шее и щеках виднелись следы недавно сорванных болячек. В пятнах были и его руки. Мне показалось, что его лихорадка вернулась с обескураживающей новой силой, но, когда я спросила, он преуменьшил опасность, сказав, что приступ был не такой изматывающий, как первый. Он по-прежнему говорил, что это лихорадка, но я видела, что выглядит он плохо, а эти язвочки – следствие недуга более серьезного, чем он думает, даже если приступ не повлиял на его настроение.

– Отец хочет отправить меня как можно скорее. Французы ждут. Король Людовик предложил мне земли и титул герцога Валентинуа, они уже называют меня Иль Валентино. Красиво звучит, правда? – Допив вино, Чезаре тут же потянулся за графином. Это был четвертый кубок за неполные два часа, тогда как раньше он и одного не допивал. – Но сначала нам нужно преодолеть кое-какие трудности. Главным образом убедить кардиналов поставить печати на декрете о расторжении брака Людовика и заставить эту лису Федерико выполнить обещание и поддержать мое сватовство к принцессе Карлотте.

Меня охватило беспокойство.

– Но мне казалось, король Федерико согласился на твой брак с его дочерью?

Чезаре нахмурился:

– Да. Когда я приезжал в Неаполь на его коронацию, он был готов на что угодно. Но теперь пошел на попятную: дескать, пока мы не уладим свои разногласия с Романьей – а мы не имеем таких намерений на ближайшее время, – он не сможет выдать за меня дочь. Эти неаполитанцы – они все одинаковы. Им нельзя верить…

– Неужели? – раздался голос Альфонсо.

Я повернулась и увидела его в галерее, все еще в плаще. Рядом стоял его слуга.

– Мой господин, – взволнованно проговорила я, – мы… мы не ждали вас так скоро.

– Это очевидно. – Альфонсо расстегнул плащ и передал его слуге, жестом отослав последнего прочь. Подтащив стул, он сел и принялся накладывать на свою тарелку оливки, куски сыра, холодную курицу. Ел он прямо руками и явно не страдал отсутствием аппетита. – Вы говорили о моем дядюшке Федерико? – спросил он Чезаре, который смотрел на него с нескрываемой неприязнью. – Может быть, я могу вам посодействовать?

– Сомневаюсь. – Мой брат со стуком поставил кубок на стол.

Альфонсо хмыкнул:

– В чем именно вы сомневаетесь? В моей способности влиять на дядюшку или в моей способности влиять вообще на что-либо?

– И в том и в другом. – Чезаре резко поднялся, испугав меня. Он всегда был вежлив с Альфонсо, и эта перемена напомнила мне о том, как он относился к Джованни Сфорца. – Я считаю, что был введен в заблуждение вашим дядюшкой и, если откровенно, вами тоже. Если бы я в Неаполе знал, что ваша семья станет водить меня за нос, то не горел бы желанием видеть вас в постели моей сестры.

Альфонсо пожал плечами. Я вцепилась в стул, глядя, как он жует.

– Я не вводил вас в заблуждение, когда мы говорили в Неаполе, – наконец сказал он. – Я и в самом деле хотел жениться на Лукреции и верил, что она хочет выйти за меня, что, как выясняется, соответствовало действительности. Что же касается моего дядюшки, то он имеет право решать, кто лучше подходит в мужья его дочери, с чем вы должны согласиться, если хотя бы на миг подумаете о его целях, а не о своей гордыне.

– И что это значит? – напряженно спросил Чезаре.

– Это значит, что она законная принцесса Неаполя, а…

– А я бастард папы римского. – Чезаре выбросил руку вперед и сшиб кубок на плитки. – Я неплохо осведомлен о неаполитанских уловках, синьор. Я достиг зрелости, когда ваш тиран-дедушка Ферранте строил козни и грабежами прокладывал себе путь к могиле. Я знаю, как вы цените свое слово. А если вы забыли, то некоторые могут сказать, что вы такой же бастард, как и я, который понимает, что претензии французов на ту скалу, которую вы называете королевством, могут быть объявлены более вескими, чем претензии вашего семейства, если так решит его святейшество мой отец.

Альфонсо улыбался, но глаза его были серьезны.

– Я никогда не отрицал, что отец зачал меня вне брака, и никогда не заявлял, что имею законные претензии на трон. – Он помолчал, потом продолжил: – Но похоже, вы сами претендуете на трон посредством брака с Карлоттой. Неужели вы не понимаете, что такая ситуация может раздражать ее отца, которому приходится защищать и своих наследников?

Лицо Чезаре заледенело. Я привстала со стула, подняв руку, словно желала остановить его:

– Погоди. Какая в этом необходимость? Альфонсо наверняка может поспособствовать тебе, хотя бы написав своему дядюшке и попросив его пересмотреть…

– Нет! – Чезаре выплюнул свой отказ, словно семечко, застрявшее между зубами. – Я запрещаю! Если Федерико отказывается от своего обещания, то пусть узнает, какие будут последствия. – Он смерил Альфонсо разгневанным взглядом. – Буду вам признателен, мой господин, если вы не станете вмешиваться.

После чего он скупо поклонился в мою сторону и оставил нас.

Я услышала, как Аранчино пробрался под стол и замурлыкал.

– Он… не в себе, – сказала я Альфонсо. – Он болел и постоянно находился при отце… Он не имел в виду то, что наговорил.

Альфонсо погладил кота, который по каким-то извращенным причинам обнаружил, что не может противиться ласкам моего мужа, хотя прежде не переносил мужчин.

– Я думаю, Чезаре прекрасно понимает, что говорит. Он меня презирает.

– Почему ты так решил? – возразила я. – Разве не он вел переговоры о нашем браке?

– Вел, но теперь у него есть причины пожалеть об этом. – Оторвав кусочек курятины, Альфонсо дал его Аранчино. – Если Чезаре Борджиа не получит того, что хочет, союз Неаполя и Рима развалится. – Он задумался. – Если это произойдет, тебе придется выбирать, на чьей ты стороне.

– На чьей стороне? Но он мой брат. А его святейшество – мой отец.

– А я твой муж. – Он вытер руки о мою брошенную салфетку, обошел вокруг стола и поцеловал меня в щеку. – Как я и сказал тебе в день нашей свадьбы, я никогда не буду тебя ни к чему принуждать. Но в то же время не собираюсь сидеть сложа руки и ждать, когда они сделают со мной то же, что со Сфорца из Пезаро. Если возникнет необходимость, я буду бороться – с тобой или без тебя.

Не дожидаясь моего ответа, он повернулся и ушел в крыло, которое занимал когда-то Джованни. Теперь его отдали в распоряжение Альфонсо, но там лишь хранилось его имущество и жили слуги.

Аранчино запрыгнул на стол и принялся раздирать тушку курицы. Я позволила ему наесться до отвала, будучи не в состоянии разобраться в своих чувствах: то ли я злюсь на мужа, что усомнился во мне, то ли понимаю, что у него есть на это основания.

В ту ночь впервые со дня нашей свадьбы мы спали порознь.

* * *

Когда осенние ветры принялись трепать флаги с изображением нашего быка, под палящим солнцем мы собрались на проводы Чезаре. Он отбывал во Францию во главе эскорта, который не только затмевал тот, что сопровождал Хуана в Испанию, но и дал Риму обильную пищу для разговоров: из уст в уста передавали, будто подковы у его лошадей из серебра, а ливреи слуг отделаны настоящим золотом.

Все это, конечно, было неправдой. Лошадей и слуг набралось немало, но на них не было ни серебра, ни золота. Чего не скажешь об их хозяине. Папочка, исполненный решимости снарядить сына как принца, каким тот и намеревался стать, продал приходы прежнего кардинальства Чезаре за двести тысяч дукатов, и эти деньги обратились в отделанные драгоценностями одеяния. Мой брат облачился в белый дамаст, украшенный жемчугом, его роскошный бархатный плащ на французский манер свисал с одного плеча, на шляпе с пером сверкали рубины, а лицо было укрыто прозрачной полумаской, скрывавшей следы недавней болезни. Меня тревожило, что он уезжает, так и не оправившись, но ввиду напряженных отношений между ним и Альфонсо его отъезд устраивал всех.

– Лючия, ты должна беречь себя! – На прощание Чезаре крепко сжал мою руку. – Я жду от тебя только веселых писем. – Он боком придвинулся ко мне. – Мое отсутствие не продлится долго. Когда вернусь, сделаю так, чтобы никто больше не смел бросать нам вызов.

Он имел в виду свое намерение обеспечить главенство нашей семьи, к которой теперь принадлежал и мой муж, но в его голосе мне померещилась угроза. Я попятилась. Мы стояли в нескольких шагах от папочки, который сидел на возвышении, выходящем на пьяццу. Вокруг нас собрался папский двор, а народ, выстроившись вдоль огороженного проезда, гоготал и пил бесплатный кларет из фонтанов.

– Ты тоже береги себя. – Наконец я заглянула в его глаза, похожие на прожженные в маске отверстия. – Forza e in bocca al lupo. Проявляй во всем умеренность ради нашего спокойствия и твоего здоровья.

Он прищурился. Потом улыбнулся и наклонился ко мне для прощального поцелуя. Я чуть не охнула, когда он укусил меня за губу.

– Не уходи далеко от загона, – прошептал он. – Оказалось, что видеть тебя влюбленной в другого для меня гораздо труднее, чем я думал.

Прежде чем я успела ответить, он повернулся к папочке, взмахнул шляпой и опустился на колено – поцеловать папскую туфлю. Папочка обнял его. Когда Чезаре вышел на пьяццу, где его ждал мантуанский жеребец, я посмотрела на отца. На его лице появилось выражение холодного удовлетворения. Какой контраст со слезливой печалью во время проводов Хуана!

О боже! Неужели папочка даже сейчас, вместо того чтобы радоваться за сына, которого он возвысил, продолжает скорбеть о том, которого потерял?

* * *

Наступили и ушли в запахе благовоний и череде месс рождественские праздники. Со вкусом облатки на языке мы встретили 1499 год и карнавал – время потворства плотским желаниям, предшествующее Пепельной среде и строгости Великого поста. Мы с папочкой и Альфонсо облачились в усыпанные бисером маски и вышли на балкон замка Святого Ангела, чтобы приветствовать празднующих. Но зима стояла суровая, дул кусачий ветер, не прекращались дожди, из-за которых Тибр вышел из берегов, а потому гуляющих было мало, но мы все равно оставались под дождем около часа. Наконец мы вернулись в помещение, промокшие до костей.

– Ваш знаменитый римский карнавал не ахти что, – заявил дрожащий Альфонсо, когда мы раздевались у себя в покоях, чтобы нырнуть в приготовленную для нас большую медную ванну, устланную материей.

Он с головой ушел в розовую воду, а когда вынырнул, его волосы жидким золотом ниспадали со лба на лицо. Недавно он отпустил бороду, и теперь она сверкала серебром цветочных лепестков, а он смотрел на меня своим ленивым взглядом, который я успела так хорошо изучить.

Мы так и не возвращались к нашему спору. Но и месяцы спустя меня не отпускало беспокойство, связанное с его подозрениями в адрес нашей семьи. Теперь поднимать этот вопрос не имело смысла – Чезаре еще долго пробудет при французском дворе. И все же меня кольнула тревога, когда Альфонсо, поманив меня пальцем, сказал хрипловатым голосом:

– Иди ко мне.

Я приплыла в его объятия. Когда он притянул меня к себе, я уткнулась в его восставшую плоть и задрожала.

– Мне холодно. Ты должна меня согреть.

– Не чувствую, чтобы тебе было холодно. – Я уперлась руками в грудь Альфонсо, отталкивая его.

– Ты отказываешь мужу? – прорычал он.

– Твоя борода царапается. – Я показала на его подбородок. – Меня словно медведь целует.

– Что – моя борода? А вы не знаете, мадонна, что бороды сейчас в моде среди знатных господ? Все, у кого она растет, отращивают бороду, а если у кого не растет, то он…

– Покупает парик для лица? – поддразнила я его, и Альфонсо снова притянул меня к себе. Мое тело было как скользкий угорь, попавший в сеть его рук.

– Ну-ка, поцелуй меня, – потребовал он, и я подчинилась.

Чувствуя бедром, как горячо его желание, я наконец решилась:

– Ты все еще сердишься из-за того, что сказал тебе Чезаре в тот день?

– Я забыл об этом, – ответил он, но морщины на его лбу сказали мне, что это не так. – И никогда не сердился. Твой брат – Борджиа, его гордыня слишком велика. Откровенно говоря, они с Санчей составили бы идеальную пару. – Он хохотнул. – Или кончили бы тем, что убили друг друга в постели.

– Но во мне течет та же кровь Борджиа, – не отставала я, желая услышать, что он думает на самом деле. – И если ты сомневаешься в нем, то точно так же ты должен сомневаться и во мне.

Он взял мою руку, подвел ее под водой к своей восставшей плоти.

– По-твоему, это свидетельствует о том, что я сомневаюсь в тебе? – Он приподнял меня, подтащил к себе. Стон сорвался с моих губ, когда он вошел в меня. – Я не сомневаюсь в тебе, Лукреция, – прошептал он. – Я хочу тебя, жажду. Всегда.

Вода выплескивалась через края ванны на пол. Его стоны зазвучали так громко, что я стала хихикать, прикрыла ему рукой рот, чтобы эти звуки страсти не услышали слуги за дверями, а слуги вечно подслушивали.

Его это не волновало, а когда мы приблизились к концу, перестало волновать и меня. Но я не упустила из виду, что он так толком и не ответил на мой вопрос.

* * *

Ветры ослабли. Из-за хмурых туч появилось солнце, и мы отправились за город, желая пообедать и поохотиться на вилле одного кардинала. Энергия в Альфонсо била ключом: за день он добыл двух перепелок и пять зайцев, принесенных ястребом, которого папочка подарил ему на Рождество. Птица была прекрасная, ее за большие деньги доставили в Рим откуда-то с северных просторов Исландии. Альфонсо влюбился в эту птицу с первого взгляда: назвал ее Бьянка, поселил в отделанной серебром клетке в наших покоях, кормил сырым мясом из собственных рук, заказал ей позолоченные путы и отделанный сапфирами клобучок, что добавило небесно-голубой тон в ее оперение.

– Я начинаю думать, что он любит эту птицу больше, чем меня, – заметила я Санче, когда мы прогуливались по винограднику, мимо решеток с голыми после зимы лозами. – Ты посмотри на него – он глаз с нее не сводит.

– Он и вправду, кажется, ослеплен страстью, – рассмеялась Санча.

Она уже пришла в себя и вновь горячо интересовалась слухами и нарядами, стремясь производить впечатление на всех мужчин. Наблюдая за ней на многочисленных трапезах и церемониях в Ватикане, я не заметила, чтобы ее волновало отсутствие Чезаре или то, что он унизил ее, предпочтя ей другую неаполитанскую принцессу, законного происхождения, которая обещала ему больше, чем могла дать Санча.

– Джоффре тоже хочет такую. – Я не могла сдержать улыбку, глядя на младшего брата, который не сводил глаз с ястреба на перчатке Альфонсо. – Я, пожалуй, попрошу папочку сделать ему подарок на семнадцатилетие. Ты не возражаешь?

Я замолчала в ожидании ответа.

– Как сочтешь нужным, – с отсутствующим видом кивнула она.

Я вздохнула:

– Вы все еще не…

– Нам обязательно говорить об этом? – Она посмотрела на меня с досадой.

– Со времени вашей свадьбы прошло почти пять лет и…

– Я знаю, сколько прошло. – Санча приподняла юбки, открыв деревянные башмачки, которые мы надели, чтобы не запачкать наши атласные туфельки на слякотной после дождя тропинке. – Его святейшество уже говорил со мной об этом. Журил меня за то, что я не приношу ему внуков. – Голос ее задрожал. – Джоффре вполне готов, но мне невыносима мысль, что он будет меня лапать.

– Жаль, – пробормотала я.

– Да. Не всем же так везет с мужьями, как тебе. А теперь забудем о моем прискорбном положении. Ты слышала последние новости о другом твоем брате? – Ее голос зазвучал живее. – Нет? Слушай, тебе все же нужно почаще вылезать из супружеской постели. Вся Европа об этом говорит! Король Людовик встретил нашего Валентино с надлежащей помпой, но, кажется, французский двор втихомолку посмеивался над ним – уж слишком он вырядился. – Она улыбнулась жестокой улыбкой, и я не могла винить ее за это. – И несмотря на посулы ускорить соединение Чезаре с Карлоттой, Людовик его только развлекал, а вот обещания не сдержал, поскольку Карлотта явно и думать не желает о таком браке. – Я внутренне сжалась, представляя себе бешенство Чезаре, а Санча добавила: – Теперь Людовик предлагает ему другую принцессу, хотя я не думаю, что после всех усилий и расходов Валентино удовлетворится… Смотри под ноги!

Она схватила меня за руку, но я уже падала: испачканный подол моего платья зацепился за башмачок, и я споткнулась о камень на тропинке. Я почти не ушиблась: плащ и платье смягчили падение, но дыхание у меня перехватило, и я осталась лежать на животе, хватая ртом воздух. Отчасти меня даже позабавила собственная неловкость, но тут же я испугалась, услышав чьи-то шаги.

– Amore, как ты? – Рядом со мной присел Альфонсо.

Я помотала головой:

– Помоги мне подняться.

Опираясь на его руку, я позволила ему поднять меня. Мир вокруг плыл, и я никак не могла сориентироваться. Слуги Альфонсо сочувственно смотрели на меня. Я увидела, как папочка поднялся со своего стула на террасе виллы, приложил руку ко лбу. Джоффре рядом с ним пытался удержать у себя на руке хлопающего крыльями ястреба.

– Столько шума. – Я посмотрела на Альфонсо. – Я всего лишь поскользнулась и…

Неожиданный спазм оборвал мою речь, лицо исказила гримаса. И я вдруг услышала собственный тоненький плач, а за ним – взволнованный голос Альфонсо:

– Она ушиблась!

И тут, к моему ужасу, я ощутила, как по моим бедрам скользит горячая жидкость.

– Нет, моя любовь, не надо плакать, – говорил Альфонсо, обнимая меня.

Мы лежали в помятой кровати на вилле – ее поспешно приготовили для нас ошеломленный кардинал и его слуги. Когда Альфонсо принес меня в дом, кровь капала с моих перепачканных туфель. Меня доставили в незнакомую комнату, Санча ослабила на мне шнуровку, и вот тут из меня на пол выскользнула какая-то бесформенная масса.

– Я не знала, – прошептала я. – Если бы знала, то всеми силами оберегала бы нашего… нашего…

Я не могла произнести это слово. Не могла представить себе, что так легко выкинула нечто столь драгоценное, тогда как семя Хуана доносила до родов. В этот миг мне отчаянно захотелось рассказать все Альфонсо, чья грудь, чувствовала я, сотряслась в тщетной попытке не пустить скорбь в сердце. Я хотела успокоить его, сказав, что уже принесла в этот мир ребенка и почти с момента зачатия чувствовала в себе священность новой жизни внутри меня.

Но когда я набралась мужества, с уст моих сорвалось признание, о котором я даже и не думала, но которое носила в себе, словно неизлечимую язву.

– Может быть, я сама виновата.

Альфонсо взял меня под подбородок:

– Боже милостивый, почему ты это сказала?

– Из-за моей семьи… Господь проклял меня.

– Их грехи – не твои грехи. – Он притянул меня к себе. – Ты меня слышишь? Тебе причинили ужасное зло. Господь должен смотреть на тебя с великим состраданием за все то, что ты вынесла.

Неужели он все-таки узнал правду? Какое-то страшное мгновение я думала, что Санча сказала ему, желая отомстить Чезаре. Она, вероятно, выведала, от кого я родила ребенка, хотя и ни разу не говорила на эту тему с того вечера, когда убили Пантализею и Перотто. Я стыдилась того, что усомнилась в ней, но сомнение оставалось. А поймав взгляд Альфонсо, я почувствовала новый страх, в котором не могла признаться: страх за то, что я знала, когда носила семя моего брата, но не ощутила в себе семени Альфонсо. Даже не заподозрила, что во мне рождается новая жизнь. Санча, едва дыша от волнения, ободряла меня в те суматошные минуты, пока мои женщины смывали кровь с пола. Она сказала, я не могла знать, потому что еще слишком рано, плод еще даже не начал толком формироваться. Но когда она пошла за Альфонсо, который в тревоге ждал за дверью, я отвернулась. Она что-то бормотала ему, потом он вошел, а я спрашивала себя: как же я могла быть такой нечуткой, как могла не заметить признаков?

Неужели я не хотела замечать его ребенка из страха, что новая жизнь вытеснит из моих мыслей ту, что я оставила?

Он смотрел на меня с нежностью, вытирал слезы кончиками пальцев, а я вглядывалась в его лицо в поисках первых признаков сомнения, которое наверняка одолеет его, когда он узнает о моем обмане, ведь я скрыла от него, что зачала ребенка вне брака. Эта мысль была мне невыносима, как и вопросы, которые последовали бы за признанием. Мне придется громоздить ложь на ложь, а ему – доискиваться правды другими путями.

К моему облегчению, на его лице отражались только огорчение и беспокойство обо мне. И тут я поняла истинную причину, по которой не могла заставить себя рассказать ему. Я не могла рисковать: возможно, он против собственной воли не сумел бы меня простить и со временем мог меня возненавидеть, начать смотреть на меня как на врага. И никогда больше я бы не увидела такого его взгляда, как сейчас, а отвращения в его глазах я бы не вынесла.

– Мы родим других. – Он прижался губами к моему лбу. – Мы еще молоды. Ты родишь наших детей. Я тебе обещаю. Первый выкидыш – это чудовищно, да, но такое случается, моя милая жена. Многие женщины переживают то же самое, но потом приносят здоровое потомство.

Я положила голову ему на грудь и слушала его слова как прощение.

Мне было важно верить им. Выбора у меня не оставалось.

Я должна была верить, что его любовь очистит меня.

 

Глава 30

Мои надежды не оказались тщетными.

В начале марта, когда и месяца не прошло со дня выкидыша, я, к нашей общей радости, обнаружила, что снова беременна. На сей раз я решила не делать ничего такого, что могло бы повредить ребенку, а потому почти не покидала палаццо, отказывалась от всех приглашений, заперлась у себя в покоях, чтобы исключить все случайности и козни внешнего мира.

Однако это оказалось труднее, чем я себе представляла. Из Франции чуть не каждый час приходили известия о неприятностях Чезаре, который все ждал, когда король Людовик найдет ему жену. Несколько подходящих кандидаток, как и Карлотта перед ними, отказались, и тогда Чезаре начал грозить отъездом, хотя не мог уехать без разрешения короля. Наконец Людовик отыскал сговорчивую невесту: Шарлотту д’Альбре, принцессу Наварры – небольшого, разделенного Пиренеями королевства между Францией и Испанией, которое служило чем-то вроде крепостной стены, предотвращая взаимную агрессию его соседей. Испания тут же заявила протест, обрушила на Рим целый град упреков в связи с нечестивым договором с их исконным врагом, угрожала заключить союз против нас с Миланом, Неаполем и Венецией, однако их возражения ни к чему не привели. Весной Чезаре женился на Шарлотте, состоялась пышная свадебная церемония, и сообщение о его успехах в осуществлении брака было отправлено в Ватикан с такой поспешностью, что курьер по дороге загнал шесть лошадей. Когда новость дошла до нас, испанский посол выразил протест моему отцу в присутствии всего двора (чем разгневал папочку), посоветовав ему искать примирения с их испанскими величествами, пока не поздно.

Но врасплох меня застала реакция моего мужа. Он пришел как-то утром в июле, когда я грелась на солнышке в галерее, полузакрыв глаза и положив ладони на наметившийся живот. Его кашель испугал меня.

– Amore, ты так быстро вернулся с охоты!

Но моя радость погасла, когда я узнала тощую фигуру в алом рядом с Альфонсо.

– Мадонна, – поклонился кардинал Сфорца.

Он всегда носил свое священство, как латы, и делал вид, что мой развод с Джованни его не касается, хотя запятнанной в результате оказалась его семья.

– Ваше высокопреосвященство. – Мое приветствие было холодным как лед. – Я вас не ждала.

– Я и не надеялся.

Альфонсо посмотрел туда, где поблизости сидели за вышиванием мои дамы, а Аранчино играл ниточками, висящими под их пяльцами.

– Жена, давай пройдем в твою переднюю. У нас важные новости.

«У нас»? С каких это пор он водит знакомство с кардиналом Сфорца? Я проглотила напрашивающийся ответ и жестом показала женщинам, чтобы они оставались на месте.

– Попросить Муриллу принести освежающее? – спросила я у Альфонсо, и его заминка встревожила меня еще сильнее.

Наконец он кивнул, и я отдала распоряжение, а потом последовала за ними в душную переднюю. Хотя день еще только начинался, жара стояла невыносимая. Не будь я на пятом месяце, то настояла бы на отъезде за город, подальше от вони зараженных лихорадкой болот.

Мурилла принесла графин охлажденного сидра. Я закрыла дверь и повернулась: Альфонсо и кардинал смотрели на меня с мрачным выражением, от которого мое сердце сжалось.

– Боже мой, что случилось? Кто-то умер?

– Если бы все было так просто. – Кардинал Сфорца налил себе сидра.

– Чезаре, – сказал Альфонсо. – Он возвращается.

– И это все? – недоуменно спросила я. – Но ведь это и так было известно. Последние недели все о нем только и говорят. А теперь, когда он женился, зачем ему оставаться во Франции?

Кардинал отхлебнул сидра. Его изящные манеры не сочетались с холодом взгляда.

– Ты не понимаешь, – тихо произнес Альфонсо. – Теперь, когда брак Людовика и Анны Бретонской – дело решенное, король и Чезаре действуют заодно. Они заявили, что объединят свои силы и приведут в Италию новую армию, которую теперь возглавит Чезаре. Они намереваются захватить Милан.

– Понятно, – сказала я, прогоняя страх и пристально глядя в глаза кардиналу. – Вы же не станете просить у меня, чтобы я изображала сочувствие делу Сфорца.

Ему хватило ума отвести взгляд, а мое внимание тем временем привлек Альфонсо, который взволнованно заговорил:

– Под угрозой оказывается не только Милан. Неаполь не вынесет еще одного вторжения – мы будем обречены. Твой отец не устает повторять, что не позволит французам грабить юг, но он организует праздничные церемонии в честь возвращения Чезаре. Показывает испанскому послу шкатулки с драгоценностями и заявляет, что использует их, чтобы финансировать предприятие Валентино. То есть он не станет препятствовать действиям твоего брата и Людовика. Даже Санча сказала ему недавно горькие слова, когда ватиканская стража арестовала Джоффре за буйство.

– Джоффре арестовали? – переспросила я. – Когда?

– Несколько дней назад. Дело пустяковое. Он был пьян. Лукреция, послушай меня. Когда Санча пошла к его святейшеству с требованием наказать стражников за арест ее мужа, который к тому же и его сын, знаешь, что ответил твой отец?

Я отрицательно покачала головой, чувствуя комок в горле.

– Он сказал, что, может, Джоффре и ее муж, но не его сын, и если ей не нравится, как он обходится с теми, кто ему подчинен, то она может возвращаться в Неаполь. И еще он сказал, что Чезаре вскоре вернется и все расставит на свои места. Санча говорит, его слова прозвучали как угроза.

Я вполне могла это представить. Да что там – ничто из этих вестей не предвещало добра. Напрасно я заперлась в своем палаццо, хотя знала, как легко разлад в нашей семье переходит в кровопролитие. Все надежды, которые я питала, рушились на глазах: опять передо мной предстала перспектива борьбы моего отца и брата с моим мужем.

– Санча вне себя, – продолжил Альфонсо. – Настаивает, что мы должны уехать до возвращения Чезаре, иначе он передаст наши головы королю Людовику, к вящей его радости. Она считает, что Чезаре будет мстить нашему дядюшке за то, что тот не позволил ему жениться на Карлотте, и, невзирая ни на что, вторгнется в Неаполь.

– А чего вы хотите от меня? – спросила я, пытаясь держать себя в руках. Я чувствовала на себе взгляд кардинала и понимала: они пришли сюда с определенной целью. – Я не могу остановить Чезаре…

– Не Чезаре, – перебил меня кардинал Сфорца, словно поправляя несмышленого ребенка. – Мы все знаем, что если он решает действовать, то остановить его невозможно. Но его святейшество более доступен убеждениям. Если вы заступитесь за нас, он, возможно, пересмотрит свое опрометчивое решение о союзе с Францией.

– Вы хотите, чтобы я давала советы его святейшеству? – недоуменно спросила я.

– Мы бы не просили, если бы был какой-то другой способ, – ответил Альфонсо, хотя я видела, что от их просьбы ему так же неловко, как и мне. – Но нам нужен кто-нибудь, кого он будет слушать. Его святейшество всегда доверял членам своей семьи превыше всех остальных.

«Не всегда», – хотела сказать я. Он редко слушал меня. А мне еще не исполнилось и двадцати, и у меня был ребенок. Как я могла думать, что отец прислушается к моим советам в вопросах политической целесообразности, в особенности когда эти вопросы имели отношение к Чезаре?

– Лукреция, ты должна попытаться, – настаивал Альфонсо. – Ради нас и ради будущего нашего ребенка.

Впервые я услышала неподдельный страх в его голосе – страх, который он испытывал все это время, но держал при себе. Прежде он выражал только решимость оказать при необходимости сопротивление, но теперь я поняла, что он, похоже, верит: Неаполю и его родне грозит опасность. Это открытие потрясло меня до глубины души. Прежде я защищала свою семью. Развеивала подозрения Альфонсо, старалась изо всех сил показать, что мы не такие, как о нас говорят. А теперь папочка и Чезаре своими действиями опровергли мои слова. Доказали, что ради своих интересов могут отодвинуть всё и всех. Я не могла этого допустить. Должна была остановить эту постоянную борьбу, которая грозила разрушить мой брак.

– Да, – подняла я подбородок, – я поговорю с ним.

Мне пришлось ждать несколько дней, пока папочка не выполнит своих обязательств перед курией. Но наконец он сообщил, что может меня принять. Когда я пришла к нему, он ужинал – разрывал руками свой любимый копченый окорок, раскладывал куски на ломти толстого крестьянского хлеба. При виде меня он обрадовался и хохотнул:

– Давно ты не проводила время со своим стареньким отцом! Была так занята со своим галантным мужем? Видимо, ты с ним счастлива, и меня это радует. Моя farfallina заслуживает счастья.

Я покрутила в руке кубок венецианского стекла. Разбавленное водой вино накатывалось на его стенки, как волны крохотного красного моря. Меня злило, что он, планируя вместе с Чезаре кровопролитие, делает вид, будто его ничто не интересует, кроме моего счастья. И все же теперь, глядя на его полотняную мантию, на редкие волосы, зачесанные на макушку, покрытую старческими пятнами, на мясистые щеки, порозовевшие от вина и возможности расслабиться после долгого дня, я снова почувствовала себя ребенком, и мне пришлось взять себя в руки, чтобы не попасть под очарование его благодушия.

Но само мое молчание выдало меня.

– Ну? – резко сказал он. – Так и будешь сидеть, прикусив язык? – Он отхлебнул вина. – Если муж тебя прислал отговаривать меня от союза с Францией, то я не хочу слышать об этом ни слова. – Его любезность исчезла. – Не хочу слышать об ущемлении прав Чезаре, когда твой собственный муж считает возможным водить дружбу с этой змеей, кардиналом Сфорца. – (Мои пальцы крепче сжали кубок.) – Я собираюсь заточить этого кардинала в замок, чтобы знал свое место, – продолжал папочка. – Я могу сделать вид, что помирился с ним, но только потому, что, как сказал один знаменитый император, «тот, кто осторожен и ждет в засаде противника, которого нет, всегда выходит победителем». И как мне ни больно об этом говорить, твой муж не проявил ни капли осторожности.

Я широко, словно от удивления, открыла глаза, одновременно подавляя прилив ледяного сомнения. Неужели Альфонсо рассказал мне не все?

– У тебя изумленный вид. – Папочка вгляделся в меня. – Неужели у мужа есть от тебя тайны? Все мои люди сообщают: едва стало известно о возвращении Чезаре, как Альфонсо впал в панику, бегал как сумасшедший, слушал ядовитые – пусть кто-то и говорит «воодушевляющие» – слова, которые кардинал нашептывал ему в ухо. Теперь он и его сестра Санча, вероятно, пребывают в твердом убеждении, что единственная цель Чезаре – стереть их любимый Неаполь с лица земли.

– А разве нет?

Наступило молчание. Когда папочка попытался отвернуться, я сердито сказала:

– Значит, это правда! Вы собираетесь нанести удар по Неаполю в отместку за то, что король Федерико отказался выдать за Чезаре свою дочь.

– Я никогда этого не говорил. И у меня нет таких намерений, каковы бы ни были желания Чезаре. Милан – да. Сфорца должны заплатить. Лодовико Моро больше никогда не будет грозить мне мечом. А кровожадные волки Романьи! Мы должны сделать так, чтобы и они больше не поднимали голову, поскольку это будет означать для них темницу или плаху. Но не Неаполь. Уничтожение Неаполя бессмысленно.

Я отставила кубок в сторону, положила руки на живот:

– Поклянись мне, папочка. Жизнью этого ребенка поклянись мне, что ты не позволишь, чтобы пострадали Альфонсо или его королевство.

– Я не считаю, что Неаполь – его королевство. Он там не правит, – возразил папочка, – пока я сижу на престоле святого Петра. Ты сомневаешься в моих словах – словах папы римского?

Я сделала движение, словно собираясь опуститься на колени.

– И все равно поклянись мне, ради моего ребенка, что…

Меня прервал стук в дверь, и в комнате появился взволнованный мажордом:

– Ваше святейшество, прошу простить, но ее высочество принцесса Санча настаивает на аудиенции и…

Папочка в ярости вскочил на ноги. Слуга побледнел и попятился.

Из-за спины мажордома появилась Санча. Растрепанные волосы падали на ее лицо. Не взглянув в мою сторону, она сказала папочке:

– Она знает, чего ей будут стоить ваши и Чезаре планы?

Я с трудом поднялась на ноги, голова у меня была как в тумане.

Мой отец впился в нее свирепым взглядом:

– Ты прервала мою частную аудиенцию с дочерью. Удались немедленно, и мы поговорим позднее, в назначенное время…

– Позднее? – Санча расхохоталась безумным смехом. – Для Лукреции уже нет никакого «позднее». Его уже нет здесь. Из-за вас и того дьявола, которого вы называете сыном.

– Нет? – Комната вокруг меня стала уменьшаться. – Кого нет? – Но я уже знала, видела по ее лицу, и теперь, дрожа, повернулась к отцу. – Это невозможно…

– Ты хочешь сказать, – сквозь зубы проговорил отец, – что мой зять и твой брат Альфонсо оставил мой город, бросил собственную жену, когда она носит ребенка?

– А вы хотите сказать, что ничего не знали? Матерь Божья, насколько же вы лицемерны! Это именно то, чего вы и хотели. Все в Италии уже знают, что Чезаре идет из Асти с армией в сорок тысяч французов и наемников, я уже не говорю о пушках – их достаточно, чтобы сокрушить стены Иерусалима. Людовик Французский заявил, что, поскольку ни Рим, ни какой-либо другой город-государство не станут защищать Милан, ему не составит труда занять владения Лодовико Моро. И что же станет делать Чезаре со своей армией потом? – спросила она, выставив подбородок. – Куда он поведет ее после этого, если не на Неаполь?

– Ты осмелилась явиться перед моим священным присутствием, прийти в мои покои, чтобы здесь нести это богохульство?! – проревел он. – Прочь с моих глаз! Убирайся! Беги следом за своим братцем. Беги в Неаполь, спрячься с ним под лестницей и молись Богу, чтобы твоего дядюшку не застали врасплох, как Лодовико Моро!

– Нет, папочка! – закричала я, увидев, как отпрянула Санча.

Но когда я двинулась к ней, он выставил руку, удерживая меня.

– Убирайся! – приказал он. – Ты больше никогда не будешь плести свои интриги в Риме. Убирайся! Немедленно!

– Нет, – ответила она, хотя в ее голосе и появилась дрожь.

– Ты уберешься, можешь не сомневаться. Уедешь в этот самый час. Иначе я прикажу вышвырнуть тебя на площадь в нижней рубахе, и ты пойдешь в свой Неаполь босиком.

Она бросила дерзкий взгляд на меня и повернулась к дверям, у которых стоял окаменевший от страха мажордом.

– Проследите, чтобы ее высочество имела надлежащее сопровождение! И ни при каких обстоятельствах Джоффре не должен уехать с ней. Если Неаполь не желает оставлять при мне своих родственников, то и я не собираюсь отправлять туда своих.

Санча вышла не обернувшись. Когда дверь за ней закрылась, папочка пробормотал:

– Я не знал. Альфонсо – негодяй и трус, если поверил в такую ложь про нас…

– Про вас, – прошептала я. – В ложь про меня он не верил.

Мимо него я направилась к двери, которая, казалось, была на другом конце света.

– Я этого не допущу! – раздался у меня за спиной крик папочки. – Ты не поедешь за ним. Я тебе запрещаю! Ты меня слышишь? Запрещаю!

Как и Санча только что, я не обернулась.

* * *

– Лукреция, твоя очередь. Ты будешь играть или нет?

Я неохотно отвернулась от сводчатого окна к столу, на котором лежала шахматная доска из слоновой кости с драгоценными камнями. Джоффре ссутулился на стуле и в ожидании оттягивал нижнюю губу. Моя рука замерла над белым ферзем. Я хотела было сделать ход, но брат воскликнул:

– Сюда нельзя! Посмотри на мою ладью – она заберет твоего ферзя, и ты проиграешь партию.

Он надул губы, выставляя свою редкую бородку, которую пытался отрастить явно для того, чтобы скрыть прыщи на подбородке. Почти в восемнадцать он выглядел нескладным подростком. Чезаре или Хуан в его возрасте были другими.

– Тебе все равно – ты ни на что не обращаешь внимания. Я думал, поездка в Сполето будет для нас развлечением, но ты только вздыхаешь и смотришь в это окно.

– Это несправедливо, – сказала я, уязвленная верностью его слов. – Папочка послал меня сюда надзирать за городом, потому что нас неминуемо ждет война. Это почетный пост, и я должна исполнять свои обязанности.

Я и в самом деле приняла предложение папочки, который назначил меня губернатором этого умбрийского города, и проводила последние дни лета внутри внушительной крепости, громоздившейся над скоплением домов и улочек. Из окон открывался вид на каштановые рощи и поля увядших маков. Я здесь властвовала волею моего отца, зачитывала его бреве городской знати, разбирала жалобы, выслушивала петиции и попутно обеспечивала надежную позицию города в обороне Рима. Аудиенции я давала в большом дворе под портиком, меня услаждали речами, комплиментами и трапезами; я слышала почтение в приветствиях старейшин, видела благоговение в готовности прислуживать мне их пышнотелых жен. И ничто из этого не имело значения.

Джоффре закатил глаза и своей ладьей снял моего ферзя. Он не хуже меня знал, что нас отправили сюда в роли привилегированных пешек в борьбе между Неаполем и Римом. Когда Санча, изрыгая пламя, вернулась ко двору короля Федерико, эта борьба еще более обострилась.

Поначалу я отказывалась выслушивать объяснения папочки. Заперлась в палаццо Санта-Мария ин Портико и рвала его записки, отсылала прочь миротворцев-секретарей. Все двери были под наблюдением, я не могла даже выскользнуть, чтобы побывать у сына в доме моей матери, хотя и тосковала по нему, думала, что найду в нем утешение среди мучительных волнений.

По мере того как рос мой живот и приходило осознание реальности – я, брошенная жена, заперта в роскошной клетке! – росла и моя ярость. А потому, когда папочка прислал мне декрет о назначении меня губернатором Сполето, возложив на меня титул и обеспечив возможность бегства, я не колебалась. Папочка дал мне в сопровождающие Джоффре и кортеж. Я уехала молча, пряча свой страх перед тем, что Чезаре и в самом деле сможет продавить свои намерения, невзирая на заверения папочки в обратном и на мое отчаяние. Ведь Альфонсо бежал, не сказав мне ни слова! У себя в покоях я плакала, бранила и проклинала мужа, обвиняла его перед моими дамами за то, что он обманул меня, использовал, чтобы умасливать моего отца, а сам выскользнул через заднюю дверь. И все же я цеплялась за надежду. Сполето находился в двух днях езды от Рима: достаточно далеко, чтобы смягчить мое унижение, но слишком близко, чтобы чувствовать себя в безопасности. Случись что, я бы не смогла быстро вернуться в Вечный город. Я решила, что в такой ситуации просто поскачу в Неаполь и потребую объяснений от мужа. Но мысль эта, конечно, никуда не годилась: как бы я это устроила? Даже сюда папочка прислал своих шпионов. Если я выйду за стены крепости, его люди последуют за мной по пятам.

И, как я поняла сейчас, положение дел никогда не изменится. Каждый вечер после ужина, если не планировалось какое-то мероприятие, мы удалялись в эту комнату в башне – самую высокую точку замка, где я могла размышлять у окна в тщетном ожидании курьера, пока мой брат зевал и сетовал на скуку. В отличие от меня, он, казалось, не замечал отсутствия жены и жалел лишь о своих лошадях и собаках, о своем новом соколе и о шайке бездельников, с которыми околачивался по Риму, пил без меры, кидал камни в часовых на стенах зáмка, что и привело к его недолгому аресту.

– Ну признайся! – Он вытянулся на стуле и водрузил ноги на столик. – Ты ненавидишь этот городок не меньше моего. Почему не попросить отца позволить нам вернуться в Рим?

– Нет. – Я снова подошла к окну. – Он прислал меня сюда как своего представителя, и я не допущу, чтобы кто-то потом говорил, будто я манкировала своими обязанностями.

– Никто не думает, что ты манкируешь своими обязанностями. Это твой муж манкировал, но не ты.

Повернув голову, я кинула на него взгляд:

– Ты совсем не скучаешь по Санче?

– А с чего бы? – Он пожал плечами. – Могу тебя заверить: она по мне тоже не скучает.

На мгновение боль исказила его черты, но не успела я копнуть поглубже, как мое внимание привлекло неожиданное движение. Я снова повернулась к окну и напрягла глаза, чтобы разглядеть происходящее через мутное стекло.

Петляющую дорогу к замку окутали сумерки. Но когда я увидела приближающегося всадника, с губ моих сорвался крик, от которого Джоффре чуть не свалился со стула.

– Идем!

Схватив брата за руку, я потащила его по крутой каменной лестнице, не обращая внимания на его испуганный предостерегающий вопль. Через зал мы выбежали в передний двор, где размещались стражники, и поспешили к массивным главным воротам. Еще немного, и появился курьер, о чьем приезде я молилась, – изможденный, покрытый пылью, под которой семейные цвета нашей ливреи были едва различимы. Он спешился, опустился передо мной на колено и вытащил из сумки пакет в непромокаемой ткани.

– Моя госпожа, – сказал он голосом, хриплым от дорожной пыли, – послание от его святейшества.

– Мы из-за тебя чуть не сломали шею на этой лестнице! – прорычал Джоффре. – И ради чего? Ради новых бумаг от папочки!

Я разочарованно взяла пакет, радуясь темноте, опустившейся на двор, хотя слуги и спешили поднести факелы к тому месту, где я стояла. Я не хотела, чтобы посланец отца видел мое уныние.

Потом он откинул капюшон. Я вздрогнула, узнав это волевое лицо, длинный заостренный нос и недовольный росчерк бровей над глубоко посаженными испанскими глазами. Это был Хуан Сервиллон, капитан папской гвардии, человек, которого настолько высоко ценил мой отец, что удостоил его чести держать церемониальный меч надо мной и Альфонсо во время нашей свадьбы.

– Капитан Сервиллон! – удивленно воскликнула я. – Какие должны были быть основания у его святейшества, чтобы послать вас из Рима в такой поздний час, когда для этого хватило бы обычного курьера?

– Я не из Рима. – На его грязном лице засветилась улыбка. – Я из самого Неаполя, моя госпожа, где провел некоторое время, навещая мою семью.

– Из Неаполя? – Я прижала пакет к груди. – Вы… вы видели моего мужа?

– Да, я видел его. Его святейшество отправил меня для переговоров об условиях возвращения его высочества в Рим. В пакете, который вы держите, его письма к вам.

* * *

Я ждала во дворе, облаченная в самое роскошное платье – цвета изумрудной зелени, символизирующего постоянство. Драгоценные камни были вплетены в мои волосы: я решила распустить их, хотя и была замужней женщиной на шестом месяце беременности, и теперь они ниспадали золотым покровом ниже талии. Мои предвечерние прогулки по стене без шапочки отполировали их до блеска.

Наконец на дороге раздался стук копыт. Приподнявшись со стула над навесом, я жестом приказала Николе уйти вместе с ее полотняным зонтом, который она держала, чтобы защитить мою кожу. Стоило мне выйти из-под укрытия, как сентябрьское солнце обожгло меня огнем. Приближающаяся группа теперь стала виднее: несколько фигур в расшнурованных дублетах, с рукавами, закатанными по локоть. Это могла быть компания здешних купцов или наемников, но никак не эскорт принца.

Мое сердце забилось чаще.

У ворот группа остановилась. Я услышала непристойный смех, улюлюканье, какое раздается в тавернах. Потом он спешился, передал поводья коня кому-то из сопровождающих и направился ко мне. Его сильные мускулистые ноги двигались с невероятной резвостью. И вдруг он оказался передо мной. От него исходил тот самый терпкий запах, которого мне так не хватало, и я подняла руку к его губам:

– Ты сбрил бороду.

Меня переполняла радость от встречи с ним, но я не собиралась этого признавать.

– Да, мне сказали, что моей жене не нравится борода. – Лицо Альфонсо загорело от постоянных поездок верхом, что подчеркивало янтарный цвет его глаз.

Мне хотелось прикоснуться к его щеке – я заранее знала, что на ощупь она будет такой же гладкой, как на вид. Но вместо этого я сурово сказала:

– Ваша жена предпочла бы вашу бороду вашему отсутствию.

Он тихо вздохнул:

– Что касается этого…

– Тебе нет нужды извиняться передо мной. – Я предотвратила неудобные объяснения. – Я прочла твои письма. Все.

– Все?

– Да. Похоже, твои предыдущие до меня не дошли. – Я язвительно усмехнулась. – Мне следовало бы знать. Но капитан Сервиллон любезно привез не только твое письмо из Неаполя. Он еще по пути сюда побывал в Риме и захватил прежние. Моя Мурилла отдала их ему.

Он сжал зубы. Мы оба без слов понимали, что это мой отец приказал задерживать письма от Альфонсо.

– Я вернулся, потому что мне обещано возмещение, включая возврат всех моих владений и жены, а в качестве компенсации и город Непи, который будет записан на наше имя. Его святейшество заверил меня, что после рождения ребенка мы сможем жить, где захотим, и что Неаполь не будет захвачен французами, но… – Он подошел так близко, что между нами мог проскользнуть только ветерок. – Лукреция, я им не верю. Теперь уже не верю. Ты должна понять, что если мы… если наш брак… – Он запнулся. – Я этого не вынесу. Да поможет мне Господь, я больше и часа не вынесу без тебя.

– И я без тебя, – прошептала я, утонув в его объятиях.

И, очутившись наконец под защитой его рук, я поклялась себе, что с этого дня ничто и никогда больше нас не разлучит.

* * *

Конец лета мы провели в Сполето и уехали, лишь когда побурели листья на дубах и задули умбрийские ветры. В середине октября мы вместе с Джоффре вернулись в Рим и вступили в город, сопровождаемые пением труб и кривляньем уличных актеров, которые встретили нас у ворот и проводили до палаццо. Здесь нас ожидал папочка, облаченный в светское одеяние из черного испанского бархата. За то время, что я его не видела, он похудел и нездоровый румянец сошел с его лица. В его свите я приметила поразительно красивую молодую женщину в ярко-розовом атласе и выставленных напоказ драгоценностях. И едва сдержала улыбку: это была почти еще одна ла Фарнезе, что и объясняло улучшение внешнего вида отца.

Мы не провели дома и недели, как пришли новости. Людовик Французский, войдя в Италию, соединился с Чезаре, одержал сокрушительную победу над Ломбардией и завоевал Милан. Этот северный город, жемчужина владений Сфорца, распахнул ворота перед захватчиками. Смещенный с трона и лишенный союзников, Лодовико Моро вместе с кардиналом Асканио Сфорца бежал в Тироль и отдался на сомнительную милость монарха Габсбургской империи.

Милан теперь принадлежал французам, и мой брат проехал рядом с королем Людовиком сквозь ликующие толпы бывших подданных Лодовико Моро.

Альфонсо побледнел, прочтя доклад неаполитанских послов. Представители князьков из близлежащих владений поспешили засвидетельствовать почтение Людовику как своему новому господину.

– Проявив прискорбное отсутствие чести или дальновидности, – заметил Альфонсо, комкая доклады и швыряя их в огонь. – Неужели они не понимают, какие это будет иметь последствия? Что может остановить Чезаре, который, отведав яблочка, наверняка решит захватить и все дерево?

– Папочка обещал нам, что он не тронет Неаполь, – сказала я со своего стула, на котором сидела в неловкой позе, широко расставив ноги: мой живот за последний месяц увеличился в два раза.

Я чувствовала себя неуклюжей, тяжелой, как бревно, напитавшееся водой. Усталость почти постоянно одолевала меня, и все мои мысли были о предстоящих родах. Я хотела одного – чтобы воцарился мир, хотя и понимала: ничто не может повлиять на амбиции Чезаре.

– Италия не должна находиться под властью одного человека, – принялся объяснять Альфонсо, из-за чего я с тревогой посмотрела на наших слуг поодаль. – Это трусливо – я уже не говорю о том, что несправедливо, – раздавать города-государства, как призы на рыцарском турнире. Почему его святейшество не понимает этого? Если дальше так пойдет, то он позволит твоему брату стать новым императором. Он уже заявляет, что, поскольку знать Романьи отказывается платить папскую десятину, города-государства Имола, Форли, Фаэнца, Урбино и Пезаро, принадлежащий твоему бывшему мужу, утрачивают свои права. Чезаре направляется туда, чтобы провести это решение в жизнь.

– Да, – пробормотала я. По вине моей семьи в наши отношения с мужем вновь вернулась ненавистная мне напряженность. – Но может быть, его там не ждут военные успехи. Разве графиня Катерина Сфорца, племянница Лодовико Моро, которая правит в Имоле и Форли, не ответила, что для ее смещения потребуется нечто большее, чем испанский бастард?

– Она хотя бы проявляет мужество, которого лишены другие. – Мой муж принялся мерить шагами комнату. – Романья – это выход на Апеннины и в порт Равенны. Неужели твой отец хочет выделить земли для королевства Чезаре из территорий Святого Петра?

На сей раз я не смогла сдержаться:

– Если, как ты говоришь, Романья – часть территорий Святого Петра, то она подпадает под власть папы римского, хотя знать Романьи и не признает этого. В таком случае Чезаре только вернет то, что и без того нам принадлежит.

Еще не успев закончить, я пожалела о сказанном. Мой муж помолчал, глядя на меня так, будто я сказала что-то непристойное.

– Нам? Борджиа не наследуют ключи от королевства. Его святейшество может украшать собой папский престол как назначенный наместник на земле, но, когда он умрет – дай Бог ему долгих лет, – земные владения Господа потомству твоего отца не перейдут.

Я нахмурилась: мне не понравилось, что он так убежденно это сказал. Хотя по существу Альфонсо прав. Священный престол не передается по наследству. И хотя папочка и предпринял немалые усилия, чтобы успокоить Альфонсо, мой муж, казалось, был настолько уверен в склонности Борджиа к предательству, что я в тот момент приняла как факт: раскол между моим мужем и моей семьей, судя по всему, преодолеть невозможно. Альфонсо тревожился, несмотря на полученный им недавно в управление Непи. Явно не нашел он утешения и в возвращении Санчи, которая поселилась с Джоффре в палаццо, освобожденном беглым кардиналом Сфорца.

Больше я ничего не сказала. Первого ноября все тревоги такого рода были изгнаны началом мучительных схваток. Паника обуяла домочадцев, мои дамы носились по дому так, словно мы не готовились к этому часу много месяцев, но вся шумиха оказалась впустую. Всего через несколько часов на свет появился наш сын.

Альфонсо пришел посмотреть на меня. Он взял на руки плачущего младенца, и в его глазах заблестели слезы.

– Он такой красивый. Как ты.

Я вздохнула. Хотя роды и были короткими, они вымотали меня и разбудили дремлющие воспоминания о других родах, не привлекших ничьего внимания, и о ребенке, чье отсутствие я уже начала воспринимать как должное. Уже почти год я не посещала первого сына, и, глядя сейчас на Альфонсо, которого при виде нашего новорожденного ребенка, казалось, охватил благоговейный трепет, я с трудом удержалась, чтобы не признаться ему.

– Назовем его Родриго, в честь твоего отца? – предложил Альфонсо. – Как ты к этому относишься, amore?

Он пытался загладить свою вину после недавнего спора и так обрадовался сыну, что сделал этот шаг мне навстречу.

– Да, – кивнула я, проглотив признание.

Сейчас не время. Позднее, когда мы переживем несколько трудных первых месяцев, я ему скажу.

Папочка был в восторге. Он попросил принести ребенка к нему в Ватикан и там стал ходить по коридорам с тезкой на руках, приветствуя посланников и епископов, а маленький Родриго срыгивал свой обед. Крещение, организованное папочкой, было роскошным чуть ли не до неприличия.

Я не могла присутствовать на церемонии в Сикстинской капелле: приходилось ждать сорок дней, по прошествии которых роженица получала благословение и считалась очищенной. Альфонсо рассказал мне, как капитан папской гвардии Сервиллон отнес Родриго, закутанного в горностаевый мех, к серебряной купели, и мой сын там вел себя неожиданно тихо, пока его кропили водой. Но потом он заревел, нарушив торжественность церемонии, и Альфонсо бросился к сыну. Однако на выручку нашему ребенку первым пришел папочка – на ком было не меньше горностаевых мехов, чем на внуке, – и взял ребенка на руки. Родриго тут же замолчал, словно признавая власть человека, держащего его.

Альфонсо пытался выставить все это в забавном свете («Он уже в большей степени Борджиа, чем мой сын»), но я слышала натянутость его голоса, невысказанное сожаление о том, что он нарек ребенка в честь моего отца. И опять я почувствовала неловкость. Собственнические замашки папочки должны были бы успокоить Альфонсо. Он принес моему отцу внука, а для Борджиа на первом месте всегда стояла семья.

И хотя Альфонсо в это не верил, я не сомневалась: отныне мы в безопасности.

Неделю спустя в Рим, как одинокий волк, проскользнул Чезаре.

* * *

К тому времени я официально еще не прошла обряда очищения, поэтому мое появление на обеде в ватиканских покоях папочки в узком кругу избранных гостей было строго конфиденциальным. На обед подали жареного фазана, подсахаренную курицу и копченое мясо кабана. В разгар трапезы кардиналы поднесли мне два чеканных серебряных блюда с двумя сотнями дукатов, где каждая монетка была искусно завернута в цветную фольгу на манер конфеток.

– Мы подарим это от имени нашего сына сиротскому приюту при монастыре Сан-Систо, – объявила я.

Альфонсо рядом со мной поднял кубок.

– Тост за мою жену, – сказал он, приглашая остальных.

Кардиналы при этом выглядели хмуро: они желали, чтобы за их подарок я была в долгу перед ними, и не хотели, чтобы он пошел на благотворительность.

Звякнули кубки в свете канделябров: в дверях появился мой брат, облаченный в черное. Его медные волосы ниспадали на плечи, на лице была маска, под которой легко угадывалось его лицо. Появление его потрясло всех: по гостям пробежала волна движения, мужчины бледнели, женщины хотя и пугались, но при этом, казалось, распускались, как бутоны под полуночным солнцем.

А папочка будто и не заметил сына. Чезаре стоял, прислонившись к дверному косяку и скрестив руки на груди, слуги на цыпочках обходили его, освобождали тарелки, счищали крошки со скатертей. Гости поспешно закончили трапезу и бросились врассыпную, как олени, почуявшие неподалеку хищника.

Я ловила себя на том, что поворачиваюсь к Чезаре, разглядываю его складную фигуру, беззаботную позу, скрытую улыбку, с которой он смотрел на гостей, спешащих покинуть зал. Он доволен, подумала я, ибо удовлетворил все свои амбиции. Меньше чем за два года, прошедшие после смерти Хуана, вырос из кардиналов до советника папы римского и завоевателя Милана. И хотя он уже, вероятно, заметил меня за столом и знал, что я родила ребенка, но виду не подавал.

Альфонсо взял меня за руку. Я поцеловала папочку в щеку, и он пробормотал:

– Farfallina, у тебя усталый вид. Завтра я приостановлю правило сорока дней, так что ты сможешь пройти обряд очищения.

Я кивнула. Держа мужа за руку, я подошла к порогу и остановилась возле брата. Он наконец повернулся ко мне и кивнул, изображая поклон. Его кошачьи глаза сверкали под маской. Я открыла было рот, собираясь поздравить его с возвращением, женитьбой и победой над Миланом, а также с грядущими успехами в Романье, но Альфонсо сильнее сжал мои пальцы и вывел из зала.

– Ни слова, – шепнул он мне в ухо. – Ты его не видела. Не сегодня.

– Не видела? Но он же был там!

И в этот момент дверь за нами захлопнулась. Сердито посмотрев на Альфонсо, я выдернула руку и широко зашагала по коридору. Юбка путалась у меня в ногах.

– Ты мог бы позволить нам поговорить минутку, – сказала я, когда он догнал меня. – Он мой брат, я заслуживаю возможности…

– Если бы он хотел поговорить с тобой, – прервал меня Альфонсо, – если бы этого хотел твой отец, ты не думаешь, что они попросили бы нас остаться?

Я нахмурилась, пытаясь придумать ответ, но его печальный взгляд смягчил мою злость. Альфонсо был прав: папочка вообще никак не прореагировал на появление Чезаре.

– Им, наверное, нужно многое обсудить, – услышала я свой голос. Это объяснение даже мне показалось слабым. – Ведь Чезаре предстоит кампания в Романье.

– Да, – мрачно подтвердил Альфонсо. – Теперь они будут делить между собой весь мир.