13 апреля 1943 года некий польский писатель по фамилии Гетль (знали немцы, кому доверить) сделал по радио сенсационное заявление: недалеко от Смоленска, в лесу, обнаружены могилы расстрелянных русскими польских офицеров. А 17 апреля «возмущенные зверством комиссаров и евреев» немцы обратились со специальной нотой в Международный Красный Крест. Создатели газовых камер и крематориев потребовали расследовать «советские злодеяния». В поведение немцев не было ничего странного, оно представляется даже вполне естественным: им необходимо было отвлечь внимание мира от собственных злодеяний, о которых к этому времени стало известно достаточно много, и попытаться вбить если не клин, то хотя бы клинышек в отношения участников антигитлеровской коалиции.

Но просто бросается в глаза: день в день с германским правительством в Международный Красный Крест с аналогичной просьбой обратилось из Лондона польское правительство. Оно-то о чьих интересах радело? Ну, предположим, зная о трагической судьбе пленных красноармейцев в Польше, польские министры допускали, что в Советском Союзе не стали церемониться с их пленными офицерами. Однако неужто у них не было других форм выражения своего беспокойства о судьбе соотечественников? Если принять во внимание, что министры-эмигранты не сомневались в том, что именно они будут возглавлять послевоенную Польшу, то вполне могли бы и отложить публичное выяснение отношений с Советским Союзом до победы над общим врагом.

Радели польские деятели о своих антисоветских интересах, это понятно. Но все-таки в международной практике не принято было столь откровенно пакостить союзникам. Это-то паны без сомнения понимали. Так почему же решились поддержать фашистов? Такой из ряда вон выходящий в союзнических отношениях поступок одной лишь давней неприязнью к России объяснить невозможно. А дело в том, что правящая верхушка Польши не рассматривала СССР в качестве своего союзника. Это представляется совершенно невозможным – однако это так! И это не умозрительный вывод историков, основанный на анализе польской политики в те годы. Этому невероятному факту есть прямые доказательства.

На подписание 30 июля 1941 года советско-польского пакта, что предложило сделать Советское правительство, поляки пошли под давлением англичан. Выкаблучивались, выпендривались паны до тех пор, пока А. Иден, английский министр иностранных дел, на них не цыкнул: «Хотите, господа, или не хотите, а договор должен быть подписан». Пришлось подписывать. Но политическая и военная необходимость показать врагу советско-польское единство даже после получения взбучки дошла не до всех панов. Три гордых пана, числившихся в министрах, ушли в отставку. А некий господин Рачкевич, считавшийся президентом Польши, отказался ратифицировать договор. Ну, этому уже по-военному кратко объяснил сам генерал: а и не подписывай, твоя подпись не больно и нужна. Поделикатнее, конечно. Но для самого В. Сикорского подписанный из-под английской палки договор и Декларация о дружбе и взаимной помощи, подписанная им в Москве, не имели обязательной силы. Об этом он прямо написал в инструкции, направленной руководству Армии Крайовой: «Заключенные с ними (имеются ввиду «Советы» – авт.) политические и военные соглашения привели, формально, к дружественным, союзническим отношениям между двумя государствами». Формально, и только! Не считало польское правительство Советский Союз своим действующим союзником, поэтому и с его интересами не считало себя обязанным считаться. Вот потому и солидаризировалось с германским правительством. Ларчики, как известно, иногда открываются очень просто…

(Кстати, в антисоветскую кампанию немедленно включились и средства массовой информации наших союзников – США и Англии. Так, например, газета «Манчестер гардиан» 1 мая 1943 года осудила возмущение Советского правительства действиями поляков: ведь «польское правительство намеревалось улучшить, а не ухудшить польско-советские отношения». Читателям внушалась незатейливая мысль: если Советскому правительству нечего скрывать, то оно должно послать своих представителей для участия в работе Международной комиссии на оккупированную врагом территорию. Сытый голодного не понимал… Или делал вид?..)

На Тегеранской конференции Ф. Рузвельт и У Черчилль попытались побудить И. Сталина восстановить отношения с польским правительством, не дав при этом оценки действиям последнего против СССР. Тогда оценку дал им И. Сталин: «Мы порвали отношения с этим правительством не из-за каких-либо наших капризов, а потому что польское правительство присоединилось к Гитлеру в его клевете на Советский Союз… Какие у нас могут быть гарантии в том, что эмигрантское польское правительство в Лондоне снова не сделает то же самое? Мы хотели бы иметь гарантию в том, что агенты польского правительства не будут убивать партизан, что эмигрантское правительство будет действительно призывать к борьбе против немцев, а не заниматься устройством каких-либо махинаций.» (Я хочу позволить себе здесь отступление личного и совсем нелирического свойства: через несколько месяцев после окончания войны мой дядя, двадцатилетний младший сержант Красной Армии, возвращался в Союз. На какой-то польской станции он вышел из вагона прогуляться и был ранен в ногу поляком, ногу дяде отняли… – авт.)

На махинации, как показало время, польские правители оказались большими мастаками. Пытаясь утвердить свою власть в Варшаве до вступления в нее войск Красной Армии, лондонское правительство дало указание командованию Армии Крайовой поднять в столице восстание. Столь важное решение военного характера было принято без предварительной договоренности с Советским правительством, Верховным командованием Красной Армии, войска которой в июле 1944 года, хотя и находились на правом берегу Вислы, не были готовы к немедленному форсированию водной преграды. В 150 тысяч жизней варшавян обошлась политическая авантюра жаждавших власти антисоветчиков. Но все эти десятилетия и в Польше и на Западе находится много желающих возложить ответственность за гибель повстанцев на Советский Союз. Да, наловчились наши братья валить с больной головы на здоровую…

То обстоятельство, что польские политиканы подхватили, к тому же весьма оперативно, измышления немцев, в какой-то мере укрепило их пропагандистские позиции, но, естественно, не избавило от необходимости подготовиться к проверке захоронения представителями «международной комиссии». И надо отдать гитлеровцам должное: они многое сделали для того, чтобы убедить мировое общественное мнение в том, что их собственное преступление – дело рук большевиков, что оно совершено в 1940 году, то есть до начала оккупации советской территории. Многое, да ведь шила в мешке не спрячешь…

Тогда, весной 1943 года, немцы публично заявили, что на могилы поляков им якобы указал местный житель. Проверив его показания, 18 февраля чины местной немецкой полевой полиции сообщили об обнаруженных могилах, как говорится, по инстанции. И вроде бы сразу же поступил приказ начать их раскопки.

Однако еще в марте 1942 года – и этот факт никто не оспаривает – на могилы наткнулись поляки, служившие в немецкой армии. (Были и такие. Их сегодня пытаются представить всего лишь жертвами незаконной мобилизации, проведенной немцами. И было их не так уж и мало: только к нам в плен попало 60 тысяч человек. А воевало на советско-германском фронте не менее 100 тысяч польских солдат и офицеров. К сожалению, и об этой страничке из польской истории в Советском Союзе упоминать было не принято.) О своей находке они сообщили командованию. Однако немцы к ней не проявили никакого интереса. Почему? Да, скорее всего, тогда «наверху» еще никто не считал, что есть необходимость использовать расстрел поляков в своих интересах.

А был ли русский «доброхот», который сообщил о «чудовищном преступлении Советов» не в те дни, когда все враги Советской власти упивались немецкими победами, а после того, как германская армия потерпела жесточайшее поражение под Сталинградом? Странный информатор, неправда ли? Когда за свою информацию мог получить от немцев какую-нибудь награду, молчал, а когда появилась необходимость задуматься о том, что за сотрудничество с оккупантами придется отвечать, пошел в гестапо. Автор книги «Катынь» Ю. Мацкевич даже воспроизводит текст беседы с ним.

Разговор, якобы, состоялся в те дни, когда «Нюренбергскому трибуналу предстояло заняться катынским преступлением». Однако тогда Ю. Мацкевич не только никак не помог недавним союзникам обвинить (а желание такое у них было) Советский Союз в смерти поляков. Но даже и позже утверждал, что и «сейчас (это в разгар холодной войны – авт.), когда я это пишу, я не могу сказать, где и при каких обстоятельствах я встретился с Иваном Кривозерцевым». Обстановка, де, в Европе не та, объясняет причины такой таинственности автор. Да ведь И. Кривозерцев то ли повесился, то ли его убили, то ли своей смертью умер в Лондоне вскоре после войны, так какой же покойнику можно принести вред?

Покойнику нельзя, но некоторый урон антисоветской кампании можно. Обстоятельства смерти И. Кривозерцева окружены таким же туманом, каким пан Мацкевич окружает свою встречу с ним. В некоторых публикациях говорится, что польская военная разведка сделала запрос английскому правительству о судьбе И. Кривозерцева и получила ответ, что он повесился в Лондоне в 1947 году. Мне трудно себе представить, чтобы руководство подразделения одного из польских ведомств (скорее всего, военная разведка – это управление в министерстве обороны Польши) могло обратиться к правительству иностранного государства с какой-либо просьбой, тем более интересоваться у него судьбой гражданина третьего государства.

Так что «разъяснения» английского правительства, вероятно, – чьи-то домыслы. Но остается фактом, что немецкий прислужник вскоре после войны исчез. Ю. Мацкевич мог знать, где живет, чем занимается или когда и при каких обстоятельствах умер И. Кривозерцев, а мог и ничего не знать. И судя по тому, как он описывает свою встречу с Кривозерцевым, он о его местонахождении в 1946 году не имел точных сведений, а, возможно, вообще не имел никакого представления о послевоенной судьбе гестаповского свидетеля. В этих случаях указывать время встречи, ее место было бы очень опрометчиво. Напиши, например, Ю. Мацкевич, что он встречался с Ю. Кривозерцевым в Гамбурге 20 июня 1946 года, а кто-то, прочитав о таком, скажет, что он сам лично весь июнь 1946 года пил с этим И. Кривозерцевым пиво в Ливерпуле, или, того похлеще, выписывал свидетельство о его смерти в декабре 1945 года. Пришлось бы тогда пану Мацкевичу объяснять, каким образом ему удалось встретиться с покойником? Это было бы потруднее, чем вытащить из болота бегемота. Вот автор «Катыни» и почел за благо умолчать о важных деталях. Такое предположение допустимо? Мне кажется, вполне.

И. Кривозерцев – действительно катынский житель. Он упоминается и в изданных Германским информационным бюро по заказу германского МИДа «Официальных материалах по делу массового катынского убийства», и в Сообщении Комиссии Н. Бурденко. На той тайной встрече, о которой Ю. Мацкевич и спустя десятилетия ничего сказать не мог, И. Кривозерцев, по уверению автора, объяснил ему, почему до февраля 1943 года он молчал, и почему пошел к немцам в начале февраля. Оказывается, он все время немецкой оккупации «даже не вспоминал о жутком убийстве польских офицеров». А «с начала 1943 года немецкий террор смягчился. В Смоленске появились немецкие газеты на русском языке». И как-то в одной из газет И. Кривозерцев прочитал, что «в Советском Союзе создается польская армия, но генерал Сикорский не может отыскать своих офицеров». Тут И. Кривозерцев сразу вспомнил о расстрелянных поляках и «пошел в канцелярию немецкой тайной полиции». А кому же еще он мог объяснить, где польскому генералу следует искать своих офицеров?!

В этой простенькой истории есть, как и во всех «доказательствах» советской вины за расстрел поляков, нестыковочки. К февралю 1943 года польская армия в СССР была уже сформирована – укомплектована, обута, одета, вооружена. И еще за полгода до того, как И. Кривозерцев вдруг «вспомнил» о могилах поляков, выведена ее командованием в Иран, в котором поляки намеревались задержаться надолго, рассчитывая с помощью англичан сменить находившиеся там советские войска. Убежден, если бы сейчас удалось собрать все февральские номера всех газет, которые немцы выпускали на оккупированных территориях, мы не нашли бы в них никакой информации о сетованиях польского генерала. Гитлеровцы все-таки выпускали газеты, а не ежегодные альманахи. А главное, не были геббельсовские пропагандисты такими идиотами, чтобы рассказывать советским гражданам о том, что в тылу их государства создаются, пусть с осложнениями, новые силы сопротивления немцам!

А утверждение И. Кривозерцева о том, что о расстреле поляков весной 1940 года ему напомнила заметка в газете, которую оккупанты стали выпускать в начале 1943 года, – это уже прямая ложь. Выпуск газет на захваченных территориях немцы начинали, скорее всего, тогда, когда приходили к выводу, что обстановка на оккупированной ими территории достаточно стабилизировалась, то есть задолго до своего поражения в Сталинграде. Смоленск не был исключением из этого правила. В распоряжение Специальной Комиссии была предоставлена газета «Новый путь», которую немцы выпускали в Смоленске. Членов комиссии она заинтересовала публикацией обращения к населению лейтенанта полевой полиции Фосса с призывом дать за вознаграждение «данные про массовое убийство большевиками» польских офицеров и священников. Нам же эта газета интересна номером. Полицейский призыв был опубликован 6 мая 1943 года в газете под № 35(157). Даже люди, не имеющие никакого представления о том, как «делаются» газеты и журналы, знают, что первые цифры – это порядковый номер издания за текущий год, а цифры в скобках – это общее количество номеров газеты или журнала, вышедших в свет. Периодичность фашистской газетенки по этим цифрам установить затруднительно, похоже, она выходила два раза в неделю. Но ясно, что, по крайней мере, со второй половины 1942 года немцы свой «Новый путь» уже издавали. Так что кто-то из этих двух разоблачителей большевистских злодеяний, то ли И. Кривозерцев, то ли пан Ю. Мацкевич, как всегда и как и все клеветники, лжет. «Номер» со случайным, под влиянием прочтения заметки в новой газете, просветлением памяти у И. Кривозерцева, как видим, не проходит. Между тем, показания лжеца И. Кривозерцева занимают важное место в «доказательствах» всех, начиная со времен И. Геббельса, клеветников.

Кстати сказать, утверждения пана Ю. Мацкевича об обнаружении немцами могил совершенно не совпадает с версией, предложенной первоначально самими гитлеровцами. В одной из директив Геббельса обстоятельства обнаружения могил излагаются так: «…случайно обер-лейтенант полевой полиции группы армий «Центр» догадался о том, что там, по-видимому, лежат горы трупов…» До чего проницательным был этот безымянный обер-лейтенант! Летом и осенью 1941 года никто из немцев, проходивших службу в нескольких десятках метрах от места расстрела, ни о чем не догадался. И весной, а затем и летом 1942 года смекалистых среди них тоже не нашлось. А зимой 1943 года, когда могилы были заметены снегом, нашелся провидец. Как же это он сквозь снег могилы-то увидел? Да по двум крестам, сообщается в директиве министра пропаганды, поставленным теми самыми поляками, что в 1942 году обнаружили могилы. Что же получается? А то, что полицейский аноним «догадался о горах трупов» крайне своевременно, а поляки пришли к немцам со своим «открытием», когда оно им в качестве заготовки для пропагандистской кухни еще не требовалось. И, конечно, лопается версия, согласно которой на могилы им указал И. Кривозерцев. С версиями у подчиненных министра пропаганды вышел явный перебор и потому концы с концами никак не сходятся.

Несомненно, гитлеровское руководство, как сейчас модно говорить, раскручивать «по-деловому» тему «катынского расстрела» весной 1943 года подтолкнуло сокрушительное поражение немецких войск под Сталинградом. В работу включился сам Геббельс. Как известно, он был большим любителем давать всевозможные указания, рекомендации, советы. Он давал их даже обожаемому фюреру. А уж оставить без внимания подготовку столь важной для фашистов провокации, как обвинение Советского государства в собственном преступлении, без личных указаний он, конечно, никак не мог. К сожалению для всех антисоветчиков, эти указания сохранились. Впрочем, их это обстоятельство, кажется, совершенно не волнует. А, может, они просто делают такой вид при постыдной игре с фактами? Но уж вид, что документы им не известны, делают – это точно, демонстративно игнорируя их существование. Оставленный лично Геббельсом след в этой гнусной пропагандистской кампании можно не замечать только при большом-большом желании. Документы гитлеровского министерства просвещения и пропаганды сохранились. В советское время они находились в Центральном Государственном архиве СССР, да и сегодня, может быть, лежат на тех же полках. Однако инструкции Геббельса – «Директивы господина министра», данные им своим подчиненным в апреле 1943 года, – даже не надо искать в архиве. Их еще в конце 1990 года опубликовал «Военно-исторический журнал».

«Директивы…» писались с учетом того, что сотрудники министерства, привлеченные к пропагандистской акции, не должны знать правды, за исключением, тех, кто принимал участие в провокации, находясь непосредственно в Катыни. И хотя «Директивы…» нашпигованы фашистской риторикой, как салями салом, – это деловой документ, своего рода методические указания. Геббельс чрезвычайно обстоятельно разъясняет подчиненным, что они должны делать, как делать и почему должны поступать именно так, а не иначе, о чем можно, а о чем нежелательно и даже нельзя писать в газетах и говорить по радио. И так как, напомню, это деловой документ, предназначенный для своих, Геббельс в указаниях довольно откровенен, порою просто циничен: «По отношению к англичанам мы нахально скажем: «Не врите столько, Красный Крест уже на пути в Катынь». Действительно, так заявлять – нахальность: руководители Красного Креста 17 апреля, в день, когда министр пропаганды давал эти указания, еще не ответили Германии на ее предложение. Что совсем не мешало Геббельсу в той же самой «Директиве…» указывать: «…нужно сказать следующее: «Это не пропагандистская битва, а фанатичная жажда правды».

Шеф гитлеровской пропаганды посчитал необходимым обратить внимание сотрудников министерства: «… фюрер придает значение тому, чтобы еврейский вопрос был связан с Катынским делом». Это, разумеется, принципиальная установка. Но министр и о частностях не забывает: «Вообще нам нужно чаще говорить о 17-18-летних прапорщиках, которые перед расстрелом просили разрешить послать домой письмо и т. д., т. к. это действует особенно потрясающе». Может быть, и просили. Геббельсу это могло быть известно.

Особенно откровенен Геббельс на конференции (это что-то вроде совещания), состоявшейся 17 апреля. В отчете о ней сообщается: «…министр подчеркивает, что катынское дело приняло такой размах, которого он не ожидал. Если бы мы теперь продолжали работать исключительно умело и точно, придерживаясь принципов, которые определены здесь на конференции, если бы далее позаботились о том, чтобы никто не выходил вон из ряда, то можно было бы надеяться, что нам удастся катынским делом внести довольно большой раскол во фронт противника…». Обращает на себя внимание его распоряжение: «Немецкие офицеры, которые возьмут на себя руководство, должны быть исключительно политически подготовленными и опытными людьми, которые могут действовать ловко и уверенно. Такими же должны быть и журналисты, которые будут при этом присутствовать. Министр, между прочим, считает, чтобы присутствовал кто-нибудь из круга министерской конференции, чтобы в случае возможного нежелательного для нас оборота дела можно было соответствующим образом вмешаться. Некоторые наши люди должны быть там раньше, чтобы во время прибытия Красного Креста все было подготовлено и чтобы при раскопках не натолкнулись бы на вещи, которые не соответствуют нашей линии. Целесообразно было бы избрать одного человека от нас и одного от ОКБ, которые уже теперь подготовили бы в Катыни своего рода поминутную программу».

Много вопросов вызывают только эти указания шефа гитлеровской пропаганды. Скажем, было бы вполне естественным требование Геббельса прикомандировать к Международной комиссии хорошо воспитанных и знающих иностранные языки офицеров. Но зачем для сопровождения специалистов по судебной медицине необходимо подбирать ловких людей с исключительной политической подготовкой? И какие такие вещи, которые не соответствовали «немецкой линии», могли увидеть иностранцы в могилах поляков? Как вообще что-то в могилах могло не соответствовать «линии», если люди в них захоронены за год с лишним до начала войны, то есть, если немцы не имели к ним ни малейшего отношения?

Ответы напрашиваются сами собой. Геббельс явно опасался, что при вскрытии могил члены Международной комиссии или каких-то делегаций, которые немцы планировали направлять в Катынь, обнаружат что-либо (а так и вышло – с пулями, с идентификацией тел), опровергающее их утверждение о расстреле поляков по приказу советских властей. Конечно, это не прямое, а лишь косвенное, но очень убедительное свидетельство виновности фашистов в расстреле поляков. Но все послевоенные пособники Геббельса – американские сенаторы, английские парламентарии, польские и советские, а ныне российские ученые мужи и дамы, все эти Горбачевы, ельцины, фалины, «демократические» журналисты и прочая антисоветская и русофобствующая публика – начисто игнорируют это доказательство преступления фашистов. Да что там косвенные свидетельства, они и более убедительные доказательства виновности немцев не признают! Их немало нашла Специальная Комиссия и о них речь, как и о других, пойдет ниже, а пока вернемся в 1943 год.

Руководство Международного Красного Креста предложило советскому правительству направить своих представителей в Катынь. Но оно решительно отвергло предложение о каких-либо контактах с оккупантами. После этого и МКК отказался послать в Катынь свою делегацию.

Немцы не растерялись и очень быстро создали собственную «международную комиссия». Антисоветчики обычно представляют ее весьма авторитетной комиссией, состоявшей из профессоров судебной медицины и криминологии европейских университетов, а также других представителей науки. Верно, но для полной ясности необходимо уточнить: все 12 её членов, кроме одного, были гражданами завоеванных государств или стран-сателлитов Германии, а во главе стоял в буквально смысле слова свой человек – проф. Г. Бутц, немец, гражданин Германии. Он же и написал потом заключение комиссии, которое ее члены подписали не в Катыни, не в Смоленске, а на каком-то военном аэродроме, на котором самолет с членами комиссии сделал промежуточную посадку по пути в Берлин.

Комиссия экспертов прибыла в Катынь по крайней мере через месяц после того, как немцы стали готовить могилы к осмотру их иностранными комиссиями и делегациями. Точная дата неизвестна, но в «Директиве господина министра от 6 апреля 1943 г.» говорится: «Там работает сейчас известный химик из Кенигсберга…» Как можно понять из текста «Директивы…», к этому времени часть могил была уже вскрыта. Так что время у гитлеровцев подготовиться к приему гостей было.

«Международная комиссия» находилась в Катыни с 28 по 30 апреля и за это время «исследовала все трупы (комиссия указывает точное количество – 982 трупа), которые были эксгумированы до ее прибытия». За два рабочих дня несколько судебных медиков провели патологоанатомическое исследование почти тысячи трупов! Какой-то немыслимый профессиональный подвиг! Конечно, немыслимый. И его никто не совершал. Уже из следующей фразы отчета видно, что специалисты с европейскими именами к этим исследованиям имели, как говорится, весьма касательное отношение: «Их (трупов) патологоанатомическое исследование в большинстве случаев было выполнено доктором Бутцем и его сотрудниками». Любопытный, конечно, факт, но еще любопытнее заключение судебных медиков, подписанное не на основании обследования трупов – им всего-то девять тел показали, а на основе… Но я лучше процитирую заключение: «Из показаний свидетелей и судя по письмам, дневникам, газетам и т. д., найденным на трупах, следует, что расстрелы происходили в марте и апреле 1940 года». Профессора судебной медицины европейских университетов устанавливают время смерти не по состоянию трупов, а по обнаруженным на них бумажкам! Если бы куры в европейских странах умели читать, они передохли бы от смеха. Но куры не читают, а читавшие и читающие этот более чем странный документ европейцы, а вместе с ними обитатели других континентов находят вполне естественным столь противоестественный для судебно-медицинских экспертов способ установления времени смерти.

Создали немцы и еще одну комиссию, состоявшую исключительно из поляков, – Техническую комиссию Польского Красного Креста. О целях ее создания и условиях работы на совещании в министерстве пропаганды совершенно определенно высказался некий майор Бальцер. А Геббельс облек его предложения в форму собственной директивы. Идентификация тел, по мнению этого майора, должна быть проведена в пропагандистских целях, а для этого следует «привлечь членов польского Красного Креста под немецким контролем». Однако поначалу поддержавший предложение майора о необходимости идентификации тел, Геббельс через десять дней пошел на попятную: «Вообще работы по раскопке и идентификации должны по возможности проводиться по мере надобности только тогда, когда туда прибывает какая-нибудь комиссия». Что случилось? Да то, чего Геббельс и опасался. Стали обнаруживаться «вещи», которые не соответствовали немецкой линии. Выяснилось, например, что среди убитых не все офицеры, а некоторые офицеры – евреи по национальности. Это обстоятельство не укладывалось «в линию» о расстреле поляков по приказу евреев. Что, одни евреи расстреливали других? Разумеется, «при фанатичной жажде правды» Геббельсу не составляло большого труда найти подходящее объяснение. Тем не менее, такие несовпадения с «линией», вероятно, воспринимались министром, как совершенно нежелательные. Русскую пословицу «от греха подальше» он, скорее всего, не знал, но поступил вполне предусмотрительно.

Стоит ли сомневаться, что поляки в Катыни могли делать только то, что им позволяли немцы? Между тем, польский профессор Ч. Мадайчик, автор «Катынской драмы», ссылаясь на члена этой комиссии М. Водзиньского, ассистента Института судебной медицины в Кракове, ничуть не смущаясь, утверждает, что «деятельность группы проходила под наблюдением немцев, но она работала без ограничений».

У пана профессора, надо отметить, весьма своеобразное представление о том, что такое работа без ограничений. Что и подтверждает сохранившейся отчет о деятельности Технической комиссии, написанный сразу после окончания работ ее руководителем К. Скаржиньским. В нем, в частности, объясняется, чем занимались члены этой комиссии: «Рабочие разрезали все карманы, извлекая содержимое, вручая все найденные документы членам ПКК. Как документы, так и найденные предметы вкладывались в конверты, носящие очередной номер, причем тот же номер, выбитый на металлической пластинке, прикреплялся к трупу… Члены комиссии, занятые поисками документов, не имели права их просмотра и сортировки. Они обязаны были только упаковывать».

Из дальнейшего текста справки К. Скаржиньского следует, что членам Технической комиссии давали потом просматривать лишь паспорта, а «…дневники, воинские приказы, некоторые письма и т. п. забирались германскими властями для перевода на немецкий язык. Все ли они были возвращены и вложены в соответствующие конверты, комиссия утверждать не может». Но сотрудники секретариата тайной полиции даже не позволили полякам вкладывать в эти конверты очищенные от грязи документы. «Эту операцию выполняли немцы», сообщает автор отчета… Своеобразное все-таки у пана профессора Ч. Мадайчика представление о том, что такое работать без ограничений…

Работавшие «без ограничений» члены Технической комиссии подтвердили обвинения геббельсовской пропаганды. Однако они были не первыми поляками, которых немцы привезли в Катынь. 10 апреля, то есть до объявления по радио об обнаружении могил, немцы доставили в Катынский лес неких докторов К. Ожеховского и Э. Гродзского, какого-то пана К. Пороховика и нескольких других панов. Зачем немцы привезли в Катынь этих панов, не совсем понятно. Может, они чем-то заслужили особое доверие фашистов? И после нужного немцам заявления, которое сделают паны, другим полякам, которых предполагалось привозить в Катынь, ничего другого не останется, как вторить соотечественникам? Как мы знаем, Геббельс допускал возможность отклонений от немецкой «линии» и требовал от подчиненных принять меры к тому, чтобы это не произошло. Панам дали возможность посмотреть могилы, показали документы, письма, дневники. После чего они и сделали то, что требовалось немцам: уверенно заявили, что убийство офицеров произошло не позднее апреля 1940 года.

Через неделю немцы привезли в Катынь еще одну группу поляков. Эти тоже сказали, что «массовое убийство могло быть совершено не позднее весны 1940 г.». Для нас это заявление интересно тем, что его сделали члены делегации, часть которых, как пишет Ю. Мацкевич, «осталась и приняла участие в работе по извлечению и опознанию трупов». Иными словами, какая-то часть членов Технической комиссии Польского Красного Креста в начале определила дату смерти соотечественников, а потом уже приняла участие в работе по извлечению их тел из могил для установления времени расстрела. То есть до патологоанатомической экспертизы, проводимой, напомню, немецкими специалистами. Получается, что поляки, казалось бы, самые заинтересованные в объективности люди, по-существу без проверки согласились с утверждением гитлеровцев. Впрочем, если европейские светила не постеснялись сделать свои выводы, не проведя необходимых медицинских исследований, то чего же ждать от членов какой-то Технической комиссии?

Но у них или у тех работников Польского Красного Креста, которые выписывали свидетельства о смерти, все-таки хватило мужества на весьма смелый поступок. В выписанных свидетельствах они не проставили дату смерти. Это был пусть не в прямой форме, но явный отказ подтвердить утверждения немцев о расстреле поляков весной 1940 года.