Специальная Комиссия опросила примерно сто свидетелей. Вряд ли стоит сомневаться в том, что, если бы она продолжила свою работу, показаний, свидетельствующих о преступлении гитлеровцев, оказалось бы значительно больше. Немцы утверждали, что у них тоже есть свидетели – очевидцы расстрела поляков весной 1940 года. Всего они назвали семь человек. Не много. Не помогли и обещания местному населению вознаградить свидетелей. Судя по докладной записке полицейского Фосса начальству, на призывы никто не откликнулся. Исключая, возможно, И. Кривозерцева – ему могла попасться на глаза листовка, а, может быть, он отправился в гестапо, когда по окрестным деревням пошли разговоры о том, что немцам нужны «свидетели» расстрела поляков. Допустим и третий вариант: в гестапо могли знать, а местные русские полицейские наверняка знали, что И. Кривозерцев – сын кулака, всеми фибрами своей душонки ненавидевший Советскую власть, и когда ему немцы, так же, как и П. Киселеву, предложили стать «очевидцем», он без колебаний согласился.

Разумеется, члены Комиссии проявили желание встретиться с людьми, которые своими показаниями подкрепили заявление немцев. К сожалению, двое из семерых умерли до освобождения Смоленска Красной Армией, трое, включая И. Кривозерцева, «ушли с немцами, а может быть, были ими увезены насильно», констатировала Комиссия. Двое оставшихся дали ей показания.

Парфен Киселев, 1870 года рождения, был для немцев самым ценным свидетелем, так как его хутор находился в тех же Козьих Горах, и, следовательно, его показания должны были вызывать наибольшее доверие. Он рассказал, что впервые его вызвали в гестапо еще осенью 1942 года. На допросе немецкий офицер через переводчика, показал П. Киселев членам Специальной Комиссии, «стал расспрашивать меня – давно ли я проживаю в этом районе, чем занимаюсь и каково мое материальное положение.

Я рассказал ему, что проживаю на хуторе в районе «Козьих Гор» с 1907 года и работаю в своем хозяйстве. О своем материальном положение сказал, что приходится испытывать трудности, так как сам я в преклонном возрасте, а сыновья на войне.

После непродолжительного разговора на эту тему офицер заявил, что по имеющимся в гестапо сведениям, сотрудники НКВД в 1940 году в Катынском лесу на участке «Козьих Гор» расстреляли польских офицеров, и спросил меня – какие я могу дать по этому вопросу показания. Я ответил, что вообще никогда на слыхал, чтобы НКВД производило расстрелы в «Козьих Горах», да и вряд ли это возможно, объяснил я офицеру, так как «Козьи Горы» совершенно открытое многолюдное место, и если бы там расстреливали, то об этом бы знало все население близлежащих деревень.»

Немец повторил П. Киселеву, что поляков здесь расстреляли, а ему, Киселеву, это надо подтвердить. За показания гестаповец обещал П. Киселеву большое вознаграждение. Но он продолжал стоять на своем: ничего о расстрелах не знаю, да и быть их не могло в этой местности. Офицер же настаивал на том, чтобы П. Киселев дал нужные немцам показания. На этом они пока и расстались.

Рассказ П. Киселева – единственное указание на то, что местные гестаповцы проявили интерес к могилам осенью 1942 года. Почему он у них возник, почему угас, неизвестно. Вторично они вызвали П. Киселева в гестапо лишь в феврале 1943 года. В это же время гестаповцы стали требовать аналогичных показаний и от других жителей окрестных деревень. О втором вызове в гестапо П. Киселев показал:

«В гестапо тот же офицер и переводчик, у которых я был на первом допросе, опять требовали от меня, чтобы я дал показания о том, что являлся очевидцем расстрела польских офицеров, произведенного, якобы, НКВД в 1940 г. Я снова заявил офицеру гестапо, что это ложь, так как до войны ни о каких расстрелах ничего не слышал и что ложных показаний давать не буду. Но переводчик не стал меня слушать, взял со стола написанный от руки документ и прочитал его. В нем было сказано, что я, Киселев, проживая на хуторе в районе «Козьих Гор», сам видел, как в 1940 году сотрудники НКВД расстреливали польских офицеров. Прочитав этот документ, переводчик предложил мне его подписать. Я отказался это сделать. Тогда переводчик стал понуждать меня к этому бранью и угрозами. Под конец он заявил: «Или вы сейчас же подпишете, или мы вас уничтожим. Выбирайте!»

Испугавшись угроз, я подписал этот документ, решив, что на этом дело кончится».

Понятно, что дело «на этом» закончиться не могло. В спектакле, который немцы собирались разыграть в Катынском лесу, они отводили П. Киселеву заметную роль. Он должен был встречаться с членами делегаций, которые немцы стали регулярно привозить в Катынь, и рассказывать им байку о расстреле чекистами польских офицеров. В начале весны П. Киселева первый раз повели в лес. По дороге переводчик предупредил его, что он должен в точности пересказать содержание подписанного им документа. Первыми слушателями оказались «польские делегаты», которые стали задавать П. Киселеву вопросы на русском языке. На свою беду П. Киселев за месяц забыл, что именно он подписывал в гестапо, стал путаться, и в конце концов, заявил, что ему о расстреле поляков ничего не известно.

«На следующий день, утром, к моему двору подъехала машина, в которой был офицер гестапо. Разыскав меня во дворе, он объявил, что я арестован, посадил в машину и увез в Смоленскую тюрьму», – рассказывал о своем опыте общения с гестаповцами П. Киселев Специальной Комиссии. – После моего ареста я много раз вызывался на допросы, но меня больше били, чем допрашивали. Первый раз вызвали, сильно избили и обругали, заявляя, что я их подвел, и потом отправили в камеру.

При следующем вызове мне сказали, что я должен публично заявлять о том, что являюсь очевидцем расстрела польских офицеров большевиками и что до тех пор, пока гестапо не убедится, что я это буду добросовестно делать, я не буду освобожден из тюрьмы. Я заявил офицеру, что лучше буду сидеть в тюрьме, чем говорить людям в глаза ложь. После этого меня сильно избили.

Таких допросов, сопровождающихся побоями, было несколько, в результате я совершенно обессилел, стал плохо слышать и не мог двигать правой рукой. (Значительную потерю слуха и повреждение плеча подтвердило врачебно-медицинское обследование, проведенное, скорее всего, по поручению Специальной Комиссии. – Авт.).

Примерно через месяц после моего ареста немецкий офицер вызвал меня и сказал: «Вот видите, Киселев, к чему привело ваше упрямство. Мы решили казнить вас. Утром повезем в Катынский лес и повесим». Я просил офицера не делать этого, стал убеждать его, что не подхожу для роли «очевидца» расстрела, так как вообще врать не умею и поэтому снова что-нибудь напутаю. Офицер настаивал на своем. Через несколько минут в кабинет вошли солдаты и начали избивать меня резиновыми дубинками.

Не выдержав побоев и истязаний, я дал согласие публично выступать с вымышленным рассказом о расстреле поляков большевиками. После этого я был освобожден из тюрьмы с условием – по первому требованию немцев выступать перед «делегациями» в Катынском лесу.

В каждом случае перед тем, как вести меня в лес к раскопкам могил, переводчик приходил ко мне домой, вызывал во двор, отводил в сторону, чтобы никто не слышал, и в течение получаса заставлял заучивать наизусть все, что мне нужно будет говорить…»

До поры до времени П. Киселев справлялся с отведенной ему ролью. Но однажды один из «делегатов» задал ему прямой вопрос: он своим глазами видел, как расстреливали поляков? Как ни удивительно, но этот естественный вопрос немцы не предусмотрели. Вернее, на втором допросе они потребовали, чтобы П. Киселев называл себя очевидцем. Однако перед самым его выпуском «на сцену» в Катынском лесу немцы, очевидно, забыли предупредить Киселева о необходимости выдавать себя за свидетеля расстрела. Ему сказали, что он должен говорить, что видел, как весной 1940 года в лес привозили поляков, что их расстреливали по ночам, что «это дело рук НКВД». Так он и говорил, а от прямого вопроса растерялся и сказал, что видел польских военнопленных до войны, так как они работали на дорогах». Раздосадованный переводчик прогнал «свидетеля».

Больше «услугами» П. Киселева немцы не пользовались. Однако и не забыли о нем. Перед отступлением из Смоленска они нагрянули на его хутор, но хозяина не застали. Предполагая, что они его могут убить или увести с собой, П. Киселев скрылся. Вероятно, в отместку немцы сожгли хутор.

Показания Специальной Комиссии П. Киселев закончил просьбой «верить, что меня все время мучила совесть, так как я знал, что в действительности расстрел польских офицеров производился немцами в 1941 году, но у меня другого выхода не было, так как я постоянно находился под страхом повторного ареста и пыток».

Таким же образом были получены нужные немцам показания и от второго из семи свидетелей, названных в изданной германским МИДом книге, – служившего при немцах старостой в дер. Новые Батеки Матвея Захарова. В 1940 году он работал сцепщиком на ст. Смоленск, то есть находился несколько далековато от Катынского леса, чтобы видеть, что происходило в лесу, но немцев это обстоятельство не смутило. Сам М. Захаров рассказал об это так: «В начале марта 1943 года ко мне на квартиру пришел сотрудник Гнездовского гестапо, фамилии я его не знаю, и сказал, что меня вызывает офицер.

Когда я пришел в гестапо, немецкий офицер через переводчика заявил мне: «Нам известно, что вы работали сцепщиком на ст. Смоленск-центральная и должны показать, что в 1940 году через Смоленск направлялись вагоны с военнопленными поляками на станцию Гнездово, после чего поляки были расстреляны в лесу у «Козьих Гор».

В ответ на это я заявил, что вагоны с поляками в 1940 году действительно проходили через Смоленск по направлению на запад, но где была станция назначения – я не знаю.

Офицер сказал мне, что если я по-хорошему не желаю дать показания, то он заставит меня сделать это по принуждению. После этих слов он взял резиновую дубинку и начал меня избивать. Затем меня положили на скамейку, и офицер вместе с переводчиком били меня. Сколько было нанесено ударов, я не помню, т. к. вскоре потерял сознание.

Когда я пришел в себя, офицер потребовал от меня подписать протокол допроса, и я, смалодушничав под воздействием побоев и угроз расстрела, дал ложные показания и подписал протокол. После подписания протокола я был из гестапо отпущен…»

Прошло несколько дней, и М. Захарова вызвали к высокому немецкому начальству. Услышать его рассказ о зверствах сотрудников НКВД пожелал какой-то генерал. М. Захаров – единственный из смолян, удостоившейся такой «чести». Трудно, конечно, сказать, чем вызван был генеральский интерес к показаниям бывшего сцепщика вагонов. Возможно, в Берлине хотели убедиться в том, что подготовка к спектаклю, зрителями которого должны были стать не только привозимые в Катынь члены всевозможных делегаций, но и общественность всего мира, идет в полном соответствии со сценарием. Перед встречей с генералом переводчик объяснил М. Захарову, что если он не подтвердит свои показания, то первый допрос в гестапо ему покажется цветочком. Боясь повторения пыток, М. Захаров сказал генералу, что подтверждает свои показания. Потом ему приказали поднять вверх правую руку и объявили, что он принял присягу и может отправляться домой.

Специальная Комиссия выяснила, что немцы усиленно искали других «свидетелей» среди железнодорожников и сотрудников органов внутренних дел. Их интерес к ним понятен: как и показания П. Киселева, свидетельства этой категории работников должны были вызывать наибольшее доверие. Они даже пытались заставить рабочего гаража управления внутренних дел Е. Игнатюка выдать себя за шофера, который на воронке́ перевозил поляков со станции в лес. Случайно арестованный рабочий попал на допрос к начальнику полиции некоему Алферчику. Он обвинил рабочего в агитации против немецких властей, а затем потребовал, чтобы тот дал показание, будто работал шофером в гараже УВД. Натолкнувшись на отказ, полицейский начальник разозлился и, как рассказал Е. Игнатюк Специальной Комиссии, «вместе со своим адъютантом, которого он называл Жорж, завязали мне голову и рот какой-то тряпкой, сняли с меня брюки, положили на стол и начали бить резиновыми палками». После экзекуции Алферчик потребовал, чтобы Е. Игнатюк дал показания о том, что он как шофер принимал участие в перевозке в 1940 году польских офицеров в Катынский лес, где они были расстреляны сотрудниками НКВД, и даже присутствовал при казни. За дачу таких показаний Алферчик обещал Е. Игнатюку работу в полиции, где ему «будут созданы хорошие условия». В случае отказа от предложения, предупредил начальник полиции, его расстреляют. Тем не менее, рабочий отказался от «заманчивого» предложения. Последний раз в русской полиции его допрашивал следователь по фамилии Александров. Он требовал, чтобы рабочий дал такие же показания, какие хотел получить от него Алферчик. Е. Игнатюк опять отказался, его опять избили и отправили в гестапо. Чем закончились допросы в гестапо, в Сообщении Специальной Комиссии не указывается.

Не удалось получить весьма нужные немцам показания от железнодорожников – бывшего начальника станции Гнездово С. Иванова, дежурного по станции И. Савватева и других работников. С. Иванов (Из Сообщения Специальной Комиссии неясно: исполнявший в июле 1941 года обязанности начальника движения Смоленского участка Западной железной дороги С. В. Иванов и начальник станции Гнездово весной 1940 года С. В. Иванов – один и тот же человек или это однофамильцы?) показал, что в марте 1943 года его вызвали в гестапо. Офицер вначале поинтересовался, какую должность он занимал на станции Гнездово до оккупации, а затем спросил, известно ли ему о том, что «весной 1940 года на станцию Гнездово в нескольких поездах, большими партиями, прибыли военнопленные польские офицеры».

«Я сказал, что знаю об этом, – вспоминал перед членами Специальной Комиссии С. Иванов. – Тогда офицер спросил меня, известно ли мне, что большевики той же весной 1940 года, вскоре после прибытия польских офицеров, всех их расстреляли в Катынском лесу.

Я ответил, что об этом мне ничего не известно и что этого не может быть потому, что прибывших весной 1940 года на станцию военнопленных польских офицеров я встречал на протяжении 1940–1941 г.г. вплоть до занятия немцами Смоленска, на дорожно-строительных работах.

Офицер тогда заявил мне, что если германский офицер утверждает, что поляки были расстреляны большевиками, то, значит, так было на самом деле. «Поэтому, – продолжал офицер, – вам нечего бояться, и вы можете со спокойной совестью подписать протокол, что военнопленные польские офицеры были расстреляны большевиками и что вы являетесь очевидцем этого».

Я ответил ему, что я старик, мне уже 61 год и на старости лет я не хочу брать греха на душу. Я могу только показать, что военнопленные поляки действительно прибыли на станцию Гнездово весной 1940 года.

Тогда германский офицер стал уговаривать меня дать требуемые показания, обещая в положительном случае перевести меня с должности сторожа на переезде и назначить на должность начальника станции Гнездово, которую я занимал при советской власти, и обеспечить меня материально.

Переводчик подчеркнул, что мои показания, как бывшего железнодорожного служащего станции Гнездово, расположенной ближе всего к Катынскому лесу, чрезвычайно важны для германского командования и что я жалеть не буду, если дам показания.

Я понял, что попал в чрезвычайно тяжелое положение и что меня ожидает печальная участь, но тем не менее я вновь отказался дать германскому офицеру вымышленные показания.

После этого офицер стал на меня кричать, угрожать избиением и расстрелом, заявляя, что я не понимаю собственной выгоды. Однако я твердо стоял на своем.

Тогда переводчик составил короткий протокол на немецком языке на одной странице и рассказал своими словами его содержание.

В этом протоколе был записан, как мне рассказал переводчик, только факт прибытия польских военнопленных на станцию Гнездово. Когда я стал просить, чтобы мои показания были записаны не только на немецком, но и на русском языке, то офицер окончательно вышел из себя, избил меня резиновой палкой и выгнал из помещения…»

В том же духе разговаривали в гестапо и с И. Саватеевым. И он тоже вначале отказался подписать протокол. Но все-таки не выдержал угроз и подписал его.

Однако в целом «улов» свидетелей оказался небольшим. Запугать удалось не многих смолян. Тогда немцы решили их купить. В самом Смоленске, в ближних деревнях они расклеили листовки с таким содержанием:

«Кто может дать данные про массовое убийство, совершенное большевикам в 1940 году над пленными польскими офицерами и священниками в лесу Козьи Горы около шоссе Гнездово – Катынь?

Кто наблюдал автотранспорты от Гнездово в Козьи Горы или кто видел или слышал расстрелы? Кто знает жителей, которые могут рассказать об этом?

Каждое сообщение вознаграждается.

Сообщения направлять в Смоленск в немецкую полицию, Музейная улица 6, в Гнездово, в немецкую полицию дом № 105 у вокзала.

Фосс лейтенант полевой полиции»

Всего несколько человек немцам удалось запугать или, возможно, подкупить. Советские люди отказались продавать свою совесть, свою родину.