Несколько дней спустя после новогодних праздников заехал я на факультет, на Моховую. Был там в то время специализированный ученый совет по инженерной психологии, куда я в качестве соискателя пристраивал свою диссертацию. У нашей конторы договор был с университетом, а подписывал договор как раз декан моего факультета. Весьма человечный человечище, с которым всегда можно было договориться, тем более представителю фирмы, чьи объекты регулярно посещались членами Политбюро. Нормально я уже в обойму втискивался, стандартная, но неплохая карьера впереди вырисовывалась ясно. Ниша найдена, опыт предыдущих поколений учтен, заявление в партию родную, горячо любимую, подано — вперед, к номенклатурным высотам! Так все просто и понятно было тогда…

С такими бодрыми мыслями шел я из альма-матер, спускался по Камергерскому к Неглинке. Там на углу старинный охотничий магазин есть, любил я в него заходить. Нельзя сказать, чтобы охота меня сильно привлекала. На Севере приходилось, конечно, но больше по необходимости, чем из удовольствия. Однако и мне азарт сей благородный был знаком, и людей, толпящихся у прилавка, я очень хорошо понимал. После университетских пронырливых заумных доходяг приятно было потолкаться среди мужичков-крепунов, послушать обрывки охотничьих баек.

На ружья люблю я посмотреть, в процедуре выбора поучаствовать, даже консультацию могу дать. Благодаря некоторым обстоятельствам в оружии я хорошо разбираюсь, на Чукотке довелось множество разных систем в руках подержать, в деле попробовать. Там, на полярных станциях, чего только не осело — от ППШ до винчестеров, от парабеллумов до бельгиек всяческих, и все стволы нерегистрированные, конечно.

Даже запах в этом магазине был особенный, может быть, такой же, как во времена Сабанеева, а в тот день еще слегка перегаром и мандаринами потягивало — вполне праздничный дух.

И вот сталкиваюсь я в этом магазине с Димкой Тэном. Он полукореец-полурусский, работяга из Иреляхской экспедиции, что в Мирном базировалась. Низенький, раскосенький, крепкий такой паренек. Очень сильный, и охотник заядлый. Вдвоем мы с ним месяц просидели на речке Сокукан; рябчиков благодаря ему я на всю оставшуюся жизнь наелся, с тех пор на курятину, вообще на птицу всякую совершенно не тянет. Смотрю, Димка патронов сотни три купил разных. Благодаря солидарности толпящихся у прилавков охотников. Дают только по две пачки в одни руки, а январь — разгар сезона, все друг друга выручить рады, по кругу заходят.

— Здорово, Димон! На войну никак собрался? — Я хлопнул ладонью по залитому в пленку пятидесятипатронному блоку.

— Ух, Серега! Привет, вот кстати. У тебя охотничий с собой? Иногородним не дают ни хрена, а я бы пачек шесть еще взял.

— Да нет билета, так, посмотреть зашел.

— Жаль, черт! Патроны во как нужны! В Мирном все разобрали, а нас как раз на профиля бросили, километров триста к северу, к Айхалу. Глухарей — море, сохатые есть.

— Надолго в Москву?

— Три дня здесь. Со спецчастью увязались. Топографы карты получали, мы аппаратуру. Шесть тонн. Сегодня в ночь улетаем.

— Патронов столько как в самолет протащишь?

— Я же говорю — спецрейс. Контейнеры с аппаратурой. Рабочего с колхозницей можно положить.

— Рога теперь не возишь?

Димка хохотнул:

— Рога из Москвы только Боб может привезти, все остальные неженаты.

История с рогами, в которой мы с Димкой принимали не последнее участие, долго оставалась свежим анекдотом в Манилах, на севере Камчатки. Как-то так случилось, что много было заказов от друзей и знакомых на эти настенные украшения и весь состав партии затоварился всевозможными рогами без счета. И сами настреляли парнокопытных уйму, и за спирт у коряков повыменивали. Оленьи, лосиные, снежного барана-чубука, что в Красную книгу занесен, бедняга. Мы с Димкой за транспортировку этого груза отвечали. Набили грузовой отсек таким товаром под завязку, а при посадке в Корфе правое шасси заклинило — не до конца выходит. Пилот предупредил вежливо, что колесо будут выбрасывать при помощи маневра, всем просьба пристегнуться. Про рога никто и не подумал — не до рогов, океан внизу, Корфский залив, очень на вид холодный.

Командир первый вираж заложил — океан зеленой стеной перед глазами, в животе — полный вакуум. А рога — толпой в салон. Передо мной начальник партии Сопин сидел — мелкий такой, плешивый гаденыш. И так удачно ему по лысому черепу — то лось, то олень, то баран снежный, коллекционный. Но и остальным изрядно досталось. Сели удачно, но на полосу вышли все, забоданные в полном смысле слова.

А на полосе — машина милицейская, проверяют спецгрузы. Сигнал какой-то доброхот подал — везут геологи под видом аппаратуры браконьерскую кетовую икру. И контейнеры нашей партии возле транспортника стоят. Ответственный за пломбировку — Сопин. Майор выбрал контейнер на пробу, с надписью «Аппаратура электроразведки», приказал вскрыть. Сопин, потирая синюю, задолбленную лысину, нехотя повиновался. Аппаратуры в контейнере нет, икры тоже нет, весь контейнер занимают огромные лосиные рога — явно призовой трофей, я и не видал таких никогда.

Весь наш рейс ржал до изнеможения, до икоты, дар речи потеряли, майор ни черта не мог понять…

— Когда борт?

— Через шесть часов. Слушай, Серж, помоги это добро до гостиницы дотащить, а? С ребятами встретишься, по маленькой дернем. Мы рядом здесь, на Горького.

— В «Якоре», что ли?

— Ну где ж еще?

— Пошли, время есть.

Гостиница «Якорь» на Пешков-стрит, расположенная недалеко от Белорусского вокзала, была штатным прибежищем не обремененных высокими должностями сотрудников геологических экспедиций из далеких университетских городов — Новосибирска, Иркутска, Якутска. До революции в этом здании находился известный в Москве бордель, а ныне располагался приют командированных по линии Академии наук СССР. В узких, сумрачных, плохо освещенных коридорах, в бесчисленных маленьких грязненьких номерках, среди стен, грубо выкрашенных масляной краской чудовищных оттенков, шла вполне академическая серьезная работа по поддержке дореволюционных традиций этого веселого заведения. Да и где ж еще оттянуться на славу провинциальному командировочному, как не в стольном граде?

Портье, опустив подбородок на грудь, остекленело дремал, сведя полуоткрытые глаза на пустом граненом стакане, стоящем в центре стола. Бутылка «андроповки» предательски высовывала свою зеленую этикетку из-за мусорной корзины. По стертым белым ступеням лестницы мы поднялись на четвертый этаж.

Коридорная дама, хороших форм крашеная блондинка лет сорока пяти, попыталась вступить с нами в контакт, однако дальше нечленораздельных взвизгиваний и взмахов руками дело у нее не пошло. Служебный долг мешал ей исполнить некий краснорожий бородач, чьи мощные ладони быстро и сильно исполняли на бюсте блондинки некие замысловатые движения. При этом бородач негромко и непрерывно рычал.

По длинному коридору четвертого этажа, сквозь легкий гул забавных звуков и пелену ужасных запахов, среди которых доминировал кошачий, мы подошли к двери предпоследнего номера. Димка открыл ее пинком, не постучавшись.

Мое появление было сочтено сюрпризом, который требовал немедленного вспрыскивания, и легкий импровизированный коктейль, в котором главной составляющей был портвейн «Крымский», купленный нами у спекулянта на Белорусской, прервал бурные дорожные сборы.

— Может, с нами полетишь, Серега? — Красивый низкий баритон Боба плотно заполнял маленькое пространство комнаты.

— Рад бы в рай…

— Да, грехи, грехи наши… — Боб залпом заглотнул бурый напиток, держа стакан двумя пальцами у донышка.

Боб, Бобер и еще Весна — такие были у него клички. Первые две от фамилии Бобров, Всеволод Бобров. Папаша его был страстным поклонником знаменитого футболиста-хоккеиста. Последняя кличка имела более сложное происхождение. В 1968 году Боб в качестве рядового воздушно-десантной бригады посетил братскую страну Чехословакию. Когда ночью, в патруле, он любовался красотами Златы Праги, какой-то поклонник Дубчека неосторожно всадил ему пулю аккурат в левую ягодицу. Шрам своими очертаниями удивительно напоминал гвоздику.

— Моя Пражская Весна! — объяснял Боб в бане любопытным, похлопывая по пострадавшему месту.

Ныне он был топографом партии, и сейчас на его койке, среди прочего барахла, лежало несколько десятков зелено-коричневых листов.

Я люблю рассматривать географические карты, особенно старые. Одно время даже коллекционировать хотел. На меня они как-то успокаивающе действуют, лучше книг или музыки. Иногда станет противно на душе — вытянешь из шкафа планшет, развернешь плотную, пожелтевшую, с надрывами на сгибах, бумагу. Есть у меня несколько редких экземпляров конца прошлого века — Центральная Арктика и Приморье, времен экспедиций Арсеньева. Представишь себе людей, что рисовали эти листы, озера в тундре или сопки, покрытые кедрачом. Даже запахами иногда потянет — дымка, хвои, ила прибрежного. И — отпускает…

— А! Паршивые карты. — Боб уловил мой заинтересованный взгляд. — Пятикилометровки. ДСП. Старые, семьдесят первого года. Районы интересные, а карты — дрянь.

— Зачем вам такие?

— Да это не нам. Свои-то я уже отправил. У меня — свежачок. Двухкилометровки, «секретно». Фельдпочтой улетели. Эти Витька Соколов просил. У него дружки из Питера летом в Саяны собираются. Спортсмены-сплавщики. То ли по Уде хотят сплавиться, то ли по Бирюсе, а у Витьки там партия сейчас недалеко стоит, он их принять хочет честь по чести и в горы забросить вертаком, а уж вниз они своим ходом.

— По Бирюсе, говоришь?

— Ну да. Там, где речка — речка Бирюса, ломая лед, шумит-поет на голоса… — Красивый голос у Боба, карьеру на эстраде мог бы сделать. — Там ждет тебя таежная, тревожная краса! — заливался шлягером шестидесятых слегка захмелевший Бобер.

Тревожная краса, да…

— А что, у Виктора своих карт нет? — прервал я это ариозо.

— Нету. Он в нижнем течении Уды стоит, а ребятам в верховья, к самым истокам нужно. Честно говоря, я сам не понял, почему он не может у себя хорошие листы достать. По телефону говорили, связь плохая, все трещит. И здесь я бегал, бегал, только эти пятикилометровки и добыл.

Я пересел к нему на кровать и взял карты. Вот Большая Бирюса, вот Малая, притоки, горы, тайга. Ни тебе приисков, ни поселков, ни дорог. В верховьях и Большой и Малой — никаких следов человеческой деятельности. Лесная глухомань. Рай для туристов и охотников, в самом деле — таежная краса. Туристам, правда, тяжеловато будет добираться. Ближайшие населенные пункты — какие-то В. Гутары, Алыгджер, Нерха. Судя по названиям — места скопления узкоглазых аборигенов. Грязноватые, как правило, места, пропитые, стремные. Бывали-с в таких, знаем. Однако от этих очагов цивилизации до Бирюсы через несколько перевалов топать; чужие, надо полагать, там не ходят. Только свои, обиженные жизнью коренные народы Севера за соболем и белкой бегают.

Места как места, интересные, конечно, но — ничего необычного. Во всяком случае, по пятикилометровке семьдесят первого года.

— Чего так внимательно смотришь, Серж? Ностальгия? — спросил Боб.

— Интересно было бы съездить…

— На Бирюсу? Да плюнь, старик! Давай лучше к нам. Мы к Айхалу движемся. Уже Полярный круг рядом. На Мархе рыбалка — прелесть. Таймень, линок. Деньжат подзашибешь. Давай, я с Бочкаревым поговорю, он тебя помнит, а?

— Вряд ли, Сева. Времени нет. Но все равно, спасибо.

— Да брось ты! Времени всегда нет, ты подумай — тайменище во-о какой…

— Дай-ка мне Виктора телефон.

— Соколова, что ли? Вот посмотрите на него, какой упрямый. На, пиши. Он сейчас в Новосибирске.

— Давно его партия в Саянах?

— Один сезон всего отработали. Да я же тебе говорю, он не в горах, совсем рядом с городом стоит, как его, городишко-то? Ну-ка, дай карту глянуть, а вот — Нижнеудинск, а он вот здесь, километрах в полуста, поселок то ли Пырей, то ли Торей, на этой карте не обозначен.

— Сам-то скоро его увидишь?

— Через месячишко точно. Передать что?

— Привет передай. Я сам позвоню ему ближе к лету. Может быть.

— Ну и ладно. Слушай, Серж, у нас соседки здесь такие тепленькие. Жаль, лететь сегодня. Хочешь познакомлю?

— Да времени…

— Ух занятой мужик! Ну, продолжим наши игры…

Проводил я их до Аэровокзала и поехал домой в крепком подпитии. Песенка в Бобровом исполнении крепко в мозгах завязла. «Там ждет тебя таежная, тревожная краса…» Приклеилась как лист банный… Речка как речка, полно таких в Сибири.

На следующий день, с тяжелой после «Крымского» головой, слонялся я по коридорам своей конторы. Работать настроения совсем не было. В одну комнату заглянешь, в другую. Там поболтаешь, там покуришь, глядишь, время до обеда и убьешь.

Так я вяло волочился по всем режимным зонам, в которые у меня был допуск, пока наконец не забрел в подразделение, занимавшееся топографической привязкой наших «изделий». Стрельнув сигарету, уже пятую в это утро, я присоединился к группе товарищей, оживленно дискутирующих у гигантского планшета с красиво нарисованными цветными карандашами секторами лепестков радиолокационных станций и прочими интересными отметками.

Карты, составляющие планшет, были не чета бобровским. На новеньких листах красовались внушительные надписи: «Генеральный штаб. Секретно. Обстановка 198… года». Гриф для нас не самый сильный, в основном мы с «СС» работали, а случалось и с «ОВ», но карты были совсем свежие и очень подробные, вплоть до отметок типа «зимовье охотника». Масштаб 1:200 000. Тут-то я этот лист и увидел, а когда вгляделся повнимательнее, чуть сигарету противную болгарскую не проглотил. Озноб вдоль позвоночника пробежал.

Это был лист 14–47–14. Название местности: «Гора Улуг-Тайга». Реки Большая Бирюса, Малая Бирюса, Хорма, Мокрый Миричун, гора Хоройский Белок. Но кроме рек и гор и прочих красот природы было и еще кое-что. Населенные пункты в верховьях Большой Бирюсы: Покровский, Сергеевский Андреевский, Катышный. Под названиями приисковых поселков везде стояло: «нежил.» и «брош.» — нежилой, брошенный. Генштабовская сводка на этот лист гласила: «Территория необжитая. По долинам рек встречаются брошенные поселки, развалины и отдельные строения: охотничьи избы, сараи. Дорожная сеть представлена лесными дорогами и вьючными тропами, проложенными в основном по долинам рек. Переправа через реки осуществляется вброд, глубина от 0,5 м. Через реку Большая Бирюса имеется деревянный мост грузоподъемностью 8 т. Остальные мосты ветхие или разрушены…

Местность горно-таежная, представляет собой нагорье Восточных Саян (Гутарский и Мурхойский хребты), расчлененная узкими речными долинами, непроходимая для всех видов мехтранспорта. Рельеф высокогорный, с абсолютными высотами 2100–2400 м. Горы имеют острые вершины и крутые (35°) склоны. Распространены каменистые осыпи и скалы-останцы высотой до 20 м. Повсеместно распространены острова многолетней мерзлоты мощностью до 60 м. Скорость течения рек 2,0 м/сек.

Территория сплошь покрыта лесом. Лес хвойный, преобладающие породы — кедр и лиственница. По долинам рек густые кустарниковые заросли… Климат резко континентальный. Зима (октябрь — апрель) холодная (до —50 °C), сухая, малоснежная. Лето (середина июня — август) прохладное и дождливое. Дожди носят ливневый характер, сопровождаются грозой и градом.

Территория сейсмична, бывают землетрясения силой до 6 баллов. Много кровососущих насекомых. Требуется применение накомарников и химических средств защиты. Значительное количество крупных хищников (бурый медведь, рысь) представляют опасность для человека…»

Да, не курорт эта «необжитая территория». Но что же произошло с теми, кто так неудачно ее обживал, кто населял все эти «нежил.» и «брош.» поселки? Что же случилось? И когда? Неужели есть доля правды в кабацком трепе Графа и след мрачной легенды дотянулся сюда, в этот год, и лежит передо мной на столе в виде пахнущего свежей типографской краской листа?

— Паш, можно тебя на секунду? — Я отозвал в сторонку веселого плотного парня, в ведении которого находился этот планшет.

— Слушай, Паш, скопируй мне этот листик. Ребята на байдарках сплавиться хотят с этого места, а карт путевых не достать.

— Серж, читать умеешь? — Толстый Пашкин палец уперся в гриф в правом верхнем углу листа.

— Ну, Паш, перестройка шагает по стране! Скоро гриф на сортирную бумагу будут лепить. Что секретного в топкарте? Наших отметок на этой нет!

— Ну, ладно. Только не болтай. Болтун — находка… И ты мне должен. — Пашка сделал выразительный жест.

— О чем речь, дорогуша? Есть заначка. Лифовая. Ром «Гавана Клаб». Дайкири будешь делать!

— Дайкири? По-японски, что ли? Как харакири?

— Эх, молодежь, не задушишь, не убьешь… Помешались на всяких Ван Дамах. Дайкири — любимый коктейль Хемингуэя.

— А, «Старик и море»…

— «Иметь и не иметь». Так я буду иметь?

— Заметано. Зайди через часок.

До конца дня я просидел в уютной библиотеке института, рассматривая снятый Пашкой ксерокс. Краски исчезли с карты, но постепенно из кружева хитро переплетающихся линий, из цифр и значков топографической легенды передо мной отчетливо возник угрюмый горный ландшафт. Я как бы услышал тоскливый шорох дождя среди изуродованных ветрами лиственниц, острый запах сырого мха и неровный гул стремительной темной воды, бьющейся в узких ущельях.

С кем бы поговорить об этом странном месте? Пожалуй, есть такой человек среди моих знакомых.

Вечером следующего дня я пил ароматный, густой, профессионально сваренный кофе в весьма необычной московской квартире. Бутылка великолепного старого «Энисели» уже опустела наполовину…

Необычность квартире придавали и охотничьи трофеи на стенах — тончайшая работа умелого таксидермиста, и стволы штучных ружей, тускло поблескивающие за стеклом старинного шкафа темного дерева, и коллекция национальных якутских ножей с рукоятками и ножнами из кости, покрытыми изумительной резьбой. Много было здесь такого, что привело бы в восторг знатока. С фотографий и картин доносилось ледяное дыхание арктических пейзажей, и суровые глаза неизбежно бородатых первопроходцев строго взирали на любопытного гостя.

С колоритным хозяином этой квартиры я познакомился в ноябре 1984 года на полярной станции «Омолон», что находится на реке с тем же названием, на Западной Чукотке. Эта станция была вершиной маршрута нашего маленького отряда, от нее начинался обратный отсчет — на Пенжину.

…Вездеход, разбрасывая широкими болотными траками мокрый липкий снег, вылетел из-за сопки, и сквозь запотевшее стекло кабины я с трудом разглядел небольшой бревенчатый домик метеостанции с флагом и антеннами. Дом был обнесен корявой изгородью, на которой тяжело повисла огромная черная медвежья шкура. За домом текла мощная быстрая река, а за рекой убегал к горам редкий лиственничный лес.

Последние лучи бледно-желтого неяркого северного солнца, уже почти скрывшегося за лесом, контрастно высветили фигуру человека, вышедшего на крыльцо. Он стоял, внимательно вглядываясь в подходивший транспортер, держал в левой руке тяжелый девятимиллиметровый «Лось», и резкий ветер с реки шевелил его длинные седые космы. Таким я впервые увидел Шульца, таким запомнил, таким и вспоминал всегда…

Омолон был его последней, двадцать девятой зимовкой в Арктике. Сын сосланного в сорок первом в Воркуту поволжского немца, он начал свою полярную одиссею со станций Кольского полуострова, и за тридцать лет поработал на всем побережье — вплоть до Певека, всего навидался.

Разговор наш вначале меня разочаровал.

— Нет, Сережа. Про Саяны ничего не могу тебе сказать. Я ведь все время севернее жил.

Шульц говорил медленно, негромко. В голосе его чувствовался какой-то глубокий, едва уловимый акцент.

— Ну хоть рассказывал кто-нибудь из знакомых? Может, детали какие случайные?

Шульц задумался, покачал в левой руке широкую низкую рюмку с коньяком. Законченный левша, даже дрова колол и стрелял с левой.

— В шестьдесят втором или, нет, кажется, в шестьдесят третьем работал я в дельте Енисея. Недалеко от нас двое охотников зимовали, напарники. Оба русские. И вот один из них что-то подобное рассказывал. Самого я помню хорошо, крепкий такой, коренастый мужик был, а вот как звали — забыл. В плен он попал в самом конце войны, из плена в наши русские лагеря угодил и как будто в Саянах бывал. Про восстание ничего не говорил, это точно, а все вспоминал парня одного, снайпера бывшего, что ли, восхищался, говорил, что, если бы так стрелять умел, озолотился бы охотой. Хотя, с другой стороны, где им там стрелять — зэки же? Черт, не помню точно я его рассказов. Утонул он весной, я и самого-то его, может, и запомнил из-за этой нелепости. Мы между собой долго обсуждали: всю войну человек прошел, лагерей хлебнул, выжил, здоровье сохранил, и надо же — утонул. Эх, судьба!

Шульц выпил коньяк, аккуратно приложил салфетку к уголкам губ.

— Сами-то не охотитесь теперь? — спросил я.

— На кого здесь охотиться, Сережа? На секретарей разве скоро будут охотиться. Да и сдал я, честно говоря, за последний год. Сижу больше дома, фотографии старые рассматриваю, библиотеку большую по Арктике собрал. Интересно читать! Когда правду пишут, когда брешут беспардонно, имен знакомых много встречаешь, даже меня несколько раз упомянули.

— Да ну?

— Да, да. Точно! Хочешь, покажу?

Шульц забрался на стул и стал копаться в полках высокого, почти до потолка, книжного шкафа. Что-то он там задел, и небольшая лавина книг, каких-то папок и альбомов хлынула на нас, подняв облако едкой пыли.

— Ах ты, дьявол! — Шульц соскользнул со стула и растянулся в ворохе бумаги.

Я кинулся ему на помощь.

— Давно сюда не лазил. — Морщась, Шульц ощупывал поясницу. — Понапихал когда-то как попало.

Сидя на полу, мы складывали в стопки пыльные тома.

— А это что, Герман Карлович? — В руки мне попала большая коричневая папка с портретом Вождя всех народов, рельефно тисненным на обложке.

— Кажется, карты старые. Ну-ка! — Шульц дернул завязки.

При первом же взгляде на то, что лежало в папке, мне стало ясно, что не зря я сегодня старика навестил.

Лист Б-7, экземпляр № 6193, район Игарка — Жиганск. Полимаршрутная полетная карта. Код 31 — разрешено к печати. Продаже не подлежит. Данные спецнагрузки по состоянию на 1 июня 1953 года.

Вот и Бирюса. Бог ты мой! Все без исключения поселки отмечены, и нет никаких «нежил.» и «брош.». Более того, от Нижнеудинска, расположенного на Транссибирской железнодорожной магистрали, до Покровского тянется прямая черная линия, обозначающая регулярную авиатрассу. И самое удивительное — от того же Нижнеудинска на прииски идет замысловатыми петлями красная нитка автомобильной дороги! И идет она именно через Гутарский хребет, там, где, как сообщает современная секретная карта Генштаба, лежит местность, абсолютно «непроходимая для всех видов мехтранспорта»! Занятно, занятно…

— Никак что-то интересное нашел, Сережа?

— Пожалуй.

— И я вот нашел. — Шульц похлопал по белой твердой обложке.

«Острова Баренцева моря». Автор — Денисов Н. М. В середине небольшой книжки — блок фотографий. Полярная станция, собаки, белый медвежонок. На фоне этих стандартных декораций — десятилетней давности Шульц. Веселый и весь в мехах.

— Вот тебе с кем надо поговорить. — Шульц постучал по фамилии на обложке. — Профессор! Географ-этнограф. Уж он наверняка что-то подскажет. Хочешь, я позвоню?

— Звоните, Герман Карлович, звоните. Теперь мне позарез информация нужна. И карту эту я у вас позаимствую на время, можно?

— Да ради Бога, Сережа! Вы бы навещали почаще старика!

Я оставил его сидящим в старом, массивном кресле, в уютном красноватом свете лампы, за круглым старинным столом, с недопитой бутылкой коньяка, со старыми фотографиями, в окружении шкур, оружия и портретов бородатых полярников. Странная иногда бывает начинка типовых квартир в бетонных московских многоэтажках!

Вот теперь мне бы с Графом встретиться! Куда же он запропастился? Обещал же к Новому году приехать.

А Граф, оказывается, совсем рядом был, очень близко.