Шульц не забыл, позвонил профессору. Жил Денисов в районе Октябрьского поля. Там есть целый квартал сталинских пятиэтажек, заселенных в свое время ученым народом среднего ранга. Теперь дома обветшали, район стал уже не таким престижным, а население академических квартир оказалось сильно разбавленным всяческими дядьями, зятьями, сватьями и различными отпрысками, мало что общего имеющими с творческим трудом.

В один из таких домов я и получил приглашение на воскресенье. Заочно, через Шульца получил. Утром, без пяти минут десять, набрав указанный код, я вошел в чистенький подъезд и поднялся на третий этаж. На обитой черным, местами потрескавшимся дерматином двери висела тусклая бронзовая табличка с надписью: «Проф. Денисов Н. М.». Однако субъект, открывший дверь на мой звонок, явно был не Денисов Н. М., а тем более уж не «Проф.».

— Заходы скарэй, дарагой! — сверкнув черными разбойничьими очами, он окинул меня восхищенным взглядом. — Какой балшой, а?!

— Мне нужен…

— Нужен, нужен, сейчас будет! — Темпераментный представитель горских народов схватил меня за рукав куртки и затащил в прихожую.

— Ашот! — воззвал он куда-то в недра квартиры. — От Гарика друг пришел!

Только я собрался разъяснить недоразумение, как из комнаты слева по коридору выскочил длинный худой старик и довольно бесцеремонным жестом оторвал цепкую кисть генацвале от моего рукава.

— Вы Сергей?

— Да, мне назначил профессор в десять.

— Профессор — это я.

— Очень приятно.

— Взаимно.

Наши вежливые расшаркивания пришлись кавказцу явно не по нутру. Обращаясь опять к невидимому Ашоту, он разочарованным тоном завопил что-то на незнакомом мне наречии. Реакция профессора была более чем неожиданной.

— Пшел вон, пидор! — сквозь зубы процедил престарелый слуга науки.

Абрек с шипением удалился.

— Прошу в кабинет. — Взяв меня под локоть, профессор сделал приглашающий жест рукой.

Путь в кабинет лежал через гостиную, плотно забитую всевозможным товаром. Пачки кожаных курток, груды джинсов, коробки со всевозможной аппаратурой — чего там только не было. Венчали это изобилие пять комплектов перламутровых итальянских унитазов. От них исходило легкое искристое мерцание, придающее грудам барахла очарование натюрмортов ранних импрессионистов.

— Вот, полюбуйтесь. — Профессор озлобленно пнул подвернувшийся под ноги мешок. — Живу, как…

Далее последовал такой чудовищный загиб, что я, ей-богу, покраснел. Где ж этот сухопарый книжный червь изучил столь виртуозные обороты? Не часто доводилось мне слышать такого мастера.

…Будка ГАЗ-66 была на треть заполнена мешками с тротиловыми шашками. Девять шашек в мешке, по четыре килограмма каждая. Грузовик медленно пробирался по подтопленному профилю, держа курс на ручей Хатат. Взрывчатка предназначалась для так называемого «отстрела индюка» — идентификационного взрыва, по которому калибровались сейсмостанции партии. В компании трех щетинистых бичей я покуривал, удобно расположившись на груде взрывчатых веществ.

Тротил не порох, огонь для него практически безопасен. Мы кемарили, грузовик плавно покачивался на ходу, мерно урчал мотором. Вдруг машина остановилась. Я открыл дверцу и выглянул из будки.

На профиле перед машиной стоял человек, по обличию походивший на нас как две капли воды. Тот же обтрепанный «костюм геолога», болотные сапоги и грязная белая панама-накомарник. Он улыбнулся и открыл рот…

…! — Прозвучали слова приветствия.

Далее в столь же выразительных оборотах последовала просьба подбросить километров на пять по профилю. Что ж, нам было по дороге.

Ввалившись в будку, он окинул бодрым взглядом наш неприятный груз и стал говорить. Боже, что это был за монолог! Поток ярчайших образов, изумительного юмора, отточенных сюжетов сопровождался потрясающей мимикой и удивительной жестикуляцией. Но и на пять процентов этот поток не состоял из общеупотребительной лексики. Это был театр фантастического мата. Конечно, в этих краях и при такой работе без крепких выражений не обойдешься, но обычно звучат они буднично и пошло. Здесь же нашему вниманию было предложено настоящее искусство, без преувеличения.

Полчаса мы катались по взрывчатке, изнемогая от хохота. Рассказ нашего нового знакомого содержал описание суровых будней взрывника, коим он сам и являлся, и был, по сути, развернутым комментарием к инструкции по проведению взрывработ, точнее, к той ее части, где говорится о технике безопасности. Наконец, когда мы уже почти задохнулись, он, постучав в стенку у кабины, остановил грузовик и закончил свое соло:

— Так вот, если… чтобы… висел на… детонаторы вместе с взрывчаткой не…

С этим напутствием он выскочил из будки.

— Знаем, знаем. — Степаныч слезы вытирал обеими руками. Смех еще булькал у него в горле. — У нас нет детонаторов!

— У вас-то нет! Зато у меня полная…

Наш юморист полез в карман штормовки и вытащил горсть гексагеновых «карандашей» с устрашающе торчащими усами контактов.

Есть такое понятие в театральном мире — катарсис. Мол, зритель, сопереживая сценическим героям, через эмоциональную встряску испытывает облегчение, душу очищает. Я вообще не театрал, но думаю, что такого эффекта, которого добился этот мерзавец, ни в одном, даже столичном театре не достигали никогда. Душа не то чтобы очистилась, она просто воспарила.

Как вам понравится — полчаса трястись от гомерического смеха и в последнюю секунду осознать, что трясся ты, сидя на гранате со вставленным запалом и выдернутым кольцом?

Несколько мгновений мы молча смотрели на удаляющуюся фигуру весельчака.

— С-с-сука… — наконец плачущим голосом начал Степаныч.

— Не надо. — Я успокаивающе тронул его за плечо. Черт, у самого губы деревянные. — У тебя все равно так не выйдет…

Выражения, которыми старый профессор подробно характеризовал образ жизни и род занятий Автандила и Ашота (один из них, я только не понял кто, был близким другом его тридцатипятилетней дочери), живо напомнили тот впечатляющий таежный концерт. Может, и сюрприз взрывоопасный у старика в загашнике лежит?

Пока ученый муж остывал и речь его входила в цивилизованное русло, я, сочувственно поддакивая, рассматривал кабинет. Мебель тяжелая, массивная, академическая, люстра бронзовая, патиной подернутая, старинная наверняка, больше ничего примечательного. Одни книги, ни шкур, ни ружей, не сравнить с Шульцевой берлогой. Ну вроде успокоился старик, пора к делу.

— Восточные Саяны? Географический центр Азии… Да, да, Герман мне говорил. А что вас, сударь, собственно, интересует?

— История золотых приисков на Бирюсе.

— О! Действительно, очень занимательная тема. Вообще, история золота поразительно интересна! Металл Мефистофеля! Какие люди, какие судьбы! Да, кстати, Бирюсинские прииски — поистине чертово логово.

— В самом деле?

— А вот послушайте. Родились в России в конце восемнадцатого столетия два человека. Почти ровесники. Один в семье уральского рабочего с Демидовских заводов, полураба. Второй в семье состоятельного священника, с приходом в Красноярске. Первый рос как репей, шпана по-нынешнему, второму родители образование дали самое лучшее, какое только в те времена можно было получить. Оба поднялись, смогли дело свое открыть. Первый фабрики завел в Златоусте, подряды для армии царевой брал, второй по торговой части развернулся, в гильдию вышел купеческую.

Но оба имели странный и одинаковый по силе дар. Золото чуяли. Не в смысле денег, а в смысле месторождений. Яким Рязанов и Борис Толкачев. Ничего не говорят вам эти имена?

— Нет, не слышал.

— Да где уж там. История золота российского когда еще будет написана! Вот эти одногодки, Рязанов и Толкачев, глаз на золото имели острый. Как, почему, от кого такое знание? Ничего не известно. А только оба постепенно легендой стали среди золотодобытчиков. Яким на Урале много крупных россыпей нашел, Борис на притоках Енисея старался.

И вот они одновременно или почти одновременно решили, что на Бирюсе золото есть. Как догадались, от кого услышали — опять загадка. Тогда же не только карт этих мест не было, а и человека-то, который бы там побывал, почти невозможно было встретить. Но к тысяча восемьсот тридцать пятому году оба снаряжают партии на Бирюсу.

Весной тысяча восемьсот тридцать шестого года их экспедиции, двигаясь навстречу друг другу, сошлись в верховьях Бирюсы. С севера шла партия Рязанова, с юга Толкачева. Богатейшие россыпи на Большой Бирюсе нашли люди Якова, а на притоке Бирюсы Хорме — люди Толкачева. Каждый считал себя первым. Началась война.

— Война?

— Представьте себе, настоящая война! Люди известные, можно считать, исключительные, за каждым народу много стояло. Поманило золото, много его там было, очень много. Ан никогда на всех не хватает. Кровь пролилась. Только после вмешательства правительства прекратились боевые действия на Бирюсе.

В Петербурге судебный процесс шел шесть лет. Взятки огромные, шантаж, убийства! Только в тысяча восемьсот сорок втором году Яким Рязанов выиграл дело и стал полноправным владельцем Бирюсинских приисков. Так началась история золота Бирюсы — не просто золота, а первого Большого золота Восточной Сибири.

— А что стало с Толкачевым?

— Неизвестно. С тысяча восемьсот сорок второго года о нем известий больше нет. Разорился, застрелился? Кто знает. Якиму эта победа, по-видимому, тоже счастья не принесла. Два года спустя он исчез.

— Исчез?

— Да, никто не мог сказать, куда он делся. Как сквозь землю провалился. Последний раз видели его в Москве в тысяча восемьсот сорок четвертом году.

— А прииски?

— Что ж прииски. Работали. Из рук в руки переходили. В казне были одно время. В двадцатых годах нашего столетия было образовано «Лензолото» — госпредприятие. Бирюсинские прииски вошли в его состав.

— Небось уже зэки вкалывали?

— Нет, тогда еще нет. Начальник «Лензолота», Мильчаков, кажется, был большим либералом, насколько это возможно было, конечно, при Сталине. Считал, что добыча золота должна быть кооперативной, на худой конец вольнонаемной, так, мол, производительность выше. Но у Ежова другое было мнение на этот счет. Он производительность известными методами повышал. С середины тридцатых годов все «Лензолото» переходит в ведение НКВД, и Мильчаков в том числе. Только уже не как начальник.

— Что с ним произошло?

— А Бог его знает. Сгинул где-то в лагерях. Может, в архивах КГБ и есть его след. Я не знаю.

— На Бирюсе был лагерь?

— Да, был, конечно. Наверняка. Где крупные прииски — там везде зоны были. Золото дешевое для Страны Советов добывали. Дешевое, потому что жизнь дешевая. — Лицо Денисова на секунду как-то странно скривилось, он отвернулся, провел ладонью по глазам.

— А потом?

— При Никите? Не знаю, но думаю — работали прииски. И сейчас, вероятно, работают. Месторождение там богатейшее. Рязанов с Толкачевым россыпи нашли, а сейчас уже до коренного, наверное, добрались, техника нынешняя не чета ихней, помощнее будет.

— Значит, сейчас там прииск?

— Наверное. Куда он денется! Да что там сейчас, это мало интересно. Гораздо любопытнее, что история бирюсинского золота задолго до Рязанова с Толкачевым началась.

— Как же это? Вы говорили, что прииск в тысяча восемьсот сорок втором году возник?

— Прииск — да, верно. Но золото из этих мест появилось и до приисков. Я вот думаю, что Яким с Борисом след этот обнаружили, тофаларский.

— Какой след?

— Тофаларский. Район, где прииски находятся, сейчас называется Тофаларией. Но это современное название. Возникло во времена Хрущева. Какой-нибудь придурок, головенку в обкоме поотсидевший, придумал. Равноправие наций, дружная семья народов и прочая чушь. Тоф, тофалар — на местном наречии просто означает «человек». Страна «Человекия» получается, что ли? Родовое название народа, который там обитает, — карагасы. «Черные гуси» — по-русски звучит. Очень, очень странный народ.

— Чем же?

— На Севере бывали? Чукчей, якутов, эвенов видели? Можете чукчу от эвенка отличить?

— Нет, пожалуй. Для меня все на одно лицо.

— Вот, вот. Как мы, европейцы, для китайцев. А вот карагаса среди этих малых народностей сразу выделите. Лицо тонкое, европейского типа, никаких широких скул, никаких узких глаз, нос не приплюснутый, очень даже тонкий нос. Только настоящих, чистокровных, мало осталось, может, сто человек, может, двести. Метисы смешались с русскими, с бурятами, разве что с неграми нет. Они там в трех поселочках маленьких обитают, главный — Алыгджер.

— Откуда они в Саянах?

— Опять загадка! Язык их резко отличается от языков ближайших соседей — тех народностей, что рядом живут. Корни его тюркоязычные, совсем другой группы язык, чем, например, бурятский. Есть мнение, что появились они в Саянах в начале тринадцатого века, их туда Джучи-хан загнал, последователь Чингисхана. Этот Джучи считал, что империя должна на север и восток развиваться, и в одном из своих разбойничьих походов наткнулся на карагасов. Силы, понятно, были не равны, он их почти истребил, но вдруг остановился.

— Почему?

— Легенда говорит, что откупились они. А чем могли откупиться?

— Золото?

— Вот! Хотя я, честно говоря, думаю, что не в золоте было дело. Просто на такой пересеченной местности воевать несподручно. Чего ради по тайге бегать, партизан этих ловить? Но, может быть, легенда и права. Карагасы эти из своих гор вылезали потом нечасто. Замкнуто жили. Золото если и мыли, то не для торговли, для своих целей — украшения, ритуалы.

— Культ золота у них существовал?

— Да что вы, батенька! Это ж не ацтеки, не инки какие-нибудь. Все гораздо примитивнее было. Тип религии — шаманизм. Может, шаман с золотой серьгой в носу по большим праздникам скакал — и только. Правда, слава об этих карагасах шла какая-то странная. Вроде некоторыми сверхъестественными способностями владеют, болезни на недругов своих могут насылать, а также внушить человеку, что потерял он что-то в их горах, места себе не будет находить, обязательно в горы уйдет на поиски и никто не увидит его больше. Конечно, легенд такого сорта полно. Живет народ замкнуто, места дикие, для полета фантазии — свобода и простор.

Вот мне и кажется, по слухам и легендам Толкачев с Рязановым на Бирюсу вышли. А может быть, украшения золотые или амулеты кто-то видел, совсем изолированно карагасы жить не могли, были наверняка контакты какие-нибудь. Кстати, через Тофаларию путь контрабандный шел в Монголию и Китай, и по этой тропе золотишко тоже плавало. В шестнадцатом веке разбойничал на этой дороге какой-то Усул-Батор, монгольская, судя по всему, сволочь. По слухам, большие партии золота в Поднебесную переправлял. А где брал? На Бирюсе, конечно, карагасы мыли. Задолго все это было до тысяча восемьсот сорок второго года, прошу заметить.

— Оживленные какие места!

— Ну еще бы! Возле такого-то месторождения! Сейчас там какой-нибудь «Совзолпром» хозяйничает, а тофалары спились, поди, все, как везде.

(Да нет, профессор. Генштаб с вами не согласен. Нет теперь никаких приисков. Кругом «брош.» и «нежил.». Хотя тофалары спиться, конечно, могли.)

— Литература есть по этой теме?

— Монографий нет. Статьи, может быть, в каких-нибудь популярных журнальчиках проскальзывали. Мне не попадались.

— Диссертации?

— Я же вам, сударь, толкую — история золота российского, сибирского в частности, не написана. А современные данные — вообще табу. Слишком много интересов пересекается, да и на кровушке все замешано. То, что я вам сейчас порассказал, — это все из, так сказать, личного архива. — Профессор постучал себя по высокому морщинистому лбу. — Когда я на Игарке загорал, у меня было время фольклор собирать.

— Неужели никто серьезно этим не занимался?

— Ну почему же. Занимались. Только публикаций не найдете. Секретно-с! В Якутском университете однокашник мой, Валя Малышев, очень этой темой интересовался.

— И сейчас в Якутске работает?

— Живет в Якутске, а работает вряд ли. Возраст, дорогой мой! Пенсионер он давно. Впрочем, я уже года два с ним не переписывался.

Якутск, Якутск… Не к этому ли пенсионеру Граф летал? Надо бы выудить у профессора адресок…

— Позвольте, сударь, полюбопытствовать, а что это вы так заинтересовались Бирюсой?

— Да вот ребята знакомые летом вояж небольшой совершить туда хотят. В спортивных целях.

— А, туризм! Ну что же, если попадете в Саяны, пофотографируйте там побольше. А потом ко мне загляните. Хотелось бы посмотреть. Самому-то из Москвы не выбраться уж, наверное. С этими… доживать придется.

Профессор стал вновь нагреваться. Пора было откланиваться.

— Кстати, вспомнил! Есть одна книжица, может быть, что интересное в ней найдете. О Саянах. Хотя непосредственно о золоте упоминаний, кажется, не содержит. Где же она? А, вот!

Денисов протянул мне томик, изданный в стиле пятидесятых годов. Федосеев. «Мы идем по Восточному Саяну». Название многообещающее…

— Только обязательно верните, коллега. С автором имел честь быть знаком. Книга с дарственной надписью. Раритет, так сказать. Привлекали его очень эти места. Где только не бывал, а в Саяны как магнитом тянуло. Сердце свое завещал там похоронить. Исполнилась воля — на перевале Федосеева оно лежит. Ну, всего наилучшего, думаю, обязательно еще увидимся.

Я пожал неожиданно сильную для такого пожилого человека руку и покинул странную квартиру. Из автомата у станции метро «Октябрьское поле» позвонил Шульцу.

— Ну как, Сережа, есть польза от Денисова?

— Да много занятного порассказал, подумать есть над чем. Хвостик дал в Якутске. Кстати, Герман Карлович, где это он так ругаться лихо навострился?

— А, слышали, да? Не на вас, не дай Бог?

— Нет, у него там семейные проблемы.

— Так ведь он лет пятнадцать срока оттянул. От Колымы до Игарки. Школа!

Да, в этом славном государстве никто от сумы да от тюрьмы…

В книжке Федосеева ничего полезного я не обнаружил. Лирично, романтично, интересно, но про прииски — ни слова. Год издания — 1955-й, где уж там…

В первом часу ночи стоял я на кухне собственной квартиры с чашкой чуть теплого чая в руке и смотрел в окно. За окном был лесок, за леском угадывались огни платформы Лианозово. Шел медленный крупный снег, и лес казался светлым, приветливым и красивым. Потягивая горьковатый напиток, я чувствовал, что нахожусь перед неизбежностью опасного решения. С последним глотком исчезли и остатки сомнений.

Надо ехать! Но одному, пожалуй, не справиться. Пора сбор трубить.