8

Как только «Ибис» встал на якорь, Захарий с боцманом Али раскрыли гроссбухи и выплатили команде накопившееся жалованье. Запрятав медяки и сребреники в складки саронгов, ласкары мгновенно исчезли в утробе Киддерпора. Одних «Ибис» уже не увидит, другие через пару дней вернутся, после того как их ограбят и одурачат, или они просадят свои гроши в шалманах и притонах и поймут, что жизнь на берегу гораздо привлекательней, когда ты в море, а не шагаешь вразвалку по качкой земле.

Шхуна ждала своей очереди в сухой док на ремонт и покраску. На борту остался лишь костяк команды во главе с Захарием и боцманом Али, однако и меньшим числом службу несли двумя вахтами под началом тиндалов. Как и в море, наряд длился четыре часа, а утром и вечером назначались двухчасовые полувахты. Портовый приют брал свою цену — возрастала опасность, что корабль обчистят, а потому вахтенные ухо держали востро, да и работы на судне не убавилось: хлопоты с инвентарем и, самое главное, приборка. Боцман Али не скрывал своего мнения, что моряк, отправивший корабль в сухой док неприбранным, хуже последней сухопутной шмакодявки, в рот ему дышло, рынду-булинь и фор-брамстеньгу.

Виртуозная брань, в которой Али не знал себе равных, вызывала безграничный восторг Джоду, весьма огорченного тем, что его расположение к боцману не встречает взаимности.

Он знал, что морские волки презирают салаг вроде него: бывало, в своей лодке он греб мимо огромных парусников, а рулевые на мостиках скалились и подавали обидные советы насчет мест, куда приспособить его весло. К подначкам Джоду был вполне готов, они бы лишь обрадовали его, но боцман не допускал фамильярности между ним и ласкарами. То и дело он давал понять, что Джоду взят в команду против его воли и лучше бы уматывал подобру-поздорову. Но раз уж приходится его терпеть, ему уготована самая грязная работа — чистить гальюны, убирать камбуз и драить палубу. Мало того, он приказал Джоду вдвое укоротить швабру — дескать, чем короче, тем лучше результат, а близкое знакомство с дерьмом позволит определить, чем оно было до переработки. Случалось, Джоду на четвереньках драит палубу, а боцман подкрадется и даст пендаля ногой с заботливо отрощенным и остро подпиленным ногтем да еще спросит: «Неужто больно? Радуйся, что не пушка влетела в твою корму».

Первое время Джоду имел право спускаться в жилой отсек лишь затем, чтобы вычистить гальюн, и даже спал на палубе, что представляло неудобство лишь в редкий дождь, а в погожие ночи он был далеко не единственным, кто искал «досточку помягше». Вот так он подружился с юнгой Роджером Сесилом Дэвидом по прозвищу Раджу. Долговязый и тощий, юнга смахивал на жердь, а цветом кожи не отличался от дегтярной мачты. Воспитанный в череде христианских миссий, он носил рубашку с брюками и даже матерчатую бескозырку, пренебрегая набедренной повязкой и банданой. Его претенциозный вкус в одежде, пошитой из парусных лоскутьев, давал повод для частых насмешек. Раджу прозвали третьей мачтой, и каждое его появление на вантах чрезвычайно веселило марсовых, наперебой отпускавших шуточки в его адрес. В отличие от англичан ласкары именовали корабль в мужском роде, что открывало широкие возможности для сравнения мачт с детородным органом: «наш хмырь полез на штырь… давай спускай… заводи конец…»

Не только из-за насмешек, но главным образом из-за боязни высоты, на которой его мутило, Раджу был бы счастлив уйти из марсовых. Пределом его мечтаний было оставаться на твердой палубе и служить вестовым, стюардом или коком. А вот Джоду рвался на реи, и потому друзья быстро сговорились, что хорошо бы им махнуться должностями.

Однажды юнга препроводил своего приятеля в кубрик на баке, где висели гамаки ласкаров. Поскольку матросы считали корабль живой ползучей тварью, своей обители они дали прозванье фана, что означало «капюшон кобры» и было вполне уместно для отсека под главной палубой, у самого клыка бушприта. Хоть прежде на океанских кораблях бывать не доводилось, слово «фана» Джоду знал и частенько представлял, каково это — обитать в черепушке живой твари. Поселиться в кубрике над волнорезом, рассекающим океанские просторы, было его мечтой, однако то, что он увидел, ничуть не напоминало легендарную королевскую кобру. Душный темный кубрик освещала одна керосиновая лампа, висевшая на крюке. В ее неверном свете фана казалась склизкой пещерой, увитой паутиной — куда ни глянь, повсюду гамаки, растянутые между балками. Тесное помещение представляло собой вытянутый треугольник, сужавшийся к носу шхуны. Несмотря на то что низкий потолок не позволял выпрямиться в полный рост, гамаки висели в два яруса; прогал между ними не превышал шестнадцати дюймов, так что перед носом каждого обитателя была твердая преграда в виде потолка или задницы товарища. Было странно, что сии подвесные ложа называли «джула», качели, будто они предназначались новобрачным или младенцам; когда слышишь это слово, представляешь себе ласковое укачивание, но стоит увидеть гамаки, растянутые, точно сети в озере, как понимаешь, что ночью будешь маяться в духоте и биться, словно пойманная рыба.

Джоду не устоял перед соблазном улечься в джулу, но тотчас выскочил обратно, ибо его обдало зловонием, сочетавшим в себе целый букет запахов: грязной подстилки, давно немытого тела, пота, жирных волос, сажи, мочи, дерьма, спермы и прочих выделений. Как назло, его очередным заданием стала чистка гамаков, которые так заскорузли от человечьей грязи и порока, что, казалось, даже в Ганге не хватит воды их отмыть. Едва Джоду закончил работу, как боцман скрутил ему ухо и приказал начать все заново:

— По-твоему, это чисто, хер собачий, засранец ты драный? Да у меня в жопе чище!

По уши в грязи, Джоду мечтал о том, чтобы взлететь по вантам и усесться на салинге — ласкары не зря называли «креслом» местечко, где можно отдохнуть на свежем ветерке. Какая несправедливость: Раджу этакая благодать даром не нужна, а Джоду лишь взглянет на мачту, как рискует получить от боцмана жалящий пинок в зад. Стало быть, зазря он учился различать мачты и паруса, и все его познания пропадут втуне, коль выпала доля драить гамаки, скрючившись у шпигата.

Однако противное занятие имело одну хорошую сторону: поскольку фана лишилась гамаков, все ее жильцы спали на палубе. Никто не стенал, ибо жара усиливалась, и в предвкушении муссонов все были только рады ночевать на воздухе, хоть и на голых досках. Что еще лучше, на свежем ветерке у ласкаров развязывался язык, и они допоздна трепались, лежа под звездами.

Боцман Али в ночном словоблудии не участвовал — вместе со стюардом, парусником, рулевыми и прочей корабельной элитой он квартировал в палубной надстройке. Но и сожителей он чурался. Отчужденность объяснялась не только его нравом грубого и упертого солдафона (что ласкары не считали изъяном, ибо никто не хотел подчиняться чрезмерно фамильярному или потакающему любимчикам боцману), но и его корнями, загадочными даже для тех, кто давно с ним служил. Впрочем, это не казалось странным, потому что многие ласкары были скитальцами и не любили распространяться о своем прошлом; некоторые вообще не знали, какого они роду-племени, поскольку их малолетками продали вербовщикам, поставлявшим матросов на океанские корабли. Прибрежные бандиты-скупщики не интересовались происхождением своих рекрутов: они умыкали голеньких малышей с улиц и бородатых парней из приютов, они платили бандершам и брали тепленькими опоенных клиентов.

Однако при всем разнообразии судеб многие ласкары с «Ибиса» знали, что они родом из той или иной части Индии. Исключение составлял боцман, заявлявший, будто он мусульманин из Аракана в Рохингии, но сослуживцы уверяли, что юность его прошла на китайском корабле. Вскоре все уже знали, что он свободно говорит по-китайски, чему весьма обрадовались, ибо это означало, что вечерами Али будет пропадать в китайских кварталах Калькутты и матросы на шхуне смогут повеселиться.

Когда боцман Али и Захарий сходили на берег, корабль преображался: кто-нибудь взбирался на мачту и стоял на шухере, еще кого-нибудь командировали за парой кувшинов арака или самогона, после чего вся команда собиралась на палубе или в фане, где начинались песни и возлияния с самокруткой по кругу. Если конопли под рукой не было, курили обрезки парусины, которая изготавливалась из того же растения и напоминала гашиш.

Два помощника боцмана, тиндалы Баблу и Мамду, с малолетства служили вместе и были неразлучны, как пара гнездующихся цапель, хотя один родился в калькуттском районе Чоуринги, а другой — в далеком городе Лакноу, в семье мусульманина-сектанта. Баблу, чье лицо было изрыто шрамами от детской дуэли с оспой, лихо отбивал ритм на железных котелках и подносах, а высокий и гибкий Мамду, если был в настроении, сбрасывал повязку и облачался в сари с накидкой, подводил глаза и надевал медные серьги, приобретая облик легконогой танцовщицы по прозванью Гхазити-бегума. Сей персонаж жил собственной жизнью, насыщенной бурным флиртом, искрометным юмором и неизбывной печалью, и так славился своими танцами, что ласкаров даже не тянуло в береговые вертепы: зачем на суше платить за то, что на корабле получишь даром?

Иногда команда собиралась на баке, чтобы послушать рассказы ветеранов. Седобородый стюард Корнелий Пинто, католик из Гоа, клялся, что дважды ходил в кругосветку, служил на всех типах кораблей и со всякими нациями, включая финнов, которые слыли за морских колдунов, способных свистом вызывать ветра. Кассем в юности был камердинером судовладельца и вместе с хозяином полгода провел в Лондоне; его рассказы о чипсайдской ночлежке, где жили ласкары, и береговых тавернах распаляли в слушателях желание очутиться на тех берегах. Кривоногий Сункер, неопределимого возраста старик с печальным лицом, похожий на прикованную обезьянку, уверял, что он родом из помещиков высшей касты, но в детстве его похитил и продал вербовщику злыдень слуга. Самый старый ласкар, глухой на одно ухо Симба Кадер из Занзибара рассказывал, что служил на английском военном корабле и там оглох; хорошенько глотнув самогона, он повествовал о страшной битве, в которой сотни кораблей палили друг в друга, — вот тогда-то орудийный залп порвал его барабанную перепонку. Все это было взаправду, божился он, но ласкары только посмеивались — какой дурак поверит, что морское сражение произошло в месте под названием «Дом трех плодов» — «Три-фал-гар»?[37]Речь о Трафальгарской битве — историческом морском сражении между английскими и франко-испанскими морскими силами, произошедшем 21 октября 1805 г. у мыса Трафальгар на Атлантическом побережье Испании около города Кадис.

Джоду страстно желал быть среди них своим, стоять вахты и получить место на реях, но боцман Али и слышать ничего не хотел. Как-то раз Джоду заикнулся о своей мечте, но в ответ получил пинок:

— Наверх поднимется лишь твоя жопа, когда ее насадят на мачту.

Стюард Пинто, который всегда был в курсе всех событий на корабле, намекнул Джоду, отчего боцман на него взъелся:

— Все из-за барышни. У боцмана свои планы, и он опасается, что девица собьет малума с панталыку.

— Какие планы?

— Кто ж знает? Но девица ему ни к чему, это уж точно.

Словно в подтверждение догадки стюарда, через пару дней Захарий перехватил Джоду возле якорного ворота. Он явно был не в своей тарелке, когда отрывисто спросил:

— Ты хорошо знаешь мисс Ламбер?

Прибегнув к скудному запасу морского лексикона, Джоду отрапортовал:

— С носу до кормы, сэр!

Ответ помощника рассердил:

— Эй ты! Разве о дамах так говорят?

— Виноват, сэр. С подветренного борта!

Не добившись толку, Захарий прибегнул к услугам Али как толмача. Под боцманским прищуром испуганный Джоду резко сменил курс и лаконичными ответами старался убедить Зикри-малума, что едва знаком с мисс Ламбер, поскольку был простым слугой в доме ее отца.

Он облегченно вздохнул, когда боцман отвел взгляд.

— Юнга говорить, отец шибко дерево-трава знать. Все время рвать-собирать. Денег не иметь. Лихорадка его убивать, Берра-саиб второй отец. Мемсаиб шибко довольный. Много-много рис есть. Зикри-малум надо она забывать. Как учить корабль водить, когда все время мадам-мандам думать? Лучше потешить елдак-малдак, пока свадьба нет.

Неожиданно Захарий обиделся.

— Пропади ты пропадом, серанг Али! — закричал он. — Ты о чем-нибудь ином думаешь, кроме елдака и манды?

Когда раздраженный помощник скрылся из виду, боцман злобно защемил юнге ухо:

— Хочешь его сосватать, да? Раньше ты у меня сдохнешь, сводник паршивый…

Узнав о разговоре, стюард удивленно покачал головой. Можно подумать, сказал он, боцман приберегает малума для собственной дочки.

*

Дити с Калуа понимали: шанс спастись в том, чтобы по Гангу добраться до большого города вроде Патны или Калькутты, где можно исчезнуть в людской гуще. Патна ближе, но все равно это добрых десять дней пути; сушей добираться нельзя — велик риск, что их узнают: наверняка слух о побеге уже разлетелся, и если их поймают, даже от родичей пощады не будет. Осторожность требовала плыть по реке, пока самодельный плот справляется с грузом. К счастью, возле берега было полно топляка и камышей, годных для укрепления хрупкого суденышка; потратив день на ремонт, новобрачные вновь пустились в плавание.

Через два дня впереди показалась деревня, где нынче в семье дяди жила Кабутри. Увидев знакомый дом, Дити уже не могла плыть дальше, не попытавшись свидеться с дочкой. Если повезет, тайная встреча выйдет очень короткой, но Дити хорошо знала эти места и надеялась подкараулить девочку, когда та будет одна.

Дом под соломенной крышей, в котором прошло ее детство, а теперь жила семья брата, стоял у слияния Ганга и Карамнасы. Как явствует из его названия — «убийца кармы», приток святой реки пользовался дурной славой: мол, окунешься в него, и он смоет все твои добродетели, взлелеянные тяжким трудом. От Ганга и его зловредного рукава дом отстоял в равной мере, а посему женщины предпочитали купаться и брать воду в благоприятном потоке. Калуа остался в миле от деревни, Дити же схоронилась на берегу, легко найдя укрытие среди валунов, откуда хорошо просматривались обе реки.

Настроившись на долгое ожидание, она вспоминала истории о водах Карамнасы, что грязнят души умерших. Казалось, знакомые с детства окрестности сильно изменились, словно нехороший приток выбрался из русла и разлил свою пагубу по берегам: опийная страда закончилась, и только высохшие стебли маков укрывали поля. Лишь кое-где глаз радовала зелень манго и хлебных деревьев. Вот так же сейчас выглядят ее поля, и если б она была дома, то ломала бы голову, где раздобыть пропитание. А здесь то же, что и всюду, — кабала опийной фабрики: крестьяне связаны договорами, которые не оставляют иного выбора как все угодья засеять маками. Вот урожай собран, но запасов съестного в обрез, а значит, еще глубже залезай в долги, чтоб прокормить семью. Может, маковую напасть разносит Карамнаса?

В первый день Дити дважды видела дочку, однако покинуть укрытие не смогла — девочка шла с кузинами. Но даже взглянуть на нее было счастьем: просто чудо, что Кабутри совсем не изменилась, тогда как ее мать побывала между жизнью и смертью.

Стемнело, и Дити вернулась к плоту, рядом с которым Калуа развел костерок. После побега у нее осталось единственное украшение — серебряное носовое кольцо, все остальные драгоценности Чандан Сингх предусмотрительно снял, перед тем как вести ее на костер. Эта побрякушка оказалась бесценной, ибо в соседней деревне Дити обменяла ее на гороховую муку — надежное и сытное подспорье всех странников. Вечерами Калуа разжигал костер, и Дити на весь день напекала лепешек. А захочешь напиться — воды в Ганге вдосталь.

На рассвете Дити вернулась в свое укрытие, но в тот день дочку не видела. Лишь на закате следующего дня она углядела Кабутри, которая с глиняным кувшином у бедра шла к Гангу. Убедившись, что вокруг никого, Дити выждала, когда девочка войдет в воду, и подкралась к реке. Чтобы не испугать дочку, она шепнула знакомое заклинание:

— Джай Ганга майя ки…

Это было зря, потому что Кабутри тотчас узнала голос и обернулась. Увидев мать, она испуганно вскрикнула и выронила кувшин, а потом без чувств повалилась в воду. Течение, умыкнувшее кувшин, подхватило бы и девочку, но Дити бросилась в реку и успела схватить ее за подол сари. Глубина была по пояс, так что она сумела вытащить дочку на берег и, перекинув через плечо, отнести в свое укрытие меж двух валунов.

— Кабутри… доченька…

Баюкая девочку на коленях, Дити целовала ее в щеки. Наконец веки Кабутри встрепенулись, и она открыла глаза, в которых застыл испуг.

— Кто ты? — всхлипнула девочка. — Призрак? Чего ты от меня хочешь?

— Кабутри! — прикрикнула мать. — Ты что, не узнаешь? Это же я, твоя мама!

— Разве так бывает? Сказали, ты умерла… — Кабутри осторожно потрогала глаза и губы Дити. — Это вправду ты? Да?

Дити прижала ее к себе:

— Конечно, это я. Смотри: вот она я, живая. Чего еще про меня наговорили?

— Что ты умерла, прежде чем зажгли костер. Мол, такая женщина в сати не годится, небеса ее не примут… Твое тело унесла река.

Дити кивала, будто соглашаясь. Так даже лучше: коль ее считают мертвой, искать не будут.

— Смотри же, Кабутри, никому не проговорись…

— А что там взаправду было? — спросила девочка. — Как ты убежала?

Дити заготовила объяснение, решив не говорить дочери о поведении ее настоящего родителя и о человеке, которого она считала отцом. Будет довольно сказать, что ее мать одурманили и хотели принести в жертву; она была без сознания, когда ее спасли.

— Но как? Кто тебя спас?

Все приготовленные отговорки выскочили из головы; невозможно соврать девочке, так доверчиво к тебе прильнувшей.

— Калуа помог! — выпалила Дити. — Вохи бачавела. Это он меня спас.

— Калуа бачавела? Калуа тебя спас?

Что слышалось в дочкином голосе: изумление или гнев? Дити вся извелась от огромности собственной вины и теперь вздрогнула, готовясь к осуждению дочери. Но нет, Кабутри снедало жгучее любопытство:

— Так он с тобой? Куда вы едете?

— Подальше отсюда. В город.

— Ух ты! — Кабутри умоляюще повисла на матери. — Я тоже хочу в город! Можно с тобой?

Никогда еще так не хотелось поблажить дочке, но материнское чутье подсказало иной ответ:

— Как же я тебя возьму, милая? Чтоб ты стала вечной скиталицей вроде меня?

— Да, хочу как ты!

— Нет, — покачала головой Дити.

Хоть сердце по дочке изнылось, надо устоять: ведь неизвестно, удастся ли завтра раздобыть еду и где они окажутся через неделю или месяц. А тетка и кузины за ребенком все же присмотрят, здесь ей будет лучше…

— …пока я не вернусь за тобой, Кабутри. Неужто думаешь, мне не хочется взять тебя с собой? Так, что ли? Да знаешь ли ты, чего мне стоит расстаться с тобой? Ты понимаешь меня, Кабутри? Понимаешь?

Девочка помолчала, а потом вдруг спросила:

— Когда вернешься, привезешь мне ножные браслеты?

Дити навсегда запомнит эту просьбу.

*

Истомленный мирской суетой, Ноб Киссин-бабу понимал, что нужно еще потерпеть. Самый верный способ попасть на «Ибис» — занять должность корабельного суперкарго, но в таком случае нельзя даже намеком выказать, как опостылела ему служба. Если мистер Бернэм хоть на секунду заподозрит какие-то языческие мотивы, он тотчас обрубит все концы, и тогда прощай надежда. Прояви служебное рвение, говорил себе Ноб Киссин, и по возможности скрой происшедшие в тебе важные перемены. Задача была не из легких: он старался следовать привычной рутине, но лишь яснее понимал, что все вокруг изменилось и жизнь открывается в новом неожиданном свете.

Иногда вдруг снисходило озарение. Как-то раз он проезжал по каналу Толли и в прибрежной рощице заметил лачугу — обыкновенный бамбуковый настил под соломенным навесом в тени раскидистого пандана. Сей безыскусный пейзаж навеял мысли о лесных скитах, где в древности предавались размышлениям великие мудрецы риши.

Утром Ноб Киссин получил депешу от вербовщика Рамсарана. Тот сообщал, что пока находится в глубинке, но через месяц рассчитывает прибыть в Калькутту с большой партией контрактников, мужчин и женщин. Приказчику, и без того обремененному делами, новость добавила хлопот: где их разместить? Месяц слишком малый срок, чтобы найти пристанище для стольких людей.

В былые времена вербовщики брали рекрутов к себе на постой, где те и жили до отплытия корабля. По ряду причин сия практика себя не оправдала: во-первых, будущие переселенцы окунались в городскую жизнь, полную слухов и соблазнов, а в Калькутте хватало баламутов, готовых одурачить простодушную деревенщину, и многие рекруты, наслушавшись небылиц, пускались в бега: одни находили работу в городе, другие прямиком возвращались в родные поселки. Кое-кто из вербовщиков пытался держать их взаперти, но добивался лишь бунтов, поджогов и прочих беспорядков. Нездоровый городской климат создавал еще одну проблему: от заразных хворей ежегодно мерло изрядное число переселенцев. Покойники, беглые и увечные наносили инвесторам серьезный ущерб, и было ясней ясного: необходимо что-то предпринять, иначе бизнес станет убыточным.

В тот день Ноб Киссин вдруг понял, что видит решение проблемы: прямо здесь, на берегу канала Толли, надо разбить лагерь. Перед глазами возникло видение множества хижин, выстроившихся, точно монастырские кельи, колодца с питьевой водой, купальни, двух-трех тенистых деревьев и площадки для стряпни и столованья. В ознаменование путешествия на Маврикий в центре лагеря поднимется маленькая церковь. Ноб Киссин уже видел ее шпиль, протыкающий кудрявый дым с погребального причала, и переселенцев, сгрудившихся на паперти, чтобы в последний раз совместно помолиться на родной земле и проститься со святым Джамбудвипой,[38]Джамбудвипа — в буддизме один из четырех материков мироздания, расположенный с южной стороны горы Сумеру, мир людей. Посредине Джамбудвипы находится царство Магадха, обитель Будд прошлого, настоящего и будущего.
прежде чем он исторгнет их в Черную Воду. Об этом они расскажут детям и внукам, которые через поколения вернутся и помянут своих предков.

*

Тюрьма Лалбазар в многолюдном центре Калькутты походила на исполинскую лапу, стиснувшую сердце города. Однако суровость острожных стен была обманчива, поскольку за массивным краснокирпичным фасадом скрывалось беспорядочное нагромождение дворов, проходов, казарм и арсеналов. Казематы занимали небольшую часть громадного комплекса, ибо, вопреки названию, Лалбазар был не столько тюрьмой, сколько арестантской, в которой содержались подсудимые. Здесь же располагалась полицейская управа с беспрестанной толчеей офицеров и денщиков, арестованных и конвоиров, разносчиков и посыльных.

Нила поместили в административном крыле здания, подальше от других, менее удачливых узников. Для него освободили два кабинета на первом этаже, превратив их в удобные апартаменты со спальней, приемной и небольшой кладовкой. Днем рядом с ним находился слуга, который убирал комнаты и подавал еду и питье из домашней кухни, поскольку тюремщики не могли допустить разговоров о том, что расхальского раджу еще до суда лишили кастовых привилегий. Ночью у дверей квартиры дежурили полицейские, относившиеся к арестанту с величайшим почтением; если радже не спалось, караульные развлекали его игрой в карты, кости и лудо. Дневные визиты приказчиков и конторщиков не ограничивались, и потому без всяких осложнений Нил руководил имением прямо из узилища.

Он был признателен за все эти послабления, но особенно за привилегию деликатного свойства — право пользоваться чистым и светлым офицерским нужником. Раджу с детства приучили относиться ко всем отправлениям организма с дотошностью, граничившей со священнодействием, — в том была заслуга матери, не знавшей устали и покоя в борьбе с телесной грязью. Для нее, тихой, ласковой и по-своему нежной, кастовые традиции были не просто набором правил и ритуалов, но сутью бытия. Лишенная мужнего внимания, она уединенно жила в сумрачном крыле дворца и весь свой недюжинный ум посвятила разработке немыслимо скрупулезных обрядов очищения. Матушка не только по полчаса мыла руки до и после еды, но сначала убеждалась, что кувшин, из которого ей сливают, и ведро, в котором принесли воду, надлежаще чисты. Больше всего она опасалась дворцовых золотарей; эти уборщики нечистот вызывали в ней такое отвращение, что стремление избежать встречи с ними превратилось в очередную навязчивую идею. Назойливый призрак их орудия — швабры из жилок пальмовых листьев — приводил ее в большее смятение, нежели сабля и змея. Долго жить в подобных тревогах невозможно, и она умерла, завещав двенадцатилетнему Нилу невероятную щепетильность в отношении к собственной персоне. И потому его ужасало не столько пленение, сколько перспектива пользоваться одним очком вместе со скопищем обычных арестантов.

Чтобы попасть в офицерский нужник, надо было миновать ряд проходов и двориков, и Нил мельком видел расплющенные о решетки лица других обитателей тюрьмы, тянувшихся к свету и воздуху, точно пойманные крысы. Чужие страдания обостряли ощущение собственного благополучия — английские власти явно хотели заверить общество, что относятся к расхальскому радже с предельным почтением. Неудобства были столь незначительны, что можно было вообразить себя на отдыхе, если б не запрет на свидания с женщинами и детьми. Последнее не казалось таким уж ущемлением, поскольку Нил все равно не позволил бы жене и сыну осквернить себя посещением тюрьмы. Он бы обрадовался Элокеши, но с самого ареста о ней не было ни слуху ни духу — наверное, сорвалась из города, чтобы избежать полицейского допроса. Укорять ее за столь разумное отсутствие было бы неверно.

Мягкость заточения привела к тому, что свои проблемы с законом Нил серьезно не воспринимал. Родичи из калькуттской знати говорили, что британское правосудие затевает показной процесс, дабы убедить общество в своей объективности: безусловно, раджу оправдают либо назначат ему символическое наказание. Тревожиться совершенно не о чем, поскольку для его защиты прилагают усилия многие видные горожане: все в их кругу используют свои связи и, если понадобится, нажмут рычаги даже в губернаторском совете. Немыслимо, чтобы к представителю их класса отнеслись как к заурядному преступнику.

Адвокат Нила тоже был сдержанно оптимистичен. Суетливый коротышка мистер Роуботэм походил на одного из тех кусачих мохнатых терьеров, каких в парке Майдан на поводке выгуливают дамы. Густые брови и кудлатые бакенбарды почти скрывали его лицо, оставляя на виду лишь яркие черные глазки и нос, формой и цветом напоминавший спелый рамбутан.[39]Рамбутан (Nephelium lappaceum) — плодовое тропическое дерево. Название произошло от индонезийского rambut (волос). Небольшие, величиной с грецкий орех, плоды растут гроздьями до 30 штук и представляют собой чуть продолговатые «шарики» различных оттенков желтого или красного.

Ознакомившись с делом раджи, он поделился своим мнением:

— Позвольте, я буду откровенен. Ни один суд на свете вас не оправдает, особенно тот, где присяжные собраны из английских купцов и колонистов.

— Как? — обомлел Нил. — Вы полагаете, меня признают виновным?

— Не стану вас обманывать, дорогой раджа, такой вердикт я считаю весьма вероятным. Но повода для отчаяния нет. Нам важен не вердикт, а приговор. Думаю, вы отделаетесь штрафом и небольшой конфискацией. Помнится, недавно был похожий случай, и там наказание состояло из штрафа и публичного осмеяния: подсудимого задом наперед усадили на осла и провезли по Киддерпору.

Нил разинул рот, а потом свистящим шепотом спросил:

— Неужели такая судьба ждет и расхальского раджу?

— И что, если так, дорогой раджа? — сверкнул глазками адвокат. — Ведь это не самое страшное, правда? Будет хуже, если заберут всю вашу собственность.

— Вовсе нет, — тотчас ответил Нил. — Нет ничего хуже, чем вот так потерять лицо. Если на то пошло, пусть уж лучше меня избавят от обузы. Во всяком случае, я смогу жить на чердаке и сочинять стихи, как ваш великолепный мистер Чаттертон.[40]Томас Чаттертон (1752–1770) — английский поэт. Поэзия Чаттертона на современном ему английском и псевдосреднеанглийском языке (от имени вымышленного Томаса Раули, настоятеля) отмечена высоким мастерством стихосложения и могучим воображением; его творчеством восторгались Вордсворт, Кольридж и Китс, сравнивавшие «чудо-отрока» с Бёрнсом; оно оказало влияние на Эдгара По. Под своим именем Чаттертон выпустил в свет лишь «Элегию памяти Бекфорда» (1770). Отчаявшись найти покровителя для своих «древних стихов», измученный нищетой Чаттертон покончил с собой в Лондоне 24 августа 1770 г.

Адвокат нахмурился.

— Как? Мистер Чаттерджи? — озадаченно переспросил он. — Вы имеете в виду моего старшего клерка? Уверяю вас, дорогой раджа, он не живет на чердаке, и я впервые слышу, чтобы он кропал стишки…

 

9

В городке Чхапра, что в дне пути от Патны, Дити и Калуа опять встретились с дуффадаром, знакомым по Гхазипуру.

С начала их путешествия прошло уже много времени, однако надежда добраться до большого города разбилась вместе с плотом о коварные подводные камни, какими отмечено слияние Ганга и его бурного притока Гхагары. Гороховая мука закончилась, и теперь они просили милостыню на папертях в Чхапре, куда после гибели плота добрались пешком.

Оба пытались найти работу, но безуспешно. Городок кишел нищими скитальцами, которые за пригоршню риса были готовы изработаться вусмерть. Многих согнал с мест цветочный паводок, затопивший окрестности, — земля-кормилица скрылась под маковой волной. Люди так оголодали, что согласились бы жевать лиственные обертки церковных пожертвований и пить крахмалистую воду из-под сваренного риса. Вот на таком пропитании держались наши беглецы и были счастливы, если вдруг Калуа удавалось подработать грузчиком.

В портовый городок заходило много судов, и причалы были единственным местом, где иногда на разгрузке лодок и барж получалось заработать два-три медяка. Когда не попрошайничали, Дити с Калуа торчали у пристани. Там и ночевали, потому что возле реки было гораздо свежее, чем в душном людном городе, а если шел дождь, находили какое-нибудь укрытие. Каждый вечер перед сном Дити говорила: «Сурадж дикхат аве, ту раста мит джаве — Взойдет солнце, и тропа отыщется». Она крепко верила в поговорку и даже в самые тяжкие времена не давала своим надеждам угаснуть.

Однажды на рассвете, когда первые солнечные лучи озарили небо, Дити с Калуа проснулись и увидели хорошо одетого седоусого мужчину, который вышагивал по причалу и распекал нерасторопного лодочника. Дити тотчас узнала этого рослого человека.

— Дуффадар Рамсаран-джи, — шепнула она. — Тогда в Гхазипуре он сел в нашу повозку. Поди узнай, может, ему чего надо?

Калуа обмахнул одежду и, почтительно сложив перед собой ладони, подошел к дуффадару. Вернувшись, он сообщил: вербовщику нужно перебраться на ту сторону реки и забрать людей. Ехать надо срочно, потому что вот-вот появится опийный караван и движение на реке перекроют.

— Он посулил два с половиной дама, — сказал Калуа.

— Ничего себе! Что ж ты встал столбом? — всполошилась Дити. — Видали, еще раздумывает! Беги скорей, балда!

Через пару часов они встретились на паперти знаменитого храма Амбаджи. Калуа не дал ни о чем спросить:

— Потом все расскажу, сначала поедим.

— Ух ты! Тебе заплатили едой?

Растолкав сгрудившихся голодных попрошаек, Калуа отвел Дити в сторонку и показал завернутую в листья добычу: пышные лепешки парата, маринованные манго, картофельное пюре с рыбой, засахаренные овощи и другие сласти.

Умяв всю эту роскошь, они сели в теньке, и Калуа дал подробный отчет о последних событиях. На другом берегу под присмотром помощника дуффадара лодку ждали восемь переселенцев. Прямо на месте с ними заключили контракты и каждому выдали одеяло, всякую одежду и медный котелок. В ознаменование их нового статуса был устроен пир, остатки которого отошли Калуа. Гирмиты, не понаслышке знакомые с голодом, возмущенно загалдели, увидев, как много еды отдали чужаку. Однако дуффадар всех успокоил: отныне их будут кормить до отвала — знай ешь да набирайся сил.

Новобранцы не поверили.

— С чего это вдруг? — забеспокоился один. — Откормите как жертвенных козлов, что ли?

— Нет, ты сам будешь пировать козлятиной, — рассмеялся дуффадар.

На обратном пути он вдруг спросил, не хочет ли Калуа записаться в гирмиты — дескать, его охотно возьмут, крепкие мужики всегда нужны.

Голова возчика закружилась:

— Но как же… Ведь я женат, господин.

— Ну и что? Многие гирмиты уезжают с женами. С Маврикия пишут, чтоб везли больше женщин. Возьму обоих, коль жена захочет.

Подумав, Калуа спросил:

— А что насчет касты?

— Каста не имеет значения, — ответил вербовщик. — К нам рвутся все — брамины, пастухи, кожемяки, пахари. Главное, чтоб были молоды, здоровы и хотели работать.

Калуа не нашелся что ответить и лишь приналег на весла. На берегу дуффадар повторил свое предложение, но добавил:

— Помни — на раздумье только ночь. Завтра отплываем. Надумаешь, приходи на рассвете.

Калуа смолк, однако в его больших темных глазах светился вопрос, который он не осмелился задать. Осоловевшая от сытости, Дити слушала спокойно, но теперь увидела его взгляд, и ее окатило горячей волной безудержного страха. От волнения она подскочила и обрушилась с вопросами: что, навеки покинуть дочь? Как только ему в голову взбрело, что она поедет в обитель бесов, вурдалаков и прочих тварей, у которых даже имени нет? Может, гирмитов и впрямь откармливают на убой, поди знай? Иначе откуда такая щедрость? В нынешние-то времена кто станет беспричинно транжирить деньги?

— Зачем ты меня спас? — Глаза ее подернулись слезами. — Чтобы скормить дьяволам? Так уж лучше было сгореть в огне…

*

Когда Полетт писала гостевые карточки для званых обедов и ужинов, она чувствовала себя хоть немного полезной своим благодетелям. Миссис Бернэм не любила утруждаться подготовкой к приемам, а потому все распоряжения отдавала, лежа в постели. Первыми в ее спальню входили шеф-повар и дворецкий, с которыми она обсуждала меню, из соображений приличия не поднимая москитную сетку и оставаясь в ночном чепце. Потом наступала очередь Полетт, и тогда завесы раздергивались, а воспитаннице дозволялось присесть на край постели и через плечо хозяйки заглядывать на грифельную доску, где Берра-биби задумчиво чертила схемы размещения гостей. Однажды в полдень Полетт вызвали в спальню миссис Бернэм, дабы помочь в организации очередного приема.

Как правило, диспозиция огорчала; Полетт занимала низшую ступень в общественной иерархии, и потому ей отводилось место подле (или «рядышком», как любила выражаться хозяйка) наименее желанных гостей: оглохших в баталиях полковников, инспекторов, говоривших лишь о сборе налогов, проповедников, поносивших упрямых язычников, плантаторов с немытыми руками и прочей шушеры. Имея печальный опыт подобных застолий, Полетт робко спросила:

— Прием по особому случаю, мадам?

— О да, Глупышка, — лениво потянулась миссис Бернэм. — Банкет в честь капитана Чиллингуорта, который только что приехал из Кантона.

На доске место капитана уже значилось возле хозяйки. Радуясь возможности проявить свое знание этикета, Полетт сказала:

— Раз капитан сидит подле вас, мадам, его супругу лучше посадить рядом с мистером Бернэмом, да?

Мелок застыл над доской.

— Миссис Чиллингуорт уже давно нет.

— Правда? Значит, капитан… как это… veuf?

— Вдовец, ты хочешь сказать? Нет, не то. История эта весьма печальна…

— Расскажите, мадам.

Этой просьбы хватило, чтобы миссис Бернэм удобнее устроилась в подушках и начала:

— Капитан родом из Девоншира и, что называется, с детства бредил морем. Видишь ли, старые морские волки предпочитают брать жен из родных краев, вот и он нашел себе молоденькую розовощекую англичаночку, которую затем привез на Восток. Красавицы местного розлива для него были недостаточно благородны. Как и следовало ожидать, ничего хорошего не вышло…

— Почему? Что произошло?

— Однажды капитан отправился в Кантон. Шли месяцы, а жена его одна-одинешенька пребывала в чужой непонятной стране. Наконец пришла весть — муж возвращается; однако вместо него на пороге объявился первый помощник, сообщивший, что капитана сразила лихорадка и до выздоровления его пришлось оставить в Пенанге. Дескать, мистер Чиллингуорт решил, что жена приедет к нему, и направил помощника в сопровождающие. Такая вот незадача для бедняги капитана.

— То есть?

— Португалец из Макао, помощник — кажется, звали его Тексейра — был тот еще прохиндей и плут: глаза горят, как золотые, улыбка, что твое серебро. Он все выдумал насчет сопровождения к мужу. Сели они на корабль, только их и видели. Говорят, сейчас они в Бразилии.

— Ой, бедный капитан! — ахнула Полетт. — Значит, снова он не женился?

— Нет, дорогуша, так и не оправился. Неизвестно, что его больше подкосило — потеря жены или помощника, но капитанство его рухнуло: с офицерами не ладил, выгнал из команды всех кебабов и чуть не угробил судно у островов Спратли, что для моряка полная дурь. Как бы то ни было, теперь все кончено. На «Ибисе» он совершит последний рейс.

— Правда? — встрепенулась Полетт. — Он будет капитаном «Ибиса»?

— Да, разве я не сказала? — Миссис Бернэм виновато крякнула. — Вы только посмотрите на меня! Вот же ослица — разболталась и забыла про банкет. — Она взяла доску и сосредоточенно поскребла мелком губы. — Вот скажи на милость: что мне делать с мистером Кендалбушем? Теперь он член суда, с ним надо быть обходительнее. — Взгляд ее покинул доску и оценивающе задержался на Полетт. — Судье очень нравится твое общество, Глупышка. На прошлой неделе он говорил, что твои успехи в изучении Библии заслуживают похвалы.

Сердце Полетт екнуло; перспектива целого вечера рядом с его честью мистером Кендалбушем не вдохновляла: каждый раз судья подвергал ее долгим строгим проверкам на знание библейских текстов.

— Он слишком добр ко мне, — сказала Полетт.

Ярко вспомнился хмурый взгляд, каким судья пригвоздил ее, когда она второй раз пригубила вино. «…И пусть помнит о днях темных, которых будет много…» — прошипел мистер Кендалбуш. Разумеется, она не смогла назвать ни главу, ни стих.

Полетт призвала на помощь смекалку, которая не подвела:

— А другие дамы не обидятся, если рядом с ним посадят девчонку?

— Да, верно, дорогуша, — помолчав, ответила миссис Бернэм. — Наверное, кое-кого хватит кондрашка — я говорю о миссис Дафти.

— Она приглашена?

— Никуда не денешься — мистер Бернэм позвал ее мужа. Но с ней-то что делать? Она такая зануда… Ага! — Хозяйкин взгляд вспыхнул, и мелок забегал по доске, вписывая имя лоцманши на свободное место слева от капитана Чиллингуорта. — Тут она не пикнет! Что до муженька, его надо посадить так, чтобы я не слышала этого старого хрыча… Пускай сидит с тобой… — Мелок вернулся к центру стола и усадил мистера Дафти бок о бок с Полетт.

Не успела девушка смириться с безрадостной перспективой — слушать болтовню, в которой половину слов не понимаешь, — как мелок вновь завис над доской, и миссис Бернэм вздохнула:

— Все равно неувязка. А слева-то кого присоседить?

Вдруг Полетт осенило:

— Помощники приглашены, мадам?

— Мистер Кроул? — Миссис Бернэм заерзала. — Не дай бог, Глупышка! Ему не место в моем доме.

— Он первый помощник?

— Да. Говорят, прекрасный моряк. Капитан Чиллингуорт без него как без рук. Но человек он паршивый — за какую-то скверную историю с матросом его вышибли из военного флота. К счастью для него, капитан не слишком щепетилен, но ни одна дама за стол его не посадит. Все равно что трапезничать с шорником! — Миссис Бернэм лизнула мелок. — А вот второй помощник, по слухам, весьма привлекателен. Как его? Захарий Рейд?

По телу Полетт пробежали мурашки, ей показалось, что даже пылинки в воздухе замерли, ожидая ответа. Но слова застряли в горле, и она, потупившись, лишь кивнула.

— Вы с ним уже встречались, не так ли? На прошлой неделе, когда ты захотела взглянуть на шхуну.

О посещении «Ибиса» Полетт никому не рассказывала, и такая осведомленность хозяйки ее смутила.

— Да, мадам, мельком, — осторожно сказала она. — Вроде бы симпатичный.

— Всего лишь? — кольнула взглядом миссис Бернэм. — Ходит слух, многие барышни положили на него глаз. Чета Дафти таскала его по всему городу.

— Вот как? — оживилась Полетт. — Так, может, они приведут мистера Рейда как своего гостя? А мистеру Кроулу знать о том вовсе не нужно.

— Ах ты, хитрюля! — радостно хохотнула миссис Бернэм. — Ишь чего выдумала! Ну раз уж ты это затеяла, посажу его с тобой. Вот так. Заметано.

Точно перст судьбы, мелок опустился на доску и слева от имени Полетт вписал имя Захария.

— На, возьми.

Полетт схватила доску и взлетела к себе наверх, где застала кучу уборщиков, застилавших постель, подметавших ковер и чистивших нужник. Она тотчас всех вытолкала — не сегодня! не сейчас! — и села к столу.

Миссис Бернэм любила, чтобы имена гостей на карточках были написаны витиевато, чтоб побольше росчерков и завитушек. Иногда Полетт корпела над ними по часу с лишним, стараясь угодить хозяйке. Нынче дело казалось нескончаемым, перо брызгало и запиналось на всех буквах. «Z» доставила особенные хлопоты не только потому, что еще не доводилось писать ее заглавной, но и оттого, что Полетт даже не подозревала, какие широкие возможности для финтифлюшек таятся в этой букве; перо наматывало всевозможные завитки, которые сами собой сплетались с непритязательной «P» ее инициалов. Наконец она устала, и ее отчего-то потянуло к зеркалу, отражение в котором привело ее в ужас своей растрепанной прической и красными следами ногтей на щеке. Потом ноги сами понесли ее к шкафу и застыли перед ним, пока она перебирала платья, подаренные миссис Бернэм: сейчас как никогда хотелось, чтобы они не были столь унылой расцветки и такими пышными. Полетт кинулась к сундучку и достала свое единственное красивое сари бенаресского алого шелку; вспомнилось, как Джоду, который всегда смеялся над ее одеждой, обомлел, впервые увидев ее в этом наряде. Интересно, что сказал бы Захарий? Она задумчиво глянула на Ботанический сад, видневшийся в окне, и повалилась на кровать, сраженная несбыточностью своих фантазий.

 

10

Сквозь высокие двери красного дерева Ноб Киссин-бабу вошел в контору мистера Бернэма и будто очутился в иных краях, распрощавшись с калькуттским зноем. Необъятная комната, пол которой уходил в бесконечность, а стены воспаряли к небесам, создавала собственный благотворный климат. Громадное опахало с матерчатой бахромой, подвешенное к мощным потолочным балкам, плавно раскачивалось взад-вперед, порождая ощутимый ветерок, от которого легкая куртка приказчика липла к телу. Широкая веранда, примыкавшая к комнате, являла собой теневой порог, неодолимый для солнца; опахальщики беспрестанно смачивали водой приспущенные травяные шторы, от которых веяло прохладой.

В глубине комнаты, погруженной в дневной сумрак, за массивным столом сидел мистер Бернэм. Он взглянул на шествующего от дверей приказчика, и глаза его округлились.

— Что с вами стряслось, любезный Бабуин? — воскликнул судовладелец, увидев распущенные по плечам умащенные волосы и ожерелье. — Вид у вас какой-то…

— Какой, сэр?

— Прям бабий.

— О нет, сэр, — грустно улыбнулся Ноб Киссин. — Наружность обманчива. Под ней все то же.

— Вот еще! — презрительно фыркнул мистер Бернэм. — Господь без всякого обмана создал мужчину и женщину, какие они есть, и третьего не дано.

— Именно так, сэр, — энергично тряхнул головой приказчик. — И я о том же: в вопросе данном уступки невозможны. Беспочвенные притязанья надлежит гневно отвергнуть.

— Тогда позвольте узнать, с какой стати вы обвешались… — мистер Бернэм хмуро покосился на грудь Ноб Киссина, где обозначились какие-то выпуклости, — этакой бижутерией. Это из молельни, что ли?

Рука приказчика метнулась к амулету и спрятала его за пазуху.

— Да, сэр, то в церкви взял я, — ответил Ноб Киссин и бодро присочинил: — В лечебных целях. Изделья медные пищеваренье улучшают. Вы сами испытайте, сэр. Стул легкий и обильный. Здорового имбирного цвета.

— Избави бог! — брезгливо поежился судовладелец. — Ладно, будет. Что еще за срочное дело, из-за которого вы просили о встрече?

— Вопросы кой-какие хотел я обсудить.

— Ну так излагайте. Мне валандаться некогда.

— Первое — лагерь для кули.

— Какой еще лагерь? О чем вы? Не знаю ни о каком лагере.

— Конечно, сэр, но именно это я и предлагаю к обсужденью. Быть может, лагерь нам построить? Вот, взгляните и убедитесь. — Ноб Киссин достал из папки бумагу и положил на стол.

Он знал, что мистер Бернэм считает перевозку рабочей силы неважной и докучливой частью своего бизнеса, поскольку доходы от нее были ничтожны по сравнению с гигантской прибылью, какую давал опий. Нынешний год стал исключением, ибо опийный поток в Китай пресекся, но все равно требовались веские аргументы, чтобы Берра-саиб раскошелился на то, что полагал несущественным.

— Позвольте я разъясню… — С помощью цифр Ноб Киссин наглядно и быстро доказал, что устройство лагеря окупится через пару торговых сезонов. — Большая выгода в том, сэр, что через год-два лагерь можно продать властям. Навар значительный.

— Почему? — заинтересовался мистер Бернэм.

— Все просто, сэр. Скажите муниципальному совету: необходим пристойный лагерь для переселенцев. Дабы блюсти чистоту и способствовать прогрессу. Далее этим же властям мы лагерь и продадим. Ваш мистер Гоббс обеспечит сделку.

— Великолепная мысль! — Мистер Бернэм откинулся в кресле и огладил бороду. — Спору нет, Бабуин, время от времени вы подбрасываете отличные идеи. Даю вам карт-бланш. Действуйте, не теряя времени.

— На повестку просится еще один вопрос, сэр.

— Да? Что такое?

— Суперкарго «Ибиса» уже назначен, сэр?

— Пока нет. У вас кто-то на примете?

— Свою кандидатуру хотел бы предложить я, сэр.

— Что? — изумился судовладелец. — Зачем вам это?

— Дабы на месте осмотреться, сэр. Поможет мне в работе, сэр, я лучше овладею ситуацией. Так сказать, еще один лист в карьерный венок.

Судовладелец скептически оглядел бабью фигуру приказчика:

— Ваше рвение впечатляет, Ноб Киссин. А вы уверены, что совладаете с условиями корабельной жизни?

— Определенно, сэр. Я уже плавал… в Пури, к храму Джаганнатха. Никаких осложнений.

— Не боитесь лишиться касты? — насмешливо скривился мистер Бернэм. — Собратья не изгонят вас за то, что пересечете Черную Воду?

— О нет, сэр. Нынче все паломничества совершаются на кораблях. Паломник не теряет касту, ведь так?

— Ну не знаю, — вздохнул судовладелец. — Честно говоря, сейчас мне недосуг, я занят делом Расхали.

Ноб Киссин понял, что настало время разыграть свой козырь.

— Кстати, об этом деле, сэр. Вы позволите кое-что предложить?

— Разумеется. Насколько я помню, идея была ваша, не так ли?

— Да, сэр, — кивнул приказчик. — Именно я придумал тот план.

Ноб Киссин весьма гордился тем, что первым указал хозяину на выгоды от захвата имения Расхали. Уже давно ходили слухи, что Ост-Индская компания ослабит контроль над производством опия. Если б это случилось, мак стал бы посевной культурой наравне с бобами, индиго и сахарным тростником, и торговцы, имеющие собственное производство и не зависящие от мелких фермеров, увеличили бы свои и без того баснословные доходы. Хотя еще не было явных признаков, что компания готова на послабления, дальновидные коммерсанты уже начали подыскивать внушительные угодья. Мистер Бернэм стал наводить справки, и Ноб Киссин подсказал: чего еще искать, если под рукой имение Расхали, которое в долгах как в шелках? Приказчик хорошо знал кое-кого из расхальских конторщиков, извещавших его обо всех оплошностях молодого хозяина, и разделял их мнение: раджа — дилетант-задавака, который витает в облаках, дурбень, что подписывает любую бумагу, а потому заслуживает, чтобы его лишили состояния. Кроме того, все расхальские раджи, ярые приверженцы древних обрядов, отвергали еретиков вайшнавов вроде Ноб Киссина, а потому им следовало преподать урок.

— Ходят слухи, сэр, что «любезница» раджи скрывается в Калькутте, — негромко сказал Ноб Киссин. — Она танцовщица, зовут ее Элокеши. Возможно, ее показанья заклеймят судьбу раджи.

От мистера Бернэма не укрылся злорадный огонек в глазах приказчика.

— Думаете, она станет свидетельствовать против него? — подался вперед судовладелец.

— Определенно не скажу, сэр, но усилья приложить не вредно.

— Буду рад, если вы этим займетесь.

— И тогда, сэр, должность суперкарго…

Ноб Киссин чуть приподнял интонацию, чтоб получился вопрос.

Мистер Бернэм поджал губы — мол, условия сделки понятны.

— Если добудете показания, место ваше, Бабуин.

— Благодарю вас, сэр. — Ноб Киссин вновь подумал о том, как приятно иметь дело с разумным человеком. — Пребывайте в доверье. Все исполню в лучшем виде.

*

В канун первого судебного заседания на город обрушились муссоны, и все доброжелатели Нила сочли это хорошим знаком. Общий оптимизм укрепило заявление расхальского астролога: дата слушания весьма удачна, ибо расположение звезд радже благоприятствует. Вдобавок стало известно, что ходатайство о снисхождении подписали самые зажиточные бенгальские заминдары: даже упрямые Тагоры из Джорасанко и Дебы из Раджабазара забыли о разногласиях, поскольку речь шла о человеке их круга. Все эти новости так воодушевили семейство Халдеров, что супруга раджи Рани Малаги специально посетила храм Бхукайлаш, где устроила пир для сотни браминов, собственноручно угостив каждого.

Однако добрые вести не вполне развеяли мрачные опасения раджи, и в ночь перед слушанием он не мог уснуть. Было решено, что малочисленный конвой отвезет его в суд еще затемно, а перед тем слуги, которых допустят в узилище, помогут ему собраться. До рассвета оставалось еще часа два, когда стук колес возвестил о прибытии семейного фаэтона, и у дверей апартаментов Нила появилась челядь, после чего времени на волнение, слава богу, уже не осталось.

Паримал привез с собой двух семейных священников, повара и цирюльника. Из домашней церкви жрецы-брамины захватили самый «недреманный» образ — позолоченную статуэтку Ма Дурги.[41]Ма Дурга — богиня-воительница, защитница богов и мирового порядка от демонических сил; изображается с восемью руками и верхом на льве.
Пока гостиную готовили к пудже, в спальне раджу побрили, искупали и умастили благовонными цветочными маслами. Камердинер привез парадный наряд: чапкан с вышивкой мелким жемчугом и чалму со знаменитой брошью Расхали — золотой ветвью, инкрустированной рубинами с высокогорий Шана. Нил сам заказал одеяние, но теперь засомневался. Может, не стоит являться в суд разряженным франтом? С другой стороны, скромную одежду могут счесть за признание вины. Кто его знает, какой наряд больше подходит для дела о подлоге? Решив не привлекать внимания к одежде, раджа велел подать курту из простого муслина и дхоти чинсурского хлопка, но без каймы.

— Как мой сын? — спросил он Паримала, присевшего на корточки, чтобы завязать его дхоти.

— Вчера допоздна пускал змеев. Он думает, вы уехали в имение. Мы постарались, чтобы он ничего не знал.

— А Рани?

— Господин, с тех пор как вас увели, она не знает ни сна ни покоя. Дни проводит в молитве, и нет такого храма или святого, которого она не посетила. Нынче весь день госпожа проведет в нашей церкви.

— Что Элокеши? Нет ли вестей?

— Нет, господин, ничего.

— Правильно, — кивнул Нил. — До окончания суда ей лучше не показываться.

Покончив с облачением, раджа был готов тронуться в путь, но процедура далеко не закончилась: около часа длилась пуджа, затем страстотерпца помазали сандаловой краской и окропили святой водой, настоянной на священной траве дурба, после чего накормили благотворной пищей — овощами и лепешками, испеченными на чистейшем масле, а также сластями на сиропе из домашней сахарной пальмы. Когда настало время отправляться, брамины вышли первыми, чтобы освободить путь от всякой нечисти вроде швабр и параш, а заодно шугнуть курьеров дурных знаков вроде уборщиков, золотарей и прочих. Паримал вышел еще раньше, чтобы удостовериться в почтенной касте конвойных и лишь тогда передать им еду и питье для хозяина. Нил забрался в карету, а слуги хором напомнили ему о необходимости держать окна закрытыми, дабы избежать любых дурных знаков — мол, в такой день всякая предосторожность не лишняя.

Неспешная карета почти час добиралась до Нового суда на Эспланаде, где слушалось дело раджи. Нила быстро провели через промозглый сводчатый зал, в котором обычные арестанты ожидали вызова к судье. Разнесся шепоток подсудимых, обсуждавших его появление. Эти люди не благоволили к заминдарам:

— …попадись мне тот, кто изувечил моего сына, и решетки бы не сдержали…

— …ох, добраться б до него, ввек не забудет…

— …уж я б распахал ему задницу почище собственной земли…

Чтобы попасть в зал заседаний, надо было подняться по лестнице и миновать путаницу коридоров. Гул голосов свидетельствовал о том, что процесс собрал множество публики.

Нил знал, что его дело вызывает интерес, однако не был готов к зрелищу, представшему его глазам. Судебный зал имел форму чаши, по стенкам которой расположились зрительские ряды, а на дне — свидетельское место. С появлением раджи гам резко стих; с амфитеатра плавно спорхнули последние отголоски, среди которых отчетливо прозвучал шепот: «Ага, расхальский Роджер! Наконец-то!»

Мистер Дафти сидел в первых рядах, занятых белыми, а дальше пространство заполнили лица друзей, знакомых и родни. Здесь были все члены Ассоциации бенгальских землевладельцев и бесчисленные родичи, сопровождавшие Нила на его свадьбе. Казалось, на процесс собрались все мужские представители высшего класса и земельной знати.

В стороне Нил заметил своего адвоката мистера Роуботэма, который с показной уверенностью его приветствовал, а затем церемонно препроводил к месту обвиняемого. Едва раджа уселся, как бейлифы стукнули жезлами, возвещая выход судьи. Как и все, Нил склонил голову, но затем увидел, что место судьи занял не кто иной, как его честь мистер Кендалбуш. Зная о его дружбе с судовладельцем, раджа обеспокоился:

— Как же так? Ведь он приятельствует с мистером Бернэмом!

— Что с того? — поджал губы адвокат. — Судья известен своей неподкупной честностью.

Глянув на скамьи присяжных, Нил обменялся кивками со знакомцами. Из двенадцати англичан по меньшей мере восемь знали его отца, а кое-кто присутствовал на обряде Первого риса[42]Первый рис — торжественный обряд отлучения младенца от материнской груди; мальчиков отлучают на шестом или восьмом месяце жизни, девочек — на пятом или седьмом.
его сына. Гости дарили мальчику золотые и серебряные вещицы, изящные ложечки и чашки, а один преподнес китайские эбеновые счеты, украшенные нефритом.

Мистер Роуботэм пристально посмотрел на раджу и шепнул:

— Есть еще новость. Боюсь, весьма неважная…

— Что такое?

— Утром я получил бумаженцию от прокурора. Он намерен предъявить новое свидетельство — письменные показания под присягой.

— Чьи?

— Дамы, лучше сказать, женщины, которая уверяет, что имела с вами связь. Кажется, танцовщица… — адвокат вгляделся в бумагу, — по имени Элокеши.

Нил ошеломленно посмотрел на зал и увидел опоздавшего шурина, который уселся на задах. На миг возникла жуткая мысль, что вместе с ним пришла Малати, но потом раджа облегченно вздохнул — шурин был один. Если прежде Нил сетовал на женину строгость в соблюдении кастовых правил для женщин, то сегодня ей возрадовался, ибо предательство любовницы на глазах супруги только усугубило бы кошмар ситуации.

Именно эта мысль помогла выдержать пытку невероятным свидетельством Элокеши, красочно поведавшей не только о беседах раджи с мистером Бернэмом, но и обстоятельствах, в которых о них узнала. Описания плавучего дворца, каюты и даже простыней были так подробны, если не сладострастны, что каждое откровение публика встречала изумленным вздохом, ошеломленным возгласом или взрывом смеха.

После чтения показаний измученный Нил спросил адвоката:

— Когда вынесут приговор? Сколько продлится суд?

— Недолго, любезный раджа, — вяло улыбнулся мистер Роуботэм. — Недели две, не больше.

*

Когда Дити с Калуа подошли к реке, они поняли причину утренней спешки дуффадара: водную гладь заполонила огромная флотилия, медленно подходившая к причалам. Возглавляла ее группа пулваров — одномачтовых лодок, снабженных парусами и веслами. Эти пронырливые суденышки всегда шли впереди основной массы кораблей — они разгоняли встречные лодки, выискивали фарватер, помечали песчаные банки и отмели. Следом двигались штук двадцать пател — больших речных кораблей, размерами не сильно уступавших океанским, с полным комплектом парусов на обеих мачтах — брамселем, триселем и марселем.

Дити и Калуа тотчас поняли, откуда пришла флотилия, доставившая на калькуттский аукцион продукцию гхазипурской опийной фабрики. Внушительная охрана рассредоточилась на юрких пулварах, которые пришвартовались за час до подхода каравана. Высыпавшие на берег охранники палками отогнали зевак, расчищая место для стоянки величавых пател.

Флотилией командовали два англичанина, помощники управляющего Рукодельницы. По традиции старший помощник шел на головном судне, а другой замыкал строй. Эти два самых больших корабля занимали почетные причальные места, которых для всех судов не хватало, и потому другие пателы бросали якорь на фарватерной стоянке.

Охранники оцепили пристань, что не помешало собраться толпе зевак, желавших поглазеть на корабли-красавцы. Они впечатляли даже днем, а вечером, когда на них зажигали фонари, являли собой такое зрелище, от которого мало кто из горожан мог удержаться. Под тычками палок толпа временами расступалась, чтобы дать дорогу местной знати, желавшей засвидетельствовать почтение командирам флотилии. Одним в аудиенции отказывали, других удостаивали коротким приемом на борту; иногда кто-нибудь из англичан выходил на палубу поблагодарить за оказанное уважение. При каждом их появлении толпа напирала, чтобы поближе разглядеть чудные сюртуки и брюки, черные цилиндры и белые галстуки.

С приходом ночи толпа рассосалась, и самые упорные зрители, среди которых были Дити с Калуа, смогли приблизиться к величавым кораблям. Из-за духоты иллюминаторы в каютах были гостеприимно открыты для ночного ветерка, что позволяло разглядеть англичан, сидевших за трапезой не на полу, но за столом с яркими свечами. Причальная публика завороженно следила за двумя едоками, которых обслуживала дюжина лакеев. Пихаясь, зрители обсуждали меню:

— …Эва, катхал[43]Катхал — плод хлебного дерева (хинди).
уминают, вишь, режут…

— …Сам ты катхал, дубина, это козья ляжка…

Внезапное появление портовых полицейских заставило соглядатаев броситься наутек. Укрывшись в тени, Дити и Калуа смотрели на полицмейстера, вразвалку подошедшего к трапу. Добродушный толстяк был весьма недоволен тем, что его потревожили так поздно. Над рекой плыл его раздраженный оклик:

— Ну? В чем дело? Кому я понадобился в такой час?

Ему ответили на бходжпури:

— Вас обеспокоил командир охраны, господин полицмейстер. Соблаговолите подойти к моему пулвару.

Дити тотчас почуяла неладное, ибо голос показался знакомым.

— Калуа, беги к отмели, — зашептала она. — Кажется, я знаю того человека. Если нас увидят, быть беде. Давай, спрячься.

— А ты?

— Ничего, прикроюсь сари. Все будет хорошо, не волнуйся. Разузнаю, что к чему, и приду. Ну же, беги!

В сопровождении двух денщиков, несших горящие ветки, полицмейстер подошел к краю воды. Свет упал на человека в лодке, и Дити его узнала: это был сирдар, пропустивший ее на фабрику в тот день, когда мужу стало плохо. Интересно, что ему нужно от начальника портовой полиции? Снедаемая любопытством, Дити подобралась ближе и услышала обрывки фраз:

— …выкрал ее с погребального костра… недавно обоих видели у храма Амбаджи… мы с вами одной касты… вы понимаете…

— Горе-то какое! — ответил голос полицмейстера. — Чем могу служить? Сделаю все, что в моих силах…

— … Бхиро Сингх щедро оплатит вашу помощь… вы же понимаете: поругана честь семьи, только их смерть ее восстановит…

— Я отдам приказ. Если они здесь, их поймают, не сомневайтесь.

Больше подслушивать не имело смысла, и Дити бросилась к отмели, где ее ждал Калуа. Там она и выложила новость: родичи покойного мужа как-то прознали, что они в Чхапре, и хотят их поймать. Даже на день оставаться здесь опасно.

Калуа внимательно слушал и вопросов не задавал. Потом они молча лежали на песке, глядя на ущербную луну. Наконец совиное уханье смолкло, и удод возвестил о приближении утра. Вот тогда Калуа тихо сказал:

— Гирмиты отплывают на рассвете…

— Ты знаешь, где причален их корабль?

— За восточной окраиной.

— Вставай. Пошли.

Держась подальше от реки, они сделали крюк через центр городка, где их облаяли своры бродячих собак. На восточной окраине их остановил будочник, который принял Дити за гулящую и вознамерился затащить в свою сторожку. Дити не стала его разубеждать, а просто сказала, что всю ночь работала и не может пойти с ним, пока не ополоснется в реке. Взяв обещание вернуться, будочник ее отпустил, и к восходу солнца беглецы были уже далеко. Они вышли к реке в ту минуту, когда корабль с переселенцами отдал швартовы; на палубе дуффадар командовал подъемом парусов.

— Рамсаран-джи! — По песчаному склону Дити и Калуа бросились к реке. — Подождите!..

Дуффадар обернулся и узнал великана. Разворачивать корабль было уже некогда, и вербовщик помахал рукой:

— Идите по воде! Тут не глубоко!

У самой реки Калуа сказал:

— Обратной дороги уже не будет. Ты готова?

— Чего спрашивать-то? — нетерпеливо рявкнула Дити. — Опять встал столбом? Пошли уже…

Больше вопросов Калуа не задавал, потому что в душе давно отбросил всякие сомнения. Не мешкая, он подхватил Дити на руки и по воде зашагал к кораблю.

*

Когда мистер Чиллингуорт и мистер Кроул прибыли осмотреть «Ибис», Джоду находился на палубе и был одним из немногих, кто наблюдал всю заваруху с самого начала. Время для инспекций было выбрано весьма неудачно: завтра корабль вставал в сухой док, а потому имел место определенный раскардаш. Хуже того, командиры явились сразу после обеда, когда на жаре сытую команду разморило. В кои-то веки боцман Али отпустил вахту отдохнуть, а сам остался на палубе и приглядывал за Джоду, которого нарядил мыть посуду; однако на такой жаре всякая бдительность увянет, и вскоре боцман растянулся в теньке нактоуза.

Согласуясь с поступью солнца, тени от мачт превратились в кружочки, в одном из которых почти голый Джоду драил медные плошки и глиняные чашки. На палубе еще был стюард Пинто, который подал Захарию обед в каюту и теперь с подносом возвращался на камбуз. Он-то и углядел мистера Кроула и забил тревогу — Атас, Берра-малум! Всполошившийся Джоду отпихнул от себя котелки и сковородки и шмыгнул в тень фальшборта; он счел себя везунчиком, когда начальственный взгляд лишь скользнул по нему.

Берра-малум имел облик человека, который от жизни не ждет ничего, кроме гадостей. Он был высок и широкогруд, но постоянно бычился, словно готовясь протаранить любую помеху. Одет он был опрятно и даже продуманно: черный суконный сюртук, панталоны в обтяжку и широкополая шляпа, однако жесткая рыжая щетина на вытянутом лице придавала ему удивительно неряшливый вид. Приглядевшись, Джоду заметил, что губы помощника странно подергиваются, обнажая потрескавшиеся волчьи клыки. В любом другом месте его бы сочли никчемной мелкой сошкой, но здесь, среди ласкаров, он чувствовал себя командиром, и с первой минуты было ясно, что этот человек ищет повода утвердить свою власть: его голубые глаза обшаривали корабль, словно выискивая, к чему придраться. Объект не заставил себя ждать: в потрепанной рубахе и повязке, одуревший от жары боцман Али растянулся под нактоузом и похрапывал, прикрыв лицо клетчатой банданой.

Видимо, это зрелище подпалило в помощнике некий фитиль, и он разразился бранью:

— Надрался, сволочь!.. Средь бела дня!..

Берра-малум занес ногу для хорошего пинка, но стюард Пинто, прикинувшись недотепой, выронил поднос; громыхнувшая железяка с задачей справилась — боцман Али вскочил на ноги.

Не состоявшийся пинок пуще взбеленил начальника:

— Ишь ты, залил бельма, мандавошка поганая!.. Бревном на палубе разлегся!..

Боцман Али замешкался с объяснением — как всегда после обеда, он заправил за щеку здоровенный кус жвачки и теперь не мог шевельнуть языком. Отвернувшись, боцман сплюнул за борт, однако на сей раз меткость ему изменила, и красная харкотина, не долетев до фальшборта, плюхнулась на палубу.

Берра-малум схватил стопорный стержень и велел боцману убрать за собой дерьмо. Разумеется, приказ перемежался замысловатой бранью, но выражение «сур-ка-бача» поняли все.

Боцман Али — свинячий выродок? Привлеченные шумом, на палубе уже появились другие матросы, и все они, мусульмане или нет, вздрогнули, услышав это оскорбление.

Несмотря на чудачества, боцман пользовался непререкаемым авторитетом и всеобщим уважением; иногда грубый, он всегда был справедлив и превосходно знал морское дело. Оскорбить его значило плюнуть в душу всей команде. Кое-кто из матросов сжал кулаки и двинулся на помощника, но именно боцман подал им знак осадить назад. Чтобы разрядить ситуацию, он опустился на четвереньки и банданой подтер палубу.

Все произошло так быстро, что Захарий поспел лишь к финальной части инцидента.

— В чем дело? Из-за чего сыр-бор? — гаркнул он и осекся, заметив первого помощника.

С минуту они сверлили друг друга взглядами, а потом вспыхнула перепалка. Берра-малум выглядел так, словно брошенный перлинь угодил ему в физиономию: неслыханно, чтобы саиб заступался за ласкара, да еще на глазах команды! Покачивая стержнем, он угрожающе шагнул к Захарию. Помощник был старше и крупнее, но Зикри-малум не отступил, а спокойно выжидал, чем весьма укрепил уважение матросов. Многие ласкары считали, что в драке его шансы предпочтительнее, и были не прочь посмотреть, как два офицера лупцуют друг друга — столь редкое зрелище на долгие годы дало бы пищу для разговоров.

Джоду не принадлежал к числу тех, кто жаждал кровопролитной схватки, и потому несказанно обрадовался, когда чей-то голос произнес:

— Отставить!

За стычкой помощников никто не заметил появления капитана: держась за поручни, на сходнях стоял крупный, лысый и одышливый господин. Он был в летах и явно нездоров — от подъема по трапу запыхался, пот лил с него ручьем.

Хворый или нет, однако властность его тона остановила драку:

— Эй вы, прекратить! Хватит буянить!

Команда отрезвила противников; поклоном и рукопожатием они постарались сгладить инцидент, а затем последовали за капитаном на ют.

Однако матросов ждал еще один сюрприз.

— Я знаю этого мистера Кроула, — сказал стюард Пинто, чье смуглое лицо вдруг обрело странный пепельный оттенок. — Довелось вместе служить…

Решив, что лучше переговорить в сумраке фаны, ласкары спустились в свой отсек и сгрудились вокруг Пинто.

— Это было лет семь-восемь назад, — рассказывал стюард. — Он меня не помнит, я был коком на камбузе. Мой двоюродный брат Мигель из Алдоны, парнишка немногим младше меня, служил подавальщиком. Как-то раз в качку он облил Кроула супом. Тот взбеленился, за ухо выволок парня на палубу и сказал, что переводит его в марсовые. Мигель был работник безотказный, но до смерти боялся высоты. Парень взмолился, а Кроулу хоть бы хны. Даже боцман вступился: дескать, высеки дурака, заставь драить гальюн, только не отправляй на мачту — убьется. Но его слова лишь подлили масла в огонь. Знаете, что та сволочь сделала? Узнав, что Мигель боится высоты, Кроул приказал ему лезть не по выбленкам, а по скользкому канату. Даже для опытных матросов это трудно — тащишь себя, словно балласт, — а для такого салаги и вовсе невозможно. Кроул знал, что из этого выйдет…

— И что? — спросил Кассем. — Парень расшибся?

Стюард отер глаза:

— Нет, ветром сдуло… унесло, точно воздушного змея.

Ласкары переглянулись, и Симба Кадер уныло покачал головой:

— Надо сваливать. Нутром чую — добра не жди.

— Запросто! — вскинулся Раджу. — Утром корабль уйдет в сухой док, а вернется — нас и след простыл!

— Нет, — тихо, но решительно сказал боцман Али. — Если смоемся, скажут, Зикри-малум виноват. Он с нами уже давно, и всякий знает — малум на верном пути. Никто другой не делил с нами хлеб-соль. Будет тяжело, но если сохраним ему верность, все кончится хорошо.

Чувствуя несогласие команды, боцман огляделся, словно ища того, кто его поддержит.

Первым откликнулся Джоду:

— Зикри-малум меня выручил, я перед ним в долгу. Останусь, даже если уйдут все.

После его заявления многие сказали, что пойдут тем же курсом, но румпель выправил именно он, и боцман Али благодарно ему кивнул.

Джоду понял, что отныне он не задрипанный лодочник, а полноправный ласкар, обеспечивший себе место в команде.

 

11

Через пару дней пути налетели муссоны, обрушив на Ганг грозовые ливни. Переселенцы, осатаневшие в пекле трюма, встретили их ликующими криками. Мощные ветры надули единственный излохмаченный парус, и неуклюжий кораблик побежал веселее, лавируя меж берегов. Потом ветер стих, дожди прекратились, и судно прибегло к человечьей тяге — двадцать гирмитов усадили за длинные весла. Гребцы менялись примерно через час, и надсмотрщики следили, чтобы каждый переселенец отработал свой черед. На палубу допускались только гребцы, команда и надзиратели, всем остальным надлежало оставаться в трюме.

Обитель переселенцев, занимавшая всю длину судна, походила на плавучий амбар: потолок был так низок, что взрослый человек не мог полностью выпрямиться, рискуя ушибить голову. Из-за страха перед речными пиратами немногочисленные иллюминаторы держали закрытыми, а в дождь вообще наглухо задраивали, так что в трюме всегда было сумрачно.

Когда Дити в него заглянула, возникло ощущение, будто она падает в колодец: сквозь пелену накидки было видно лишь множество глаз, сверкавших белками или щурившихся на свет. Придерживая покрывало, Дити опасливо сошла по трапу; вскоре глаза ее привыкли к сумраку, и она поняла, что очутилась в людской толпе, где одни сидели на корточках, другие свернулись на циновках, а третьи полулежали, привалившись к борту. Накидка была ненадежной защитой от уймы любопытных глаз, и Дити спряталась за спину Калуа.

В носовой части трюма виднелось отгороженное занавеской женское отделение, к которому беглецы протолкались сквозь скопище тел. Рука Дити дрожала, когда она взялась за штору и прошептала:

— Далеко не уходи. Кто его знает, что там за люди…

— Не бойся, я рядом, — ответил Калуа и подтолкнул ее к нише.

Вопреки ожиданиям, на женской половине толчеи не было — Дити увидела лишь с полдюжины фигур под накидками. Кое-кто лежал на полу, но тотчас поднялся, чтобы дать место новенькой. Не открывая лица, Дити медленно присела на корточки. Занавешенные женщины последовали ее примеру; в неловком молчании они опасливо разглядывали ее, как соседки изучают новобрачную, привезенную в дом мужа. Никто не заговаривал, но тут под внезапным порывом ветра корабль накренился, и все женщины повалились друг на друга. Послышались ахи и смешки, накидки соскользнули, и Дити увидела перед собой женщину, из большого рта которой торчал единственный зуб, смахивавший на покосившееся надгробье. Вскоре Дити узнает, что новая товарка по имени Хиру частенько погружается в странное забытье и цепенеет, уставившись на свои руки. Она окажется безобиднейшим существом, но поначалу ее неприкрытое любопытство слегка обескуражило.

— Тоха нам пата батав тани? Как тебя кличут? — спросила Хиру. — Если не назовешься, как же нам тебя величать?

Дити понимала, что новенькая должна представиться первой. Она чуть было не назвалась именем, которое носила с рожденья дочери — Кабутри-ки-ма, мать Кабутри, — но вовремя спохватилась: чтобы не выследили мужнины родичи, им с Калуа нельзя открывать свои имена. Как же назваться? В голову пришло имя, данное ей от рождения; поскольку уже давно никто ее так не называл, оно годилось не хуже любого другого.

— Адити, — тихо сказала она. — Меня зовут Адити.

Произнесенное, имя тотчас стало подлинным: да, она Адити — женщина, которой прихотью богов дарована новая жизнь.

— Я Адити, — повторила она чуть громче, чтобы слышал Калуа, — жена Мадху.

Все отметили важную деталь: замужняя женщина представляется собственным именем. Сочувствие затуманило взгляд Хиру: некогда она была матерью, и звали ее Хиру-ки-ма. Ребенок давно умер, но по жестокой иронии судьбы сокращенное имя осталось за ней. Хиру прищелкнула языком, сокрушаясь над долей новой подруги:

— Стало быть, лоно твое пусто? Ты бездетна?

— Да, — ответила Дити.

— Выкидыши? — спросила болезненно худая женщина, в чьих волосах посверкивали седые пряди.

Позже Дити узнает, что здесь она старше всех и зовут ее Сарджу. В своей деревне она была повитухой, но неудачно приняла сына цирюльника, и ее изгнали. На коленях ее лежал большой сверток, который она бережно прикрывала, точно сокровище.

Дити замешкалась с ответом, и повитуха снова спросила:

— Выкидыши? Или мертвенькие? Как ты теряла своих маленьких?

Молчание Дити было достаточно красноречивым, чтобы вызвать бурю сочувствия:

— Ничего… ты еще молодая и сильная… скоро твое лоно заполнится…

К ней придвинулась девочка, заметная доверчивым взглядом из пушистых ресниц и татуировкой на подбородке, очень красившей ее овальное лицо, — три точки в виде наконечника стрелы.

— Э тохран джат каун ха? Какая твоя каста? — требовательно спросила она.

Имя касты, столь же сокровенное, как память о дочери, чуть не сорвалось с языка, но Дити запнулась, ибо ее прежняя жизнь показалась чужой.

— Мы с мужем… — промямлила она и осеклась, испугавшись того, что сейчас обрежет все связи с прежним миром. Дити глубоко вздохнула и выговорила: — Мы чамары…[44]Чамары (от «чамра» — кожа) — скорняки, кожевенники, башмачники.

Радостно вскрикнув, девочка обвила ее руками.

— Ты тоже? — спросила Дити.

— Нет, я из мусахаров,[45]Мусахары — низшая индийская каста, в рацион которой входят крысы.
но получается, что мы как бы сестры, правда?

— Да, — улыбнулась Дити. — Но ты совсем молоденькая и годишься мне в племяшки.

— Верно! — возликовала девочка. — Ты будешь моей тетушкой.

Обеспокоенные этим диалогом женщины заворчали:

— Чего ты удумала, Муния? Разве теперь это важно? Нынче мы все сестры.

— Конечно, конечно, — кивнула Муния, но под прикрытием сари пожала Дити руку в знак их особой тайной связи.

*

— Нил Раттан Халдер, настало время…

Его честь мистер Кендалбуш начал свою заключительную речь, но был вынужден остановиться и стукнуть молотком, дабы пресечь шумок публики, заметившей, что он опустил титул обвиняемого. Когда порядок был восстановлен, судья начал еще раз, не сводя взгляда с Нила на скамье подсудимых:

— Нил Раттан Халдер, настало время завершить процесс. Рассмотрев все представленные суду свидетельства, присяжные сочли вас виновным, и теперь на мне лежит тяжкая обязанность вынести приговор согласно закону о подлоге. Если вы не сознаете всей тяжести своего проступка, позвольте сообщить, что по английским законам подлог считается крайне серьезным преступлением, которое до недавнего времени каралось смертной казнью.

Судья помолчал и обратился конкретно к Нилу:

— Вы понимаете смысл сказанного? Он в том, что за подлог вешали, и это сыграло немалую роль в нынешнем процветании Англии, обеспечив ей главенство в мировой торговле. Если подобное преступление трудно искоренить даже в самой Британии, стоит ли удивляться, что гораздо чаще его встречаешь в странах, лишь недавно открывшихся навстречу благам цивилизации.

Сквозь мягкий шорох ливня раджа уловил далекий голос лоточника, торговавшего леденцами. Во рту возник вкус пахнущих дымком сластей, а судья говорил о том, что родитель, не наказавший дитя, виновен в пренебрежении обязанностями наставника, и сие справедливо в целом для дел человеческих, ибо Всевышний возложил на избранные народы бремя забот о благоденствии рас, чья цивилизованность еще во младенчестве. Стало быть, нация, кому поручена сия священная миссия, не оправдает божественного доверия, если будет недостаточно сурово взыскивать с тех, кто не надлежаще ведет собственные дела.

— Тот, кто несет бремя руководства, подвержен соблазну потакать своим чадам, ибо сила отчей любви такова, что всякий родитель жаждет разделить горести своего отпрыска и подопечного. Но, как ни тяжело, долг призывает нас забыть о естественных привязанностях, дабы надлежаще отправлять правосудие…

Со своего места Нил видел только верхнюю часть судейской головы, увенчанную тяжелым белым париком. Подчеркивая мысль, мистер Кендалбуш встряхивал головой, и каждый раз с локонов взлетало облачко пудры, зависавшее, точно нимб. Радже доводилось видеть репродукции итальянских картин, он кое-что знал о значении нимбов и сейчас задумался, скрыт ли какой-нибудь смысл в венчиках над головой судьи. Однако размышления прервало его имя, произнесенное вслух.

— Нил Раттан Халдер! — проскрежетал голос судьи. — Доподлинно установлено, что вы многократно подделывали подпись одного из самых уважаемых в городе коммерсантов, мистера Бенджамина Брайтуэлла Бернэма, и злонамеренно обманывали великое множество ваших друзей и компаньонов, которые доверяли вам свои деньги, ибо почитали ваш род и знали безупречную репутацию вашего покойного отца, раджи Рама Раттана Халдера из Расхали, кого если и можно в чем-то упрекнуть, то лишь в том, что он взрастил столь бесстыдного злодея, как вы. Вдумайтесь, Нил Раттан Халдер: если наказания взыскует проступок, совершенный обычным человеком, то как же вопиет о каре деяние того, кто, будучи местным аристократом, купается в роскоши, однако не имеет иных помыслов, кроме приумножения собственного богатства за счет сограждан? Как обществу осудить фальсификатора, если он, образованный человек, пользуется всеми благами, какие только может дать богатство, если неохватность его владений так вознесла его над соотечественниками, что даже равные ему считают его высшим существом и чуть ли не божеством? В каком мрачном свете предстают поступки этого человека, если ради ничтожной цели набить свои сундуки он совершает преступление, которое может погубить его родственников, нахлебников и подданных! Так не в том ли долг суда, чтобы примерно наказать сего человека, и не только ради строгого соблюдения закона, но ради священной обязанности наставлять туземцев в правилах и обычаях, регламентирующих поведение цивилизованных народов?

Нил слушал монотонную речь, и ему казалось, что слова судьи тоже превращаются в пылинки, которые вливаются в белое облачко над париком. За время усердного изучения английского Нил перелопатил такое множество текстов, что без всякого труда мысленно превращал речь в письмо, чем сейчас и занимался. Результатом сего упражнения было то, что слова теряли конкретику, но обретали утешительную абстракцию, далекую от нынешних обстоятельств, как воды Уиндермира и галька Кентербери. Судья все говорил и говорил, и слова его казались камушками, падающими на дно глубокого колодца.

— Нил Раттан Халдер! — Мистер Кендалбуш поднял пачку бумаг. — Несмотря на вашу греховную порочность, вы имеете немало сторонников и защитников: суд получил ходатайства за вас, подписанные представителями местной знати и даже кое-кем из англичан. Поступили также петиции тех, кто искушен в законах вашей религии: они утверждают, что человека вашей касты и положения нельзя судить как простого смертного. Вдобавок неслыханный шаг присяжных: они доверили вас милосердию суда.

Мистер Кендалбуш небрежно бросил бумаги на стол.

— Заметим, что больше всего мы ценим рекомендации присяжных заседателей, ибо они понимают местные обычаи и, вероятно, учитывают смягчающие обстоятельства, ускользнувшие от внимания судьи. Поверьте, я тщательно изучил все представленные документы, надеясь отыскать веские причины для того, чтобы сойти с прямой тропы правосудия. Признаюсь, усилия мои были тщетны: ни в одном ходатайстве, поручительстве или прошении я не нашел оснований для смягчения наказания. Взгляните сами: ученые мужи, сведущие в вашей религии, утверждают, что человека вашего положения нельзя подвергать некоторым наказаниям, ибо они аукнутся лишением касты его невиновной супруги и детей. Вполне допускаю необходимость увязки законности и местных религиозных установлений там, где это согласуется с правосудием. Но мы не можем счесть достойным утверждение, что человек высшей касты должен понести менее суровое наказание, чем кто-либо другой. Такой подход абсолютно не совместим с английским правосудием, в основе которого лежит принцип «перед законом все равны»…

Слова его показались настолько абсурдными, что Нил опустил голову, скрывая улыбку. Если суд над ним что-то и доказывал, то лишь обратное принципу равенства, который столь усердно провозглашал судья. Разбирательство выявило до смешного простую истину: в этой системе правосудия именно англичане — мистер Бернэм и ему подобные — уходили от закона, который применяли к другим, именно они стали в мире новыми браминами.

Внезапно в зале наступила мертвая тишина; Нил поднял голову и увидел устремленный на него взгляд судьи.

— Нил Раттан Халдер! В ходатайстве нас просят смягчить приговор на том основании, что вы богатый человек, что ваша невинная молодая семья лишится касты и будет подвергнута остракизму со стороны родичей. Что касается последнего, я слишком уважаю местные нравы, чтобы поверить, будто ваши родственники станут руководствоваться столь ошибочным принципом, но в любом случае это обстоятельство не может повлиять на нашу трактовку закона. Что до вашего богатства и положения в обществе, то в наших глазах они лишь отягощают ваш проступок. Чтобы вынести вам приговор, я должен сделать простой выбор: либо неукоснительно следовать закону, либо официально признать, что в Индии существует группа людей, которым дозволено безнаказанно совершать преступления.

Так оно и есть, подумал Нил, и один из них ты, но не я.

— Не хочу усугублять ваши страдания и скажу лишь, что ни одно из ходатайств не дает никаких оснований для отступления от закона. Недавние прецеденты в Англии и вашей стране установили, что подлог — преступление, за которое конфискация имущества не является достаточным наказанием, а потому еще предусмотрена ссылка на срок, определяемый судом. Учитывая вышеизложенное, суд выносит приговор: вся ваша собственность будет изъята и продана для покрытия долгов, а вы подлежите высылке на остров Маврикий, где не менее семи лет проведете в исправительном поселении. Зарегистрировано июля двадцатого дня, в год одна тысяча восемьсот тридцать восьмой от Рождества Господа нашего…

*

Благодаря невиданной силе Калуа стал самым ценным гребцом, и только ему дозволялось безочередно садиться за весла. Сия привилегия чрезвычайно ему льстила, а тяготы гребли с лихвой окупались пребыванием на палубе, откуда открывался вид на омытые дождем берега. Названия городов — Патна, Бахтиярпур, Тегра — весьма его впечатляли, и для него стало игрой отсчитывать количество гребков от одного селения до другого. Едва на горизонте появлялись дома очередного городка, он сбегал вниз и сообщал Дити:

— Барауни! Мунгер!

Женский закуток мог похвастать несправедливо щедрым обилием иллюминаторов — по одному на каждом борте. После доклада Калуа женщины ненадолго их открывали и разглядывали приближавшееся поселение.

На закате пулвар останавливался для ночлега. Если окрестности были подозрительно безлюдны, якорь бросали на середине реки, а когда вечер заставал вблизи густонаселенного города вроде Патны, Мунгера или Бхагалпура, швартовались прямо к берегу. Величайшим же удовольствием было встать на причале торгового городка или порта: тогда в перерывах между ливнями женщины сидели на палубе, разглядывая жителей и потешаясь над их чудным выговором.

На ходу корабля им разрешалось выйти на палубу лишь для того, чтобы раздать кормежку, все остальное время они пребывали в уединении своего закутка. Казалось бы, три недели в тесном душном отсеке должны стать невыносимым испытанием скукой, однако ничего подобного: день надень и даже час на час не походили. Теснота, сумрак и стук дождя создавали необычайно доверительную обстановку: все, что говорили прежде незнакомые друг с другом собеседницы, казалось новым и удивительным, и даже самые заурядные темы принимали неожиданный оборот. Например, было странно узнать, что одни готовили маринованные манго из падалицы, а другие — из только что сорванных плодов; не менее удивительным стало открытие, что Хиру добавляла в маринад фенхель, а Сарджу исключала столь нужный ингредиент, как тмин. Каждая женщина имела свой способ готовки и пребывала в убеждении, что других просто не существует; новость, что в каждом доме, семье и деревне имелись свои бесспорные рецепты, поначалу смутила, потом рассмешила, а затем взбудоражила. Тривиальная тема оказалась настолько увлекательной, что ее хватило от Гхоги до Пирпайнти, и если даже она вызвала горячие обсуждения, то что говорить о столь захватывающих материях, как деньги и супружеская постель?

Историям не было конца. Сестры Ратна и Чампа вышли за двух братьев, чья земля работала на опийную фабрику и уже не могла их прокормить; нежели голодать, лучше податься в гирмиты, решили они, — мол, что бы ни случилось, утешением будет общая судьба. Дукхани ехала с мужем; она долго терпела измывательства стервозной свекрови и теперь почитала за счастье, что муж решился бежать вместе с ней.

Дити тоже свободно говорила о прошлом, ибо нафантазировала полную подробностей биографию, в которой она в двенадцать лет вышла за Калуа и жила с ним и его скотиной в придорожной халупе. Решение бежать за Черную Воду она объясняла происками завистников — силачей из Бенареса, которые не смогли одолеть мужа в честной схватке и задумали выжить его из родных краев.

К некоторым сюжетам путешественницы возвращались снова и снова: например, история разлучения Хиру с мужем рассказывалась бессчетно, и всем уже казалось, что они сами ее пережили. Случилось это в прошлом году на большой сонепурской ярмарке, устроенной перед наступлением холодов. Месяцем раньше Хиру потеряла своего первого и единственного ребенка, и муж уговорил ее поехать на ярмарку — мол, надо помолиться в храме Харихарната, чтобы родить нового сына.

Конечно, Хиру знала, что на ярмарке будет много народа, но не была готова к столпотворению, какое увидела на песчаных равнинах Сонепура: густая пыль, поднятая ногами тысяч людей, превращала полуденное солнце в луну; казалось, речные берега вот-вот обрушатся под тяжестью несметного числа скотины. Целый день Хиру с мужем пробирались к воротам храма и уже стояли в очереди у входа, когда вдруг взбесившийся слон заминдара ринулся в толпу. Хиру и ее муж разбежались в разные стороны; когда Хиру поняла, что потерялась, с ней случился приступ ее нездорового забытья. Долгие часы она сидела на песке, уставившись на свои руки. Наконец пришла в себя и отправилась на поиски мужа, но это было все равно что искать рисовое зернышко в песчаной лавине. Она решила вернуться в свою деревню, но тогда ей пришлось бы одолеть расстояние в шестьдесят криков, минуя районы, где бесчинствовали зверские разбойники; одинокой женщине пускаться в такой путь означало самой напрашиваться на убийство или чего хуже. Хиру добралась до Ревелганджа и решила там переждать, пока не встретит каких-нибудь родственников или знакомых, которые согласятся взять ее с собой. Долгие месяцы она жила тем, что попрошайничала, нанималась в прачки и катала тачку с породой на селитровом руднике. Но вот однажды она увидела знакомого из соседней деревни и радостно к нему кинулась, но тот пустился наутек, точно от привидения. Хиру его догнала, и знакомец поведал, что муж всех известил о ее смерти, наново женился и уже обрюхатил новую супругу.

Сгоряча Хиру чуть было не рванула домой, чтобы занять свое законное место, но призадумалась. Возник вопрос: зачем муж потащил ее на ярмарку? Что, он уже тогда задумал бросить ее и воспользовался первым удобным случаем? Если и раньше он ее бранил и поколачивал, что же он с ней теперь сделает?

Хиру ломала голову, и тут, как нарочно, к причалу подошел пулвар с переселенцами…

История Мунии была самой простой — дескать, надумала воссоединиться с братьями, пару лет назад уехавшими на Маврикий. Если кто-нибудь спрашивал, почему она до сих пор не замужем, девочка отвечала, что родители недавно померли и мужа для нее найти некому. Дити чувствовала, что здесь не вся правда, но с расспросами не лезла: придет время, и Муния сама все расскажет названной тетушке — подруге, защитнице и конфиденту, о котором всякий мечтает. К кому еще она прибегала, если какой-нибудь не в меру нахальный мужик с ней заигрывал или пытался затащить в уголок? Дити тотчас ставила наглеца на место, обратившись к Калуа:

— Вон тот хмырь строит глазки нашей Мунии. Думает, если она молоденькая и симпатичная, с ней можно пакостничать! Разберись с ним — мол, еще раз сунешься, и твоя печенка на другой бок съедет.

Калуа нависал над объектом и вежливо спрашивал:

— Скажи как на духу: ты приставал к девчонке? Чего тебе от нее надо?

Обычно все неприятности сразу заканчивались, поскольку этакие вопросы от великана никому не нравились.

После одного такого случая Муния шепотом выложила свою историю, в которой фигурировал приказчик с гхазипурской опийной фабрики. Увидев Мунию в поле, он повадился в их деревню чуть ли не ежедневно. Дарил браслеты и всякие побрякушки, говорил, мол, сходит по ней с ума, и она, святая простота, уши-то развесила. Их встречи тайком проходили в маковых полях, когда вся деревня гуляла на праздниках или свадьбах. Романтичность тайных свиданий и мужские ласки Мунии чрезвычайно нравились, но однажды кавалер на нее взгромоздился. Затем приказчик домогался новых встреч, и она, боясь огласки, уступала. Когда забеременела, думала, родители убьют или выгонят, но те, как ни странно, ее поддержали, хотя общество отвернулось. Семья их отчаянно нуждалась, и чтобы свести концы с концами, двух братьев Мунии продали в гирмиты. Когда малышу сравнялось полтора годика, родители удумали свозить его к приказчику; они не собирались угрожать или что-нибудь вымогать, просто хотели показать дитятко — мол, видишь, чего натворил-то, подсудобил нам лишний рот. Приказчик терпеливо их выслушал и отправил домой, сказав, что поможет, обеспечит всем необходимым. А вскоре глухой ночью какие-то люди подожгли их домишко. Муния, у которой были месячные, ночевала в поле, и на ее глазах мать, отец и ребенок погибли в дотла сгоревшем доме. После этого оставаться в родных краях означало накликать смерть, и она отправилась на поиски вербовщика, забравшего ее братьев.

— Ох, дура ты непутевая! — пригорюнилась Дити. — Как же ты его до себя допустила…

— Тебе не понять, — вздохнула Муния. — Я по уши втрескалась и была готова на все. Повторись оно, я бы и сейчас ему не отказала.

— Чего буровишь-то? — рассердилась Дити. — Как только язык повернулся! После всего, что было, другая б доской заколотила!

— Вот еще! — Прикрыв рукой рот, Муния неожиданно хихикнула. — Ты же насовсем не откажешься от риса, если в нем попался камешек, сломавший тебе зуб? Без этого как жить-то?..

— Тсс! Замолчи! — Ошарашенная Дити принялась увещевать: — Подумай о себе-то! Чего язык распустила, балаболка? Знаешь, что будет, если другие узнают?

— Так я им и сказала! — скорчила рожицу Муния — Я только тебе, как своей тетушке. Другим даже не обмолвлюсь, им и без меня трепу хватает…

И верно, болтовня стихала лишь на то время, когда женщины подслушивали разговоры на мужской половине. Так они узнали истории забияки Джхугру, которого злопыхатели напоили и бесчувственным сдали вербовщику, сипая Кулухана, которому после военной службы жить дома стало невмоготу, Ругу, которому обрыдло стирать чужую одежду, и гончара Гобина, лишившегося большого пальца.

Иногда на стоянках корабль принимал пополнение парочкой новеньких, но случались и группы человек по двенадцать. В Сахибгандже, где река сворачивает к югу, на борт взошли сразу сорок человек — жители горных плато Джаркханда. Они имели чудные имена вроде Экка, Туркук, Нукху Нак и рассказывали о бунтах против новых хозяев, о деревнях, сожженных белыми войсками.

Вскоре пулвар пересек незримую границу, и его пассажиры очутились в краях, где земля набухла от влаги, а народ изъяснялся на непостижимом языке — теперь на стоянках никто не понимал насмешек зевак, говоривших на бенгали. Изменившиеся окрестности тоже не поднимали настроения: вместо плодородных густонаселенных равнин пошли безлюдные болота; вода в реке стала солоноватой и для питья не годилась. После отлива открывались заиленные берега в густой спутанной поросли, не похожей ни на деревья, ни на кустарники, — казалось, невиданная зелень, раскорячившаяся на корнях-ходулях, выбралась со дна реки; по ночам в лесах слышался тигриный рык, а крокодилы хвостами стегали борт корабля.

До сих пор в разговорах переселенцы избегали темы Черной Воды — что толку мусолить грядущие опасности? Но теперь, когда в душном зное джунглей они обливались потом, их страхи и дурные предчувствия хлынули через край. Слухи бурлили, точно в котле: говорят, на корабле, что повезет через Черную Воду, кормить будут говядиной и свининой, а тех, кто откажется, засекут до бесчувствия, а потом вобьют мясо им в глотку. На Маврикии всех силой обратят в христианство и заставят питаться запретной едой из джунглей и моря; случись, кто помрет, покойника, будто навоз, зароют в землю, поскольку на острове нет топлива для костров. Самый жуткий слух объяснял, почему белые так упорно рекрутируют юных и молодых, не желая брать умудренных опытом: все дело в масле, которое содержится в человечьих мозгах, вожделенном мимиай-ка-тел, а всем известно, что его больше всего у тех, кто недавно вступил в пору зрелости. Способ же извлечения вещества таков: в черепе жертвы просверливают дырочки, подвешивают ее за ноги, и масло по капле стекает в посудину.

Слух этот не вызывал ни малейших сомнений, и когда на горизонте завиднелась Калькутта, всех окутала беспросветная тоска; теперь путешествие по Гангу казалось прощальным подарком, позволившим ощутить вкус жизни перед приходом долгой и мучительной смерти.

*

В день банкета Полетт обнаружила, что за ночь ее неугомонные ногти исполосовали ей лицо. На глаза навернулись слезы огорчения, и она едва не послала миссис Бернэм записку, в которой сказывалась больной, но затем передумала и велела банщицам наполнить корыто. В кои-то веки она покорно отдалась хозяйским «трушкам», позволив себя мять и намыливать. Однако вопрос, что надеть, пока оставался открытым, и Полетт опять чуть не расплакалась: она всегда была равнодушна к тряпкам, и теперь собственное беспокойство о них ее смущало. Что такого, если придет мистер Рейд? Скорее всего, он ее даже не заметит. И все же, примеряя платье с барского плеча, она поймала себя на том, что с необычной привередливостью изучает богатое, но строгое одеяние, — предстать на банкете скорбящим сурком было невыносимо. Но что поделаешь? Новое платье не купишь не только из-за безденежья, но и потому, что нет доверия собственному вкусу в дамских модах.

Не имея других советчиков, Полетт обратилась за помощью к Аннабель, которая кое в чем была не по годам сведуща. Малышка не подкачала, предложив собственную вышитую накидку, которая весьма освежила черное шелковое платье с воротником-пелериной. Однако помощь была небезвозмездной.

— Глянь-ка на себя — прям вся трепещешь, как девица на выданье, — сказала Аннабель. — Раньше ты никогда так не суетилась. Из-за кавалера, да?

— Что ты! Вовсе нет! — поспешно ответила Полетт. — Просто не хочу подвести твоих родителей на столь важном… мероприятии.

Аннабель не поверила:

— Задумала кого-то подцепить? Кто он? Я его знаю?

— Ох, Аннабель! Ничего подобного!

Однако угомонить девчонку было не просто; позже, увидев Полетт в полном наряде, она восторженно завопила:

— Высший класс! Тебя осыплют поцелуями еще до окончания банкета!

— Право, Аннабель, ты экзажере… преувеличиваешь!

Подхватив юбки, Полетт сбежала с лестницы, радуясь, что никто их не слышал, кроме жезлоносца, двух коверщиков, трех водоносов с бурдюками, двух мастеровых со стамесками и садовников с цветами. Она бы умерла на месте, если б сей диалог услыхала миссис Бернэм, но, к счастью, хозяйка еще была за туалетом.

На входе в дом располагался большой вестибюль, который из-за обилия венецианских зеркал в золоченых рамах мистер Бернэм в шутку называл «зеркальным залом»; здесь гости дожидались приглашения к столу. Роскошное, однако не самое просторное помещение не могло похвастать большим числом укромных уголков, когда в нем зажигали все бра и шандалы. Сей факт огорчал Полетт, на приемах старавшейся быть как можно неприметнее. Путем проб и ошибок она отыскала в зале местечко, отвечавшее ее цели: одинокий стул у стены без зеркал; здесь удавалось переждать начальную фазу торжества, не привлекая ничье внимание, — ее замечали только лакеи, разносившие холодное шампанское и шербет. Однако нынче спасительный уголок недолго служил ей убежищем: не успела она взять холодный бокал со сладким тамариндовым шербетом, как услыхала голос миссис Бернэм:

— Полетт! Где ты прячешься? Я повсюду тебя ищу! Капитан Чиллингуорт хочет о чем-то спросить.

— Меня, мадам? — обеспокоилась Полетт.

— Ну да, знакомьтесь. — Миссис Бернэм отступила в сторону, и Полетт оказалась лицом к лицу с капитаном. — Мистер Чиллингуорт, позвольте представить вам мадемуазель Полетт Ламбер.

После этих слов хозяйка ретировалась, и Полетт осталась наедине с гостем.

— Весьма польщен, мисс Ламбер, — отдуваясь, поклонился капитан.

Голос его потрескивал, точно каштаны под колесом экипажа. Не только одышка, но лицо в красных пятнах и вся его обмякшая фигура говорили о том, что он нездоров. Капитан выглядел так, словно его облик, некогда предназначавшийся крепкому и уверенному в своей силе человеку, стал ему великоват: усталое обвисшее лицо, брыластые щеки и большие темные мешки под слезящимися глазами. Когда мистер Чиллингуорт снял шляпу, стало видно, что он почти лыс: голова его, окруженная волосяной бахромой, напоминала ствол с отвалившейся корой.

Промокнув платком взмокшее лицо, капитан сказал:

— На аллее я заметил ряд латаний. Говорят, это ваша работа, мисс Ламбер.

— Да, посадила я. Но они еще такие маленькие! Удивительно, что вы их разглядели.

— Латании красивы, но в здешних краях их редко встретишь.

— Я их очень люблю, особенно «латанию коммерсони».

— Вот как? — удивился капитан. — Позвольте узнать почему?

Полетт засмущалась и опустила взгляд.

— Видите ли, их идентифицировали Филипп и Жанна Коммерсон.

— Кто это, скажите на милость?

— Я довожусь им внучатой племянницей. Они были ботаниками и много лет прожили на Маврикии.

— Ах, вот оно что!

Капитан нахмурился и задал очередной вопрос, но Полетт его не услышала, потому что в зал вошел Захарий. Как все мужчины, сюртук он отдал лакею и остался в рубашке, волосы его были аккуратно стянуты черной лентой. По сравнению с другими его наряд — муслиновая сорочка и нансуковые брюки — выглядел весьма скромно, но сам он был невероятно элегантен, видимо, потому, что в отличие от других мужчин не обливался потом.

Теперь на все вопросы Полетт односложно отвечала «да, нет» и даже не услышала ворчанья судьи Кендалбуша, неодобрительно покосившегося на ее пышный наряд:

— «Преисподняя обнажена пред Ним, и нет покрывала Аваддону».

Довершением мук стали неуемные комплименты мистера Дафти, провожавшего ее к столу:

— Мать честная! Экая вы нынче красотка, мисс Ламбер! От вас всякий слетит с катушек долой!

Слава богу, лоцман о ней забыл, едва увидел угощение.

Нынче смены блюд не предполагалось, но умеренная длина стола, раздвинутого лишь на две из шести досок, возмещалась высотой и весом снеди, которая образовывала впечатляющие зиккураты: суп из зеленых черепах, ловко налитый в их панцири, мясной пирог, баранье жаркое, супник с бурдванским рагу, приготовленным из вареной курятины и маринованных устриц, оленина в листьях кокоса и карри, говядина в винно-чесночном соусе, жареные овсянки и голуби, выложенные летящими стайками. В центре стола на серебряном подносе красовался шедевр вефильских поваров — фаршированный павлин, хвост которого был распущен в преддверии брачного танца.

От всей этой роскоши мистер Дафти аж задохнулся и, предвкушая пиршество, отер взмокший лоб:

— Ну и ну! Сюжет, достойный кисти Чиннери![46]Джордж Чиннери (1774–1852) — английский художник, большую часть жизни провел в Индии и Китае.

— Именно так, сэр, — ответила Полетт, хотя не вполне расслышала, поскольку все ее внимание, за исключением взгляда, ушло на стул слева, куда усаживался Захарий. Она не смела отвернуться от лоцмана, поскольку уже не раз получала реприманд от миссис Бернэм за нарушение приличий внеочередной беседой с левым соседом.

Мистер Дафти все еще выражал громогласные восторги, но тут отперхался мистер Бернэм, готовясь произнести молитву:

— Возблагодарим Господа нашего…

Подражая остальным, Полетт сцепила пальцы и прикрыла глаза, однако, не удержавшись, украдкой посмотрела на соседа и тотчас смутилась, ибо встретила взгляд Захария, тоже косившегося на нее из-под сомкнутых рук. Оба вспыхнули и поспешно отвели взгляды, успев откликнуться на звучное «аминь» мистера Бернэма.

Мистер Дафти уже зацепил вилкой овсянку.

— Отведайте, мисс Ламбер, — прошептал он, сбрасывая птичку на тарелку Полетт. — Поверьте старому гурману: начинать следует с овсянок.

— Благодарю, — пролепетала Полетт, но внимание лоцмана уже приковало жаркое. Занятость старшего сотрапезника позволила обратиться к Захарию.

— Я очень рада, что вы смогли уделить нам время, мистер Рейд, — чинно сказала Полетт.

— А уж как я рад, мисс Ламбер, — ответил Захарий. — Меня редко зовут на такие пиршества.

— А вот мой мизинчик нашептал мне, что в последнее время вы зачастили на журфиксы.

— Жур… фиксы? — не понял Захарий. — О чем вы, мисс Ламбер?

— Ах, простите, я говорю о званых обедах.

— Мистер Дафти и его супруга были так любезны, что водили меня по гостям.

— Вам повезло, — заговорщически улыбнулась Полетт. — Кажется, ваш коллега мистер Кроул менее удачлив?

— Не могу знать, мисс.

Полетт заговорила тише:

— Знаете, вам нужно его остерегаться. Миссис Бернэм говорит, он ужасный человек.

— Мистер Кроул меня не пугает, — чопорно ответил Захарий.

— Однако будьте осторожны, мистер Рейд. Хозяйка не желает видеть его в своем доме. Не говорите ему, что были здесь.

— Не волнуйтесь, мисс, — усмехнулся Захарий. — Мистер Кроул не из тех, с кем я стал бы делиться впечатлениями.

— Он на корабле?

— Нет, там никого. «Ибис» в сухом доке, и пока вся команда в увольнении. Я перебрался в пансион.

— Правда? В какой?

— В Киддерпоре, его нашел Джоду.

— Вот как?

Полетт огляделась, проверяя, не услыхал ли кто имени ее друга, и вновь повернулась к Захарию.

Недавно мистер Бернэм установил в комнате охладитель воздуха. Штуковина являла собой симбиоз пропеллера и толстой циновки. Опахальщики, некогда дергавшие веревки головных вееров, теперь обслуживали устройство: один смачивал циновку, а другой посредством рукоятки вращал пропеллер, посылавший струю воздуха сквозь влажную тростниковую преграду. Предполагалось, что, распыляя капли, машина породит чудесный прохладный ветерок. Так было в теории, а на практике выходило, что в сезон дождей охладитель лишь увеличивал влажность, от которой все обильнее потели. Кроме того, механизм издавал громкий скрежет, заглушавший разговоры. Мистер Бернэм и мистер Дафти легко перекрывали шум машины, но подобных им было немного, и обладателям менее сильных голосов приходилось орать, что способствовало еще большему потоотделению. Когда Полетт сидела между глухим полковником и дряхлым счетоводом, она частенько сожалела о внедрении нового устройства, но сегодня была ему бесконечно рада, ибо машина гарантировала, что их беседу с Захарием никто не подслушает.

— Позвольте узнать, где сейчас Джоду? — спросила Полетт. — Как его дела?

— Пока «Ибис» оснащают, он решил подработать на перевозе. Я ссудил ему немного денег, чтобы он нанял лодку. Вернется к отплытию.

Полетт вспомнила беззаботные деньки, когда они с Джоду сидели в Ботаническом саду и смотрели на проплывающие по реке корабли.

— Значит, его мечта сбылась? Он принят в команду?

— Именно так, все как вы хотели. В сентябре вместе с нами он пойдет в Порт-Луи.

— Ой! Вы поплывете на Маврикий?

— Да. Бывали там?

— Нет, но когда-то на острове жили мои родные. Понимаете, мой отец был ботаником, а Маврикий славится ботаническим садом. Там отец с матерью поженились. Я так мечтаю съездить туда…

Полетт осеклась, вдруг почувствовав ужасную несправедливость того, что Джоду отправится на остров, а она, у которой на это гораздо больше прав, останется здесь.

— Что случилось? — всполошился Захарий, увидев ее бледность. — Вам нехорошо, мисс Ламбер?

— Мне пришла идея, — ответила Полетт, стараясь говорить небрежно. — Я вдруг поняла, что ужасно хочу поехать на Маврикий. Матросом на «Ибисе», как Джоду.

Захарий рассмеялся:

— Поверьте, мисс Ламбер, женщинам на шхуне не место… в смысле, дамам, прошу прощенья. Особенно таким, кто привык к подобной жизни… — Он кивнул на ломящийся от снеди стол.

— Неужели, мистер Рейд? — приподняла бровь Полетт. — Стало быть, вы считаете, что женщина не может быть… марин?

Часто, не находя нужного термина, она прибегала к французской лексике, полагая, что если слово произнести по буквам, оно сойдет за английское. Подобная тактика срабатывала весьма успешно и оттого постоянно применялась, но иногда результат ее был неожиданным. По виду собеседника девушка поняла, что сейчас именно тот случай.

— Моряком? — изумился Захарий. — Что вы, мисс Ламбер, в жизни не слышал о женщинах-моряках.

— Мореплаватель, вот о ком я говорю! — радостно сказала Полетт. — Вы полагаете, женщина не может плавать под парусом?

— Возможно, как жена капитана, — пожал плечами Захарий. — Но только не в команде. Ни один настоящий моряк этого не потерпит. В море многие матросы даже не произносят слово «женщина», чтобы не накликать беду.

— Ага! Значит, вы не слышали о знаменитой мадам Коммерсон?

— Пожалуй, нет, — нахмурился Захарий. — Под чьим флагом она ходит?

— Мадам Коммерсон не корабль. Она была ученым, и если на то пошло, я ее внучатая племянница. Позвольте вам сообщить, что в молодости она служила на корабле и была в кругосветном плавании.

— Это правда? — недоверчиво спросил Захарий.

— Как бог свят. Понимаете, до замужества бабушка носила имя Жанны Баре. Еще девочкой она просто бредила наукой. Читала Линнея, узнала, как открывают и классифицируют новые виды растений и животных. Все это разожгло в ней желание собственными глазами увидеть земные богатства. И тут, представьте, мистер Рейд, она узнает, что мсье Бугенвиль[47]Луи Антуан де Бугенвиль (1728–1811) — французский мореплаватель, в 1766–1769 гг. совершивший кругосветное плавание.
организует большую… экспедисьон именно с такими целями! Загоревшись этой… идэ, моя двоюродная бабушка решила во что бы то ни стало попасть в число… экспедисьёнэр. Конечно, она понимала: мужчины никогда не согласятся, чтобы женщина взошла на корабль… Как вы думаете, мистер Рейд, что сделала бабушка?

— Не знаю.

— Она поступила весьма просто: соорудила себе мужскую прическу и под именем Жана Барта подала заявку на участие в походе. В команду ее зачислил не кто иной, как сам великий Бугенвиль! Смею заверить, маскарад был несложный, всех-то дел — утянуть грудь да изменить походку. Вот так, надевши брюки, она отправилась в плаванье, и никто из матросов и ученых ее не раскусил. Вообразите, как искусно она перевоплотилась, если все эти светила в анатомии животных и растений не догадались, что перед ними… фий… девица. Секрет открылся лишь через два года, и знаете как, мистер Рейд?

— Боюсь предположить, мисс.

— На Таити туземцы с первого взгляда обо всем догадались! Они тотчас раскусили тайну, о которой даже не подозревали французы, два года бок о бок прожившие с бабушкой. Правда, теперь это уже не имело значения — не мог же мсье Бугенвиль бросить ее на острове! Говорят, именно бабуля в благодарность адмиралу назвала бугенвиллеей известный цветок. Вот так Жанна Баре стала первой женщиной, совершившей кругосветное плаванье. Тогда же она встретила своего будущего мужа, который тоже был большим ученым и участвовал в экспедисьон.

Довольная собой, Полетт одарила собеседника лучезарной улыбкой:

— Вот видите, мистер Рейд: иногда женщину зачисляют в команду.

Захарий отхлебнул из бокала, но кларет не помог переварить историю Полетт: если б этакое перевоплощение случилось на «Ибисе», самозванку разоблачили бы в тот же день, если не час. Вспомнилась фана, где гамаки висели так тесно, что стоило шевельнуться одному, как весь кубрик ходил ходуном, и скука ночных вахт, когда матросы, расстегнув штаны, состязались в том, у кого ярче зафосфоресцирует море. Вспомнились еженедельные купания у шпигатов, когда все темнокожие моряки раздевались по пояс, а кое-кто и догола, чтобы простирнуть единственную пару исподнего. Как в этом существовать даме? Черт его знает, что бывает на корабле паршивых лягушатников, но балтиморская шхуна — это мир мужчин, и ни один настоящий моряк иного не захочет, как бы сильно ни любил женщин.

— Вы мне не верите, мистер Рейд? — нарушила молчание Полетт.

— Знаете, я поверю, что такое возможно на французском корабле, — неохотно ответил Захарий и, не удержавшись, хмыкнул: — Поди отличи бабу от мужика…

— Мистер Рейд!..

— Прошу прощенья…

Захарий рассыпался в извинениях, и в эту секунду в щеку Полетт стукнулся хлебный шарик, пущенный с другого края стола. Сидевшая напротив миссис Дафти ухмылялась и закатывала глаза, подавая знак о каком-то важном происшествии. Полетт смущенно огляделась, но ничего выдающегося, кроме самой миссис Дафти, не заметила: на лице толстухи лоцманши, круглом, точно бутафорская луна, и увенчанном стогом крашенных хной волос, чередовались ужимки и гримасы, словно его обладательница претерпевала безудержные судороги.

Полетт поспешно отвела взгляд, очень испугавшись внимания миссис Дафти, которая залопотала что-то совершенно невразумительное.

Слава богу, мистер Дафти избавил Полетт от необходимости отвечать его жене, воскликнув:

— Браво, дорогуша! Превосходный выстрел! — Он повернулся к Полетт: — Я не рассказывал, как однажды миссис Дафти пульнула в меня овсянкой?

— Кажется, нет, сэр.

— Дело было на губернаторском обеде. На виду у генерала птаха шмякнула меня по носу. Шагов с двадцати. Я сразу понял: эта женщина для меня — глаз-алмаз. — Лоцман помахал жене вилкой, на которую наколол последнюю овсянку.

Полетт не упустила возможность вернуться к беседе с Захарием:

— Скажите, мистер Рейд, как вы общаетесь с ласкарами? Они знают английский?

— Понимают команды. А если что, боцман Али переведет.

— А с ним как вы договариваетесь?

— Он чуть-чуть говорит по-английски. Умудряемся понимать друг друга. Смешно, он не может выговорить мое имя.

— Как же он вас называет?

— Зикри-малум.

— Зикри? Чудесное имя! Вы знаете, что оно означает?

— Вот уж не знал, что в нем есть смысл, — удивился Захарий.

— Конечно есть. «Тот, кто помнит». Как славно, правда? Можно мне вас так называть?

Заметив, как покраснел Захарий, Полетт тотчас раскаялась в своей дерзости, но ее выручило появление лакея с огромным десертным деревом: от трехслойной подставки отходило множество ветвей, унизанных чашками со сладким кремом, желе, пудингами, бисквитами, пропитанными вином, киселем со взбитыми сливками, бланманже, молоком с сидром и засахаренными фруктами.

Полетт хотела порекомендовать Захарию манговый кисель, но ее вниманием завладел мистер Дафти, поведавший печальную историю о том, как на губернаторском обеде некто метнул в сотрапезника гусем, что привело к дуэли и запрету обычая обстреливать гостей. Он еще не закончил, когда миссис Бернэм подала условный знак — мол, дамам пора удалиться в гостиную. Лакеи отодвинули стулья, и женщины проследовали за хозяйкой.

Миссис Бернэм шествовала со степенной величавостью, однако на выходе из столовой покинула гостей, лукаво шепнув Полетт на ухо:

— Я в клозет. Удачи со старыми кошелками!

*

В столовой мужчины подсели к мистеру Бернэму, который всех угостил сигарами. Капитан Чиллингуорт вежливо отклонил предложение.

— Благодарю, но я уж свою, простенькую, если не возражаете, — сказал он, нагибаясь в подсвечнику.

— Как угодно. — Мистер Бернэм налил себе портвейна. — Что ж, капитан, поведайте о новостях из Кантона. Есть ли шанс, что небожители одумаются, пока не поздно?

— Наши друзья в английской и американской факториях так не считают, — вздохнул мистер Чиллингуорт. — Почти все уверены, что война с Китаем неизбежна. Если честно, многие приветствуют такой поворот событий.

— Стало быть, власти по-прежнему хотят перекрыть торговлю опием?

— Боюсь, так, — ответил капитан. — Похоже, мандарины заупрямились. Давеча у ворот Макао обезглавили с полдюжины торговцев опием, а тела их выставили на всеобщее обозрение, чтоб и европейцы полюбовались. Несомненно, это возымело эффект. Еще в феврале цена лучшего опия из Патны упала до четырехсот пятидесяти долларов за ящик.

— Мать честная! — крякнул мистер Дафти. — Вдвое меньше, чем в прошлом году?

— Именно, — кивнул мистер Бернэм. — Теперь уже ясно: косоглазые ни перед чем не остановятся, чтобы вытурить нас из бизнеса. И они в том, безусловно, преуспеют, если не уговорить Лондон на ответный удар.

В разговор вмешался судья Кендалбуш:

— Скажите, капитан, разве нашему представителю в Кантоне мистеру Эллиоту не удалось убедить мандаринов в необходимости легализовать опий? Я слышал, будто они стали понимать выгоды свободной торговли.

— Вы слишком оптимистичны, сэр, — усмехнулся мистер Дафти. — Китаезы — твердолобые ослы. Никаких шансов, что они передумают.

— Слухи не беспочвенны, — сказал капитан. — Говорят, в Пекине есть люди, ратующие за легализацию опия. Но якобы император с ними не считается и намерен под корень уничтожить торговлю зельем. Мол, потому и назначил нового губернатора.

— Ничего удивительного. — Заправив большие пальцы за проймы жилета, мистер Бернэм окинул собеседников довольным взглядом. — Уж я-то совсем не удивлен. С самого начала я знал, что этим кончится. Джардин и Матесон давно о том говорили, и я разделяю их мнение. Война пакостна, я ее ненавижу. Однако нельзя отрицать, что бывают времена, когда она не только справедлива и необходима, но и гуманна. В Китае настало именно такое время, и с этим ничего не поделаешь.

— Как это верно, сэр! — с чувством произнес мистер Дафти. — Иного выхода нет. И впрямь, этого требует гуманность. Стоит лишь подумать о несчастных индийских крестьянах — что с ними будет, если в Китае запретят продавать опий? Сейчас-то бедолаги еле сводят концы с концами, а уж тогда станут помирать толпами.

— К сожалению, вы правы, — мрачно сказал мистер Кендалбуш. — Мои друзья в миссиях согласны, что война необходима, если мы хотим открыть Китай для слова божьего. Жаль, конечно, но лучше поскорее с этим разделаться.

— Раз уж мы все согласны, — сверкнул глазами мистер Бернэм, — пожалуй, я могу поделиться наисвежайшей новостью. Разумеется, строго конфиденциально.

— Конечно, конечно.

— Мистер Джардин пишет, что наконец-то уговорил премьер-министра.

— В самом деле? — вскинулся мистер Кендалбуш. — Лорд Палмерстон[48]Генри Джон Темпл, 3-й виконт Палмерстон (1784–1865) — английский государственный деятель, в середине XIX в. премьер-министр Великобритании.
готов направить флот?

— Да, — кивнул мистер Бернэм. — Только «флот» — сильно сказано. Мистер Джардин полагает, что трухлявую китайскую оборону удастся сломить малой силой. Понадобятся два-три фрегата, ну и пара дюжин торговых судов.

— Браво! — хлопнул в ладоши мистер Дафти. — Значит, война?

— Думаю, теперь это уже определенно. Конечно, якобы начнутся переговоры, которые по вине косоглазых зайдут в тупик. Вот тогда на сцену выйдет флот, и все моментально закончится. Будет иметь место лучший вид войны — скоротечной, дешевой и с несомненным результатом. Много войск не нужно, сипаи справятся парой батальонов.

— Уж это точно! — утробно хохотнул мистер Дафти. — Наши черные в момент разгонят желтопузых. Все кончится за пару недель.

— И я не удивлюсь… — мистер Бернэм сигарой проткнул воздух, — если на улицах Кантона жители будут приветствовать наши доблестные войска.

— Уж это как пить дать! — вскричал лоцман. — Привалят толпой и зажгут благовонные палочки. Китаезы, они олухи, но выгоды своей не упустят. Вот уж им радость избавиться от тирана!

Общий ажиотаж захватил и Захария, который сунулся с вопросом:

— Когда флот будет готов, сэр?

— Полагаю, два фрегата уже в пути, — ответил мистер Бернэм. — Что касаемо торговых судов, корабли Джардина и Матесона подойдут, когда соберутся наши. У вас полно времени, чтобы поспеть к сроку.

— Верно! Верно! — поднял стакан мистер Дафти.

Лишь мистер Чиллингуорт был чужд всеобщего воодушевления; его похоронное молчание не могло остаться незамеченным, и судья Кендалбуш одарил капитана сердечной улыбкой:

— Ах, как жаль, что здоровье не позволяет вам участвовать в экспедиции. Неудивительно, что вы такой мрачный, капитан. На вашем месте я бы тоже сокрушался.

Мистер Чиллингуорт вдруг рассвирепел:

— Сокрушаться? — Его зычный голос заставил всех вздрогнуть. — Вот еще! Ни капли не сожалею! Уж я навидался такого и вполне обойдусь без еще одной бойни!

— Помилуйте, капитан! — растерянно заморгал судья. — Я уверен, ненужных убийств не будет. Однако за добро всегда надо платить, не так ли?

— Добро, сэр? — Мистер Чиллингуорт с усилием выпрямился. — Я в толк не возьму, о каком добре вы говорите — для них или для нас? Хотя вряд ли я могу причислить себя к «нашим» — Бог свидетель, как мало добра было от моих деяний.

Лицо судьи пошло красными пятнами.

— Знаете, капитан, подобные высказывания не делают чести вам, да и нам тоже! — рявкнул он. — Намекаете, что от экспедиции добра не будет?

— Что вы, кое-кому достанется очень много добра, спору нет, — горестно вздохнул капитан. — Только сомневаюсь, что я и большинство китайцев окажемся среди счастливчиков. Если по правде, сэр, все действуют, исходя из собственной власти. Мы ничем не отличаемся от фараонов или монголов, разница лишь в том, что, убивая людей, мы притворяемся, будто делаем это ради некой высшей цели. Но эту притворную добродетель история нам никогда не простит, я вам обещаю.

Мистер Бернэм прервал капитана, громко стукнув бокалом о стол:

— Джентльмены! Нельзя, чтобы дамы ждали, пока мы решим все мировые проблемы, пора нам воссоединиться!

Взрыв смеха разрушил неловкость, все встали и гуськом направились к выходу. Хозяин задержался в дверях, поджидая Захария, который шел последним.

— Теперь понимаете, почему я тревожусь за капитана? — прошептал мистер Бернэм, обняв помощника за плечи. — Многое будет зависеть от вас, Рейд.

— Благодарю, сэр. — Захарий чувствовал себя польщенным. — Можете на меня положиться.

*

— Да уж, милочка! — Глаза миссис Дафти посверкивали над краем чашки. — Натворили вы дел!

— Прошу прощенья, мадам? — опешила Полетт.

— Ох, не пытайтесь меня одурачить! — погрозила пальцем лоцманша. — Будто сами не заметили!

— О чем вы, мадам? Я не понимаю…

— Неужто не видели? Он даже не притронулся к овсянкам и оленине. К такой-то вкуснятине! И беспрестанно задавал вопросы.

— Кто, мадам? О ком вы говорите?

— О судье Кендалбуше, о ком же еще? Вы его напрочь сразили! Глаз не мог от вас оторвать!

— Судья? — всполошилась Полетт. — Я что-то сделала не так, мадам?

— Да нет же, глупенькая мартышка! — Миссис Дафти ущипнула Полетт за ушко. — Все в порядке. Но вы же не могли не заметить, как он отпихнул жаркое и фыркнул на павлина? Первый знак, когда мужчина не ест! А как он пыхтел, когда вы заговаривали с мистером Рейдом!..

Трескотня лоцманши убедила Полетт лишь в том, что она вновь перепутала ножи и вилки и теперь судья непременно доложит миссис Бернэм о ее промахе.

Тут, как назло, появились мужчины; судья тотчас устремился к Полетт с миссис Дафти и завел проповедь о вреде обжорства. Полетт делала вид, будто слушает, но все ее мысли были сосредоточены на Захарии, крутившемся где-то за ее спиной. Отвязаться от судьи и лоцманши удалось лишь в конце вечера, и она вновь перемолвилась с Захарием, когда прощалась с гостями.

— Вы присмотрите за моим Джоду, правда? — с неожиданной для себя горячностью сказала Полетт.

К ее удивлению, ответ был не менее пылким:

— Не сомневайтесь! Если смогу быть еще чем-то полезен, только скажите, мисс Ламбер.

— Осторожнее, мистер Рейд, — игриво улыбнулась Полетт. — Человек с именем Зикри должен держать слово.

— Буду счастлив, мисс. Можете на меня рассчитывать.

— Ох, вы и так уже сделали слишком много, мистер Рейд, — сказала Полетт, растроганная его искренностью.

— Разве? Я ничего не сделал, мисс Ламбер.

— Вы сохранили мой секрет, — прошептала Полетт. — Наверное, вам не понять, что это для меня значит. Оглянитесь, мистер Рейд: разве кто-нибудь хоть на секунду поверит, что барышня может считать слугу-туземца своим братом? Нет, все заподозрят самое худшее.

— Только не я, мисс Ламбер. В этом не сомневайтесь.

— Правда? — вскинула взгляд Полетт. — Вам не кажется невероятным, что между белой девушкой и туземным юношей существует абсолютно невинная близость?

— Вовсе нет, мисс Ламбер. Ведь я и сам… — Захарий вдруг смолк и откашлялся в кулак. — Поверьте, я видел куда более странные…

Он хотел еще что-то сказать, но тут вдруг кто-то громоподобно пустил ветры. В неловкой тишине никто не смотрел на мистера Дафти, который с напускной беспечностью изучал набалдашник своей трости. Миссис Дафти ринулась спасать ситуацию.

— Ох, как ветер-то разгулялся! Пора отплывать! — захлопав в ладоши, весело вскричала она. — С якоря сниматься! Поднять паруса!

 

12

Прошло много дней, однако приказа о переводе Нила в тюрьму Алипор, где осужденные дожидались высылки, все не было. Раджа оставался в Лалбазаре, но отношение к нему стало иным, что имело множество проявлений: свидания в любое время прекратились, и бывали дни без единого визита; охранники его больше не развлекали, но были неприветливы и угрюмы, на ночь запирали дверь и выводили его только в наручниках. Слуг удалили, и когда Нил пожаловался на обилие пыли, караульный спросил, не желает ли он получить швабру, чтобы самолично навести чистоту. Если б не издевательский тон, раджа, возможно, согласился бы, но теперь помотал головой:

— Все равно скоро перееду, не так ли?

— Угу, на свое законное место в Алипоре! — реготнул конвоир. — А там уж вас обиходят, не волнуйтесь.

Какое-то время Нил еще получал домашнюю еду, но однажды ему вручили деревянную плошку, какую давали арестантам. Приподняв крышку, он увидел месиво из бобов и грубого риса.

— Что это? — спросил раджа, но охранник лишь равнодушно пожал плечами.

Нил поставил миску на пол и отошел в сторону, решив не прикасаться к еде. Однако вскоре голод пригнал его обратно, и он, усевшись по-турецки, снял крышку. От вида и запаха серой слякотной массы раджа чуть не срыгнул, но заставил себя кончиками пальцев подцепить слипшиеся в комок рисины. Он поднес руку ко рту, и тут его осенило, что впервые в жизни он взял еду, приготовленную человеком неведомой касты. То ли от мысли, то ли от запаха пищи его так замутило, что он не смог положить комок в рот. Мощное сопротивление организма раджу изумило, поскольку он не верил в касты — во всяком случае, так он неоднократно говорил друзьям и любому, кто соглашался слушать. Укоры, что он слишком европеизирован, Нил парировал заявлением о своей преданности Будде, Махавире, Шри Чайтанье, Кабиру[49]Джина Махавира (V в. до н. э.) — индийский философ и проповедник. Кабир (1440–1518) — индийский поэт-святой, классик литературы хинди.
и прочим, кто с решительностью европейских революционеров боролся с кастовыми разграничениями. Он гордился своей принадлежностью к плеяде поборников равенства, тем более что сам обладал правом на княжеский трон. Но тогда почему он никогда не принимал пищу, состряпанную неизвестными руками? Ответ был один — видимо, в силу привычки: он всегда делал то, чего от него ждали, а легион слуг неусыпно приглядывал за тем, чтобы все происходило должным образом, а не иначе. Свои повседневные обязанности он считал спектаклем, в котором каждый исполняет отведенную судьбой роль, но все это понарошку, всего лишь игра в хитроумной пьесе жизни. Однако теперь он ощущал совсем не иллюзорную тошноту — позывы на рвоту были так реальны, что заставили отпрянуть от плошки.

Нил отошел в угол и постарался взять себя в руки; теперь стало ясно, что дело не в конкретной баланде, это был вопрос жизни и смерти: выживет он или нет. Раджа вернулся к плошке и заставил себя проглотить рисовый комок. Казалось, в желудок упала горсть угольков, каждый из которых зажег костер, но он съел еще один комок, а потом другой, хотя уже казалось, что с тела лоскутами отваливается кожа. Ночью его мучил кошмар, в котором он стал линяющей коброй и в муках освобождался от старой шкуры.

Утром Нил увидел под дверью бумажный лист — извещение на английском:

«Согласно решению Верховного суда Англии, фирма "Братья Бернэм" объявляет о продаже имущества, в частности великолепной резиденции, известной как Расхали — Раджбари…»

Он непонимающе смотрел на бумагу, раз за разом пробегая текст. Чтобы не захлебнуться в вале несчастий, до сих пор Нил не позволял себе слишком вникать в смысл судебного решения. Но теперь руки его задрожали, когда он подумал о том, что означает продажа дворца для его близких, что станет со слугами и вдовствующими родственницами…

Нет, в самом деле, что будет с Малати и Раджем? Куда им податься? Дом шурина не так роскошен, как Расхали-Раджбари, однако в нем найдется место для женщины с мальчиком. Но теперь, когда Малати безвозвратно лишилась касты, она не станет искать приюта в доме брата, иначе ее племянники и племянницы никогда не смогут взять в супруги лиц знатного рода. Она слишком горда и не поставит брата в положение, когда тот будет вынужден отказать ей от дома.

Нил заколотил в дверь. Стучать пришлось долго, наконец появился охранник.

— Я должен послать записку родным и требую письменных принадлежностей, — сказал Нил.

— Требуешь? — покачивая головой, усмехнулся страж. — Кем ты себя возомнил? Раджой, что ли?

Видимо, уже пошли какие-то слухи, ибо днем в скважине заскрежетал ключ, что в этот час могло означать лишь чей-то визит. Нил бросился к двери, надеясь увидеть Паримала или кого-нибудь из приказчиков. Однако на пороге стояли жена и сын.

— Ты? — еле выговорил Нил.

— Я.

Малати была в сари с красной каймой; накидка покрывала ее голову, но оставляла открытым лицо.

— Ты пришла — вот так? — Нил поспешно посторонился, чтобы жена вошла в комнату и скрылась от чужих глаз. — Сюда, где всякий тебя увидит?

Малати тряхнула головой, отчего накидка соскользнула на плечи, открыв ее волосы.

— Какая разница? — спокойно сказала она. — Теперь мы ничем не отличаемся от людей с улицы.

Нил закусил губу.

— Но позор? Думаешь, тебе хватит сил его пережить?

— Позор? — равнодушно переспросила жена — Что мне до него? Под накидкой я скрывалась не ради себя, а чтобы угодить твоим родным. Теперь это бессмысленно — нам нечего хранить и нечего терять.

Обняв отца, Радж ткнулся лицом в его живот. Сын будто съежился, или так казалось, потому что прежде Нил не видел его в простой грубой одежде?

— Как… наши воздушные змеи? — Раджа попытался спросить весело, но голос его осекся.

— Я выбросил их в реку, — ответил мальчик.

— Мы раздали почти все вещи, — поспешно добавила Малати. Подобрав сари, она взяла из угла веник и стала подметать пол. — Оставили, что можно взять с собой.

— Куда?

— Не волнуйся, все устроилось. — Жена деловито махала веником.

— Я должен знать, куда вы едете. Скажи!

— В дом Паримала.

— В дом Паримала… — растерянно повторил Нил. Он никогда не задумывался, есть ли у камердинера жилье, кроме комнатушки в Раджбари. — Где это?

— Неподалеку от города. Я сама ничего не знала, пока он не сказал. Уже давно Паримал откладывал с жалованья и купил клочок земли. Теперь выделит нам угол.

Нил обессилено плюхнулся на кровать. Слезы сына промочили его рубаху, и он крепче обхватил мальчика, уткнувшись лицом в его темные волосы. Глаза саднило от закипавшей в них едкой влаги, рот наполнился горечью, а сердце желчной злостью, оттого что он предал жену и ребенка и только сейчас понял: все эти годы он жил сомнамбулой и вел себя так, словно его жизнь — всего лишь эпизодическая роль в кем-то написанной пьесе.

Малати отложила веник и присела рядом.

— С нами все будет хорошо, — проникновенно сказала она. — За нас не волнуйся, мы справимся. Будь сильным. Если не ради себя, то ради нас ты должен выжить. После всего, что случилось, вдовства я не вынесу.

Слезы Нила высохли, он прижал жену и сына к груди.

— Послушайте меня: я непременно выживу. Даю слово. Через семь лет я вернусь и увезу вас из этой проклятой страны. В другом месте мы начнем новую жизнь. Об одном прошу: верьте в мое возвращение, потому что я вернусь во что бы то ни стало.

*

Едва утихла чехарда из-за банкета в честь капитана Чиллингуорта, как Полетт вновь призвали в спальню Берра-биби. Вызов поступил вскоре после того, как мистер Бернэм отбыл в контору: под колесами его экипажа еще хрустели усыпавшие аллею каштаны, а слуга уже постучал в дверь комнаты Полетт. Обычно в столь ранний час миссис Бернэм еще не окончательно приходила в себя после ночной дозы опийной настойки, и потому было естественно предположить, что срочность вызова продиктована неожиданным церковным обедом или другим внезапным приемом. Войдя в хозяйкину спальню, Полетт смекнула, что случай и впрямь беспрецедентный — миссис Бернэм не только пробудилась, но скакала по комнате, распахивая ставни.

— Ну сколько можно ждать, Глупышка! — воскликнула она.

— Помилуйте, мадам, я примчалась по первому зову.

— Да? А мне показалось, что прошла вечность. Я уж думала, ты засела испечь пирожок.

— Но, мадам… не спозаранку же…

— Конечно, дорогуша, — согласилась миссис Бернэм. — Нечего греть горшок, когда такая новость!

— Что-то случилось?

— Еще бы! Только давай присядем, от такой новости просто ноги подкашиваются. — Хозяйка усадила воспитанницу на кровать и сама примостилась рядом.

— Какая новость, мадам? — забеспокоилась Полетт. — Надеюсь, ничего дурного?

— Слава богу, нет. Новость — лучше не бывает, дорогуша.

Голос миссис Бернэм потеплел, а голубые глаза излучали симпатию, и Полетт слегка испугалась. Она чувствовала: что-то не так. Вдруг невероятное чутье хозяйки привело ее к самому потаенному секрету?

— Мадам, вы имеете в виду…

— Мистера Кендалбуша? — радостно подсказала миссис Бернэм. — Ну и ну! Как ты догадалась?

Полетт перевела дух и ошеломленно повторила:

— Мистер Кендалбуш?

— Ах ты, маленькая хитрюга! — Миссис Бернэм шлепнула ее по руке. — Сама догадалась или кто сказал?

— Ни то ни другое, мадам. Я вправду не знаю…

— Или у нас тот случай, когда два сердца созвучны, словно куранты городских часов?

— Вовсе нет! — смешавшись, вскрикнула Полетт.

— Ну тогда не знаю, как ты догадалась, — вздохнула миссис Бернэм, обмахиваясь ночным чепцом. — Утром муж мне все рассказал, так я просто обомлела.

— О чем рассказал, мадам?

— О встрече с судьей. Видишь ли, вчера, обедая в Бенгальском клубе, они болтали о всякой всячине, а потом мистер Кендалбуш испросил дозволения коснуться одной деликатной темы. Мистер Бернэм высоко ценит судью, и потому он, естественно, согласился. Ну-ка угадай, Глупышка: что за тема?

— Что-нибудь касаемо закона?

— Нет, дорогуша, предмет куда более деликатный! Судью интересовало, не соблаговолишь ли ты, милая Глупышка, составить ему партию.

— Вот как? — смешалась Полетт. — Но я ничего не смыслю в картах, мадам.

— Да не о картах речь, дуреха, — ласково усмехнулась миссис Бернэм. — Он говорил о супружеской партии. Неужто не поняла? Судья хочет сделать тебе предложение.

— Мне? — ужаснулась Полетт. — Но почему, мадам?

— Он весьма впечатлен твоей простотой и скромностью, милочка, — добродушно хохотнула миссис Бернэм. — Ты покорила его сердце. Сообрази, какой это волшебный подарок судьбы — заполучить мистера Кендалбуша. Он богач, сколотил состояние на китайской торговле. С тех пор как судья овдовел, всякая девица мечтает его захомутать. Поверь, уйма барышень отдаст что угодно, лишь бы оказаться на твоем месте.

— Но если на него такой спрос, зачем ему горемыка вроде меня?

— Видимо, ему по душе твоя готовность к работе над собой. Мистер Бернэм сказал, что ты самая усердная из всех его учениц. А ты знаешь, дорогая, они с судьей полностью совпадают во взглядах на религию.

Полетт уже не могла справиться с неудержимо трясущимися губами:

— Наверняка есть много девушек, кто гораздо лучше меня знает Писание.

— Именно поэтому ты удостоилась его внимания! — рассмеялась миссис Бернэм. — Ты чистая доска и готова к обучению.

— О, мадам, вы смеетесь, это жестоко, — заламывая руки, простонала Полетт.

Хозяйку удивило отчаяние воспитанницы:

— Ты не рада, Глупышка? Но это же грандиозная победа! Мистер Бернэм всей душой одобрил его план и заверил, что сделает все возможное, чтобы получить твое согласие. Они договорились, что пока будут делить расходы на твое воспитание.

— Мистер Кендалбуш очень добр, — всхлипнула Полетт, рукавом отирая глаза. — Мистер Бернэм тоже. Для меня это большая честь, но я должна признаться, что не испытываю к судье тех же чувств.

Нахмурившись, миссис Бернэм выпрямила спину.

— Оставь чувства прачкам и танцовщицам. Дама не позволит подобной чуши встать на ее пути. Послушай меня, дорогая: тебе повезло, что судья попал на мушку, так что не промажь. О такой добыче девушка в твоем положении может только мечтать.

Полетт уже плакала, не скрываясь:

— О, мадам! Но ведь вся эта тщета ничто против любви!

— Что такое? — изумилась миссис Бернэм. — Помилуй, о чем ты? Глупышка, в твоей ситуации не до капризов! Я понимаю, судья не так уж молод, но он все же успеет заделать тебе пару ребятишек, прежде чем соскользнет в маразм. И тогда, милочка, все, что нужно даме, ты получишь от долгой ванны и пары трушек. Поверь, Глупышка, в стариках есть своя прелесть. Во-первых, никаких безумств ночи напролет. Уверяю тебя, милочка, ничто так не раздражает, как всякие тисканья, когда ты мечтаешь лишь о глотке опийной настойки и покойном глубоком сне.

— Неужто вы не понимаете, что такая жизнь будет… пенибль… невыносимой…

— В том-то и дело, что нет! — развеселилась миссис Бернэм. — В конце концов, судья не юноша и вряд ли загостится на этом свете. Вообрази: праведник уходит в мир иной, и ты, вольная птица, с его денежками летишь в Париж, где оглянуться не успеешь, как твоей руки станет добиваться какой-нибудь обедневший герцог или маркиз.

— Зачем мне все это, если юность моя будет загублена, а любовь останется нерастраченной? — зарыдала Полетт.

— Ничего, дорогуша, — успокоила хозяйка. — Ведь можно выучиться любить судью, правда?

— Любви нельзя выучиться, мадам! — взбунтовалась Полетт. — Она подобна… coup defoudre…[50]Любовь с первого взгляда (фр.).
как это по-английски, когда мужчина пронзает тебя с первого взгляда?

— Мужчина пронзает? — Возмущенная миссис Бернэм зажала уши. — Глупышка! Ты все же следи за выражениями!

— Разве не так, мадам?

— Чего не знаю, того не знаю. — Вдруг в душе миссис Бернэм шевельнулись подозрения, и она, опершись подбородком о ладонь, одарила воспитанницу долгим изучающим взглядом. — Скажи-ка, милочка, нет ли здесь кого другого, а?

Поняв, что выдала себя, Полетт запаниковала: отпираться бессмысленно, а лгать проницательной хозяйке — себе дороже. Она понурилась и молча отвела заплаканные глаза.

— Я так и знала! — возликовала миссис Бернэм. — Это американец, да? Как его… Езекия… Зевадия… или как там? Ну ты с ума сошла, Глупышка! Это уж ни в какие ворота! Если за душой ни гроша, нельзя бросаться на моржа, как бы он ни был хорош собой и обходителен. Молодой моряк — хуже нет судьбы для всякой женщины, это даже страшнее военного. Моряка вечно нет дома, когда он нужен, он всегда без денег и погибает, прежде чем детишки вырастут из пеленок. Чтобы свести концы с концами, с таким прелестным мужем ты пойдешь в судомойки! Вряд ли тебе пристало драить чужие кастрюли и горшки. Нет, дорогуша, это невозможно, даже слышать не хочу…

Миссис Бернэм осеклась и зажала рукой рот, ибо ее сразила иная страшная догадка.

— О господи боже мой! Скажи, а ты не… не… Нет! Скажи, что это не так!

— Что, мадам? — удивилась Полетт.

— Ты же не уступила, правда? — Хозяйка перешла на шепот. — Я не поверю…

— Уступила? — Полетт вздернула подбородок и расправила плечи. — На мой взгляд, в сердечных делах полумеры и уступки невозможны. Любовь требует тебя всю целиком, не так ли?

— Глупышка!.. — Миссис Бернэм задохнулась и стала обмахиваться подушкой. — О боже мой! Святители небесные! Говори, дорогая, я готова к худшему… — Она сглотнула и прижала руку к трепещущей груди. — Ты… о нет, нет!.. Исусе!

— Что, мадам?

— Заклинаю, скажи правду: пирожок уже в печке, да?

— Ну, в общем… — Полетт слегка удивилась, что хозяйка так всполошилась из-за темы, которой обычно касалась намеком. С другой стороны, хорошо, что разговор перешел на другое, ибо появилась возможность уйти. Обхватив себя за живот, Полетт прокряхтела: — Вы правы, мадам, нынче мне что-то неможется.

— Ох, бедная моя, бедная! — Миссис Бернэм отерла выступившие слезы и сочувственно обняла воспитанницу. — Еще бы тебе не взбелениться! Ох уж эти подлые моряки! Уроды колченогие, нет чтоб оставить девушек в покое! Мой рот на замке, от меня никто не узнает… Но как ты не понимаешь? Тебе нужно скорее выйти за мистера Кендалбуша! Времени терять нельзя!

— И то правда!

Миссис Бернэм схватила опийную настойку, а Полетт бросилась к двери:

— Простите, мочи нет терпеть! Успеть бы к горшку!

*

Едва прозвучало слово «Калькутта», как на пулваре распахнулись все иллюминаторы. В тесноте мужского отделения народ яростно пихался, но далеко не всем удалось занять вожделенный наблюдательный пункт; более удачливые женщины сумели поделить меж собой два иллюминатора, а потому всем составом разглядывали приближавшийся город.

По пути корабль останавливался во многих больших многолюдных селениях — Патне, Бхагалпуре, Мунгере, — и потому городской пейзаж уже не был в новинку. Однако нынешнее зрелище застигло врасплох даже тех, кто повидал разные виды: нагромождение и размеры причалов, домов и верфей повергло переселенцев в молчание, равно благоговейное и потрясенное. Как можно жить в таком столпотворении и такой грязи, когда вокруг ни поля, ни кустика? Видать, здешний народ какой-то особенный…

Движение на реке становилось все оживленнее, и вскоре пулвар пробирался сквозь лес мачт и парусов. Теперь он выглядел жалким корабликом, но Дити вдруг прониклась к нему любовью: в чужой и пугающей обстановке суденышко стало ковчегом покоя. Если раньше людям не терпелось дождаться конца путешествия, то сейчас они с возрастающим страхом прислушивались к командам сирдаров, готовивших высадку.

Женщины молча собрали пожитки и вышли из своего закутка; Ратна, Чампа и Дукхани поспешили к мужьям, а Дити, ставшая добровольным опекуном одиночек, собрала вокруг себя Мунию, Сарджу и Хиру и велела ждать Калуа. Сирдары сообщили о нанятых лодках, которые возьмут по десять — двенадцать человек и перевезут в лагерь. Первыми вызвали женщин; вместе с мужьями они вышли на палубу и увидели шлюпку, ждавшую возле борта пулвара.

— Как же мы в нее заберемся? — спросила Сарджу, опасливо глядя вниз.

— Вот именно! — крикнула Муния. — Я не буду сигать с такой высоты!

— Нашла высоту! — раздался с лодки насмешливый голос. — Тут и ребенок спрыгнет. Ну, давайте, чего бояться-то…

Дити едва понимала говорок лодочника, быстрый как ртуть. Совсем еще парнишка, перевозчик был не в обычной повязке и рубахе, но в полотняных штанах и синей блузе, топорщившейся на его жилистом торсе. Из-под ухарски повязанной банданы выбивались порыжевшие от солнца густые темные волосы. Запрокинув голову, парень смеялся, и его нахальный яркий взгляд будто проникал под накидки.

— Экий щеголь! — шепнула Муния.

— Хватит его разглядывать! — урезонила Дити. — Как пить дать волокита и дамский угодник!

Лодочник смеялся и манил:

— Чего ждете-то? Ну же, прыгайте! Или вас сетью ловить? Как рыбешек?

Муния захихикала, и сама Дити, не сдержавшись, прыснула. Как ни крути, но в парне было что-то обаятельное — то ли яркие глаза, то ли озорная бесшабашность, то ли странный шрам на лбу, отчего казалось, будто у него три брови.

— Эй, ты! — крикнула Муния. — Вдруг уронишь? Чего тогда будет?

— Уж такую-то кроху я всегда поймаю, — подмигнул лодочник. — Ловил рыбок и покрупнее. Давай прыгай, сама увидишь…

Эк их понесло, подумала Дити. Положение старшей обязывало ее следить за приличиями, а потому досталось Калуа:

— Чего стоишь-то? Залезай в лодку и прими женщин. Или хочешь, чтобы этот распутник нас полапал?

Получив взбучку, Калуа вместе с другими мужчинами спрыгнул в лодку. Одна за другой женщины стали спускаться, и только Муния топталась, подгадывая, чтобы все мужчины, кроме лодочника, были заняты. Наконец она прыгнула, парень ловко поймал ее за талию и осторожно опустил в лодку; случайно или умышленно, однако накидка Мунии соскользнула, и одно долгое мгновение между кокетливой улыбкой девушки и изголодавшимся взглядом лодочника не было никакой преграды.

Дити не собиралась попустительствовать нахалке:

— Муния! Ту кахе айсан кайл карала? Ты что себе позволяешь? Как не стыдно! Сейчас же прикройся!

Послушно занавесившись, Муния примостилась на лавку, но Дити заметила, что притворная скромница все еще переглядывается с парнем, и пихнула ее локтем в бок:

— Айсан мат кара! Как ты себя ведешь? Что люди подумают!

— Да я просто слушаю, чего он говорит, — проворчала Муния. — Нельзя, что ли?

И впрямь, лодочник безостановочно тараторил, тщча пальцем по сторонам:

— …слева опийные склады… славное местечко, чтоб забыться, а?. вот уж где бесконечное счастье…

Парень беспрестанно вертелся, переглядываясь с Мунией. Дити воззвала к мужчинам:

— Это чего ж он буровит! Сколько еще терпеть всякие пакости? Не знаете, что делать? Покажите характер!..

Безрезультатно — мужчины тоже слушали, разинув рот; им еще не доводилось живьем видеть городского болтуна, и они зачарованно ему внимали, прекрасно понимая, что неуклюжие попытки осадить шельмеца вызовут шквал его насмешек.

Шлюпка свернула в канал, и лодочник показал на маячившие вдали мрачные стены:

— Тюрьма Алипор, самая жуткая темница в стране… Знали б вы, как там пытают и мучают!.. Ничего, скоро узнаете…

Напитанные разными слухами, переселенцы беспокойно переглянулись, и один спросил:

— А зачем нам туда?

— Вам не сказали, что ли? Велено доставить вас в тюрьму, — без запинки ответил парень. — Там из ваших мозгов вытянут воск для свечей.

Народ дружно ахнул, и лодочник снисходительно хмыкнул:

— Да нет, шучу… Нам не туда… Везу вас на погребальный причал… Вон, видите дым костров? Там вас живьем поджарят…

Новый ошалелый вздох еще больше его развеселил.

— Чего ржешь-то? — не вытерпел муж Чампы. — За дураков нас держишь? Смотри, врежу!

— Сиди уж, дубина деревенская! — расхохотался парень. — Веслом угощу, вмиг за борт брыкнешься!

Готовая разгореться драка не состоялась, ибо лодка причалила к поляне, усеянной пеньками и щепками от недавно срубленных деревьев. В центре ее полукругом стояли три больших крытых соломой сарая, а чуть в стороне виднелись колодец и скромненькая молельня, рядом с которой на шесте реял вымпел.

— Вылазьте, вам сюда, — сказал лодочник. — Новый загон, поспели возвести к прибытию баранов…

— Сюда? Ты че, шутишь?

— Сказано же…

Переселенцы застыли, не веря, что им уготован столь мирный уголок.

— Выгружайтесь! Только мне и дела, что с вами вожжаться!

Выбравшись из лодки, Дити подтолкнула вперед Мунию, но ее бдительная охрана не помешала парню полыхнуть улыбкой:

— Тетеньки, не злитесь! Я не хотел вас обидеть… Меня зовут Азад, ласкар Азад.

Муния охотно осталась бы на причале, но Дити постаралась ее отвлечь:

— Ты глянь — это наш последний привал перед Черной Водой…

Перед тем как устроиться на постой, она решила зайти в часовню и позвала с собой Калуа:

— Идем, благополучное прибытие требует молитвы.

Простенькая часовня, сложенная из бамбуковых жердей, успокаивала своей домашностью. Дити не терпелось зайти внутрь, но перед входом она увидела тучного длинноволосого мужика: обхватив себя руками и закрыв глаза, он выписывал круги, словно танцуя с незримой возлюбленной.

Услышав шаги, мужик замер и, вылупившись на незнакомцев, спросил на кошмарном хинди:

— Что такое? Кули? Уже приехали?

До чего же он странный, подумала Дити, разглядывая огромную лопоухую башку пучеглазого мужика. Казалось, он изумленно таращится на окружающий его мир. Было непонятно, сердит он или только удивлен, однако на всякий случай Дити спряталась за спину Калуа.

Оценив внушительные размеры великана, мужик смягчился:

— Гирмиты?

— Джи, — кивнул Калуа.

— Когда прибыли?

— Только что. Мы первые.

— Так скоро? Мы ждали вас позже…

Забыв о молитве, мужик вдруг засуетился.

— Идемте, идемте! — возбужденно махал он. — Вам нужно в контору, отметиться. Идите за мной, я здешний приказчик и начальник лагеря.

С некоторой опаской Дити и Калуа последовали за ним к сараю. Остановившись на пороге, мужик крикнул:

— Дафти-саиб! Кули прибывают, их нужно немедленно регистрировать!

Ответа не последовало, и тогда он вошел внутрь, махнув спутникам — мол, за мной. Обстановку сарая составляли пара конторок и массивное кресло, в котором развалился брыластый англичанин. Тпрукая, он сладко похрапывал. После настойчивых окликов «Дафти-саиб! Сэр! Соблаговолите проснуться!» толстяк шевельнулся.

Полчаса назад мистер Дафти вышел из-за стола окружного судьи, где его потчевали роскошным обедом, обильно сдобренным элем и портером. Жара и хмель так крепко смежили его веки, что левый глаз открылся лишь минуты через две после правого. Визит приказчика его ничуть не обрадовал: лоцман весьма неохотно согласился помочь в регистрации кули, однако не желал, чтобы его любезностью злоупотребляли.

— Разуй глаза, Бабуин! — рявкнул он. — Не видишь, я прилег отдохнуть?

— Что поделаешь, сэр! — вздохнул приказчик. — Сожалею, что нарушил ваш покой, но, увы… Кули хлынули потоком. Регистрацию следует начать безотлагательно.

Разглядев Калуа, лоцман с трудом приподнялся:

— Ничего себе громила!

— Да, сэр, настоящий гигант.

Бормоча под нос, лоцман нетвердо проковылял к конторке и раскрыл переплетенный в кожу гроссбух.

— Валяй, Пандер, — сказал он, обмакнув перо в чернильницу. — Порядок ты знаешь.

— Да, сэр. Сейчас все выясню. Как зовут женщину? — обратился приказчик к Калуа.

— Адити, малик, она моя жена.

— Как? — приложил руку к уху мистер Дафти. — Громче!

— Женщину зовут Адити, сэр.

— Адитти? — Перо лоцмана заскрипело по бумаге — Ну, Адитти так Адитти. По мне, совершенно дурацкое имя, но раз ей так хочется…

— Каста? — спросил приказчик.

— Чамары, малик, — ответил Калуа.

— Округ?

— Гхазипур, малик.

— Олух ты, Пандер! — вмешался мистер Дафти. — А как его-то имя?

— Виноват, сэр, исправлюсь… Как твое имя?

— Мадху.

— Как, Пандер? Что этот битюг сказал?

Повторяя имя, на последнем слоге Ноб Киссин поперхнулся:

— Мад… кх, сэр.

— Маддоу?

Приказчик не стал поправляться:

— Да, сэр, а что? Вполне сносное имя.

— Как зовут его отца?

Вопрос застал Калуа врасплох: он позаимствовал папашино имя, и теперь не придумал ничего лучше, как отдать родителю свое собственное:

— Его звали Калуа, малик.

Ответ удовлетворил приказчика, но не лоцмана:

— А как это пишется, пропади вы пропадом?

Приказчик поскреб голову.

— Если позволите, сэр, я бы предложил написать «ка», «о», «эл» — ну, словно «коала», понимаете? — а в конце «вер». Колвер. Вроде так будет неплохо.

— Молодца! — сказал лоцман и, прикусив кончик языка, принялся карябать в гроссбухе. — Так я его и записал: Маддоу Колвер.

Калуа прошептал свое новое имя, словно оно принадлежало другому человеку. Затем повторил его, но чуть увереннее, а когда оно слетело с его губ в третий раз, то было уже абсолютно своим, как его собственные глаза, кожа и волосы.

Позже династия Колверов, утверждавшая, что Маддоу Колвер был ее родоначальником, выдумает кучу историй, которые объяснят происхождение фамилии предка и многочисленность его потомков с именем Маддоу. Большинство Колверов предпочтет подправить свою родословную, придумав себе фантастически благородные истоки, но всегда будут и те, кто твердо держался истины: достопочтенные имя и фамилия возникли в результате косноязычия торопыги приказчика и тугоухости сильно подвыпившего английского лоцмана.

*

Лалбазар и Алипор оба считались острогами, но разнились как рынок и кладбище: одна тюрьма расположилась среди шума и толчеи оживленных калькуттских улиц, а другая, придавленная тишиной, словно крышкой гроба, удалилась на пустынную окраину. Похожий на крепость, Алипор был самым большим острогом в стране; его зубчатые стены, нависшие над узким каналом Толли, хорошо видели все, кто проплывал в сторону лагеря переселенцев. Мрачное сооружение никого не воодушевляло, а некоторые проезжавшие даже приплачивали лодочнику, чтобы заранее уведомил о его приближении.

Глубокой ночью в Лалбазар прибыла карета, дабы перевезти Нила в Алипор. Обычно дорога занимала около часа, однако нынче поехали кружным путем — тихими прибрежными закоулками, мимо форта Уильям. Сия мера была предпринята во избежание беспорядков, ибо ходили какие-то разговоры о публичном выражении сочувствия осужденному. Нил этого не ведал и потому долгую поездку воспринял как особую муку, в которой желание покончить с неопределенностью прошлого воевало со стремлением бесконечно растянуть прощание с городом.

Конвой из полудюжины охранников коротал время за похабными шутками: мол, они — свадебный кортеж, доставляющий новобрачного в дом жениной родни. Судя по репликам, представление было отработано на других узниках и разыгрывалось уже много раз. Не обращая внимания на скабрезности, Нил смотрел в окошко, но в предрассветной тьме мало что видел и больше угадывал маршрут, представляя тихий плеск реки подле зелени парка Майдан.

Когда завиднелась тюрьма, карета покатила резвее, и Нил приказал себе сосредоточиться на тявканье шакалов и слабом запахе ночных цветов. Вскоре колеса застучали на мосту через ров, и пальцы раджи впились в растрескавшуюся кожу сиденья. Потом карета стала, дверца ее распахнулась; в темноте угадывалась группа людей. Точно собака, что, противясь поводау, всеми лапами упирается в землю, Нил вжался в набитое конским волосом сиденье, не поддаваясь тычкам и окрикам конвойных:

— Пшел! Эй ты! Женина родня заждалась!

Раджа хотел сказать, что еще не готов и просит минутку, но охрана не собиралась миндальничать. После мощного толчка одного конвоира Нил вывалился из кареты, наступив на край своего дхоти. Покраснев от смущения, он хотел поправить одеяние.

— Стойте… видите, развязалось…

Покинув карету, Нил перешел на попечение других тюремщиков, являвших собой полную противоположность надзирателям Лалбазара. Облаченные в красные мундиры, эти твердолобые ветераны Ост-Индской компании, выходцы из глухих деревень, глубоко презирали всех городских. Больше от удивления, нежели злости, один из них двинул раджу коленом под зад.

— Шевелись, мудила… и так уж припозднились.

Не ожидавший подобных манер, Нил решил, что произошла какая-то ошибка.

— Прекратите! — возмутился он, придерживая дхоти. — Вы не смеете так со мной обращаться! Разве не знаете, кто я?

Руки, что его обшаривали, на секунду замерли, а потом сильно рванули повязку, отчего Нил юлой завертелся вслед за дхоти.

— Ну прям тебе Драупади, — сказал чей-то голос. — Цепляется за свое сари…

Еще чьи-то руки разодрали на радже курту, открыв исподнее.

— Не, скорее уж Шикхандин…[51]Шикхандин — персонаж индийского эпоса, девушка, превращенная в юношу.

От удара в спину древком копья Нил влетел в темный вестибюль; концы его дхоти волочились следом, точно поблекший хвост мертвого павлина. В конце вестибюля виднелась освещенная факелом комната, где за столом сидел белый человек. Он был в форме старшего надзирателя и явно не в духе от долгого ожидания.

Нил обрадовался возможности поговорить с начальством:

— Сэр, я заявляю протест! Ваши подчиненные не имеют права меня бить и срывать одежду!

В голубых глазах надзирателя вспыхнуло изумление, словно к нему обратились висевшие на стене кандалы, но поразило его не бесчинство конвоиров, а то, что осужденный туземец заговорил на его родном языке. Не ответив, на грубом хиндустани он приказал конвойным:

— Мух кхол. Откройте ему рот.

Охранники схватили Нила за голову и сноровисто впихнули ему в рот деревянную распорку. Тюремный лекарь в белом чапкане стал пересчитывать зубы раджи, в каждый тыча пальцем; от рук его так воняло горчичным маслом и чечевицей, словно часть лекарского обеда осталась под ногтями. Нащупав прогал между зубами, палец больно колупнул десну, будто желая удостовериться, что там не спрятан отсутствующий зуб. Кольнувшая боль напомнила день, когда Нил лишился зуба: бог знает, как давно это было, но перед мысленным взором четко возникли залитая солнцем веранда и мать на качелях… он, маленький, бежит к ней и врезается в острый край сиденья… слышен ласковый голос матери, которая осторожно вынимает из его рта осколок зуба…

— Зачем это, сэр? — опять возмутился Нил, едва избавившись от распорки. — Для чего?

Надзиратель даже не поднял головы от журнала, в который заносил результаты осмотра, но лекарь шепнул что-то насчет особых примет и следов заразных болезней. Однако Нил не желал мириться с тем, что его игнорируют:

— Прошу объяснить, сэр, почему вы не ответили на мой вопрос.

Не глядя на раджу, надзиратель снова приказал на хиндустани:

— Капра утаро. Разденьте его.

Конвоиры весьма понаторели в раздевают заключенных, многие из которых предпочли бы умереть, нежели выставлять напоказ срам, а потому жалкое сопротивление Нила не помешало им сорвать с него остатки одежды, связать ему руки и представить его наготу изучающему взгляду начальника. Почувствовав прикосновение к своим ступням, Нил опустил взгляд и увидел лекаря, который их погладил, словно извиняясь за то, что собирается сделать. Это внезапное проявление человечности было весьма недолгим, ибо лекарские пальцы тотчас зашарили в его паху.

— Гниды? Мандавошки?

— Нет, саиб.

— Родимые пятна? Увечья?

— Никак нет.

Нил не ведал, что прикосновение одного человека к другому может быть таким безучастным: никакой злости, нежности или похоти — его равнодушно ощупывали, словно покупку или трофей. Казалось, тело его перешло к другому владельцу, и тот, словно хозяин недавно купленного дома, проводит инвентаризацию, прикидывая, что подремонтировать и где поставить мебель.

— Сифилис? Гонорея?

Впервые за все время надзиратель заговорил по-английски, но во взгляде его не было даже намека на улыбку, одна только издевка; Нил, растопырившийся перед лекарем, который выискивал родинки и другие особые приметы, тотчас ее уловил.

— Почему вы не удостаиваете меня ответом, сэр? — спросил он. — Не уверены в своем английском?

Глаза тюремщика полыхнули бешенством от вопиющей наглости заключенного-индуса, посмевшего осквернить его родной язык. Вот тогда-то Нил понял, что даже раздетый донага и лишенный защиты от шарящих по его телу рук, он может противостоять тому, чья власть над ним безраздельна. Головокружительное открытие наполнило его ликованием: отныне он будет говорить по-английски, когда и где только возможно. Но от жгучего желания испытать свою новую силу все слова забылись, в голове мелькали только обрывки заученных текстов:

— …Вот так всегда. Как это глупо! Когда мы сами портим и коверкаем себе жизнь, обожравшись благополучием, мы приписываем наши несчастья солнцу, луне и звездам…[52]Текст Эдмонда из второй сцены первого акта «Короля Лира» У. Шекспира (перевод Б. Пастернака).

— Ганд декхо! Очко проверьте! — зло скомандовал надзиратель.

Нила согнули пополам, но он продолжил, высунув голову меж раздвинутых ног:

— …гордый человек, что облечен минутным, кратковременным величьем… не помнит, что хрупок, как стекло, — он перед небом кривляется, как злая обезьяна…[53]Текст Изабеллы из второй сцены второго акта «Меры за меру» У. Шекспира (перевод Т. Щепкиной-Куперник).

Эхо его голоса билось о каменные стены. Нил выпрямился, и надзиратель наотмашь ударил по лицу.

— Заткнись, дерьма кусок!

В былые времена прилилось бы мыться и сменить одежду, краем сознания отметил Нил. Сейчас это уже не имело значения, главное — тюремщик заговорил по-английски.

— Счастливо оставаться, сэр,[54]В оригинале английское присловье «Good day to you, sir». Существует легенда: некий Роджер Телленфилд шел с приятелем, который сказал: «Сегодня у меня замечательный день». День Роджера прошел скверно; он достал пистолет и со словами «Счастливо оставаться, сэр» застрелился. С тех пор фраза стала расхожим прощанием.
— поклонившись, пробормотал раджа.

— Уберите с глаз моих этого засранца!

В соседней комнате Нил получил связанную в узелок одежду. Охранник перечислил выданные предметы:

— Верхняя рубаха, две нижних, пара дхоти, одно одеяло. Береги, все это на полгода.

Нестираная одежда была из грубой ткани, похожей на мешковину. Дхоти оказались вдвое уже и короче тех полотнищ в шесть ярдов, к которым привык Нил, и явно предполагались как исподнее. Глядя на неумелые попытки раджи справиться с повязкой, охранник рявкнул:

— Чего рассусоливаешь? Прикрой срам-то!

Кровь бросилась Нилу в голову, он выставил естество и с развязностью сумасшедшего крикнул:

— А что? Ты уже насмотрелся?

Взгляд охранника смягчился:

— Совсем стыд потерял?

Нил кивнул, будто хотел сказать: верно, отныне он не ведает стыда и не отвечает за свое тело, перешедшее во владение тюрьмы.

— Пошевеливайся!

Терпение охранников лопнуло; один вырвал повязку из рук Нила и показал, как закрепить ее на пояснице, пропустив между ног. Затем конвоиры вытолкали раджу в сумрачный коридор и, подгоняя тычками пик, привели в яркую от свечей и масляных плошек каморку, где на испятнанной тушью циновке восседал седобородый человек. Его обнаженный торс испещряли замысловатые татуировки, а на разложенной тряпице поблескивали иглы. Сообразив, что перед ним татуировщик, Нил дернулся к выходу, но привычные охранники вмиг скрутили и повалили раджу на циновку, уложив его голову на колени старику.

Добрые старческие глаза сподобили Нила на вопрос.

— Зачем вы это делаете? — выговорил он, глядя на приближавшуюся к его лбу иголку.

— Так положено, — негромко ответил татуировщик. — Всех ссыльных метят, чтоб не вздумали бежать.

Когда игла ужалила, стало невозможно думать о чем-то ином, кроме волнами расходившейся боли; казалось, тело мстит за иллюзию освобождения от него и так напоминает, кто его единовластный хозяин.

Будто сжалившись, татуировщик прошептал:

— Ну-ка, пожуйте… — Рука его втолкнула в рот Нила вязкий кругляш. — Это поможет, съешьте…

Размякший во рту опий притуплял не боль, но ощущение времени: вся мучительная процедура сжалась до коротких минут. Будто сквозь густой зимний туман донесся шепот татуировщика:

— Раджа-саиб… раджа-саиб…

Нил открыл глаза: он все еще лежал на коленях старика, стража кемарила в углу камеры.

— Что такое? — шевельнулся раджа.

— Не волнуйтесь, я разбавил тушь водой, — прошептал татуировщик. — Через два-три месяца метка исчезнет.

Одурманенный Нил плохо соображал.

— Зачем вам это?

— Вы меня не узнаете, раджа-саиб?

— Нет.

Татуировщик склонился к его уху:

— Моя семья из Расхали. Мы получили землю от вашего деда, уже три поколения нашего рода живут вашей милостью.

Он подал Нилу зеркало:

— Простите за то, что мне пришлось сделать, раджа-саиб…

В зеркале Нил увидел, что волосы его коротко острижены, а на правом виске появились две строчки кривыми латинскими буквами:

подложник

алипор 1838

 

13

В комнате Захария было не повернуться, а гамак, сплетенный из кусачей кокосовой мочалки, приходилось выстилать одеждой. Укладываясь спать, Захарий почти упирался ногами в окно — давно лишенную ставен квадратную дыру, выходившую в проулок с чередой питейных, борделей и меблирашек; улочка заканчивалась верфью, где нынче кренговали, шпаклевали и латали «Ибис». Мистер Бернэм был не слишком доволен выбором помощника: «Самое безбожное на свете место, не считая окраин Бостона! Зачем соваться в этот гадюшник, когда в миссии преподобного Джонсона есть простой и удобный Дом моряка?»

Захарий покорно отправился в миссию, но, увидев там мистера Кроула, уже снявшего комнату, решил остаться в своей меблирашке — дескать, от нее до верфи всего две минуты ходу. Неизвестно, поверил ли мистер Бернэм этой мотивировке, ибо с недавних пор Захарию казалось, что за ним установлена слежка. Однажды в неурочный час в дверь постучали, и на пороге возник хозяйский приказчик. Толстяк весь извертелся, пытаясь заглянуть в комнату. На вопрос, зачем явился, он рассыпался в уверениях: мол, всего лишь принес гостинец, коим оказался горшочек с растаявшим маслом; чувствуя подвох, Захарий от подарка отказался. Затем хозяин-армянин уведомил его, что приказчик интересовался, не водит ли жилец проституток, которых почему-то именовал «пастушками». Видали? После встречи с Полетт Захарию претила мысль о продажной любви, и приказчик вынюхивал зазря, но, как оказалось, на этом не успокоился. Через пару дней Захарий увидел его в окно: облаченный в совершенно дикое оранжевое платье, в котором выглядел злым духом сумасшедшей, толстяк крался по проулку.

Вот почему однажды ночью Захарий, разбуженный тихим, но упорным стуком в дверь, рявкнул:

— Опять вы, Пандер?

Никто не ответил, и он сонно поплелся к двери, поправляя набедренную повязку, которую привык надевать на ночь. Пару штук лунги Захарий купил у лоточника и одним завешивал окно — чтоб не шныряли вороны и не летела пыль с немощеного проулка. Однако тряпичная преграда не заглушала шум, доносившийся с ночных улиц, когда матросы и грузчики искали наслаждений в окрестных притонах. По громкости криков Захарий определял время: к полуночи гвалт достигал пика и сникал на рассвете. Сейчас он был ни то ни се, а стало быть, до утренней зари оставалось еще часа два-три. Стук не прекращался.

— Ну гляди, Пандер! — прорычал Захарий. — Если опять попусту, скажешь «кис-кис» моему шкворню! — Отомкнув щеколду, он распахнул дверь, но в темном коридоре гость был не виден. — Кто здесь?

В ответ прошептали:

— Юнга Джоду, сэр.

— Индус Отсос! — Опешивший Захарий впустил визитера в комнату. — Какого черта шлендаешь по ночам? — И тут его осенило: — Постой-ка… Боцман Али прислал, да? Иди скажи этому своднику, что мой елдак кормежки не требует!

— Стоп, сэр! Суши весла! Серанг Али не посылать.

— Тогда чего тебе?

— Вестовой прибыть, сэр, — поманил за собой Джоду. — Лево на борт!

— Куда еще? — раздраженно спросил Захарий, но вместо ответа юнга подал ему рубаху, висевшую на стене.

Захарий потянулся за штанами, однако Джоду помотал головой — дескать, повязка вполне сойдет.

— С якоря сниматься, сэр! Полный вперед!

Захарий сунул ноги в башмаки и последовал за гонцом.

Проулком они быстро зашагали к реке, минуя питейные и бардаки, многие из которых еще были открыты. Вскоре улица осталась позади, и они вышли к безлюдному пятачку у воды, где стояли лодки. Захарий сел в указанную Джоду шлюпку, и парень оттолкнул ее от берега.

— Постой! — недоумевал Захарий. — Куда везешь?

— Вперед поглядывай!

Вдруг послышался звук, похожий на чирканье кресала. Резко обернувшись, Захарий увидел искры, вылетавшие из-под соломенного навеса на корме лодки. Вот они опять вспыхнули, на миг высветив женскую фигуру в сари.

Утвердившись в своих подозрениях, Захарий разозлился:

— Ну так я и знал! Умыкнул бабешку? Слушай, если мне захочется полакомить свой болт, я сам отыщу дорогу к лохматке. Без мудаков провожатых!..

Его перебил женский голос:

— Мистер Рейд…

Захарий вгляделся в темноту, и голос вновь произнес:

— Это я, мистер Рейд.

Опять чиркнуло кресало, и теперь Захарий успел разглядеть женщину в сари.

— Мисс Ламбер! — Он прихлопнул ладонью рот. — Ради бога простите! Я вас не узнал…

— Это мне нужно просить прощенья за свою навязчивость, мистер Рейд.

Захарий взял у нее кресало и запалил свечку. Прикрывая ладонью слабый огонек, он спросил:

— Позвольте узнать, почему вы… э-э…

— В сари? — подсказала Полетт. — Наверное, вы сочтете мой наряд маскировкой, но мне он гораздо привычнее того, в каком я была прежде.

— Дерзну спросить, что вас сюда привело.

Полетт замешкалась с ответом, словно подыскивая слова.

— Помните, вы сказали, что будете рады помочь, случись нужда?

— Конечно… однако… — Захарий сам понял, что юлит.

— Значит, вы просто так сказали?

— Разумеется, нет. Но я должен знать, что случилось.

— Я надеялась, вы пособите мне уехать, мистер Рейд.

— Куда? — встревожился Захарий.

— На Маврикий.

— Вот как? Отчего же не попросите мистера Бернэма? В этом только он поможет.

— Увы, это не годится, мистер Рейд. — Полетт кашлянула. — Как видите, я больше не пользуюсь его покровительством.

— Можно узнать почему?

— Вам вправду необходимо знать? — чуть слышно проговорила Полетт.

— Конечно, если вы ждете моей помощи.

— Предмет малоприятен.

— Ничего, мисс Ламбер, меня непросто смутить.

— Коль настаиваете, я расскажу. — Собираясь с духом, Полетт помолчала. — Помните, в тот вечер мы перемолвились о покаянии и наказании…

— Да, помню.

— Когда я переехала в Вефиль, я понятия не имела о таких вещах, поскольку была несведуща в Писании и вопросах веры. Видите ли, мой отец питал отвращение к церковникам, что вполне обычно для человека той эпохи…

— Нынче тоже встречаешь неприязнь к попам и всяким святошам, — усмехнулся Захарий. — Думаю, она еще поживет, мисс Ламбер.

— Вот вы смеетесь, мистер Рейд, — вздохнула Полетт, — но отец бы этому порадовался — так велика была его нелюбовь к бондьёсери… ханжеству. Но, как вам известно, для мистера Бернэма религия — не тема для шуток. Он был потрясьон глубиной моего невежества и счел необходимым лично меня наставлять, невзирая на более насущные заботы. Представляете, как меня это взволновало? Разве могла я отказаться от столь щедрого предложения своего благодетеля и заступника? Однако я не желала лицемерить и притворяться верующей в то, во что не верила. Известно ли вам, что существуют религии, в которых лицемерие карается смертью?

— Даже так?

— Именно, — кивнула Полетт. — Вообразите, как я дискутэ с собой, прежде чем решила, что в уроках Покаяния и Молитвы, как называл их мистер Бернэм, нет ничего предосудительного. Наши занятия проходили в его кабинете, где он хранил Библию; обычно после ужина, когда дом затихал, а миссис Бернэм со своей драгоценной опийной настойкой удалялась в спальню. К тому времени слуги, коих великое множество, тоже разбредались по своим каморкам, так что в доме никто не шастал. Мистер Бернэм не зря отмечал, что это лучшее время для размышлений и покаяния, а потому настроение наших уроков было глюбоко серьезно. Мистер Бернэм задергивал оконную штору и запирал дверь, чтобы, как он говорил, ничто не мешало трудам над праведностью. Кабинет тонул во мраке, ибо горел только канделябр на пюпитре, где лежала раскрытая Библия. Глава для прочтения уже была отмечена шелковой закладкой, и я присаживалась на низенькую скамеечку. Мистер Бернэм вставал за пюпитр и приступал к чтению. Ах, какое он являл собой зрелище, мистер Рейд! В глазах отражаются огоньки свечей! Борода сверкает, точно вот-вот вспыхнет, как неопалимая купина! Будь вы там, вы бы тоже замерли от восторга.

— Вряд ли, мисс, — хмыкнул Захарий. — Однако продолжайте.

Полетт отвернулась и посмотрела на уже видневшийся дальний берег, залитый лунным светом.

— Как же вам объяснить, мистер Рейд? Казалось, он сошел с картины, где изображены старцы Святой земли! Когда он читал, голос его был подобен водопаду, нарушающему тишину великой равнины. А какие главы он выбирал! Его взглядом небеса пронзали меня, точно фарисея на поле брани. Я закрывала глаза, но веки мои обжигали слова: «Посему, как собирают плевелы и огнем сжигают, так будет при кончине века сего; пошлет Сын Человеческий Ангелов Своих, и соберут из Царства Его все соблазны и делающих беззаконие…»[55]От Матфея 13:40–41.
Вы их слышали, мистер Рейд?

— Кажется, да, только не спрашивайте главу и стих.

— Меня они сильно впечатлили. Я вся дрожала, мистер Рейд! Тряслась, будто в лихорадке. Неудивительно, что отец пренебрег моим религиозным образованием. Он был робкий человек и терзался бы этими словами. — Полетт поправила накидку. — Так шел урок за уроком, а потом мы добрались до «Послания к Евреям»: «Если вы терпите наказание, Бог поступает с вами, как с сынами. Ибо есть ли какой сын, которого бы не наказывал отец? Если же вы останетесь без наказания, которое всем обще, то вы — незаконные дети, а не сыны». Вам эти строки знакомы, мистер Рейд?

— Боюсь, нет, мисс Ламбер. Вообще-то я редко захаживал в церковь.

— Я тоже раньше их не слышала, но для мистера Бернэма они были полны смысла, о чем он меня уведомил перед началом урока. Когда он завершал чтение, я поняла, что он чрезвычайно взволнован: голос его прерывался, руки дрожали. Потом мистер Бернэм подсел ко мне и проникновенно спросил, претерпевала ли я наказание. Вопрос поверг меня в глюбочайшее смятение, ибо теперь я понимала: если никто меня не наказывал, значит, я ублюдок. Что я могла ответить, мистер Рейд, если ни разу в жизни отец не поднял на меня руку? Сгорая от стыда, я призналась, что не изведала наказания, и тогда мистер Бернэм спросил, не угодно ли мне получить урок подлинной епитимьи. Вообразите мой страх принять наказание от большого и сильного мужчины! Однако я собрала остатки храбрости и сказала, что готова к каре. И вот тут меня ждал сюрприз, мистер Рейд: наказание предназначалось вовсе не мне…

— Но кому же? — не вытерпел Захарий.

— Ему самому.

— Мать честная! Неужто мистер Бернэм возжелал тумаков?

— Да, — кивнула Полетт. — Оказалось, именно он хотел претерпеть наказание, а мне отводилась роль его орудия. Вообразите мою растерянность, мистер Рейд! Если твой благодетель просит стать орудием наказания, как ему отказать? Стало быть, я согласилась, и тогда мистер Бернэм принял весьма странную позу: он встал на четвереньки и взял в пригоршню мои ступни, склонившись к ним, точно конь на водопое. Затем он велел хорошенько размахнуться и ударить его по… фес…

— По физиономии? Полноте, мисс Ламбер! Вы шутите!

— Нет, не по лицу… Как бы назвали нижнюю часть тела… ту, что сзади?..

— Корма? Гакаборт? Ют?

— Ну да. Он поднял свой, как вы сказали, ют и пожелал, чтобы именно туда была нацелена кара. Вообразите мое отчаяние, мистер Рейд: я должна атаковать благодетеля, который не принимает никаких отговорок! Иначе, сказал он, мы не продвинемся в моем духовном развитии. «Бей! — возопил мистер Бернэм. — Врежь мне!» Что оставалось делать, мистер Рейд? Я представила, что там сидит комар, и пришлепнула его. Оказалось, этого мало. Мистер Бернэм замычал и неразборчиво, ибо запихнул в рот носок моей туфли, просипел: «Крепче! Крепче! Вмажь со всей силы!» Так оно и продолжалось: сколько я ни шлепала, он просил бить сильнее, хотя явно испытывал боль — моя туфля уже была вся искусана и обслюнявлена. Наконец мистер Бернэм поднялся, и я приготовилась к возмущенным упрекам. Но нет! Никогда еще я не видела его таким довольным! Он ущипнул меня за подбородок и сказал: «Умничка! Хорошо справилась с уроком. Только помни: если разболтаешь, все будет испорчено. Никому ни слова!» Предупреждать было излишне — я и помыслить не могла, чтобы о таком рассказать!

— Ничего себе! — присвистнул Захарий. — И что, все это повторялось?

— О да, многажды. Все наши уроки начинались с чтения, а заканчивались этим. Поверьте, я изо всех сил старалась продвинуться в своем духовном совершенствовании, но, похоже, рука моя не обладала достаточной силой. Я понимала, что обманываю надежды благодетеля. Однажды он сказал: «Как ни жаль, дорогая, но твоя рука не совсем то, что требуется для наказания. Может быть, сменим орудие? Я знаю одну вещицу…»

— Что еще он выдумал? — вскинулся Захарий.

— Вы когда-нибудь видели… — Полетт замешкалась, подыскивая слово. — Индийские золотари используют особую метлу из жилок пальмовых листьев. Такая метла называется «джата» или «джару» и на взмахе свистит, точно хлыст…

— Он захотел порку метлой? — разинул рот Захарий.

— Не просто метлой, а золотарной метлой, мистер Рейд! — воскликнула Полетт. — Я говорю: а вы знаете, сэр, что этими метлами скоблят нужники и они считаются ужасно нечистыми? Он ничуть не испугался и отвечает: что ж, превосходное орудие унижения, которое напомнит о природе падшего человека, греховности и порочности нашей плоти.

— Видно, какой-то новый способ ублажения.

— Вы не представляете, мистер Рейд, каких трудов стоило раздобыть эту штуковину. На базаре ее не купишь. Оказалось, золотари сами делают эти метлы, и просить их одолжить одну равносильно тому, как если б пациент попросил у врача скальпель. А мой разговор с золотарем, который слушала челядь, обсуждавшая, зачем мне понадобилась метла! Я мечу в золотари, что ли? Хочу отбить у них хлеб? Короче говоря, на прошлой неделе я все же раздобыла эту джару и принесла ее в кабинет мистера Бернэма.

— Травите помалу, мисс Ламбер.

— Ох, мистер Рейд, видели бы вы, с какой радостью, с каким нетерпением встретил он орудие грядущего наказания! Было это днями, и потому я запомнила отрывок, приготовленный для чтения. «И предали заклятию все, что в городе, и мужей, и жен, и молодых, и старых, и волов, и овец, и ослов, все истребили мечем».[56]Иисус Навин 6:21.
Мистер Бернэм всучил мне метлу и сказал: «Я — город, а это твой меч. Бей меня, порази меня, опали своим огнем». Как обычно, он ткнулся мне в ноги и задрал свой ют. Как он извивался и вопил, когда я охаживала его по тылам! Вы бы решили, он претерпевает смертную муку, да и сама я испугалась, что изувечила его, но стоило мне спросить — может, хватит? — как он заверещал: «Нет, нет, нет! Сильнее!» Тогда я хорошенько размахнулась и что есть силы (она таки имеется) огрела его метлой, и вот тогда он застонал и обмяк. Ужас! Я думала, произошло самое страшное — я его убила. Я прошептала: «Бедный мистер Бернэм!.. Что с вами?» Знали бы вы, как мне полегчало, когда он шевельнулся и дернул головой! Однако он не вставал, но распластался на полу, а затем пополз к двери, точно какой-нибудь червяк. «Вам больно, мистер Бернэм? — спрашивала я, следуя за ним. — Может, у вас сломана спина? Почему вы лежите? Отчего не встаете?» В ответ он простонал: «Все хорошо, не тревожься, ступай перечти отрывок». Я привыкла ему подчиняться, но едва я отвернулась, как он проворно вскочил на ноги, отомкнул дверь и выбежал из кабинета. Я направилась к пюпитру, но вдруг на полу увидела странную отметину — словно какая-то мокрая тварь проползла по паркету. Я решила, что в комнату заползла многоножка или змея, такое здесь случается. К своему стыду, мистер Рейд, я завопила…

Полетт сбилась и помолчала, теребя в руках подол сари.

— Понимаю, что роняю себя в ваших глазах… Ведь змеи такие же наши братья меньшие, как цветок или кошка, чего их бояться? Отец часто о том говорил, но я так и не смогла заставить себя полюбить этих тварей. Надеюсь, вы не станете меня осуждать?

— О нет, я с вами солидарен, мисс Ламбер, — поежился Захарий. — С ползучими гадами лучше не якшаться.

— Значит, вы не удивитесь, что я вопила, пока не прибежал слуга. «Сап! Сап! — орала я. — В дом заползла змея! Выгони ее!» Слуга нагнулся к пятну, а потом сказал нечто странное… Вы не поверите, мистер Рейд…

— Валяйте, мисс, ошарашьте меня.

— Он сказал: это след не змеи, но змея, что обитает в человеке. Я поняла это как библейскую цитату и ответила «аминь». Еще подумала, не добавить ли «аллилуйя», но старик слуга рассмеялся и ушел. А я, мистер Рейд, все никак не понимала. Я провела бессонную ночь, и только на рассвете до меня дошло. Разумеется, после этого я уже не могла оставаться в доме и через одного лодочника послала весточку Джоду. Но в Калькутте от мистера Бернэма не скрыться, он меня разыщет, это лишь вопрос времени, и, поди знай, что тогда будет. Мне надо бежать из страны, мистер Рейд, и я знаю куда.

— Куда же?

— На Маврикий! Вот куда мне нужно.

*

Работая веслами, Джоду внимательно слушал, из чего было ясно, что он впервые узнал об истории с мистером Бернэмом. Словно в подтверждение этому, он вдруг бросил грести, горячо залопотав на монотонном бенгали.

Лодку сносило течением, и Захарий, кинув взгляд на берег, заметил мерцавшую под луной зеленую крышу беседки — они поравнялись с усадьбой Бернэма, издали казавшейся темным силуэтом корабля. Вдруг вспомнился званый ужин, когда Полетт даже в строгом черном платье выглядела свежо и невинно, а голова Захария кружилась от ее нежного голоса и мысли, что эту самую девушку, в которой странно сочетались светскость и простодушие, он застал в объятьях молодого ласкара, ее молочного брата. Уже тогда улыбка ее была печальна, и теперь, раздумывая над причиной ее грусти, Захарий вспомнил рассказ матери о том, как хозяин, ставший его отцом, приказал ей явиться в лесную хижину, где он забавлялся с рабынями. Ей было четырнадцать, рассказывала мать, ее била дрожь и ноги не слушались, даже когда старый мистер Рейд прикрикнул, чтобы она не распускала нюни и скоренько забиралась в койку.

Вопрос о том, был мистер Бернэм лучше или хуже того человека, что произвел его на свет, казался бессмысленным, ибо Захарий принимал как должное, что власть толкает людей на необъяснимые поступки, будь то капитан, торгаш или просто рабовладелец, как его папаша. А потому причуды богачей могли быть как злыми, так и добрыми: ведь что-то нахлынуло на старого мистера Рейда, и он даровал матушке вольную, позволив Захарию родиться свободным. Мистер Бернэм тоже сделал ему немало добра, и осудить его не так-то просто. Хоть история Полетт никоим образом не походила на матушкину, от которой до сих пор переворачивало нутро, сердце Захария сжималось не только от сочувствия, но и желания защитить девушку.

— Поверьте, мисс Ламбер, — выпалил он, врезаясь в перебранку Полетт и Джоду, — если б у меня были средства содержать семью, я бы тотчас сделал вам…

Полетт не дала ему договорить.

— Вы слишком льстите себе, если вообразили, что я ищу мужа, мистер Рейд, — гордо сказала она. — Я не потерявшийся котенок, которого надо пристроить в хорошие руки. На мой взгляд, нет более презренного союза, чем брак из жалости!

— Я не хотел вас обидеть, мисс Ламбер, — прикусил губу Захарий. — Поверьте, мной руководит вовсе не жалость.

Полетт распрямила плечи и тряхнула головой, сбросив накидку.

— Вы заблуждаетесь, полагая, что я ищу вашей защиты, мистер Рейд… Если Вефиль чему-то меня научил, то лишь тому, что мужская доброта потом всегда предъявляет мандаты…

— Полноте, мисс Ламбер! — опешил Захарий. — Ничего такого я не говорил! В присутствии дамы я слежу за выражениями.

— Дамы? — фыркнула Полетт. — Разве даме делают такие предложения? Скорее уж девице, что сидит в витрине.

— Что-то вас не туда понесло, мисс Ламбер. И в мыслях не было! — От обиды Захарий покраснел. Чтобы успокоиться, он сел за весла. — Так зачем вы хотели меня видеть?

— Я пригласила вас, чтобы узнать, соответствуете ли вы своему благоприобретенному имени Зикри.

— Я вас не понимаю, мисс.

— Позвольте напомнить: не так давно вы сказали, что в случае нужды я всегда могу обратиться к вам. И теперь я желаю знать, было ли это пустозвонством или вы тот, кто отвечает за свой пароль.

— Вы снова ошиблись, мисс, — не сдержал ухмылки Захарий. — В тайных обществах не состою.

— За свое слово, — исправилась Полетт. — Я хочу знать, человек ли вы слова. Ну же, ответьте. Вы верны своему слову или нет?

— Все зависит от того, в силах ли я исполнить ваше желание, — осторожно сказал Захарий.

— В силах, — отрезала Полетт. — Это вполне определенно, иначе я бы не просила.

Подозрения Захария крепли.

— И что за просьба?

Глядя ему в глаза, Полетт улыбнулась:

— Я хочу поступить в команду «Ибиса», мистер Рейд.

Захарий решил, что ослышался:

— Что?!

На секунду он отвлекся, и течение вырвало у него весла; река бы тотчас их умыкнула, если б не бдительность Джоду, успевшего схватить одно весло и зацепить им другое. Перегнувшись через планшир за вторым веслом, Захарий обменялся с юнгой взглядами, и Джоду помотал головой — дескать, я знаю, чего она хочет, но об этом и речи быть не может. Объединенные сговором, они сели плечо к плечу и стали грести вдвоем; вместо ласкара и малума возник мужской союз, готовый противостоять решительному и коварному неприятелю.

— Да, такова моя просьба: стать матросом вашей команды, — не унималась Полетт. — Волосы приберу, надену матросское платье… Я сильная… работать смогу…

Лодка двигалась против течения, оставляя за кормой усадьбу Бернэма. Захарий налегал на весла, и жесткая рукоятка вкупе с потным плечом напарника придавали ему уверенности, напоминая о неизбежной людской скученности в грубой корабельной жизни, где матросы, беззастенчивые, точно животные, говорят и делают то, что в иной ситуации вызвало бы жгучий стыд. Матросский кубрик являл собой сгусток всего грязного, мерзкого и похабного, что есть в мужчине, и миру не надо чуять его трюмной вони.

— Никто, кроме вас и Джоду, ничего не узнает, — наседала Полетт. — Вопрос лишь в том, сдержите вы слово или нет, мистер Рейд.

Оттягивать с ответом уже было нельзя, и Захарий покачал головой:

— Забудьте об этом, мисс Ламбер. Ничего не выйдет.

— Почему? — взвилась Полетт. — Объясните!

— Потому что невозможно. Рассудите: вы не просто женщина, но белая женщина. Команда укомплектована ласкарами, и только офицеры, как здесь говорят, «европейцы». Таких лишь трое: капитан и два его помощника. С мистером Чиллингуортом вы знакомы, а первый помощник, смею сказать, подлец и дуболом, каких свет не видел. Будь вы мужчиной, и то не пожелали бы разделить их общество, но в любом случае все белые вакансии заняты. Места для еще одного господина нет.

— Ох, вы меня не поняли, мистер Рейд! — рассмеялась Полетт. — Я не претендую на офицерскую должность. Я хочу стать матросом, как Джоду.

— Мать твою за ногу! — поперхнулся Захарий, вновь ослабив хватку, отчего весло зарылось в воду и рукоятью крепко долбануло его под дых.

Пока он приходил в себя, Джоду пытался удерживать лодку, но течением ее опять стащило к усадьбе Бернэма. Полетт сидела на корме, а потому не видела своего бывшего пристанища, как не замечала страданий гребцов.

— Если б только вы согласились помочь, все бы легко сладилось, — тараторила она. — Джоду вам подтвердит: с малолетства я умею делать все, что умеет он. По деревьям лазаю не хуже его, бегаю и плаваю лучше, а гребу почти так же хорошо. Кроме того, я тоже свободно говорю на бенгали и хиндустани. Что из того, что он смуглый? И я не настолько бледна, чтобы не сойти за индуса. Поверьте, нас часто принимали за братьев — стоило мне сменить фартук на повязку да накрутить полотенце на голову. И вот так мы слонялись повсюду — на реке и городских улицах, спросите его, он не даст соврать! Если он может быть ласкаром, то я уж и подавно. Притемню краской веки, надену чалму и повязку — никто меня не распознает. А работать стану под палубой, чтоб реже попадаться на глаза.

Представив ее в набедренной повязке и чалме, Захарий потряс головой, отгоняя противный, неестественный образ.

Даже девушку в сари было трудно примирить с той Полетт, какую он впервые увидел на «Ибисе» и которая потом заполняла его мечты: нежное личико в обрамлении капора, пена кружев на груди. С такой Полетт он мысленно вел беседы и выходил на прогулку, не желая ничего иного. Но вообразить, что она в бандане и саронге босиком карабкается по выбленкам, лопает из миски рис и расхаживает по палубе, изрытая чесночный запах, было равносильно тому, чтобы влюбиться в ласкара или назвать своей милой обезьяну.

— Мисс Ламбер, ваша идея — всего лишь дымсель[57]Дымсель — парусиновый щит, который ставили перед камбузной трубой, чтобы дым не разносило на палубу.
и никогда не поймает ветер. Во-первых, ласкаров набирают не офицеры, а боцман, который получает их от вербовщика. Насколько я знаю, все вербовщики доводятся нашему Али двоюродными братьями, дядьями и черт знает кем еще. Я не вмешиваюсь — только он решает, кого брать.

— Но взял же он Джоду!

— Тогда сыграло не мое слово, но авария с лодкой.

— Если Джоду замолвит за меня словечко, боцман меня возьмет, правда?

— Возможно. — Захарий глянул на Джоду, которого перекосило от злости: парень явно с ним заодно, так что пусть сам скажет. — А что он-то об этом думает?

Джоду странно зашипел и разразился сбивчивыми выкриками, не оставлявшими сомнений в его позиции:

— Стоп!.. Как она жить в куче мужиков?.. Багор от боканца не отличить… брамсель от марселя…

Завершили тираду риторический вопрос и презрительный плевок за борт:

— Баба-ласкар?.. Брать глубину!

— Не обращайте внимания на этого сопляка! — вмешалась Полетт. — Он балаболит, потому что завидует и не желает признать, что из меня матрос выйдет не хуже. Ему нравится выставлять меня беспомощной сестренкой. Впрочем, его мнение не важно, он сделает, как вы прикажете, мистер Рейд. Все зависит только от вас.

— Вы сами говорили, что он вам как брат, — мягко напомнил Захарий. — Неужели вам не ясно, что своей просьбой вы его подставляете? Знаете, что ласкары с ним сделают, когда откроется, что он обманом привел на корабль женщину? Многих убивали за меньший проступок. А как с вами поступят после разоблачения, которого не предотвратят никакие чары и колдовство? Даже думать об этом не хочется, мисс.

Полетт сникла.

— Значит, не поможете, хоть и дали слово? — запинаясь, проговорила она.

— Я был бы только рад помочь вам, но как-нибудь иначе, — ответил Захарий. — Знаете, у меня есть немного деньжат… Хватит, чтобы оплатить проезд на другом корабле.

— Я не нуждаюсь в милостыне, мистер Рейд! Неужто не понимаете: я хочу себя испытать! Разве всякие мелочи удержали мою бабку от путешествия? — Губы Полетт дрожали, она досадливо смахнула слезу. — Я думала о вас лучше, мистер Рейд, считала вас человеком слова, а вы просто жалкий… музжичок!

— Почему мозжечок?

— Ваше слово гроша ломаного не стоит!

— Мне жаль вас огорчать, мисс Ламбер, но я уверен, так будет лучше. Шхуна — не место для такой девушки.

— Считаете, девушка не справится? — Полетт вскинула голову, глаза ее сверкнули. — Послушать вас, так это вы открыли Америку! Но вы ошибаетесь: я могу… и я это сделаю!

— Желаю удачи, мисс.

— Не смейте глумиться, мистер Рейд! — выкрикнула Полетт. — И без вашей помощи я попаду на Маврикий и вот тогда рассмеюсь вам в лицо! Я награжу вас именами, о каких вы даже не слышали!

— Вот как? — Схватка заканчивалась, и Захарий позволил себе усмехнуться. — Любопытно какими, мисс?

— Я назову вас… — Полетт запнулась, ища в памяти ругательство, которое вобрало бы в себя всю злость ее сердца, а потом вдруг слово само слетело с губ: — Страхуй! Вот кто вы, мистер Рейд, — паршивый страхуй!

— Страхуй? — Захарий озадаченно глянул на Джоду, и тот радостно перевел:

— Товсь!

— Да! — От негодования голос Полетт срывался. — Миссис Бернэм говорила, это самое непотребное слово для дамских уст. Не знаю, кем вы себя мните, но знайте, кто вы на самом деле: нецензурный страхуй!

Сраженный нелепостью слова, Захарий расхохотался и шепнул Джоду:

— Она про елду, что ли?

— Про балду? — услыхала Полетт. — Да, это о вас: страхуй и балда — славная парочка, не имеющая мужества сдержать слово. Ладно, вы меня еще попомните!

 

14

Стороннему наблюдателю Алипор представлялся монолитным царством, но обитатели острога воспринимали его скорее как архипелаг феодальных уделов, в каждом из которых свои законы, правители и подданные. Перемещение Нила из внешних пределов узилища, где властвовали англичане, в его внутренние области заняло больше дня: ночь он провел в изоляторе и лишь к следующему вечеру был определен в тюремный корпус. К тому времени его охватила странная апатия, и он, хоть не знал уставов тюрьмы, ничуть не удивился, когда охранники передали его под опеку другого заключенного — человека тоже в тюремной одежде, но с той лишь разницей, что его блуза была выстирана, а дхоти доходили до щиколоток. Крепко сбитый, похожий на состарившегося борца, он имел все признаки старшинства: выпирающее брюхо, ухоженную седую бороду и большую связку ключей на поясе; когда он вел Нила мимо камер, заключенные почтительно его приветствовали, называя Бишу-джи. Стало ясно, что это джемадар — узник, которого благодаря возрасту, властному нраву или просто грубой силе тюремное начальство определило старостой.

Стены корпуса окаймляли внутренний двор, на одном краю которого был колодец, а на другом высокая мелия. Здесь узники готовили пищу, ели и мылись; ночь они проводили в камерах, а утром расходились по рабочим бригадам, но центром их жизни, очагом, у которого начинался и заканчивался день, был двор. Сейчас тут догорали костры, на которых был приготовлен ужин, и лязгали решетчатые ворота, впускавшие отряды заключенных в камеры. Во дворе оставались лишь дневальные, у колодца драившие котелки и миски, и джемадары, расположившиеся под мелией, где полукругом стояли четыре кровати. Каждого старосту обихаживали приближенные. Отряд отчасти был семьей, в которой джемадар играл роль начальника и отца: как заминдару прислуживают женщины семейства, так о старосте заботились любимчики и приспешники. Начальники беседовали, а шестерки разминали им ступни, готовили коноплю и разжигали трубки.

Когда Бишу-джи подробно изложил дело Нила, все это стало напоминать сходку деревенских старейшин. С адвокатской основательностью джемадар рассказал о поместье, обвинении в подлоге и заседании Верховного суда. Непостижимо, откуда он все это знал, но говорил беззлобно, и Нил проникся благодарностью за столь дотошное изучение его истории.

По завершении речи Бишу-джи раздались возгласы — наказание ссылкой потрясло даже тюремных старожилов. Нила пригласили подойти ближе, дабы старосты взглянули на его татуировку. Вновь послышались восклицания, передававшие ошеломление, сочувствие, отвращение и страх зрителей. Нил охотно предстал под их взгляды, надеясь, что отметина обеспечит его какими-нибудь привилегиями, выделив среди прочих узников.

Затем наступила тишина, означавшая, что совет пятерых закончен, и Бишу-джи подал Нилу знак следовать за ним.

Они отошли в сторонку, и джемадар сказал:

— Давай-ка я растолкую тебе наши правила. В зависимости от происхождения и нрава новичка определяют к одному из джемадаров. Но с тобой все иначе, поскольку приговор навеки обрывает твои связи с другими людьми. На корабле, что повезет тебя через Черную Воду, ты и твои спутники создадите собственное братство — вы станете новым поселением, новой семьей и новой кастой. Поэтому таких, как ты, содержат отдельно.

— Понимаю, — кивнул Нил.

— Сейчас здесь только один человек с таким же приговором, его тоже отправляют на Маврикий, и вы, конечно, поедете вместе. Значит, будет справедливо, если ты разделишь с ним камеру.

В тоне джемадара слышалась какая-то недоговоренность, и Нил спросил:

— Кто он?

— Его зовут Аафат, — криво усмехнулся Бишу-джи.

— Правда? — Нил удивился, ибо казалось невероятным, что человек носит имя, означающее «беда». — Кто он? Откуда?

— Из дальних краев под названьем Маха-Чин.

— Он китаец?

— Судя по виду, так, но точно не скажешь. Мы знаем о нем только одно: он опийный пристрастник.

— Вот как? Где же он берет опий?

— В том-то и штука, что зелья нет.

В сумрачном углу двора они остановились, и Бишу-джи забренчал связкой, выбирая ключ. В камере было так тихо, что она казалась пустой.

— Где же постоялец? — спросил Нил.

— Он там, найдешь, — ответил джемадар, распахивая решетку.

Внутри стояли две койки, застеленные циновками, в углу виднелась параша под деревянной крышкой, а возле стены — глиняный кувшин с водой. Больше в камере ничего не было.

— Его здесь нет, — сказал Нил.

— Да тут он. Прислушайся.

Теперь Нил различил тихий вой и щелчки, словно кто-то лязгал зубами. Источник этих звуков определенно был в камере; Нил опустился на колени, заглянул под койку и испуганно отпрянул, словно увидев раненого или больного зверя. Неподвижное существо тихонько скулило, в темноте сверкал его глаз. Не заходя в камеру, Бишу-джи пошуровал под кроватью палкой:

— Аафат! Вылазь! Глянь, тебе соседа привели!

Из-под койки показалась дрожащая рука. Затем появилась косматая голова со спутанной бородой. Наконец их обладатель выбрался целиком, но было невозможно определить, голый он или одет, ибо тело его скрывала корка грязи. Заполонившая камеру вонь подсказала, что в создании коросты участвовали также дерьмо и блевотина.

Нил метнулся к решетке и крикнул вслед джемадару:

— Не оставляйте меня здесь! Помилосердствуйте! Выпустите меня отсюда!..

Бишу-джи вернулся и погрозил пальцем:

— Послушай… Тебе от него не избавиться. Отныне Аафат всегда будет рядом. Вы вместе поплывете через Черную Воду. Он для тебя все: каста, семья, друг, он тебе ближе брата, жены и сына. Приноравливайся, как хочешь, он — твой жребий, твоя судьба. Глянь в зеркало, и сам поймешь: того, что написано на лбу, не избежать.

*

Джоду не удивлялся, что после ночной встречи с Захарием Полетт все больше дулась и куксилась, а их обычно безобидные стычки стали злыми: она винила его в провале своего плана. Жить вдвоем в маленькой лодке и постоянно собачиться было тяжело, но он понимал отчаянную ситуацию подруги — ни денег, ни друзей — и, конечно, не мог отказать ей в приюте. Но скоро «Ибис» выйдет из дока, и арендованная лодка вернется к владельцу. И что тогда? Полетт не желала обсуждать сию тему, а Джоду не настаивал, потому что сам ее боялся.

По-прежнему сильно дождило, и как-то раз Полетт насквозь вымокла под жутким ливнем. То ли из-за этого, то ли из-за своего душевного состояния, но она расхворалась. Выхаживать больную в лодке было невозможно, и Джоду решил переправить ее в семью садовников, которые давно работали в Ботаническом саду, знали мистера Ламбера и видели от него много добра. Там Полетт будет в безопасности, там за ней присмотрят.

Семья, жившая в поселке Дакшинешвар, что к северу от Калькутты, сердечно встретила Полетт, и все опасения Джоду развеялись.

— Отдыхай и поправляйся, — сказал он на прощанье. — Месяца через два-три вернусь, тогда и решим, как быть дальше.

Полетт вяло кивнула, на том они и расстались.

В Калькутте Джоду надеялся подзаработать на перевозе. Но не тут-то было: напоследок муссоны и ливни просто обезумели, и почти все время лодка стояла на приколе. Но вот наконец распогодилось, воздух стал небывало прозрачен и чист, резвый ветерок благоухал обновленной природой, а реки и дороги, замершие под затяжными дождями, мгновенно ожили: крестьяне спешили сбыть урожай на базарах, кишевших покупателями, которые желали приобрести наряды к Дурга Пуджа.[58]Дурга Пуджа — один из главных индийских праздников, символизирующий победу добра над злом, широко отмечается в начале октября.

И вот одним суматошным вечером, когда от пассажиров не было отбою, Джоду увидел «Ибис», только что вышедший из сухого дока. Даже с убранными парусами пришвартованная к буйкам шхуна выглядела морским символом: заносчивые мачты, свежая покраска и новенькая медная обшивка по ватерлинии. Из камбузной трубы курился дымок, означавший, что ласкары уже на борту. Впервые в жизни Джоду не стал торговаться с пассажирами, а быстренько избавился от скупердяев и погреб к шхуне.

Всех старых знакомцев он нашел возле рубки, здесь были Кассем, Симба Кадер, Раджу, стюард Пинто, тиндалы Баблу и Мамду. Даже боцман Али не погнушался одарить его кивком и ухмылкой. После дружеских шлепков по спине и тычков в живот ласкары обратили внимание на его лодку: это из чего ж навес-то? Из старой швабры, что ли? Что это у него там — весло или опахало? Никто уж не чаял его увидеть, но все гадали: к чему ж теперь руль-то крепить — ведь лодочника хлебом не корми, только засобачь ему руль в корму…

— А где капитан и помощники? — спросил Джоду.

— Еще не прибыли, — ответил Раджу.

Новость обрадовала; стало быть, пока что ласкары — полновластные хозяева корабля.

— Идем посмотрим шхуну, — предложил Джоду.

Вначале они решили осмотреть расположенные на корме офицерские каюты, ибо знали — туда им путь заказан, разве что назначат вестовым. Чтобы попасть на корму, надо было идти правым коридором, ведшим к командирскому жилью. Левый коридор уводил к соседствующему помещению, именуемому «центральной каютой». По правому же борту располагалась кают-компания. Джоду поразился, как все в ней продумано: на случай качки стол был снабжен бортиками и углублениями для тарелок и стаканов. По сравнению с кают-компанией жилье помощников выглядело бедновато: не так чтобы очень просторно и на койке в полный рост не вытянешься.

А вот капитанская каюта ничуть не разочаровала: во всю ширину кормы сплошь полированное дерево и надраенная медь — ну прям дворец раджи! У одной переборки расположилось красивое резное бюро с утопленной чернильницей и множеством полочек, а напротив — широкая койка с отполированным подсвечником в изголовье. Джоду на нее повалился и запрыгал на матрасе:

— Был бы ты девкой, звали бы тебя не Раджу, а Рани! Ох, мы бы с тобой тут порезвились!..

Потом оба размечтались.

— Когда-нибудь я заведу себе такую же кровать…

— А я стану китайским императором…

Центральная каюта предназначалась для надзирателей и охраны. Здесь тоже было относительно уютно: вместо гамаков койки, иллюминаторы, под потолком лампы. В коридоре имелось два выхода: один трап вел на палубу, а другой в трюм, где находились кладовые с провиантом и запасным оборудованием.

В трюме же располагалось помещение для переселенцев, прозванное «обезьянником». С тех пор как Джоду впервые его увидел, здесь мало что изменилось: все тот же голый пол, огороженный дугами балок; вот только цепи с рым-болтами исчезли, но появилась пара отхожих мест. В команде «обезьянник» вызывал суеверный страх, и парни здесь не задержались. Взлетев по трапу, они отправились в матросский кубрик, фану. Там их ждало самое пугающее новшество: в глубине помещения была построена камера с прочной дверью.

— Коль соорудили каталажку, значит, будут осужденные, — сказал Раджу.

— Много?

— Кто его знает…

Дверь камеры была открыта, и парни вошли внутрь. Здесь было тесно, как в курятнике, и душно, как в аду. Кроме глазка с заслонкой в двери имелось еще крохотное вентиляционное отверстие в переборке, отделявшей камеру от «обезьянника». Привстав на цыпочки, Джоду смог в него заглянуть.

— Два месяца в таком гробу! — покачал он головой. — Без всякого дела, лишь за кули подглядывай…

— Без дела? — фыркнул Раджу. — Они будут дергать паклю, пока руки не отвалятся. Работы надают столько, что они забудут, как их звали.

— Кстати, насчет работы. Как насчет того, чтобы махнуться? Помнишь, ты хотел уступить свою службу марсовым?

— Нынче я об этом заикнулся, — сморщился Раджу. — Мамду говорит, сначала надо тебя испытать.

— Когда?

Ответ не заставил себя ждать. Едва ребята вышли на палубу, с высоты донесся крик:

— Эй ты! Шкет! Вали сюда! — Свесившись с салинга фок-мачты, Мамду пальцем манил Джоду.

«Вот она, проверка!» — сообразил юнга. Поплевав на ладони и помянув Аллаха, он бросился к вантам. Уже на полпути Джоду понял, что в кровь стер ладони о пеньковые выбленки, но удача была на его стороне. Он не только добрался до салинга, но успел отереть руки о волосы, чтобы тиндал не заметил ссадин.

— Сойдет, — буркнул Мамду. — Неплохо для лодочника…

Чтобы не сболтнуть лишнего, Джоду, скромно ухмыльнувшись, просто расположился на салинге, но внутренне возликовал, словно его короновали на царство. С какого еще трона откроется столь грандиозный вид на закатное солнце и лодки, шныряющие по реке?

— Тебе здесь понравится, — сказал Мамду. — А если хорошенько попросишь, Гхазити научит тебя предсказывать ветер.

— Как это?

— А ют так. — Тиндал растянулся на рее, ступнями к заходящему солнцу. Потом он вскинул ноги, и его лунги[59]Разновидность дхоти.
превратилась в матерчатую трубу, надутую ветром. Мамду победоносно рыкнул: — Да! Гхазити предсказывает, что ветер усилится! Она его чувствует! Вот ветер лапает ее за щиколотки, поднимается выше и трогает там…

— За ногу?

— За ветродуй, жопа с ручкой!

От смеха Джоду чуть не свалился на палубу, но вдруг его кольнула грусть: жаль, не слышит Полетт, вот уж посмеялась бы! Подобные дурости их всегда приводили в восторг.

*

Вскоре Нил понял, что муки сокамерника подчинены определенному ритму. Вначале соседа охватывал легкий, почти незаметный озноб, какой случается в прохладной комнате. Но дрожь усиливалась, и скоро его уже так колотило, что он сваливался с койки и корчился на полу. Под грязной кожей то взбухали, то опадали узлы мышц, и тогда тело его казалось мешком, в котором шурудит крысиная стая. Потом судороги стихали, и человек впадал в забытье, но вскоре начинал задыхаться, хрипеть и бредить; не открывая глаз, он метался и что-то выкрикивал на своем языке. Наверное, ему мнилось, что он горит, ибо он принимался сбивать с себя пламя. Огонь не затухал, и руки его превращались в когтистые лапы, которые пытались содрать обуглившуюся кожу. Лишь тогда глаза его открывались, словно по команде изнуренного тела, не хотевшего, чтобы его освежевали.

Зрелище ужасало, но чудовищнее всего было то, что сокамерник беспрестанно испражнялся. Видеть, слышать и обонять, как гадит под себя взрослый человек, — от такого любой озвереет, а уж для чистюли Нила сожитель стал просто воплощением мерзости. Позже Нил узнает, что опий мощно влияет на пищеварительную систему: в разумных дозах он хорош как средство против поноса и дизентерии, но его чрезмерное употребление стопорит работу кишечника. Организм привыкает к большим дозам, и резкий отказ от зелья приводит к неконтролируемым спазмам мочевого пузыря и прямой кишки, которые не могут удержать выпитое и съеденное. Даже если б Нил знал, что подобное состояние обычно длится два-три дня, его это мало утешило бы, поскольку каждая минута рядом с человеком, беспрестанно извергающим дерьмо и блевотину, казалась вечностью. Вскоре он уже сам трясся и галлюцинировал: стоило закрыть глаза, как возникало видение поносной лужи, обраставшей щупальцами, которые забирались в нос и рот и душили за горло. Неизвестно, сколько длилось его забытье, но в минуты просветления он видел изумленные лица других узников, смотревших сквозь решетку, а потом заметил, что кто-то оставил в камере метлу и совок, наподобие тех, какими пользуются золотари.

Нил понял: если он хочет сохранить рассудок, надо взяться за уборку — иного не дано. Потребовались неимоверные усилия, чтобы встать и одолеть расстояние в три-четыре шага, отделявшее его от инструментов. Однако он не мог заставить себя прикоснуться к метле, ибо невообразимый страх говорил, что тогда он станет другим человеком. Нил зажмурился и выбросил вперед руку; ощутив в ладони черенок метлы, он огляделся: было странно, что вокруг все осталось прежним, хотя с ним самим произошли необратимые перемены. Казалось, он все тот же Нил Раттан Халдер, но вместе с тем иная личность, поскольку рука его держала вещь в ярком ореоле мерзости. Впрочем, теперь метла выглядела всего лишь инструментом, соответствующим его надобностям. Подражая золотарям, Нил присел на корточки и стал сгребать дерьмо.

Начав работу, Нил вдруг увлекся. Он дочиста выскоблил стены и пол, сливая грязь в сток в углу камеры, и оставил нетронутым лишь островок возле параши, куда передвинул койку соседа. Сквозь решетку за его работой наблюдали заключенные, среди которых нашлись и добровольные помощники — они подносили воду и песок, чтоб было легче отдраить пол. Закончив, Нил вышел во двор помыться и простирнуть одежду; его окликнули сразу от нескольких костров, где готовили ужин:

— Иди сюда… поешь с нами…

Один узник спросил:

— Верно ли, что ты умеешь читать и писать?

— Да.

— На бенгали?

— Еще на английском, фарси и урду.

Человек подсел ближе:

— Напишешь за меня письмо?

— Кому?

— Нашему заминдару. Он хочет отнять у моей семьи землю, и я подам прошение…

В свое время расхальская контора получала дюжины подобных писем; Нил редко удосуживался прочесть их лично, но слог ходатайств был ему знаком.

— Я напишу, — сказал он. — Только достань бумагу, перо и чернила.

Вернувшись в камеру, Нил с ужасом увидел, что труды его пропали: охваченный новым приступом, сокамерник катался по полу, оставляя за собой грязный след. Нил просто затолкал пачкуна в угол — на большее сил уже недостало.

Ночь прошла спокойнее, припадки ослабли, давая страдальцу роздых, и пакостил он чуть меньше — наверное, извергать было уже нечего.

Утром Бишу-джи сказал:

— Теперь надо его вымыть. Как только учует воду, пойдет на поправку. Уж я таких повидал.

Нил взглянул на истощенного обгаженного сокамерника: даже если преодолеть отвращение и вымыть его, что толку? Ведь он опять изгваздается, а из одежды у него только порты и рубаха, пропитавшиеся дерьмом.

— Прислать кого-нибудь в помощь? — спросил Бишу-джи.

— Не надо, — ответил Нил. — Сам справлюсь.

Сейчас уже казалось, что судьбы их переплелись, что общая доля превратила позор или честь в совместное бремя, свалить которое ни на кого не удастся.

Нил провел необходимую подготовку и в обмен на услуги стряпчего разжился парой обмылков, пемзой, старыми дхоти и рубахой. Бишу-джи неожиданно легко согласился не запирать камеру, и всю первую половину дня двор был в распоряжении Нила, поскольку ссыльных к работе не привлекали. Натаскав из колодца воды, он выволок соседа из камеры. Истаявший страдалец был невесом и даже не сопротивлялся. Когда его окатили водой из ведра, он затрепыхался, точно птичка в силке, но потом затих. Продраив сожителя пемзой, Нил принялся намыливать его завернутым в тряпичный лоскут обмылком; немощное тело было покрыто струпьями и расчесами, но кожа оказалась упругой, что говорило о молодости ее хозяина. Теперь стало видно, что зелье захватило над ним власть в расцвете его юности. Завязки его одежды стянулись в мертвый узел, а потому Нил просто разодрал на нем порты и, давясь рвотными позывами, окатил его водой между ног.

Забота о другом человеке, даже не сыне, а ровеснике и чужеземце, была чем-то новым и прежде абсолютно немыслимым. Нил привык к тому, что за ним самим ухаживают бесчисленные няньки, щедрую и безответную любовь которых воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Неужели так бывает, что просто внимание к другому человеку порождает гордость и не требующую взаимности любовь, какой мастер любит свое изделие?

Обрядив сокамерника в дхоти, Нил посадил его под мелией и заставил проглотить немного риса. Уложить бедолагу в загаженную койку означало свести на нет все свои труды, а потому он устроил в углу лежбище из одеял, а кровать вытащил во двор, где хорошенько ее отдраил, а затем, по примеру других заключенных, перевернул вверх тормашками, чтобы солнце прожарило ее кишащее кровососами нутро. Лишь закончив работу, Нил сообразил, что в одиночку справился с тяжеленной койкой. Это он-то, с рождения хилый и подверженный всевозможным болезням! И вот еще перемена: если раньше он давился недостаточно изысканной пищей, то сейчас за милую душу уплетал дешевую чечевицу и мелкий красноватый рис вперемешку с камушками и песком, хрустевшими на зубах.

На другой день посредством сложной серии обменов, включавших в себя письма для узников и джемадаров из других отрядов, Нил заключил с цирюльником сделку на бритье сокамерника.

— В жизни ничего подобного не видел, — сказал брадобрей, приступив к работе.

Нил заглянул через его плечо: дорожка, выбритая на голове сокамерника, будто вновь зарастала, покрываясь мерцающей, как ртуть, пленкой — орды вшей дождем сыпались на пол. Нил кинулся за водой, чтобы утопить гадов, пока не отыскали себе новое пристанище.

Лишенный бороды и шевелюры в колтунах, узник больше походил на скелет: ввалившиеся глаза, выпирающие из-под кожи носовой хрящ и лобные кости. Разрез глаз и желтоватое лицо выдавали в нем китайца, но прямой нос и полные губы говорили об иной крови в его жилах. В этом изможденном облике угадывался призрак живого пытливого человека, изгнанного опием, но еще не окончательно покинувшего свою обитель. Кто знает, какими талантами он обладал?

На пробу Нил спросил по-английски:

— Как тебя зовут?

В тусклых глазах узника промелькнула искра, словно он понял вопрос, голова его упала на грудь, и Нил счел это знаком отложенного ответа. С того дня сокамерник пошел на поправку, а свой вопрос Нил превратил в утренний ритуал; хотя попытки общения успеха не имели, он верил, что скоро дождется отклика.

*

Когда Захарий взошел на «Ибис», мистер Кроул задумчиво вышагивал на шканцах, словно примеряясь к своему будущему капитанству. Увидев сослуживца с котомками через плечо, он остановился и в наигранном удивлении воскликнул:

— Гляньте, кто пришел! Лорд Хлюпик собственной персоной, чтоб мне лопнуть! Малец готов покорять океанские глубины!

Захарий уже решил, что не поддастся на провокации; сбросив котомки на палубу, он радостно осклабился и протянул руку:

— Здравия желаю, мистер Кроул! Надеюсь, не хвораете?

— Еще чего! — Помощник ответил грубым рукопожатием. — По правде, я уж и не рассчитывал, что вы почтите нас своим обществом. Думал, славируете и оторветесь. Эдакому франту-тюльпанчику вся стать подыскать себе теплое местечко на берегу.

— И в мыслях не держал, мистер Кроул, — тотчас парировал Захарий. — Ничто не заставит меня отказаться от должности на «Ибисе».

— Не спешите, Хлюпик, — ухмыльнулся первый помощник. — Не говори «гоп»…

Захарий пропустил это мимо ушей; в последующие дни он был занят погрузкой провианта и маркировкой запасного оборудования, а потому с мистером Кроулом виделся лишь мельком. Но вот как-то стюард Пинто доложил, что на борт грузится команда охранников и надсмотрщиков. Любопытствуя глянуть на новеньких, Захарий встал у кофель-планки, а вскоре к нему присоединился мистер Кроул.

Охранники, почти все бывшие сипаи, носили чалму и патронташ, наискось пересекавший грудь, а сытые надсмотрщики были в черных чапканах и белых дхоти. И те и другие поднялись на борт, словно триумфаторы, вступавшие во владение плененным кораблем. Не унижая себя кладью, они снизошли только до собственного оружия — несли палки, бичи, пики и сабли. В корабельный арсенал носильщики доставили также внушительный запас мушкетов, пороха и пистолей.

А вот доставка багажа и провианта выпала на долю ласкаров, в награду получивших пинки, тычки и брань.

Появление начальника конвоя субедара Бхиро Сингха, который взошел на борт последним, стало церемониалом встречи царька: выстроившись в шеренгу, охранники и надсмотрщики согнулись в низком поклоне. Бочкообразный толстяк с бычьей шеей, но в ослепительно белых дхоти и длинной курте, перехваченной сверкающим шелковым кушаком, субедар держал под мышкой толстенную трость. Подкрутив седые усы, он недовольным взглядом окинул шхуну, однако, увидев мистера Кроула, расцвел улыбкой и приветственно сложил ладони. Казалось, помощник тоже рад встрече.

— Ба, старая квашня! — пробормотал он, а затем с неожиданной сердечностью воскликнул: — Доброго здоровья, субедар!

Удивленный необычной приветливостью помощника, Захарий спросил:

— Ваш приятель, мистер Кроул?

— Случалось вместе ходить, а старые морские волки чтят поговорку «Доброе братство милее богатства». — Скривив губы, помощник смерил собеседника презрительным взглядом. — Хотя в вашей компании, Хлюпик, этого, конечно, не знают.

— Я вас не понимаю, мистер Кроул, — растерялся Захарий.

— Да ну? — Помощник изобразил улыбку. — Может, оно и к лучшему.

Тут боцман Али позвал его проследить за оснасткой фок-мачты, и Захарий остался в недоуменном одиночестве. Как назло, тем вечером капитан сошел на берег, и помощникам пришлось ужинать в компании друг друга. Они не перемолвились ни словом до тех пор, пока стюард Пинто не внес подогретые судки. Учуяв, что нынче подают его любимые креветки с рисом и карри, Захарий улыбнулся и кивнул. Пинто снял крышку, однако мистер Кроул недоверчиво принюхался и, скривившись, рыкнул:

— Это еще что? — Он заглянул в судок и тотчас шваркнул крышку обратно. — Унеси и скажи коку, пусть приготовит баранью отбивную. И чтоб больше я не видел этой липкой дряни!

Бормоча извинения, стюард кинулся к судкам, но Захарий его остановил:

— Погоди, не трогай! Принеси мистеру Кроулу, чего он просит, а мне и это вполне сгодится.

Первый помощник молчал, пока стюард не скрылся в коридоре, а затем, сощурившись, спросил:

— Гляжу, вы запанибрата с этими ласкарами, а?

— Мы вместе шли от Кейптауна, — пожал плечами Захарий. — Вроде друг друга понимаем, только и всего. — Вскинув бровь, он придвинул к себе тарелку с рисом. — С вашего позволения…

Кроул кивнул, но губы его брезгливо дернулись:

— Это они приучили вас жрать дерьмо?

— В здешних краях все едят карибат, мистер Кроул.

— Ах, неужели? — Помолчав, Кроул спросил: — Стало быть, этим вас потчевали, когда вы якшались с Наббсами, Нобсами и набобами?

Теперь Захарий понял смысл той фразы на палубе; он поднял взгляд и наткнулся на улыбку Кроула, больше похожую на оскал.

— Думали, я не прознаю, да?

— О чем?

— Про ваши шуры-муры с семейством Бернэмов и прочими.

Захарий сделал глубокий вдох и спокойно ответил:

— Меня позвали, и я пошел, мистер Кроул. Я думал, вас тоже пригласят.

— Ага! Держи карман шире!

— Так точно. Я полагал, вы приглашены, — повторил Захарий.

— Джека Кроула позовут в Вефиль? — Помощник цедил слова, будто черпал их со дна глубокого колодца горечи. — Нет, он рылом не вышел, чтобы впустить его с парадного крыльца. Не дай бог, скатерть заляпает! Коль уродился с деревянным черпаком во рту, не важно, что ты умеешь отнять ветер.[60]Английская пословица: «Один родится с серебряной ложкой во рту, а другой с деревянным черпаком»; русский аналог «родиться в сорочке».
Всегда найдутся крошки-лорды Хлюпики, всякие увальни и деревенщина, чтоб охмурить шкиперов да подластиться к хозяевам. Плевать, что они не отличат шкворень от шпильки и пал от зуба, они всегда с подветренной стороны, а Джек Кроул отнимает у них ветер.

— Если вы полагаете, что я родился с серебряной ложкой во рту, — проговорил Захарий, — вы шибко сбились с курса.

— Да знаю я, чего вы стоите! — рявкнул Кроул. — Навидался таких изнеженных капризуль — симпампончики, губки бантиком! От вас хлопот не оберешься. Валите-ка вы с нашего корыта, пока не поздно, — избавите от неприятностей и меня, и себя.

— Здесь я на службе, мистер Кроул, — холодно сказал Захарий. — И мне ничто не помешает ее исполнять.

— Не говори «гоп», — покачал головой помощник. — Мы отвалим через пару дней. За это время всякое может случиться, что поможет вам передумать.

Дабы не накалять обстановку, Захарий не стал отвечать и молча доел свой рис. Однако сдержанность далась не просто — руки его дрожали, во рту пересохло, и он решил сделать пару кругов по палубе, чтобы успокоиться. Из матросского кубрика доносились оживленный разговор и взрывы смеха ужинавших ласкаров. Захарий прошел на бак и, опершись на утлегарь, посмотрел на воду, расцвеченную огоньками фонарей на кораблях и ламп на лодках, шнырявших меж пришвартованными судами. Одна такая шлюпка, гремевшая нетрезвыми голосами, подошла к «Ибису», и Захарий узнал в ней лодку Джоду. По спине пробежали мурашки от воспоминания о той ночи, когда они с Полетт поссорились.

Захарий знал, что девушка хворает и под приглядом друзей живет в каком-то поселке на севере Калькутты. Он посмотрел в темноту, сгущавшуюся над рекой, и вдруг почувствовал неодолимое желание прыгнуть в шлюпку и отправиться на розыски Полетт. Страстный порыв сдержала только одна мысль: чего доброго, мистер Кроул решит, что преуспел в своем намерении вытурить его со шхуны.

 

15

Дожди кончились, выглянуло солнышко. Полетт быстро пошла на поправку и решила наведаться в Калькутту, чтобы осуществить план, созревший во время болезни.

Она тщательно продумала свой первый шаг — приватную встречу с Ноб Киссин-бабу. Головная контора фирмы «Братья Бернэм» располагалась на фешенебельной Стрэнд-роуд, а ее портовые владения — в убогой части Киддерпора, в получасе езды от центра; по делам службы Ноб Киссин бывал там почти ежедневно, ради экономии предпочитая добираться на место в толкучке парома.

Солидная собственность Бернэма представляла собой большие пакгаузы; сарайчик же, служивший конторой приказчика, располагался в дальнем уголке владений. К нему вел проулок, которым приходили клиенты, желавшие без огласки воспользоваться услугами Ноб Киссина как ростовщика. Так поступал и мсье Ламбер, но в нынешних обстоятельствах было слишком рискованно появляться на территории бывшего благодетеля, и оттого Полетт решила перехватить приказчика неподалеку от паромного причала.

Место было выбрано весьма удачно: на узких сходнях просматривались все, кто сходил с парома, к тому же в людской толчее одинокая женщина не привлекала внимания. Наблюдательным пунктом стал древний баньян на взгорке — разлапистые корни дерева, похожие на кудлатую бороду, служили превосходным укрытием. Забравшись в эту чащобу, Полетт уселась на качкий корень и стала ждать, поглядывая сквозь щелку в складках накидки.

Засада едва не оказалась зряшной, ибо Полетт не сразу признала Ноб Киссина в человеке с распущенными по плечам волосами, который, покачивая бедрами, просеменил мимо дерева. Чуть выждав, она пошла вслед за ним, а потом свистящим шепотом окликнула:

— Гомуста-бабу!.. Шунун! Господин приказчик! Постойте!

Ноб Киссин подскочил и тревожно огляделся. Его подведенные краской глаза лишь скользнули по женщине в сари и зашарили по переулку.

— Ноб Киссин-бабу! — вновь просипела Полетт, уже по-английски. — Это я…

Ошалевший приказчик забормотал молитву, отгоняя призрака:

— Хе Радхе, хе схьям…

— Ноб Киссин-бабу! Да посмотрите же! Это я, Полетт Ламбер!

Наконец пучеглазое лицо обернулось, и Полетт на секунду приоткрыла накидку:

— Узнаете? Это я!

Неуклюже попятившись, приказчик отдавил ноги прохожему, но даже не услышал брань, которой его окатили.

— Мисс Ламбер? Глазам не верю! Вы так подкрались… да еще в сари… я бы никогда вас…

— Тсс! Умоляю, тише!

Ноб Киссин перешел на громкий шепот:

— Однако что вы делаете в этом захолустье, мисс? Мы просто с ног сбились, вас разыскивая! Вот уж хозяин-то обрадуется! Немедля едемте домой!

— Нет, я не намерена возвращаться в Вефиль. Я искала вас, потому что именно с вами мне очень нужно переговорить. Могу ли я просить вас на минутку присесть? Вас это не обременит?

— Присесть? — Ноб Киссин хмуро покосился на замусоренные ступени причала. — Но здесь же никакой мебели… На что присесть? Наши сари… то есть наша одежда запачкается…

— Не волнуйтесь. — Полетт указала на взгорок: — Вон там, на холме, мы укроемся под деревом. Никто нас не увидит.

Приказчик тревожно взглянул на баньян; с недавних пор в нем развилось отвращение рачительной хозяйки к насекомым, и он всячески избегал мест их возможного обитания. Однако нынче любопытство пересилило опаску перед рассадником ползучих и летающих тварей.

— Что ж, я уступаю вашей просьбе, — неохотно согласился Ноб Киссин. — Направимте стопы под дерево.

Поднявшись по склону, они забрались в сплетение корней; приказчик карабкался еле-еле, но был покорен до тех пор, пока его не подтолкнули к корню, служившему Полетт сиденьем. Оглядев корявый отросток, Ноб Киссин взбрыкнул:

— Здесь сидеть нельзя! Вон как тут всякое шныряет! Наверняка есть и кусачие гусеницы!

— Нет, на этих корнях гусеницы не водятся, — увещевала Полетт. — Садитесь без опаски.

— Нет-нет, не уговаривайте. Я предпочту остаться на ногах.

Сложив руки на груди, Ноб Киссин встал так, чтобы ни листик, ни травинка не коснулись его самого и одеяния.

— Что ж, как вам угодно, не смею настаивать…

Приказчик уже извелся от любопытства:

— Рассказывайте же! Где вы были все это время? Куда скрылись?

— Это не важно, Ноб Киссин-бабу.

— Понимаю, — сощурился приказчик. — Стало быть, это правда.

— Что?

— Не хочу перестирывать грязное белье, мисс Ламбер, но вообще-то все только и говорят о вашем непристойном поведении, в результате которого вы пребываете в ожидании, вот почему и скрылись.

— В ожидании чего?

— Внебрачного приплода. Разве не вы сказали миссис Бернэм, что пирожок уже в печке?

Полетт залилась румянцем, пришлепнув ладони к щекам.

— Нет! Никакого непристойного поведения и никакого ожидания! Уверяю вас, что покинула Вефиль по собственной воле, это было мое решение.

— Ах, не чинитесь, со мною можно быть вполне откровенной, — придвинулся Ноб Киссин. — Пострадало ваше целомудрие? Нарушена девственная плева, да?

— Ничего подобного! — возмутилась Полетт. — Не понимаю, как вам только в голову взбрело!

Помешкав, приказчик нагнулся еще ближе и прошептал, словно изрекая немыслимую крамолу:

— Скажите, причина вашего бегства — хозяин?

Полетт спустила с головы накидку, взглянув ему прямо в глаза:

— Возможно.

— Ай-ай-ай! — Ноб Киссин облизал губы. — Значит, имели место шалости?

Он явно изнывал от желания узнать о тайных пристрастиях своего господина; зачем ему это, Полетт не ведала, но сообразила, что любопытство приказчика можно обернуть себе на пользу.

— Больше ничего не могу сказать, Ноб Киссин-бабу, — вздохнула она. — Разве что…

— Да-да? Умоляю, говорите! — вскинулся приказчик.

— Разве что вы окажете мне крёхотную услугу.

Едва запахло сделкой, толстяк насторожился:

— Что за крохотная услуга? Прошу разъяснить.

Полетт одарила его пристальным взглядом.

— Вы помните, когда и зачем к вам приходил мой отец?

— Разве такое забудешь, мисс Ламбер? Я же не придурок какой… Он был у меня незадолго до переселения в небесную обитель. Слов, сказанных на последнем издыхании, так запросто не отринешь…

— Вы помните, что он хотел устроить мой отъезд на Маврикий?

— Разумеется. Я же вам о том и поведал, верно?

Полетт выпростала руку из-под сари.

— Вы сказали, что готовы все устроить в обмен на эту вещицу? — Разжав кулак, она показала медальон, не так давно полученный от приказчика.

Ноб Киссин покосился на ее ладонь.

— Все так, только не понимаю, к чему вы клоните.

Набрав в грудь воздух, Полетт выпалила:

— Я прошу вас сдержать обещание. В обмен на медальон я желаю стать пассажиром «Ибиса».

— Что?! — разинул рот приказчик. — С ума сошли, что ли? «Ибис» перевозит лишь кули и заключенных. Он не берет пассажиров!

— Не имеет значения. Я согласна быть в списке рабочих. Вы же его составляете? Никто не заметит, если в него добавить еще одно имя.

— Кажется, вы из меня дурака валяете, мисс Ламбер? — насупился приказчик. — Как только вы осмелились такое предложить, не постигаю! Немедля изгоните сию идею!

— Да какая разница, если в списке прибавится одно имя! — взмолилась Полетт. — Вы главный, а рабочих так много — одним больше, одним меньше! Ведь даже вы не узнали меня в сари. Не бойтесь, никто меня не признает, а вы получите медальон…

— Ни за что! — Ноб Киссин энергично потряс головой, отчего уши его затрепетали, словно папоротник на ветру. — Знаете, что будет, если затею раскроют и выявят мое участие? Хозяин мне голову оторвет! У капитана Чиллингуорта глаз-алмаз! Едва он прознает, что средь кули затесалась барышня, он меня придушит и скормит акулам… Нет, нет и нет!

Приказчик бросился вон, продираясь сквозь занавесь корней. Издали донесся его голос:

— Нет-нет, ваша идея сулит крупные неприятности… Следует немедленно ее похерить…

— Прошу вас, Ноб Киссин-бабу!..

Полетт очень рассчитывала на эту встречу, но теперь поняла, что план ее рухнул. Губы ее задрожали, на глаза навернулись слезы; и тут вновь заколыхались корни, трещавшие под натиском приказчика.

— Послушайте, вы же забыли поведать мне о шалостях хозяина, — робко сказал он, теребя бахрому дхоти.

Полетт торопливо промокнула глаза, придав голосу жесткость:

— Ничего я вам не скажу! От вас ни помощи, ни толку!

Ноб Киссин задумчиво сглотнул, отчего кадык его дернулся, точно поплавок.

— Кажется, есть один способ, — наконец вымолвил приказчик. — Но воспользоваться им крайне трудно, ибо он предполагает массу ухищрений.

— Не важно! — загорелась Полетт. — Что нужно сделать? Рассказывайте!

*

Город шумно отмечал череду праздников, и потому лагерная тишина казалась еще невыносимей. Подоспел Дивали,[61]Дивали — один из главных и любимых индийских праздников Фестиваль огней, который символизирует торжество света над тьмой; отмечается в конце октября — начале ноября и длится пять дней.
переселенцы зажгли пару-тройку ламп, однако веселее не стало. Об отправке известий не было, но каждый день лагерь будоражили новые слухи. Иногда никто, кроме Дити и Калуа, не верил в корабль, что куда-то их повезет. Все это вранье, говорили люди, лагерь этот — просто тюрьма, где все мы сдохнем, а трупы наши разрежут на куски, что пойдут на корм господским собакам или наживку для рыбы. Зачастую слухи эти распускали зеваки, слонявшиеся у ограды: лоточники, бродяги, ребятня и прочие, в ком гирмиты разжигали ненасытное любопытство. Порой они часами разглядывали переселенцев, как зверей в клетке, да еще и подзуживали: че не сбежите-то? Валяйте, мы поможем! Иль не понимаете: здесь только и ждут, когда вы передохнете! Чтоб продать ваши трупы!

Если кто-нибудь пускался в бега, эти же зеваки его и ловили. Первым попытался удрать седоватый мужичок из Ары, слегка слабый на голову: едва он перелез через ограду, как доброхоты его сцапали, связали и отволокли к вербовщику; за усердие им выдали ничтожную награду, а неудачливого беглеца избили и на два дня оставили без кормежки.

Городская жара и влажность усугубляли ситуацию — многие хворали. Одни поправлялись, а другие вроде и сами хотели умереть, так их истомили ожидание, слухи и тревожное чувство пленения. Как-то раз один парнишка впал в горячку; совсем еще юнец, он носил длинные посыпанные пеплом волосы — говорили, его выкрал, а потом продал в гирмиты садху.[62]Садху — индийские отшельники, почитаемые святыми; живут в скитах, раскрашивают лица, посыпают себя пеплом.
Парень метался в жару, рычал и стонал, изрытая проклятья. Переселенцы бросились за помощью к охране, пившей кокосовый самогон, но та и бровью не повела. Мальчишка вопил всю ночь, а к рассвету уже остыл. Смерть его вызвала у охранников несравнимо больший интерес — они тотчас унесли тело, сказав, что сожгут его на погребальном причале. Но кто знает, что с ним сделали? Гирмитов на похороны не пустили, а потому никто из них не мог возразить лоточнику, нашептавшему сквозь ограду — мол, парня-то вашего вовсе не сожгли, а просверлили ему в башке дырку и подвесили за ноги, чтоб вытекло мозговое масло.

В противовес слухам и дурным знакам переселенцы говорили о богослужениях, которые устроят в день перед отплытием, вспоминали пуджи и намазы, отрывки из Корана, «Рамачаритаманасы» и «Алакханда».[63]«Рамачаритаманаса» («океан деяний Рамы») — эпическая поэма индийского поэта XVI века Тулсидаса (1532–1623). «Алакханд» — одна из первых поэм на хинди (XII в.), состоящая из баллад, в которых рассказывается о подвигах братьев-героев Ала и Удала.
Люди горячо обсуждали ритуалы, словно им уже не терпелось их совершить, однако горячность эта была продиктована невыразимым страхом перед путешествием; во всех жил глубинный ужас, сродни тому, когда тянет забиться в угол, ткнуться лицом в колени и что-нибудь бормотать, лишь бы не слышать голоса, звучащие в голове. Так было легче — подробно обсуждать обряды, расписывая их по минутам и сравнивая с богослужениями из прошлой жизни.

Когда день настал, все было не так, как ожидалось, и единственным дурным знаком стал внезапный приезд в лагерь приказчика Ноб Киссин-бубу, который заперся с охранниками в их хижине. Потом переселенцев согнали на поляну, и дуффадар Рамсаран-джи сообщил, что отныне и до прибытия на Маврикий, где их распределят по плантациям, они переходят под опеку других охранников и надсмотрщиков, которые уже на борту и проверили готовность судна к приему путников. Отправка завтра. Свою речь он закончил пожеланием мира и счастья в новом доме и обещанием помолиться богу переправы за благополучие путешествующих: Джай Хануман гьян гун сагар…

*

В Алипоре праздники отмечались с размахом, особенно Дивали, по случаю которого заключенные устроили огненное зрелище, осветив тюремные дворы лампами и самодельными бенгальскими огнями. На Нила шумные празднества оказали обратное воздействие, подорвав в нем до сих пор жившую решимость. В ночь Дивали, когда двор пылал огнями, он не мог заставить себя даже встать с койки и подойти к решетке; все его мысли были о сыне — о фейерверках, какие устраивались для мальчика в прошлые годы, и сумрачной тихой скудости, в которой он встретит нынешний праздник.

За пару дней Нил окончательно сник, и потому сообщение Бишу-джи о том, что определен срок его отправки, встретил недоуменным вопросом:

— Куда меня отправляют?

— На Маврикий. Забыл, что ли?

Нил потер глаза:

— И когда?

— Завтра. Корабль готов.

— Завтра?

— Да. Рано утром. Приготовься и скажи Аафату.

Джемадар ушел, и Нил хотел вновь опрокинуться в койку, но поймал на себе вопрошающий взгляд соседа. Утренний ритуал с вопросом о его имени уже давно не соблюдался, однако сейчас Нил заставил себя отрывисто произнести по-английски:

— Завтра уезжаем. Корабль готов. Нас заберут утром.

Ответа не последовало, если не считать чуть расширившихся глаз сокамерника, и Нил, пожав плечами, плюхнулся в койку.

Теперь, когда отъезд был близок, вновь нахлынули образы, которые Нил старательно гнал из памяти: Элокеши, дом, жена — соломенная вдова, сын-безотцовщина. Ночью ему привиделся кошмар: он, изгой, лишенный всех связей, одиноко мечется в черной пустоте океана. Потом он стал тонуть и замолотил руками, пытаясь вырваться к свету.

Нил очнулся и понял, что в темноте сидит на кровати. Он медленно приходил в себя и вдруг ощутил чью-то руку, что утешительно обняла его за плечи, и в этом объятии была такая близость, какой он не изведал даже с Элокеши. Потом он услышал голос, будто исходивший из него самого:

— Мой имя Ли Лин-Фатт. Люди звать А-Фатт. А-Фатт твой друг.

Эти по-детски простые, запинающиеся слова были утешительнее и новее любой поэмы. Если б Нил слышал их раньше, они пропали бы зря, потому что лишь теперь он мог понять всю их ценность.

*

Скорее капризный прилив, нежели человек, определил день отхода «Ибиса». В тот год, как и многие другие, Дивали почти совпал с осенним равноденствием. Это не повлияло бы на отплытие шхуны, если б не опасная причуда бенгальских рек — бор, громадная приливная волна, что гонит перед собой стену воды. Самые грозные боры приходят под праздники Холи и Дивали, когда времена года поворачиваются на равноденственных петлях; об эту пору высокие стремительные волны могут нанести серьезный урон речным судам. Вот такая волна и определила, когда «Ибису» поднимать якорь: уведомление об опасности пришло своевременно, и было решено, что шхуна переживет бор на швартовах, а уж на другой день примет человеческий груз.

Еще утром стало известно, что бор ожидается к закату; на реке закипела работа: рыбаки вытаскивали на берег шлюпки, гички и ялики, отводили подальше друг от друга тяжелые шаланды, барки и баркасы. Бриги, бригантины и шхуны опустили бом-брам-реи с брам-стеньгами и подвязали паруса.

В Калькутте Захарий уже два раза стоял в толпе зевак, собиравшейся на берегу посмотреть на бор, и знал, что вначале возникнет отдаленный гул, возвещающий приближение волны, а потом вдруг рокочущая водяная махина, увенчанная пенной гривой, встанет на дыбы и ринется вверх по реке, словно хищник за неуловимой жертвой.

Вместе с ребятней Захарий, сам не зная почему, вопил и улюлюкал, а потом, как и все другие, немного смущался своего восторга, ибо через пару минут вода успокаивалась, и день возвращался в свое обычное русло.

Уже знакомый с приливными волнами, Захарий видел их только с берега, а вот мистер Кроул имел хорошую практику общения с борами и макарео на Ирравадди и Хугли. Капитан назначил его ответственным за подготовку к волне, а сам оставался в каюте, известив, что появится на палубе ближе к вечеру. Но, как это бывает, примерно за час до бора пришло сообщение от мистера Бернэма: по неотложному делу, возникшему в последнюю минуту, капитана затребовали в город.

Обычно на берег капитана доставляли старшина или рулевой, для чего имелась легкая гичка, которая на портовых стоянках всегда была привязана к корме. Однако нынче людей не хватало, поскольку многие ласкары еще не вернулись на шхуну: отходили после прощальной невоздержанности либо готовились к долгой разлуке с сушей. Каждая пара рук была на счету, и потому Захарий предложил свои услуги по доставке шкипера на берег.

Он тотчас пожалел о своем необдуманном порыве, ибо первый помощник помрачнел и долго жевал губами, словно хотел распробовать вкус своего решения.

— Так что скажете, мистер Кроул?

— Что скажу? А вот что: вовсе незачем, чтобы капитана завезли к черту на рога. Если уж на то пошло, я сам сяду за весла.

— Конечно. — Захарий неловко потоптался. — Вам виднее. Я лишь хотел помочь.

— Неужто? Помощь не в том, чтобы пудрить шкиперу мозги. Займитесь делом.

Захарий оборвал разговор, уже привлекавший внимание матросов:

— Хорошо, мистер Кроул, как вам угодно.

Капитан с первым помощником отбыли, а Захарий остался приглядывать за ласкарами, опускавшими реи. Когда мистер Кроул вернулся, на небе уже играли закатные краски, а на берегу собиралась толпа зевак.

— Ступайте на корму, Рейд, — прорычал первый помощник. — Нечего шастать по баку!

Захарий пожал плечами и ушел в кормовую рубку. Солнце уже село, на берегу рыбаки суетились около своих перевернутых лодок. Дожидаясь первых признаков волны, Захарий смотрел вниз по течению, и тут на корму прибежал стюард Пинто:

— Берра-малум кличет!

— Зачем?

— Нелады с буйком.

Захарий поспешил на бак, где первый помощник, сощурившись, смотрел на воду.

— Что-то не так, мистер Кроул?

— Это вы мне скажите, Рейд. Что вы там видите? — Помощник указал на трос, уходивший с носа к буйку футах в пятидесяти от шхуны.

Захарий знал, что бор на Хугли требует особой швартовки: большие корабли отходили от берега, однако якорь не бросали, но швартовались к буйкам, цепями прикрепленным к илистому дну. Скоба, к которой крепился трос, располагалась на днище буйка, и добраться до нее сквозь речную муть мог лишь ныряльщик, привычный к работе вслепую. Именно такой трос привлек внимание мистера Кроула, но Захарий, сколько ни щурился из-под козырька ладони, не видел ничего особенного в канате, на полпути к буйку исчезавшем в воде.

— По-моему, все в порядке, мистер Кроул.

— Да ну?

Было еще достаточно светло, и Захарий вгляделся пристальнее:

— Уверен.

Мистер Кроул поковырял ногтем в зубах:

— Ни черта вы не понимаете, Хлюпик. А если я скажу, что трос запутался о цепь буйка? — Приподняв бровь, он осмотрел ноготь. — Об этом вы не подумали, а?

— Нет, не подумал, — признался Захарий.

— Не угодно ли взять гичку и смотаться проверить?

Захарий молчал, прикидывая, успеет ли сплавать к буйку и обратно, прежде чем обрушится волна. Расчету мешало бешеное течение, избороздившее поверхность реки. Помощник прервал его размышления:

— Что, слабо, Рейд?

— Нет, — тотчас ответил Захарий. — Коль нужно, я проверю.

— Тогда хватит трепаться и вперед!

Если уж делать, то делать быстро, сказал себе Захарий и опрометью кинулся на корму; гичка была еще на воде — подъем лодки завершал подготовку к бору. Пока ее подтащат к бортовому трапу, уйдет куча времени, соображал Захарий, лучше спрыгнуть, перемахнув через кормовое ограждение. Он уже потянул фалинь, когда боцман Али высунулся из рубки и прошептал:

— Малум, атас! Гичка каюк!

— Что?..

Появление на корме первого помощника не дало закончить вопрос.

— Ну что еще? Боитесь промочить ножки, Хлюпик?

Захарий молча сунул фалинь боцману, и тот захлестнул его за пиллерс. Перебравшись через ограждение, по натянувшейся веревке Захарий съехал в лодку и махнул — отпускай! В тот же миг течение подхватило и, протащив вдоль шхуны, вытолкнуло легкое суденышко к середине реки.

Вставляя весла в уключины, Захарий отметил, что воды в гичке с добрый дюйм. Он не встревожился — посадка-то низкая, видно, наплескало волной. Первые футов двадцать лодка была послушна, и Захарий, сосредоточенный на буйке, не заметил, как вода, покрыв его щиколотки, подобралась к голеням; он оторопел, увидев, что еще дюйм-другой, и планшир скроется в бурном потоке. Течь была такая, словно кто-то аккуратно продырявил гичку с таким расчетом, чтоб затонула на ходу.

Пытаясь развернуться, Захарий приналег на весла, но корма уже так осела, что лодка не слушалась. До буйка оставалось футов двадцать, он был хорошо виден даже в быстро сгущавшихся сумерках, однако течение утаскивало лодку на середину реки. Швартовочный трос, дразнивший своей близостью, гарантировал спасение, но прогал между ним и лодкой быстро увеличивался. Даже хороший пловец не совладал бы с течением, чтобы добраться к тросу, прежде чем ухнет приливная волна. Оставалась надежда на чью-нибудь лодку, но река, обычно кишевшая судами, была зловеще пуста. Захарий оглянулся на шхуну — боцман Али уже все понял и командовал ласкарами, которые торопливо спускали бортовую шлюпку. Однако быстрее чем за пятнадцать минут им не управиться, а тогда уже будет поздно. Захарий глянул на берег, с которого в беспомощной тревоге за там наблюдала толпа рыбаков, лодочников и зевак. Уже слышался рокот приближавшегося бора, и всякий, кто сунется в воду, рисковал бы своей жизнью.

Одно было ясно: оставаться в тонущей гичке нельзя. Захарий скинул разбухшие башмаки и сорвал с себя полотняную рубаху. Он уже был готов плюхнуться за борт, когда с берега соскользнула узкая лодка; суденышко так стремительно врезалось в воду, что по инерции покрыло половину расстояния до терпящей бедствие гички.

Это придало сил, и Захарий поплыл навстречу лодке, безостановочно молотя руками. Лишь услышав крик «Зикри-малум!», он поднял голову и увидел Джоду, который через борт подавал ему руку. Рокот бора уже превратился в рев. Захарий перевалился в лодку. Джоду сунул ему весло и показал на маячивший впереди буек — волна подошла так близко, что о береге нечего было и думать.

Захарий глянул через плечо: на них накатывала водяная стена с белым пенящимся гребнем. Он бешено заработал веслом и больше не оглядывался до самого буйка. Бор вздыбился, словно готовясь к прыжку.

— Зикри-малум! — Джоду уже вывалился в воду и захлестнул лодочную веревку за крюк на макушке скользкого от тины буйка. — Прыгай!

Они еще успели обвиться веревкой и, ухватившись за железный обруч буйка, набрать в грудь воздух.

Вдруг наступила тишина: оглушающий рев превратился в неимоверную тяжесть, которая расплющила их по железяке, облепленной рачками в острых панцирях. Тяжелый буек ушел под воду и, дернувшись, закружился на цепи. Потом, словно воздушный змей, подхваченный ветром, резко сменил направление и поплавком выскочил на поверхность. Захарий прикрыл глаза и ткнулся лбом в железный обруч.

Отдышавшись, он протянул Джоду руку:

— Спасибо, дружище…

Тот шлепнул его по ладони и, сверкнув ухмылкой, бешено заиграл бровями:

— Навались! Абажур!

— Точно! — рассмеялся Захарий. — Полный абажур!

Лодка чудом не пострадала, и Джоду, доставив Захария на «Ибис», вернул ее хозяину.

Сложив руки на груди, первый помощник стоял на палубе.

— Ну что, будет с вас, Рейд? Может, передумали? Еще не поздно списаться на берег.

— Протрите глаза, мистер Кроул, — роняя капли, ответил Захарий. — Я здесь. Так что куда «Ибис», туда и я.