16

Поутру Дити вышла к лагерному причалу и первой увидела лодки. С губ ее сорвался леденящий душу пронзительный крик; не успело эхо его угаснуть, как весь лагерь был на ногах. Переселенцы выбирались из хижин и шли к причалу — удостовериться, что это не сон, что и впрямь наступил день отъезда. Теперь сомнений не осталось, и лагерь загудел; люди суетились, собирая пожитки, снимая с веревок белье, разыскивая запропастившиеся кувшины и горшки. В суматохе они не вспомнили о заготовленных прощальных ритуалах, однако сама суета превратилась в некий обряд, имевший целью не столько положить конец сборам (нехитрое имущество уже не раз увязывалось в тюки, все давно было собрано), сколько выразить благоговение перед божественным откровением в тот долгожданный устрашающий миг, когда пелена неопределенности прорвана, но возникает загадочная тьма неизведанного.

Охранники палками подбадривали тех, кто испуганно забился в угол, и разгоняли с лагерных дорожек кучки взбудораженных шептунов. В женской хижине царил сумбур, и Дити, забыв о собственных страхах, взяла на себя руководство отъездом, ибо Ратна и Чампа испуганно жались друг к другу, Хиру каталась по полу, повитуха Сарджу зарылась лицом в свои драгоценные узлы, а Муния не нашла иного времени, чтобы вплетать кисточки в косы. Пожитки Дити были давно уложены, а потому она целиком посвятила себя тому, чтобы окриками, тычками и, если требовалось, пощечинами привести в чувство подруг. Командирство ее оказалось настолько успешным, что к появлению Калуа весь багаж до последнего горшка и лоскутка был упакован и грудился у входа.

Подхватив свой тюк, Дити возглавила процессию женщин, тщательно задрапированных накидками. Они держались следом за Калуа, торившим дорогу сквозь переселенческую толчею. На причале Дити разглядела Ноб Киссин-бабу, чьи волосы сияющими локонами рассыпались по плечам. Он приветствовал женщин, точно старших сестер, и велел первыми усадить их в лодку.

По шатким сходням женщины прошли под соломенный навес на корме, где им выгородили место. Дити не сразу увидела, что там кто-то уже сидит, ибо взгляд ее был устремлен на вымпел часовни, а душу терзали угрызения совести из-за не совершенной молитвы. Чего хорошего ждать от путешествия, коль отправился без пуджи? Дити сложила ладони, закрыла глаза и принялась истово молиться.

— Ой, мы движемся! — завопила Муния, и ее тотчас поддержал чей-то незнакомый голос:

— Ха, чал рахе хай! Да, поехали!

Лишь теперь Дити поняла, что среди них чужачка, и открыла глаза: напротив сидела женщина в зеленом сари, вдруг показавшаяся до того знакомой (может, являлась во сне?), что по шее забегали мурашки. Снедаемая любопытством, Дити сдернула накидку:

— Здесь одни женщины. Чего нам прятаться?

Незнакомка тоже откинула сари: миловидное лицо говорило о том, что хозяйка его скромна, но вместе с тем умна и решительна. Мягкая смуглость кожи выдавала в ней сельскую барышню, не изведавшую трудов в поле под летним зноем. Она казалась настолько свойской, что Дити без колебаний задала вопрос на родном бходжпури:

— Куда едешь?

— Туда же, куда и вы, — ответила девушка на хиндустани, в котором слышался выговор горожанки.

— Но ведь ты не наша.

— Теперь ваша, — улыбнулась незнакомка.

Дити не осмелилась прямо спросить ее имя и решила выяснить его окольным путем, представив подруг: Муния, Хиру, Сарджу, Чампа, Ратна и Дукхани.

— Мое имя Путлешвари, — сказала девушка и, заметив испуг спутниц — как же это выговорить, ведь язык сломаешь? — добавила: — Но все зовут меня Глупышка.

— Чего это вдруг? — усмехнулась Дити. — На дуру ты не похожа.

— Ты меня еще не знаешь, — мило улыбнулась девушка.

— Как ты здесь оказалась?

— Ноб Киссин-бабу — мой дядя.

— Ну так я и думала! — кивнула Дити. — Ты бамни, дочка брамина. И куда направляешься?

— Как и вы, на Маврикий.

— Но ты же не гирмитка. Зачем?

— Дядя сосватал мне жениха, охранника на плантации.

— К жениху едешь? — изумилась Дищ. Виданное ли дело: ради замужества переплыть море, словно речь идет о поездке в соседнюю деревню. — А ты не боишься потерять касту? Ведь надо пересечь Черную Воду вместе со всяким людом…

— Ничуть не боюсь, — с непоколебимой уверенностью ответила девушка. — Это все равно что совершить паломничество к храму Джаганнатха в Пури; здесь все равны, касты не потеряешь. Отныне и навеки все мы корабельные чада, братья и сестры. Между нами нет различий.

От столь бесстрашного и умного ответа у женщин аж перехватило дыхание. Я б целый век ломала голову, подумала Дити, но не сумела бы сказать так здорово и волнующе. От избытка чувств она сделала то, на что прежде никогда не решилась бы, — взяла руку незнакомки в свои ладони. И все остальные тотчас последовали ее примеру, сверху положив свои руки.

— Да, отныне между нами нет различий, — сказала Дити. — Мы братья и сестры, мы дети корабля.

С носа лодки донесся мужской возглас:

— Вон он! Наш корабль…

Да, это был он: две мачты, огромный клюв бушприта. Теперь Дити поняла, отчего в тот день, когда она стояла в водах Ганга, ее посетило видение парусника: все это время в его чреве созревали ее новое «я» и новая жизнь, а сам он был отцом и матерью ее новой семьи, предком и основоположником будущих династий. Это был он, «Ибис».

*

С высоты фок-мачты открывался восхитительный вид, о котором Джоду так долго мечтал: причалы, река и палуба лежали перед ним, точно ожидающие оценки сокровища на конторке ростовщика. Охранники готовились принять на борт осужденных и переселенцев, а ласкары наводили предотвальный порядок: сматывали перлини, убирали помпы, загоняли в клети живность и рядами укладывали ящики.

Осужденные прибыли минут за пятнадцать до переселенцев; их доставили на неуклюжей тюремной барке с зарешеченными иллюминаторами. Казалось, это судно готово исторгнуть целую свору головорезов, но с него сошли всего два человека, совсем не страшных даже в кандалах. Одетые в холщовые порты и рубахи с короткими рукавами, заключенные держали под мышкой флягу с водой, а в руках узелок. Без особых церемоний их сдали под начало субедара, и барка тотчас отбыла восвояси. Бхиро Сингх решил сразу показать, что ждет узников, и погнал их, точно быков, стегая по задницам и ушам.

Перед входом в трюм один заключенный оглянулся на берег, словно прощаясь с городом, и палка субедара с треском обрушилась на его плечо. Ласкары, сидевшие на мачте, сморщились.

— Ох и сволочи эти конвоиры! — вздохнул Мамду. — Не упустят случая прищемить тебе яйца!

— Вчера один дал плюху Кассему, — сообщил Сункер. — Мол, не касайся моей жратвы.

— Я бы врезал в ответ! — сказал Джоду.

— И уже не сидел бы здесь, — пробурчал Мамду. — Они вооружены — не видишь, что ли?

Подтянувшись, Сункер встал на леер и крикнул:

— Вон они!

— Кто?

— Кули. Вон в тех лодках, видите?

Другие тоже привстали и, перегнувшись через рею, посмотрели вниз. От канала Толли к шхуне подходила флотилия из полудюжины лодок, набитых мужчинами в одинаковых белых рубахах и дхоти до колен. Головная лодка слегка отличалась тем, что имела навес; когда она подошла к бортовому трапу, из-под навеса вырвалось красочное разноцветье — восемь фигур в сари.

— Бабы! — выдохнул Джоду.

Мамду остался равнодушен — по его глубокому убеждению, ни одна женщина не могла соперничать с его очаровательным вторым «я».

— Ведьмы, — буркнул он. — Никто не сравнится с Гхазити.

— Откуда ты знаешь? — удивился Джоду. — Они же под накидками.

— Хватит и того, что я предвижу от них беду.

— С чего это?

— Прикинь: на борту восемь баб, не считая Гхазити, и двести с лишним мужиков — кули, охрана, ласкары и командиры. Чего хорошего?

Джоду пересчитал: верно, на «Ибис» готовились взойти восемь фигур в сари. Уж не те ли это бабоньки, которых он доставил в лагерь? Или тех было семеро? Черт, не вспомнить! Его внимание привлекло розовое сари…

Джоду вскочил и, уцепившись за леер, замахал сорванной с головы банданой.

— Спятил, что ли! — рявкнул Мамду.

— Кажется, одну я знаю!

— Не выдумывай! Лица-то закрыты.

— По сари узнал. Вон та, в розовом. Точно, она! — не унимался Джоду.

— Закрой хлебало и сядь! — дернул его за штаны тиндал. — Поостерегись. После вчерашнего фортеля с Зикри-малумом помощник на тебя зуб точит. Если засечет твои шуры-муры с кули, мачты тебе не видать.

*

Увидев сигналы Джоду, испуганная Полетт едва не свалилась в воду. Ее накидка была существенным, но не единственным средством маскировки: той же цели служили выкрашенные киноварью подошвы ступней, замысловатые узоры хной на руках и тяжелые серьги с кисточками, изменявшие овал лица. Вдобавок она по-старушечьи волочила ноги, а узелок с пожитками держала на бедре как неимоверную тяжесть. Все эти многочисленные ухищрения вселяли уверенность, что никто, даже Джоду, знавший ее как облупленную, ничего не заподозрит. Но, похоже, усилия пропали даром, ибо он замахал рукой, едва ее увидел. Как быть?

Полетт знала, что Джоду, руководствуясь ненужной братской заботливостью или стремлением к первенству, всегда отмечавшим их отношения, ни перед чем не остановится, лишь бы не допустить ее на «Ибис». Коли он ее узнал, лучше убраться восвояси. Полетт уже настроилась к отступлению, но вдруг Муния ухватила ее за руку. Еще в лодке девушки, почти ровесницы, быстро нашли общий язык, и сейчас Муния прошептала:

— Видишь его, Глупышка? Вон, парень, что машет мне!

— Что? Ты про кого?

— Ласкар на мачте… втрескался в меня по уши… Узнал мое сари…

— Ты его знаешь?

— Ну да. Он отвозил нас в лагерь, когда мы приехали в Калькутту. Его зовут ласкар Азад.

— Ой, правда? Так его зовут? — улыбнулась Полетт.

Решив испытать надежность своей маскировки, сквозь накидку она взглянула прямо на Джоду, висевшего на вантах. Вспомнилось, как в детстве они вместе играли в Ботаническом саду, раскачиваясь на ветках высоких деревьев. Кольнула зависть: Полетт всегда была ловчее, так почему же она, закутанная с головы до ног, карабкается по трапу, а Джоду блаженствует на вольном ветерке? Охранники поторапливали, однако на палубе Полетт снова дерзко взглянула на старого друга — мол, узнай-ка меня! — но тот не сводил глаз с хихикавшей Мунии.

— Видала! Что я говорила — совсем рехнулся! Захочу, так на голове спляшет!

— Вот и заставь! — съязвила Дити. — Надо преподать ему урок.

— А что, пожалуй! — прыснула Муния.

— Тише ты! Все смотрят.

И верно: за ними наблюдали не только ласкары, помощники и охранники, но и сам капитан Чиллингуорт, который, сложив руки на груди, стоял с наветренной стороны шканцев. Он брезгливо скривился и негромко сказал:

— Поверьте, Дафти, смотрю я на этих несчастных созданий и грущу по старым добрым денькам в Гвинее. Вон две карги — ведь уж на ладан дышат.

Капитан был уверен, что старухи кули его не понимают.

— Верно изволили заметить, — отозвался лоцман. — Жалкое зрелище.

— Скажем, вон та бабка, — продолжил капитан, глядя на Полетт. — Либо вековуха, либо яловка. Какого черта ее понесло за море? На что годен этот мешок с костями — ни постель согреть, ни от мужика понести.

— Мерзость! — согласился мистер Дафти. — Наверняка в ней еще и куча хворей. Не удивлюсь, если она перезаразит нам все стадо.

— По мне, так милосердней ее прикончить, избавив от тягот путешествия. Горящее судно на буксир не берут.

— Заодно провиант сэкономим. Готов спорить, такая жрет в три горла; тощие, они прожорливые.

*

Разумеется, кто как не Захарий появился в эту самую минуту? Он тоже окинул жалостливым взглядом древнюю согбенную каргу. Полетт вспомнила его высокомерные слова: «Шхуна — не место для девушки». Надменный молодец изливал сочувствие, будто забыв, что своей должностью помощника обязан лишь цвету кожи да мускулам ублюдка. Полетт возмущенно вздрогнула, выронив узелок, который шмякнулся на палубу возле самых ног Захария. Тот машинально за ним нагнулся.

— Оставьте вашу галантность, Рейд! — донесся голос мистера Дафти. — Благодарности не дождетесь!

Предупреждение запоздало: Полетт звонко шлепнула Захария по руке и схватила узелок, в котором лежали отцовская рукопись и два ее любимых романа; вот была бы история, если б этот задавака нащупал корешки книг!

Удивленный Захарий убрал незаслуженно отшлепанную руку, а Полетт заспешила к трюму.

В прошлый раз она чуть не кубарем скатилась по трапу, но сейчас, спеленатая сари и придавленная узелком на голове, спускалась потихоньку. Трюм тоже изменился: горели лампы и свечи, пол устилали разложенные кругами циновки. Из-за новой деревянной переборки помещение казалось теснее.

Охранник махнул девушкам, чтоб шли за перегородку.

— Там женское отделение, — сказал он. — А за стенкой каторжники.

— Чего? — испугалась Муния. — На кой лад нам такое соседство?

— Не боись, к ним вход с другой стороны. Сюда им не добраться. А вам тут удобнее — не будут через вас в нужник ходить.

Последнее было неоспоримым преимуществом; в переборке, отделявшей женский закуток от камеры узников, Полетт заметила крохотную вентиляционную отдушину. Не удержавшись, она встала на цыпочки и украдкой заглянула в дырку, а затем приникла к ней, поскольку обитатели камеры представляли собой весьма любопытную пару. Один, бритоголовый и тощий, смахивал на непальца, другой, со зловещей татуировкой на виске, явный индус. Он плакал, а сосед обнимал его за плечи, словно утешая; было странно видеть столь нежные отношения закованных в кандалы преступников. Мало того, они разговаривали, что еще больше разожгло любопытство: что же их так увлекло, если они даже не слышат шума за стенкой? И на каком языке могут общаться узкоглазый скелет и татуированный злодей? Полетт перетащила свою циновку ближе к стене и ухом прижалась к щели в досках. Вот это да! Узники говорили по-английски.

*

Возле отшлепанного Захария тотчас возник Ноб Киссин-бабу. Приказчик был в обычных дхоти и курте, но формы его обрели женственную пышность, отчего он стал похож на дородную вдовицу. Светясь снисходительным укором, он грациозно отбросил с лица длинные волосы.

— Ай-ай-ай! — погрозил пальцем Ноб Киссин. — Даже в суете забот не удержитесь от шалостей?

— Опять вы, Пандер! — вздохнул Захарий. — Какого черта вам надо?

— Будет вам, не чинитесь, — прошептал Ноб Киссин. — Мне все известно.

— О чем вы?

— Взгляните, что у меня есть, — загадочно сказал приказчик.

Он сунул руку за пазуху, и Захарий не удивился бы, если б ему представили спелые груди. Но рука вернулась с продолговатым медальоном.

— Вот как хорошо спрятано! В самом безопасном месте. Однако я должен вас предостеречь.

— В чем?

— Здесь негоже.

— Что — негоже?

— Шалить с пастушками, — шепнул приказчик, склонившись к самому уху Захария.

— Идите вы к черту, Пандер! — рявкнул Захарий. — Я просто хотел помочь женщине.

— Не тревожьте дамочек. И свирель свою не показывайте. А то они шибко возбудятся.

— Вы про что? — Уже не впервые Захарий подумал, что приказчик не просто чудак, а сумасшедший. — Отстаньте, Пандер!

*

Отвернувшись, Захарий ухватился за поручень и хмуро глянул на красноватую от шлепка ладонь. На душе остался какой-то осадок. Женщину в зеленом сари он заприметил, когда она первой ступила на бортовой трап; казалось, из-под накидки она разглядывает Захария. На палубе ее походка стала медленной и тяжелой. Выронив свой скарб, тетка схватила его лишь одной корявой, расписанной хной лапой, а другой, не менее уродливой, вцепилась в накидку. Видно, мужского взгляда бабка страшилась как огня. Захарий усмехнулся, вспомнив испепеляющий прощальный взгляд Полетт. Может, сейчас с берега она высматривает «Ибис»? Джоду говорил, девушка оправилась от болезни. Наверняка она захочет их проводить — если не Захария, то хотя бы старого друга. Неужто не поняла, что они желали ей добра?

Рядом возник боцман Али, точно дух, вызванный ворожеей.

— Еще не знать? — прошептал он. — Мисси Ламбер найти себе муж и бежать вон. Лучше Зикри-малум ее забывать. Она шибко тощий. Китай ходить хороший женка ловить. Титьки много, жопа много. Зикри-малум шибко счастливый стать.

Захарий грохнул кулаком по поручню:

— Пропади ты пропадом! Когда ж это кончится? Пандер со своими пастушками, да еще ты с чертовой женкой! Послушать вас, так я просто свихнулся в охоте за мандой…

Вдруг боцман Али пихнул его в бок:

— Там! Гляди!

Захарий обернулся и увидел кота Крабика, который несся по ограждению, словно улепетывая от незримого хищника. Вытянувшись в прыжке, он перескочил на бортовой трап, оттуда сиганул в пришвартованную лодку и исчез. Полосатый котяра даже не оглянулся на шхуну, в которой проехал полсвета.

С палубы за побегом кота наблюдали ошеломленные ласкары и переселенцы; Захария кольнуло нехорошее предчувствие. Ему доводилось слышать болтовню суеверных матросов, но только сейчас он в полной мере понял их выражение «пузырьки в животе».

На мачте тиндал Мамду вцепился в рею, костяшки на его руке побелели.

— Ты видел? — спросил он Джоду. — Видел?

— Что?

— Кот сбежал с корабля. Чтоб мне лопнуть, если это не знак.

*

Дити взбиралась по трапу, когда кот перебежал ей дорогу. Она бы предпочла свалиться в воду, нежели первой пересечь его след, однако сзади ее страховал Калуа, да еще напирали переселенцы. Эти совместные усилия вкупе с окриками охранников перенесли ее через роковую границу и доставили на палубу шхуны.

Сквозь накидку Дити глянула на громадины мачт и, почувствовав головокружение, опустила голову. Шпалера охранников палками подгоняла переселенцев к трюму:

— Чал! Чал!

Несмотря на понуканья, посадка шла медленно, ибо палубу захламляли канатные бухты, бочонки и помпы, а кое-где шныряли удравшие из клетей куры и мекающие козы.

Вдруг раздалась брань на бходжпури; голос показался странно знакомым. Сквозь путаницу снастей Дити разглядела бычью шею и роскошные седые усы толстобрюхого сквернослова. Холодная лапа сжала ее сердце; Дити его узнала, однако голосок в ухе нашептывал, что это не просто смертный, но сам Шани, который всю жизнь за ней охотился и теперь настиг. Колени ее подломились, она грянулась о палубу.

Позади скопилась чертова уйма народу, и если б не Калуа, Дити наверняка бы затоптали. Но великан уперся и сдержал натиск толпы.

— Ну что еще такое? — Привлеченный заминкой, на палубе появился Бхиро Сингх.

Дити подтянула накидку, но что в ней толку, если Калуа на виду и сейчас его узнают? Закрыв глаза, она стала молиться: «Хе рам, хе рам…»

— Как твое имя? — раздался голос Бхиро Сингха.

Неужто субедар не узнал великана? Да, вполне возможно: ведь он давно уехал из деревни и видел Калуа только мальчишкой; что ему до выкормыша кожемяк? Но после скандального бегства с погребального костра имя Калуа ему наверняка известно. Какое счастье, что судьба подсказала сменить имена! Только бы Калуа сообразил! Дити вонзила ноготь в его ступню, подавая знак: берегись!

— Как тебя зовут? — повторил субедар.

Молитву услышали — помешкав, Калуа ответил:

— Мое имя Мадху, малик.

— Кто это разлегся, твоя жена?

— Да, малик.

— Забирай ее и неси в трюм. И чтоб больше никакой дури!

— Слушаюсь, малик.

Перекинув Дити через плечо, Калуа отнес ее в трюм и уложил на циновку; он хотел вернуться на палубу за тюками, но жена не пустила:

— Сначала послушай: знаешь, кто это был? Бхиро Сингх — мужнин дядя, который меня сосватал и выслал за нами погоню. Если он узнает, что мы здесь…

*

— Готовы? — рявкнул лоцман и тотчас получил ответ боцмана Али:

— Саб тайяр, саиб!

Солнце было в зените, трюмный люк давно задраили. Вместе с другими Джоду прибирал на палубе: складировал бочонки с водой, сматывал канаты, заправлял перлини в швартовые клюзы, расселял курей и коз по шлюпкам. Наконец все было сделано, и ему не терпелось очутиться на мачте, чтобы с ее высоты бросить прощальный взгляд на родной город; после долгожданной команды «Марсовые наверх!» он первый схватился за выбленки.

Двадцать миль от Калькутты до Алмазной гавани шхуне предстояло идти в связке с «Форбсом» — одним из паровых буксиров, которые недавно появились на Хугли. Издали Джоду уже видел эти пыхтящие кораблики, что тягали за собой здоровенные барки и бригантины, словно невесомые лодчонки, и его нетерпение частью объяснялось предстоящей буксировкой. С мачты он увидел тупорылый тягач, который звоном рынды оповещал суда о своем приближении.

С высоты хорошо просматривались знакомые деревья и тропинки Ботанического сада. Промелькнула грустная мысль: вот бы рядом очутилась Полетт, то-то было бы здорово! Конечно, на шхуне ей не место, но все-таки жаль, что они так вздорно расстались — ведь кто знает, когда еще свидятся…

Задумчивость Джоду нарушил голос Сункера:

— Вон, глянь-ка…

Рядом с буйками поплавками прыгали головы двух ныряльщиков, отвязавших швартовые тросы. Еще минута, и шхуна тронется в путь. Тиндал Мамду запрокинул голову, прикрыл веки с пушистыми ресницами и произнес первые слова Аль-Фатиха; Джоду и Сункер тотчас его поддержали:

— Бишмилла ар-рахман ар-рахим, хамдулилла аль-раб аль-аламин… Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного! Хвала Творцу всего Сущего…

*

— Свистать всех наверх!

Приказ мистера Дафти тотчас был сдублирован криком боцмана:

— Саб адми апна джагах!

Буксир подошел ближе; в душной тесноте трюма стук его движка воспринимался рыком разъяренного демона, который пытается разодрать деревянную обшивку, дабы сожрать притулившихся за ней людишек. В трюме было совсем темно, поскольку перед уходом охранники загасили лампы и свечи — мол, вы и так уж ладно устроились, и огонь вам ни к чему, не дай бог, подпалите судно. Никто не возразил, но все понимали, что охрана просто жмотничает. Единственными источниками света были щели в досках и шпигаты нужника. Серый мрак, полуденная духота и зловоние от сотен тел превращали тесную обитель переселенцев в сточный колодец, где и дышалось-то с трудом.

Гирмиты уже разложили циновки по своему усмотрению, ибо все мгновенно поняли: охране плевать на то, что происходит внизу, ее главная забота — укрыться в своей каюте от зноя и трюмной вони. Едва захлопнулся люк, переселенцы нарушили аккуратные круги циновок — каждый стал отвоевывать себе место.

Буксир рокотал все громче; Мунию охватила дрожь, и Полетт, предвидя истерику, прижала ее к себе. Она притворялась спокойной, но почувствовала, как в ней самой зарождается паника, когда прямо над ее головой раздался голос Захария:

— Трави помалу! — Хамар тиркао!

— Разом навались! — Лаг саб барабар!

Туго натянулись перлини, связывавшие «Ибис» с буксиром, и шхуна встрепенулась, точно птица, пробудившаяся от долгого ночного сна. От ватерлинии дрожь побежала вверх и, тряхнув трюм, достигла рубки, где стюард Пинто перекрестился и пал на колени. Вестовые разных вероисповеданий опустились рядом и склонили головы, слушая его шепот:

— Аве Мария, гратия плена, Доминус текум… Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с тобою…

*

Стоя за штурвалом, мистер Дафти покрикивал:

— Живей, собаки, живей!

Шхуна накренилась на правый борт, и в трюме люди посыпались как горох. Возникла паника: обезумевший народ кинулся к трапу и заколотил в люк:

— Откройте! Выпустите нас!

Ответа не было, сквозь палубу доносились лишь команды: «Навались, ублюдки, навались!»

Раздраженный суетой гирмитов, Нил крикнул в отдушину:

— Тихо вы, дураки! Пути назад нет!

Вместе с плавным движением корабля, которое каждый ощутил нутром, шум угасал, сменяясь напряженной тишиной. Лишь теперь переселенцы окончательно поняли: да, они плывут в бескрайность Черной Воды, и этот невообразимый путь страшнее рождения и смерти. Бунтари сползли с трапа и вернулись на циновки. В темноте чей-то ломкий от страха голос произнес начальные строки Гаятри-мантры; Нил знал их с пеленок, но сейчас шептал, словно в первый раз: «Ом, бхур бхувах свах, тат савитур вареньям… О, даритель жизни, избавитель от мук и печали…»

*

— Товсь! — Тайяр джагах джагах!

Дрожь, пробравшая шхуну, аукнулась на фок-мачте, и Джоду понял: наступил долгожданный миг; наконец-то он покидал заиленные берега, направляясь в воды, которые приведут его в Басру, Кантон, Мартабан и Занзибар. Джоду распирала гордость за парусник, красавца среди уродливых речных собратьев. На высоте казалось, будто шхуна одарила Джоду крыльями, чтобы он воспарил над своим прошлым. Млея от восторга, он ухватился за ванты и сорвал с головы бандану.

— Прощайте! — крикнул он неприглядным берегам. — Джоду уплывает!.. Прощайте, портовые шлюхи и сводни!.. Ласкар Джоду ушел в море! В море!

 

17

«Ибис» бросил якорь там, где его застали сумерки, — на плавном речном изгибе. Лишь когда тьма поглотила берега, на шхуне отомкнули зарешеченный люк и выпустили гирмитов на палубу. Охрана предполагала, что знакомство с корабельными условиями кое-кого подтолкнет к побегу, и не желала искушать переселенцев видом суши. В темноте привлекательность берега снижалась из-за воя шакальих стай, вышедших на промысел, но и тогда охранники были начеку, ибо по опыту знали: всегда найдутся вконец отчаявшиеся, кто предпочтет покончить с собой, бросившись в воду. Ужин готовился под строгим надзором: сначала конвой следил за кашеварами, помешивавшими в горшках, а затем группами выпускал на палубу гирмитов и загонял их обратно в трюм, едва они справлялись с пайкой риса с чечевицей и соленьями.

А в это время в кают-компании стюард Пинто и юнги подавали офицерам барашка в мятном соусе с вареным картофелем. Порции были щедрые, ибо перед отходом из Калькутты стюард загрузил две бараньих полтуши, которые могли не выдержать неурочную жару. Несмотря на обилие еды и питья, застолье было менее оживленным, чем кормежка возле камбуза, откуда временами долетали обрывки песни:

— Чертовы кули! — с набитым ртом пробурчал капитан. — Они будут гундосить даже в Судный день.

*

В зависимости от погоды и ветра путь от Калькутты до Бенгальского залива длился до трех дней. Между устьем Хугли и открытым морем лежал остров Ганга-Сагар — последнее место речного паломничества. Предок Нила воздвиг там церковь и не единожды посетил остров. Поместье Халдеров располагалось на полпути между Калькуттой и Ганга-Сагаром, и Нил знал, что «Ибис» минует его к концу второго дня. Он так часто наезжал в родные края, что по изгибу реки угадывал их приближение, и голова его полнилась обрывочными воспоминаниями, яркими, как осколки стекла. Вскоре, словно в издевку, раздался крик дозорного:

— Расхали! Минуем Расхали!

Возникший образ был таким четким, будто сквозь борт шхуны, ставший прозрачным, Нил и впрямь видел свое имение: вот дворец с колоннадой, терраса, с которой сын учился запускать змеев, аллея бутий, посаженных отцом, окно спальни Элокеши…

— Что такое, э? — спросил А-Фатт. — Почему головой бьешься, э? — Не получив ответа, он так встряхнул Нила за плечи, что у того лязгнули зубы. — Мы проезжаем место — ты знаешь, не знаешь?

— Знаю.

— Твое селение, э?

— Да.

— Дом? Семья? Все говори.

Нил покачал головой:

— Нет. Может, в другой раз.

— Ачха. Другой раз.

Казалось, слышен звон колоколов расхальской церкви. Нил хотел лишь одного: скрыться от воспоминаний.

— Где твой дом, А-Фатт? — спросил он. — Расскажи о нем. Ты жил в деревне?

— Нет. — А-Фатт поскреб подбородок. — Мой дом очень большой — Гуанчжоу. Англичане звать Кантон.

— Рассказывай, все рассказывай.

— Угу…

«Ибис» шел по Хугли, а Нил перенесся в Кантон, совершая свое собственное яркое путешествие, которое помогло ему сохранить рассудок; именно А-Фатт, недавно совсем чужой человек, дал ему возможность скрыться в незнакомых краях, ничем не напоминавших родину.

Прелесть косноязычного рассказа была в том, что он требовал усилий слушателя, которому приходилось подключать воображение и домысливать живые детали. И тогда Кантон превращался в то, чем была Калькутта для жителей окрестных деревень: местом, где соседствовали пугающая роскошь и страшная убогость, щедрым источником наслаждений и коварным кладезем непереносимых тягот. Помогая рассказчику, Нил и сам видел город, вскормивший того, кто стал его вторым «я». В глубине изрезанного бухтами берега воображение представляло порт, отделенный от моря путаницей болот, отмелей, ручьев, топей и заливов. Высокие городские стены придавали ему облик корабля. Полоску земли, отделявшую стены от водяной кромки, так густо населяли всевозможные сампаны и джонки, что было невозможно сказать, где кончается суша и начинается вода. Этот плавучий шельф, достигавший почти середины реки, казался мешаниной из воды, ила, лодок и пакгаузов, но впечатление это было обманчиво, ибо в сей замусоренной толчее имело место четкое подразделение на маленькие общины. Разумеется, самой странной из них была территория, отведенная чужеземным торговцам, которых местные жители именовали «фанки» — чужаки.

На косе за юго-восточными городскими воротами чужакам позволили возвести так называемые фактории, которые представляли собой не что иное, как длинные строения под черепичной крышей, служившие одновременно складом, жильем и меняльной конторой. За те недолгие месяцы в году, что чужакам разрешали жить в Кантоне, свое бесовство они могли творить лишь на отведенной им территории. Сам город для них, как для всех иностранцев, был под запретом — по крайней мере, так заявляли власти, утверждая, что подобное правило существует уже около ста лет. Однако всякий сказал бы, что за городскими стенами недостатка в чужаках вовсе нет. Пройди кто мимо храма Хао-Лин на улице Чжан-шоу, он бы тотчас встретил монахов из темных западных краев, а внутри церкви увидел бы скульптуру ее основателя, буддистского проповедника, что, бесспорно, было чуждым, как и сам Будда Сакьямуни. Если б путник углубился в город и прошагал по улице Гуанли к храму Хуайшен, то минарет подсказал бы ему, что, несмотря на внешнее сходство, это вовсе не церковь, а мечеть. Гость убедился бы и в том, что среди окрестных жителей не все уйгуры, выходцы из западных областей империи, но широко представлены бесовские яванцы, малайцы, малаяли и «черноголовые» арабы.

Так почему же одним можно, а другим нельзя? Или правило касалось только определенного сорта чужаков, истинных «не поднебесных», которым надлежало сидеть в факториях? Если так, то по внешности и нраву они, бесспорно, составляли отдельную касту, ибо среди них были «краснолицые» чужаки из Англии, «цветастые» из Америки и целая россыпь других из Франции, Голландии, Дании и прочих стран.

Из всего этого сонма чужаков наиболее распознаваемым было небольшое, но яркое племя «белоголовых» парсов из Бомбея. Так почему же их относили к чужакам, наравне с «краснолицыми» и «цветастыми»? Никто этого не знал, но дело, конечно, не во внешности: да, среди «белоголовых» встречались румяные физиономии, однако было полно и темноликих, как ласкары, что почками торчали на ветках мачт, высившихся над Жемчужной рекой. Что касаемо одежды «белоголовых», то она имела сходство с нарядами «черноголовых» в чалмах (от которых возникли прозвища) и балахонах, однако ничуть не походила на одеяния тех чужаков, что щеголяли в нелепых штанах в обтяжку и коротеньких обдергайках, из карманов которых выглядывали платки для собирания соплей. Что интересно, сами «краснолицые» и «цветастые» на «белоголовых», чья фактория была самой маленькой, поглядывали косо и почти никогда не звали их на свои советы и пирушки. Однако «белоголовые» были такие же купцы и стремились к барышам, ради которых добровольно вели жизнь чужаков: точно перелетные птицы, они курсировали меж родными гнездами в Бомбее, летними жилищами в Макао и зимними в Кантоне, где городские стены отрезали их от всяческих удовольствий, ибо правила требовали не только отсутствия женщин, но и полного воздержания во всем остальном. Городские власти жестко настаивали на исполнении ежегодно издававшегося указа, который запрещал жителям Гуанчжоу обеспечивать чужаков «девицами и юношами». Но разве подобное исполнимо? Как это часто бывает, говорилось одно, а на поверку выходило совсем иное. Разумеется, те же самые власти прекрасно знали о женщинах, что в цветочных лодках фланируют по Жемчужной реке, донимая ласкаров, купцов, толмачей, менял и всех других предложениями развлечься, а также о том, что в самом центре чужеземного анклава существует некий Свинюшник, хвастающий широким выбором притонов с большим разнообразием не только спиртного, но и прочего дурмана, в котором женские ласки занимают далеко не последнее место. Конечно, власти знали, что китайские лодочники оказывают чужакам мелкие, но необходимые услуги, включая стирку не только одежды, но постельного и столового белья (последнего было особенно много, ибо ограничения в бесовских распутствах не распространялись на еду и питье). Естественно, ремесло прачки подразумевало частые визиты к клиентам, и вот так однажды пересеклись пути чертовски обаятельного «белоголового» Бахрамджи Наурозджи Модди и молоденькой китаянки Ли Чимей.

Начало было весьма прозаическим: юный Барри, как его называли чужаки, отдал прачке скатерть, заляпанную воскресным дхансаком, и салфетки в следах от киднугошта,[64]Дхансак — курица с чечевицей и овощами; киднугошт — баранина с молодым картофелем и миндалем.
о чем сделал запись в книге расходов — ведение подобного учета вменялось ему в обязанность как самому младшему из племени «белоголовых». Именно «белая голова», вернее, длинный кусок ткани, из которого сооружается чалма, и привел парочку к первому соитию: один из главных купцов фактории Джамшеджи Сохрабджи Нуссерванджи Батливала разглядел в своей чалме дырку и устроил юному Барри страшную выволочку. Предъявив Чимей дырявый головной убор, юноша разрыдался, причем плакал так искусно, что длинная ткань сама собой замотала обоих в уютный кокон.

Однако прошло еще несколько лет любви и стирки, прежде чем у Ли Чимей родился ребенок. Когда дитя появилось на свет, чрезвычайно воодушевленный отец наградил его выразительным именем Фрамджи Пестонджи Модди, надеясь, что оно облегчит младенцу вступление в мир «белоголовых». Но Чимей гораздо лучше представляла себе судьбу полукровки и потому осторожно переименовала его в Лин Фатта.

*

Охрана не замедлила известить женщин, что от них потребуют услуг, в которые входят стирка, пришивание пуговиц, штопка и прочее. Готовая к любой работе, Полетт выбрала стирку, к ней присоединились Хиру и Ратна, а Дити, Чампа и Сарджу предпочли шитье. Муния же отхватила себе единственную работу, считавшуюся «непыльной», — пригляд за размещенной в шлюпках живностью, которая шла в пищу исключительно офицерам, охранникам и надсмотрщикам.

На шхуне имелось шесть шлюпок: две гички с обшивкой внакрой, два яла и два баркаса с обшивкой вгладь, каждый в добрых двадцать футов длиной. Гички и ялы, соответственно вложенные друг в друга, ставили на крышу рубки и закрепляли колодками. Баркасы же подвешивали на палубных боканцах, которые ласкары небеспричинно именовали «боганями», ибо переплетения их канатов и растяжек создавали укромные уголки, позволявшие на пару минут удалиться от нескончаемой корабельной суеты, словно в складки одеяния богини. Под «боганями» же находились шпигаты, у которых шла стирка, и Полетт быстро научилась растягивать время работы, чтобы дольше побыть на свежем воздухе. «Ибис» углубился в водный лабиринт Сундабаранса, и она радовалась любой возможности посмотреть на берега в мангровых зарослях. Здесь река изобиловала банками и камнями, а потому шхуна петляла, часто приближаясь к берегу. Джунгли будили в Полетт воспоминания о счастливых днях, когда в лодке Джоду она с отцом приезжала в эти места, чтобы составить каталог местной флоры. Сейчас сквозь завесу накидки ее взгляд привычно отыскивал знакомые растения: вон, рядом с узловатыми корнями мангрового дерева виднеется кустик дикого базилика, Ocimum adscendens; в здешних лесах его нашел лучший друг отца мистер Войт, датчанин-управляющий из Ботанического сада в Серампоре. Вдоль берега густые заросли магнолии Ceriops roxburgiana, идентифицированной этим ужасным мистером Роксбургом,[65]Уильям Роксбург (1751–1815) — главный ботаник Ост-Индской компании; в 1793–1813 гг. работал в Ботаническом саду Калькутты.
которого отец так не любил, что бледнел от одного упоминания его имени. А вон там, на травянистой опушке, едва видной за деревьями, хорошо знакомый колючий кустарник аканта Acanthus lambertii. Отец дал ему это имя по настоянию Полетт, которая уколола ногу о его острые шипы. Сейчас она смотрела на знакомую зелень, проплывавшую за бортом, и к глазам ее подступали слезы; для нее это были не просто растения, но друзья детства, вместе с побегами которых она сама укоренилась на этой земле. Не важно, куда и надолго ли она уезжает, корни детства — самая крепкая связь со здешними краями.

А вот Мунию лес пугал. Однажды, показав на стебель, обвивший ствол дерева, она с неподдельным ужасом спросила:

— Змея?

— Нет, бояка! — засмеялась Полетт. — Это ползучее растение, что живет на коре деревьев. Его цветки очень красивы…

Да, это была эпифитная орхидея; три года назад Джоду где-то ее нашел и принес домой. Сначала отец принял растение за Dendrobium pierardii, но затем понял: это нечто иное. «Как назовем?» — улыбнувшись, спросил он. Джоду глянул на Полетт и ответил хитрой ухмылкой: «Путли-сорняк», — дескать, такая же тощая и плоская. Однако отцу идея понравилась, и он назвал орхидею Dendrobium paulettii.

— Не, хорошо, что я работаю на крыше, — поежилась Муния. — Рядом матросы лазают на мачты…

— С тобой не заговаривают? — спросила Полетт.

— Только один. — Муния оглянулась на фок-мачту — стоя на леере, Джоду подбирал топсель. — Видала? Вечно выпендривается! Но ласковый и симпатичный, спору нет.

Раньше Полетт как-то не задумывалась о внешности молочного брата, но сейчас, взглянув на его подвижное лицо, полные губы и черные как смоль волосы, слегка выгоревшие на солнце, она поняла, что в нем нашла Муния.

— О чем он с тобой говорит?

— Хитрый как лис! — прыснула Муния. — Наплел, что в Басре знахарь научил его предсказывать судьбу. Как? — спрашиваю. Знаешь, что он ответил?

— Что?

— Дай, говорит, я приложу ухо к твоему сердцу, и оно скажет, что тебя ждет. А лучше, говорит, я послушаю губами.

Полетт в голову не приходило, что Джоду такой ходок, его наглость просто потрясала.

— Так люди ж кругом! — ахнула Полетт.

— Не, было темно, никто нас не видел.

— И что, ты позволила слушать свое сердце?

— А как ты думаешь?

Полетт нырнула под накидку Мунии, чтобы видеть ее глаза.

— Быть того не может!

— Ой, Глупышка! — хохотнула Муния, отдергивая накидку. — Пусть ты святая, но я грешница.

Вдруг на палубе появился Захарий; он шел на бак, и путь его лежал мимо боганей. Как назло, именно его рубашка сейчас была в стирке; Полетт торопливо ее спрятала и вжалась в борт.

Удивленная суетой, Муния спросила:

— Чего ты?

Полетт уткнулась головой в колени, и накидка ее свесилась до самых лодыжек, но это не помешало Мунии проследить за взглядом подруги; когда Захарий прошел, она засмеялась.

— Тихо ты! — прошипела Полетт. — Негоже так себя вести!

— Кому? — радостно захихикала Муния. — Еще строишь из себя святую! А сама такая же. Ясно, на кого ты глаз положила: руки-ноги и свирель, как у всех мужиков!

*

Ссыльным сразу дали понять: дни напролет они будут щипать иступ, который Нил упрямо называл по-английски паклей. Каждое утро узники получали большую корзину пеньковых отбросов, чтобы к вечеру превратить их в пригодную для шпаклевки паклю. В отличие от переселенцев кормили их в трюме, но раз в день выводили наверх, чтобы они опорожнили парашу и ополоснулись сами, а затем сделали круг-другой по палубе.

Бхиро Сингх быстро сообразил, как превратить прогулку в развлечение, которое бесконечно его потешало: он изображал пахаря, а узники были волами. Захлестнутые на шее, цепи становились ярмом, а ножные кандалы вожжами, которые субедар то и дело вздергивал, прищелкивая языком и охаживая узников палкой по ногам. Возможность причинить боль доставляла удовольствие, однако главной целью было показать всем, что он, Бхиро Сингх, не восприимчив к заразе, исходящей от подвластных ему выродков. Нилу хватило одного взгляда, чтобы понять: субедар питает к ним безграничное отвращение, какого не чувствовал бы к заурядным преступникам. К разбойникам и душегубам он был бы мягче, но только не к этим безоговорочно осквернившим себя ублюдкам — чужестранцу и лишенцу. Что еще хуже, если только бывает хуже, эта парочка сдружилась, и никто из них не пытался верховодить, что убеждало в одном: они даже не мужики, а бессильные скопцы — короче, волы. Гоняя узников, субедар покрикивал, веселя охрану:

— Пошли, пошли! Чего уж теперь по мудям плакать! Слезами горю не поможешь!

Еще он любил стегнуть их палкой между ног и посмеивался, когда они корчились от боли:

— Что такое? Вы же евнухи! Вам ни жарко ни холодно!

Пытаясь рассорить узников, одному он выдавал лишнюю пайку, а другого заставлял вне очереди выносить парашу:

— Давай-давай, отведай дерьма своего дружка!

Интриги оказались безрезультатны, и Бхиро Сингх, усмотревший в том коварный подрыв своей власти, изливал ярость на узников при любой их попытке помочь друг другу. На прогулках по качкой палубе закованные Нил и А-Фатт спотыкались на каждом шагу, но стоило одному нагнуться к упавшему другу, как на обоих обрушивался град ударов.

Однажды бешеная атака внезапно остановилась, и субедар прошипел:

— Быстро встали! Второй помощник идет. Нечего ему о вас ноги марать!

Нил с трудом поднялся и, увидев знакомое лицо, неожиданно для себя сказал:

— Добрый день, мистер Рейд.

Бхиро Сингх аж задохнулся от беспредельной наглости узника, заговорившего с офицером, и удар его палки вновь сбил Нила с ног:

— Сволочь! Ты смеешь глядеть саибу в глаза?!

— Стойте! — Захарий удержал руку субедара. — Подождите в сторонке.

Его вмешательство так взбеленило надсмотрщика, что, казалось, следующий удар достанется ему. Однако субедар опомнился и отошел.

Тем временем Нил поднялся.

— Благодарю вас, мистер Рейд, — отряхивая руки, сказал он и растерянно добавил: — Надеюсь, вы в добром здравии?

Нахмурившись, Захарий вгляделся в его лицо:

— Кто вы? Ваш голос кажется знакомым, но, признаюсь…

— Меня зовут Нил Раттан Халдер. Если помните, полгода назад вы обедали на моем… тогда моем… плавучем дворце. — Впервые за долгое время Нил говорил с посторонним человеком и, опьяненный радостью, мысленно перенесся в свою зеркальную гостиную. — Если мне не изменяет память, вас потчевали утиным супом и жареными цыплятами. Прошу прощенья за этакие детали, но с недавних пор я часто думаю о еде.

— Мать честная! — изумился Захарий. — Вы раджа… как его…

— Вы не ошиблись, сэр, — поклонился Нил. — Верно, я расхальский раджа. Но, как видите, обстоятельства мои весьма изменились.

— Я понятия не имел, что вы на борту.

— Я тоже не был осведомлен о вашем присутствии, — усмехнулся Нил. — Иначе непременно послал бы вам свою карточку. Почему-то я решил, что вы уже вернулись в родовое поместье.

— В поместье?

— Ну да. Вы же родня лорду Балтимору, не так ли? Или я что-то путаю?

Нил сам поразился, до чего и легко и приятно было вновь окунуться в великосветскую болтовню. Доступная, эта маленькая радость была мелочью, а сейчас казалась жизненно необходимой.

— Наверное, вы запамятовали, — улыбнулся Захарий. — Я не барских кровей, и поместья у меня нет.

— По крайней мере, в этом мы с вами схожи, — откликнулся Нил. — Мое нынешнее достояние — параша и ржавые кандалы.

— Но что произошло? — спросил Захарий, удивленным взглядом окидывая Нила от татуированного лба до босых ног.

— Долгая история, мистер Рейд. Скажу лишь, что по решению Верховного суда мое поместье перешло к вашему хозяину мистеру Бернэму.

Захарий присвистнул:

— Сочувствую…

— Я лишь еще одна жертва насмешницы судьбы, мистер Рейд. — Вспомнив об А-Фатте, который молча стоял рядом, Нил смущенно встрепенулся: — Извините, мистер Рейд, я не представил вам своего друга и коллегу: мистер Фрам-джи Пестонджи Модди.

— Как поживаете?

Захарий чуть было не сунулся с рукопожатием, но субедар, чье терпенье лопнуло, ткнул китайца палкой в спину:

— Чал! Хат! — Пошевеливайтесь! Оба!

— Приятно было повидаться, мистер Рейд, — морщась от тычков, сказал Нил.

— Мне тоже…

Но, как выяснилось, встреча доставила лишь неприятности и Захарию, и узникам. Нил заработал оплеуху субедара.

— Думаешь, удивил, если пару слов вякнул по-аглицки? — прорычал Бхиро Сингх. — Ужо я поучу тебя аглицкой речи…

А Захарий получил выговор от мистера Кроула:

— Что это за треп с осужденными?

— С одним из них я был знаком. Что мне оставалось? Притвориться, будто его не существует?

— Именно. Притвориться, что его нет. Нечего якшаться с острожниками и кули. Субедару не по нраву ваши замашки. Да и вы сами. Сунетесь еще раз, огребете по полной. Я вас предуведомил, Хлюпик.

*

Встреча Захария с узниками имела еще одного свидетеля, на которого она произвела неизгладимое впечатление. Утром Ноб Киссина Пандера разбудило мощное пророческое бурчанье в животе. Естественно, это не прошло мимо внимания отзывчивого на знаки приказчика, ибо колики не объяснялись одной лишь качкой — брюхо сводило так, будто в нем намечалось землетрясение либо сдвиги пластов.

В течение дня предвестники катаклизма только крепли, и в конце концов приказчик удалился на бак, где подставил себя ветерку, раздувавшему его свободный балахон. Сидя на носу шхуны, он смотрел на серебристые воды расширявшейся реки, но трепыханье в животе все усиливалось, что принудило его скрестить ноги, дабы избежать непредвиденного извержения. Вот так он ерзал и корчился, когда на палубу вышли узники, погоняемые Бхиро Сингхом.

Бывшего раджу Ноб Киссин-бабу знал в лицо — случалось видеть в окошке проезжавшей фамильной кареты. Однажды экипаж промчался так близко, что приказчик испуганно отпрянул и, оступившись, плюхнулся в лужу; он хорошо запомнил презрительную усмешку раджи. Однако сохранившееся в памяти бледное утонченное лицо — губки бантиком, пресыщенность во взоре — не имело ничего общего с той истощенной смуглой физиономией, какую приказчик видел сейчас. Не знай он, что опозоренный раджа на «Ибисе», никогда не узнал бы его в одном из узников — настолько разительны были перемены не только во внешности, но и манерах, из которых исчезла всякая вялость, но появилась бдительная настороженность. Ноб Киссина слегка будоражила мысль, что он причастен к унижению этого заносчивого аристократа, этого изнеженного баловня, ныне пребывавшего в нужде, какая не приснилась бы ему в самом страшном кошмаре. Приказчик вдруг почувствовал себя повитухой, что поспешествовала рождению новой жизни; озаренный сей яркой и неожиданной мыслью, он мгновенно понял: источник ее — Тарамони. Чем еще объяснить волну жалости и стремления защитить, окатившую его при виде грязного, закованного в кандалы Нила? Иначе откуда взяться материнской нежности, переполнившей его, когда несчастного гнали по палубе, точно тягловую скотину? Ноб Киссин догадывался, что бездетность была величайшей печалью Тарамони. И теперь это подтверждалось той волной чувств, захлестнувшей приказчика, тем безотчетным желанием обнять и защитить узника от невзгод; казалось, Тарамони признала в Ниле своего взрослого сына, которого не смогла родить от мужа, дяди Ноб Киссин-бабу.

Материнский инстинкт взыграл столь мощно, что если б не страх перед возможным конфузом, заставлявший узлом сплетать ноги, приказчик тотчас кинулся бы на палубу, дабы собою прикрыть Нила от града палочных ударов. И можно ли считать совпадением, что именно Захарий остановил руку субедара, не убоявшись признать в осужденном знакомца? Ноб Киссин чувствовал в себе соединение двух ипостасей любви, на какую способна одна Тарамони: матери, взыскующей приласкать блудного сына, и того, кто жаждет преступить границы сего мира.

Приказчика так растрогала встреча двух людей, подноготную которых знал лишь он, что давняя угроза катаклизма начала осуществляться: казалось, в кишках бурлит расплавленная лава, а потому даже страх перед конфузом не удержал его от того, чтобы опрометью кинуться в кормовой гальюн.

*

Днем, когда все желудки откликались на корабельную качку, переносить трюмную духоту и вонь помогала мысль, что с каждым мигом все ближе конец путешествия. А вот ночные стоянки отнимали это утешение, ибо тигриный рев и кашель леопардов, доносившиеся из окрестных джунглей, нагоняли дикий страх даже на тех, кто был лишен всякого воображения. Хватало и таких, кто распускал слухи и стравливал людей друг с другом. Самой первостатейной сволочью был Джагру, которого выперли из родной деревни, уставшей от его баламутства. Нрав его вполне соответствовал скособоченной роже с выпирающей челюстью и налитыми кровью глазами, однако ловко подвешенный язык и смекалка завоевали ему кое-какой авторитет среди молодых и доверчивых гирмитов.

В первую ночь и без того никому не спалось, но Джагру принялся рассказывать о маврикийских джунглях, стращая тем, что самых юных и слабых пустят на приманку для диких зверей. Голос его, разносившийся по всему трюму, насмерть перепугал женщин, особенно Мунию, которая залилась слезами.

В жаркой духоте страх, точно заразная лихорадка, охватил гирмитов, и Полетт сообразила: надо что-то срочно предпринять, иначе разразится паника.

— Хамош! Тихо! — крикнула она. — Слушайте меня! Все, что он говорит, — баквас, вранье! Не верьте пустым бредням! На Маврикии нет диких зверей, только птицы и лягушки! Еще козы, свиньи и олени, завезенные человеком! На всем острове ни одной змеи!

Нет змей?!

От удивительной новости плач смолк, и все взгляды обратились к Полетт. Вопрос, у всех вертевшийся на языке, задала Дити:

— Как это — нет змей? Разве бывают такие джунгли?

— Бывают. На островах.

Джагру не сдавался:

— Ты-то откуда знаешь? Кто поверит бабе!

— Я прочла об этом в книге, которую написал человек, долго живший на Маврикии, — спокойно ответила Полетт.

— В книге? — хохотнул Джагру. — Во брешет, сука! Ты хоть одну букву знаешь?

Тут взвилась Дити:

— А почему бы ей не знать? Она дочь брамина, он и обучил ее грамоте.

— Брехня собачья! — завопил Джагру. — Обожрись своим говном!

— Что? — Калуа лишь привстал, но уже уперся головой в потолок. — Что ты сказал моей жене?

Злобно надувшись, Джагру молчал, а все его подпевалы сгрудились вокруг Полетт:

— Змей нету, верно? А какие там деревья? И рис растет? Правда?

С другой стороны переборки напряженно слушал Нил. Сквозь отдушину он частенько разглядывал переселенцев, но до сих пор Полетт ничем не привлекла его внимания: всегда под накидкой, среди других женщин она выделялась только темными от хны руками и ступнями, выкрашенными алой краской. Судя по ее выговору, родным для нее был скорее бенгали, нежели бходжпури; как-то раз Нил заметил, что она вроде бы прислушивается к его разговору с А-Фаттом, но отмел это как полную нелепость. Разве возможно, чтобы женщина-кули понимала английский?

Слова Дити заставили его внимательнее присмотреться к Полетт. Если эта женщина и впрямь получила образование, он должен знать ее родителей или кого-то из родственников. Среди бенгальских семейств очень немногие обучали дочерей грамоте, и те, кто на это отваживался, непременно состояли в каком-нибудь родстве с Халдерами. Калькуттские дамы, которые могли похвастать хоть каким-то образованием, были наперечет и хорошо известны в его кругу, но ни одна из них открыто не призналась бы во владении английским — этот порог еще не пересекли даже самые либеральные семьи. И вот еще одна загадка: все городские образованные дамы происходили из зажиточных семейств, и потому казалось невообразимым, чтобы их отпустили в плавание вместе с переселенцами и осужденными. Но вот одна такая здесь — кто же она?

Дождавшись, когда расспросы угаснут, Нил приложил губы к отдушине и сказал на бенгали:

— Надеюсь, тот, кто столь учтив к собеседникам, не воспротивится еще одному вопросу?

Изящная фраза и благородный выговор тотчас насторожили Полетт; она сидела спиной к камере, но сразу поняла, кто говорит, и догадалась, что ей устраивают какую-то проверку. Полетт знала, что ее бенгали отличает легкая вульгарность речников, подцепленная от Джоду, и потому, тщательно подобрав слова, ответила в том же стиле:

— От вопроса вреда нет; если ответ известен, его непременно дадут.

Усредненность выговора не позволяла определить, откуда она родом.

— Позвольте справиться о названии упомянутой книги, — продолжил Нил. — Той, что стала кладезем информации об острове Маврикий.

— Я запамятовала. Разве это столь важно?

— Чрезвычайно. Я перерыл свою память, однако не нашел в ней книги на нашем языке, содержащей подобные факты.

— На свете так много книг, — отразила выпад Полетт. — Разве все упомнишь?

— Верно, все не запомнишь, — согласился Нил. — Однако число книг, отпечатанных на бенгали, пока не превышает пары сотен, и некогда я гордился тем, что владею ими всеми. Вот что меня заботит: неужто какую-то я пропустил?

— Упомянутая книга еще не издана, — нашлась Полетт. — Это перевод с французского.

— Ах, вот как? Не соблаговолите ли назвать имя переводчика?

Смешавшись, Полетт назвала первое пришедшее в голову имя — конторщика, что обучал ее санскриту и помогал отцу в составлении каталога.

— Его зовут Коллинот-бабу.

Нил тотчас узнал это имя:

— Правда? Вы говорите о конторщике Коллиноте Баррелле?

— Именно о нем.

— Но я хорошо с ним знаком, он давно служит у моего дяди. Смею заверить, Коллинот ни слова не знает по-французски.

— Я хотела сказать, он помогал переводить, — поспешно исправилась Полетт. — Французу, Ламбер-саибу. Я же была ученицей Коллинот-бабу, и порой он давал мне листы в переписку. Вот так и я прочла книгу.

Нил не поверил ни единому слову, однако не мог придумать, как вытрясти правду. Наконец он сказал:

— Будет ли мне позволено узнать имя добропорядочного семейства, из которого родом дама?

У Полетт был наготове вежливый отказ:

— Не слишком ли мы спешим, касаясь столь интимного предмета после весьма краткого знакомства?

— Как вам будет угодно. Скажу лишь, что вы понапрасну тратите время, пытаясь образовать неотесанную деревенщину. Пусть бы себе загнивала в невежестве, ибо это ее удел.

До сих пор Полетт сидела спиной к камере, но теперь, задетая высокомерием собеседника, медленно повернулась к отдушине. Сквозь накидку она увидела ввалившиеся глаза, горячечно светившиеся на обросшем щетиной лице, и злость ее сменилась жалостью.

— Если вы такой умный, почему же вы здесь? — мягко сказала она. — Думаете, ваша ученость вас спасет, если возникнет паника или бунт? Неужто вы не слышали поговорку «Все мы в одной лодке — амра шобьи эк наукойе бхашчхи»?

Нил победоносно рассмеялся:

— Слышал, да только не на бенгали! Это английская пословица, которую вы прямо сейчас и весьма ладно перевели. Но возникает вопрос: где вы научились английскому?

Полетт молча отвернулась, однако Нил не отставал:

— Кто вы, добрая леди? Лучше скажите, я все равно узнаю.

— Я не вашенская. Будет с вас и этого.

— Да, пожалуй, — насмешливо откликнулся Нил.

В последней реплике явно слышалось пришепетывание, характерное для прибрежных жителей, и загадка была решена. Как-то Элокеши рассказывала о новом типе проституток, которые выучились английскому от своих клиентов. Наверняка девица одна из них и держит путь в островной бордель.

*

В трюме Дити и Калуа выбрали себе местечко под гнутой балкой. Сидеть там было удобно, если под спину подсунуть циновку, а вот лежать приходилось с оглядкой, ибо балка оказывалась над самой головой — стоило, забывшись, резко встать, как шишка тебе обеспечена. Пару раз крепко треснувшись, Дити приучилась осторожно выбираться из-под балки и даже прониклась к ней благодарностью, словно к твердой отеческой руке, что не дает трепыхаться в кавардаке.

Деревянная соседка особенно пригодилась в первые дни путешествия: непривычная к качке, Дити открыла для себя, что за нее можно держаться, и перед глазами не так сильно плывет, если сосредоточить на ней взгляд. Несмотря на полумрак, рисунок древесины вскоре стал знаком до последнего завитка и трещинки, вплоть до царапин, оставленных ногтями прежних обитателей трюма. Калуа говорил, что дурноту легче унять, глядя на небо, но Дити сварливо отвечала: смотри, куда заблагорассудится, а для меня все мое небо в этой балке.

Звезды в ночном небе всегда напоминали ей лица тех, кого она любила или боялась. То ли разговор о небе, то ли закуток под балкой, но что-то навеяло воспоминание о молельне в ее прежнем доме. Что бы то ни было, но утром третьего дня путешествия она мазнула пальцем по пробору, выкрашенному синдуром, и нарисовала на балке личико с двумя косичками.

— Кабутри? — тотчас узнал Калуа, и Дити пихнула его локтем под ребра, напоминая, что существование ее дочки — тайна.

Позже, когда переселенцы стали выбираться на палубу, всех охватил какой-то странный недуг: на последней перекладине трапа каждый вдруг застывал, и его приходилось подталкивать тому, кто шел следом. Но затем толкач и сам замирал, не слыша возмущенных криков снизу, хотя за минуту до этого костерил неуклюжих увальней, создающих пробку. Когда настал черед Дити, ее тоже не миновала эта напасть, ибо прямо перед носом шхуны расстилалась гладь Черной Воды.

Не было ни ветерка, и под палящим полуденным солнцем темная поверхность без единой светлой крапины казалась теневой мантией, что скрывает разверстую пропасть. Все остолбенели, поскольку то, что открылось взору, было невозможно воспринять как воду, у которой всегда есть какие-то очерченные берегами границы, придающие ей форму. Здесь же было нечто, подобное ночному небу, которое держало на себе судно, точно планету или звезду. Когда Дити вернулась на свою циновку, рука ее сама повторила рисунок, давно-давно сделанный для Кабутри: крылатый корабль летит по воде. Вот так «Ибис» стал вторым образом, возникшим в морском святилище Дити.

 

18

На закате «Ибис» бросил якорь там, откуда переселенцы могли в последний раз увидеть родные берега, — на обжитой стоянке Саугор, что возле острова Ганга-Сагар, расположившегося в устье святой реки. С палубы можно было увидеть лишь заиленные берега и вымпелы немногочисленных церквей, а из трюма так совсем ничего, однако само имя острова, соединявшего реку и море, светлое и темное, известное и скрытое, напоминало переселенцам о разверзшейся впереди бездне; казалось, они балансируют на краю пропасти, и остров являет собой протянутую длань святого Джам-будвипы, пытающегося уберечь их от падения в пустоту.

Близость последнего пятачка суши нервировала охранников, и они зорче обычного следили за переселенцами, выпущенными на кормежку. Вооруженный палками конвой выстроился вдоль борта, и стоило кому-нибудь из гирмитов задержать взгляд на береговых огнях, как его гнали обратно в трюм:

— Чего уставился? Пшел на место!

Но даже незримый, остров не покидал мыслей переселенцев; прежде никто из них его не видел, однако место, куда ступила нога Ганга, было хорошо всем знакомо, ибо, как и другие части Джамбудвипы, воспевалось в поэмах и преданиях, мифах и легендах. Разлука с родиной и неопределенность будущего создавали обстановку, в которой мгновенно вспыхивали злобные стычки. Побоища, разгоравшиеся точно пожар, изумляли даже самих драчунов, ибо в деревне всегда найдутся родичи, друзья и соседи, чтобы разнять забияк, но здесь не было никого, кто не дал бы одному человеку вцепиться в горло другого. Зато имелись такие, как Джагру, кто науськивал товарища на товарища и касту на касту.

Женщины вспоминали прошлое и говорили о мелочах, которых больше никогда не будет: разноцветья маков, усыпавших поля, точно абир[66]Абир — разноцветная порошковая краска, которой люди обсыпают друг друга на «празднике красок» Холи.
в умытый дождями Холи, неотвязных запахов стряпни, плывущих над рекой, известия о свадьбе в соседней деревне, закатного перезвона колоколов и призыва к вечернему азану, посиделок во дворе и сказок стариков. Пусть прежняя жизнь была тяжела, но в пепле прошлого тлели угольки, вновь занимавшиеся пламенем воспоминаний, в отсветах которого нынешнее пребывание в чреве корабля, готового унести в бездну, казалось безумием.

Дити отмалчивалась, ибо эти разговоры разбередили в ней мысли о Кабутри: дочь вырастет без нее, не поделится секретами, не покажет жениха. Разве такое возможно, чтобы свадьба ее ребенка прошла без нее, чтобы она не запела плач, каким матери сопровождают паланкин, уносящий дочерей из родного дома?

В гуле голосов песня Дити была почти не слышна, но потом одна за другой ее подхватили все женщины, кроме смущенно молчавшей Полетт.

— Даже если не знаешь слов, пой, — шепнула Дити. — Иначе совсем невмоготу.

Набирая уверенность, женские голоса крепли, и постепенно стычки прекратились, мужчины смолкли; на деревенских свадьбах матери всегда заводили плач, когда невесту забирали из родительских объятий, и молчание мужчин было знаком, что они понимают невыразимую боль разлуки с кровиночкой.

*

Нил тоже слушал песню и сам не понимал, отчего вдруг язык, в гуще которого он пребывал два последних дня, затопил его, словно поток, водопадом хлынувший сквозь прорванную плотину. То ли голос Дити, то ли слова песни напомнили о детстве, в котором Паримал обращался к нему на бходжпури, пока отец не запретил разговоры на этом наречии. Благополучие Халдеров, сказал старый раджа, зиждется на умении общаться с теми, у кого бразды власти в руках, но не ярмо на шее, а потому грубый язык следует немедля забыть, дабы не испортить свою речь наследного землевладельца, которому надлежит изъясняться на хиндустани и фарси.

Послушный сын, Нил забросил бходжпури, но теперь понял, что именно песни — дадра, чайти, барахмас, хори, каджри,[67]Народные песни: дадра — лирическая песнь, чайти — летняя песня, барахмас — песня пахаря, хори — песня на празднике Холи, каджри — песня сезона дождей.
которые он всегда очень любил, а сейчас слышал в исполнении Дити, — были тайным источником этого языка, не давшим ему увянуть в памяти. Еще стало ясно, почему они звучали на бходжпури — никакой другой язык, существующий между Гангом и Индом, не сумеет так передать все оттенки любви и печали, так рассказать об одних, кто покидал родные края, и других, кто оставался дома.

Но почему же рука судьбы, сорвавшая людей с покоренной равнины, протянулась так далеко от моря и выбрала тех, кто накрепко прирос к земле, удобренной страданиями ради урожая сказок и песен? Похоже, длань рока пробила живую плоть земли, дабы вырвать кусок ее раненого сердца.

*

Желание поговорить на всплывшем в памяти языке было настолько сильным, что Нил не мог уснуть. Когда охрипшие от пения женщины смолкли и в трюме воцарилась беспокойная тишина, он услышал, как кто-то из переселенцев пытается вспомнить легенду об острове Ганга-Сагар. И тогда, не стерпев, Нил приник к отдушине и поведал невидимым слушателям о том, что если б не остров, не было бы ни Ганга, ни моря. Легенда гласила, что бог Вишну в облике мудреца Капилы пребывал в глубоком размышлении, когда его потревожили шестьдесят тысяч сыновей царя Сагара, которые вступили на остров и заявили, что сия земля принадлежит династии Икшваку. Именно здесь шестьдесят тысяч царевичей были наказаны за свою дерзость — мудрец испепелил их взглядом, и прах нечестивцев лежал неприбранным до тех пор, пока наследник Солнечной династии добрый царь Бхагирата не уговорил Гангу пролиться с небес, дабы наполнить моря; лишь тогда преисподняя отдала пепел цесаревичей.

Слушателей ошеломила не столько легенда, сколько сам рассказчик. Кто бы подумал, что этот зачуханный узник так много всего знает да еще говорит на разных языках? И даже чуть-чуть кумекает в их родном бходжпури! Ну и ну! Они бы меньше удивились, если б ворона спела каджри!

Дити тоже слушала, но легенда ее не ободрила.

— Скорее бы уехать! — шепнула она Калуа. — Мочи нет, когда земля тянет обратно.

*

На рассвете Захарий с неожиданной для себя грустью распрощался с мистером Дафти, который, забрав свою команду, отбыл на берег. Осталось лишь пополнить запасы продовольствия, после чего можно было сниматься с якоря. С провиантом справились быстро, ибо шхуну осаждали маркитантские лодки, груженные овощами, фруктами и живностью. Плавучий базар предлагал все, что могло понадобиться ласкарам или кораблю: парусину, колодки и вертлюги, мотки тросов и каболки, толстые циновки, табак, веточки мелии для укрепления зубов, травяную заварку для хорошей работы кишечника и настой корней Коломбо от дизентерии; в одной неуклюжей байдарке стояла духовка, в которой готовилась халва. Имея столь богатый выбор, стюард Пинто и его юнги вмиг загрузили все необходимое.

В полдень подняли якорь, и шхуна была готова тронуться в путь, но ветер, капризничавший все утро, решил, что именно сейчас самое время для полного штиля. Команда была наготове, однако «Ибис» замер на зеркальной глади моря. В каждую вахту на мачту посылали дозорного, чтобы дал сигнал о малейшем дуновении, но шел час за часом, и на вопрос «Ну как?» боцман неизменно получал отрицательный ответ.

Солнце жарило во всю мочь, и шхуна так накалилась, что в трюме гирмитам казалось, будто их варят живьем. Охрана открыла люк, оставив одну решетку, однако внутрь не проникало ни глотка воздуха, а вот из трюма поднималось зловоние, привлекавшее коршунов, грифов и чаек. Одни птицы лениво кружили, словно ожидая падали, другие уселись на реи и ванты, издавая ведьмачьи крики и метя палубу пометом.

Гирмиты еще не привыкли к ограничению в питьевой воде, и новые, никем не испытанные правила рухнули вместе с теми, что поддерживали в трюме относительный порядок. К полудню дневная норма воды почти иссякла, начались драки за кувшины, в которых оставалась хоть капля влаги. Науськанные Джагру, человек шесть мужиков забрались на трап и принялись колотить в решетку люка:

— Эй, там! Воды! У нас кувшины пустые!

Стоило охранникам откинуть решетку, как возникла буча: люди карабкались по трапу и отчаянно пытались выбраться на палубу. Однако в неширокий люк можно было пролезть только по одному, и потому каждая высунувшаяся голова являла собой легкую цель. Палки охранников обрушились на гирмитов, загоняя их обратно. Через пару минут захлопнулись и решетка, и крышка люка.

— Сволочи! — надрывался Бхиро Сингх. — Я вас проучу! Бунтовать вздумали, твари окаянные?..

Впрочем, в поведении гирмитов ничего неожиданного не было, они редко без сопротивления подчинялись непривычным корабельным правилам. Надсмотрщики точно знали, что делать, и приказали всем построиться на палубе, выбираясь из трюма по одному.

Первыми выпустили женщин, многие из которых так ослабли, что сами не могли подняться по трапу, их выносили. Полетт вышла последней и только на палубе поняла, до чего ей плохо: она ухватилась за леер, чтоб не упасть на подламывающиеся колени.

В тени рубки возле бочонка с водой стоял юнга; каждую женщину он наделял двумя черпаками живительной влаги. Получив свою порцию, Полетт отошла в тень баркаса, под которым уже нашли укрытие ее спутницы: одни присели на корточки, другие распростерлись на палубе. Следуя их примеру, она от души напилась из медного кувшинчика, однако последний глоток вылила на заскорузлую от пота накидку. Остудив нутряное пекло, вода потихоньку оживила не только тело, но и мозг, от жажды впавший в спячку.

До сих пор решительный настрой помогал закрывать глаза на всяческие лишения поездки, и Полетт упрямо твердила себе: я моложе и крепче многих, бояться нечего. Но теперь стало ясно: предстоящие недели пути будут невообразимо тяжелы, и вполне возможно, что она не доживет до конца путешествия. Сраженная этой мыслью, Полетт оглянулась на остров и поймала себя на том, что невольно прикидывает расстояние до берега.

Раздался голос Бхиро Сингха, возвестивший, что переселенцы построены:

— Саб хазир хай! Все здесь!

На шканцах появился капитан Чиллингуорт: точно статуя, он высился за балюстрадой кофель-планки. Ласкары и охранники встали по бортам, взяв в кольцо выстроенных на палубе гирмитов.

— Хамош! Тихо! — размахивая палкой, крикнул Бхиро Сингх. — С вами будет говорить капитан! Первый, кто вякнет, схлопочет мое угощение!

Заложив руки за спину, шкипер спокойно оглядывал толпу. Казалось, от его взгляда воздух раскаляется еще сильнее, и даже оживший ветерок не мог его охладить. Наконец мистер Чиллингуорт заговорил; голос его потрескивал, точно пламя оплывшей свечи:

— Слушать внимательно, повторять не стану.

Капитан помолчал, дав Ноб Киссин-бабу возможность перевести его слова, и вынул из-за спины руку, в которой был зажат свернутый хлыст. Не поворачивая головы, он ткнул рукоятью в сторону острова:

— Там берег, откуда вы пришли. А вон там море, которое вы называете Черной Водой. Вы думаете, различие между одним и другим видно невооруженным глазом. Нет. Главное и самое важное различие незримо. Запомните хорошенько: оно в том…

Пока Ноб Киссин переводил, капитан подался вперед и цепко ухватился за ограждение.

— …различие в том, что законы суши в море не действуют. Знайте, что здесь свой закон, и его устанавливаю только я. Пока вы на шхуне, я ваша судьба, ваше провидение и ваш законодатель. Этот хлыст лишь один из хранителей моего закона. Но есть и другой…

Капитан перехватил кнут и сделал из ремня петлю.

— Вот второй хранитель закона, и если понадобится, я без колебаний прибегну к его услугам, не сомневайтесь. Однако помните, что главная опора закона — покорность и послушание. И тогда корабль ничем не будет отличаться от вашего дома в родной деревне. Пока вы в море, вы должны подчиняться субедару Бхиро Сингху, как своему помещику, а он подчиняется мне. Субедар знает ваши обычаи, на шхуне он вам мать и отец, а я ему царь и бог. Знайте, что благодаря заступничеству субедара сегодня никого не накажут, он упросил пощадить вас, ибо вы еще не знакомы с корабельными правилами. Но в следующий раз кара будет суровой и коснется любого, кто замешан в беспорядке. Пусть всякий злоумышленник знает: вот что его ждет…

С треском молнии ременная плеть рассекла накаленный воздух.

Несмотря на жару, от слов капитана до самых костей пробирало холодом. Гирмиты оцепенели от страха, ибо лишь теперь поняли, что не только покидают родину и пускаются в плавание по Черной Воде, но переходят во власть хлыста и петли. Взгляды их устремились к острову, соблазнявшему своей близостью. Вдруг один седоватый пожилой мужичок что-то залопотал, и Полетт догадалась, что он больше не в силах противостоять зову земли. Хоть чутье уведомило ее о том, что сейчас произойдет, она едва ли не первая вскрикнула, когда мужик оттолкнул ласкара и прыгнул за борт.

— Адми гирах! Человек за бортом! — завопили охранники.

Многие гирмиты не видели, что случилось, и заметались в панике. Воспользовавшись суматохой, еще два человека прорвали оцепление и сиганули в воду.

Охрана совершенно озверела и, раздавая удары направо и налево, стала загонять переселенцев в трюм. Ласкары, готовившие баркас к спуску, только усилили суматоху: лишенная чехла шлюпка накренилась и из нее на палубу высыпались квохчущие куры и петухи. Вздымая тучи перьев, помощники бросились к боканцам и сами тянули тросы, с ног до головы перемазавшись куриным пометом и кормом.

Женщины, о которых все забыли, сбились в кучку возле борта. Перегнувшись через леер, Полетт увидела, что один беглец уже скрылся под водой, а двое других борются с течением, тащившим их в открытое море. Над ними кружила огромная стая птиц, которые время от времени пикировали к воде, словно проверяя, жива ли еще добыча. Вскоре головы пловцов исчезли, но птицы терпеливо наматывали круги, ожидая, когда всплывут трупы. Отлив уносил невидимые тела к горизонту, и стая постепенно отдалялась от шхуны.

Наконец-то подул долгожданный ветер, но ласкары ставили паруса очень неспешно, боясь пересечь след, оставленный тремя обезображенными мертвецами.

 

19

На следующее утро небо закудрявилось, как барашек, а порывистый ветер поднял волну, обеспечившую «Ибис» игривой болтанкой. Многих гирмитов подташнивало еще на Хугли, ибо шхуна даже в самом безмятежном состоянии была гораздо подвижнее своих речных собратьев. Теперь же, когда ее колыхало с боку на бок, почти все впали в младенческую беспомощность.

Предвидя эпидемию морской болезни, охрана спустила в трюм с полдюжины ведер и бадеек. Поперву деревянные посудины сослужили добрую службу, но вскоре наполнились доверху, их содержимое выплескивалось через край. Сначала более крепкие гирмиты помогали ослабевшим товарищам добраться до ведер, но качка крепла, и почти все так обессилели, что опрастывались прямо на лежаках. Теперь болтанку усугубляла жуткая вонь — и без того душный трюм будто накрыло гигантской волной блевотины. Ночью один человек захлебнулся собственной рвотой, но чуть ли не весь день смерть его оставалась незамеченной. Когда обнаружили покойника, уже мало кто держался на ногах, и предание тела воде прошло без свидетелей.

Как и многие, Дити не ведала о несчастье с соседом, но если б и знала, ей бы недостало сил проводить усопшего даже взглядом. Неимоверных усилий стоило перевалиться на бок, чтобы Калуа протер циновку, а уж о том, чтобы встать или выбраться из трюма, не было и речи. От одной мысли о еде она давилась рвотой и чуть слышно шептала:

— Я не вынесу, не вынесу…

— Ничего, — успокаивал Калуа. — Обойдется.

Потом Дити немного оклемалась, а вот Сарджу совсем схудилось. Ночью она так жалобно стонала, что Дити, соскребя остатки сил, положила ее голову к себе на колени и укрыла влажной тряпицей. Вдруг Сарджу напряглась.

— Ты чего? — всполошилась Дити. — Что с тобой?

— Ничего, — прошептала Сарджу. — Помолчи…

Встревоженные криком, закопошились другие женщины:

— Что случилось? Чего с ней?

Взывая к тишине, Сарджу подняла трясущийся палец и приникла ухом к животу Дити. Женщины затаили дыхание; наконец Сарджу открыла глаза.

— Что такое? — спросила Дити.

— Господь наполнил твое чрево. Ты беременна.

*

В полдень капитан Чиллингуорт неизменно появлялся на палубе, чтобы вместе с помощниками определить высоту солнца. Захарий с нетерпением ждал этого ритуала, удовольствие от которого не могло испортить даже присутствие мистера Кроула. Радовала не только возможность применить свой секстант, что тоже было приятно, но эти минуты вознаграждали за скуку беспрерывных вахт и постоянное раздражение от соседства первого помощника; меняющаяся на карте позиция шхуны говорила о том, что путешествие все же не бесконечно. Ежедневно Захарий сверял свои часы с корабельным хронометром, и движение минутной стрелки свидетельствовало: невзирая на неизменчивый горизонт, шхуна неуклонно меняет свое местоположение во вселенной времени и пространства.

Мистера Кроула злило, что у него часов нет, а у Захария есть, и каждый раз он отпускал очередную остроту:

— Извольте, идет наша обезьяна с орехом.

А вот капитану нравилась пунктуальность второго помощника:

— Определиться всегда полезно, никому не помешает знать свое место.

Однажды, когда Захарий возился с часами, он сказал:

— Симпатичная у вас побрякушка, Рейд. Позвольте взглянуть.

— Да, конечно, сэр. — Щелкнув крышкой, Захарий вручил капитану свои часы.

Мистер Чиллингуорт вскинул бровь, разглядывая филигранный узор:

— Хорошая вещица, Рейд. Думаю, изготовлена в Китае; скорее всего, в Макао.

— Разве там делают часы?

— Да, и порой весьма недурно. — Капитан откинул крышку и тотчас заметил гравировку. — Что это здесь?.. Адам Т. Дэнби, — прочел он и, нахмурившись, удивленно повторил: — Адам Дэнби… Можно узнать, как они к вам попали, Рейд?

— Да, знаете, сэр… — Будь они вдвоем, можно было бы спокойно признаться, что часы получены от боцмана Али. Но рядом стоял мистер Кроул, и, не желая поставлять боеприпасы в арсенал его шпилек, Захарий пожал плечами: — По случаю купил в кейптаунском ломбарде.

— Вот как? Любопытно, весьма любопытно.

— Да? Почему?

Капитан взглянул на солнце и промокнул лоб:

— История занятная, но в двух словах не расскажешь. Давайте-ка сойдем вниз.

Оставив первого помощника на палубе, они спустились в кают-компанию и сели за стол.

— Вы знали Адама Дэнби, сэр? — спросил Захарий.

— Лично нет. Но он был хорошо известен в здешних краях, когда вы еще на свет не появились.

— Позвольте узнать, кто он такой.

— Дэнби? — усмехнулся капитан. — Всего-навсего Белый Ладрон.

— Простите, сэр?

— Ладроны — пираты Южно-Китайского моря. Свое прозвище они получили по названью группы островов подле Бокко Тигриса. Сейчас их почти не осталось, но прежде это была самая ужасная банда головорезов, какую только встретишь в открытом море. Я был еще совсем пацаном, когда ими верховодил некто Чжэн И, жестокая скотина. Он держал в страхе все побережье — грабил деревни, захватывал и убивал людей, добираясь аж до Кохинхины.[68]Кохинхина — название Вьетнама в его бытность французской колонией.
Была у него и жена — шлюха из кантонского борделя. Все звали ее мадам Чжэн. Однако мистеру Чжэн И женщин было мало. Как-то раз он взял в плен молодого рыбака и сделал его своей второй женой! Думаете, мадам Чжэн взревновала? Ничуть не бывало. Когда старина Чжэн И помер, она вышла за того, кто вроде как был ее соперницей! Сия парочка объявила себя королем и королевой ладронов! — Капитан покачал головой, будто припоминая нечто давнее и удивительное. — По уму, так собственная банда должна бы вздернуть молодоженов, ан нет! У китаез все шиворот-навыворот: думаешь, раскусил их — глядь, тебя снова облапошили!

— Я не понял, сэр.

— Вообразите: разбойники признали мадам Чжэн и ее муженька-соперницу своими главарями, и те принялись создавать пиратскую империю. Одно время у них было десять тысяч джонок, а под их началом состояли более ста тысяч человек! Они так досаждали императору, что тот послал против них армию! Флотилию мадам потопили, а ее саму вместе с мужем взяли в плен.

— И что с ними стало?

— Думаете, они получили пеньковый галстук? Отнюдь, для Поднебесной это было бы слишком прямолинейно. Парня одарили шляпой мандарина, а дамочку пожурили и оштрафовали. Живет себе на свободе в Кантоне. Говорят, держит маленький уютный бордель.

— А что Дэнби, сэр? Он был в банде мадам?

— Нет. Когда он прибыл в здешние края, мадам уже списалась на берег. Остатки ее людей разбились на маленькие шайки. Их джонки вы бы не отличили от обычных сельских лодок — прям тебе плавучее подворье: тут и свиньи с курами, и фруктовые деревья, и грядки с овощами. Да еще жены с ребятишками. Кое-кто маскировался под цветочные лодки, где вам игорный притон вместе с публичным домом. Разбойники прятались в бухтах и заливах, а потом нападали на каботажные суда и потерпевших кораблекрушение. Вот так и Дэнби попал в их лапы.

— После кораблекрушения?

— Именно. — Капитан поскреб подбородок. — Дайте-ка вспомнить, когда «Леди Дунканнон» налетела на мель? Было это в году двенадцатом или тринадцатом, стало быть, около четверти века назад. Затонула возле острова Хайнань. Большая часть команды сумела добраться до Макао. Но одна шлюпка с десятью-пятнадцатью матросами пропала; там был и Дэнби. Не знаю, что сталось с другими, а вот он очутился в банде ладронов, это определенно.

— Его пленили?

— Либо так, либо нашли на берегу, куда его выбросило волной. Если учесть дальнейший ход событий, вероятнее второе.

— А что было?

— Он стал ладронской пешкой.

— Пешкой, сэр?..

— Да, окитаился. Женился на местной. Обрядился в простыни и полотенца. Выучил их тарабарщину. Палочками жрал змей. И все такое. Впрочем, винить его нельзя. Он был всего лишь неотесанный юнга из Шордича или еще какой лондонской трущобы. В море чуть ли не с пеленок. Быть чернорабочим матросом очень нелегко. Весь день тягаешь канаты, а потом всю ночь отбиваешься от старых педрил, охочих поживиться на халяву. Кормят только лобскаусом[69]Лобскаус, матросское рагу (мясо, тушённое с овощами и галетами)
или размоченные галеты
да лежалой кониной. Никаких баб, кроме «дочки пушкаря».[70]«Дочка пушкаря» — пушка, к которой привязывали наказанного матроса.
После такого пиратская джонка со шлюхой и жратвой покажется раем. Вряд ли пришлось его долго уламывать — наверное, просто подсунули мокрощелку, едва он оклемался. Однако парень он был не промах, котелок у него варил. Придумал чертовски хитрую хитрость. Оденется понарядней и махнет в какой-нибудь порт вроде Манилы или Анжера. Ладроны следом, и все нанимаются на судно с недокомплектом команды: Дэнби — помощником, пираты — матросами. Разве кому придет в голову, что белый — лазутчик косоглазых? Уж капитану и подавно. А Дэнби был тот еще златоуст. Разоденется, весь в побрякушках. Корабль выходит в море — и нате вам: пиратский флаг, захват судна. Дэнби разоружал офицеров, с остальными управлялись ладроны. Пленных сажали в шлюпки и пускали на волю волн, а сами с добычей смывались. Дьявольски хитрая хитрость. Кажется, удача им изменила у мыса Ява. Удирая с добычей, напоролись на английский линкор. Почти вся шайка и Дэнби погибли. Но кое-кто спасся. Наверное, один из них и заложил эти часы.

— Вы вправду так думаете?

— Конечно. Сможете вспомнить, где их купили?

— Думаю, смогу, сэр, — промямлил Захарий.

— Когда придем в Порт-Луи, надо все рассказать властям.

— Вот как? Зачем?

— Думаю, они захотят проследить путь к последнему владельцу.

Покусывая губы, Захарий вспомнил, как боцман отдал ему часы.

— Если прежнего хозяина разыщут, что с ним сделают?

— Полагаю, к нему будет много вопросов, — ответил капитан. — Если он был хоть как-то связан с Дэнби, его повесят. Тут никаких сомнений: розыск продолжается, и любого из той шайки ждет петля.

*

Вскоре морская болезнь чуть-чуть отступила: многие пошли на поправку, но были и такие, кто не выказывал никаких признаков выздоровления, а все больше слабел и буквально таял на глазах. Их было немного, но они заметно влияли на других, усугубляя тяготы путешествия: видя плачевное состояние спутников, поправившиеся гирмиты впадали в уныние и вновь заболевали.

Каждые два-три дня конвоиры опрыскивали трюм уксусом и присыпали углы известью, а кое-кому из больных давали выпить зловонный тягучий отвар. Едва охранники отворачивались, пациенты его выплевывали, ибо ходил слух, что зелье состряпано из копыт свиней и лошадей, а также коровьих рогов. Во всяком случае, на самых больных, которых было около дюжины, снадобье никакого эффекта не возымело.

Следующим умер тридцатилетний медник из Баллии — некогда здоровяк, он превратился в скелет. Родственников у него не имелось, а был только друг, который сам слишком ослаб и не смог выйти на палубу, когда покойника бросили за борт.

Дити была еще очень больна, и событие прошло мимо нее, но когда умер молодой ткач-мусульманин из Пирпайнти, ехавший с двоюродными братьями, она уже начала поправляться. Спутники умершего были совсем еще мальчишки и не осмелились возразить охранникам, приказавшим вынести покойника на палубу и сбросить в воду.

Дити вовсе не хотела вмешиваться, но молчание других не оставило ей иного выхода.

— Стойте! Так нельзя, — сказала она.

— Не лезь не в свое дело! — буркнули охранники.

— Как раз мое! — огрызнулась Дити. — Пусть мертвый, но он наш, и его нельзя выкинуть как луковую шелуху.

— Чего ты хочешь? Чтобы всякому кули устраивали пышные похороны?

— Я хочу всего лишь кроху уважения… Нельзя так с нами обращаться.

— А кто нам помешает? — фыркнул охранник. — Ты, что ли?

— Если не я, найдутся другие…

Гирмиты привстали — не потому, что собирались атаковать охранников, а просто из любопытства. Но конвоиры сочли это угрозой и беспокойно попятились к трапу. Задержавшись у входа, один вдруг миролюбиво спросил:

— А чего с ним делать-то?

— Дайте родственникам время, они решат, что нужно.

— Ладно, поглядим, что скажет субедар.

Через полчаса охранник крикнул в люк: мол, субедар согласен, пусть родичи покойника сами все устроят. Уступка вызвала бурную радость, и больше десятка человек предложили свою помощь.

Позже родственник усопшего сказал, что все сделали по правилам — перед погребением в море тело омыли. Даже самые вздорные и завистливые согласились, что в этой знаменательной победе огромная заслуга Дити.

Лишь Калуа не особенно радовался.

— Бхиро Сингх уступил, но шибко злится. Спрашивал, кто все это затеял, не та ли баба, что уже доставляла неприятности.

Взбудораженная успехом, Дити отмахнулась:

— Чего он теперь сделает, когда мы в море? Назад не отправит, верно?

*

— Прибрать бом-кливер! Тан фулана джиб!

Ветер крепчал, и почти все утро шхуна, распустив паруса, шла крутым бейдевиндом. Однако днем разыгравшиеся волны уже перехлестывали через борт. Очарованный мощью судна, Захарий так и шел бы полным ходом, но капитан велел прибрать паруса.

— Страхуй! Сабтайяр!

Обычно бом-кливер отвязывал один матрос, самый быстрый и ловкий. Он забирался почти к клотику фок-мачты, чтобы распустить кливер-галс, а матросы внизу стягивали парус и крепили его к утлегарю. Джоду справился бы и один, но тиндал Мамду не любил работу внизу, особенно когда тридцатифутовая балка то и дело ныряет в воду, и все, кто в нее вцепился, промокают насквозь. Под предлогом проверки старшина тоже влез на мачту и удобно расположился на рее, пока Джоду возился с леером.

— Стягивай! Даман тан чикар!

— Держись! — Предупреждение Мамду поступило именно в ту секунду, когда распустился узел кливер-галса.

Словно охваченный паникой, парус вздыбился, как загнанный лебедь, что неистовым биением крыльев пытается отогнать хищника. Джоду успел прильнуть к мачте, обхватив ее обеими руками. Матросы внизу стягивали кливер, но им мешал сильный ветер, и парус неистовствовал, будто пытаясь куснуть юнгу за пятки.

— Видал? Не так уж и легко, — поучительно сказал Мамду.

— А кто говорит, что легко?

Джоду соскользнул по мачте и спиной к тиндалу уселся на рее. Море было исполосовано широкими черными тенями, отмечавшими прогалы между волнами. Наверху мотало сильнее — казалось, ты сидишь на раскачивающейся пальме. Джоду крепче ухватился за леер — если грохнешься в море, это верная смерть. Чтобы развернуть шхуну при таком ветре, уйдет не меньше часа, а потому никто не станет менять курс, ибо шанс спасти утопающего будет ничтожен. Но опасность лишь добавляла специй в пьянящий напиток высоты.

Мамду был того же мнения.

— Хорошо здесь! А бедолаги внизу вдосталь накупаются! — Старшина показал на утлегарь, который ласкары называли «дьявольским языком» — он слизнул немало матросских жизней. — То-то Гхазити радость!

«Язык» вместе с оседлавшими его ласкарами то и дело окунался в волны, а вынырнув, окатывал водяными фонтанчиками гирмитов, выбиравшихся из трюма на дневную кормежку. Сквозь переплетение снастей Джоду разглядел две фигурки в сари, присевшие на корточки возле баркаса. В одной из них он признал Мунию, которая, судя по наклону головы, тоже на него смотрела.

Этот перегляд не ускользнул от внимания Мамду, и он ткнул Джоду локтем в ребра.

— Опять на девку загляделся, дубина стоеросовая?

— Чего, уж и поглядеть нельзя? — набычился Джоду, удивленный строгостью тона.

— Слушай, парень, ты не скумекал, что ли? Ты ласкар, она кули, ты мусульманин, она неверная. Тебе ничего не доспеется, кроме порки. Усек?

— Че так серьезно-то? — рассмеялся Джоду. — Какой вред, если маленько похохмить? Так быстрее время летит. Сам говорил: Гхазити в моем возрасте творила, что хотела, — дескать, ни одной койки не пропустила.

— Тьфу! — Старшина длинно сплюнул по ветру, послав плевок точно за борт, и хмуро проговорил: — Раз не сечешь разницы, то, пожалуй, стоит отлучить тебя от мачты.

*

Даже в ручных кандалах А-Фатт поражал своей сноровкой. Мало того что он ловил мух на лету — не прихлопывал, а именно ловил двумя пальцами, — так еще умудрялся делать это в темноте. Бывало, ночью Нил безуспешно отмахивался от мухи или комара, и тогда А-Фатт перехватывал его руку и просил полежать спокойно.

— Тсс! Дай послушать.

Просить тишины в камере было нелепо: куда денешься от скрипа корабельных досок, плеска воды под днищем, топота матросских ног на палубе и голосов гирмитов за переборкой? Однако А-Фатт как-то исхитрялся отключиться от одних звуков и сосредоточиться на других: стоило насекомому вновь подать голос, как рука китайца выстреливала в темноте, и гуденье или жужжанье прекращалось. Не имело значения, если злыдень сидел на Ниле — китаец умудрялся сцапать его так, что ощущался только легкий щипок.

Однако нынче он шикнул не из-за жужжанья или шлепков Нила.

— Тсс! Слушай.

— Что?

— Слушай.

Звякнули кандалы, а затем раздался неистовый пронзительный писк. Потом что-то хрустнуло, точно сломанная кость.

— Что это?

— Крыса.

В камере завоняло, когда А-Фатт, сняв крышку, бросил дохлую тварь в парашу.

— Не постигаю, как ты их ловишь голыми руками, — сказал Нил.

— Обучен.

— Ловить мух и крыс?

— Нет, — усмехнулся А-Фатт. — Слушать.

— Кем обучен?

— Учителем.

Нил, имевший кучу наставников, не мог представить себе того, кто обучает столь необычному навыку.

— Что же это за учитель?

— По боксу.

— Тренер по боксу? — еще больше изумился Нил.

— Странно, да? — опять усмехнулся А-Фатт. — Отец велел учиться.

— Зачем?

— Он хотел, чтоб я стать как англичанин. Уметь все, что надо джентльмен, — гребля, охота, крикет. Но в Гуанчжоу нет охоты и полей для крикета, а в лодке гребет слуга. Поэтому он велел учиться боксу.

— Значит, ты жил с отцом?

— Нет. С бабушкой. В лодке.

Вообще-то судно являло собой плавучую кухню: на широком носу мыли посуду и разделывали свиней; в надстройке под бамбуковой крышей был устроен камбуз, где стояла четырехглазая печка, а в центре лодки под навесом располагались столики и лавки для клиентов. На высокой квадратной корме уселась двухъярусная халупа, в которой жили А-Фатт, мать и бабушка, а также наезжавшие в гости родственники.

Лодку-кухню подарил отец, что позволило семье, до рождения мальчика ютившейся в крохотной лодчонке, на ступень подняться в общественной иерархии. Чувствуя свою вину перед незаконнорожденным сыном, Барри был готов на большее и охотно купил бы дом в городе или окрестной деревеньке, но воспитанная рекой китайская семья сушу не жаловала. Зная об этом, Барри не перечил, хотя дал понять, что лучше бы они обзавелись чем-нибудь более престижным — например, ярким прогулочным баркасом, которым он мог бы похвастать перед своим компрадором Чункуа. Однако Чимей и ее матушка были весьма расчетливы, а потому жилье, не приносящее дохода, виделось им чем-то бесполезным вроде яловой свиноматки. Обе настояли на покупке лодки-кухни и пришвартовали ее на виду у фактории «белоголовых», из окон которой был хорошо виден А-Фатт, приставленный обслуживать клиентов, едва он научился ходить по покатой палубе.

— Ну ты ловкач, Барри! — посмеивались соплеменники. — Пристроил сынка в лодочники! Стало быть, дочкам в Бомбее — особняки, а ублюдку — ничего? Верно, он нам чужой, но как-то оно не того, а? Нельзя просто забыть о нем…

Это было несправедливо, поскольку и сородичи, и все другие видели, что Барри — заботливый неуемный отец, который мечтает, чтобы его единственный сын обрел положение в обществе и стал эрудированным, деятельным и воспитанным джентльменом, извергающим мужественность, точно кит фонтаны воды. Поскольку школы не принимали незаконного отпрыска лодочницы, Барри нанял частных учителей, чтобы те, обучив мальчика грамоте на китайском и английском, открыли ему путь к карьере переводчика. В Кантоне было много никудышных толмачей, превзойти которых и сделать себе имя не составило бы труда.

Отыскать учителей, кто согласился бы преподавать на китайской лодке-кухне, было непросто, но благодаря протекции Чункуа они нашлись. А-Фатт учился охотно, с каждым годом перечень его достижений становился все длиннее, а каллиграфия все изящнее. Из Бомбея Барри привозил шикарные гостинцы компрадору, приглядывавшему за успехами его сына, а тот обычно отдаривался книгой для мальчика.

На тринадцатый день рожденья А-Фатт получил роскошное издание знаменитого романа «Путешествие на Запад».[71]«Путешествие на Запад» — один из четырех классических романов на китайском языке. Опубликован в 1590-е гг. без указания автора. В XX в. утвердилось мнение, что написал его книжник У Чэньэнь. Сатирический роман в 100 главах повествует о путешествии по Шелковому пути: монах Сюаньцзан и царь обезьян Сунь Укун отправляются в Индию за буддийскими сутрами. Книга представляет собой цепь занимательных эпизодов, в которых прозрачная буддийская аллегория наслаивается на канву плутовского романа. Сюжет послужил основой одноименной пьесы в жанре цзацзюй, известной своей феноменальной продолжительностью: шесть пьес объединены в одну.

Услышав перевод названия, Барри воодушевился:

— Пусть читает о Европе и Америке, это полезно. Когда-нибудь я его туда отправлю.

Смущенный Чункуа разъяснил, что речь здесь о другом, ближнем Западе: мол, книга повествует о родине мистера Модди — Хиндустане, или, как его именовали в древних рукописях, Джамбудвипе.

— Вот как?

Барри сник, однако передал сыну подарок, еще не подозревая, что вскоре в этом раскается. Позже он пришел к мнению, что именно книга виновата в капризе мальчика: «Хочу на Запад».

При каждой встрече А-Фатт умолял отца о поездке на его родину. Но это была единственная прихоть, которую Барри не мог исполнить. Даже на секунду невозможно вообразить, что мальчик сядет на принадлежащий тестю корабль, а затем по сходням сойдет в толпу встречающих родственников, и он, Барри, представит теще, жене и дочерям, для которых Кантон был лишь источником великолепных шелков, красивых вееров и потоков серебра, живое свидетельство своей другой жизни. Нет, это равносильно тому, чтобы на паркет особняка на Черчгейт выпустить полчище термитов. Соплеменники в Кантоне знали о мальчике, но Барри вполне мог положиться на их молчание — в конце концов, он не единственный, кто за долгие месяцы ссылки изменял холостяцкому образу жизни. Даже если какой слушок достигал ушей домашних, никто не обращал на него внимания, ибо улики были надежно спрятаны. А вот если вернуться с мальчиком, тогда храм поклонников Заратуштры исторгнет пламя скандала, которое испепелит прелюбодея, оставив его без всяких средств существования.

— Послушай меня, сынок, — говорил Барри. — Этот «Запад», что тебе втемяшился, всего лишь выдумки старой глупой книги. Вот подрастешь, и я отправлю тебя на подлинный Запад — во Францию, Америку или Англию, где живут цивилизованные люди. Там ты станешь принцем или господином, что охотится на лис. Не думай о Хиндустане, забудь о нем. Ничего хорошего тебя там не ждет.

— И он был прав, — сказал А-Фатт. — Добра не вышло.

— Почему? Что ты сделал?

— Кража. Воровал.

— Где? Когда?

А-Фатт отвернулся, спрятав лицо.

— Другой раз, — глухо ответил он. — Не сейчас.

*

Бурное море пагубно сказалось на пищеварении Ноб Киссин-бабу: прошло немало дней, прежде чем он смог покинуть каюту и выйти на палубу. Ощутив на лице влажное морское дуновение, он понял, что мучительные головокружение, понос и рвота были необходимой предтечей мига просветления: стоило взглянуть на бурун под носом шхуны, как стало ясно, что «Ибис» не просто корабль, но средство преображения, сквозь туманы иллюзий направляющееся к неуловимому и вечно далекому берегу Истины.

Лучшим доказательством происходящих перемен был сам Ноб Киссин, ибо присутствие в нем Тарамони стало так ощутимо, что его собственное тело казалось коконом, уже готовым раскрыться и выпустить новую жизнь. Ежедневно появлялись новые признаки того, что в нем зреет женская сущность, — например, возраставшее отвращение к вынужденному соседству охранников; когда они трепались о грудях и задницах, то словно обсуждали и высмеивали его собственное тело, отчего порой возникала столь жгучая потребность в накидке, что он натягивал на голову простыню. Материнский инстинкт тоже усилился, и он не мог пройти по палубе, не задержавшись на пятачке, под которым находилась камера узников.

Эти променады часто вызывали нарекания ласкаров и брань боцмана Али:

— Чего шнырять туда-сюда, как таракан? Шибко дурак-мубак, совсем польза нет!

Мистер Кроул выражался еще конкретнее:

— Пандер, хрен акулий, в рот тебе кляп! Какого черта здесь ошиваешься, другого места нет, что ли? Еще раз тут увижу, канат в жопу воткну!

Приказчик пытался сохранять царственное достоинство:

— Скорблю о вашем чрезмерном пыле, сэр. Сквернословие излишне. К чему уничижительные взгляды и колкости? Я хочу подышать свежим воздухом, только и всего. Не отрывайтесь от ваших дел.

Однако эти палубные прогулки раздражали не только матросов, но и Тарамони, чей голос все чаще звучал в голове Ноб Киссина, подзуживая спуститься в узилище, дабы приблизить ее к обретенному сыну. Эти уговоры породили яростный конфликт между внезапно возникающей матерью, которая жаждала утешить свое дитя, и той частью приказчика, что еще оставалась мирским человеком, скованным суетными правилами.

— Не могу я туда войти! — отнекивался Ноб Киссин. — Что обо мне подумают?

— Какая разница? — настаивала матушка. — Ты же суперкарго, тебе все позволено.

Верно, Ноб Киссин был одним из немногих, имевших доступ в любую часть корабля. Как суперкарго, приказчик постоянно встречался с капитаном, и его часто видели около офицерских кают, где иногда он приникал к двери Захария, надеясь вновь услышать свирель. Мистер Бернэм наделил его полномочиями инспектировать всю шхуну, а потому у приказчика имелся свой ключ от камеры узников.

Тарамони об этом знала, и вскоре Ноб Киссин понял: чтобы матушка в нем возникла, он должен проникнуться всеми сторонами ее сущности, включая материнскую любовь. Ничего не поделаешь, он должен попасть в камеру.

*

В открытом море «Ибис» уподобился возвращенному в свою природную среду зверю, в котором энергия бьет через край. В Бенгальском заливе шхуна пребывала ровно неделю. Однажды в полдень Полетт, отвлекшись от стирки, взглянула на ослепительно голубое небо, синеву которого подчеркивали перья облаков, похожие на гребешки волн. Казалось, будто на едином своде, обдуваемом мощным ветром, облака и волны играют в догонялки, а шхуна, кряхтя от напряжения, старается от них не отстать, словно чародейство открытого моря наделило ее собственной волей и жизнью.

Держась за леер, Полетт осторожно опустила за борт ведро, чтобы набрать воды. Она уже тянула его наверх, когда из моря выскочила и плюхнулась обратно летучая рыба. Испуганная треском ее крыльев, Полетт взвизгнула и опрокинула на себя бадейку, разлив воду по палубе. Она хлопотливо сгоняла лужу к шпигату, когда вдруг раздался властный окрик:

— Эй! Эй, там!

Это был мистер Кроул, но обращался он, слава богу, к кому-то другому; обычно подобным тоном помощник разговаривал с ласкарами, и Полетт решила, что нынче не повезло какому-нибудь юнге. Но она ошиблась: на юте показался Захарий, который, закончив вахту, шел в свою каюту. Покраснев, он спросил:

— Вы ко мне обращаетесь, мистер Кроул?

— Именно.

— В чем дело?

— Что за бардак? Дрыхли на вахте, что ли?

— О чем вы?

— Разуйте глаза!

Как всегда в обеденное время, на палубе гудели голоса ласкаров, надсмотрщиков, коков и гирмитов, препиравшихся из-за пайки, но после диалога помощников шум тотчас стих. Их скверные отношения ни для кого не были секретом, и все взгляды обратились на Захария, который прошел на бак.

— Что случилось? — спросил он.

— Это вы мне скажите. — Первый помощник ткнул пальцем на нос шхуны, и Захарий перегнулся через борт. — Сами разглядите, Хлюпик, или надо объяснить?

— Я понял, мистер Кроул. — Захарий выпрямился. — Кливер не закрепили, и он запутался с мартин-штагом. Не знаю, как это случилось, но сейчас я все исправлю.

Он стал закатывать рукава, однако мистер Кроул его остановил:

— Не ваша забота, Рейд. Не вам решать, как и кто будет это исправлять.

Из-под козырька ладони первый помощник оглядел палубу, словно кого-то искал. Поиски закончились, когда он увидел Джоду, развалившегося на салинге фок-мачты.

— Эй ты, чурка! — поманил мистер Кроул.

— Я, сэр? — Джоду ткнул в себя пальцем, будто уточняя.

— Ты, ты! Шевелись, дубина!

— Есть!

Захарий попытался урезонить самодура:

— Он еще новичок, мистер Кроул, расшибется…

— Не такой уж новичок, если вытащил вас из воды. Пущай попытает счастья с утлегарем.

Встревоженная, Полетт протолкалась к носу шхуны, где уже сгрудились переселенцы, и увидела Джоду, который вскарабкался на бушприт, торчавший над беспокойным морем. До сих она не обращала внимания на оснастку корабля, воспринимая ее как дикую путаницу парусины, канатов, шкивов и штырей, но теперь смекнула, что бушприт, казавшийся частью резной головы на форштевне, на самом-то деле третья носовая мачта. Фок и грот-мачты были увенчаны стеньгами, а бушприт — утлегарем, в результате чего сия конструкция на добрых тридцать футов выдавалась над волнорезом. К бушприту крепились три косых паруса, но самый дальний из них, кливер, сейчас обмотался об утлегарь — «дьявольский язык»; вот к нему-то и направлялся Джоду.

Первоначально его путь состоял из карабканья вверх, поскольку на волне «Ибис» задрал нос. Потом корабль миновал ее гребень, и «дьявольский язык» устремился к воде, а Джоду стал сползать вниз. Прежде чем утлегарь нырнул в море, юнга успел добраться до кливера и вцепиться в него, точно рачок-прилипала в морду ревущего кита. Бушприт погружался все глубже, и белая рубаха Джоду вначале превратилась в размытое пятно, а затем вовсе исчезла, когда море, сомкнувшись над волнорезом, плюнуло на палубу пенистой волной. Полетт задержала дыхание, но клюв «Ибиса» так долго не показывался на поверхности, что она не выдержала и снова вдохнула. Наконец бушприт вынырнул, и все увидели распластанного Джоду, руками и ногами плотно обвившего деревянную балку. На выходе из воды кливер трепыхнулся, словно пытаясь катапультировать седока к своим собратьям на мачтах. С бушприта потоком хлынула вода, окатив скопившуюся на баке публику. Полетт даже не заметила, что насквозь промокла, и думала лишь о том, чтобы после этаких ныряний Джоду уцелел и ему хватило сил вернуться на палубу.

Захарий сорвал с себя рубаху:

— Идите вы к черту, Кроул! Я не собираюсь смотреть, как погибнет матрос!

Шхуна все еще задирала нос, когда он вскочил на бушприт и, миновав мартин-штаг, добрался к «дьявольскому языку». Те секунды, что нос корабля находился над водой, Захарий и Джоду лихорадочно обрезали канаты и вгоняли на место шкивы. Затем шхуна вновь приступила к нырку, и оба моряка распластались на балке, но казалось, что крепко ухватиться они не смогут, ибо руки их были заняты обрезками канатов.

— Хе Рам! — разом вскрикнули гирмиты, когда «дьявольский язык» скрылся под волнами, утащив с собой моряков.

И тут Полетт словно прозрела, осознав, что море держит в своей хватке двух человек, которые ей дороже всех на свете. Не в силах смотреть на воду, она отвернулась и увидела мистера Кроула: взгляд его был прикован к бушприту, но лицо, обычно красное и жесткое, размякло, отражая противоречивые чувства. Появление из воды утлегаря с двумя седоками было встречено ликующим криком гирмитов — Джай Сия Рам!

От радости Полетт чуть не расплакалась, когда Захарий и Джоду, живые и здоровые, спрыгнули на палубу. Видно, судьба нарочно подгадала, чтобы Джоду приземлился рядом с Полетт, и губы ее словно по собственной воле шепнули:

— Джоду!

Юнга вытаращился на женщину под накидкой, но та подала ему с детства известный знак — не выдавай! — и, шмыгнув в сторону, занялась стиркой.

Джоду вновь появился, когда Полетт развешивала на вантах выстиранное белье. Беспечно насвистывая, он поравнялся с ней и выронил шкворень, который держал в руках. Притворившись, будто ищет закатившуюся штуковину, Джоду присел на корточки и шепнул:

— Путли, это вправду ты?

— А как ты думаешь? Я же сказала, что сяду на корабль.

— Ну ты даешь!

— Только — молчок!

— Заметано. Если замолвишь за меня словечко.

— Перед кем?

— Перед Мунией, — выпрямляясь, прошептал Джоду.

— Оставь ее в покое! Смотри, накличешь беду…

Но Джоду уже ушел, и предостережение пропало втуне.

 

20

То ли из-за мягкого света в глазах, каким ее одарила беременность, то ли из-за победы над охранниками, но почти все обитатели трюма стали величать Дити «братанихой», словно признав ее главенство. Сама она не придавала этому значения: ну что поделаешь, если вдруг спутники вознесли ее до статуса жены старшего брата? Знай Дити об ответственности, какую возлагает сей титул, она бы, вероятно, призадумалась, но поскольку эти родственные нюансы ей были неведомы, то известие Калуа о том, что кое-кто хочет переговорить с ней по чрезвычайно важному делу, застало ее врасплох.

— Почему со мной? — всполошилась Дити.

— А с кем же, как не с братанихой? — усмехнулся Калуа.

— Ладно, говори: кто, чего, о чем.

Выяснилось, что речь идет о человеке по имени Экка Нак — вожаке горцев, присоединившихся к переселенцам в Сахибгандже. Дити помнила этого кривоного жилистого мужичка, чьи седины и задумчивая мина придавали ему вид сельского старейшины, хотя вряд ли он был старше тридцати с хвостиком.

— Что ему нужно? — спросила Дити.

— Он просил узнать, не согласится ли Хиру жить с ним, когда приедем на Маврикий.

— Хиру?

От изумления Дити на миг лишилась дара речи. Разумеется, она замечала голодные взгляды, какими одаривали всех женщин — куда от них денешься? — но и подумать не могла, что недотепа Хиру, которая и гирмиткой-то случайно стала из-за подлеца мужа, бросившего ее на ярмарке, первой получит серьезное предложение.

И вот еще закавыка: если мужик и впрямь не шутит, зачем все это? Женитьба-то невозможна. Хиру, по ее признанию, замужняя женщина, муж ее живехонек, и наверняка сам Экка Нак в горах Чхота-Нагпур оставил жену, а то и две. Дити постаралась представить его селение, но ее страх равнинной жительницы перед горами был так велик, что она только поежилась. Дома союз Хиру и Экка Нака был бы немыслим, однако теперь не имело значения, откуда ты родом — с гор или равнины. Сожительство Хиру с горцем ничем не хуже того, что сделала сама Дити. Ведь все прежние связи распались, и прошлое смыто морем.

Ах, если бы так!

Если Черная Вода утопила прошлое, то почему в голове до сих пор звучали голоса, осуждавшие ее бегство с Калуа? Почему, как ни старайся, не заглушить шепоток, обещавший, что за свой проступок она будет мучиться не только сегодня-завтра, но веки вечные — в жизни после смерти. Вот и сейчас голосок нашептывал: хочешь, чтобы Хиру разделила твою судьбу?

Дити аж застонала: по какому праву ее впутывают в подобные дела? Кто ей Хиру, в конце-то концов? Ни тетка, ни сестра, ни племянница. С какой стати она должна взваливать на себя бремя ее судьбы?

Однако, несмотря на возмущение, Дити не могла не признать, что Экка Нак хочет все сделать честь по чести. Отрезанным от дома людям ничто не мешало спариваться тайком, как, по слухам, делали всякие вурдалаки и упыри. В отсутствие родителей и старейшин, кто знает, как правильно обустроить брак? И разве сама Дити не говорила, что отныне все они родичи, что чрево корабля породило новую семью? Все так, но пока еще они не настолько семья, чтобы одному решать за другого; Хиру сама должна сделать выбор.

*

Последние дни Захарий все время вспоминал рассказ капитана о «белом ладроне». Пытаясь связать концы с концами, все сомнения он толковал в пользу боцмана Али, но при всем старании не мог избавиться от мысли, что тот хотел приспособить его на место Дэнби. Подозрение не давало покоя, чертовски хотелось с кем-нибудь его обсудить. Но с кем? Отношения с первым помощником напрочь исключали того из числа конфидентов, и Захарий решил поговорить с капитаном.

Истекал одиннадцатый день плавания; заходящее солнце подсвечивало завитки и росчерки облаков, вскоре превратившихся в барашки. Переменившийся ветер порывами задул навстречу шхуне, отчего паруса, издавая громоподобные хлопки, прогибались назад.

Мистер Кроул стоял первую вахту, и Захарий знал, что капризная погода удержит его на палубе, однако на всякий случай дождался вторых склянок и лишь тогда направился к каюте капитана. Он дважды постучал, прежде чем из-за двери откликнулись:

— Джек?

— Нет, сэр, это я, Рейд. Хотелось бы переговорить наедине.

— Отложить нельзя?

— Ну…

Возникла пауза, которую прервало недовольное кряхтенье:

— Ладно. Только… пару минут сушите весла.

Прошло больше десяти минут, но дверь не открывалась; Захарий слышал шарканье ног и плеск воды в раковине. В кают-компании он сел за стол и прождал еще добрых десять минут, прежде чем дверь капитанской каюты приотворилась и в проем выглянул мистер Чиллингуорт. Лампа в каюте подсвечивала его неожиданно пышное одеяние — капитан был не в тельняшке, которую с недавних пор предписывал устав, но в просторном балахоне до пят, по давнишней моде английских набобов украшенном затейливой вышивкой.

— Входите, Рейд. — Капитан держался тени, но было видно, что минуту назад он умылся — на брыластых щеках и кустистых седых бровях сверкали капли воды. — И заприте дверь, будьте любезны.

Захарий впервые оказался в капитанской каюте, но заметил, что здесь спешно наводили порядок: небрежно застеленная покрывалом койка, перевернутый кувшин в фарфоровой раковине. Оба иллюминатора были открыты, однако ветерок еще не выдул запах дыма.

Словно желая прочистить грудь, капитан глубоко вдохнул ночной воздух.

— Как я понимаю, вы хотите пожаловаться на Кроула? — спросил он.

— Вообще-то, сэр…

Капитан будто не слышал:

— Мне известна эта история с утлегарем, однако на вашем месте я бы не стал поднимать волну. Спору нет, Кроул чертовски занозист, только не стоит обращать внимания на его выходки. Поверьте, он боится вас больше, чем вы его. И на то есть причины: он прекрасно понимает, что здесь вы сидите за одним столом, а на берегу такие, как вы, его даже в конюхи не возьмут. Вот что его грызет. Он только и может что пугать да бояться. Каково ему видеть, что вы так легко со всеми сходитесь, даже с ласкарами? На его месте вы бы тоже злились и старались на ком-нибудь отыграться.

Под ветром шхуна накренилась, и капитан ухватился за переборку. Воспользовавшись паузой, Захарий вставил:

— Вообще-то я пришел не из-за него, сэр. Я по другому делу.

— Ох ты! — Поперхнувшись, мистер Чиллингуорт поскреб плешь. — И что, оно не терпит?

— Раз уж я здесь, сэр, может, поговорим?

— Хорошо. Только давайте присядем, а то шибко качает.

Каюту освещала одна лампа с закопченным стеклом, но, видимо, даже ее тусклый свет был капитану слишком ярок, ибо, сев за стол, он прикрыл рукой глаза.

— Ну же, Рейд. — Мистер Чиллингуорт кивнул на кресло по другую сторону стола. — Устраивайтесь.

— Спасибо, сэр.

Захарий хотел сесть, но заметил на сиденье какую-то длинную блестящую штуковину. Изящный резной чубук еще теплой трубки, похожий на бамбуковый ствол, был толщиной с палец и длиной с руку, а венчала его чашка размером с ноготь большого пальца.

Капитан привстал и хлопнул себя по ляжке, словно укоряя за собственную рассеянность. Захарий протянул ему трубку, и он принял ее обеими руками, поклонившись в этакой восточной манере. Затем он подпер рукой щеку и уставился перед собой, точно пытаясь найти объяснение, откуда в его каюте взялась эта трубка.

Наконец, откашлявшись, капитан поерзал в кресле и сказал:

— Вы же не дурак набитый, Рейд, и прекрасно понимаете, для чего эта трубка. Только не ждите, что я буду каяться. Черта с два!

— Вовсе нет, сэр.

— Рано или поздно вы бы все равно узнали. Такое не утаишь.

— Это не мое дело, сэр.

— Наоборот, здесь это касается всех, — криво усмехнулся капитан. — Коснется и вас, если собираетесь продолжить морскую карьеру. Вы будете это загружать, возить и продавать… Я не знаю ни одного старого моряка, который время от времени не прибегал бы к такому средству, особенно если оно помогает забыть о воющих ветрах, что правят беспорядком его жизни.

Мистер Чиллингуорт уткнул подбородок в грудь, однако голос его окреп.

— Тот не моряк, Рейд, кто не изведал мертвого штиля, и вот тогда-то опий творит чудеса. Время летит, ты легко минуешь дни и недели, будто с юта переходишь на бак. Вы не поверите, да я и сам не верил, пока злосчастная судьба не приткнула меня на долгие месяцы в одном захудалом порту. Было это в море Сулу… Столь затрапезного городишки я в жизни не видел: все шлюхи — переодетые мужики, и ты не сходишь на берег, опасаясь за свои яйца. Мне было так погано, что, когда стюард-филиппинец предложил трубку, я охотно согласился. Думаете, я стану корить себя за слабость? Нет, сэр, я ни о чем не жалею. Я получил неизведанный дар. И как все дары природы — огонь, вода и подобное, — он требует величайшей осторожности.

Капитан вперил в Захария горящий взгляд.

— Долгое время я курил трубку не чаще раза в месяц; если вы думаете, что подобная умеренность невозможна, то знайте: она не только возможна, но непременна. Глупцы полагают, что стоит взять в руки трубку, и тебе уготована гибель в дымном притоне. Бьюсь об заклад, большинство курильщиков балуются трубкой всего раз-другой в месяц, но не из-за скаредности, а потому, что именно воздержание дает высочайшее, несравненное удовольствие. Разумеется, есть и такие, кто с первой затяжки понимает, что уже никогда не расстанется с дымным раем, но это настоящие пристрастники, они такими рождаются, а не становятся. Но обычные люди, к которым я причисляю и себя, хотят забыться, когда их к этому что-то подталкивает — поворот в судьбе или несчастный случай… Хотя, может быть, это мой личный опыт, совпавший с изнуряющей болезнью. Определенно, в то время не было лучшего средства от моих хворей… — Капитан помолчал. — Вы знаете, в чем самая удивительность этого вещества?

— Нет, сэр.

— Ну так я вам скажу: оно убивает желания. И оттого становится для моряка манной небесной, бальзамом для самых тяжелых недугов. Оно унимает нескончаемые муки плоти, что преследуют нас в море и толкают к противоестественному греху… — Мистер Чиллингуорт взглянул на свои подрагивающие руки. — Ладно, хватит сотрясать воздух. Раз уж мы легли на этот галс, позвольте спросить: не желаете ли курнуть? Уверяю, вам не удастся вечно избегать сего опыта, к нему вас толкнет простое любопытство. — Капитан усмехнулся. — Уж я-то повидал желающих поставить дымсель, среди которых были и набожные церковники, и строгие законники, и неприступные матроны, затянутые в корсет своей чопорности. Если будете возить опий, настанет день, когда вы и сами втихаря к нему приложитесь. Так почему не сейчас? Чего тянуть?

Словно завороженный, Захарий смотрел налакированный изящный чубук трубки.

— Да, сэр, я бы хотел попробовать.

— Вот и славно.

Из ящика стола капитан достал сияющую лаком шкатулку, изнутри выстланную красным шелком, на котором ладно умостились разные вещицы. Точно аптекарь за прилавком, одну за другой он выложил их на стол: бамбуковую иглу с железным кончиком, ложечку с длинным бамбуковым черенком, серебряный ножичек и украшенную затейливой резьбой круглую костяную коробочку, вполне годную служить футляром для рубина или алмаза. Но в ней лежал неприглядный в своей тусклости ломтик опия. Вооружившись ножиком, капитан отскоблил от него крохотную чешуйку и положил ее в ложку. Затем он снял с лампы стекло и держал ложку над пламенем, пока чешуйка не превратилась в лужицу. С торжественностью священника, совершающего обряд причастия, капитан передал Захарию трубку:

— Как только я капну, хорошенько затянитесь, успейте сделать пару вдохов.

Чрезвычайно осторожно макнув иглу в растаявший опий, мистер Чиллингуорт поднес ее к пламени. Едва капля зашипела, он сбросил ее в чашку трубки.

— Давайте! Чтоб ни грана не пропало!

Захарий затянулся густым маслянистым дымом.

— Глубже! В себя!

Через две затяжки трубка погасла.

— Откиньтесь в кресле. Ну что, земля от себя отпускает?

Захарий кивнул. Земное притяжение будто и впрямь ослабло: тело казалось невесомым, точно облако, руки и ноги стали ватными, словно лишились всех мышц. Тянуло прилечь. Собственные пальцы, ухватившиеся за край стола, казались квелыми червяками. Захарий встал, ожидая, что ноги подкосятся, но они не подвели и держали вполне сносно.

Будто из далекого далека возник голос капитана:

— Если кружится голова, прилягте на койку.

— Благодарю, сэр, моя каюта в двух шагах.

— Ну, как угодно, как угодно. Через час-другой все пройдет, и вы проснетесь полным сил.

— Спасибо, сэр.

Захарий уже почти доплыл к двери, когда капитан сказал:

— Погодите, Рейд. А зачем вы приходили?

Захарий ухватился за косяк; странно: мышцы размякли и чувства притупились, но голова была ясной как никогда. Он не только помнил, что хотел поговорить о боцмане Али, но еще понял: опий сбил его с трусливого курса — во всем нужно разобраться самому, без посторонних. Неужто опийный дым прояснил его взгляд на мир? Или позволил заглянуть в те пределы своей души, где прежде он не бывал? Как бы то ни было, Захарий осознал, что взаимная симпатия двух людей из разных миров — редкостное, трудное и невероятное чувство, над которым не властны чужие правила и установления. В отношениях между двумя людьми свои правды и обманы, свои обязанности и привилегии, и только им решать, что есть честь, а что позор. Он должен сам достойно разобраться в отношениях с боцманом Али, что подтвердит его зрелость и готовность стоять у руля.

— Ну, так что, Рейд? О чем вы хотели поговорить?

— О нашем местоположении, сэр. Нынче я взглянул на карту, и мне показалось, что мы сильно отклонились к востоку.

— Нет, мы именно там, где нужно, — покачал головой капитан. — Я решил воспользоваться сильным южным течением возле Андаманских островов, так что пока останемся на этом курсе.

— Понятно, сэр. Прошу прощенья.

— Ничего, ступайте.

Захарий отметил, что его ничуть не мотает, как пьяного, — движения были замедленны, но вполне координированы. В своей каюте, сняв рубаху и штаны, он вытянулся на койке. Захарий сомкнул веки, погрузившись в нечто, более глубокое, чем сон, и более четкое, чем явь; сознание его полнилось цветными объемными видениями, которые, несмотря на свою чрезвычайную яркость, были очень спокойны и не пробуждали плотских желаний. Сколько так длилось, он не знал, но потом это состояние стало угасать, а красочные формы превратились в лица и силуэты. Казалось, он видит сон, в котором женщина, прятавшая лицо, то оказывалась соблазнительно близко, то ускользала вдаль. Потом где-то зазвонили, накидка спорхнула с лица женщины, и он узнал Полетт, которая, упав в его объятья, подставила ему губы. Захарий очнулся весь в поту, смутно сознавая, что только что слышал восьмой удар склянок, призывавший его на вахту.

*

Чтобы без помех обсудить столь деликатное дело, как приглашение замуж, надо было тщательно продумать время и место разговора. Возможность представилась лишь на следующее утро, когда Дити и Хиру вышли на палубу. Пользуясь случаем, Дити увлекла подругу к баркасу.

— Кахорахелба, бхауджи? Что случилось, братаниха? — всполошилась Хиру, не привыкшая к вниманию. Решив, что в чем-то допустила промашку, она приготовилась к выволочке. — Я чего-то напортачила?

— Не волнуйся, все хорошо, — под накидкой улыбнулась Дити. — Знаешь, я очень рада… Адж бара хусбани. Для тебя есть новость.

— Новость? Ка хабарба? Какая еще новость? — Всхлипнув, Хиру прижала ладони к щекам. — Хорошая или плохая?

— Это уж тебе решать…

Почти сразу Дити поняла, что ошиблась с выбором места — накидка на лице Хиру не позволяла прочесть ее отклик. Но теперь уж ничего не попишешь, и Дити выложила все до конца.

— Ка ре? Что скажешь? — спросила она.

— Ка кахатба? Что мне сказать? — Голос Хиру был ломким от слез.

Дити обняла подругу:

— Не бойся, говори, как есть.

Хиру долго собиралась с силами, но все же расплакалась и сбивчиво заговорила:

— Братаниха… я думать не думала… верно ли?.. Говорят, на Маврикии одинокой женщине погибель… на куски порвут… сожрут… мужиков полно, а женщин мало… Представь, каково мне там одной… ой, братаниха… вот уж не думала…

Не понимая, к чему она клонит, Дити перебила ее причитания:

— Вчера не догонишь, а от завтра не уйдешь. Сейчас-то что скажешь?

— Да что ж сказать? Согласная я…

— Ай да смелая баба! — рассмеялась Дити.

— Чего ты так? — обеспокоилась Хиру. — Ошибку делаю?

— Нет, — твердо ответила Дити. — Раз ты решила, могу сказать: никакой ошибки. По-моему, он хороший человек. У него полно родственников, за тобой приглядят. Все еще завидовать тебе станут! Хиру — прям царица!

*

Довольно часто среди вещей, отданных в стирку, Полетт распознавала блузу, рубашку или штаны Захария. Его одежду она машинально перекладывала в низ кучи, оставляя ее напоследок. Потом, смотря по настроению, либо яростно колотила его рубашкой о палубу, точно прачка на мостках, либо подолгу отстирывала воротничок и манжеты. Однажды, когда она, пребывая в мягком расположении духа, хлопотала над Захарьевой сорочкой, рядом возник Ноб Киссин-бабу. Вытаращившись на ее руки, он прошептал:

— Не хочу вторгаться в ваши пределы, мисс, однако позвольте узнать: не мистеру ли Рейду принадлежит сия рубаха?

После кивка Полетт он еще тише спросил:

— Можно взять на минутку?

— Зачем? — удивилась Полетт, но приказчик молча выхватил у нее мокрую рубашку, помял, потискал и вернул обратно.

— Похоже, сей наряд служит ему с незапамятных времен, — нахмурился Ноб Киссин. — Ткань шибко износилась. Странно, не правда ли?

Полетт уже привыкла к чудачествам приказчика, но эта невразумительная реплика ее озадачила:

— Почему вас удивляет, что мистер Рейд носит старую одежду?

Раздосадованный невежеством собеседницы, Ноб Киссин прищелкнул языком.

— Новое воплощение требует новой одежды. Меняются рост, вес, половые органы, и оттого прежнее одеяние уже не годится. Вот мне, например, пришлось покупать кучу новых вещей. Расходы просто ужасные.

— Я не понимаю, Ноб Киссин-бабу. Зачем это вам?

— Ну как же! — выпучил глаза приказчик. — Ослепли вы, что ли? У меня набухают груди, волосы отрастают. Налицо рождение иного образа. Какая ж тут старая одежда?

Полетт наклонила голову, пряча улыбку:

— Но мистер Рейд не претерпел таких изменений, и старая одежда ему еще послужит.

Отклик приказчика был весьма неожиданным: от негодования он весь надулся и заговорил со страстностью человека, отстаивающего давно взлелеянную веру:

— Как делать можно столь безответственные заявления? Сейчас я вам разъясню. — Сунув руку за горловину просторного балахона, он выпростал амулет, из которого достал пожелтевшую бумагу. — Извольте взглянуть.

Полетт втянула листок в пронизанную солнцем полутьму под накидкой.

— Это список команды «Ибиса» двухлетней давности, — пояснил Ноб Киссин. — Взгляните на имя досточтимого мистера Рейда и все поймете. Стопроцентная перемена.

Полетт зачарованно смотрела на слово «черный» возле имени Захария. Вдруг все, что прежде казалось странным и необъяснимым, обрело четкий смысл — и его сочувствие к ее обстоятельствам, и безоговорочное принятие ее сестринской любви к Джоду…

— Ну разве не чудо? — пыхтел приказчик. — Кто это сможет отрицать?

— Да, вы правы, Ноб Киссин-бабу, — сказала Полетт.

Она поняла, что невероятно заблуждалась в своей оценке Захария: если кто и мог соответствовать многообразию ее личности, так только он. Казалось, небесные силы направили к ней посланника с известием, что их души повенчаны.

Теперь ничто не мешало ей открыться, но одна лишь мысль о том заставила ее испуганно съежиться. Вдруг он подумает, что его преследуют? А что еще ему думать? И что делать ей, если он посмеется над ее униженностью? Это невыносимо.

Полетт взглянула на море, и в памяти промелькнуло давнишнее воспоминание о том, как Джоду застал ее в слезах над романом. Озадаченный, он пролистал и даже потряс книгу — не выпадет ли колючка или игла, которая объяснила бы ее огорчение. Узнав, что причина в самой книге, он попросил ее пересказать. Полетт поведала ему историю Поля и Виргинии,[72]«Поль и Виргиния» (1788) — роман Жак-Анри Бернарден де Сен-Пьера.
в изгнании живших на острове Маврикий; их детская привязанность друг к другу переросла во всепоглощающую страсть, но влюбленных разлучили — Виргинию отправили во Францию. Полетт долго пересказывала свою любимую часть романа — трагический финал, в котором Виргиния вот-вот должна воссоединиться с возлюбленным, но гибнет в кораблекрушении. Отклик Джоду на печальную историю ее возмутил: молочный братец расхохотался и сказал, что только дурак заплачет над столь путаной сопливой чепухой. Полетт заорала, что он сам дурак, а еще слабак, потому что никогда не отважится последовать зову сердца.

Почему же никто ей не объяснил, что наибольшей отваги требует не сама любовь, но ее коварные привратники: боязнь сознаться себе, робость признаться любимому и страх быть отвергнутой? Почему никто не сказал, что близнец любви не ненависть, а трусость? Иначе она бы поняла, отчего так старательно пряталась от Захария. Но и сейчас ей не хватало духу сделать то, что нужно… Пока не хватало.

*

Была глухая ночь, только что отбили пять склянок, когда на баке Захарий разглядел боцмана Али — глубоко задумавшись, тот смотрел на горизонт, залитый лунным светом. Весь день Захарию казалось, что боцман его избегает, и потому он не мешкая направился на бак. Увидев его, боцман вздрогнул:

— Зикри-малум!

— Уделишь мне минутку, серанг Али?

— Уделишь, уделишь. Что хотеть?

Захарий достал часы.

— Думаю, пора сказать правду о тикалках.

Боцман Али недоуменно подергал вислые усы:

— Что ты говорить? Не понимать.

— Хватит валять дурака, Али. — Захарий откинул крышку часов. — Ты все наплел. Я знаю, кто такой Адам Дэнби.

Боцман дернул плечом, словно и сам устал от притворства.

— Кто сказать?

— Не важно, главное — я знаю. Вот только не ведаю, что ты задумал. Хотел обучить меня фокусам Дэнби?

Покачав головой, боцман харкнул жвачкой за борт.

— Неправда, Зикри-малум, — тихо проговорил он. — Не верь всякая болтовня. Аадам-малум моя как сын, он муж моя дочь. Он помереть. Дочка тоже и вся детка. Серанг Али совсем один. Моя на тебя смотреть и видеть Аадам-малум. Шибко схожи. Зикри-малум моя тоже как сын.

— Вон как? И чего ж ты удумал? Сделать из сынка бандита?

— Бандит? — вскинулся боцман. — Опий торговать не бандит? Раб на корабль возить лучше?

— Ага, сознался! Хотел, чтобы я стал твоим Дэнби?

— Нет! — Боцман Али шлепнул ладонью по поручням. — Моя хотеть одно добро Зикри-малум. Он стать офицер. Может, капитан. Все, что Аадам-малум не стать.

Боцман словно постарел, он сник и стал каким-то жалким. Невольно Захарий смягчился:

— Послушай, боцман, ты был очень добр ко мне, спору нет. Я вовсе не хочу тебя закладывать. Поэтому давай условимся: когда придем в Порт-Луи, ты исчезнешь. И мы обо всем забудем.

— Можно, — понурился Али. — Моя так делать.

Захарий протянул ему часы:

— Возьми. Это твое богатство, не мое. Держи у себя.

Боцман поклонился и спрятал часы за пояс. Захарий отошел, но тотчас вернулся.

— Знаешь, мне очень паршиво, что мы так закончили, — сказал он. — Порой я жалел, что ты ко мне прицепился. Держись ты подальше, наверное, все было бы иначе. Но ведь именно ты разъяснил мне, что я стою большего. Если я дорожу службой, надо жить по ее законам. Иначе на кой связываться? Ты меня понимаешь?

— Да, — кивнул Али. — Понимать.

Захарий пошел прочь, но боцман его остановил:

— Зикри-малум… погодить…

— Что?

— Туда смотреть. — Боцман Али махнул рукой по носу шхуны.

За бортом была кромешная тьма.

— Куда смотреть-то?

— Туда Малаккский пролив. Отсюда миль сорок — пятьдесят. Там Сингапур близко-близко. Шесть-семь дней плыть.

— К чему ты клонишь?

— Зикри-малум хотеть серанг Али исчезать, да? Можно. Скоро-скоро, туда.

— Как это? — опешил Захарий.

Боцман показал на баркас:

— В лодка. Мала-мала рис, мала-мала вода. Семь дней Сингапур. Потом Китай.

Теперь Захарий понял.

— Хочешь слинять с корабля?

— А что? Зикри-малум хочет моя уходить, да? Сейчас лучше, сильно лучше. Серанг Али «Ибис» приходить только ради Зикри-малум. Иначе не ходить. — Боцман сплюнул за борт. — Берра-малум шибко плохой. Что он творить с дьявольский язык? Он приносить большой беда.

— А шхуна? — Захарий стукнул кулаком по поручням. — Как с ней-то? А пассажиры? Им ты ничего не должен? Кто доставит их на место?

— Тут много ласкар. Приведут «Ибис» Пор-Луи. Легко.

Не дослушав, Захарий помотал головой:

— Нет. Я не позволю.

— Зикри-малум ничего не делать. Только дремать одна вахта. Двадцать минут.

— Я не позволю, боцман Али, — твердо повторил Захарий, абсолютно убежденный в своей правоте. — Я не дам тебе сбежать на баркасе. А если что-нибудь случится и придется покинуть корабль? Нельзя разбазаривать лодки, когда на борту полно пассажиров.

— Лодка много. Хватит.

— Сожалею, боцман. В мою вахту этого не будет. Я предложил разумный выход — дождись прихода в Порт-Луи и тогда линяй. Это все, что я могу для тебя сделать, не больше.

Али хотел что-то сказать, но Захарий его оборвал:

— Не уговаривай, иначе придется доложить капитану. Ты понял?

Боцман Али глубоко вздохнул.

— Да, — кивнул он.

— Вот и хорошо. — Захарий пошел к рубке, но, обернувшись, добавил: — Не вздумай что-нибудь учудить. Я с тебя глаз не спущу.

Поглаживая усы, боцман ухмыльнулся:

— Зикри-малум шибко хитрый, да? Серанг Али не тягаться.

*

Весть о свадьбе Хиру волной пронеслась по трюму, образуя возбужденные водовороты; наконец-то после многих злосчастий произошло нечто иное, что, по выражению Дити, заставило всех смеяться сквозь слезы — духва ме сабке хасавели.

Естественно, организационные дела легли на плечи всеми признанной братанихи. Нужен ли обряд тилака?[73]Тилака — священный символ, который глиной, пеплом, сандаловой пастой или краской наносят на лоб и тело. Замужняя женщина носит точку посредине лба, девица — меж бровей.
Тон Дити обрел ворчливость, свойственную тем, кто обременен утомительными хлопотами по устройству семейного праздника: а как насчет шафрана и куркумы?[74]Важный свадебный ритуал — восхваление желтого цвета, который ассоциируется с цветом солнца и служит символом верности. Гости на свадьбе красят лбы и обсыпают друг друга желтым порошком.

Всех женщин волновали вопросы: кохбар[75]Кохбар — празднично украшенная комната жениха и невесты, в которой начинается и заканчивается брачная церемония, длящаяся четыре дня (у некоторых каст пять дней).
будет? Что за свадьба без опочивальни? Наверное, ее можно выгородить тряпками и циновками? А как быть с костром, вокруг которого надо сделать семь священных кругов? Может, сойдет лампа или свеча?

— Ишь разболтались! — брюзжала Дити. — Нельзя все решать самим! Мы ведь не знаем обычаев со стороны парня.

— Парня? — Все просто рухнули от смеха. — Какой он парень? Он мужик!

— На свадьбе всякий жених — парень. Почему он не может снова стать парнем?

— А как насчет приданого и подарков?

— Ладно, доберемся на место, подарим ему козу.

— Ну хватит! Чего ржете?

В одном все были единодушны: тянуть нечего, дело надо провернуть по-быстрому. Стороны договорились: следующий день будет целиком посвящен свадьбе.

Меньше всех радовалась Муния.

— Вообрази, что всю жизнь надо прожить с таким мужем! — сказала она Полетт. — Я бы ни за что не согласилась.

— А какого ты хочешь?

— Такого, чтобы показал мне кусочек мира.

— Ага. Скажем, ласкар? — поддразнила Полетт.

— Хотя бы, — хихикнула Муния.

Только повитуха Сарджу все никак не могла оправиться от морской болезни; еда и питье в ней не держались, она страшно исхудала, и казалось, будто последние искры жизни теплятся лишь в ее темных глазах. На палубу Сарджу подняться не могла, и женщины приносили ее порцию в трюм, надеясь, что хоть кусочек съестного удастся протолкнуть меж ее губ.

Однажды гирмиты еще ужинали, когда Дити сошла вниз — была ее очередь кормить повитуху. В сумрачном пустом трюме, освещенном лишь парой ламп, съежившаяся фигурка Сарджу выглядела невероятно жалко.

— Ну как ты, сестра? — с наигранной бодростью спросила Дити. — Сегодня получше?

Повитуха не ответила и только быстрым взглядом окинула трюм. Убедившись, что вокруг никого, она схватила Дити за руку и потянула к себе:

— Иди сюда, я хочу кое-что сказать.

— Слушаю тебя, сестра.

— Больше не могу, — прошептала Сарджу. — Сил нет…

— Ну зачем ты так? — укорила Дити. — Надо кушать, и тогда сразу поправишься.

Сарджу нетерпеливо сморщилась:

— Времени мало, дай сказать. Истинно говорю: я не доживу до конца путешествия.

— С чего ты взяла? Тебе полегчает.

— Поздно. — Глаза повитухи лихорадочно блестели. — Уж такого я навидалась. Я знаю, что помру, но прежде хочу кое-что тебе показать. — Из-под головы она вытащила сверток, служивший ей подушкой, и подтолкнула его Дити. — Вот. Разверни.

— Зачем?

Просьба удивила, поскольку Сарджу никогда не открывала сверток на людях. Она так о нем пеклась, что соседки частенько посмеивались над ней, гадая о таинственной поклаже. Дити не одобряла насмешки; скрытность пожилой женщины, которая трясется над дорогими ее сердцу вещицами, она считала обычным бзиком. Ясно, что повитухе было непросто решиться на просьбу.

— Ты вправду хочешь, чтобы я открыла?

— Давай скорее, пока кто-нибудь не пришел.

Дити предполагала, что в свертке хранятся старые муслиновые тряпки да что-нибудь из кухонной утвари, — так и оказалось: древняя одежонка и деревянные ложки.

— Дай-ка сюда. — Тонкой, как хворостина, рукой Сарджу ухватила мешочек размером с ее усохший кулак, понюхала и передала Дити: — Знаешь, что это?

На ощупь — семена. Дити тотчас узнала аромат:

— Конопля! Конопляное семя.

Сарджу кивнула и подала ей другой мешочек:

— А это что?

Нюхнув раз-другой, Дити определила:

— Дурман-трава.

— Тебе известно, для чего она? — шепнула Сарджу.

— Да.

— Я знала, что лишь ты их оценишь, — слабо улыбнулась Сарджу. — А вот самое-самое… — Она подала третий мешочек. — Береги его пуще глаза, здесь невообразимое богатство — семя лучшего бенаресского мака.

Дити сунула пальцы в мешочек и, ощутив знакомые крупинки, мысленно перенеслась в окрестности Гхазипура. Она будто вновь сидела в своем дворе и вместе с Кабутри из горсти маковых семечек готовила алупост. Как же так: полжизни угрохала на маки и не сообразила взять с собой семена — хотя бы на память?

Дити протянула мешочек Сарджу, но та отпихнула ее руку.

— Они твои, бери и храни. Сообразишь, как использовать коноплю и дурман. Никому не говори и не показывай. Лежать они могут долго. Спрячь, покуда не понадобятся, они дороже любого богатства. В свертке еще обычные специи. Как помру, раздай остальным. Но эти семена — только тебе.

— Почему мне?

Дрожащей рукой Сарджу показала на образы, нарисованные на балке:

— Потому что я хочу быть там. Чтобы меня поминали в твоем святилище.

— Ты будешь, сестра. — Дити сжала ее руку. — Непременно.

— Спрячь семена, пока никто не видит.

— Да, хорошо…

К еде повитуха не притронулась; Дити отнесла миску на палубу. Калуа на корточках сидел под баркасом, и она умостилась рядышком, слушая вздохи напружинившихся парусов. Под ногтем ее большого пальца застряло маковое семечко. Дити подняла взгляд к небесному своду, усыпанному звездами. В другую ночь она бы привычно обшарила небо в поисках планеты, которую считала вершителем своей судьбы, однако нынче взгляд ее вернулся к зажатой в пальцах крупинке. Дити вдруг поняла, что не планета правит ее жизнью, а вот это крохотное зернышко — щедрое и обездоливающее, милосердное и убивающее, ласковое и мстящее. Вот кто ее Шани, ее Сатурн.

— Что ты увидела? — спросил Калуа.

Дити вложила семечко ему в рот.

— На-ка, отведай, — сказала она. — Это звезда, что увела нас из дома и забросила на корабль. Планета, что правит нашей судьбой.

*

Первый помощник самоутверждался, одаривая других прозвищами. Как все подобные шутники, он награждал кличками лишь тех, кто не мог отплатить ему той же монетой. Например, капитана Чиллингуорта за глаза он называл Шкипер Наббс, а Захария в лицо, но без свидетелей (делая уступку реноме саибов, в данном случае помощников) величал Хлюпиком. Что до остальных, то мало кто удостаивался чести получить собственное прозвище. Среди них был боцман Али, носивший кличку Гнида, переселенцы же равнодушно именовались «швалью» или «скотом», охранники — «выбленками» или «ебунками», а ласкары — «сявками», «черномазыми» или, для краткости, «чурками».

Из всех обитателей шхуны лишь один имел прозвище, в котором сквозила приязнь, — Бхиро Сингх звался Квашней. Помощник не ведал, что субедар тоже наделил его заглазной кличкой Малум на-малум (Господин Незнайка). Ответная любезность была не случайна, ибо этих людей отмечала природная близость, простиравшаяся до внешнего сходства: смуглый и седой субедар был гораздо старше и пузатее, но оба отличались высоким ростом и бочкообразной грудью. Схожесть характеров помогала преодолеть языковой барьер, хотя они могли общаться почти без слов, ибо между ними была если не дружба, то определенное совпадение интересов; друг с другом им было легко, что допускало легкую фамильярность, в иных условиях немыслимую для людей, занимающих почтенные должности, и даже совместное распитие грога.

Субедар и первый помощник были едины во многом, но полного согласия достигали в отношении к узникам, которых мистер Кроул прозвал хмырями (Нил — хмырь-плут, А-Фатт — хмырь-мартышка). Когда Бхиро Сингх выводил осужденных на ежедневный «променад мерзавцев», первый помощник участвовал в забаве и подбадривал субедара, палкой погонявшего узников:

— Врежь от души, Квашня! Дай им хорошенько! Пущай растрясутся!

Иногда он даже подменял приятеля и веревкой стегал заключенных по ногам, заставляя их подпрыгивать в такт песенке:

Сии развлечения устраивались только на дневных прогулках, и потому для узников стало полной неожиданностью, когда однажды ночью в камере появились два охранника, известившие, что Берра-малум требует их на палубу.

— Зачем? — спросил Нил.

— Поди знай, — буркнул конвоир. — Они там на пару грог хлещут.

Устав предписывал выводить узников в кандалах, и охранники были очень недовольны морокой, свалившейся на них посреди ночи.

— Чего им нужно? — опять спросил Нил.

— Они уж совсем окосели. Хотят развлечься.

— А мы при чем?

— Я-то откуда знаю? Не дергай лапами, хрен акулий!

Путь на палубу лежал через ласкарский кубрик с чащей гамаков, напоминавших низко висящие осиные гнезда. От долгого заточения узники нетвердо держались на ногах, а качка и оковы усугубляли их неловкость. То и дело они врезались в чью-либо задницу или голову, в обмен получая пинки, тумаки и злобную брань:

— …висельники поносные…

— …яйца вам поотрывать…

— …гляди, куда прешь…

Лязгая кандалами, узники миновали фану и вышли на бак, где верхом на кабестане восседал мистер Кроул. Субедар расположился у бушприта.

— Где вас носит, жиганы? Вам еще рано спать.

Заплетающийся язык помощника свидетельствовал, что оба уже не раз приложились к оловянным кружкам, которые держали в руках. Встреча с этой парочкой не сулила ничего хорошего даже в ее трезвом состоянии, а сейчас и подавно. В животе Нила екнуло, однако он отметил необыкновенную красоту моря в лунном свете.

Шхуна шла правым галсом, переваливаясь с боку на бок в согласии с надувавшимися под ветром парусами. Ударив в левый борт, волна заплескивала на палубу и при очередном крене устремлялась к правым шпигатам. Фосфоресцирующие ручейки подсвечивали мачты с распростертыми крыльями парусов.

— Куда вылупился, хмырь?

Веревка больно стегнула по икрам, вернув Нила к действительности.

— Прошу прощенья, мистер Кроул.

— Для тебя «сэр», хер пеликаний.

— Извините, сэр, — сдерживаясь, выговорил Нил.

Осушив кружку, помощник протянул ее субедару, и тот плеснул ему из бутылки. Кроул снова глотнул, разглядывая узников поверх края посудины.

— Ты у нас говорун, — адресовался он к Нилу. — Ну так скажи: просек, на кой вас позвали?

— Нет, сэр.

— Вот какая хрень: мы тут с моим дорогим приятелем Квашней клюкнули по стакашку, и вот он грит, мол, хмырь-плут и хмырь-мартышка — друзья не разлей вода. Я грю, нет таких, грю, жиганов, кто не перегрызется с корешем. А он мне — только не эти. Квашня, грю, что поставишь, грю, если один окатит другого? Он показал фартинг, чтоб мне лопнуть! Такая вот закавыка, хмырь, и ты должен разрешить наш спор.

— В чем пари, сэр?

— Что один из вас обдудолит другого.

— Обдудолит, сэр?

— Дудолить — значит ссать, — раздраженно пояснил Кроул. — Я спорю, что один из вас поссыт на харю другого. Вот так вот. Бить вас никто не будет, токо уговоры. Дело добровольное.

— Понятно, сэр.

— И каковы мои шансы, хмырь?

Нил представил, как ради скотской забавы начальников мочится на друга, и его замутило. Он понимал: отвечать надо осторожно, дабы не разозлить помощника.

— Боюсь, невысоки, сэр, — промямлил Нил.

— Ну ты наглец! — ухмыльнулся Кроул. — Не будешь?

— Не желаю, сэр.

— Точно решил, колодник?

— Да, сэр.

— Может, лучше тебе первому? Ороси из женилки его морду, и сам останешься сухой. Ну что, сговоримся? Отлей на кореша, и всех делов. Ась, хмырь? Кидай кости!

Нил не согласился бы даже под угрозой ножа.

— Это не для меня, сэр.

— Не будешь?

— Добровольно — нет.

— А что твой дружок? Он-то как?

Палуба накренилась, и А-Фатт, всегда крепче державшийся на ногах, подхватил Нила под руку. В иной ситуации тотчас последовал бы удар палкой, однако нынче, словно из почтения к важному событию, субедар оставил проступок без последствий.

— Уверен, что корешок откажется? — спросил помощник.

А-Фатт упорно разглядывал свои ступни. Как странно, думал Нил, мы жалкие ссыльные и знакомы всего ничего, но, оказывается, у нас есть нечто, чему завидуют люди, имеющие над нами абсолютную власть. Неужели подобные человеческие узы такая редкость, что другим не терпится проверить их на прочность и узнать их пределы? Если так, мне тоже очень любопытно.

— Если ты вышел из игры, хмырь-плут, я попытаю счастья с твоим дружком.

— Да, сэр. Попробуйте.

Кроул рассмеялся, сверкнув зубами в фосфоресцирующих брызгах волны, что пенной копной накрыла палубу.

— Скажи-ка, хмырь-плут, тебе известно, за что твой приятель схлопотал срок?

— Насколько я знаю, за воровство, сэр.

— Больше он ничего не сказал?

— Нет, сэр.

— Стало быть, он не поведал, как подломил святых отцов?

— Не понимаю, сэр.

— Он ограбил гнездышко церковников. — Помощник взглянул на А-Фатта. — Верно, хмырь-мартышка? Ты обчистил миссию, что дала тебе кров и пищу?

— Да, сэр. Я приходить миссия в Кантоне, — пробормотал А-Фатт, избегая взгляда Нила. — Только не ради еды. Я хотеть уехать на Запад.

— Куда это?

— В Индию, сэр, — переминаясь, ответил узник. — Я знать, что миссия посылать китайцев в церковную школу в Бенгалии. Меня отправлять в Серампор. Там плохо. Никуда не ходи, сиди взаперти. Только учеба и молитва. Как тюрьма.

— Верно ли, что ты спер шрифт из печатных машин? — заржал помощник. — А еще до полусмерти отдубасил служек, когда они тискали Библии. И все это ради крохи дури.

Понурившись, А-Фатт молчал.

— Давай, давай, говори, — понукал Кроул. — Натворил дел, потому как не мог совладать со страстишкой?

— Ради опия человек готов на что угодно, — просипел узник.

— Да ну? — Из кармана рубашки помощник достал черный шарик, обернутый бумажкой. — А что ты сделаешь ради этого, хмырь-мартышка?

Нил почувствовал, как его друг напрягся. На скулах китайца взбухли желваки, глаза лихорадочно заблестели.

— Ну же, хмырь, — не отставал помощник, вертя в пальцах шарик. — Что за это отдашь?

Кандалы А-Фатта тихо звякнули, отвечая на дрожь его тела.

— Что вы хотеть, сэр? У меня ничего нет.

— Кое-что есть! — развеселился помощник. — Полное брюхо светлого эля! Вопрос в том, куда ты его сольешь.

Нил толкнул локтем друга:

— Не слушай… он нарочно…

— Заткнись, хмырь!

Помощник ногой подсек Нила, отчего тот грузно рухнул и откатился к борту. Скованный, он не мог встать и только сучил ногами, точно опрокинутый на спинку жук. С трудом он перевернулся на бок и увидел, что китаец теребит завязку штанов.

— Не надо, А-Фатт!

— Не слушай его, хмырь-мартышка, — перебил помощник. — Делай свое дело, не спеши. Он же тебе кореш, да? Может и подождать твоего пивка.

Судорожно сглатывая, А-Фатт дергал завязку, но дрожащие пальцы не могли справиться с узлом. В нетерпении он втянул живот и стащил штаны к коленям. Трясущейся рукой китаец ухватил член и направил его на Нила, свернувшегося у его ног.

— Валяй! — крикнул помощник. — Вперед, хмырь-мартышка! Как говорят педрилы, пусть елдак и яйца никогда не подведут!

Прикрыв глаза, А-Фатт запрокинул голову и окатил Нила струйкой мочи.

— Ай да хмырь-мартышка! — возликовал Кроул, молотя себя по ляжке. — Выиграл мне пари!

Он вытянул руку, в которую субедар, пробормотав поздравление, вложил монету.

В спущенных штанах китаец рухнул на палубу и на коленях пополз к помощнику, протягивая ковшиком сложенные руки:

— Сэр! А мне?

— Спору нет, хмырь, награда заработана, и ты ее получишь, — кивнул Кроул. — Вот превосходный акбари, только жуй целиком. Ну-ка, разинь хлебало!

Дрожа от нетерпения, А-Фатт подался вперед и раскрыл рот, в который помощник сбросил черный шарик. Китаец принялся жевать, но тотчас закашлялся, сплюнул и затряс головой, будто стараясь избавиться от неописуемой мерзости.

Помощник и субедар умирали со смеху.

— Славно потрудился, хмырь-мартышка! Вот что значит ловить на живца! Обоссал дружка и схавал козье дерьмо!

 

21

Свадьба началась после первой кормежки. Трюм разделили на половины жениха и невесты. Каждый сам выбрал, чью сторону он представляет, и Калуа, назначенный главой семейства новобрачной, провел свою группу на половину жениха, где брак торжественно скрепили красными точками на лбах.

Женщины полагали, что в музыкальных номерах легко превзойдут мужчин, однако их поджидал удар: в команде жениха объявились певуны-ахиры,[76]Ахиры — каста пастухов-скотоводов.
и после первой же песни стало ясно, что состязаться с ними будет весьма трудно:

Что еще хуже, один ахир оказался обученным танцором, который знал женские партии. Несмотря на отсутствие надлежащих костюмов, грима и аккомпанемента, его уговорили на танец. В середине трюма для него расчистили круг, и он, едва не задевая головой потолок, выдал такое, что женщины поняли: во избежание позора они должны придумать что-то из рада вон выходящее.

Как братаниха и устроитель свадьбы, Дити не могла допустить мужского превосходства. Когда все отправились на дневную кормежку, она велела женщинам задержаться в трюме.

— Что будем делать? — спросила Дити. — Надо что-то придумать, иначе Хиру не сможет смотреть людям в глаза.

*

Увядший корешок куркумы из свертка Сарджу помог невестиной свите сохранить лицо: заурядный на суше, в море он приобрел ценность серой амбры. К счастью, корень был изрядный, и порошка хватило бы для помазания невесты и жениха, но возникла проблема: чем его истолочь, если под рукой нет ни камня, ни ступки? Затруднение разрешили с помощью двух кувшинов. Усердие и находчивость, истраченные на помол, придали обряду особую яркость, которая выдавила усмешку даже из самых мрачных гирмитов.

За песнями и весельем время пролетело незаметно: когда вновь открылся люк, приглашая на вечернюю кормежку, никто не мог поверить, что уже стемнело. Выбравшись на палубу, переселенцы испуганно затихли, ибо над горизонтом увидели полную луну в красном ореоле. Невиданного размера и цвета ночное светило казалось совершенно отличным от того, что озаряло равнины Бихара. Даже сильный ветер, гулявший весь день, будто поднабрался от яркого света сил и, окрепнув на пару узлов, еще больше взъерепенил барашки, с востока набегавшие на шхуну. Согласованные усилия луны и ветра придали морю облик, напомнивший борозды ночных гхазипурских полей с поспевающим весенним урожаем: там темные межи разделяли бесконечные ряды цветов, ярких под лунным светом, а здесь черные впадины между волнами подчеркивали пенные гривы с красноватыми блестками.

Идя под всеми парусами, шхуна резко задирала нос, а потом ухала вниз, словно танцуя под музыку ветра, который то взлетал на верха, то съезжал на басы.

Дити уже попривыкла к качке, но сегодня с трудом держалась на ногах. Опасаясь свалиться за борт, она села на корточки и, притянув к себе Калуа, угнездилась между ним и надежной защитой фальшборта. Бог его знает, что повлияло — возбуждение от свадьбы, луна или качка, но в тот вечер Дити впервые почувствовала в себе шевеление, которое ни с чем не спутаешь.

— Потрогай! — Сидя в тени фальшборта, она взяла руку Калуа и положила себе на живот. — Чувствуешь?

В темноте сверкнули зубы — муж улыбнулся.

— Ага! Малыш брыкается.

— Не брыкается! Качается, словно корабль.

Было странно чувствовать в себе живое существо, которое в согласии тобой взлетает и опускается, словно ты — океан, а оно — судно, плывущее навстречу своей судьбе.

— Мы будто снова поженились, — шепнула Дити.

— А чем был плох первый раз? Помнишь, ты сплела венки и связала их своими волосками?

— Но мы не сделали семь кругов, потому что было не из чего запалить костер.

— А тот, что пылал в нас?

Дити зарделась.

— Ну пошли. — Она встала и потянула Калуа за руку. — Пора вернуться на свадьбу Хиру.

*

В сумраке узники молча щипали паклю, когда дверь камеры отворилась, явив большую голову Ноб Киссин-бабу, подсвеченную лампой.

Организовать давно задуманный визит было непросто: субедар Бхиро Сингх весьма неохотно дал разрешение на «инспекционный осмотр», поставив непременным условием, что приказчика будут сопровождать два охранника. Получив согласие, Ноб Киссин тщательно подготовился к мероприятию. Одеянием он выбрал просторный шафрановый халат, в равной степени приличествующий мужчине и женщине. Пышные складки мантии скрывали небольшой запас гостинцев, собранных в последние дни и теперь покоившихся за лентой, которой приказчик обвязал грудь: два граната, четыре яйца вкрутую, пара лепешек с пряностями и кусок пальмового сахара.

Вначале уловка прекрасно сработала: Ноб Киссин степенно прошел по палубе, ничем не привлекая внимания, ну разве что излишней пышностью груди. Однако на входе в камеру дело приняло скверный оборот: человеку его габаритов было сложно протиснуться в узкий дверной проем; пока приказчик его одолевал, гостинцы будто ожили, и ему пришлось обеими руками удерживать грудь на месте. Поскольку охранники стояли у двери, даже в камере он не мог опустить руки, а потому сел по-турецки в позе кормилицы, поддерживающей налитые груди.

Изумленные узники молча разглядывали дородное привидение. Они еще не пришли в себя после инцидента на баке, который был недолог, но паводком сокрушил хрупкие подмости их дружбы, оставив после себя осадок стыда и унижения и ввергнув обоих в глубокое уныние. Как некогда в Алипоре, они вновь пребывали в разобщенном молчании, которое прижилось так быстро, что теперь Нил не находил слов, рассматривая приказчика через кучу необработанной пакли.

— Я здесь, дабы проверить помещение. — Этой фразе, очень громко произнесенной по-английски, надлежало придать визиту официальность. — А посему все недостатки будут учтены.

Узники молчали, и приказчик использовал паузу для того, чтобы при свете мигающей лампы изучить их зловонную обитель. Параша тотчас привлекла его внимание, отчего духовные поиски на время уступили место земным интересам.

— Сию посуду вы используете для отправления нужд?

Впервые за последние дни заключенные обменялись взглядами.

— Да, — сказал Нил. — Верно.

Постигнув смысл ответа, приказчик еще больше выпучил глаза:

— То есть вы облегчаетесь в присутствии друг друга?

— Увы, но выбора у нас нет.

Ноб Киссин поежился, представив, как откликнулся бы на такую ситуацию его чувствительный кишечник.

— Вероятно, часты жестокие запоры?

— Стараемся претерпевать тяготы, выпавшие на нашу долю, — пожал плечами Нил.

Нахмурившись, приказчик огляделся:

— Однако пространство здесь весьма скудно. Недоумеваю, как вы избегаете столкновения конечностями.

Ответа не последовало, но приказчик его и не ждал. Понюхав воздух, он понял, что мать Тарамони вновь напоминает о себе, ибо лишь для матери испражнения ее дитя не смердят, но благоухают. И тут, словно в поддержку незримого существа, которое упорно о себе напоминало, на кипу пакли плюхнулся гранат, покинувший свой тайник. Ноб Киссин испуганно оглянулся на дверь, но болтавшие друг с другом охранники не заметили фруктового прыжка.

— Вот, скорее возьмите. — Приказчик поспешно вывалил в руки Нила клад из второго граната, яиц, лепешек и сахара. — Это вам… все очень вкусно и благотворно для здоровья. Пищеварение также улучшится.

От изумления Нил перешел на бенгали:

— Вы так щедры…

— Пожалуйста, воздержитесь от родного наречия, — перебил Ноб Киссин и, заговорщически кивнув на охранников, добавил: — Такие баламоты, от них только и жди беды. Лучше им не слышать. Добропорядочный английский вполне подойдет.

— Как вам угодно.

— Желательно также, чтоб съестное было незамедлительно скрыто.

— Да, разумеется.

Нил спрятал еду за спину, что было весьма вовремя, ибо в дверь просунулся охранник — мол, хватит вожжаться. Понимая, что времени мало, Нил поспешно проговорил:

— Я весьма признателен за подношения. Но позвольте узнать причину вашей щедрости?

— Как, вы не догадались? — воскликнул приказчик, явно огорченный.

— О чем?

— Что дары от матери Тарамони. Разве не понятно?

— Мать Тарамони? — Нил часто слышал это имя из уст Элокеши, но сейчас растерялся. — Так ведь она умерла…

Ноб Киссин яростно замотал головой, собираясь пуститься в объяснения, но понял, что не успеет найти слов, способных выразить всю грандиозность темы, и потому лишь вскинул трепещущие руки, а затем ткнул себя пальцем в грудь, обозначая местоположение созревавшей в нем сущности.

Видимо, жест был достаточно красноречив, а может, свою роль сыграла благодарность за еду, но только Нил не счел сей знак пустячным; казалось, он догадывается о его смысле и понимает, что с этим странным человеком происходит нечто необычное. Он бы не смог сказать, что конкретно он понял, а подумать времени не было, ибо охранники забарабанили по дверному косяку, призывая закругляться.

— Беседу придется отложить до после дождика в четверг, — сказал Ноб Киссин. — Обещаю, что не перемну использовать первую возможность. Пока же примите благословение матери Тарамони. — Приказчик потрепал узников по макушкам и нырнул в дверь.

После его ухода закуток камеры показался еще темнее. Нил машинально разделил еду пополам и подвинул сокамернику его порцию:

— Возьми.

Рука А-Фатта выползла из темноты и схватила свою долю. Впервые за все время после происшествия на баке китаец заговорил:

— Нил…

— Что?

— Было плохо…

— Себе скажи, не мне.

Помолчав, А-Фатт произнес:

— Я убью эту сволочь.

— Кого?

— Кроула.

— Чем? — усмехнулся Нил. — Голыми руками?

— Погоди. Увидишь.

*

Дити голову сломала, пытаясь решить проблему священного костра. Учитывая ситуацию, о настоящем костре, даже костерке, не могло быть и речи. Требовалась безопасная замена. Но какая? Понимая, что случай особый, переселенцы собрали все имевшиеся лампы и свечи, дабы осветить финальную часть брачной церемонии. Однако будничная лампа под закоптелым стеклом лишила бы обряд всякого смысла — кто серьезно воспримет свадьбу, на которой невеста с женихом совершают «семь кругов» вокруг одиноко чадящего фитиля? И тут Дити придумала: костром послужат свечи, если все, что есть, собрать и закрепить на подносе. Так и сделали, но огненная конструкция, установленная посреди трюма, проявила норов: согласуясь с качкой, она шныряла по всем углам, грозя подпалить корабль. Кто-то должен удерживать ее на месте. Но кто? Желающих было так много, что, во избежание обид, на выполнение задачи отрядили шесть человек. Новобрачные встали к «костру», однако Черная Вода лишний раз подтвердила, что она тоже среди свадебных гостей. На первом шаге жениха с невестой корабль накренился, и молодые, плюхнувшись ничком, головой вперед понеслись к правому борту. Казалось, вот-вот раздастся треск размозженных черепов, но шхуна завалилась на другой бок, и новобрачные, теперь ногами вперед, устремились в обратном направлении. Хохот гостей смолк лишь после того, как парни, кто пошустрей, окружили молодоженов, подпирая их плечами. Вскоре юные опоры тоже стали падать, и на смену им ринулись другие. Разумеется, Дити с Калуа одни из первых прыгнули в свалку. Казалось, весь трюм совершает священные брачные круги; многие так увлеклись, что вместе с молодыми поперли в опочивальню.

Когда жених с невестой скрылись в кохбаре, грянул шквал песен и малопристойных напутствий. Шум стоял невообразимый, и никто понятия не имел о совсем иных событиях, происходивших в других пределах корабля. Первым их вестником стал грохот на палубе, от которого вздрогнул потолок трюма. На миг все испуганно стихли и тогда расслышали пронзительный женский крик, донесшийся сверху:

— Караул! Убивают! Его скинули!..

— Кто это? — опешила Дити.

Полетт первой вспомнила о Мунии:

— Куда она подевалась? Она здесь? Муния, где ты?

Ответа не было.

— Где она? — крикнула Дити.

— Наверное, ускользнула, чтобы повидаться…

— С ласкаром?

— Да. Мы пошли вниз, а она спряталась на палубе. Видимо, их застукали.

*

Высота рубки чуть превышала пять футов, и Джоду сотни раз прыгал с ее крыши на палубу без всякого ущерба для здоровья. Но одно дело — спрыгнуть по собственной воле, и совсем иное — быть сброшенным охранником. Джоду упал головой вниз и лишь по счастливой случайности приземлился не маковкой, а плечом, которое тотчас ожгло болью. Он попытался встать, но рука не слушалась. Джоду копошился на скользкой палубе, когда чья-то лапа ухватила его за рубаху и вздернула на ноги.

— Сала! Кутта! Тварь ласкарская…

Джоду изогнулся, пытаясь увидеть лицо субедара:

— Я ничего не сделал… Мы только разговаривали… пара слов и все…

— Ты смеешь смотреть мне в глаза, свинячий выродок?!

Одна рука субедара оторвала юнгу от палубы, отчего он беспомощно повис в воздухе, а другая, сжатая в кулак, впечаталась в его скулу. Хрустнул выбитый зуб, рот Джоду наполнился кровью. Перед глазами все поплыло, и Муния, скорчившаяся под баркасом, показалась грудой парусиновых лохмотьев.

— Я ничего… — пытался выговорить Джоду, но голова его так гудела, что он едва слышал собственный голос.

От нового удара, который вырвал его из хватки субедара и швырнул на палубу, щека вздулась, точно лисель под ветром.

— Хрен обрезанный! С чем тебе к нашим бабам соваться?

Оба глаза Джоду заплыли, в ушах звенело, и он даже не чувствовал боли в плече. Пьяно шатаясь, юнга сумел встать на покатой палубе и увидел, что возле люка в фану сгрудились ласкары. Мамду, Сункер, Раджу и все другие выглядывали из-за спин охранников, ожидая, как он поступит. Вид сослуживцев остро напомнил, с каким трудом было завоевано место среди них; отчаянно храбрясь, Джоду сплюнул кровью и рявкнул:

— Кем ты себя возомнил, сволочь? Мы тебе рабы, что ли?

— Что?

Изумленный его наглостью, субедар замешкался, но в ту же секунду на палубе возник мистер Кроул:

— Никак опять хуесос нашего Рейда?

Веревкой с узлом на конце он хлестнул юнгу по груди, заставляя его опуститься на палубу:

— Лежать, херок паршивый!

Второй сильный удар сбил Джоду с ног, и он рухнул на четвереньки.

— Вот так вот! А теперь ползи, пес шелудивый, ползи, тварь, пока я тебя не уделал!

От очередного удара руки Джоду подломились, и он распластался на палубе. Помощник ухватил его за рубаху и вздернул на четвереньки; от рывка старая ткань лопнула.

— Кому сказано — ползи! Нечего мудями палубу тереть! Ты собака — значит, ползи!

Пинок заставил Джоду проковылять на четвереньках, но ушибленное плечо не выдержало, и он снова рухнул ничком. Порванная рубаха свисала лохмотьями, и тогда помощник ухватил его за штаны, которые тотчас расползлись по швам. Веревка хлестнула по голому заду, вырвав у юнги крик боли:

— Алла! Бачао! Аллах! Спаси!

— Зря стараешься, — мрачно усмехнулся помощник. — Взывай к Джеку Кроулу. Больше никто не спасет твою задницу.

Очередной удар пронзил жгучей болью, лишившей последних сил. Джоду свесил голову и сквозь треугольную рамку голых бедер увидел ласкаров, на лицах которых читались жалость и стыд.

— Ползи, сучий сын!

Джоду немного прополз, потом еще, а в голове его звучал голос: теперь ты тварь, собака, тебя превратили в животное… ползи, ползи…

Мистер Кроул был удовлетворен. Отбросив веревку, он махнул охранникам:

— Киньте засранца в камеру.

С юнгой было покончено. Когда охранники волокли его, словно труп, он расслышал голос субедара:

— Ну, теперь твоя очередь, шлюха базарная. Пора преподать тебе урок.

*

В трюме встревоженные переселенцы суетились, точно муравьи в барабане, пытающиеся понять, что происходит по другую сторону овечьей кожи. Вот что-то прошуршало — ласкара поволокли на бак? А теперь дробный перестук пяток — девушку потащили на корму? Потом все услышали голос Мунии:

— Люди! Помогите! Меня…

Крик оборвался, словно ей зажали рот.

— Братаниха! — Полетт схватила Дити за руку. — Надо что-то делать. Ясно же, чего они удумали!

— Да что ж мы сделаем, Глупышка?

Дити хотела сказать, что это не ее забота, потому что никакая она не братаниха и нечего ждать от нее подвигов, но подумала, каково Мунии одной среди толпы охранников, и ноги сами понесли ее к трапу.

— Пошли!

С помощью Калуа пробившись к выходу, Дити заколотила в люк:

— Эй! Есть кто-нибудь? Где вы там, недреманные стражи?

Ответа не было, и тогда она обернулась к спутникам:

— Ну, чего притихли? Минуту назад вон как шумели! Давайте! Устроим представление, чтоб мачты ходуном ходили! Поглядим, надолго ли их хватит!

Сначала горцы затопали по днищу, потом кто-то стал бить в поднос, а другие вторить на кувшинах и горшках, а то просто кричать или петь, и через мгновенье трюм наполнился неудержимым грохотом, способным вытрясти паклю из корабельных швов.

Внезапно крышка люка открылась, послышался голос охранника. За шумом было не разобрать его слов, а решетка мешала увидеть лицо. Калуа с Полетт подали гирмитам знак к тишине, и Дити сквозь накидку крикнула:

— Кто здесь?

— Чего у вас тут? — спросил голос. — Что за шум?

— Ты прекрасно знаешь, чего у нас тут. Вы забрали нашу девушку. Мы за нее тревожимся.

— Иди ты! — фыркнули в ответ. — Чего ж не тревожились, когда она блядовала с ласкаром? К тому же мусульманином.

— Начальник, отпусти ее, — сказала Дити. — Мы тут сами разберемся. Так будет лучше.

— Поздно спохватились. Субедар сказал, что отныне она будет в надежном месте.

— В надежном? Среди вашей братии? Будет врать, я такого повидала… Скажи субедару, мы не угомонимся, пока не увидим девушку. Ступай. Ну?

Охранник посовещался с приятелями и через минуту передал решение:

— Не шумите, поглядим, что скажет субедар.

— Ладно.

Крышка люка захлопнулась, люди возбужденно загомонили:

— …ты снова победила, братаниха…

— …они тебя боятся…

— …что ни скажешь, все исполнят…

Преждевременная радость напугала Дити.

— Ничего еще не ясно, — буркнула она. — Подождем…

Прошло не менее четверти часа, прежде чем люк снова открыли. Сквозь решетку просунулся палец и указал на Дити.

— Эй ты! — сказал тот же голос. — Субедар разрешил тебе выйти и повидаться с девчонкой. Тебе одной.

— Почему одной?

— Потому что новый бунт нам ни к чему. Помнишь, что было у Ганга-Сагара?

Почувствовав руку Калуа, Дити крикнула:

— Одна не пойду, только с мужем!

Вновь последовали совещание и решение:

— Ладно, пусть и он выходит.

Лязгнула решетка; Дити выбралась из трюма, следом за ней Калуа. На палубе стояли три охранника с палками, чалмы затеняли их лица. Грохнули решетка и люк, словно навсегда отрезая Дити и Калуа от спутников. «Может, охранники только того и ждали, чтобы нас разъединить? — подумала Дити. — Может, это ловушка?»

Дурные предчувствия окрепли, когда охранник достал веревку и приказал Калуа вытянуть руки.

— Зачем связывать? — крикнула Дити.

— Чтоб не дергался, пока тебя нет.

— Без него не пойду.

— Желаешь, чтобы тебя отволокли? Как ту девку?

— Иди, — шепнул Калуа, локтем подтолкнув Дити. — Если что, кричи. Я услышу и пробьюсь к тебе.

Дити чуть приподняла накидку, вслед за охранником спускаясь по трапу, что вел к центральной каюте. По сравнению с трюмом, здесь было очень светло; согласуясь с нырками шхуны, лампы под потолком раскачивались, точно маятник, и множили скачущие по переборкам тени, отчего казалось, что пропахшая табаком и потом каюта битком набита людьми. Дити сошла с последней перекладины трапа и ухватилась за поручень, даже сквозь накидку чувствуя буравящие мужские взгляды.

— …вот она…

— … джобхан сабханке хамре кхилаф бхаткават рахле… та, что вечно подстрекает других…

От храбрости Дити не осталось и следа, ноги ее приросли к полу, но охранник буркнул:

— Чего застряла? Шагай.

— Куда ведешь? — спросила Дити.

— К девчонке. Сама ж хотела.

Прикрывая пламя свечи, охранник подтолкнул Дити к другому трапу, и они спустились к кладовым. Трюмная вонь была такой сильной, что Дити пальцами защемила нос.

Охранник остановился перед каким-то чуланом.

— Тебе сюда, — сказал он. — Она там.

— Сюда? — испуганно спросила Дити. — А что это?

— Кладовка, — пробурчал охранник, отпирая дверь.

Ядреный базарный запах чулана перешиб даже трюмную вонь. В кромешной темноте слышался чей-то плач.

— Муния… — позвала Дити.

— Братаниха? — взвился обрадованный голос. — Ты?

— Да. Где ты? Я ничего не вижу.

Муния бросилась к ней на грудь:

— Братаниха… я знала, что ты придешь…

— Дура ты дура! — отстранилась Дити. — Чего ж ты наделала?

— Ничего! Поверь, ничего не было! Он просто помогал мне загнать кур. Те гады подкрались и стали его бить… А потом сбросили на палубу…

— Сама-то как? С тобой ничего не сделали?

— Ерунда, отвесили пару оплеух… Им нужна ты, братаниха…

Вдруг Дити почувствовала, что сзади кто-то стоит, и увидела отблеск свечи. Чей-то низкий грубый голос приказал охраннику:

— Девчонку забери, а эту оставь. Потолкуем с глазу на глаз.

*

Мигающее пламя высветило сгрудившиеся на полу мешки с зерном и рисом и увешанные связками чеснока и лука полки, где плотно стояли горшочки со специями и огромные кувшины с маринованным лаймом, перцем и манго. В воздухе плавала белесая пыль, похожая на мучную; когда дверь захлопнулась, всколыхнувшееся марево наградило Дити перчинкой в глазу.

— Ну? — Бхиро Сингх неспешно запер дверь и поставил свечу на мешок с рисом.

Одной рукой Дити придерживала накидку, а другой терла горевший глаз.

— Это еще зачем? — с нарочитым вызовом спросила она. — Что это за уединение?

Огромное брюхо субедара вылезло в проем между рубахой и дхоти, но он, даже не пытаясь прикрыть наготу, лишь снизу подхватил живот руками и ласково покачал, точно взвешивая. Затем поковырял в каньоне пупка и внимательно изучил результаты раскопок.

— Ну? — повторил Бхиро Сингх. — Сколько еще будешь прятаться, мать Кабутри?

Дити поперхнулась и сунула в рот край накидки, сдерживая вскрик.

— Что притихла? Нечего сказать? — Субедар протянул руку к ее сари. — Можешь открыться. Здесь никого. Только мы с тобой.

Сдернув накидку, он взял Дити за подбородок и удовлетворенно кивнул:

— Помню эти серые ведьмачьи глаза. Тебя считали колдуньей, но я всегда говорил: нет, это глаза шлюхи.

Дити безуспешно попыталась отбросить его руку.

— Чего ж ты раньше-то молчал, если понял, что я здесь? — все еще дерзко спросила она.

— А на кой мне позор? — насмешливо скривился Бхиро Сингх. — Чтобы все узнали о такой моей родственнице? О потаскухе, что сбежала с говночистом? О распаленной суке, что опозорила семью, деревню и родичей мужа? За дурака меня держишь? Не забывай, у меня дочери, которых еще надо выдать замуж.

— Ты полегче, — прищурилась Дити. — На палубе ждет мой муж.

— Кто? Вот о нем можешь забыть. Года не пройдет, как этот кусок дерьма сдохнет.

— Ай ка кахат хо? Что ты сказал? — обомлела Дити.

Субедар провел пальцем по ее шее и ущипнул за мочку.

— Разве не знаешь, что я распределяю гирмитов по местам и решаю, кто будет вашим хозяином на Маврикии? Твоего муженька я уже внес в список на северную плантацию. Живым он оттуда не вернется. Можешь мне поверить: говночист, которого ты называешь мужем, все равно что покойник.

— А как со мной?

— С тобой? — Бхиро Сингх улыбнулся и опять погладил ее шею. — На тебя у меня другие виды.

— Какие?

Субедар облизал губы и хрипло спросил:

— А чего хотят от шлюхи?

Он сунул руку Дити за пазуху и зашарил по ее груди.

— Ты что! — Дити оттолкнула его руку. — Совсем стыд потерял!

— Там для меня ничего нового, — ухмыльнулся Бхиро Сингх. — Видал твои буфера.

— Плевать я хотела на тебя и твою похоть! — крикнула Дити.

Субедар подался вперед, упершись животом в ее грудь.

— Как ты думаешь, кто раздвинул тебе ноги в брачную ночь? Разве этот недотепа, твой шурин, справился бы в одиночку?

— Что ты городишь! Есть в тебе хоть кроха стыда? — задохнулась Дити. — А тебе известно, что я беременна?

— Вон как? — рассмеялся Бхиро Сингх. — Понесла от золотаря? Ничего, вот я тебя оприходую, и его отродье вытечет, словно желток из яйца.

Крепче ухватив Дити за горло, он пошарил на полке и поднес к ее лицу скалку в фут длиной.

— Ну что, мать Кабутри? Сойдет для такой шлюхи, как ты?

*

Связанный Калуа на корточках сидел меж двух охранников, когда на палубу долетел вопль Мунии, эхом вторивший крику Дити. До этой минуты гигант был недвижим, но тщательно обдумывал свои действия на случай скверного оборота событий. Конвоиры, вооруженные палками и ножами, не опасны, размышлял Калуа, избавиться от них легко. Но что потом? Если вломиться в каюту охраны, где полно до зубов вооруженных людей, его убьют, прежде чем он успеет выручить Дити. Разумнее поднять тревогу, которую услышат во всех закоулках корабля, и лучший для этого способ — ударить в рынду, что висит в двух шагах. Услышав колокол, гирмиты взбунтуются, а на палубу выскочат ласкары и командиры.

Еще дома Калуа привык точно отмерять время и расстояние, считая колесные скрипы своей повозки. Теперь же он отсчитывал набегавшие волны, что заставляли шхуну вскидывать и опускать нос. После десятого нырка стало ясно, что дело неладно, и в ту же секунду раздался крик Мунии:

— Братаниха! Что с тобой?..

Шхуна задрала нос, и палуба уподобилась крутому склону холма. Оттолкнувшись спиной от фальшборта, одним лягушачьим прыжком Калуа одолел половину расстояния до колокола. Конвоиры не успели опомниться, как он уже схватил веревку, притороченную к языку рынды. Однако гигант немного замешкался, отвязывая ее от рым-болта, что дало время стражам очухаться и атаковать: один бил его палкой по рукам, а другой повис у него на спине, стараясь повалить на палубу.

Сцепив связанные руки в один громадный кулак, Калуа сбил с ног лупцевавшего его охранника. Потом, ухватив за шкирку, сдернул со спины второго и грохнул его о палубу. Затем отвязал веревку и ударил в набат.

В эту секунду очередная волна резко накренила шхуну. Первый охранник уже почти встал, но теперь снова рухнул, а второй, подбиравшийся к Калуа, отлетел к борту и повис на скользком леере, судорожно ища опору. Будто желая его стряхнуть, «Ибис» накренился еще сильнее, и пенный гребень утащил свою добычу на глубину.

*

Звон колокола вновь превратил трюм в барабан. Обескураженные гирмиты сбились в кучу, прислушиваясь к суете на палубе, нараставшей крещендо. Сквозь барабанную дробь топота доносился хор встревоженных голосов:

— Адми гирах! Человек за бортом! Декхо пинил! За корму смотреть!

Несмотря на суматоху, движение шхуны не изменилось — она все так же мерно вспахивала океан.

Потом вдруг открылся люк, и в трюм втолкнули Дити с Мунией. Не мешкая, Полетт протолкалась к ним сквозь толпу взволнованных гирмитов:

— Что случилось? Как вы?

— С нами все в порядке, — еле выговорила Дити, еще не оправившись от потрясения. — Колокол нас выручил.

— Кто звонил?

— Мой муж… Произошла драка, и один охранник упал за борт… случайно… Но мужа обвиняют в убийстве… его привязали к мачте…

— Что с ним сделают?

— Не знаю… — всхлипнула Дити, заламывая руки. — Не знаю, Глупышка… Субедар пошел к офицерам… Решать капитану… Только и надежды, что он смилуется…

В сумраке проскользнув к Полетт, Муния взяла ее за руку.

— Глупышка, как там Азад?

Та ожгла ее взглядом:

— После всего, что натворила, ты еще спрашиваешь?

— Ничего не было, правда! — Муния расплакалась. — Мы просто разговаривали. Все очень плохо?

— В любом случае, расплачиваться ему. Его избили до потери сознания. Лучше держись от него подальше.

*

Захарий все никак не мог привыкнуть к одной особенности морской жизни, продиктованной неизменным ритмом вахт. Цикл из четырехчасовой службы и четырехчасового отдыха (не считая утренних и вечерних двухчасовых полувахт) требовал его пробуждения именно в то время, когда он дрых без задних ног. В результате он уподобился обжоре, что при любой возможности набивает брюхо, и сокрушался о каждой минуте, потраченной не на пиршество сна. Во сне слух отключался от всяких посторонних шумов, и Захария не тревожили ни выкрики команд, ни шум моря, ни свист ветра. Однако сознание продолжало отсчитывать склянки и даже в самой глубокой грезе помнило, сколько еще осталось до следующей смены.

Нынче вахта Захария начиналась в полночь, а потому вскоре после ужина он завалился в койку и беспробудно спал до набатного звона рынды. Мгновенно проснувшись, Захарий натянул штаны и бросился на корму, где вахтенные пытались разглядеть утопающего. Выглядывали недолго, ибо шансов уцелеть в волнующемся море почти не было: пока спустят паруса и развернут корабль, охранник десять раз утонет. Однако Захарий не мог просто так уйти, а потому оставался на корме, даже когда бессмысленность этого стала абсолютно очевидной.

Виновника несчастья привязали к мачте, а капитан вместе с субедаром Бхиро Сингхом и переводчиком Ноб Киссин-бабу заперся в своей каюте. Час спустя Захарий готовился принять вахту, но стюард Пинто передал ему приказ явиться к капитану. В кают-компании он присоединился к мистеру Чиллингуорту и мистеру Кроулу, которые уже сидели за столом. Пинто обнес их стаканами с бренди.

— Пшел вон, — бросил ему капитан. — И не вздумай ошиваться под дверью.

— Слушаюсь, саиб.

Дождавшись ухода стюарда, мистер Чиллингуорт мрачно произнес, вертя стакан:

— Скверная история, джентльмены. Такого я не ожидал.

— Когда этот бугай прохрипит пеньковую песню, я буду спать спокойнее, — сказал мистер Кроул. — Черная сволочь.

— Его вздернут, это бесспорно, — кивнул капитан. — Но как бы то ни было, сам я не вправе вынести приговор. Это сделает судья в Порт-Луи. Пока же обойдемся поркой.

— Казнь и порка? — удивился Захарий. — За один проступок?

— Субедар считает, убийство охранника — меньшее из преступлений. На родине этого человека порубили бы на куски и скормили собакам.

— Что он еще сделал, сэр?

— Этот… — Капитан посмотрел на листок, сверяясь с именем —… Маддоу Колвер — изгой, сбежавший с женщиной из высшей касты, родственницей субедара. Потому-то он и записался в гирмиты, чтобы скрыться там, где их не найдут.

— Однако, сэр, какое нам дело, кого он взял в жены? Наверное, порка недопустима, пока он в нашем ведении?

— Вот как? — Капитан приподнял бровь. — Я удивлен, Рейд, что именно вы, американец, задаете подобные вопросы. Как поступили бы в Мэриленде, если б негр надругался над белой женщиной? Что сделали бы вы, я, да кто угодно, если б черный овладел нашей женой или сестрой? Почему же вы считаете, что субедар и его люди оскорблены меньше? Как отказать им в возмездии, которое для себя мы сочли бы непременным? Нет, сэр… — капитан поднялся и стал расхаживать по каюте, — эти люди служили нам верой и правдой, теперь они хотят справедливости, и я не буду им препятствовать. Вам следует знать, джентльмены, что между белым человеком и туземцами, поддерживающими его власть в Индостане, существует негласная договоренность: браки и продолжение рода возможны лишь среди себе подобных. В тот день, когда туземцы утратят в нас веру как гарантов кастового порядка, закончится и наше правление. Наша власть зиждется на этом нерушимом принципе, в этом наше отличие от вырождающихся захудалых наций вроде испанцев и португальцев. Если вам, сэр, угодно взглянуть, что получается из смешения рас и рождения полукровок, стоит лишь посетить их владения… — Мистер Чиллингуорт резко остановился, ухватившись за спинку стула. — Раз уж об этом зашла речь, я скажу прямо: меня не касается, что вы делаете в порту, господа. Мне нет дела, коль на берегу вы пропадаете в шалманах и бардаках. Не моя забота, ежели вам по нраву торчать в самых грязных береговых дырах. Но при малейшем намеке на любого рода сношения с туземкой, когда вы в море и под моим началом… Знайте, господа: пощады не будет.

Оба помощника промолчали и отвели глаза.

— Что касаемо этого Маддоу Колвера, — продолжил капитан, — завтра он будет бит. Субедар нанесет шестьдесят ударов.

— Шестьдесят, сэр? — вскинулся Захарий.

— Я назначил, сколько просил субедар.

— Но ведь кули истечет кровью, сэр.

— Поглядим, Рейд. Если так, субедар не шибко расстроится.

*

На рассвете Полетт услышала шепот:

— Путли… Путли…

Она вскочила и приникла к отдушине:

— Джоду?.. Чуточку отойди, чтобы я тебя рассмотрела.

Юнга отклонился, и Полетт невольно ахнула. В скудном свете, пробивавшемся сквозь щели в досках, она увидела, что его левая рука висит на самодельной перевязи, глаза в темных обводьях заплыли и превратились в щелочки, а рубаха с чужого плеча испятнана все еще сочившейся кровью.

— Ох, что они с тобой сделали! — прошелестела Полетт.

— Плечо маленько болит, — попытался улыбнуться Джоду. — В остальном терпимо, хотя видок, наверное, жуткий.

— Это все Муния! — озлилась Полетт. — Надо ж, какая…

— Нет! — перебил юнга. — Она ни при чем. Я сам виноват.

В этом он был прав.

— Ох, какой же ты дурак, Джоду! Разве можно быть таким остолопом?

— Ничего не было, Путли. Мы просто болтали, только и всего.

— Ведь я остерегала!

— Верно, другие тоже. Но вот смотри: я говорил, чтобы ты не пыталась пробраться на корабль. Ты послушалась? Конечно нет. Мы оба такие, и раньше нам всегда везло. Но однажды везенью приходит конец, и ты начинаешь жизнь заново.

Полетт встревожилась — подобное самокопание было абсолютно не в духе Джоду, прежде он никогда так не говорил.

— И что теперь будет? — спросила она.

— Не знаю. Одни говорят, через пару дней вся эта кутерьма забудется. Другие считают, что до конца путешествия я буду мишенью охранников.

— А сам-то что думаешь?

Джоду помолчал и с усилием выговорил:

— Для себя я решил: с «Ибисом» покончено. Все видели, как меня избили, точно собаку, и теперь мне лучше утонуть, чем оставаться на этом проклятом корабле.

В словах его звучала такая непривычная суровость, что Полетт снова заглянула в отдушину — Джоду ли это говорит? Представшее взору зрелище не утешало: опухшее избитое лицо и окровавленная одежда придавали юнге вид куколки, в которой созревает новое неведомое существо. Полетт вспомнила, как однажды в свернутую слоями влажную тряпицу уложила семечко тамаринда и потом две недели усердно смачивала; когда проклюнулся росток, от семечка ничего не осталось, только крохотные ошметки.

— Что ты собираешься делать?

Джоду прижался губами к отдушине:

— Наверное, я не должен этого говорить, но, может быть, кое-кто отсюда сорвется.

— Кто? И как?

— Я, узники и кое-кто еще. В шлюпке. Точно не знаю, но если это произойдет, то сегодня ночью. Вот тогда может понадобиться твоя помощь. Скажу, когда буду знать наверняка. Смотри, никому ни слова.

*

— Хабес пал!

Команда лечь в дрейф прозвучала поздним утром. В трюме все знали, что на время экзекуции корабль остановится, и теперь шорох спускаемых парусов, замедление хода и свист ветра в снастях оголившихся мачт говорили о ее неминуемости. Шхуна покачивалась на тяжелых вспененных гребнях, а в пасмурном небе сталкивались сизые волны облаков.

Захлопотали мрачные охранники, с почти сладострастным удовольствием выгоняя гирмитов на палубу; в трюме остались только женщины и совсем хворые. Калуа у мачты не было; закованный в кандалы, он сидел в фане — его выход предполагался как эффектная часть процедуры.

Качало гораздо сильнее, чем на последнем построении у Ганга-Сагара, и оттого переселенцам приказали сесть — лицом к шканцам, спиной к корме. Для большей поучительности мероприятия охранники озаботились, чтобы каждый гирмит хорошо видел притороченную к кофель-планке решетчатую раму с веревками по углам, на которой растянут преступника.

Облаченный в старую военную форму — белые дхоти и малиновый китель с шевронами субедара, Бхиро Сингх восседал на канатной бухте и расправлял кожаные хвосты плети, время от времени щелкая ею в воздухе. На переселенцев он не обращал внимания, а те не отрывали глаз от свистящего бича.

В последний раз проверив свое орудие, субедар встал и подал знак стюарду Пинто пригласить офицеров. Через пару минут на шканцах появились капитан и оба помощника. Все трое были вооружены — из-под нарочно расстегнутых кителей виднелись рукояти пистолетов, заткнутых за пояс. По традиции капитан встал в центре шканцев, но чуть ближе к подветренному правому борту, а помощники заняли позиции по бокам решетки.

Все это происходило в медленном обрядовом ритме, позволявшем запечатлеть каждую мелочь, словно гирмитам предлагалось не только увидеть наказание, но самим прочувствовать боль. Долгая подготовка и постепенное накопление деталей загнали их в некое оцепенение, продиктованное не столько испугом, сколько ожиданием процедуры. Когда Калуа провели через ряды переселенцев, всем уже казалось, что их самих сейчас привяжут к решетке.

Лишь одно мешало гирмитам окончательно представить себя в роли Калуа — его исполинские размеры. На великане оставили только набедренную повязку, чтобы дать возможность бичу разгуляться по всей шири его спины. Белая повязка подчеркивала стать гиганта, но и без того было видно, что предназначенная для наказания решетка ему мала — голова Калуа высилась вровень с коленями помощников, стоявших на шканцах. В результате пришлось изменить систему вязок: ноги великана приторочили к углам решетки, а руки — к кофель-планке, прямо перед его лицом.

Разобравшись с веревками, субедар отсалютовал капитану и объявил, что все готово. Капитан дал отмашку:

— Начинайте!

На палубе воцарилась такая тишина, что в трюме отчетливо слышали и команду капитана, и шаги субедара, отмерявшего дистанцию для разгона.

— Хе Рам, хамре бачао! — выдохнула Дити.

Женщины сгрудились вокруг нее и зажали уши, чтобы ничего не слышать, но, увы, им не удалось укрыться ни от свиста ременных хвостов, разрезавших воздух, ни от тошнотворного чмоканья, с каким они впились в человеческую плоть.

Захарий стоял близко к Калуа и ощутил удар через сотрясение досок под ногами. Мгновенье спустя что-то капнуло ему на лицо; он провел рукой по щеке и увидел кровь. Едва не срыгнув, Захарий сделал шаг назад.

Мистер Кроул глянул на него и усмехнулся:

— Что за гусь без подливки, а, Хлюпик?

*

Потянувшись вслед за ударом, Бхиро Сингх увидел рубец, вспухший на спине Калуа, и злорадно шепнул гиганту в ухо:

— Получил, засранец? Ты у меня сдохнешь, прежде чем я закончу!

Великан его услышал и, преодолевая звон в ушах, прошептал:

— Малик… что я тебе сделал?

Сам вопрос и прозвучавшее в нем недоумение еще больше разъярили субедара:

— Довольно и того, что ты есть!

Бхиро Сингх отошел для очередного разгона, а слова его эхом звучали в голове Калуа: «Довольно того, что я есть… хватит для этой жизни и следующей… вот что я буду переживать снова и снова…» В то же время какая-то часть сознания считала шаги субедара, отмеряя секунды до следующего удара. Потом спину вновь ожгло нестерпимой болью, и Калуа ткнулся лицом в привязанную руку. Чтобы не откусить язык, он впился зубами в шершавую веревку. На очередном ударе боль заставила стиснуть челюсти, и он перекусил один из четырех витков, обхвативших его запястье.

А над ухом вновь раздался издевательский шепот:

— Подлеца убить не грех…

И опять в голове Калуа звучало словесное эхо, но теперь каждый слог отмечал шаги субедара, который готовился к новому разгону: «Под… ле… ца… у… бить… не… грех…» Плеть вновь опалила спину, и великан перекусил второй виток веревки. Так и продолжалось — отсчет слогов, свист плети, стиснутые зубы — пока от вязки на запястье не осталась всего пара волокон.

Калуа уже настолько приспособился к ритму палача, что абсолютно точно знал, когда плеть взовьется в воздух и когда следует выдернуть руку. На броске субедара он развернулся, на лету перехватил бич и движением кисти захлестнул его вокруг бычьей шеи своего истязателя, а затем резко дернул. Прежде чем кто-либо опомнился, субедар с переломанной шеей замертво рухнул на палубу.

 

22

В трюме женщины затаили дыхание: до сих пор перестук шагов субедара завершался ударом, рассекавшим плоть. Но вдруг ритм изменился, будто незримая рука придушила раскат грома, следующий за вспышкой молнии. Возникла тишина, которую затем нарушил не свист плети, но многоголосый рев, захлестнувший палубу, точно волна: вопли, крики и топот вначале грянули единым аккордом и лишь позже распались на различимые части. Трюм вновь превратился в барабан, на коже которого паника отбивала чечетку, а в днище колотили озлобленные волны. Женщины решили, что судно тонет, и народ сражается за места в лодках, а вот их бросили на произвол судьбы. Они кинулись к трапу, и в ту же секунду запертый люк распахнулся, но вместо ожидаемой водной лавины в трюм посыпались гирмиты, спасавшиеся от палок охранников. Женщины метались от одного к другому и, тряся ошалевших спутников за грудки, пытались выяснить, что происходит.

— …Калуа убил Бхиро Сингха…

— …его же плетью…

— …свернул ему шею…

— …охрана взбеленилась…

Сумбурные сведения очевидцев противоречили друг другу: одни говорили, что Калуа убит, другие — что жив, но избит до полусмерти. Трюм набивался людьми, каждый вновь прибывший что-то добавлял к рассказу, и Дити будто собственными глазами видела, как разъяренные охранники отвязывают Калуа от решетки и волокут по палубе. Капитан с помощниками пытаются их урезонить — мол, они вправе требовать возмездия и получат его, но все должно быть сделано по закону, без линчевания. В ответ обезумевшая свора вопит:

— Нет! Сейчас! Вздернуть его!

Дити почувствовала, как в ней испуганно затрепыхалось еще не родившееся дитя — ребенок будто хотел укрыться от голосов, требовавших смерти его отца. Зажав уши, Дити упала на руки подруг, которые отнесли ее в свой уголок и уложили на полу.

*

— Назад, сволочи!

Вслед за окриком мистера Кроула воздух прошил выстрел его пистолета. По приказу капитана помощник целил чуть левее боканцев по правому борту, к которым охранники, намереваясь превратить их в виселицу, поволокли бесчувственного Калуа. Выстрел заставил стражников остановиться, и они, обернувшись, увидели направленные на них три пары пистолетов. Взведя курки, капитан и его помощники стояли плечо к плечу.

— Назад! Осади, кому сказано!

Нынче охранникам не выдали мушкеты, они были вооружены только пиками и саблями. Минуты две тишину на палубе нарушало лишь бряцанье ножен и эфесов — переминаясь, конвоиры прикидывали, что делать.

Позже Захарий вспоминал, о чем ему думалось в ту секунду: если охранники разом бросятся на шканцы, их не удержать, и они, три офицера, после первого залпа станут беззащитны. Мистер Чиллингуорт и мистер Кроул тоже хорошо это понимали, но все трое знали: отступать нельзя — если допустить линчевание, охранники станут непредсказуемы.

За убийство субедара кули, безусловно, повесят, но нельзя, чтобы это сделал озверевший сброд. Не сговариваясь, моряки решили: если охрана задумала поднять бунт, подавить его надо именно сейчас.

Битву выиграл мистер Кроул. Облокотившись на поручни, он гостеприимно помахал пистолетами:

— Ну, чего оскалились, черножопые? Валяйте сюда, поглядим, есть ли среди вас кони с яйцами!

Даже Захарий не мог отрицать, что мистер Кроул являл собой впечатляющее зрелище, когда, широко расставив ноги, поигрывал пистолетами и сыпал бранью:

— …Ну, педрилы! Бляди паршивые! Кому не терпится первым заполучить пулю в манду?

Его налитые кровью глаза не оставляли сомнений в том, что он выстрелит не колеблясь. Видимо, охранники это поняли, ибо понурились и явно утратили боевой дух.

Не теряя времени, Кроул наращивал преимущество:

— Было сказано — осади! Пшли прочь от кули!

Охранники побурчали, но отошли, оставив на палубе распростертого Калуа. Они поняли, что проиграли, и потому беспрекословно подчинились приказу сдать оружие — будто на параде, сложили сабли и пики возле кофель-планки.

Теперь уже командовал капитан:

— Рейд, соберите оружие и спрячьте на корме. В помощь возьмите пару ласкаров.

— Слушаюсь, сэр.

Три матроса помогли собрать пики и сабли, которые отнесли вниз и заперли в оружейке. Минут через двадцать Захарий вернулся на палубу, где уже царило напряженное спокойствие — понурые охранники слушали капитана, обратившегося к ним с пространной речью:

— Я понимаю, смерть субедара стала для вас страшным ударом… — Мистер Чиллингуорт отер взмокшее лицо, дожидаясь, пока приказчик переведет. — Поверьте, я всей душой разделяю ваше горе. Субедар был прекрасным человеком, и я не меньше вашего желаю, чтобы справедливость восторжествовала. — Угроза бунта миновала, и капитан не скупился на цветистые выражения. — Даю вам слово: убийцу повесят, но я прошу потерпеть до завтра — негоже смешивать казнь и похороны. Отдайте субедару последнее прости и отправляйтесь в свою каюту.

Офицеры молча наблюдали за похоронным обрядом. Затем они препроводили охранников в центральную каюту, и капитан облегченно вздохнул:

— До завтра не выпускать. Пусть поостынут.

Силы явно его покинули, он с трудом поднес руку к покрытому испариной лбу.

— Что-то мне неможется. Командуйте, мистер Кроул.

— Отдыхайте, сколько понадобится. Все под контролем, сэр.

*

Об отсрочке казни Дити узнала в числе последних и теперь на все лады себя костерила за то, что тратила драгоценное время, купаясь в собственных переживаниях. Было совершенно ясно: если она хочет помочь мужу, надо следовать его примеру — в критических ситуациях Калуа полагался на холодный расчет, а не свою силу. Интуиция подсказала, к кому обратиться.

— Глупышка, присядь ко мне, — позвала Дити.

— Что, братаниха?

Приобняв Полетт, Дити зашептала ей на ухо:

— Посоветуй, что делать? Если не произойдет чуда, завтра я стану вдовой.

Полетт стиснула ее руку:

— Не теряй надежды. До завтра далеко, всякое может случиться.

Дити заметила, что все утро девушка крутилась у вентиляционной отдушины; она явно чего-то недоговаривала.

— Что-то затевается, Глупышка?

Полетт замялась, но потом кивнула:

— Да. Только не спрашивай — что, я не могу сказать.

Дити скользнула по ней цепким оценивающим взглядом:

— Ладно, не буду ни о чем расспрашивать. Только скажи: есть ли надежда, что до утра мой муж выберется отсюда живым?

— Кто знает, братаниха? Но шанс есть.

— Хе Рам! — Дити обхватила щеки девушки. — Я знала, что тебе можно довериться!

— Молчи! Вдруг сорвется? Ничего не говори, а то сглазим!

Дити видела, что подруга нервничает и очень напряжена.

— Скажи, а ты сама участвуешь в этой затее? — прошептала она.

Помешкав, Полетт выпалила:

— Чуть-чуть. Но во многом ее успех зависит от меня. И я ужасно боюсь, что все пойдет не так.

Дити потерла ее щеки:

— Я буду молиться за тебя, Глупышка…

*

В пятом часу, вскоре после начала вечерней полувахты, на палубе вновь появился мистер Чиллингуорт; закутанный в старомодный дождевик, капитан выглядел неважно: бледный, в лихорадочных пятнах. Увидев обмякшее тело, привязанное к грот-мачте, он вопрошающе глянул на первого помощника, и тот мрачно усмехнулся:

— Живехонек. Сучьего нигера десять раз убьешь, а он все не сдохнет!

Капитан кивнул и, ссутулившись, прошаркал к наветренной стороне шканцев. В борт шхуны били волны в белых барашках, подгоняемые сильным восточным ветром. Отдавая дань непогоде, мистер Чиллингуорт не поднялся на мостик, но остался под укрытием снастей. Он смотрел на восток, где темные облачка сбивались в плотную свинцовую тучу.

— Ох, наколдуют они шторм, — пробурчал капитан. — Как считаете, мистер Кроул, достанется нам?

— Ничего страшного, сэр, — ответил помощник. — Маленько помотает да тряхнет. К рассвету угомонится.

Капитан посмотрел на голые мачты, где оставались лишь фок и стаксель.

— Тем не менее, джентльмены, паруса убрать и лечь в дрейф. Рисковать не будем, переждем под шторм-стакселем.

Никто из помощников не желал первым поддержать чрезмерную осторожность.

— Полагаю, в этом нет нужды, сэр, — неохотно сказал мистер Кроул.

— Исполняйте приказ. Или мне самому этим заняться?

— Не беспокойтесь, сэр, — тотчас ответил помощник. — Я пригляжу.

— Добро. Признаюсь, меня-то мотает неслабо. Буду признателен, если ночью не потревожите.

*

Погода испортилась, а потому вечером гирмитов из трюма не выпустили. В бадейках им спустили каменно-черствые лепешки и сушеный горох. Меню протеста не вызвало, ибо мало кто хотел есть. Утренние события уже потеряли свою яркость, внимание переселенцев было поглощено приметами надвигавшегося шторма. Зажигать лампы запретили, и люди сидели в кромешной тьме, прислушиваясь к бьющимся о корпус волнам и ветру, завывавшему меж голых мачт. Грозные звуки лишь подтверждали дурной нрав Черной Воды — казалось, все демоны ада желают пробиться в трюм.

— Мисс Ламбер… мисс Ламбер…

Шепот, едва различимый за шумом ветра и волн, достиг ушей Полетт лишь потому, что нес ее имя. Упершись в балку, она заглянула в отдушину и, увидев блестящий глаз, тотчас догадалась, чей он.

— Мистер Халдер?

— Да, мисс Ламбер.

Полетт приникла к отдушине:

— Вы хотите что-то сказать?

— Лишь пожелать вам успеха в том, что вы делаете ради вашего брата и всех нас.

— Сделаю все, что в моих силах, мистер Халдер.

— Я ни секунды в том не сомневаюсь, мисс Ламбер. Никто, кроме вас, не преуспеет в сей деликатной миссии. Ваш братец поведал мне вашу историю, и, признаюсь, я поражен. Вы талантливы на грани гениальности, мисс Ламбер. Ваше перевоплощение настолько великолепно и достоверно, что его не назовешь игрой. Вот уж не думал, что француженка сумеет так обмануть мои зрение и слух.

— Вы заблуждаетесь, мистер Халдер, — возразила Полетт. — Притворства вовсе нет. Ведь человек может проявляться в разных ипостасях, не так ли?

— Разумеется. Я очень надеюсь вновь встретиться с вами в более благоприятных обстоятельствах.

— Я тоже надеюсь, мистер Халдер. Хочу верить, что тогда вы назовете меня Полетт… или Путли, как зовет Джоду. Но, если вам угодно, зовите меня Глупышкой — от этого имени я тоже не отрекусь.

— А я попрошу вас называть меня Нил… Вот только боюсь, мисс Полетт, к нашей следующей встрече мне придется сменить имя. Пока же прощайте. Удачи! Бон кураж!

— Вам тоже! Бхало тахен!

Не успела Полетт сесть, как ее окликнул Джоду:

— Пора! Переоденься и будь готова. Сейчас тиндал Мамду тебя выпустит.

*

В полночь сдав вахту, Захарий облачился в сухое и завалился в койку одетым — в любую минуту непогода могла вновь призвать его на палубу. Мачты же разделись до нитки, оставив лишь шторм-стаксель, который, трепеща на сильном ветру, один отдувался за весь хор парусов. Даже на койке изрядно мотало, ибо волны, высотой в добрых двадцать футов, уже не перехлестывали через фальшборт, но обрушивались сверху и, уползая с палубы, шипели, точно прибой на песчаном берегу.

Дважды что-то зловеще хрустнуло, будто ломалась балка или мачта, и Захарий, мечтавший хорошенько выспаться, оставался начеку, ловя новые признаки крушения. Вот почему легкий стук в дверь подбросил его на койке. Перед сном Захарий погасил лампу, в каюте было темно; резкий крен на левый борт швырнул его к двери, и он непременно расквасил бы физиономию, не успей выставить плечо.

Когда пол под ногами выровнялся, Захарий окликнул:

— Кто там?

Не получив ответа, он распахнул дверь.

В кают-компании стюард Пинто оставил одну чадящую лампу; в ее тусклом свете маячил тщедушный ласкар в бандане, с клеенчатой накидки которого стекала вода. Лицо юнги пряталось в тени, и Захарий его не узнал.

— Ты кто? — спросил он. — Чего тебе?

Не дав ему договорить, шхуна легла на правый борт, отчего оба моряка влетели в каюту и грохнулись на пол. Едва они поднялись, как шхуна сделала левый крен, толкнув обоих на койку. Когда Захарий понял, что лежит рядом с ласкаром, из темноты донесся леденящий кровь шепот:

— Мистер Рейд… прошу вас…

Голос был пугающе знаком, однако так неуместен, что мог принадлежать лишь привидению. Утратив дар речи, Захарий весь покрылся мурашками, а голос не унимался:

— Мистер Рейд… это я… Полетт Ламбер…

— Что такое?..

Захарий ничуть не удивился бы, если б видение, соткавшееся из его мечтаний, растаяло в воздухе, однако оно упорствовало:

— Прошу вас… поверьте… это я, Полетт Ламбер…

— Быть не может!

— Это правда, мистер Рейд, — в темноте нашептывал голос. — Умоляю, не сердитесь, но я на борту с самого начала путешествия… в трюме… с женщинами…

— Нет! — Отодвинувшись, Захарий вжался в переборку. — Я следил за посадкой… Я бы заметил…

— Все так, мистер Рейд. Я взошла на борт вместе с переселенцами. Вы меня не распознали, потому что я была в сари.

Теперь Захарий поверил; мелькнула мысль, что надо бы радоваться, но, как всякий моряк, он не любил сюрпризов и вдобавок жутко смутился, поняв всю нелепость своих недавних страхов.

— Что ж, раз вы здесь, мисс Ламбер, значит, вам удалось выставить меня олухом, — сухо сказал Захарий.

— Уверяю, я этого не хотела.

Захарий пытался вернуть самообладание.

— Позвольте узнать, какая из женщин… в смысле, кто из них были вы?

— Конечно, мистер Рейд, — с готовностью ответила Полетт. — Вы часто меня видели, только не обращали внимания, когда я стирала на палубе. — Она понимала, что говорит лишнее, но от волнения не могла остановиться: — Рубашку, что на вас, стирала я, а также все ваше…

— Грязное белье? Это вы хотели сказать? — Щеки Захария пылали от унижения. — Будьте любезны объяснить, зачем вам понадобились эти уловки, весь этот обман. Только лишь для того, чтобы сделать из меня дурака?

Резкость его тона задела Полетт.

— Вы сильно заблуждаетесь, мистер Рейд, если считаете себя причиной моего присутствия здесь. Поверьте, я это сделала только ради себя. Вы прекрасно знаете, почему мне непременно надо было покинуть Калькутту. Другого способа не имелось, и я последовала примеру моей двоюродной бабушки, мадам Коммерсон.

— Вот как, мисс Ламбер? — язвительно осведомился Захарий. — По-моему, вы значительно ее превзошли, явив себя подлинным хамелеоном! Вы так овладели искусством перевоплощения, что я не удивлюсь, если оно стало вашей сутью.

«Почему встреча, которую она так ждала и на которую возлагала столько надежд, превратилась в злую пикировку?» — недоумевала Полетт. Но она не из тех, кто уклоняется от вызова. Ответный удар последовал, прежде чем она успела прикусить язык:

— О, вы чересчур мне льстите, мистер Рейд. Если кто и может состязаться со мной в перевоплощении, так это, несомненно, вы.

Несмотря на вой ветра и стук волн за бортом, в каюте возникла странная тишина. Захарий сглотнул и хрипло спросил:

— Стало быть, вы знаете?

Даже если б о его обмане возвестили с клотика грот-мачты, он бы не чувствовал себя разоблаченным жуликом больше, чем сейчас.

— Простите, я не хотела… — глухо выговорила Полетт.

— Я тоже не хотел вводить вас в заблуждение относительно моей расы, мисс Ламбер. В наших разговорах я намекал… нет, я пытался сказать… поверьте…

— Разве это важно? — мягко перебила Полетт в запоздалой попытке сгладить свой выпад. — Ведь любая наружность обманчива. Все хорошее и плохое, что в нас есть, не зависит от покроя одежды или цвета кожи. Что, если мошенник мир, а мы в нем белые вороны?

В ответ на это слабое оправдание Захарий пренебрежительно тряхнул головой:

— Для меня сие слишком мудрёно, мисс Ламбер. Прошу вас изъясняться прямо. Скажите, почему вы решили открыться именно сейчас? Ведь не за тем, чтобы уличить нас в обоюдном лукавстве?

— Нет, причина совсем иная. Знайте же, я пришла от имени наших общих друзей…

— Это кто ж такие?

— Например, боцман Али.

Захарий прикрыл рукой глаза; вряд ли что могло уязвить его сильнее, нежели имя человека, которого некогда он считал своим наставником.

— Теперь все ясно, — сказал он. — Вот, значит, как вы узнали о моем происхождении. Вы сами надумали этим меня шантажировать или боцман подсказал?

— Шантажировать? Как вам не стыдно, мистер Рейд!

*

Ветер был так силен, что Ноб Киссин-бабу не осмелился стоять на исхлестанной дождем палубе. Хорошо, что он покинул центральную каюту и квартировал в рубке, иначе путь к фане был бы невероятно долог. Но даже эти немногие ярды, отделявшие его от трюма, он не решился преодолеть на ногах и под прикрытием фальшборта медленно продвигался на четвереньках.

Задраенный трюмный люк открылся, едва приказчик легонько в него постучал. Маятник лампы высветил лица боцмана Али и ласкаров; из качавшихся гамаков команда наблюдала, как Ноб Киссин пробирается к камере.

Приказчик ни на кого не смотрел, кроме человека, ради которого сюда пришел, и думал лишь об исполнении своей миссии. Перед решеткой присев на корточки, он подал Нилу ключи:

— Вот, возьмите. Пусть они помогут вам обрести мукти…[77]Мукти или мокша (санскр. «освобождение») — в индуизме и других дхармических религиях — освобождение из круговорота рождения и смерти (самсары) и всех страданий и ограничений материального существования.
— Ноб Киссин задержал руку Нила в своей ладони. — Теперь вы видите мать Тарамони? Посмотрите в мои глаза. Она здесь? Во мне?

Нил кивнул, и приказчика обуяла неудержимая радость:

— Точно? Она во мне? Значит, время пришло?

— Да. — Глядя ему в глаза, Нил снова кивнул. — Она там. Я вижу ее материнское воплощение. Время настало…

Приказчик обхватил себя за плечи; теперь, когда шелуха прежней оболочки вот-вот будет сброшена, он вдруг почувствовал странную нежность к телу, что так долго ему служило. Повода оставаться в трюме больше не было, и Ноб Киссин выбрался на палубу. Заметив Калуа, приказчик вновь опустился на четвереньки и пополз вдоль фальшборта. Переждав волну, чуть не смывшую его с палубы, он обнял обвисшего великана и прошептал ему на ухо:

— Потерпи. Еще немного, и ты обретешь свободу, твоя мокша совсем рядом…

После того как Тарамони полностью в нем проявилась, он стал ключом, способным отворить любое узилище, где томились страдальцы, заточенные мнимыми различиями этого мира. Промокший и измученный качкой, но вдохновленный осознанием своей новой сути, Ноб Киссин направился к кормовым каютам. Как всегда, он остановился у двери Захария, надеясь услышать свирель, и уловил тихий шепот.

Приказчик вспомнил, что именно здесь по знаку свирели началось его преображение, и вот теперь, как и было предсказано, все вернулось на круги своя. Рука его нырнула к амулету и достала свернутую бумажку. Прижав листок к груди, Ноб Киссин закружился по коридору, и шхуна будто поддержала его танец, вздымаясь на волнах в ритме вальса. Охваченный чистейшей радостью полного блаженства, приказчик закрыл глаза.

Воздев руки, он все еще вальсировал, когда в проходе появился мистер Кроул.

— Пандер, пиздюк хренов! — рявкнул помощник, обрывая танец крепкой оплеухой. Взгляд его упал на листок, который съежившийся приказчик сжимал в руке. — Это что? Дай-ка сюда.

*

Полетт отерла хлынувшие ручьем слезы. Она и представить не могла, что разговор войдет в столь враждебное русло, но это произошло, и лучше не усугублять ситуацию.

— Толку не будет, мистер Рейд. — Полетт встала. — Теперь ясно, что весь наш разговор — большая меприс… ошибка… Я пришла сказать, что ваши друзья крайне нуждаются в помощи, и поговорить о себе… но бесполезно. Все мои слова лишь углубляют наше непонимание друг друга. Лучше мне уйти.

— Погодите! Мисс Ламбер!

Мысль потерять ее повергла Захария в панику. Он вскочил и слепо ринулся на ее голос, забыв о тесноте каюты. Пальцы его тотчас наткнулись на ее руку, и он хотел их отдернуть, но те не подчинились, а большой даже уцепился за ее рубашку. Полетт была так близко, что Захарий чувствовал тепло ее дыхания. Рука его забралась ей на плечо, а затем переползла к затылку, где остановилась, исследуя незащищенный пятачок шеи между воротником и забранными под бандану волосами. Странно, что когда-то он испугался, представив ее ласкаром; странно, что хотел навеки укутать ее в вельвет. Незримая в темноте, в своем новом облике она казалась еще желаннее, а ее изменчивость и неуловимость делали ее совершенно неотразимой. Сами собой губы Захария сомкнулись на губах Полетт, открывшихся ему навстречу.

В каюте стояла кромешная тьма, но оба медленно прикрыли глаза. Происходящее их так увлекло, что они не слышали стука в дверь и отпрыгнули друг от друга лишь после окрика мистера Кроула:

— Вы там, Хлюпик?

Полетт прижалась к переборке.

— Да, мистер Кроул. Что вам? — откашлявшись, спросил Захарий.

— Выйдите на минутку.

Чуть приоткрыв дверь, Захарий увидел первого помощника, который за шкирку держал съежившегося Ноб Киссина.

— В чем дело, мистер Кроул?

— Хочу вам кое-что показать, Хлюпик, — ухмыльнулся помощник. — Одну штуковину от нашего друга Бабуина.

Захарий вышел в коридор, поспешно притворив дверь.

— Какую штуковину?

— Покажу, только не здесь. Да и руки мои заняты Бабуином. Пусть у вас остынет. — Не дожидаясь ответа, Кроул толкнул дверь и коленом под зад впихнул приказчика в каюту. Потом выдернул из стенного кронштейна весло и просунул его в дверную ручку. — Чтоб не вылез, пока мы утрясаем наше дельце.

— Где вы собираетесь его утрясать?

— Моя каюта вполне сгодится.

*

В своей каюте, куда он ввалился, точно медведь в берлогу, и без того грузный помощник словно еще больше разбух, заполнив собой все пространство. Из-за сильной качки оба уперлись руками в переборки и стояли враскоряку, то и дело сшибаясь друг с другом. Здоровяк Кроул пихал Захария животом, понуждая сесть на койку, но тот, видя нехорошую взбудораженность хозяина каюты, не уступал ни пяди, оставаясь на ногах.

— Ну, мистер Кроул? Какое дельце?

— А такое, что спасибочки скажете. — Из кармана куртки помощник достал пожелтевший листок. — Вот, отобрал у этой гниды… Пандер, кажется? Нес, падла, шкиперу. На ваше счастье, я перехватил. Этакая хреновина может шибко испоганить жизнь. Поди, и морская служба улыбнется.

— Что это?

— Список команды «Ибиса» при выходе из Балтимора.

— И что? — нахмурился Захарий.

— А вот сами гляньте. — Кроул поднял лампу, протягивая истертый листок. — Гляньте, гляньте…

Поступая на службу, Захарий понятия не имел, что на каждом судне свои правила заполнения корабельных ведомостей. Взойдя на борт «Ибиса», он сообщил второму помощнику имя, возраст и место рождения, на том дело и кончилось. Сощурившись, Захарий вгляделся в листок и замер: напротив некоторых имен, его в том числе, стояла маленькая пометка.

— Ну, смекнули? — спросил Кроул.

Не отрывая глаз от бумаги, Захарий машинально кивнул, и помощник сипло продолжил:

— Мне это никак, Рейд. Клал я, что вы мулат.

— Я не мулат, я метис, — глухо сказал Захарий. — Моя мать квартеронка,[78]Квартерон — человек, родившийся от мулатки и белого, имеющий
отец белый.

— Мулат, метис — один хрен. — Кроул легонько ткнул кулаком в небритую щеку Захария. — Окрас-то не меняется…

Завороженный листком, Захарий не шевельнулся, а рука помощника взъерошила его курчавые волосы.

— …и шерсть тоже. Но какой есть, такой есть, мне без разницы. Если на то пошло, нас это сближает.

— Не понял? — удивленно прищурился Захарий.

— Спору нет, Рейд, начали мы паршиво, — пророкотал помощник. — Ваш треп и подколки выставляли меня дураком, вы думали, я вас не достану. Но эта бумажка все меняет. Вот уж не думал, что так резко сменю курс.

— О чем вы?

— Неужто не ясно? — Кроул положил руку на плечо Захария. — Будем в связке, вы и я. — Он забрал листок. — О бумаженции никому знать не надо. Ни капитану, ни прочим. Она туточки будет. — Кроул спрятал листок в карман. — Считайте меня шкипером, а себя помощником. Никто никому не врет, держимся друг друга. Куда уж лучше? Ты — мне, я — тебе, баш на баш, без дураков. Со мной легко, я ведь знаю, что к чему и как оно чего. На берегу делайте, чего вздумается, мне плевать.

— А в море?

— Иногда заглянете ко мне в каюту. Идти-то недалече, а? Коль вам это не по вкусу, зажмурьтесь и представьте себя у черта на рогах, мне дела нет. Когда-нибудь настанет время, и всякий черномазый будет править на встречном ветре и в шторм. Мулату жизнь задолжала не меньше, верно?

Захарий вдруг понял, что, несмотря на развязный тон, Кроул пребывает на грани срыва, и в нем шевельнулась жалость. Неужто вшивая бумажонка наделена такой силой, что вселяет уверенность, будто он боится за свою мнимую неуязвимость «джентльмена» и станет лебезить перед человеком, который только о ней и мечтает? И все дело в одном коротеньком слове? Если так, сам мир безумнее тех, кто живет по его законам.

Видя нетерпение, с каким Кроул ждет ответа, Захарий не зло, но твердо сказал:

— Сожалею, однако сделки не будет. Наверное, вы думаете, что этот клочок бумаги вывернул меня наизнанку? Отнюдь. Я рожден свободным и не отдам ни крохи своей свободы.

Он шагнул к двери, но Кроул загородил ему дорогу.

— Сушите весла, Хлюпик, — угрожающе сказал он. — Смываться негоже.

— Забудем о нашем разговоре, — спокойно ответил Захарий. — Будто его и не было.

— Слишком поздно. Что сказано, то сказано, и забыть нельзя.

Захарий смерил помощника взглядом и расправил плечи:

— Дождетесь, чтобы я вышиб дверь?

— Похоже, вы чего-то запамятовали. — Кроул похлопал по карману, где лежала бумага. — И двух минут не пройдет, как она окажется у капитана.

В пафосной угрозе слышалось отчаяние.

— Валяйте, Кроул, — усмехнулся Захарий. — Бумажка меня ни к чему не обязывает. Ей-же-ей, буду рад, если покажете ее капитану. Держу пари, он взбеленится, узнав о сделке, какую вы задумали, но это уж не моя вина.

— Заткнись! — Помощник наотмашь ударил Захария по лицу и прижал к его рту сверкнувший под лампой нож. — Я свое получил, теперь твоя очередь. Такого молодчика пора призвать к порядку.

— Ножом?

Скользнув по подбородку, клинок уперся в ямку на горле.

— Не родился еще тот нигер, что заякорит Джека Кроула. Только дернись, пришью.

— Чего ждешь? Вперед.

— Угрохаю, не сомневайся, — сквозь зубы процедил Кроул. — Не впервой. Это мне раз плюнуть.

Лезвие холодило горло.

— Давай. — Захарий старался говорить спокойно. — Я готов.

Он не сводил с помощника взгляда, и тот не выдержал — отвернулся и опустил нож.

— Пропади ты пропадом, Рейд! — запрокинув голову, утробно взвыл Кроул. — Не смотри на меня!

Он таращился на нож, отказываясь поверить в свою слабость. В эту секунду скрипнула дверь, и на пороге тенью возник А-Фатт. Заточенный ганшпуг он держал острием вперед, точно фехтовальщик саблю. Почувствовав, что за спиной кто-то стоит, Кроул резко обернулся и вскинул нож.

— Хмырь-мартышка? — недоуменно рявкнул он.

Помощник мгновенно стал прежним, словно возможность излить ярость его оживила. Он сделал резкий выпад, но А-Фатт, чуть качнувшись на цыпочках, легко уклонился от ножа. Китаец прижал ганшпуг к груди, подбородком касаясь его острия, и закрыл глаза, будто в молитве.

— Щас отрежу твой язык, мартышка, и заставлю сожрать, — прошипел Кроул.

Следующий удар был нацелен в живот, но китаец отклонился, и помощник по инерции пролетел к двери. А-Фатт, точно матадор, развернулся на носках и по рукоятку всадил ганшпуг Кроулу меж ребер. Помощник осел на пол, а китаец, выдернув окровавленный штырь, направил его на Захария:

— Стой, где стоишь. Иначе и тебя…

А-Фатт бесшумно выскочил в коридор и, закрыв дверь, мушкелем заклинил ручку.

Захарий присел к помощнику, возле которого натекла лужа крови, и услышал прерывистый шепот:

— Рейд… Рейд…

Захарий пригнулся ниже.

— Я тебя… искал… тебя…

Изо рта и носа Кроула хлынула кровь, он подавился и, откинув голову, замер. Захарий поднес руку к его губам, но дыхания не уловил. Пол накренился, перевернув безжизненное тело помощника. Из-под куртки выглянул край пожелтевшего листка; Захарий его выдернул и сунул в свой карман. Потом встал и навалился плечом на дверь. Та подалась, и он легонько ее подергал, заставив мушкель с глухим стуком упасть на пол.

*

Увидев, что дверь его каюты открыта, Захарий бросился на палубу. На миг показалось, что под ветром полощут развязавшиеся паруса, но это плотной стеной хлестал дождь. Захарий мгновенно промок и рукой загородился от жалящих, жгутами скрученных струй. Справа налево молния перечеркнула небо, рваными вспышками озарив бушующую воду. Неземной свет выхватил из тьмы баркас, взлетевший на гребне волны. До него было ярдов двадцать, однако Захарий четко разглядел пятерых пассажиров: боцман Али сидел у руля, в середине лодки сгрудились Джоду, Нил, А-Фатт и Калуа. Увидев Захария, боцман вскинул руку, но в следующее мгновенье баркас перемахнул через гребень и скрылся из виду.

Новая вспышка молнии известила о том, что Захарий не единственный провожающий: сцепившись руками, на палубе стояли еще три человека. Двоих — Полетт и Ноб Киссин-бабу — Захарий тотчас узнал, а женщину в насквозь промокшем сари он никогда не видел без накидки. Сейчас она повернулась к нему, и в отсвете молнии он разглядел ее лицо. Вдруг показалось, что именно такой он уже где-то ее видел: мокрое сари, облепившее тело, волосы, роняющие капли, испуганный взгляд пронзительно серых глаз.

Конец первой книги трилогии