Дьердь Турзо — палатин Венгрии, второе лицо в стране после короля. В те времена королями Венгрии были иностранные монархи из династии Габсбургов. Он вел дело Элизабет Батори. Турзо был верховным судьей Венгрии. Кроме того, он был близким другом семьи Батори. Известно о его обширной переписке с представителями семейства Батори. Король Венгрии Рудольф II (правил с 1572 по 1608), благоволил Элизабет. Занявший его место Матиас II (правил с 1608 по 1618) относился к ней крайне враждебно.

Почему Элизабет не послушалась меня? Почему не согласилась расстаться с частью своих богатств? Ведь женщине и ее детям хватит для безбедной жизни и десятой части того, что у нее было. Да что там «безбедной жизни», — будь у нее вдесятеро меньше, чем сейчас, она даже не почувствовала бы этого. Я ведь говорил ей, предупреждал. Мне не нужно было многого. Несколько участков земли, которые прилегали к моим собственным владениям, да десяток деревень — на приданое дочерям. Другим тоже не было резона обрекать ее на нищету. Но многие, очень многие считали, что ее семья несправедливо богата.

И долги, королевские долги, ей следовало бы простить. Конечно, долг красен платежом, но рискованно давить на императорский двор, не имея должного положения. Когда Ференц был жив, подобное было бы просто невозможно. Никто не посмел бы даже косо посмотреть в его сторону. А если уж он нуждался бы в деньгах, которые должен ему королевский двор, я не удивился бы, прибудь он во дворец со своим войском, которое мирно стояло бы в городе, придавая огромный вес каждому его слову.

До тех пор, пока Рудольф был у власти, все это не имело значения. Все же, он и Элизабет прекрасно ладили. Долг, который, так или иначе, существует внутри родственных и дружеских связей, в особенности, когда его возврат ничего не решает, не портит отношения. А вот когда речь идет о кредиторе, который далек по убеждениям, здесь возможно все, что угодно.

Конечно, увлечения Элизабет заходили гораздо дальше, чем позволял себе Рудольф, однако, на них закрывали глаза. Все же, Рудольф был гораздо более на виду, нежели Элизабет, которая могла легко укрыться от всеобщего внимания, показывая окружающим лишь то, что считала нужным. Конечно, не все удавалось скрыть. Но кто в Венгрии посмел бы открыто ее обвинить? Да и кто из нас не мечтал найти эликсир бессмертия? Кто не мечтал получить секрет вечной жизни и тайну золота? Кажется, чем богаче человек — тем больше он желает получить от жизни, тем острее он чувствует цену золоту и власти. Другое дело — как далеко каждый из нас готов был зайти в этих поисках. Она решила пойти до конца, не считаясь ни с кем и ни с чем.

Жаль, очень жаль, что она не поняла, а вернее, уверен, не захотела понять моих намеков относительно объединения наших домов. Конечно, когда Ференц, муж Элизабет, скончался, я был женат. Первая моя супруга, София, скончалась задолго до этих намеков. Вторая моя жена здравствовала, но всякое могло случиться. Хотя она, чувствую, переживет и меня, да ведь здоровье тела и духа — это далеко не все, что определяет годы нашей жизни.

*****

Однажды, когда горечь потери Ференца стала уходить из взгляда Элизабет, я завел с ней пространную беседу. Мы с ней вели оживленную переписку. Всегда приятно пообщаться с образованным человеком. Редкая дама в наших краях отличается таким же умом, широтой взглядов и познаниями, как Элизабет. При случае мы подолгу беседовали с ней. И в одну из таких встреч я начал рассуждать так: «Что, если бы в Венгрии были два могущественных рода, которые объединились бы в один? И не через детей, как это обычно бывает, а через полновластных владельцев родовых богатств? Если бы это случилось, то не было бы этому союзу равных во всей Европе, а то и в мире». Я не стал бы говорить подобное, когда Ференц был жив. Все же, он был мне верным товарищем. В любви нет товарищей, поэтому если бы Элизабет, при жизни Ференца, поняла бы мои намеки, мне пришлось бы взять на себя грех убийства этого достойного сына своей страны. Я же, как бы ни привлекала меня Элизабет, никогда не пошел бы на это. Радость от обладания ею, от того могущества и власти, которые я получил бы, была бы дотла сожжена муками совести.

А если говорить о женщинах, о моей второй жене, например, то женщина — это не мужчина. Она создана для того, чтобы служить мужчине, чтобы рожать детей и следить за домом. И если уж с ней что случится — даже если она примет смерть, к которой будет причастен ее супруг, на то, несомненно, будет божья воля. Ведь господь не позволит своему слуге без зазрения совести совершить дело, которое не достойно прощения.

Если Элизабет поняла бы мои намеки, моя вторая супруга неожиданно скончалась бы. Думаю, сразу же после очередных родов. И я не испытал бы ни малейшего угрызения совести. А это доказывает для меня праведность моих мыслей.

Тогда, когда намек сорвался с моих уст, она сделала вид, что не поняла его. Не верю, что умнейшая женщина способна не понять такой намек. Если женщина испытывает тягу к мужчине, она увидит намек и там, где нет ничего кроме хороших манер. Если же такой тяги нет, то, как ни намекай, хоть и самыми прямыми словами, самое меньшее, что получишь — невинный взгляд, выражающий непонимание. А самое большее — это прямой отказ.

Буду откровенен, меня прельщали не только земли, замки и богатства Элизабет. Меня притягивала она. Она — как женщина. Сколько я знаю ее — у меня такое чувство, что течение времени для нее остановилось в тот самый момент, когда ее красота раскрылась в полной мере. И год от года эта красота не увядала, а лишь становилась ярче, острее, четче. Не знаю, удалось ли ей открыть секрет вечной красоты, но ее собственная красота поневоле заставляет об этом думать.

*****

Элизабет так не похожа на всех других женщин. Ведь кто они, эти женщины, пусть и образованные? Они не видят дальше своего носа, хотя и учились в заграничных школах. Они могут знать хоть сотню языков, но прибавляет ли это им ума? Да вот, хотя бы, недавно иностранец Галилей изобрел трубу, которая приближает небо и звезды, если посмотреть на них с помощью этого дьявольского изобретения. Мне доставили несколько. Так моя жена даже смотреть в нее не захотела. Посмотрела на нее, говорит: «Ее бы разукрасить и можно бы в доме оставить, а так — какой толк от нее?». Я отправил одну из этих труб Элизабет с письмом о том, как ею пользоваться. Поистине, удивительно смотреть на Луну через эту трубу. А если направить ее на туман, которым укутаны крупные звезды — оказывается, что этот туман и сам полон звезд. Это непостижимо и прекрасно. Я уверен, Элизабет найдет ей применение, она сразу же поймет, что будь эта труба хоть из мусора собрана, она ценнее любой безделушки, которыми обычные дамы так любят набивать комнаты. Я не ошибся тогда. Не прошло и месяца, как Элизабет прислала мне письмо, полное благодарности и восторга. «Этот волшебник сотворил невероятное чудо. Я поняла теперь, после многих ночей на башне моего замка, чего мне не хватает, чтобы понять кое-что очень важное». Она не говорила прямо, но я-то понимал, что она ищет, я догадывался, что она видела в ночном небе через удивительную трубу. Обычная женщина не способна не то, что увидеть в небесных далях подсказку на свой вопрос, у нее и вопросов таких нет, на которые могут ответить звезды. Все интересы обычных дам вертятся вокруг сплетен, да вокруг подгоревшей краюхи хлеба или плохо прожаренного теленка. А Элизабет — она совсем другая.

Как тонко она чувствует музыку! Она, слыша очередное сочинение, которое исполняют для нее музыканты, кажется, сама становится этой музыкой. Мне особое удовольствие доставляло слушать музыку вместе с ней. Когда Элизабет была рядом, казалось, что инструменты тоже чувствуют ее присутствие и издают звуки, которые стократ ярче, чем обычно. Я молчу, молчу о тех грубых звуках, которые, уверен, другие женщины слышат, когда играют инструменты.

*****

Элизабет не хотела видеть моих намеков. Она, судя по слухам, не чуралась плотских отношений, однако, о новом супруге речи и не заходило. Думаю, она не хотела, чтобы кто-нибудь мог вмешаться в то, чем она занималась. Я не могу сказать, что несчастлив в семейной жизни, однако, будь Элизабет моей женой, я уверен, это была бы совсем другая жизнь.

Пожалуй, все продолжалось бы в том же духе, да только место Рудольфа занял Матиас. Габсбурги, конечно, не пользуются в Венгрии абсолютной властью, им приходится серьезно считаться с нами. Однако и нам приходится считаться с ними. Поэтому, когда я узнал, что Матиас интересуется Элизабет Батори, я почувствовал неладное. Мне доложили, что он заинтересовался ей, когда узнал о долгах двора перед семейством Батори. Матиас приказал своим приспешникам разузнать, нет ли повода уменьшить эти долги.

У Элизабет были недоброжелатели в Венгрии, которые, как только началось расследование по приказу Матиаса, поняли, что при успешных, для Матиаса, результатах расследования, они тоже могут отхватить хороший кусок. Ведь, если уж на то пошло, каждый владелец замка и десятка деревень может убедительно доказать, что соседнее озеро всегда принадлежало его семье, а не соседской. Когда у таких вот «владельцев» появился повод претендовать на «соседские» земли Батори, в виде королевского расследования, они им, без промедления, воспользовались. Я иногда думаю, что они не поленились бы зверски убить всех своих слуг, взвалить вину на Элизабет и привезти гору трупов ко двору Матиаса только для того, чтобы он лично уверился в своих подозрениях. Однако этого не потребовалось. Доказательства против Элизабет посыпались как из рога изобилия.

Когда же Матиас получил вполне ожидаемые результаты, я уверен, он сразу же понял, что речь можно вести не о сокращении долгов, а о полном уничтожении семейства Батори и о переходе их земель под власть Габсбургов.

Матиас весьма прохладно относился к протестантам, к которым причисляла себя Элизабет. Кроме того, ему доложили, что ее вполне можно счесть ведьмой. В отчетах, которые он получил, были сведения о сотнях убитых ею женщин, о ее тайных занятиях черной магией. Похоже, были собраны все слухи и домыслы, которые окружали графиню.

Матиас вполне мог отдать приказ о том, чтобы Элизабет судили как ведьму. Это означало бы только одно: пытки, под которыми любой подпишет признание о связи с Сатаной, и костер. И, что в этом деле было самым главным для Матиаса — переход земель ведьмы под его власть, и прекрасный повод на корню пресечь любые притязания наследников. Их, как родственников ведьмы, можно было без труда подвергнуть гонениям. В итоге, они сочли бы за счастье, если бы их оставили в покое.

Будь у Матиаса реальная власть, думаю, участь Элизабет была бы решена очень скоро. Однако я в Венгрии занимаю далеко не последнее место. Особенно мое положение здесь укрепилось в последние годы, когда я принял должность палатина Венгрии. Собственно говоря, рукой правосудия в этом деле должен был служить я. Представьте себе мое смятение, когда я узнал, на что я должен буду обречь достойнейшую из женщин моей страны.

Открыто противостоять Матиасу я не мог. Он был ярым противником любого чернокнижия, и ведьмы в его представлении были величайшим злом, очищение от которого возможно лишь через костер. И мне было совершенно понятно, что особую неприязнь он испытывает к тем ведьмам, которым он задолжал. Но я мог сделать все для того, чтобы облегчить участь Элизабет. Я мог затянуть ход дела, подготовить все для того, чтобы дело закончилось не в интересах Матиаса.

Я вступил в переписку с зятьями графини и с ее сыном. Я пояснил им всю серьезность ситуации и предложил простой выход. Элизабет должна была формально не иметь имущества, передав его детям. Мы, если уж Матиас имеет доказательства причастности графини к чернокнижию, создадим видимость судебного процесса, сожжем кого-нибудь, а саму графиню посадим под домашний арест. Я предложил им уговорить мать простить долги Габсбургам, да отдать некоторую часть земли нескольким наиболее влиятельным людям, настроенным против нее. Естественно, мое вознаграждение в данном деле даже не обсуждалось — они с радостью вознаградили бы мои труды всем, чем только могли.

Графиня восприняла новость весьма безразлично. Она сказала, что лично посетит Матиаса и докажет ему, что те обвинения, которые он собрал — это лишь выдумки. Она совершенно не хотела понимать, что то, что она считала обычным увлечением, то, что поддерживал король Рудольф, то, что и я сам, в конце концов, одобрял, может выглядеть как ужасное преступление в глазах других людей. Она видела себя любительницей экспериментов и искателем философского камня, а он видел ее ведьмой, костер для которой уже готов. Поездка ко двору могла означать для нее смерть. Я уверен, Матиас не потерпел бы ее присутствия и даже ценой охлаждения отношений с некоторой частью венгров приказал бы взять ее под стражу.

Я долго уговаривал ее, объяснял все безумие такого поступка. Тогда она решила, что бежит в Трансильванию, под защиту брата — князя Трансильвании Габриэля Батори. Она полагала, что правосудие Габсбургов не сможет дотянуться до нее в тех местах. И сколь бы несправедливым ни было то правосудие, с ним, однако, приходилось считаться. К тому же, бегство означало бы косвенное признание ей тех обвинений, которые ей собирался предъявить Матиас. В итоге, когда она поняла всю серьезность ситуации, поняла, что жертвой алчности Матиаса может стать не только она, но и вся ее семья, она склонилась к моему предложению. Я не обговаривал с ней детали. Пожалуй, она не согласилась бы, если бы знала все, что должно произойти. Главное, что мы решили — она должна была завещать свое имущество детям.

Чего она не знала о моих планах? Дело касалось ее ближайших слуг. Именно им я отвел роль главных козлов отпущения.

*****

Мы решили, что разыграем спектакль с ее арестом в тихое время года, в зимние дни, когда на земле царит Рождество, когда мало кто сможет увидеть что-то лишнее. О нашем сговоре, естественно, не должен был знать никто, поэтому все должно было выглядеть как можно правдоподобнее.

Мне показалось, что после того, как она поняла, что я собираюсь забрать ее слуг на суд, она пожалела о том, что согласилась на договор со мной. Мне кажется, что она повредилась в рассудке, поняв, что людей, которые годы провели рядом с ней, ждет страшная смерть. Она вдруг ушла в какие-то глубины своего разума, укрывшись там от ужаснувшей ее действительности. Однако это уже ничего не решало. На кону стояло будущее ее семьи, да и я, признаюсь, помнил о тех щедрых дарах, которые обещали мне ее дети за благополучный исход ее дела. От Матиаса я вряд ли дождался бы подобного, если бы повернул все так, как нужно ему.

*****

Мне больно было осознавать тогда, что если бы Элизабет приняла мои намеки об объединении двух могущественных родов Венгрии — мне не пришлось бы сейчас юлить как лису. Тогда вся венгерская знать не стоила бы и малой части наших богатств. Тогда Матиас сто раз подумал бы, прежде чем произнести слово «ведьма» по отношению к Элизабет. Но прошлого не вернешь, и я знаю, что делаю сейчас все, что в моих силах, все, что велит мне совесть.

Суд прошел скоротечно и бестолково в моем свадебном замке, в Биче. Эх, как праздновали мы там свадьбу моей милой Юдит! Шутка ли — месяцы веселья. Вся Европа смотрела на нас, открыв рот. А теперь… Теперь я пытаюсь спасти здесь семью моего друга, семью моей возлюбленной и урвать для себя кусок их богатства.

Теперь, когда страсти улеглись, дети графини благодарят меня. Она же проклинает… За расправу со слугами. Но Матиас иначе не поверил бы мне. Он и без того, вызнав о моих связях с семейством Батори, косо смотрел на меня. К тому же, я уверен, что когда все разрешится в нашу пользу, мы еще посмеемся с ней над этим переполохом.

Все, вроде бы, шло так, как нужно. Элизабет тихо жила в своем замке, под стражей, естественно. Ее навещала моя супруга, а та дарила ей драгоценности для дочерей. Матиас неистовствовал, слал запросы на продолжение дела. Земель-то он так и не получил. Я уже думал, что мы победили. Но я горько ошибался.

Как же мне плохо сейчас, после новости от детей графини, которую принес мне слуга. Отчего не отпускает меня мысль, что будь Элизабет моей женой, все сложилось бы совсем иначе?