Едва заметная дорожка, местами тропинка, вьется вдоль берега реки, которая блестит сквозь коленчатый индусский тростник и огромные бамбуки с тонкими, светлыми листьями, грациозно колеблющимися, как шелковые полосы. Два всадника едут в прозрачной тени, в сопровождении полусотни стрелков, которые следуют на некотором расстоянии от них.

Их можно принять за двух юношей. Тот, который едет немного впереди, отличается такой поразительной красотой, что каждый встречный безмолвно восторгается им. Его лошадь, цвета персика, в высшей степени грациозна. Седло — красное, бархатное, а удила состоят из цепи чеканного серебра.

Кафтан из золотой парчи охватывает стройный стан молодого человека. На голове у него легкая каска с нашлемником, в виде орла из драгоценных камней; а в руках он держит лук, покрытый испаганским лаком.

Его спутник блистает рядом с ним, как звезда подле луны. На нем одежда из серебряной парчи; вооружен он только кинжалом. С каждой стороны идут рабы и обмахивают лошадей пучками из конского волоса, чтобы отогнать мух.

— Сегодня переход долог, — сказал молодой человек, ехавший впереди. — Солнце уже высоко и льет огненный дождь сквозь листву.

— Мне кажется, я вижу блеск наших шелковых палаток у спуска этого берега, — сказал другой, — там, у самой реки, в тени густого леса.

— Недурно выбрали место. Так поспешим же скорей к цели нашего отдыха.

Лошадей погнали по бархатной, густой траве, которая заглушала топот копыт. Вскоре молодые всадники остановились и соскочили на землю, без всякой посторонней помощи, перед великолепной палаткой из красного шелка, на котором были вышиты сцены из Рамайяны. Внутреннее убранство напоминало залу дворца: ковры, шелковые подушки, гука с инкрустациями из драгоценных камней, рабы, махающие веерами из перьев. На золотых приборах был накрыт ужин.

Путники уже растянулись в прохладной палатке, снимая каски и расстегивая портупеи.

Высоко поднятая занавеска входа открывает вид на картину природы и на светлую, быструю реку.

— Что это за человек сидит там, на камне, к нам спиной, и так пристально смотрит вдаль?

— Без сомнения, такой же путешественник, как и мы.

— Зачем его допустили так близко к нашей стоянке?

— Может быть, это князь. У него на голове блестят бриллианты, а там два пажа держат хорошо взнузданных лошадей. Впрочем, скоро мы узнаем, кто он такой: к нему подходит наш умара.

— С каким почтением он раскланивается с незнакомцем. Это какой-нибудь поклонник Аллаха, как и он.

— Он едва отвечает на поклон. Тем не менее он поворачивается и приближается, как будто хочет идти к нам.

— Кто это может быть, чтобы позволить себе такую дерзость?

— Могущественный господин, так как Арслан-Хан не удерживает его.

Путник, действительно, появляется у входа палатки и прижимает руку к сердцу, затем ко лбу. Это человек в цвете сил, с открытым и благородным видом. Он одет просто, но по его великолепной сабле и султану на его чалме можно угадать, что он высокого сана.

— Божественная царица Бангалора! — сказал он. — Да закроет твоя тень вселенную! Я целую пыль от твоих ног.

— Кто тебе сказал, что я женщина, а не такой же воин, как и ты?

— Ты и то, и другое, на муку человеческого рода. О, вдвойне жестокая царица! Ты хватаешься за меч и копье, как будто тебе недостаточно твоих глаз, чтобы одерживать всякие победы. Не довольствуясь тем, что ты довела до отчаяния мужчин, которые имели роковое счастье видеть тебя, ты еще хочешь похитить у нас сердца всех женщин, явившись перед ними в виде самого прекрасного мужчины.

— Эти похвалы не ответ на мой вопрос.

— Разве знамя Бангалора, которое развевается на верхушке твоей палатки, не выдает твоего величества?

— Кто же ты, что так хорошо знаешь знамена?

— Я твой покорный раб: Шанда-Саиб, зять набоба Сабдера-Али.

— Ах, ты Шанда-Саиб! — сказала царица, несколько смягчая тон. — Ты — тот несчастный принц, которого убийство и измена лишают семьи?

— Да, — сказал он со вздохом. — Набоб карнатикский, мой тесть, умер от кинжала; и брат моей жены также убит во цвете лет. Я, единственный законный наследник, низвержен и теперь боюсь за мою свободу и жизнь.

— Мои предки царствовали над этой страной, которую твои завоевали и которую другие отнимают у тебя, — сказала царица. — Воля богов неисповедима, и нужно покориться судьбе.

— Лучше бороться и восторжествовать над несправедливостью: и на это я надеюсь.

Разговаривая, Шанда-Саиб незаметно подвинулся вперед.

— Ты мой гость, раз ты переступил этот порог, — сказала царица. — Сядь и прими участие в этой трапезе.

— Я тронут такой честью, — сказал принц, садясь и взяв один плод манго.

— Перед тобой кающаяся, — снова начала Урваси, после минутного молчания, — смертная, над которой тяготеет множество грехов и которая в самой скромной обстановке отправляется к старой пагоде Садраспатнам.

— Да будет счастливо твое паломничество! — сказал Шанда-Саиб. — Я рад, что встретился с тобой и что имею возможность сказать тебе, что тебе опасно продолжать путь без предосторожностей.

— Почему же это?

— Потому что война. Битва, которая в высшей степени занимает меня, сейчас начнется в нескольких шагах отсюда.

— А кто же сражающиеся?

— Армия моего смертельного врага, того, кто незаконно владеет моим престолом, изменника Аллаха-Верди, который называет себя карнатикским набобом, и маленький отряд французов.

— Французы? Что это такое? Может быть, это народ с белыми волосами?

— Это солдаты великого губернатора Пондишери, — человека, которого я уважаю настолько, что доверил ему самое дорогое для меня на свете, т. е. мою жену и сына.

Царица презрительно улыбнулась и переглянулась со своим молодым спутником, который был не кто иной, как принцесса Лила.

— Так это на приготовления к этой битве ты так пристально смотрел?

— Именно. И я, в виде милости, прошу тебя, Свет Мира, позволить мне вернуться на мой наблюдательный пост. Желание присутствовать при этой битве и привело меня сюда.

— Не могу ли и я также посмотреть на нее? — живо спросила она. — Избиение этих варваров было бы для меня очень занимательным зрелищем.

— Нет ничего легче: с вершины этого, усеянного цветами, холма видно все поле битвы.

— Идем! — сказала она и поднялась, подстрекаемая сильным любопытством.

На указанную возвышенность принесли подушки и зонтик с жемчужной бахромой, под которым расположилась царица.

Река, великолепного голубого цвета, изгибалась, потом текла почти прямо, теряясь вдали между плоскими изумрудными берегами, на которых местами возвышались кущи тутовых деревьев. На противоположном берегу красовалась армия набоба, вытянувшись в длинную внушительную линию. Сначала стояла артиллерия, потом кавалерия, а за ними несколько слонов; на самом высоком из них развевался флаг Карнатика. Пехота скучивалась на заднем плане.

— Но, — сказала царица, — где же ваши французы? Берег, на котором мы находимся, кажется совершенно пустынным.

— Там, в нескольких стах шагах от нас. Этого тутового леса достаточно, чтоб их скрыть.

— Разве они так малочисленны? Действительно, эти французы безрассудно горды!

— Разве ты не знаешь, — вскричал Шанда-Саиб, — что четыреста человек из них обратили в бегство под стенами Мадраса столь блестящую армию моего соперника?

Царица сделала недоверчивый жест.

В это время из кущи тутовых деревьев раздался звучный бой барабана. Сильный голос командира прокричал команду, и французы, внезапно выскочив из леса, направились бегом к реке. Видно было только, как сверкнули красные нашивки мундиров, белые ремни из буйволовой кожи и штыки на концах ружей.

По известным зеленоватым или желтоватым оттенкам реки можно было судить, где она проходима вброд.

Французы, не колеблясь, бросились в реку при непрерывном барабанном бое. Но вдруг этот гул был заглушен громовым ударом: это стреляла индусская артиллерия.

Этот грохот, казалось, не причинил большого вреда переправляющемуся батальону. Когда дым рассеялся, французы, полные воодушевления, как будто после освежительной ванны, стали карабкаться на противоположный берег за своим начальником, который бежал первым со шпагой в руке. Забили атаку — и они бросились с выставленными штыками, испуская неистовый крик.

Марфиз-Хан только что появился на слоне, на котором развевался флаг Карнатика с золотой бахромой; вождь блестел на солнце, усыпанный драгоценными камнями.

Но французы, с несокрушимым порывом, продолжая испускать страшные крики, опрокинули пушки и бешено бросились на первые ряды кавалерии. Той показалось, что это — шайка дьяволов; и, не дожидаясь ударов блестящих штыков, она повернула коней и обратилась в бегство. Тогда нападающие остановились и, по команде своего начальника, выстрелили все зараз. Действие было ужасное. Множество всадников упало под ноги своим лошадям. Крики раненых увеличили беспорядок и ускорили бегство. Даже сам Марфиз-Хан, после минутного колебания, повернулся спиной, погоняя своего военного слона. Французы, не переставая заряжать свои ружья, бросились преследовать неприятеля.

— Велик Господь! — вскричал Шанда-Саиб.

Царица встала и, бледная и дрожащая, следила за этой сценой.

— Мою лошадь! — вскричала она. — Я хочу видеть, чем это кончится. Это бегство — хитрость: Марфиз хочет завлечь этих варваров в Мельяпор, чтобы лучше раздавить их.

Привели прекрасную арабскую лошадь, цвета персика, с профилем газели. Царица взяла оружие и превратилась снова в обворожительного воина, каким мы ее застали.

— Пусть Арслан сопровождает меня, — сказала она. Потом, обернувшись к своей подруге, спросила: — Может быть, ты боишься, Лила? Останься, если хочешь.

— Я пойду туда, куда ты пойдешь, — сказала принцесса. — Правда, смелость этих людей и их дикие крики леденят мне кровь, и я чуть не упала в обморок от грохота пушек. Дело в том, что я не герой; вот и все!

— О, моя бедная Лила! — сказала царица. — Мой кроткий и ленивый друг! Какому испытанию я подвергаю твою нежность! Останься, прошу тебя: я скоро вернусь к тебе.

— Ты найдешь меня мертвой от беспокойства, — сказала Лила, вскакивая в седло. — К тому же в страхе есть какая-то прелесть: что бы ни случилось, я не убегу.

— Ты храбра по-своему, — сказала Урваси. — Так отправимся.

Шанда-Саиб уже скакал вдоль берега, с двумя пажами впереди, которые искали брода.

— Сюда, прекрасная царица! — воскликнул он. — Вот проход.

Маленький отряд переправился через реку и бросился по следам сражающихся.

Беспрерывный бой барабана и правильная стрельба верно указывали направление; скоро они замедлили шаг, увидав перед собой задние ряды французов.

Отступавшие все ускоряли свое бегство, усыпая путь телами убитых и раненых. Теперь они давили друг друга у ворот Мельяпора, маленького городка, на который опирался Марфиз-Хан. Они хотели запереться в нем. Но беглецы так запрудили ворота, что не было возможности раскрыть их вовремя; французы вошли в них, следуя по пятам убегающих.

— Ты видишь? — сказала царица Шанда-Саибу. — Они попали в ловушку: они входят в город, и ни один из них не вернется оттуда.

— Я думаю, что ты заблуждаешься, божественная апсара, — ответил принц с сияющим от радости лицом. — Мы присутствуем при самой изумительной войне, какую только можно себе представить.

— Чтобы армия была разбита несколькими сотнями человек! Это невозможно, — сказала Урваси, прелестные брови которой нахмурились от гнева и негодования.

— Но это не люди, а демоны! — воскликнула Лила. — Они идут, как бы побуждаемые одной мыслью, останавливаются все разом и когда стреляют, можно сказать, что раздался единственный выстрел.

— Взберемся на вершину этого холма, — сказал Шанда-Саиб, указывая на возвышенность. — Оттуда мы увидим весь город.

Теперь зрелище было ужасное. Все эти обезумевшие существа хотели выйти в противоположные ворота, но в узких улицах человеческий поток не мог двигаться достаточно быстро; и на минуту оставаясь неподвижным, он оказывался беззащитным и подставленным под правильные и верные выстрелы победителей.

— Но это безумие! — вскричала царица. — Они одурачены каким-то колдовством; они даже не защищаются и дают себя резать, как жертвы под топором палача.

После огромных потерь беглецы все-таки прошли через город и бросились в поле. Они уже считали себя спасенными, как вдруг барабанный бой и блеск выстрела из пушки впереди них дали им понять, что отступление отрезано. Подоспели войска Мадраса.

Тогда армия набоба, не пытаясь больше сомкнуться, бросилась врассыпную, покинув имущество, освобождаясь от оружия и от всего, что стесняло бегство. Она бежала в полном смятении по направлению к Аркату.

— Трусы! — шептала царица, бледная от страха. — И эти-то люди завоевали наш прекрасный Индостан и гнут его под своим игом?

— Они действительно, кажется, несколько выродились после Тимура и Бакера, — сказал, смеясь, Шанда-Саиб. — Но этот день, роковой для моих врагов, славен для меня. Дай мне отпуск, свет мира, я хочу поклониться победителю и послать с ним поздравление великому набобу Пондишери.

— Есть ли у тебя переводчик? — спросила живо Урваси.

— У меня есть один: он твой раб, как и я.

— Когда ты будешь у этих варваров, спроси у них, нет ли среди них человека, которого зовут Шарлем де Бюсси?

Шанда-Саиб с глубоким удивлением посмотрел на царицу. Что у нее могло быть общего с этим иностранцем, — у нее, которая, казалось, не знала даже, что такое Франция? Но он увидел на лице молодой женщины выражение такой странной жестокости и страдания, что ему показалось, будто перед ним Азраиль, ангел смерти.

— Арслан-Хан поедет с тобой, — продолжала она, — и привезет мне твой ответ.

— Слышать тебя, значит повиноваться, — сказал принц. — Я тень под твоими ногами и поклонник твоей тени.

Он поклонился, приложив руку к сердцу, потом ко лбу, и удалился. В долине Шанда-Саиб обернулся и бросил последний взгляд на ту, которую только что покинул. Стройно держась в седле, на вершине холма, который служил ей как бы пьедесталом, она осталась неподвижной, с поникшей головой. Ее изящная фигура, казалось, еще выросла в глубокой синеве неба, а нашлемник из драгоценных камней рассыпал искры.

— Что за прелесть эта женщина! — пробормотал Шанда-Саиб. — Принц Салабет-Синг действительно счастливый человек.

Лила вздыхала на вершине горы, не смея иным способом прервать грезы царицы, которая, казалось, превратилась в статую. Между тем солнце жгло; и было опасно оставаться на открытом месте. Принцесса подъехала совсем близко к Урваси.

— Лила! — сказала мечтательно царица. — Ты не слышала сейчас.

— Что такое?

— Это имя, это проклятое имя слетело с моих уст. Я произнесла его как бы против воли; разве это не новое осквернение? Меня унижает то, что я знаю его; и я негодую, что не могу забыть его.

— Имя, это еще ничего не значит, — сказала принцесса, смеясь.

— Что ты говоришь, ребенок! Имя — это самый образ существа; это его явление в его отсутствии, его высшее существование в царстве ума. Ты хорошо знаешь, что индусские женщины не произносят вслух имени своего мужа столько же из стыдливости, сколько из нежности; они хранят его в себе как сокровище.

— Ну так что же! — сказала Лила. — Если из любви хранят в своем сердце дорогое имя, то пусть же уста оттолкнут далеко от себя имя того, кого ненавидят.

— Но оно жжет, вылетая, — сказала царица, — и слетев, остается, как стрела, которая оставляет яд после того, как ее вырвут.

— Ах, заклинаю тебя, будь мужественнее. Изгони из твоего ума все эти образы, которые смущают тебя. Подумай лучше о том, что если святой факир, с его несравненной наукой, с которым ты едешь совещаться в развалины пагоды Садраспатнам, посоветует тебе согласиться на выкуп, которого от тебя требуют, то ты освободишься от твоего спасителя, так как все связи с ним будут порваны, и его обаяние прекратится. Подумай лучше, что он, может быть, находится среди сражающихся и мог быть убит и что ты освободилась от него.

— Мне кажется, что лед тает в моем сердце при мысли о возможности его смерти. Так проявляется радость, и настолько сильно, что она причиняет мне страдание.

Лила невыразимым взглядом посмотрела на царицу из-под своих длинных ресниц. В нем была смесь хитрости, любопытства и беспокойства: это был открытый и проницательный взгляд, старающийся разгадать тайну и прячущий затаенную мысль.

— Покинем эти места, догоним наш конвой, моя божественная подруга, — сказала она, минуту спустя. — Мы здесь одни, а варвары, которых ты боишься, слишком близко.

— Это правда, едем! — сказала Урваси, бросив последний взгляд на Мельяпор, где теперь победоносно развевался белый французский флаг.