Французский лагерь расположился в великолепном саду одного из дворцов Арката. Граф д’Отэйль не хотел распускать своих воинов по квартирам, чтобы иметь возможность поддерживать среди них дисциплину. Тогда им отвели этот райский сад. Генерал не велел ничего портить; и солдаты смотрели с изумлением на рощи, портики, мраморные киоски, всевозможные странные цветы, ароматы которых они вдыхали, не смея сорвать их. Они со смехом погружали пальцы в бассейны с розовой водой, пытались ловить бабочек, до того великолепных, что они принимали их сначала за слетевшие цветки.

Субоб не знал, как выразить им свою благодарность. Он велел раздать им денег и, кроме того, посылал им плоды, пирожные, различную дичь. Теперь он так верил в своих новых союзников, что воскликнул:

— Я бы пошел на самого Великого Могола в Дели с какими-нибудь пятьюстами французов!

Палатки были раскинуты на прелестной лужайке, в тени огромных деревьев, у прозрачного ручья, журчавшего в траве; туда приходили на водопой ручные газели и лани.

В палатку, где, мечтая, отдыхал Бюсси, тихо проскользнул Наик.

— Господин! — сказал он. — Там стоит индус: он пришел к тебе.

— Приведи его! — вскричал Бюсси, подпрыгнув от радости.

— Он отказывается войти.

Бюсси встал и вышел из палатки.

Он увидел человека с черным лицом, одетого в длинную белую рубашку с узкими рукавами; на голове у него была чалма.

— Ты Шарль де Бюсси? — спросил человек.

— Я.

— Ну, так сегодня вечером, после заката солнца, жди меня здесь.

— Я буду ждать тебя, — сказал Бюсси.

Человек быстро удалился.

— Наик! — сказал маркиз. — Приготовь мой чемодан, для небольшой поездки, и вели оседлать мою лучшую лошадь, я тем временем пойду к коменданту попросить отпуск.

— Я еду с тобой, господин!

— С чего ты взял, что я буду брать с собой целый конвой, когда меня ждет женщина?

Наик молча опустил голову, а Бюсси углубился в великолепную тень, разыскивая палатку генерала.

Граф д’Отэйль, который все еще не покидал постели из-за раны, лежал среди кустов жасмина, у розового мраморного бассейна и забавлялся тем, что бросал рыбкам крошки хлеба. Это был человек лет шестидесяти, но еще совсем бодрый, храбрый, простой, только немного вялый и нерешительный.

Бюсси осведомился сначала о его здоровье.

— Право, — весело воскликнул генерал, — кажется, что это кровопускание принесло мне большую пользу! Подагра не беспокоит меня, а рана, сделанная пулей, ничто в сравнении с этой пыткой. Скоро я буду на ногах. Не воображайте, молодой львенок, что я дам вам украсть у меня все победы.

— Я только докончил то, что вы так хорошо начали.

— Нет, сударь, Амбургский день принадлежит вам; если вы этим не хвастаетесь, то молва делает это за вас. Вы молоды, слава любит вас.

В этом добродушии чувствовалась некоторая досада; и смущенный Бюсси не смел просить отпуска, боясь отказа.

— У нас, кажется, будет здесь долгий отдых, — сказал он. — Принцы, по-видимому, не торопятся вступать в сражение.

— Это ошибка, большая ошибка! — воскликнул генерал с оживлением. — Они сидят тут, наделяя друг друга пышными титулами, собирая подати и отыскивая в земле сокровища, вместо того, чтобы напасть на похитителя престола, не дав ему опомниться. Теперь они ждут из Дели писем от Великого Могола, который должен утвердить за ними их титулы. Какое дело до писем Великого Могола! Тот субоб наделал себе фальшивых: это гораздо проще. И он нагрянет на нас как снег на голову.

— Этого нечего опасаться, — сказал Бюсси. — Эти индийские принцы поступают все на один лад. У этого горького пьяницы, Насер-Синга, нет никакой энергии; прежде чем его армия придет сюда из Арангабада, пройдут месяцы. Вот почему я пришел к вам просить отпуска на несколько дней.

— Отпуска? Зачем? — резко спросил д’Отэйль.

— Вам известно, что меня очень интересуют памятники, литература и нравы этой страны. В окрестностях есть развалины, которые я хотел бы осмотреть.

— Да, это правда, вы ученый. Только нашли же вы время рассматривать старые камни! Впрочем, вы их увидите; это — все одно и то же. Вам лучше остаться здесь.

— Сударь, вы меня очень обяжете, если исполните мою просьбу, — сказал маркиз, употребляя все усилия, чтобы казаться вполне спокойным.

— Вам непременно хочется! — сказал генерал, искоса посмотрев на Бюсси.

— Непременно.

— Если бы это еще было какое-нибудь любовное свидание, в этом был бы здравый смысл; но идти любоваться ужасными каменными болванами, которые строят вам рожи…

Д’Отэйль разразился смехом.

— Он-таки рассердился! — воскликнул он. — Ну, полно, я подразнил вас немножко, чтобы отомстить за успех, который вы у меня отняли. Делайте, что вам угодно, милый друг. Только не запаздывайте, а главное, берегите себя.

И генерал протянул руку молодому офицеру, который дружески сжал ее с облегченным вздохом.

В условленный час, на назначенном месте появился черный человек. Он был верхом.

Бюсси вскочил в седло и в то время, как всходила луна, покинул лагерь вместе со своим молчаливым спутником.

Молодой человек не видел ничего по дороге: ни бесплодных долин, ни лесов, ни городов. Он замечал только многочисленные горы, которые замедляли его путь.

Его товарищ, с хмурым, враждебным лицом, молчаливый, представлялся ему самым невыносимым тираном. Когда этому человеку казалось, что они слишком долго едут, он сходил с лошади, искал убежища, садился на корточки и не двигался; если же маркиз сердился и торопил его продолжать путь, он жестом указывал на усталых и голодных лошадей и давал понять, что когда они околеют, то не будут в состоянии больше бежать.

Тем не менее путешественники доехали. На другой день, под вечер, они были в Бангалоре, перед дворцом царицы.

Здесь пажи, лет пятнадцати, бросились к лошадям, чтобы не дать им проскакать галопом во входные ворота. Но Бюсси теперь не торопился, и насколько раньше его глаза относились ко всему безучастно, настолько жаждал он теперь все увидеть.

В стене, обвитой жасмином, отворилась высокая, величественная дверь. Две порфирные колонны поддерживали арку со скульптурными украшениями из слоновой кости, над которой развевались желтые флаги с длинной бахромой. На капителях, в хрустальных вазах, росли два молодых манговых деревца.

Пажи шагом ввели лошадей под уздцы в первый двор.

Он был окружен зданиями ослепительной белизны, с крышами в виде террас, с лепными балконами и мраморными лестницами. Под деревьями, посаженными правильными рядами, производились военные маневры.

В одном углу, на широком каменном кресле, дремал привратник.

Четырехугольный вход, суживавшийся кверху, вел во второй двор, вдоль которого были расположены конюшни и хлева. Перед лошадьми, с красивыми, заплетенными гривами, были навалены груды всевозможной сочной травы, которую они разбрасывали упитанными губами на блестящую мозаику пола. Погонщики на серебряных блюдах филигранной работы подносили слонам комочки риса и топленого масла. Буйволам и упряжным зебу золотили рога, а походным баранам натирали шеи маслом. Дальше женщины расчесывали и душили гривы любимым верховым лошадям. Огромная черная обезьяна, привязанная к колонне, казалось, председательствовала при этих работах, крича и гримасничая.

Тройная арка, украшенная скульптурной работой, вела на третий двор. Это был общественный двор: там собирались придворные, вельможи и молодежь Бангалора. Он был весь окружен прохладными портиками, обсажен тенистыми деревьями; бьющие фонтаны освежали воздух, наполненный гулом голосов. Там и сям медленно прогуливались друзья, рассматривая картины, изображавшие любовные сцены; другие сидели перед шахматной доской и играли в шахматы, сделанные из драгоценных камней; третьи читали, пили щербет или курили гуку.

Четвертый двор был царством музыки. Глухие удары по цимбалам, нежные звуки флейты, дрожание струны под нервным пальцем — все это сливалось в неясный шум. Каждый музыкант упражнялся сам по себе. Сквозь широкие окна в глубине комнат видно было, как изящные молодые девушки упражнялись в танцах и пении. Там и сям висели кувшины из пористой глины, придававшие свежесть проникавшему сквозь них ветерку.

Пятый двор был наполнен дымом и запахом кухни. Начальник поваров, окруженный блюдами, пробовал их одно за другим. Варили варенье, сажали в печь пирожки и укладывали плоды на цветущее ложе зелени в золотые вазы.

Роскошный свод, выложенный лазоревым камнем и золотом, отделял кухни от следующего двора, наполненного парфюмерами и ювелирами. С одной стороны сушили мешки с шафраном, цветы и коренья, шили подушечки для мускуса, выжимали сок из сандала, растирали румяна и белила, составляли эссенции. Залы были завалены до потолка лепестками роз, так как нужно было собрать жатву с целого поля, чтобы добыть крошечный флакон лучшего масла, выжатого из роз, называемого «аттаргуль».

Сторона, занятая ювелирами, была ослепительна. Ловкие мастера били и чеканили золото у раскаленной добела печи; другие шлифовали янтарь, кораллы, гиацинт, лунный и солнечный камень, сортировали жемчуг и протыкали его, чтобы нанизывать ожерелья, делали украшения к кушакам из зеленых сибирских гранатов, сапфиров, топазов и красных опалов. В отдельных киосках сортировщики, сидя перед хрустальными вазами, наполненными самыми редкими драгоценными камнями, внимательно вставляли в золотую оправу бриллианты, изумруды, рубины и сапфиры, украшали ими перстни, запонки, колки для скрипки, венцы, сабли, щиты. Тут же граверы вырезывали золотым резцом на широкой бирюзе стихи, молитвы или чудодейственные изречения.

Бюсси как во сне подвигался среди всего этого богатства. Храм казался ему достойным богини. Но во всем обаянии этой роскоши и могущества она как будто еще дальше уходила от него, становилась все прозрачнее и неуловимее.

Седьмой двор так же блистал, как и двор с драгоценными камнями. Но здесь были живые драгоценности — всевозможные птицы с великолепными перьями. Двор был выложен таким гладким мрамором, что розовые лапки голубей скользили по нему. Он был осенен деревьями, которые, казалось, росли прямо из камня. Посреди двора находился бассейн, окруженный ступеньками, на которых все летучее водяное население чистило свои перья или хлопало крыльями. Лебеди и золотистые утки плавали на поверхности этой воды, поросшей красными лотосами.

Чтобы не испугать птиц, маркиза просили сойти с лошади. Но на восьмой двор, где возвышался дворец царицы, его не пустили, а провели налево через здание. Тут были исторические залы, украшенные изображениями богов и героев, которые напомнили ему египетскую живопись. Он только прошел через эти залы и снова вышел в прекрасный сад.

Здесь, под необычайно высокими деревьями, были привешены к одной ветке, подобно чашке весов, шелковые качели. На лужайке он заметил грациозных молодых девушек, которые ловили голубых бабочек с помощью обученных скворцов.

По мере того, как он подвигался вперед, перед ним открывались цветники и кущи деревьев, покрытые цветами, которые красотой превосходили все, виденное им до сих пор в Индии. Он любовался странной кеорой с огромным цветком, издававшим тонкий запах свежего мускуса, голубой клиторией, красной азолкой, белым чен-пали, деревцом гургиля, похожим на розовый куст, у которого из раскрывшейся чашечки выходил тонкий стебель, с великолепным, ярко-красным сердцем на конце; мадгави с зелеными, как изумруд, цветами и палевой анишей, столь нежной, что когда нюхаешь ее, она вянет. Дальше, у фонтанов, росли прелестные голубые, золотистые и красные лотосы.

Маркиза привели к изящному зданию, окруженному яшмовыми колоннами с золочеными капителями. У веранды к нему подошли женщины, улыбавшиеся с приветливым видом, которые составляли резкую противоположность с суровыми лицами пажей, сопровождавших его до сих пор.

— Войди, молодой незнакомец! — сказали они. — Войди подкрепиться и отдохнуть с дороги. Ты у принцессы Лилы.

— Принцесса Лила! — вскричал Бюсси. — Так это правда, что она расположена ко мне? Буду ли я иметь счастье видеть ее?

— Она вместе с царицей на Острове Молчания. Туда мы должны отвезти тебя, когда взойдет луна, — сказала одна из женщин.

— Принцесса сказала: «Пусть чужестранец будет здесь, как брат у сестры; повинуйтесь ему», — прибавила другая. — Государь, тебе приготовили душистую ванну, тонкие блюда и освежительные напитки.

Молодой человек отдался в их распоряжение. Конец дня он провел лежа на подушках, поджидая ночь с лихорадочной радостью, смешанной с тоской.

Когда ему пришли сказать, что пора идти на свидание, он вскочил, воскликнув:

— Уже!

Они шли довольно долго по саду, потом по лесам и лугам, и наконец пришли к берегу озера. Женщины остановились.

— Вот серп луны показывается из воды, подобно клыку слона, который выходит после купанья, — сказала одна из них. — Теперь настало время.

И они захлопали в ладоши, подавая знак. Вскоре послышался шум весел; он быстро приближался. Появилась узкая лодка и врезалась своим золоченым носом в прибрежные тростники. Два сильных черных гребца с обнаженной грудью управляли ею. Один из них протянул руку Бюсси, чтобы помочь ему войти.

— Берегись! — шепнула ему одна из женщин. — Не наклоняйся и не опускай рук в воду: озеро полно кайманов.

Лодка быстро удалилась. Еще с минуту Бюсси видел на берегу, в сумерках, белые покрывала своих спутниц, потом — только неподвижную воду, в которой там и сям отражались звезды и дрожал, удлиняясь, тонкий отблеск луны.

В первый раз он почувствовал себя совсем одиноким, совсем затерянным в этом дворце, полном измен. Озеро было все как бы взъерошено, покрыто острыми зубцами; но они то погружались, то перемещались, следуя за лодкой. Это были ужасные головы подстерегавших кайманов.

Маркиз пожалел о Наике. Почему он не настаивал сильней на своей просьбе сопровождать его? На этот раз ему, очевидно, изменило его тонкое чутье преданного слуги. Может быть, он опасался вызвать гнев своего господина, понимая, что тот не захочет взять провожатых на это свидание, чтобы не показаться трусом. Но какое дело маркизу до всего этого? У него была его шпага, и он ничего не страшился.

Показался белый остров, как бы выточенный из глыбы мрамора, с колоколенками, портиками, колоннадами и большими лестницами, спускавшимися к самой воде. Кустарники и группы пальм казались темными пятнами среди зданий; нигде не мерцал огонек. Лодка сейчас же причалила; и молчаливые гребцы помогли молодому человеку высадиться. Затем сильным ударом весла они оттолкнулись от берега, и лодка исчезла в темноте.

Бюсси быстро взбежал по ступенькам на широкую, пустынную террасу. Тотчас из дворца, высокая, сводчатая дверь которого смутно вырисовывалась, вышел человек, приблизился к нему и, не говоря ни слова, вложил ему в руку конец своего кушака, потом пошел впереди. Они вступили под темные своды и пошли по галерее, которая незаметно вела в гору. Одна из стен состояла из прозрачной аркады, через отверстия и фестоны которой виднелось бледно освещенное небо. Царила необыкновенная тишина. Шаги заглушались мягкой душистой пылью. Не было слышно ни шума воды, ни шума листьев.

Вдруг на одном темном повороте он почувствовал, что чья-то маленькая ручка схватила его за руку и чьи-то губы прошептали ему на ухо, почти касаясь его щеки:

— Берегись, друг! Смерть дарит только один поцелуй.

Он, казалось, узнал этот низкий, дрожащий от страха голос. Это была, без сомнения, Лила. Он ответил быстрым пожатием на пожатие этой маленькой, горячей ручки; потом невидимая женщина, казалось, ушла в стену.

Какая же ему грозила опасность? Одно только беспокоило его: исполнит ли царица свое обещание? Но не было сомнения, что она исполнит его и не осмелится ослушаться богов.

— Опасность может настать только после, — говорил он сам себе. — А после будь что будет!

Теперь он шел в полной темноте: аркады кончились, и он вошел в глубь здания. Однако вскоре вдали появился огонек, который быстро увеличивался, освещая на земле густую пыль, состоявшую из золотого порошка, сандала и алоэ. Бюсси вошел в высокую залу, освещенную лампами; проводник его остановился у двери, скрытой тяжелыми занавесками из золотой парчи. Они раздвинулись, и показавшаяся дверь бесшумно скользнула в выемку в стене.

Бюсси вошел в восьмиугольную комнату, стены которой были украшены резьбой из слоновой кости, а сводчатый лазурный потолок блистал звездами, выложенными из драгоценных камней. Но молодой человек ничего этого не заметил.

В комнате стояла царица, облокотившись на золотую тумбу, на которой горели канделябры. Бюсси был поражен, видя, что ее красота превосходила все его воспоминания о ней.

На этот раз она казалась дивной статуей, окутанной чрезвычайно тонкой белой тканью. Эта ткань, называемая «ночная роса», была так тонка, что ее можно было заметить только тогда, когда она была сложена в несколько раз; окутывая царицу легкой дымкой, она оставляла обнаженным одно плечо и не скрывала ее чудных форм. Из-под бриллиантовой повязки, которая просто придерживала ее волосы, выбивались локоны; и все ее украшения состояли из перстней на руках и браслетов на ее обнаженных ногах.

Бюсси медленно подошел к ней, созерцая ее таким жадным взглядом, что она опустила глаза и едва заметно покраснела.

Дверь задвинулась. Они были одни, среди глубокого молчания. Она казалась смущенной и бросила быстрый взгляд вокруг. Он подумал, что она боится, чувствуя себя в его власти. Тогда он упал к ее ногам, умоляя ее ничего не страшиться; и она опустилась на груду подушек.

Она смотрела на него, склоняя к нему голову и отстраняя его своими вытянутыми руками, для того ли, чтобы лучше рассмотреть его, или чтобы оттолкнуть. Он принял это за жест отвращения.

— Ах, будь милостива! — воскликнул он. — Не выказывай мне ненависти, поступи как царица и дай мне хоть минутку забвения. Я не хочу твоих холодных и враждебных губ, которые будут прикасаться к моим, как к горькому напитку, который нужно выпить, чтоб спасти жизнь. Нет, я хочу поцелуя любви; иначе я не считаю себя вознагражденным. Постарайся убедить меня, что ты ошиблась в своих чувствах, что этот твой пыл, который ты принимаешь за огонь оскорбления и ненависти— другой, похожий на тот, что обуревает меня. И я поверю этому, да, потому что это так и должно бы быть, если бы дикие предрассудки не ослепляли твоего разума. Да, такова воля Неба. Ты должна была полюбить меня, пришедшего из такой дали, через моря; конечно, судьба привела меня к тебе, чтобы вырвать тебя из рук смерти. Я с первого взгляда отдал тебе мою душу, и ты должна дать мне твою в обмен. Может быть, помимо твоей воли, но я взял ее у тебя…

— В таком случае, надо будет возвратить мне ее, чтобы я могла дать то, что у меня взяли, — сказала она чудным голосом.

Почти невольным движением он обвил ее талию руками; и она больше не отталкивала его. Она, казалось, замерла, разделяя его волнение. Выражение ее глаз также изменилось: ее зрачки расширились в какой-то неге; и он мог теперь вблизи смотреть в глубину этих черных бриллиантов с звездным сиянием. Он любовался правильными чертами ее лица, восхищался этими очаровательными губками, которые, смутно улыбаясь, показывали зубки очаровательнее бутонов жасмина. Он так был подавлен этим совершенством, что не мог понять, как он осмелился говорить с ней сейчас, так, как он говорил.

— Ах, прости, прости! — сказал он. — Урваси, за что ты могла бы любить меня? Прости, что я оскорбил тебя таким безумием! Это все равно, что просить великолепное солнце любить мрачную землю, которую оно освещает и радует.

— Ты знаешь мое имя? — удивленно спросила она.

И руками, которыми только что отталкивала его, она обвила шею молодого человека.

Он был как бы опьянен гашишем: он терял всякое сознание времени. Ему казалось только, что эта минута была целью его жизни, что он жил только в ожидании ее и что прошлое и весь мир крутились в вихре вокруг этой высшей точки.

Он шептал, закрывая по временам глаза:

— Любовь, которой я люблю тебя, выше сил человеческих. Держать в своих объятиях воплощенный идеал, даже больше, это — слишком великое счастье, которого сердце не может вынести; душа расширяется, готовая разорваться, и это ужасно мучительно, так как чувствуешь, что такое счастье невозможно и мимолетно.

Она устремила на него глубокий взгляд, нагибаясь, чтобы расслышать его слова, вся смущенная от этого страдания, которое заставило его так побледнеть, от этого горячего обожания, которое делало его столь воздержанным. Действительно, он испытывал как бы стыд за самого себя, робкую застенчивость; и этот поцелуй казался ему теперь невозможным и святотатственным.

Она первая вдруг прильнула к его губам, как бы для того, чтоб разом покончить с этим. Хотя прикосновение было самое быстрое и легкое, но бархатистое, благовонное и свежее, как прикосновение цветка; оно почти лишило его сознания, ослепило его вихрем пламени.

— Ах, прости! — вскричал он. — Я этого уж больше не просил, я не заслужил так много!

Он уронил голову на холодное плечо молодой девушки. Она сказала ему шепотом:

— Ты не находишь меня больше неблагодарной?

— Я бы пролил мою кровь, каплю за каплей, не переставая благословлять эту божественную минуту!

— Правда ли это? Так ли ты думаешь, как говоришь? Поклянись мне в этом, согласен?

— Клянусь! — сказал он.

И он сжимал свои руки вокруг талии царицы, которая извивалась, опрокидываясь назад. Теперь она была взволнована и дрожала. Грудь ее высоко поднималась от быстрого дыхания. Она смотрела на молодого человека со странным выражением какого-то отчаяния. Вдруг, испустив глубокий вздох, почти вопль, она бросилась в его объятия, впилась своими губами в его губы и неистово прижалась к нему. И он чувствовал, как по его щекам текли ее слезы, слышал, как билось это гордое сердце, готовое разорваться.

— Этой поцелуй, несомненно, дар твоей любви! — вскричал он, вне себя от радости. — Я чувствовал, как твоя божественная душа проникла в мою!

Но она отодвинулась, рассматривая его, не слыша его слов.

— Эти глаза, — сказала она, — эти глаза, которые сделали мне столько зла!..

И она поцеловала их долгим поцелуем, один за другим, как бы для того, чтоб закрыть их навеки.

— Боже мой! Если такое опьянение должно прекратиться, то именно теперь следовало бы умереть! — сказал он почти невнятным голосом.

Она поднялась, высвободилась из его объятий и быстро отошла от него.

— Ты хочешь умереть? — воскликнула она изменившимся голосом, с жестоким смехом. — Так радуйся же; тебя услышали: эта комната для тебя могила.

Он поднял глаза на царицу. Теперь перед ним был настоящий враг, с надменным жестоким взглядом, с презрительно сжатыми губами. Он отвернулся, чтоб не видеть ее такой.

— Смерть теперь будет желанной гостьей, — сказал он. — На что мне теперь жизнь?

Разбитый волнением, пресыщенный счастьем, он упал на подушки, обессиленный, уничтоженный и действительно желая умереть.

— Неужели ты думаешь, что после такого вечера может настать завтрашний день? — сказала она. — Если принц, мой жених, узнает когда-нибудь о преступлении, совершенном в этот час, то он по крайней мере услышит в то же время, что виновный ни одного часа не сохранил воспоминания о нем.

Бюсси вскочил, как бы пронзенный жгучей стрелой.

— Твой жених! — вскричал он. — Ах, тебе не следовало говорить о нем! Я был покорным и кротким, я готов был подставить шею твоим убийцам. Зачем ты влила в мое сердце растопленный свинец ревности? Это страдание снова дает мне силы жить и напоминает мне, что я должен убить всех тех, кто захочет приблизиться к тебе. Твоя любовь принадлежит мне, слышишь ли? Ты сейчас дала мне ее в этом поцелуе и можешь теперь притворяться, что ненавидишь меня: я тебе больше не верю. Избегай меня, заставляй меня выносить какие тебе угодно муки, только не говори о том, что ты можешь принадлежать другому. Я запрещаю тебе это, и буду жить, чтобы помешать тебе ослушаться меня.

Она стояла теперь, прислонившись к одной из дверей из слоновой кости, которая раздвинулась позади нее. Не сказав ни слова, она углубилась во мрак и исчезла, сделав печальный жест.

Дверь тихо затворилась.

Бюсси быстро обернулся, считая себя пленником, но увидел, что семь других дверей были открыты и на каждом пороге стояло по черному воину; они опирались на обнаженные мечи.

— Ах, так вот в чем дело! — вскричал он. — Тем лучше! Борьба не страшит меня: я думал, что меня хотели замуровать в этой могиле.

Он быстро сорвал драпировку с балдахина, который возвышался над подушками, обернул ее вокруг левой руки, прислонился к золотой тумбе канделябра и обнажил шпагу.

Тогда он спокойно осмотрел этих людей.

Это были индусские солдаты, в белых рубашках без рукавов, с красными чалмами на головах, безбородые, с лоснящимися лицами, круглыми глазами и белыми, как жемчуг, белками; ноги у них были худые, руки тонкие.

Они выступили все разом и подняли мечи. Но маркиз смеялся над их неловкостью. Одним круговым взмахом блестящей шпаги он обезоружил многих. Некоторые, кого задела шпага, отступили. Он наступил ногой на лезвие одной из упавших сабель и метким быстрым движением поднял ее левой рукой. Вооруженный таким образом, он казался непобедимым и принялся драться с ужасающим бешенством. Он наносил удары обеими руками направо и налево, отбивался ногами и головой, так что груди трещали. Кровь текла ручьями, и брызги ее, как красный жемчуг, облепили резьбу стен. Люди падали, не издав ни звука, ни крика, корчась, извергая волны черной жидкости.

Маркизу казалось, что он борется с детьми и совершает страшную резню. Но его удивляло их количество: он нанес больше ударов, чем нужно было, чтобы их уничтожить, а число их все не уменьшалось. Тогда он увидел, что в каждой двери стоял неподвижно человек; и как только кто-нибудь из дравшихся падал, — он выходил, а другой появлялся снаружи и занимал его место.

— Вот это лестно! — воскликнул маркиз. — Это показывает, насколько ценят мою храбрость. Против меня посылают всех пигмеев Бангалора!

Комната загромождалась все больше и больше. Приходилось спотыкаться о мертвых и раненых. Вследствие многочисленности индусы ранили друг друга, потому что маркиз уклонялся от их ударов; а они, раз ринувшись вперед, уже не могли остановиться и падали друг на друга. Он прыгал, перескакивая через груды трупов, делал из них баррикады. Иногда он наступал на лицо врагу, который кусал его.

Вдруг свистнула веревка. Это была петля, которую забросили на него. Он увернулся; другая рассекла воздух и достигла до него. Он разрубил ее своей шпагой и снова прислонился к золотой колонне, расталкивая перед собой подушки и трупы. Но он чувствовал, что погибает. Эти слабые люди, которые дрались без ненависти и гнева и молча умирали, конечно, в конце концов победят его. Если их ужасный аркан и не захватит его, то его задушит их количество.

Тогда он подумал о Дюплэ, который доверился ему, не подозревая, какое безумие овладело его сердцем и руководило его жизнью. Его смерть разрушит благородные замыслы друга! Он сильно досадовал на себя и попробовал еще бороться.

Бюсси бросил шпагу, распустил материю, которая была обернута вокруг его руки, и стал махать ею над головой, отталкивая веревки, которые забрасывались теперь на него со всех сторон. Но воздух становился невозможно душным: все эти выдыхания, этот пот и вздохи агонии, которые выходили из множества уст, оскверняли благоухающее святилище густым смрадом смерти.

Маркиз выбился из сил. Из раны на лбу на лицо его ежеминутно текла кровь, покрывая его красной пеленой и заливая глаза; ослепленный таким образом, он быстро вытирался, но это движение открывало его для врагов. Члены его немели, голова кружилась, и комната вертелась вокруг него. Уже два раза он опускал шпагу.

Теперь он думал об Урваси.

— Я прощаю тебе, — бормотал он. — Я умираю с небесным ощущением на губах.

Вдруг блеснул огонь выстрела, нарушив тяжелую, страшную тишину. Бюсси услыхал голоса, звавшие его.

В одном из проходов индусы вдруг попадали вперед один на другого от толчка, которым их отбросили. Ворвалась струя воздуха — и Бюсси увидел людей, бегущих по опрокинутым телам. Он различил дружеские лица Наика, Кержана и других; потом он упал и больше ничего не видел.

Когда он открыл глаза, над ним блестели звезды и он с удовольствием вдыхал свежий воздух; но он был скован страшной усталостью, словно его члены были налиты свинцом. Перед ним на коленях стояла незнакомая женщина, поддерживая его голову. Наик мочил ему лоб свежей водой, а Кержан, стоявший тут же, разрывал платок.

— Благодарю вас, друзья! — сказал он. — Вы спасли меня, как — я не могу понять.

— Черт возьми! Это все Наик, — сказал Кержан. — Он угадал, что в этом свидании, на которое вы побежали, скрывалась ловушка; а так как он утверждал, что ничто не могло заставить вас отказаться от него, то мы решили последовать за вами на некотором расстоянии, чтобы в любую минуту прийти к вам на помощь.

— Увы! — говорил пария, со слезами отирая кровь своего господина. — Мы пришли слишком поздно.

Маркиз не отрывал глаз от женщины, которая, склонившись над ним, смотрела на него глазами, полными слез.

— Я Лила, — сказала она, отвечая на его немой вопрос. — Я узнала слишком поздно, чтобы предупредить тебя, что замышляли против твоей жизни. Но я имела возможность провести твоих друзей и помочь им спасти тебя.

— Как ты добра!

— Ты еще не в безопасности, — сказала она. — Покиньте скорее этот проклятый остров.

— Тяжело ли я ранен? — спросил Бюсси. — Я совсем не чувствую своего тела: до того я разбит усталостью.

— Нет, у вас нет ничего особенного, — сказал Кержан. — Много царапин и контузий. Рана на голове не глубока, но кровоточива.

И он стал на колени, чтобы временно перевязать рану.

— Уйдемте скорее отсюда, — сказал Наик, дрожа от беспокойства.

Бюсси приподнялся. Он увидел белый мраморный дворец и остановил на нем взгляд, полный благодарности и нежности. Забывая об измене, он снова видел сквозь эти стены восьмиугольную комнату с резьбой из слоновой кости, где его божественный враг проливал на его сердце слезы любви. Он с сожалением вздохнул, когда друзья, поддерживая его, заставили его спуститься по скользким ступеням террасы.

Огромная, черная громада выходила из воды у подножья ступенек.

— Что это такое? — спросил маркиз.

— Ваш слон Ганеза, — отвечал Кержан. — Без него мы бы не могли добраться до вас, потому что не было ни одной лодки; а если бы люди или лошади пустились вплавь, то бесчисленные кайманы, которые сторожат этот милый дворец, сожрали бы их.

— Принцесса! — сказал Бюсси, поднося к губам маленькую ручку, которую ему протянула Лила. — Как мне выразить тебе мою признательность?

— Выздоровев от твоих ран и известив меня об этом, — ответила Лила.

— Увы! Отчего у нее не твое сердце? — пробормотал маркиз.

Часовые, расставленные по углам здания, были собраны.

Разместившись на огороженной платформе на спине Ганезы, все обнажили головы, чтобы раскланяться с принцессой. Потом животное осторожно спустилось с последних ступенек и вошло в воду, в которую тотчас же погрузилось. Наик указал на одно место на берегу, где удобнее было высадиться; и пока слон плыл, высоко подняв хобот, а солдаты направо и налево стреляли в кайманов — что считалось преступлением, так как эти животные были священными. Бюсси с трудом поднялся, чтобы бросить последний взгляд на безмолвный остров, белизна которого медленно исчезала среди ночной темноты.