В Пондишери большой праздник. Музафер, по внушению Бюсси, пожелал, чтобы торжество его коронования происходило во французском городе. И Дюплэ приложил все свое старание, чтобы сделать достопамятным великолепие этого дня.

С утра с высот крепости гремели пушки; с рейда им отвечали разукрашенные флагами корабли. Церковные колокола весело перезванивали; везде служили молебны; а с высоты минаретов муэдзин звонким голосом выкрикивал на все четыре стороны эззам, призывающий к молитве.

Все население города и окрестных деревень с раннего утра запрудило улицы; богатый и бедный — каждый старался явиться в своем лучшем наряде.

Войска Амбура и Женжи стояли шпалерами на всем протяжении царского шествия, оставив свободный проход посредине; об их непоколебимые ряды разбивалась шумная и блестящая толпа любопытных.

На земле, вдоль свободной дороги, были разостланы персидские ковры, тонкие узоры которых соперничали в изяществе с живыми цветами, разбросанными по ним. На узких улицах от дома к дому были перекинуты гирлянды, а вдоль бульваров стволы деревьев были закутаны шелковыми тканями; в ветвях развевались ленточки и гнездились все умевшие лазить.

Так как лагерь субоба был расположен на зеленых берегах Арианкопана, то въезд Музафера должен был совершиться через ворота Королевы.

Все взоры обратились в одну сторону, все шеи вытянулись; и ожидание уже начинало надоедать, когда наконец появились герольды верхом и затрубили в длинные трубы с пурпурными запонами, украшенными золотой бахромой.

За ними показались мусульманские войска; они долго шли, гремя оружием и сверкая сталью. Затем ехали маратские всадники, гарцуя на своих конях, удила которых, украшенные бирюзой, были покрыты пеной. Наконец двинулась артиллерия; пушки везли верблюды; «гараулы» сопровождали ее с обнаженной тяжелой, длинной шпагой на плече.

Оркестр из цимбал, там-тамов, рожков и труб выл и гудел, предшествуя «альфаразу», который ехал на слоне. Он высоко и прямо держал обеими руками древко огромного знамени из золотой ткани. В тяжелых складках материи виднелись или, скорее, угадывались следующие слова, вышитые жемчугом: «Ля галеб илла Аллах. — Нет другого победителя, кроме Аллаха». Знамя окружила избранная стража, которая обязана была защищать его во время войны.

Затем следовали два представителя верховных привилегий: заведующий сиккой — изображением, вырезываемым на монетах, и хранитель сираса — права, которое имеет только монарх, изображать свое имя на тканях своей одежды.

За ними, на лошадях, покрытых черными попонами, отделанными золотом, ехали большой и малый носители чернильницы, в сопровождении писцов крупного и мелкого письма.

Под сенью шелковых знамен, с копьем в руке, гордо и важно ехали дворяне, вельможи и сановники в великолепных одеждах. У их лошадей на головах покачивались султанчики из перьев; в гривы их были вплетены золотые нитки и жемчужные кисточки; копыта были выкрашены красной краской; на груди сбруя была украшена драгоценными камнями, а на тонких ногах красовались браслеты.

На высоких слонах восседали старцы, составлявшие «диван», или государственный совет; роскошные чепраки слонов заметали цветы, разбросанные по коврам. Среди них находился Ругунат-Дат, визирь-эль-мемалик, первый министр, с хрустальной печатью, знаком его достоинства.

Белые зебу, с горбами, выкрашенными голубой краской, и с вызолоченными рогами, везли серебряные узорчатые повозки с балдахинами из павлиньих перьев. В них сидели женщины, блистая драгоценными камнями, но тщательно закутанные покрывалами. Это были двести гурий зенана; их сопровождала стража из пятисот молодых девушек, одетых по-военному и вооруженных копьями; они ехали на белых конях.

Вслед за ними двигалась царская фамилия. Любимая супруга и сыновья царя сидели на слоне, покрытом голубым чепраком, в башенке из парчи, вышитой драгоценными камнями. За ними следовали принцы — братья, дяди, племянники государя и среди них Салабет-Синг, озабоченный и бледный, но чрезвычайно красивый. На голове у него был газовый шарф, отороченный золотом, и конец его спускался на плечо. Затем следовали набобы, раджи, великие вассалы.

При неумолкаемом громе пушек вдруг раздались звуки медных инструментов, — и среди голубоватого дыма, клубами подымавшегося из курильниц, где сжигались мускус, янтарь и алоэ, показались неясные очертания громадного слона. На нем красовалась царская башенка из массивного золота с куполом, усеянным рубинами, топазами и бриллиантами, от которых расходились ослепительно блестящие лучи. Музафер-Синг, величественный и спокойный, скрывался за таинственной завесой душистого дыма, подобно светилу, окутывающемуся облаками, чтобы не ослепить смертных. Лоб и хобот слона, на котором он ехал, были раскрашены голубой краской с золотом; на клыках у него были надеты колечки из бирюзы, на ногах браслеты, а на голове венок и султан из перьев; его попона, обшитая бахромой, касалась земли и вся была заткана цветами, на венчиках которых, вместо росы, блестели алмазы, опалы, жемчуг и изумруд.

Двенадцать герольдов, махая знаменами из золотой материи, звучно кричали от времени до времени в один голос:

«Рабы, простирайтесь на земле! Едет царь царей, Свет мира, Полюс времен, всемилостивейший государь, Садула, Багадур, Музафер-Синг, возлюбленный сын Низам-эль-Мулька, страх священного закона, царь обширного Декана, у которого под сандалиями тридцать пять миллионов подданных. Это он, Непобедимый, Победоносный, Грозный меч! Радуйтесь, народы! Возблагодарите Аллаха, который позволяет вам славить преемника его пророка, и простирайтесь во прах, ибо едет царь царей, всемогущий принц Садула, Багадур, Музафер-Синг!».

И действительно, позади неподвижных шпалер французских солдат народ бросался на колени и клал земные поклоны.

Молодые пажи, в одежде из прелестной материи, называемой «мургала», нежной, как шея павлина, бежали по бокам царского слона, держась за золотые шнурки.

По правую сторону, на лошадях одинаковой масти, ехал отряд стрелков, луки которых изображали изогнутую змею, по левую — пращники, вооруженные ширазскими пращами.

Царские цимбалы огромных размеров, великолепно закутанные, выставляли свои полушария по бокам слона; между ними сидел цимбальщик и ударял по ним упругими палочками.

Наконец появилась государственная хоругвь, Мамурат, из белого муара, с изображением розовой руки и книги; водружать ее имеют право только субобы. Почетная стража заканчивала шествие.

На Королевской площади возвышалась исполинская палатка; она была покрыта снаружи золотой тканью и, залитая солнцем, казалась огненной горой; все жмурили глаза от невыносимого блеска.

Внутри это была выставка самых роскошных тканей, которые чередовались, переплетались и, сложенные искусной рукой, щеголяли одна перед другой: здесь были шелка, парчи, бархаты, кашемиры, ткани которых совершенно исчезли под шитьем. Потолок состоял из особой великолепной ткани, усеянной небесными светилами, которую называют чантара — луна и звезды.

На помосте стояло два трона, — один из слоновой кости и золота, другой, простой, с гербовым щитом из цветов. Над ними возвышался балдахин в виде зонтика; он был обшит бахромой из жемчуга; по бокам с него свешивался до земли серебристый газ, весь трепетавший от драгоценных камней. Два гигантских павлина из чеканного золота, эмали и сапфиров поддерживали клювами его блестящие складки.

Субоб сел на трон из слоновой кости. Его окружили принцы и вся знать Декана. Вдруг раздались пушечные выстрелы с таким усиленным грохотом, что индусские вельможи побледнели и задрожали от страха. Эти оглушительные залпы означали прибытие французского губернатора. Через отверстие палатки видно было царственное шествие: копейщики с белыми значками, украшенными золотом, эскадроны гренадеров, мушкетеры со знаменами, усеянными лилиями. Затем показался сам Дюплэ верхом, окруженный своим генеральным штабом; а за ним, на спине слона, немного склонившись, развевалось французское знамя, отороченное золотой бахромой; на древке, под копьем, виднелся белый шарф. Рядом с этим знаменем красовался Мамурат, который Музафер разрешил Дюплэ водрузить, как самому себе.

Двенадцать слонов везли на себе целый оркестр, состоявший из кимвал, флейт, гобоев, труб, игравший военный марш «Филидора»; по временам пушки примешивали к нему свой грохот. Дюплэ сошел с лошади и направился к палатке; барабаны забили зорю, солдаты сделали на караул, топали ногами и кричали «ура».

Губернатор поспешно подошел к субобу, поклонился ему и подал на платке из алансонских кружев обычную дань в двадцать золотых могуров. Он присоединил к ней дорогие подарки; но Музафер-Синг встал и, взяв Дюплэ за руку, повел его ко второму трону.

— Сегодня не мне будут воздаваться почести Нуссура, а тому, кому я обязан своей славой, — сказал он.

Тогда набобы, вельможи и все царские офицеры подошли к Дюплэ один за другим и подали ему с поклоном подарки. Вскоре у его ног нагромоздилась целая гора сокровищ: роскошные золотые вещи, венцы, ожерелья, перевязи из драгоценных камней, золотые блюда, кувшины, тазы, самые великолепные принадлежности вооружения, кинжалы, щиты, лагорские, цейлонские и кашемирские мушкеты, все чеканной работы, украшенные драгоценными камнями; золотые каски с султанами из жемчуга; персидские набедренники и нарукавники, латы из носороговой кости, наконец, любопытная броня из чешуек броненосца, отделанная золотой резьбой, бирюзой, гранатами. Дюплэ прикасался к каждому подарку, который ему подносил, в знак того, что он милостиво принимал его. И эта куча богатств росла у подножия помоста, рассыпаясь с гармоническим звоном.

Когда все это кончилось, царь встал и, в сопровождении нескольких камергеров, подошел к губернатору.

— Теперь моя очередь поднести тебе подарок, — сказал он.

И, взяв из рук одного камергера великолепное платье, он сам надел его на Дюплэ, застегнув пояс, на котором висела сабля с блестящей рукояткой, и вручил ему щит и меч. Затем он сказал сильным, громким голосом, чтобы все его слышали:

— Эта царская одежда, мой возлюбленный брат, была пожалована моему деду Низам-эль-Мульку падишахом Ауренг-Саибом; и великий император как бы сам дает ее тебе. Во имя Могола, нашего государя, я провозглашаю тебя теперь карнатикским набобом. Ты будешь властвовать над всей областью, которая простирается от юга Шишены до мыса Коморина. Кроме того, я жалую тебе в удел город Вальдаур с его угодьями; это будет собственность твоя и твоих потомков. Я прибавляю к доходу с этих владений пенсию в двести сорок тысяч ливров, и подобную же я назначаю бегуме Жанне. Я повелеваю, чтобы во всей южной Индии ходила только монета, отчеканенная в Пондишери. Получи также от меня, мой брат, согласно обычаю, новое имя Багадура Зафер-Синга, т. е. Льва Победы, и титул «мунзуба», командира семи тысяч лошадей. По твоему желанию, я признаю владычество французской компании над Музулипатом и Яноном и расширяю ее владения до Карикала.

Субоб снял свою царскую чалму и надел ее на голову Дюплэ, а на себя надел его треуголку.

— Во имя всеблагого и милосердного Аллаха, — прибавил он, — я клянусь считать себя всегда твоим вассалом и не разрешать ничего, ни даже милости без твоего согласия.

Дюплэ встал, в свою очередь, сильно растроганный.

— Не знаю, как благодарить тебя, мой брат и государь, — сказал он, — за такое великодушие! Сердце мое переполнено радостью и благодарностью; но знай, о Свет Мира, что я помогал в этой войне не для того, чтобы завоевывать царства; нет, я хотел послужить Моголу, сражаясь за справедливость против изменника, который был поношением верховной власти. Честь, которую ты мне оказываешь, вверяя мне карнатикское набобство, слишком велика для моих заслуг: я достаточно буду вознагражден за мои труды, если ты оставишь мне только титул без власти.

Затем, протянув руку по направлению к Шанда-Саибу, который стоял в нескольких шагах от него, он сказал:

— Я прошу у тебя как милости, чтобы ты поручил управление обширной областью этому, столь преданному герою.

Сначала все смолкли от удивления; затем раздались крики восторга перед таким бескорыстием, на которое ни один из присутствующих не чувствовал себя способным. Шанда-Саиб, взволнованный, бросился, рыдая, к ногам Дюплэ.

— Такое величие души вполне достойно такого героя, как ты! — сказал царь с волнением. — Да будет по твоему желанию, но не отказывай мне в удовольствии воздвигнуть в честь тебя колонну и основать на месте твоей последней победы город, который будет называться: Дюплэ Фатех-Абад, т. е. Город Победы Дюплэ.

И в то время как толпа испускала крики восторга, царь несколько раз облобызал этого необыкновенного человека, нравственное влияние которого укрепилось еще более, вследствие того, что он так великодушно отказался от царства, по величине равного Франции.

В то время, как Бюсси входил с Дюплэ в царскую палатку, он почувствовал, что его тихонько тянут за рукав. Обернувшись, он увидел «казеги» из свиты великого визиря, брамина Ругунат-Дата. Молодой паж, приложив палец к губам, сунул маркизу золотой футляр, длиной с рукоятку кинжала; потом он скрылся в толпе.

Бюсси зажал в руке ящичек с радостным биением сердца. Думая постоянно об одном и том же, он тотчас понял, что это был посланный от Лилы.

Теперь это был для него вполне счастливый день: он действительно чувствовал всю прелесть жизни, гордый своей молодостью и славой, которую он успел уже завоевать себе. Его соотечественники наперерыв повторяли вокруг него, что со времени завоеваний Франциска Пизарро во всем свете не видели ничего подобного последним подвигам французов, в которых он занимал самое видное место. Полный признательности, субоб сделал его богаче, чем он мечтал бы когда-нибудь, а индусы сравнивали его со своими сказочными героями. Его больше всего радовало то, что Индия восхваляла его. Отголосок этой славы долетит до Урваси: как же она может после этого презирать его?

Но он не мог удалиться, чтобы прочесть дорогое письмо. Только вечером, после банкета, во время бала, который давал губернатор, он мог в иллюминованном саду улучить минутку, чтобы остаться наедине с самим собой.

Он сел на мраморную скамейку, открыл ящичек и развернул письмо, написанное на этот раз золотыми буквами по белому атласу.

«Странные новости, как болтовня перелетного попугая, доходят до нас из Карнатика, — писала Лила. — Ты походишь на Раму с глазами голубого лотоса и слава твоя уже подобна славе Рамы!

Известность подобна запаху, который проникает всюду. Ты будешь счастлив, узнав, что твоя слава дошла до царицы, удивленной и встревоженной тем, что твое имя переходит из уст в уста. Мне показалось, что она боится за тебя. Она знает о неумолимой ненависти к тебе первого министра, Панх-Анана, и хотела бы, чтобы он больше не вспоминал о тебе, а между тем вся Индия чествует тебя как героя!

Урваси утверждает, что она теперь спокойна, избавившись от осквернения. Но я читаю в ее душе и вижу там неотступную мысль и смущение, более глубокое, чем когда-либо. Она борется, не надеясь победить; я молча присутствую при этой борьбе; и если я сделалась твоей союзницей, так это для того, чтобы лучше служить ей. Средство, к которому я прибегнула, я считаю хорошим, но ты никогда не узнаешь его».

Бюсси в первый раз почувствовал себя охваченным лаской утешительной надежды; и в нем шевельнулась гордость, когда он подумал о том, как далеко ушел со времени первого бала губернатора, где на этом самом месте незнакомый умара говорил с ним от имени оскорбленной царицы.

— Но Арслан-Хан состоит теперь членом генерального штаба субоба; он должен быть здесь! — воскликнул он нечаянно вслух.

— Он здесь и есть, — раздался около него голос. — Но теперь он знает тебя; он видел, как ты сражался, и считает тебя полубогом.

Став коленом на скамейку, Арслан смотрел с улыбкой на Бюсси.

— Ты храбрый, и твое уважение для меня очень ценно, — сказал Бюсси, протягивая руку умаре.

— Благодарю, — сказал Арслан, сильно и искренне пожимая эту руку. — Мое сердце и сабля принадлежат тебе.

— Как ты очутился тут, подле меня? — спросил маркиз.

— Я тебя опять искал, и на этот раз, как и раньше, в качестве посланного.

— От кого же?

— От одной знатной особы, которую тебе, я думаю, приятно будет видеть: от великого визиря Ругунат-Дата.

— Брамина! — воскликнул Бюсси, вставая. — Где же он?

— Иди за мной, я постараюсь провести тебя через эту толпу.

Они отправились вместе и принуждены были медленно подвигаться вперед, потому что па их пути собирались толпы любопытных. Бюсси уже не был неизвестным капитаном, которого раньше замечали только благодаря его красивой наружности; он был теперь знаменитым. К его молодости и стройности присоединялась еще слава.

Великий визирь вместе с Дюплэ находился под атласным балдахином, изящно прикрепленном к пальмам над диваном и подушками. Губернатор и Ругунат были отделены от толпы стражей и пажами; и между ними шел оживленный разговор. Подле них стояло третье лицо — переводчик.

Как только Бюсси появился, сейчас же отдали приказание допустить его к ним. Арслан, быстро пожав ему руку, покинул его.

— Мой дорогой Хаджи-Абд-Аллах, — сказал Дюплэ переводчику. — Вы свободны и можете идти на бал и развлекаться. Пришел некто, кто сменит вас.

Тот поспешно сделал несколько шагов навстречу маркизу, протянул ему обе руки, потом сердечно обнял его.

— Наконец-то я вижу вас, дорогое дитя! — сказал ему Дюплэ. — Вы, о котором все говорят, которого все ищут взором, так скромно скрываете ваш успех! Идите же скорей; великий визирь, в высшей степени замечательная личность, которая пользуется моим полным доверием, жаждет познакомиться с вами.

— Он знает меня, — сказал Бюсси, кланяясь Ругунат-Дату и воздавая ему индусские почести — «анджали». — Ах, отец мой! — воскликнул он. — Как я рад, что могу наконец испросить у вас прощения в обиде, которая столько времени тяготит мое сердце!

— Я облегчу твое сердце одним словом, сын мой, — сказал брамин. — Гнев, который побудил тебя сказать мне те жестокие слова, в которых ты теперь раскаиваешься, имел самое благотворное влияние на мою судьбу.

Бюсси удивился. Брамин продолжал:

— Несмотря на всю их оскорбительность, я видел в твоих гордых выражениях отражение незнакомых нравов и чувств. Они пробудили во мне желание узнать твое племя, возбудили жажду к изучению неизвестных вещей. Благодаря этому, я решился покинуть государство, где мое влияние, постоянно умаляемое, висело на волоске, готовое совсем исчезнуть, и где, для того, чтобы быть терпимым, мне нужно было даже скрывать свои мысли. Тогда я уехал: я познакомился с Дюплэ, узнал новый мир, мой ум до того отрешился от старых предрассудков, что я, раджа и брамин, — теперь министр мусульманского принца.

— Возможно ли, что из-за меня ты покинул божественную царицу Бангалора и можешь находить жизнь счастливой, вдали от нее?

— Конечно, кто знал ее, тот не может забыть, — сказал брамин со вздохом. — Я часто сожалею о ней, а также о моей дорогой Лиле, ее верном друге. Но я предпочитаю, хотя бы и ценой некоторой печали, сохранить лучше в моем сердце совершенный образ этой царицы, ум которой я развил, нежели видеть, как у меня на глазах портится, может быть, даже совсем разрушается мое произведение, благодаря вредному влиянию тайного врага. Но довольно об этом; я надеюсь, что мы когда-нибудь возвратимся к этому разговору. Я умолял губернатора о милости и сильно надеюсь, что ты поможешь мне добиться ее.

— Что вас-то у меня и просят, мой дорогой Бюсси, — сказал Дюплэ. — И вы понимаете, как я колеблюсь ответить. Субоб едет в Ауренгабад, столицу своего царства, и через своего министра умоляет меня позволить ему взять, как почетную стражу, отряд французских воинов, под вашим предводительством. Мир еще не обеспечен со стороны столицы, и царь думает, что его трон будет непрочен, если мы его не поддержим.

— Я надеюсь, что вы не сомневаетесь в моем повиновении и уверены, что я исполню все ваши приказания; следовательно, не эта причина заставляет вас колебаться.

— Ваше согласие было необходимо, друг мой: не скрывайте от себя, что этот отъезд будет иметь значение долгого и далекого изгнания. Но меня удерживают еще и другие причины: соперник Шанда-Саиба побежден, но он еще жив. Правда, он просит у нас мира и отказывается от Карнатика, но это только для того, чтобы выиграть время; он похож на плохо раздавленную змею, которая при первой возможности снова подымет голову. Если бы за ним не было англичан, я бы его нисколько не боялся; но они изо всех сил будут поддерживать его, хотя бы для того, чтобы досадить нам.

— Как, сударь! — вскричал Бюсси. — Несмотря на мир, заключенный между Францией и Англией, вы считаете их способными поднять на нас оружие?

— Англичане уже сделали это раз и отлично могут повторить свой поступок. Они слишком озлоблены своими поражениями, чтобы когда-нибудь забыть их. Кто знает, может быть, они уже угадали мою тайну — присоединить Индию к Франции? Вы понимаете, что они всячески будут мешать мне; вы знаете, как их страна поддерживает их, тогда как нас!.. Смотрите, как меня плохо понимают: по Ахенскому договору Мадрас возвращается англичанам! Мне даже не сочувствуют. Богу все известно, и я надеюсь только на него.

— Ваше дело слишком прекрасно и ваши победы слишком блистательны; Франция не может не гордиться ими и не быть вам признательна, когда узнает о них, — сказал Бюсси. — Но если вы позволите мне высказать мое мнение, то я думаю, что предоставить субоба самому себе было бы большой неосторожностью. Музафер царит над Деканом, если я понял вашу мысль. Теперь он только и живет вами. Но что он будет думать завтра, когда, за нашими глазами, другие влияния отвратят его от нас? В самом деле, нужно, чтобы один из преданных вам людей оставался подле царя и, защищая его, охранял и проводил бы великий план, тайну которого вы соблаговолили доверить мне.

— Я так и думал, друг мой, что таково будет ваше мнение, — сказал губернатор с сосредоточенным видом. — Но кто же, кроме вас, может взять на себя это дело, для которого нужно быть одновременно и бесстрашным воином и государственным мужем? Увы, отчего у меня нет двух Бюсси! Я не испытывал бы тогда этой мучительной тоски. Что делать! Пусть будет так, это необходимо. Вы отправитесь с несколькими из моих лучших офицеров.

Вы можете сказать визирю, что я согласен на просьбу царя.

— Эта драгоценная милость доставляет мне двойное счастье, — сказал брамин, когда Бюсси перевел ему слова губернатора, — так как она дает мне уверенность, что мы удержим тебя подле себя. Царь очень торопится уехать, — прибавил он. — Нужно будет поспешить со сборами.

— Солдат всегда готов выступить, — сказал Бюсси. — Я отправлюсь, как только наш дорогой губернатор прикажет мне. Я жду его последних распоряжений.

— Я бы мог дать вам тысячу предписаний, — сказал Дюплэ. — Но это бесполезно, так как вы разделяете мое мнение, и обстоятельства, конечно, подскажут вам их. Я хочу только предостеречь вас от набобов канульского и кадапского. Между нами, я думаю, что они мошенники и что с этого времени они обдумывают какое-нибудь гнусное дело. Я убежден, что вы прежде всего встретите затруднения со стороны этих изменников. Берегитесь их и предупредите их заговор, если это возможно. Я хочу также поговорить с вами о молодом принце Салабет-Синге, которого я отдаю сегодня под ваше покровительство.

При имени принца, Бюсси не мог сдержать своего волнения, которое не ускользнуло от брамина.

— Что же случилось с Салабет-Сингом?

— Нечто, чего я не мог предотвратить и что сильно огорчает меня. Под предлогом милостей и почестей, которыми он хочет наделить его, как своего самого близкого родственника, Музафер увозит с собой своего племянника; он приставил к нему почетную стражу, которой отдан приказ не покидать его. Словом, Салабет — пленник. Так обыкновенно поступают здесь в царских семьях, чтобы предупредить заговоры, которые составляют обычное явление. Несмотря на ласки, которыми окружают молодого принца, он очень хорошо чувствует свои цепи, и это повергает его в отчаяние. Он умолял меня вмешаться в это дело, но как дать заметить царю, что я подозрительно отношусь к его намерениям? Вот почему я особенно поручаю вам это наше любимое дитя. Сделайте все возможное, чтобы сохранить его жизнь.

— Я обещаю вам относиться к принцу с величайшей заботливостью и защищать его всей моей властью.

Бюсси злорадствовал в душе, узнав, что его соперник унижен и что его надежды разбиты. Какой он обретет мир для своей измученной души, держа жениха под крепкой стражей, вдали от царицы, и наблюдая за его поступками!

Он простился с Дюплэ и великим визирем, чтобы поскорее устроить свои дела, и поспешил удалиться с бала.