Урваси лишилась сознания, когда герольды, трубя в трубы, возвестили, что посланник царя Декана находится на пути к Бангалору.
Она лежала, как мертвая, в своей комнате с жемчужными шторами, вытянувшись на подушках, подобно алебастровой статуе, опрокинутой с пьедестала.
Ее служанки не могли вызвать ее к жизни и с нетерпением ждали мусульманского доктора, за которым побежал паж.
Лила приподняла голову царицы, чтобы снять все украшения и распустить тяжелые волосы, которые рассыпались душистой волной Мангала, став на колени по другую сторону, расстегивала золотой корсаж и снимала опаловое ожерелье, которое давило грудь.
— Увы! Неужели она умерла? — сказала она. — Она бела, как жасмин, а губы ее бесцветны.
— Не произноси роковых слов! — воскликнула Лида. — Наше горе и так велико.
— Неужели такое несчастье выйти замуж за принца, который, говорят, очарователен, и стать самой могущественной царицей Индостана?
— Конечно, если для этого нужно лишиться свободы и стать рабой мужчины.
— Разве падишах Жеган-Гюир не был рабом Нур-Жеганы?
— Это была мусульманка, да к тому же Свет Мира не была рождена царицей. Но в конце концов, может быть, наша госпожа лишилась сознания от радости. Придет ли наконец этот Абу-аль-Гассан? — нетерпеливо прибавила она.
— Вот он! — сказал, входя, запыхавшийся доктор. — Я бежал, но дворец велик.
Одним движением он удалил перепуганных женщин, которые толпились в комнате, и оставил только двух принцесс.
Он положил несколько подушек за спину все еще неподвижной царицы, потом открыл маленький ящичек, выложенный мозаикой из слоновой кости, в котором заключались широкие и плоские драгоценные камни.
Затем, по способу Аль-Тейфаши, который знал тайные свойства камней, он положил на грудь Урваси рубин, чтоб возбудить деятельность ее сердца; ее стан он опоясал бриллиантовой нитью, чтобы предупредить страдания желудка; на лоб он положил большой изумруд, который должен был успокоить нервное возбуждение, и бусы горного хрусталя, которые обладают способностью отгонять дурные сновидения. Потом он несколько раз приложил к ее векам бирюзу конической формы: нежное прикосновение этого камня было полезно для зрения.
Спустя несколько минут царица пришла в себя.
— Ах, слава драгоценным камням! — воскликнула Мангала. — Они украшают нас и излечивают!
— Что это? Слабость? Жара, не правда ли? — спросила Урваси, томно глядя кругом.
Но царица сжала руку Лилы в знак того, что она вспомнила все.
— Тебе нужно отдохнуть, украшение мира! — сказал доктор, предлагая ей выпить из золотого кубка несколько глотков эликсира. — Выпей это и постарайся заснуть, чтоб окончательно выздороветь.
— Да, я очень устала и хочу спать. Помахай на меня веером, Лила.
Лила пошла за веером из перьев и сделала знак Абу-аль-Гассану, чтобы он увел Мангалу.
— Если милостивой принцессе будет угодно последовать за мной, — сказал он, кланяясь последней, — я дам ей еще несколько наставлений, чтобы окончательно вылечить нашу возлюбленную царицу.
Мангала, видя, что Урваси засыпает, без сожаления последовала за доктором. Едва она удалилась, царица поднялась; глаза ее лихорадочно блестели.
— Лила, ведь это не сон? Царский посланник должен приехать?
— Увы! Это несомненно.
— Ну, так пусть он нас не найдет здесь. Если ты любишь меня, следуй за мной: я хочу убежать и спрятаться в лесу.
— В лесу! — с ужасом вскричала Лила. — Как! Ты предпочитаешь сделаться жертвой хищных зверей, нежели стать женой молодого и могущественного царя? Бедный мой друг! Я думала, что ты примирилась с этим неизбежным несчастьем.
— Это было так, но теперь этого нет, — нервно сказала царица. — Это было бы невозможной пыткой в данное время.
— Почему же теперь это более невозможно, чем прежде? Ведь твое сердце непроницаемо, как алмаз, и осталось таким же холодным, как он.
— Мое сердце! Кто может знать, какой яд сжигает его? — сказала Урваси, нахмурив брови.
— Я, я знаю! — воскликнула Лила. — А, злая! Зачем ты так долго скрывала от меня то, что я знала раньше тебя?
— Как! Что ты знаешь?
Она схватила принцессу за руки, остановив на ней взгляд, полный тоски и гнева.
— Любовь нельзя спрятать, хотя бы она скрывалась за сотней покровов.
— В таком случае, смерть — мое единственное прибежище, если я не могла сохранить в тайне такой позор! — воскликнула царица.
— Как ты жестока ко мне, которая страдает тем же недугом. Но я горжусь моими страданиями, — сказала Лила. — Однако как же это возможно, чтоб тебя могла унизить любовь к человеку, пришедшему из далеких стран, в несколько лет наполнившему Индостан своей славой и провозгласившему твоего жениха царем?
— К неверному!
— Ах, царица! — вскричала Лила. — Ругунат-Дат открыл мне тайну браминов. Он сказал мне слова посвящения, которые гуру говорит шепотом только самым ученым; и если бы я не боялась нарушить клятву…
— Скажи мне эти слова, я хочу знать их.
— Ну хорошо, вот они: «Подобно Сурьи, который, под различными именами, есть дневное светило мира, которое зовут Брамой, Ормуздом или Аллахом, так и Он — везде Он».
— Я боюсь углубляться в смысл этого богохульства, — сказала Урваси, отвернувшись.
— Наоборот, это — божественная истина.
— Это не мешает мне отчаиваться, что я не сумела защититься от такой пагубной любви. Ах, Лила! Чего я ни делала, чтобы уничтожить это коварное чувство, которому наше сердце служит колыбелью! Но я подобна матери, которая решилась убить своего ребенка. Она хочет задушить его и в то же время ласкает его; она думает, что он умер, а он улыбается ей!
— Дай теперь волю твоему чувству! — сказала Лила, привлекая ее к себе. — Не сопротивляйся больше потоку, который разбивает все препятствия; он приведет тебя, быть может, к счастью.
— Ах, не говори так в тот день, когда несчастье уже приближается. Что делать, увы! Как избежать неизбежного?
— Призовем на помощь Раму. Может быть, герой спасет нас.
— Предупредить его, значит произнести смертный приговор царю, потому что тот, имя которого хранится в нашем сердце, сказал мне гневным голосом в ту страшную ночь на Острове Молчания, что он убьет всякого, кто приблизится ко мне. Ну, хорошо! — прибавила царица, вставая с решительным видом. — Я не приму этого посланника. Я объявляю войну субобу. Мы будем разбиты, мое царство исчезнет, пускай! Мы умрем героинями.
— Умоляю тебя, не будем торопиться. Мы всегда успеем умереть. Может быть, есть другие средства для нашего спасения. Но какая я сумасшедшая! — спохватилась Лила. — Я так перепугалась, когда ты лишилась чувств, что забыла про письмо, которое мне передал гонец, прибывший вместе с герольдами.
— Что же говорится в этом письме?
— Я еще не распечатала его.
Она быстро вынула письмо из-за пояса и сломала печать. Едва начав читать, она испустила легкий крик.
— Угадай, кто посланник!
— Он? — вскочила царица.
— Он! По крайней мере, в нашем несчастье есть немного радости. Послушай, что он пишет; он, кажется, очень печален: «Я принял на себя это горестное посольство; я не мог устоять против желания быть принятым в качестве посланника в том дворце, где меня когда-то приняли, как парию. Но главным образом я хочу увидеть ее, подольше и, без сомнения, в последний раз! Несмотря на мои угрозы, я не могу требовать, чтобы она отказалась от самого могущественного трона в Индостане. Пусть она поступит по своему желанию. Я сумею избежать отчаяния».
Царица взяла письмо и несколько раз перечитала его.
— Он, значит, не знает, что, благодаря ему, эта свадьба невозможна?
— Ты отлично скрыла от него, что перестала его ненавидеть.
Урваси покачала головой.
— Не достаточно, увы!
— Так мы объявляем войну царю Декана? — спросила Лила, улыбаясь.
— Не сейчас.
— А мы примем посланника?
— Злая! — вскричала Урваси, которая не могла удержаться от улыбки. — Разве мы не должны изгладить из его памяти оскорбительный прием, который устроили ему в первый раз и за который мне, право, стыдно сегодня. Пойдем, соберем совет, чтобы приготовить встречу, достойную царя.
Тем временем караван подвигался вперед, но слишком медленно, по мнению посланника, горе которого утихало по мере приближения к Бангалору.
Он ехал на великолепно оседланном Ганезе, в башенке с двойным куполом, который поддерживался колонками из чеканного золота. Его сопровождала целая толпа всадников, слонов и верблюдов. Народ сбегался на его пути, чтобы посмотреть на него и приветствовать его. Его дорогу усыпали цветами, пальмами и сандаловым порошком.
В его свите находились священники, астрологи, баядерки, умары, во главе которых стоял Арслан-Хан, ставший верным другом маркиза. Каждые четверть часа звенели царские цимбалы, чередуясь с песнями бардов, которые, играя на арфах, воспевали хвалы подвигам славного путешественника или же древние воинственные сказания.
Бюсси был один с Наиком в своей башенке. Он настоял на том, чтобы пария участвовал в этой поездке и возвратился во дворец, где он занимал такое низкое место.
Наик стал теперь важной особой, и все искали его покровительства. Его официальный титул был: первый писец мелкого письма; как военный, он был лейтенантом. Но он был кое-чем повыше этого: любимец, свой человек настоящего повелителя. Даже весьма гордые вельможи очень низко кланялись первому писцу; но он нисколько не возгордился от этого и служил им, чем мог.
— Помнишь, Наик, сарай, куда меня запрятали, как поганое животное?
— Ах, господин мой! Там-то я и начал жить! Я тебя постоянно вижу лежащим на зеленых ветвях, когда тебя принесли раненым. Кто бы мог сказать тогда, что это входил мой Бог?
— Ты в тот же вечер сказал мне, что царица — невеста; и у меня уже тогда сжалось сердце почти с такой же тоской, какая охватывает меня сегодня, когда я должен от имени жениха возвестить той, которая составляет теперь для меня всю жизнь, что время свадьбы пришло.
— Если бы царь знал, как ты страдаешь, он, конечно, ничего не пожалел бы, чтобы облегчить тебя. Почему не сказать ему всю правду?
— Разве я мог отнять у Урваси такой великолепный венец? Это было бы страшное себялюбие.
— Раз она тебя любит, этот венец будет для нее невыносим, и ее отчаяние должно быть равносильно твоему.
— Любит ли она меня? Теперь мне кажется, что я был слишком тщеславен, поверив этому. А этому так приятно было верить! Но какие же у меня доказательства? Выражение сострадания к человеку, которого она толкала на смерть, немного сожаления о своей жестокости и минутное томление в ее прекрасном взгляде, устремленном на меня. Этого достаточно, чтобы навсегда свести меня с ума, но слишком мало для того, чтобы я мог требовать нарушения старинных обетов и отказа от престола.
— А все, что тебе говорила принцесса Лила?
— Это одни предположения. Урваси никогда ни в чем сама не признавалась.
— Что такое случилось? Шествие остановилось.
Они были у ворот Бангалора, и посланные царицы выступили навстречу посланнику.
Показался город, башни и зубцы которого вырисовывались на небе. Шествие подвигалось.
Под высоким сводом ворот будто дралась стая голубей: так цеплялись и переплетались пучки перьев, украшавшие древка знамен. Выйдя из ворот, они как будто разлетелись, и знамена распустились свободно, колыхаясь, подобно лазоревым и золотым волнам. Через эти открытые ворота город как бы приветствовал желанного гостя внезапно раздавшейся музыкой.
Показались слоны, выкрашенные киноварью. Их широкие лбы, украшенные расшитыми повязками, возвышались над толпой, а на их спинах качались белые зонтики. Затем проскакали всадники легким и грациозным галопом; поднявшаяся вокруг них пыль казалась розовым облаком при свете заходящего солнца.
Со стен смотрел народ.
Французский отряд, сопровождавший посланника, салютовал из мушкетов; отряды встретились и вместе вошли в город.
Скороходы в коротких рубашках с высокими палками с серебряными и золотыми набалдашниками, расталкивали народ, который запрудил все улицы. Не было ни одного жителя без венка из роз или жасминов, ни одного, у кого не было бы корзинки, переполненной самыми прекрасными цветами. Бангалор предстал в виде букета, и воздух был пропитан благоуханием.
Путники вступили на широкий мост, откуда открывался вид на город, с его большими белыми ступенями, спускавшимися к воде, с его террасами, украшенными скульптурой, садами и высокими пагодами с черепичными крышами, похожими на ульи.
Наконец достигли дворца, проехали почетные ворота; трубачи трубили, как при въезде царицы.
— Это посланнику она делает такой прием или тому, представителем кого он служит? — спрашивал себя Бюсси.
Он испытывал странные чувства радости и печали: счастье настоящей минуты, страх за будущее, сомнение, сменявшееся надеждой, острое волнение при мысли о свидании с возлюбленной — чувство, которое вскоре исключительно завладело им и возобладало над всеми другими.
Он спустился со спины Ганезы. Перед ним склонялись особы с величественной осанкой, приветствуя его прибытие в дивных, напыщенных фразах. Но он был так смущен, что не обращал на это внимания; и Наик, как бы в качестве переводчика отвечал за него в том же духе, пересыпая свои слова священными изречениями.
По этикету первый министр должен был принять посланника на пороге дворца; который бы предназначен для него. Эта обязанность выпала на долю Панх-Анана. Бюсси, предупрежденный Наиком, вздрогнул, очутившись лицом к лицу со своим смертельным врагом.
Удивление брамина было еще сильнее. Он отшатнулся, вытаращив глаза и расставив руки, и только наполовину сдержал крик ужаса. Он видел молодого человека украдкой, во время ужасного побоища в комнате из слоновой кости; но тогда через минуту он убежал, испуганный силой своего врага и боясь попасться под его удары.
— Ну, что ж, отец мой! — сказал теперь Бюсси со смехом. — Или ты думаешь, что у западного варвара есть яд, как у кобры? Или ты воображаешь, что перед тобой призрак?
Панх-Анан, не будучи в состоянии оправиться, пробормотал что-то и, окончательно растерявшись, юркнул в толпу придворных. Тогда, кланяясь, подошло другое лицо, со сложенными на груди руками.
— Я рад видеть тебя, знаменитый гость, — сказал он. — Буду ли я иметь счастье быть узнанным тобой?
Он смотрел на Бюсси с открытым видом и ласковой улыбкой. Это был доктор Абу-аль-Гассан.
— Конечно, я тебя узнаю! — вскричал маркиз, протягивая ему руку. — Неблагодарность кажется мне самым отвратительным недостатком, и я должен тебя поблагодарить.
— Угодно ли тебе последовать за мной? — сказал Абу-аль-Гассан. — Я беру на себя исполнение обязанностей министра, так как он скрылся, как будто увидал Сиву, вооруженного трезубцем.
Потом он тихо прибавил:
— Принцесса Лила наверху; она желала приветствовать тебя на пороге твоих покоев.
Бюсси ускорил шаг. Они пошли по галерее, отлого подымавшейся вверх; пол ее был усыпан песком из золота, алоэ и сандала; она напоминала ему ту, по которой он поднимался во дворец Молчания.
К нему навстречу шла улыбающаяся Лила. Она держала, прижав к стану, корзинку, наполненную плодами.
— Во имя царицы Бангалора, приветствую тебя! — сказала она, опускаясь на одно колено, прежде чем он мог помешать ей. — Дворец озарился твоим присутствием, как озаряется небо, когда Сурья вступает туда. Прими эти плоды, которые сама государыня нарвала для тебя по утренней росе; прими также бетель и, как подарок в честь твоего приезда, это опаловое ожерелье, сохранившее еще теплоту от нежного прикосновения к царской груди.
Она взяла ларчик из рук пажа и поднялась, чтобы надеть ожерелье на шею маркиза, причем шепнула ему с лукавым видом:
— Я надеюсь, что на этот раз ты не оттолкнешь драгоценности, а также ту, которая тебе их подносит.
Он успокоил ее улыбкой, но она приложила палец к губам, чтобы дать ему понять, что он не должен узнавать ее и должен держаться важно и холодно.
Одна баядерка принесла золотую кадильницу, а другая полила горящие угли благовониями, которые тотчас же закурились. Принцесса кадила несколько времени, затем, пока звучали тамбурины и женщины пели торжественный гимн, она несколько раз обошла вокруг молодого человека, с поднятыми вверх ладонями, прикладывая ко лбу большие пальцы.
Бюсси жил в воображаемом Индостане; он вспомнил Рамайяну и с гордостью сознавал, что ему известно имя воздаваемых ему почестей «прадакшина».
Потом они вошли в покои, и, чтобы на минуту отдалиться от толпы рабов и пажей, Лила провела его на террасу, откуда видны были многие здания дворца.
— Наконец-то! Дай мне твою руку, дорогая сестра, — вскричал Бюсси. — Все обряды исполнены относительно посланника, но брат, в свою очередь, требует сердечного приветствия.
— Будем осторожны! — сказала она, позволяя ему тихонько поцеловать руку. — Не забывай, что мы видимся в первый раз.
— Знает ли царица, кто посол субоба?
— Она знает, и это, я думаю, смягчает горе, которое причиняет ей цель посольства.
— Она действительно сильно огорчена?
— Мысль потерять свою независимость ей ненавистна, и, если ее сердце несвободно, она должна страшиться, как смерти, этого союза.
— Ах, Лила! Твой нежный голос всегда утешает меня. Ты постоянно стараешься успокоить мою тоску. Но пусть! На этот раз счастье жить много дней около нее, быть в ее дворце, видеть и слышать ее так велико, что я не хочу думать об отчаянии, которое наступит потом и будет концом всему.
— Я вполне разделяю эту радость, это торжество твоего чествования, как равного, — сказала Лила. — Твоя слава уничтожила все предрассудки! Ах, ты можешь гордиться, потому что победа далась не легко!
— Она также и твое дело, моя великодушная союзница, и я чувствую больше благодарности, чем гордости.
— Урваси наконец призналась, что ей стыдно за свой первый прием, и это должно заставить тебя забыть его, — сказала принцесса. — Но я не могу дальше оставаться с тобой. Имей терпенье! Завтра будет торжественный прием посланника, а потом пойдут празднества, во время которых ты будешь свободно видеться с ней.
Она протянула руку по направлению к одному месту дворца.
— Наблюдай за той террасой, над которой развеваются флаги. Там появится царица для вечерней молитвы, и ты можешь увидеть ее. Она последняя прощается с заходящим солнцем.
— Как ты добра, что предупредила меня! — сказал он, пожав ей руку. — Какое великолепное сокровище — сердце, подобное твоему!
Лила взглянула на него печальным взором и подавила вздох.
— Пойдем, пора вернуться! — сказала она.
Он последовал за ней, с сожалением оставляя эту террасу и бросив тревожный взгляд на солнце, которое уже касалось горизонта.
Залы еще были полны царедворцев и неподвижных пажей; они сложили на груди руки и как будто чего-то ждали.
— Господин! — сказала принцесса, снова принимая важный тон. — Ты здесь хозяин, приказывай! Твои желания будут для нас милостью. Мы твои рабы и рабы твоей свиты.
— Отпусти их с любезностью, — прибавила она тихо. — Иначе они никогда не уйдут.
Как только Бюсси остался один, а Наик занялся своим делом, он вернулся на террасу и, опершись о лепные перила, принялся наблюдать.
Толпа, весело болтая, медленно выходила из дворов дворца, которые она наполнила вслед за свитой. Женщины, более любопытные, зашли дальше всех и теперь уходили немного смущенные, общипывая свои гирлянды. У многих щеки были раскрашены желтой краской, «горочаной», которую находят в голове коровы. Женщины красиво закутывались в свои полотняные, шелковые или кисейные шали. Последние состояли из большого куска цельной материи, который обертывается вокруг тела, закрывая одно плечо и обхватывая талию, а второй конец иногда служит покрывалом. В сильно проткнутых ушах были продеты золотые кольца; «мукути», вдетый в ноздри, обрамлял их рот, а иногда его тонкое кольцо, украшенное жемчугом, доходило до груди. На щиколотках ног и на кушаке звенели бубенчики; у всех губы были выкрашены бетелем; на лбу были значки, обозначавшие религиозную секту, к которой женщины принадлежали: тройной полумесяц, выкрашенный шафранной краской, обозначал поклонниц Сивы; две желтые полосы, изображавшие Ганг, — поклонниц Вишну. Вместо мукути у последних в ноздри была продета цепочка из раковин.
Много духовных особ пробиралось мимо медленными шагами с важным видом, сопровождаемые поклонами своих приверженцев и презрительным взглядом прочих. Чтецы Пуран, в шапочках, посыпанных сандаловым порошком, несли под мышкой священные книги, завернутые в коврики, которые они расстилали во время чтения на перекрестках, где собирались слушатели. Другие, посыпанные пеплом, со знаком Сивы на шее и с собранными в пучок волосами, несли в руках, вместо чаши, полчерепа. Некоторые из них, с длинными бородами, были одеты в желтые рубашки, сверх которых были накинуты шкуры черных антилоп. Многие опирались на высокие бамбуковые палки или потрясали луками, украшенными павлиньими перьями и колокольчиками.
Потом наступило молчание; народ удалился; слышался только глухой шум барабана, в который должны были бить день и ночь в знак празднества, да крики рабов, распрягавших слонов.
Маркиз пожирал глазами картину, расстилавшуюся у его ног.
Он ежеминутно бросал взгляды на террасу, где должна была появиться царица, но там только копошилось голубиное население.
Он старался понять расположение дворца, его странные запутанные низкие здания из розового песчаника или белого мрамора, с крышами в виде террас с легкими перилами, его многочисленные дворы, сады, галереи, его изящные триумфальные ворота, высокие зубчатые башни и лепные каменные крыши в виде пирамиды или яйца.
Неподалеку блестел пруд, как клочок неба, и со всех сторон его окружали мраморные ступени.
Это был священный пруд, потому что с наступлением заката солнца там появились брамины. Сняв свои белые одежды, они спустились по ступеням, чтобы совершить омовение и исполнить вечерний «сандий». Бюсси, улыбаясь, перевесился, чтобы увидеть эти нелепости, и искал между ними глазами Панх-Анана.
Окончив молитвы, они надели новые льняные одежды безукоризненной белизны и удалились.
Тогда наступила чудная тишина. Дневной блеск мало-помалу погас в прозрачной свежести; зелень приняла бархатистый оттенок; резкость белизны стушевалась; воздух застыл и казался чистым кристаллом; неподвижный пруд представлялся лазуревой бездной; и, подобно луку Кама-Дэвы, в небе засеребрился месяц.
Бюсси чувствовал, как волнение его росло; теперь он был один; она должна была появиться.
Вдруг свист от внезапного хлопанья тысячи крыльев нарушил тишину, и терраса, на которую он смотрел, скрылась за белым облаком голубей. Когда облако рассеялось, показалась Урваси, вся окутанная золотым покрывалом.
У молодого человека вырвался крик радости, вся душа его рвалась к ней. Ее присутствие всегда было для него как бы магической формулой, внезапно нарушавшей равновесие жизни, заставляя ее бить ключом и в течение минут переживать года.
Царица подошла со стороны молодого человека к краю террасы и, казалось, смотрела на него. Он поднес к губам опаловое ожерелье, которое она ему подарила. Тогда она подняла полный кубок, который несла, протянула его к нему и совершила возлияние вина солнцу за посланника.
Успокоенные голуби снова вернулись и унизали перила балюстрады, подобно жемчужной нити. В одном углу стояла кучка женщин с веерами из перьев и музыкальными инструментами.
Урваси отошла назад и откинула вуаль. Раздались звуки арфы; и прелестным, чистым, звонким голосом она пропела гимн. Природа как бы замерла и прекратила свой шум, чтобы лучше слышать ее.
Она пела не обычную молитву, прощанье с заходящим солнцем; нет, она выбрала одну оду из Гариванзы, ту, где Бгавати, невеста сына Кришны, вздыхает по возлюбленному.
Маркиз, склонившись к ней, упивался ее словами и терял голову от слышанного.
Голос замер, арфы еще несколько минут звучали одни, а Урваси исчезла в полутени, которая спустилась, как газовое покрывало, на дворец.
Бюсси стоял облокотившись и охватив голову руками. Он дрожал от сильного волнения. Было ли это пение признанием? Было ли оно обращено к нему, или же здесь намекалось на царственного жениха?
— Увы! — вскричал он. — В самое высшее опьянение счастьем для меня всегда закрадывается горький яд сомнения.
Наик подошел незаметно.
— Нужно войти в комнату, господин, — сказал он. — Падает ночная роса, обильная, как дождь. Она полезна для растений, но пагубна для людей. И потом, все удивлены твоим отсутствием, и весь двор ждет тебя, чтобы председательствовать за ужином.
— Иду, Наик, — сказал Бюсси. — Но какой у меня будет вид? Меня бьет лихорадка, я не могу совладать с моим волнением. Постарайся разыскать мусульманского доктора; попроси у него для меня снотворного питья, чтоб я мог забыться до завтрашнего дня. Иначе я сойду с ума.