Тронная зала была обширна, как храм, продолговатая С каждой стороны, вдоль стены, тянулся ряд четырехугольных колонн, на которых стояли статуи, изображавшие всех царей Бангалора, которые происходили из Лунной династии. Выпуклые знаки зодиака украшали потолок, и Мегим, овен, нагнув голову, держал на своих рогах большую золотую люстру с сотней свечей. Подножия статуй и промежутки между ними были убраны голубой шелковой материей, затканной серебром, к которой прислонялись воины и толпа придворных.

В глубине залы четыре белых мраморных слона поддерживали своими поднятыми хоботами пирамидальный балдахин над троном. Трон, слоновые ножки которого утопали в толстых коврах, состоял из широкого сиденья без спинки; оно было покрыто голубыми бархатными подушками, вышитыми золотом и мелким жемчугом. За ним находился большой щит, изображавший хвост павлина, сделанный из изумрудов и сапфиров. Посредством искусного расположения, в часы аудиенций, солнце ударяло в высокую дверь против трона; и когда она растворялась, снопы солнечных лучей падали на монарха, зажигая драгоценные камни его убора и окружая сверхъестественным сиянием царское величество.

Когда обе половинки двери распахнулись перед Бюсси, а четыре герольда выкрикивали его имена и звуки музыки и труб приветствовали его, он остановился на минуту на пороге, ослепленный солнцем Вся зала исчезала перед блеском трона, все мелочи которого бросались в глаза.

Царица сидела со скрещенными ногами, подобно богине, и одетая, как она. На голове у нее была сквозная золотая шапочка, окаймленная венцом на подобие листьев, который со лба спускался за уши и кончался немного выше плеч, в виде извивающейся змеи. Стан ее был обнажен, но окутан сетью из переливающихся драгоценных камней. Пояс, в виде золотых пальмовых листьев вперемешку с жемчужными кистями, ниспадал на узкую юбку из шелковистой материи небесно-голубого цвета, всю покрытую бриллиантовой росой. Она держала скипетр, который оканчивался цветком лотоса, и казалась такой лучезарной, что сверкавший за нею сноп сапфиров и изумрудов представлял относительно темный фон.

Предшествуемый церемониймейстерами, которые опирались на высокие золотые трости, посланник подвигался в сопровождении французских офицеров, умаров и рабов, которые несли подарки царя. Дверь снова закрылась, и ослепительное видение потускнело, стало более мягким. Бюсси искал прекрасный обожаемый взгляд: он встретился с ним — и его горячие живительные лучи затемнили весь этот безжизненный блеск.

Кроме царицы, сидевшей одиноко на возвышении, все присутствующие стояли. Слева находились принцессы в самых дорогих уборах, астрологи, кудесники; справа — брамины белые и в белых одеждах; затем следовали по обеим сторонам залы знать, военачальники, придворные поэты, чиновники.

В нескольких шагах впереди трона сидели на цепи, прикрепленной к кольцам в полу, три тигра с ошейниками из драгоценных камней. Они казались пресыщенными и дремали, положив морды на протянутые лапы и жмуря свои золотые глаза.

Для посланника, как представителя царя, который не должен стоять, было устроено сиденье с гербом, убранным цветами. С одной стороны караул держал знамя Декана, с другой — развевалось французское знамя в руках гренадера. Но прежде чем дойти до своего места, посланник должен был воздать почести царице, преклонившись перед ней так чтобы лоб его коснулся ее ног, потом вручил ей послание субоба, которое было запечатано и заперто в ящичке: принц, в качестве жениха, хотел, чтобы оно было тайное.

Бюсси приблизился, охваченный религиозным волнением, воображая себя, действительно, на ступенях алтаря, чтобы поклониться божеству. Вместо лба, он почти невольно коснулся губами этой хорошенькой обнаженной ножки, украшенной кольцами, с красной пяткой, выкрашенной соком мендхи и переплетенной золотой цепочкой.

Урваси вздохнула и сказала дрожащим голосом:

— Слава посланнику! Да будет счастлив священный гость, который нашел приют под нашей кровлей! Да проживет он под ней многие дни, и пусть дворец покажется ему достойным!

Бюсси созерцал ее. Находясь совсем близко от нее, вдыхая ее благоухание, он вообразил, что они были одни, как бывают в глубине святилища священник со своим богом. Погрузившись в восторг, он забыл всю эту толпу, посольство, церемонию и весь мир. Встревоженные хаджибы заволновались, думая, что молодой иностранец забыл выученное наизусть приветствие. Лила также испугалась; но она была слишком далеко, чтобы предупредить своего друга. Царица, которая забылась так же, как и он, внезапно очнулась, сознавая опасность, и проговорила, почти не шевеля губами:

— Говори, господин, не выдавай себя.

Мощным усилием он овладел собой и снова обрел холодное достоинство. По зале раздался его твердый и ясный голос:

— Украшение Мира, могущественная царица! Я целую землю, которую ты попираешь ногами, и пыль, которую освещают твои шаги. Я пришел поклониться тебе от имени царя Декана, Божественной Тени, Опоры Мира, который попирает коронованные головы и которого всемогущий Могол называет своим возлюбленным сыном. Я пришел от Салабет-Синга, который гордится быть твоим рабом и посылает тебе это тайное письмо, запечатанное его царской печатью, которого никто не должен читать прежде тебя.

Подошел паж, держа на материи, сложенной вчетверо, ящичек, выложенной рубинами. Посланник открыл его, вынул письмо, написанное на белом атласе, и, приложив его ко лбу, подал царице. Урваси, держа письмо кончиками пальцев, устремила на Бюсси взгляд, полный тоски, который ясно говорил ему:

— Так это ты приносишь мне приговор, который кладет конец дням моего счастья и разлучает нас навеки?

То, что отвечали ей голубые глаза с выражением непреоборимой силы и безграничной преданности, царица поняла так хорошо, что испугалась. Склонившись над письмом, она медлила распечатывать его, спрашивая себя, позволяет ли ей ответственность и достоинство царицы, ради своего спасения, спустить с цепи этого взбешенного льва, который, без всякого сомнения, по одному ее слову разгромит Декан и разрушит свое произведение, уничтожив созданного им царя.

«Его взгляд сказал мне это, — думала она в то время, как он шел к своему месту. — Он пришел, чтобы защитить меня, повиноваться мне и спасти меня, если я откажусь сдержать священный брачный обет».

Она вздохнула так, что ожерелье и драгоценные камни зашевелились на ее груди, и развернула письмо. Тотчас глухо заиграла музыка, чтобы нарушить молчание, и баядерки, распустив свои шарфы, начали исполнять грациозный, медленный танец.

Бюсси удивлялся смущению, которое овладевало царицей по мере того, как она читала. Может быть, только он почувствовал это, потому что на вид она сохраняла невозмутимость богини; но он видел, как дрожали ее длинные ресницы, как ее дыхание учащалось, как нежная розовая краска разливалась по ее разгоряченному, бледному лицу. Она прочла письмо, не отрываясь, потом перечла его и, не поднимая вполне век, подведенных сурьмой, бросила на посланника такой блестящий взгляд, что ему показалось, будто луч солнца сверкнул между двух облаков. Она подозвала знаком одну из женщин, которая приняла из ее рук царское послание и передала его пажу, вместе с приказанием царицы. Паж подошел к Бюсси и, преклонив колено, подал ему письмо.

— Царица желает, чтобы ты прочел про себя, — сказал он.

Молодой человек взял письмо и заметил, что оно целиком было написано царской рукой. Зачем он должен был прочесть его? Его душило сильное волнение: строки казались ему огненными; и несмотря на нетерпение узнать содержание, он должен был на время закрыть глаза, чтобы снова обрести ясность ума.

Послание гласило:

«Хвала Аллаху!

Венцу Мира, величайшей, знаменитейшей, храбрейшей и счастливейшей царице Бангалора Прияват-Дэваяни-Урваси из божественной славнейшей Лунной династии — Сайэ-Магомет-Хан, Асеф Даула, Багадур Салабет-Синг, царь Декана.

Да хранит тебя всемогущий Бог в полном здравии.

О, царица! Говорят, ты так ослепительно хороша, что при твоем появлении обезумевшие звезды покидают ночное светило, чтобы следовать за тобой. Я касаюсь лбом твоих ног и объявляю себя твоим рабом.

Всеблагому Аллаху угодно было, чтобы я узнал через твоего великого визиря, почтеннейшего Ругунат-Дата Пандита, что свобода, которой ты пользуешься в своем Бангалорском царстве, для тебя дороже жизни, что замужество покажется тебе тяжелой цепью, а гарем ужасной тюрьмой. Открывая мне твои чувства, визирь сделал похвальный поступок, отстранив несчастье и заслужив мою благодарность.

Знай, первая из цариц, что мое самое дорогое желание — видеть тебя счастливой и иметь возможность, не умерев, принести тебе в жертву мое счастье. Вот почему я избегаю свидания с тобой, чтобы мои глаза при виде твоей красоты не заставили молчать мой ум. Итак, я могу тебе сказать опять, что ты свободна, что твоя воля для меня священнее, чем данные за нас обещания, когда мы были еще слабыми птенчиками и щебетали в гнезде.

Я не хочу хвалиться своей жертвой и преувеличивать ее в твоих глазах. Несмотря на свою молодость и неопытность, я буду говорить с тобой, как убеленный сединами мудрости, и чтобы совсем избавить тебя от угрызений совести по поводу разрыва старинных клятв, я докажу тебе, что то, что делает тебя счастливой, есть также благо для наших подданных.

Когда нас помолвили, ничто не подавало повода предвидеть, что жестокая смерть лишит тебя братьев и всех мужских родственников и что корона будет когда-нибудь отягощать твое нежное чело. С другой стороны, препятствия, отделявшие меня от трона, который я занимаю теперь с таким торжеством, тоже казались непреодолимыми. Теперь, вместо беззаботных и свободных обрученных, два монарха стоят друг перед другом, а у них иные законы. Прежде чем думать о личном счастье, они должны думать о счастье своего народа.

Разве разум не говорит нам, что Бангалор, который так благоденствует при твоем царствовании, потеряет все вместе с тобой? Декан также потерял бы, так как твоя честность относительно трона моих предшественников, твоя точность в исполнении твоих обязанностей встречаются у очень немногих ленных князей. Губернатор, который за твоим отсутствием будет управлять государством, без сомнения, будет иметь в виду только свою выгоду, и его жадность ляжет тяжелым ярмом, вызовет волнение и беспорядки и породит войну и развалины там, где процветают мир и богатство.

Я отдаю тебе на суд эти соображения, которые мне высказывал мой визирь. Но ты одна решишь; не оскорбляй меня сомнением в том, что если ошиблись в твоих чувствах или они изменились, то величайшей честью для меня будет разделить мой трон с тобой, что бы ни случилось.

Я не тороплю тебя с решением; объяви его моему возлюбленному брату Бюсси Багадуру Газамфер-Сингу, как бы мне самому. Он передаст мне твою волю, которая одна будет для меня законом.

Прими милостиво скромные подношения, которые я кладу к подножию твоего трона. Среди них ты найдешь указ, утвержденный нашим отцом Моголом, по которому тебе возвращаются владения, простирающиеся от теперешних границ Бангалора до Восточных Гор.

Мой брат Газамфер говорил мне, то ты очень сожалеешь об этой части твоего государства, которой завоеватели лишили твоих предков; а я нахожу величайшее удовольствие в том, чтобы следовать советам моего славного брата. Он один, а не я, заслуживает твоей благодарности за это возвращение.

Дан в моем Аурангабадском дворце 10 числа месяца Рахеба, тысячу сто шестьдесят седьмого года геджры, в первый год моего царствования».

Во время чтения, как только посланник понял суть дела, порыв радости чуть не лишил его сознания. Он почувствовал, что сердце его переполнилось благодарностью к этому очаровательному царю, которого он так долго не знал; и он не сомневался ни минуты в том, что только из-за него, а не из-за выставленных политических доводов, Салабет принял такое решение.

«Но значит, он знает мою тайну? — подумал он. — Да, через Ругунат-Дата. Как мне это не пришло в голову?

Эта трогательная деликатность возвращения моим именем этого клочка государства — вполне достаточное для меня доказательство. Опьяненный ревностью, я ничего не угадывал. Ах, если бы я не был подле Урваси, я бы тотчас же уехал, чтобы броситься к ногам субоба и заставить его забыть мою несправедливость!»

Бюсси без устали перечитывал это блаженное письмо, которое переполняло счастьем все его существо; но испытывал лихорадочную радость, подобно человеку, который только что избегнул насильственной смерти. Один гаджиб подошел к Бюсси, кланяясь, и сказал ему, что царица ждет посланника для исполнения обряда биры, которым заканчивается аудиенция. Маркиз быстро встал и пошел к трону. Когда он приблизился к Урваси, взгляды, которыми они обменялись, пылали таким огнем, такой безграничной радостью, что они испугались и тотчас опустили веки, чтобы скрыть смысл своих взоров от толпы. Царица немного наклонилась, чтобы дать ему, по обычаю, листьев бетеля и налить ему на руки несколько капель розового настоя.

Пробужденные тигры стали потягиваться, ворча; Бюсси, не замечавший их, сделал жест удивления.

— Ты не узнаешь их? — спросила царица, улыбаясь. — Ты сделал их сиротами, убив их мать, чтобы спасти меня.

— Детеныши тигрицы!

— Разве можно было дать им погибнуть одним: ведь они не были еще способны совершить греха.

И так как он, казалось, хотел приблизиться к ним, она быстрым движением схватила молодого человека за руку, чтоб удержать его.

— Не трогай их! Иногда они добры, но обыкновенно коварны. Что, если они узнают убийцу своей матери и отомстят за нее!

— Так ты не желаешь больше моей смерти?

— Ах, не упрекай меня! — сказала она дрогнувшим голосом. — Ты, которому я обязана больше, чем жизнью! Иди, мы скоро опять увидимся.

Возвратившись в свой дворец, Бюсси, жаждавший остаться один, приказал Наику удалить всех и не допускать никого, кроме посланных царицы. Он принялся ходить по комнате с лихорадочным волнением, которое обеспокоило парию, потом бросился на диван.

— Ты страдаешь, господин? — спросил Наик, приближаясь.

— О нет! Но я не могу совладать со своими нервами и удержать слез. Черт возьми, мне в первый раз приходится плакать от радости! Она свободна! Наик, великодушие субоба освобождает меня от ужасного кошмара, который тяготил мою душу. Мне больше некого ненавидеть. И в сердце моем, переполненном любовью, остается только одна горечь — сожаление, что я раньше не знал сердца царя.

— Хвала всем богам! — вскричал Наик, целуя руку у своего господина — Я как будто предчувствовал то, что случится; но я не решался говорить про это, из опасения дать пищу обманчивой надежде. Ругунат-Дат не мог не предупредить царя о горе, которое он причиняет тебе, сам того не зная. Он слишком умен и добр, чтоб не желать услужить тебе и в то же время царице, своей ученице, склонность которой он хорошо знает. Но, умоляю тебя, господин, скрой теперь новую радость: тебе нужно бояться еще многих гадов, которые предательски, втихомолку могут повредить тебе.

— Чего же мне бояться под покровительством царицы?

— Остерегайся браминов, — сказал Наик. — Они хотят властвовать над царями; и если любовь восторжествовала над предубеждениями царицы, то они не отрекутся от своих предрассудков; и для них ты всегда будешь варваром, приближение которого оскверняет. Они сдерживают свою ненависть только из страха перед Моголом.

— Что мне за дело до этих бледных фанатиков! — вскричал Бюсси. — Она свободна, она любит меня! Весь остальной мир для меня ничтожнее мыльного пузыря.

Гериалы, которые бьют часы в медные тазы, только что возвестили третий час дня; послышались голоса поэтов, воспевавших ветерок, который начал освежать горячий воздух. Посланец царицы пригласил посланника придти к ней в сады, если он предпочитает ее общество зрелищу, на котором будет представлена борьба тигров, слонов и носорогов для развлечения гостей дворца.

Бюсси нашел царицу под тенью свежей аллеи амблисов, где она медленно прогуливалась среди своих женщин и своего двора, состоявшего в этот день преимущественно из мусульман. Он заметил, что царица была одета так же, как и в вечер их встречи на Острове Молчания. Венок из жасминов придерживал ее покрывало; на ней не было других драгоценностей, кроме жемчуга.

Когда маркиз был в нескольких шагах от Урваси, она повернулась наполовину и закрыла лицо покрывалом с изящной стыдливостью и скромностью, как бы выражая ему покорность. Потом она приблизилась к Бюсси, взяв Лилу и увлекая ее за собой.

— Да будет с посланником радость и торжество! — сказала она. — Нашел ли он покой под нашей скромной кровлей?

— Воздух этого дворца для меня подобен божественной амброзии, — сказал он. — И я счастлив, как бог.

Они немного опередили свиту, и царица сказала, понизив голос:

— Лиле одной известно послание царя; она знает, какое счастье ты приносишь с собой; но пусть это будет тайной. Я только завтра объявляю министрам на совете цель твоего посольства, не сказав им, однако, какой ответ я дам царю Декана, потому что он вызовет разочарование.

Бюсси вздрогнул от страха.

— Во время отсутствия Красы Мира, — живо сказала Лила, — Панх-Анан был предназначен управлять государством и сохранять власть до того дня, пока наследник…

— К чему говорить об этом? — нетерпеливо прервала царица. — Знатный посланник устал от всех этих вопросов. Займемся лучше концертом птиц и красотой цветов.

— Когда божественная музыка твоего голоса ласкает мой слух, — сказал Бюсси, — пение птиц кажется мне только фальшивым криком, и невозможно смотреть на цветы, когда можно созерцать твои губки.

— Ну, хорошо, так я замолчу, чтобы не вредить моим сладкогласным певцам, — сказала она, смеясь. — А ты быстро забудешь мои губы при виде цветника лотосов. Не огорчай меня своим невниманием к нему. Я сама велела устроить его.

— Это самый любимый из всех цветов, — сказала Лила, бросив на Бюсси выразительный взгляд.

— Разве это не есть истинный символ Индостана? — сказала Урваси. — Говорят, что эта страна представилась взорам богов в виде лотоса, плавающего в море. Пестик — это Меру, самая высокая гора на земле; окружающие ее вершины Гималайских гор представляют лепестки; венчики — это различные государства; четыре листка чашечки — четыре полуострова, которые вдаются в море. Разве это не остроумно?

Никогда она не казалась ему такой очаровательной. Душа её, находившаяся до сих пор в постоянном угнетении, придавала ее красоте что-то трагическое и мрачное; теперь же божественное спокойствие сообщало ей новую, несравненную прелесть.

Когда она умолкла после вопроса, Бюсси, растерялся: ошеломленный счастьем, жадно созерцая ее, он слышал ее голос, не понимая слов.

— Смотри, Лила! — вскричала она, смеясь и обвивая рукой шею принцессы. — Слова женщины кажутся ему слишком пустыми; он не слушает меня!

— Его нужно ослепить, чтобы он слушал, — сказала Лила.

Она своенравным движением набросила конец своего шарфа на глаза молодого человека.

— Я так виноват, — сказал он, — что совсем не пытаюсь извиняться и жду снисхождения, не заслуживая его. Я похожу на вора, который, желая унести слишком много богатств, теряет половину.

Они медленно ходили по тенистой аллее; она кончалась солнечной полянкой, на которую они и вышли.

Там их ожидали рабы с зонтиками, щитами и веерами, чтобы охранить от солнца знатных гуляющих, пока они будут проходить по открытым местам. Только тысячи лотосов распускались, скрывая своим количеством воду, которой питались их корни. Цветы, красные, как кровь, розовые, как заря, белые, золотисто-желтые, бледно-зеленые, черные перемешивались там в гармоническом беспорядке, как на самых прекрасных коврах.

— Это лотосы луны, — сказала Урваси, указывая на группу цветов с закрытыми венчиками. — Они раскрываются только ночью.

— А вот излюбленный цветок! — сказала Лила, наклоняясь, чтобы сорвать великолепный голубой лотос, который она поднесла царице.

Та взяла его, взглянув украдкой на Бюсси, как бы для того, чтобы сравнить лепестки цветка со зрачками иностранца.

Дорога вела к пристани, которая спускалась к красивой реке. Вдоль ступенек протягивалось великолепное судно. Его сорок гребцов стояли, опершись на свои длинные весла. Бот был украшен эмалью и имел вид большой змеи, растянувшейся на воде. Ее поднятая голова образовала нос; корпус напоминал павлина с распущенными крыльями. На передней части судна находилась площадка, обнесенная решеткой; легкий навес защищал ее от солнца.

Там поместилась царица с Лилой, посланником и несколькими лицами из свиты, среди которых находился Абу-аль-Гассан. Павлин как бы взмахнул крыльями, и судно тотчас заскользило по воде с такой быстротой, что те, кого оно уносило, ощутили прелестный ветерок. Сзади молодой танцор распустил флаг; размахивая им, он размерял удары гребцов своими молчаливыми движениями. Свита царицы разместилась на судах меньших размеров, которые весело скользили справа и слева, приближаясь к царскому боту, но никогда не опережая его. На некоторых из них помещались певцы и певицы, которые принялись сочинять хвалебные гимны в честь царицы и ее гостя.

Облокотившись на подушки, Урваси полулежала в изящной позе, слегка вытянувшись, и, небрежно играя лотосом, делала вид, будто слушает музыку. Взгляд ее был устремлен на Бюсси: подчас он, казалось, умолял его получше скрывать их сердечную тайну. Но когда маркиз, слушаясь ее, старался рассматривать прекрасные берега, которые мелькали направо и налево, глаза царицы жадно искали его взора. Видя, что они до такой степени забывают весь мир, встревоженная и испуганная Лила наклонилась к маркизу, как будто желая посмотреть в воду, и быстро сказала ему:

— Берегись! Неужели ты хочешь все потерять таким безумным поведением? Вас разделяют еще много опасностей и препятствий.

И она принялась расспрашивать его о Европе, о Франции, о тысяче вещей, заставляя его отвечать, беспрестанно тормоша его. Несколько времени скользили они по голубой зеркальной воде; наконец гребцы разом подняли свои блестящие весла, и бот стал у скалы, поросшей мохом, на которой все высадились.

— Рама позволил себя увезти, не справившись даже, куда! — сказала царица.

— Будучи подле тебя, я прибыл прежде, чем отправился в путь, так как ты цель всех моих мечтаний.

Голубая антилопа с прямыми блестящими рогами подбежала к ним, звеня серебряными колокольчиками, которые висели на ее длинной шее. Обогнув большую скалу, всю усеянную мясистыми растениями, которые походили на фантастические чудовища, общество вступило в грот. Перед входом, с той стороны, где открывался вид, низвергался водопад, такой гладкий и прозрачный, что иногда казался неподвижным. Эта бесшумная скатерть воды падала на густую траву, покрывавшую уступы, и молча убегала. Лук Индры проникал сквозь водопад, окрашивая цветами радуги хрустальные глыбы воды и зажигая драгоценные украшения.

Красивые рабыни принесли на золотых блюдах финики, манго и винные ягоды, которые они только что нарвали, а также всевозможных сортов лакомства, варенья и щербет.

— Пусть мой знаменитый гость соблаговолит сесть рядом со мной, — сказала царица.

И она принялась смеяться над его удивлением, которое он выразил, видя, что все присутствующие садились лицом к темному гроту и спиной к пейзажу.

— Это — покаяние, которое мы наложили на себя, — сказала она почти с детской веселостью. — Ты дал себя слепо увезти; теперь ты должен разделить его с нами.

Рабы с щитами из перьев и опахалами собрались сзади царицы, которая вскоре хлопнула в ладоши, слегка окрашенные краской менди. По этому знаку флейта заиграла мелодию, подхваченную «винами» и тамбуринами. Глубина грота раздвинулась, и появилась сцена театра; декорация представляла сад. Вышла очень почтенная особа и, после воззвания к богам, объявила, что в честь знаменитого посланника, прославившего дворец своим присутствием, она даст пьесу любимого поэта Бавабгути. Эта пьеса особенно нравится цветущей молодежи, потому что она представляет трогательные, знаменитые любовные приключения Мадавьи Малати.

— Я уверена, Лила, — сказала Урваси тихо, — что это ты выбрала эту пьесу?

— Разве не следовало вам помнить, что любовь торжествует над всеми препятствиями? Сверх того, никто, кроме вас, не может понять того сравнения, которое можно провести между этой пьесой и состоянием ваших сердец.

Легкое покрывало царицы развевалось от маханья вееров и зацепилось за шитье мундира маркиза! Он осторожно отцепил его, но удержал в руке и, думая, что взоры всех устремлены на сцену, тихонько прижал к губам нежную ткань. Урваси незаметно улыбнулась ему и, приподняв голубой лотос, поцеловала его.

Эту немую игру заметила принцесса Мангала, которая не переставала следить за царицей исподтишка. Но последняя не замечала этого; выражение удовлетворенной злости, которое на минуту блеснуло в глазах соперницы, ускользнуло даже от Лилы, котора также украдкой смотрела на Бюсси с мучительным чувством, в котором радость видеть его счастливым смешивалась с глухой тоской.

Пьеса кончилась к удовольствию влюбленных, которые, после многих неудач, преследуемые даже гневом богов, достигли исполнения всех своих желаний.

— Ах, мне страшно, Лила! — сказала Урваси в конце этого дня. — С ним часы летят, как минуты, а между тем эти минуты полнее всей моей прошлой жизни. Что станется со мной, когда его здесь больше не будет?

— Будущее принадлежит вам, раз он тебя любит и ты его любишь, — сказала Лила. — Но берегись повредить ему слишком сильным нетерпением. Уж не мне ли, которая так долго боролась с безумством твоей ненависти, удерживать теперь неблагоразумную смелость твоей любви?

— Ах, не отравляй мне моей радости упреками! — сказала царица. — Когда я подумаю, что тот, который спас меня от смерти, спасает меня еще и от рабства, а я хотела дважды убить его, сердце мое разрывается от страшной боли. Он стоит передо мной, выпрашивая взгляда, — он, кому я втайне отдала всю мою душу; а ты хочешь, чтоб я отворачивала от него свой взор и сдерживала слезы!

— Я дрожу за жизнь, которая тебе дорога; ведь еще недавно ты сама дрожала, когда скрывала от меня свою тайну. Вихрь счастья увлекает и ослепляет тебя теперь, заставляя забывать о справедливых опасениях.

— Это правда, — сказала Урваси, бледнея. — Если министр узнает о моей любви к тому, к кому он питает такую непостижимую ненависть, мы погибли. О, Лила, ты меня пугаешь. Между тем нужно, чтобы правда обнаружилась и чтобы царь был провозглашен.

— Нужно, чтобы Панх-Анан был свергнут раньше этого; а если ты не осмеливаешься сделать этого сразу, то прибегнем пока к хитрости и будем понемногу подрывать эту неограниченную власть, которую ты так неосторожно предоставила министру.

— Я так и сделаю, Лила, и никто не узнает моего ответа царю Декана, прежде чем посланник будет вне опасности. Я постараюсь, раз это нужно, получше скрывать мою тайну; но если это его опечалит?

— А я-то на что? — сказала принцесса. — Я его уже предупредила, но он, к несчастью, принадлежит к тем, кого опасность привлекает.

На другой день после совета, на котором присутствовал посланник, царица объявила о предложении субоба и о неожиданном расширении владений Бангалора. Возвращаясь домой очень озабоченным, Панх-Анан заметил на дворе своего дворца пажей и носилки принцессы Мангалы. Он ускорил шаги и вошел в залу, где она его ждала.

— Слава министру! — сказала принцесса, прикладывая руку ко лбу.

— Что привело тебя, дочь моя, ко мне так рано? — спросил брамин.

— Открытие самой изумительной тайны, святой гуру. Любовь моя к царице побуждает меня открыть ее тебе, чтобы ты мог защитить ее и спасти. Боги во власти молитв, молитвы во власти браминов, следовательно, брамины — боги, и ничто не должно быть скрыто от них.

— Говори без обиняков, дочь моя: я знаю твою преданность и сумею наградить тебя за нее в этой жизни и в будущей.

— Так вот, отец, варвар — очень могущественный чародей, потому что он добился любви царицы.

— Кто тебе это сказал? — вскричал Панх-Анан, меняясь в лице.

— Мне, конечно, не сказали этого, — отвечала Мангала. — Но я подметила взгляды и знаки, которыми обменивались царица и посланник и которые не оставляют никакого сомнения.

— Так, значит, то, чего я так опасался, случилось! — сказал брамин, нахмурив брови. — Теперь я понимаю: этот проклятый варвар побудил субоба дать царице свободный выбор — разорвать или сдержать брачное обещание. Это новость, которую она нам только что сообщила на совете.

— Значит, наместничество ускользает от тебя?

— Может быть. Царица объявила, что она не знает, какой даст ответ. Но она, конечно, обманывает нас и решила отказать.

— Трон Декана в сравнении с таким маленьким государством, как Бангалор, заслуживает того, чтобы о нем подумать, — сказала Мангала.

— Но Бангалор становится вдвое значительнее. По просьбе варвара, которого нечестивый мусульманин считает за брата, все старые владения возвращаются нам. Разве это не знак, что царь Декана благосклонно взглянул бы на союз царицы со своим посланником?

— Ах, отец мой! Подобного святотатства не должно быть! — вскричала испуганная принцесса. — Если царица позволила чарам завладеть своим сердцем, она не настолько безумна, чтобы забыть свой сан и касту.

— Я ее знаю: она во всем доходит до крайности. Когда она ненавидела этого человека, она искала его смерти; любя его, она сделает его царем.

— Но камни дворца обрушатся сами собой и задавят его.

— Успокойся, дочь моя! — сказал брамин. — Продолжай наблюдать и будь уверена, что мы восторжествуем. Не забывай, что богов никогда нельзя победить.

Вечером вокруг зданий протянулись, в виде ожерелий, нити лампочек. Во дворце пять тысяч дэоти — рабов-факельщиков — образовали иллюминацию, стоя шпалерами на лестницах, на дворах и вокруг прудов. Во всех концах города сверкали фейерверки. На реку спустили множество лодок с разноцветными огоньками. Поток, уносивший эти лодки, которые беспрерывно следовали одна за другой, представляя настоящую реку огня и драгоценных камней. Только одни пагоды оставались темными и безмолвными.

Царица предложила Бюсси воспользоваться на другой день свежими утренними часами, чтобы отправиться с ней на прогулку и дойти до владений, о которых она так сожалела и которые, благодаря ему, снова принадлежали ей. Собирались отправиться верхом, а возвратиться на слонах, которых накануне послали на место привала.

Когда звезды начали бледнеть, один «веталика» подошел к комнате Бюсси, ударил по золотым струнам арфы и запел, чтобы прогнать сон от его глаз. Он пел, что, подобно тому, как слава предшествует герою, так свет разливается по небу, возвещая восход солнца. Маркиз, улыбаясь, проснулся и поспешил одеться.

Уже рассвело, когда с вершины башен затрубили в трубы и царица показалась на лошади, в своем очаровательном военном халате, под воротами последнего двора. Бюсси с непокрытой головой приближался к ней, красиво сдерживая своего скакуна. Они церемонно обменялись поклонами, но в то же время искра блеснула в их глазах и тотчас же погасла. Как восхитительна была Урваси в этой новой одежде странной красоты, в легкой каске с лучезарной птицей наверху, в шелковой с золотом тунике, прелестно облегавшей ее стан! На перевязи из драгоценных камней висел колчан.

Лила и два пажа с пустыми корзинками сопровождали царицу; Бюсси ехал с Арслан-Ханом. Отряд индусских стрелков и французских мушкетеров должен был следовать за ними на некотором расстоянии.

Они проехали шагом через просыпавшийся город. Множество жителей спускалось по лестницам к реке, чтобы совершить свое утреннее омовение; женщины распускали свои длинные волосы. Открывались базары; по ним уже бродили нищие монахи, собиравшие милостыню; быки браминов, прекрасные животные с вытравленной эмблемой Сивы на бедре, медленно прогуливались или расхищали выставку торговцев зернами, и последние не смели прогнать их, ни даже выказать малейшее неудовольствие.

Гонцы, вооруженные серебряными булавами, расчищали дорогу царице. Всадники выехали южными воротами и, промчавшись под сводами, доскакали до стеклянной галереи, которая казалась бесконечной.

— Ах! — воскликнула Лила со счастливым вздохом. — Мы похожи на птиц, которые летят на свободе и далеки от всякой принужденности!

Бюсси смотрел на царицу, которая, склонив немного голову, улыбалась ему с бесконечной нежностью; потом этот прекрасный воин смутился, опустил глаза и, казалось, был сильно занят отвязыванием своего золотого лука от седла, где он был прикреплен.

— Все на свете, кто взглянул бы на нее в таком виде, назвали бы ее воплощением любви, — сказал маркиз Лиле.

Урваси кончиками пальцев взяла через плечо стрелу, оперенную перьями попугая.

— Берегитесь! — вскричала принцесса. — Ужасный Кама-Дэва натянул свой лук и полетит стрела, в которой яд смешан с амброзией!

— Я больше не боюсь торжествующего бога, — сказал Бюсси. — Он так изранил меня всего, что пусть-ка попробует найти еще место хоть для одной раны.

— Никому не надо бояться, — сказала Урваси, смеясь, — даже птицам и белкам, которые населяют цветущие кусты и деревья.

— Твоя жертва, должно быть, один из бессмертных, — сказал Бюсси, глядя, как царица натягивала тетиву лука с неподражаемой грацией.

— Нет! — сказала она. — Прежде это были пантеры и птицы, но теперь кровь пугает меня, и я охочусь только на цветы.

Стрела полетела, и цветок, срезанный на стебле, упал с высокой лианы.

Один из пажей соскочил с коня и поднял его. За этой жертвой последовали другие; это был как бы дождь цветов, и корзинки наполнялись. Иногда цветок, пронзенный в середину, осыпался.

— Ах, неловкая! — восклицала царица. — Я его убила.

Маркиз любовался ею в лихорадочном восхищении, каждое ее движение открывало ему новую прелесть и было для него так же сладко и утешительно, как ласка.

Она отклонялась назад, чтобы лучше целиться, нагибалась вбок, опускала длинные ресницы своих внимательных глаз, расставляла руки, затем, когда стрела была пущена, улыбаясь, опускала их. Ее арабская лошадь цвета персика слушалась малейшего движения ее колена или тихо сказанного слова.

— Что же, ленивец! — вскричала царица. — Ты не хочешь подражать мне?

— У меня нет лука, — сказал Бюсси.

Принцесса Лила протянула ему свой.

— Я так неискусна, — сказала она, — что не смею употреблять его, потому что боюсь ранить птиц.

— Я никогда не имел дела с этим оружием!

— Скажите, какая гордость! — вскричала царица, смеясь. — Этот герой боится быть побежденным.

Бюсси быстро взял лук и стрелы, которые ему протягивала Лила, потом пустил свою лошадь вперед, ища глазами цветок, чтобы попасть в него.

Урваси, любопытствуя, догнала его, оставив Лилу позади с Арслан-Ханом.

Лила следила за ними мечтательным взором.

— Кто мог предвидеть, — сказала она умаре, — что мы увидим когда-нибудь этих смертельных врагов бегающими вместе в таком нежном согласии, забавляясь цветами с детской радостью?

— Ты вспоминаешь, как и я, другое утро, принцесса, не правда ли? — сказал Арслан. — То, когда мы присутствовали при первой битве, у Мальяпора, французов с моголами, когда я спустился к городу, чтобы узнать, находится ли среди сражающихся человек, которого мы ненавидели.

— Да, — сказала Лила. — Я подумала об этом, когда сегодня мы снова соединились около этого самого человека, жизнь которого стала нам так дорога.

— Конечно, — сказал мусульманин, — теперь я люблю его и любуюсь им, и жизнь моя принадлежит ему.

— Если ты его так любишь, следи хорошенько за ним, заклинаю тебя, — сказала принцесса с помрачившимся взглядом. — Так как ты теперь приставлен к его дому, ты его совсем не покидаешь; ну, так остерегайся всего. Ему еще угрожают измена и убийство, потому что я очень боюсь, что у царицы не хватит ни решимости, ни, может быть, силы предупредить их мощным проявлением власти.

— Вся опасность заключается в том бессовестном министре, не правда ли? — вскричал Арслан, преисполненный негодования. — Это чудовище с гнусной зеленой физиономией, который живет только жадностью, этот скорпион, эта ядовитая змея! Почему не употребить против него то оружие, к которому он сам так охотно прибегает?

— Говори тише! — сказала Лила, осматриваясь с беспокойством. — Убить брамина — это такой грех, о котором нельзя даже подумать. Кроме того, царица, терзаемая угрызениями совести из-за злодеяния, которое заставил ее совершить министр, и которая оплакивала смерть бабочки, не согласится для спасения своей собственной жизни пролить больше ни одной капли крови: к тому же она суеверна, она верит в чудеса и в превосходство браминов. Панх-Анан еще не потерял всего влияния над ней.

— Что же делать? Как освободить мир от такого негодяя?

— Я написала великому визирю Ругунат-Дату, прося у него совета; ответ не заставит себя ждать. А покуда будем настороже. Ведь опасность не грозит нам немедленно: посланник — особа священная, и никто, даже Панх-Анан, не посмеет ничего предпринять против него, пока он находится в пределах государства.

Покуда эти два верных сердца беспокоились о будущем, два стрелка, отдаваясь настоящему, скакали по свежей аллее, состязаясь в ловкости и не уступая друг другу. Такой искусный стрелок, как маркиз, после нескольких потерянных стрел и искрошенных цветов, скоро стал с блестящим успехом поддерживать борьбу; а когда она окончилась, колчаны были пусты, а корзины полны.

Бюсси и царица остановились, улыбаясь, и Урваси искала глазами своих спутников; они показались совсем вдали и шагом приближались к ним. Тогда, при мысли, что она на минуту осталась одна с Бюсси, красавица почувствовала страшное волнение, в котором страх смешивался с удовольствием.

«Он осыпал меня благодеяниями, — думала она, — а я отблагодарила его ужасной изменой. Теперь, когда наши сердца слились, могу ли я отказать ему, если бы он потребовал признания в любви, которую он слишком хорошо угадал, или наконец попросил бы вознаграждения за свои долгие и терпеливые страдания? Как говорить ему об осторожности и тайне, которые должны еще замедлить и скрыть наше счастье?»

И она опускала голову, желая и боясь, чтобы он заговорил.

Между тем он молчал, удерживаемый именно мыслью о благодарности, которой она была ему обязана, и боясь, как бы ей не показалось, будто он ее требует. Кроме того, у него еще не прошло это чистое, прелестное смущение зарождавшейся любви, и он испытывал такую полноту счастья, что не думал желать чего-нибудь больше настоящей минуты. Он был далек от мысли требовать от нее чего-нибудь; он боялся оскорбить ее даже той настойчивостью, с какой смотрел на нее, но тем не менее не мог оторвать от нее взора. Бюсси был очарован этим совершенством форм, как будто он был скульптор, и находил неизъяснимое наслаждение в том, чтобы следить за прелестью ее малейшего движения, — за ее манерой поднимать голову быстрым, гордым движением, за дрожанием ее длинных ресниц на щеках; особенно хорошо она поджимала свои яркие шелковистые губы, заставляя трепетать от нежности сердце влюбленного.

«Это — поистине избранная душа! — подумала царица, в то время как Лила и Арслан подошли к ним. — Он все хочет получить от меня самой и ничего не попросить».

— Ну, что ж! — вскричала принцесса. — Был ли, наконец, Лев Львов озадачен поражением?

— Тот, кто восторжествовал над такими противниками, как мы, не может быть побежден, — сказала Урваси. — Мы отправились, чтобы победить его, а возвращаемся все трое, опутанные цепями цветов.

— Я сложила оружие, как только увидела героя, — сказала Лила. — Я дала надеть на мое сердце цепи, не пытаясь сражаться.

Бюсси взял руку Лилы и поцеловал.

— Эти цепи сделали меня твоим истинным братом, — сказал он. — И они еще больше привязывают меня к тебе, чем связывают тебя.

— Это правда. Лила одна только ни в чем не виновата перед тобой, — сказала Урваси. — Но кто знает, может быть, ненависть есть только порыв к более сильной любви. Однако мы совсем забылись, — прибавила она, отворачиваясь, чтобы не видеть прелести взгляда, полного страсти, которым он благодарил ее. — Мое царство невелико, тем не менее мы, кажется, никогда не доедем до его границ.

Они пустили лошадей в галоп и скоро, покинув тень деревьев, поехали по узкой дороге через розовое поле. Здесь была видна правильная обработка: все кусты росли прямыми рядами, были одинаково подстрижены и терялись вдали, в виде красного ковра. Там и сям виднелись женщины, закутанные в белые сари, одна пола которых служила им покрывалом. Они собирали распустившиеся цветы для приготовления аттар-гуля — тонких и драгоценных духов. Вся эта долина была наполнена сильным, острым запахом.

— Не будем останавливаться! — сказала царица. — Запах роз опьяняет так сильно, что можно потерять сознание.

Голубые горы с белыми снежными клочками на вершинах замыкали горизонт и казались совсем близко.

— Вот естественная граница Бангалора! — сказала царица, указывая на них рукой. — Но она уже давно не принадлежит нам. Не кажется ли она тебе сегодня прекраснее, чем когда-либо, дорогая Лила, — теперь, когда мы не смотрим на нее сквозь слезы сожаления?

— Она блестит, точно сапфиры, оправленные в серебро, — сказала принцесса. — И самые высокие вершины «Зимней Обители» с горой Меру не доставили бы мне большего удовольствия.

Они проезжали мимо деревень, рисовых полей, зеленых плантаций, где все дышало благоденствием и изобилием. Потом показалась зубчатая стена, предохраняемая от разрушения чужеядными растениями; позади нее тянулась голая пустыня.

— Жизнь скоро возродится здесь под твоим волшебным скипетром, — сказала Лила. — И когда снова вернемся сюда, мы не найдем здесь больше негостеприимных джунглей.

Урваси, серьезная и задумчивая, обнимала своим прекрасным взглядом все это иссохшее и дикое пространство. Царица изучала извилины земли и следила за воображаемым руслом свежих ручьев и серебристых каналов, которыми она хотела наполнить эту заброшенную землю, подобно тому, как пересохшие вены наполняются кровью.

Но солнце начало палить, и они поспешили уйти от него.

— Какое могучее укрепление! — вскричал Бюсси, рассматривая вблизи горы, которые сурово возвышались острыми зубцами и казались непроницаемой стеной.

— К несчастью, — сказала царица, — многочисленные удобопроходимые ущелья прорезывают цепь на всем ее протяжении.

— Как легко было бы укрепить их! — сказал маркиз. — Довольно одного редута и двух пушек, чтобы с помощью нескольких солдат остановить целую армию в этих узких проходах. Если ты удостоишь поверить моим советам, я набросаю тебе план укреплений, которые можно воздвигнуть, и пришлю тебе образцы скреп и литейного завода, который я велел построить в окрестностях Аурангабада и который уже действует.

Царица слушала Бюсси с почтительным вниманием.

— Считаю за счастье получать от тебя советы и буду слушаться тебя, как самого царя этого государства, — сказала она вполголоса. — К тому же разве ты не истинный господин его?

— Я, господин! — бормотал Бюсси, опьяненный счастьем, которое заставило его пошатнуться и вызвало ту внезапную бледность на его лице, которая так пугала Лилу.

Сама царица также испугалась и протянула руку, чтобы подержать его, но он завладел этой гибкой рукой, свежей и мягкой, как лепестки цветка, и горячо поцеловал ее. Потом юноша внезапно пришпорил лошадь и умчался, как будто хотел в бешеном галопе успокоить овладевшее им опьянение.

— Увы, он помешался! — сказала Урваси, дрожа.

— Ты заставишь его умереть от радости, после тех мучений, которые ты заставила его претерпеть! — воскликнула принцесса. — Смотрите, лошадь его бесится и может разбить его о камни!

— Не тревожьтесь! — сказал Арслан со спокойной улыбкой. — За такого всадника, как Бюсси, нечего бояться. В его изящном теле таится невероятная сила. Я видел, как он своими белыми руками ворочал глыбы, которые сильные люди не могли сдвинуть. Он задушит лошадь своими железными коленями, если она вздумает артачиться. Глядите, как он ею свободно управляет; вот, он возвращается к нам.

Бюсси разом остановил лошадь; глаза ее блуждали, пена покрывала драгоценные камни удил; ноги дрожали. Голубые глаза молодого человека блестели гордостью и радостью; но он подавил их выражение, прося прощения за безумный поступок.

Привал был устроен под баньяном, этим странным деревом с воздушными корнями, которые, укрепляясь в земле, порождают новые деревья; от них, в свою очередь, спускаются корни, и таким образом возникает дивный, свежий и полный звуков храм, а сквозь его зеленые своды открываются прелестные виды.

На мху были разостланы ковры; вокруг маленьких низких столиков из драгоценного дерева, выложенных перламутром, лежали подушки.

Всадники сошли с лошадей, и рабы прибежали, чтобы их увести.

Потянуло приятным запахом, возбуждающим аппетит, и в глубине баньяна показалась целая толпа двигавшихся слуг. Там были устроены переносные серебряные печки, ледники с запасом снега для щербета; в хрустальных сосудах пенилось теплое молоко; деятельно сбивали масло, варили рис, смешанный с индийским перцем и грудной ягодой, которым начиняли медовые пирожки и всевозможные печенья.

Царица сняла свой хорошенький шлем и прикрепила его к ветке.

— Правда ли, — спросила она у Бюсси, — что на твоей родине женщины и мужчины обедают вместе?

— Правда, — сказал он.

Урваси обратилась к Лиле:

— Ну, так вот что! Сегодня мы подчинимся обычаю нашего гостя.

Принцесса принялась смеяться.

— Что с тобой, злая? — спросила царица с несколько озабоченной улыбкой.

— Я думаю о том знаменитом барашке, фаршированном фисташками, который причинил нам столько хлопот и которого нам нужно теперь отменить, так как нельзя же его подать таким браминам, как мы. Однако, чтоб спасти наши души, мы принесем его в жертву Кали.

— Ах, царица! Как ты меня огорчаешь! — воскликнул Бюсси. — Ты нарушаешь ради меня предписание твоего закона. Я даю обет, если это тебе нравится, питаться только плодами и кореньями.

— Наоборот, тебе следует смеяться над моими предрассудками, — сказала Урваси. — Мудрая ученица Ругунат-Дата доказала мне, что они не имеют никакого основания. Никто не обладает таким знанием священных изречений, как она; она также дала мне прочесть в Ведах, что принято предлагать гостю мед с различным мясом. Спроси Лилу, она тебе расскажет еще тысячу вещей по этому поводу. Когда мудрец Вальмики принимал в своем уединении жен Дазараты, он устроил им огромный пир, на котором подавались дичь и разное мясо. Сам Рама приносил в жертву газелей, в лесу, в месте своего изгнания. Она тебе скажет, что дженасы и буддисты первые запретили употребление мяса. Ты видишь, что наши суеверия заслуживают только насмешки.

— Тем не менее ягненок осужден, — сказала Лила и прибавила на ухо Бюсси: — Значит, она тебя безумно любит, если решилась на такую жертву; но она не могла бы вынести этого и лишилась бы чувств от ужаса при виде этого отвратительного блюда.

Вместо тарелок и блюд служили прелестные раковины, бокалы были из золота, а ложки — из розовых, полированных клювов кокнов. Во время обеда невидимые музыканты и певцы играли и пели; танцовщицы, переплетая свои великолепные наряды, составили хоровод вокруг деревьев, заключив пирующих в цепь газа и золота.

Тяжелые послеобеденные часы перед возвращением в город провели, расположившись на подушках в самом тенистом месте; покуда рабы освежали воздух, махая щитами, принесли корзинки, наполненные цветами, которые были срезаны при помощи стрел.

— Вот еще предлог для насмешек! — сказала царица, высыпая душистую жатву на ковер. — Любимое занятие индусов — делать гирлянды; не права ли, как это легкомысленно?

— Когда я покидал Версаль, — сказал маркиз, — король Франции и весь двор, чтоб угодить ему, вышивали ковры. Разве не приятнее проводить время в сплетании цветов?

— Ты и на этот раз соглашаешься на борьбу?

— Я храбро готов сносить ваши насмешки, — сказал он, притягивая к себе ветку.

Лила, смеясь, бросила Бюсси золотую нитку, чтобы связывать стебельки. И он весело принялся за незнакомую ему работу, которую часто прерывали нежные взгляды и улыбки. Царице приходилось поправлять его неловкость, и он имел удовольствие прикасаться к ее пальцам среди колючих шипов!.. Эти часы были очаровательны: среди мирной, дремлющей природы парочка отводила душу и испытывала в мечтах счастье, которому не грозила никакая опасность и которому принадлежала вечность.

На возвратном пути их сопровождала величественная свита.

Эравата с царицей и принцессой шел рядом с Ганезой, на котором помещались Бюсси с Арслан-Ханом. У слона Урваси была на шее гирлянда, довольно плохо сплетенная маркизом, так что некоторые цветы отвязались, а Генеза был увенчан гирляндой царицы. Они возвратились в город лесом.

Население Бангалора ожидало их. В течение дня герольды созывали жителей на всех площадях и читали им указ, по которому потерянная земля возвращалась престолу; они прибавляли, что царь Декана был счастлив оказать эту милость по просьбе посланника. Урваси велела распространить через ловких дельцов слух, что этот благодетель государства — тот самый человек, который несколько лет тому назад спас ей жизнь, жертвуя своей. Она хотела знать, так ли велика любовь ее народа к ней, чтоб заставить замолчать их племенные и религиозные предрассудки, и какой он окажет прием посланнику субоба, когда узнает, сколько тот имел прав на ее признательность.

По какому-то наитию, которое иногда овладевает толпой, тайное желание царицы, казалось, было угадано народом. Он самопроизвольно устроил посланнику восторженное чествование, бросал на его пути пальмовые ветви, поливал мускусом и розовой водой уши его слона, осыпал имя иностранца благословениями и похвалами.

Бюсси, удивленный и тронутый этим теплым приемом, раскланивался, улыбаясь, с толпой.

— Ах, Лила! — сказала Урваси, бледная и дрожащая от радости, когда они приехали во дворец. — Можно подумать, что они приветствуют царя!