Все обряды — молитвы, посты, очищение — были исполнены. Урваси доживала последний торжественный вечер.

Оставив в слезах своих прислужниц, она вышла на высокую террасу и мрачным, пристальным взглядом созерцала умиравшую ночь, залитую кровавым светом зари. На западе, за горизонтом, скрывалась бледная луна, и царице казалось, что она видит печальное лицо, которое с состраданием смотрит на нее, делая ей знаки, притягивая ее к голубой бездне, куда оно опускалось.

Занялся день, последний, который ей предстояло увидеть, и тотчас начался, как всегда, птичий концерт. Голуби доверчиво опустились на карниз из розового песчаника, но царица не видела их.

Дворец, в котором жил посланник, еще был погружен во мрак. И царица жадно смотрела в эту тьму, ища глазами темную фигуру, склонившуюся над балюстрадой террасы, на том самом месте, где показался царский посланник в день его приезда, когда она в его честь делала возлияния солнцу.

Теперь солнце отомстило за нечестие, рассеивая видение потоком света.

Урваси закрыла лицо руками, чтобы лучше созерцать свое видение.

— Увы! Неужели возможно, чтобы он разлюбил меня? — говорила она себе. — Неужели любовь, которую, казалось, вечность не могла истощить, вдруг исчезла? Ах, а между тем мне все кажется, что я через пространство чувствую, как порывы его сердца отвечают волнению моего. Может быть, он страдает так же, как и я, в оковах своей гордой воли, может быть, он еще любит меня! Ах, нет, нет! Пусть эта мысль не смущает моего ума! Как бы я могла умереть, если бы знала, что не все еще потеряно? Нет, нет! Я заслужила свою участь. Но мои первые грехи явно свидетельствуют о том, что я невинна в том грехе, которого не совершила. И возлюбленный насильно вырвал свою любовь, без сомнения, растерзав свое сердце, но он ее вырвал и с презрением отбросил прочь от себя. Решительно все кончено: он устал наконец прощать; слава для героя дороже любви. Он жестоко отомстил за страдания, которые ему причиняло раньше мое безумие. И вот, когда моя жизнь всецело сосредоточилась на нем, он поверил в мою ненависть и отнял у меня свою любовь, чтобы отдать ее другой. Это всего невыносимее. Теперь для другой будут светить его голубые глаза; этот властный и нежный взгляд будет ласкать красоту другой! И ей будут улыбаться эти чудные губы. Как, эти губы, поцелуй которых приводил в восторг мою душу и наполнял ее неизгладимым опьянением, отдадутся другим поцелуям, которые сотрут мой! Ах, смерть! Приди скорей, чтобы задушить эту ужасную мысль, освободи меня от муки, слишком тяжелой для меня, слабой!

Со стороны большой пагоды раздались мрачные звуки и разнеслись по всему проснувшемуся городу. Звуки кимвал и колоколов чередовались между собой с погребальной заунывностью, возвещая о жертвоприношении, о царском сожжении в честь богов.

— Вот бьет час моего освобождения! — сказала она. — Меня ждут; я готова.

Царица бросила последний взгляд вниз. Там она заметила молчаливую толпу, которая, как ручьи, стекалась по улицам, по направлению к кладбищу. Это пораженный народ шел смотреть на смерть царицы, своей добродетельной богини. Женщины плакали, закрывая лица черными покрывалами, у мужчин волосы были посыпаны пеплом, а некоторые из них несли музыкальные инструменты, сломанные в знак траура.

— Бедный и дорогой народ! — бормотала царица, склоняя голову. — Мой наследник, конечно, не будет так любить тебя, как я! Прости, что я покидаю тебя таким образом, будь сострадателен к низости женщины, которая не может решиться жить в страданиях. Между тем я надеялась дать тебе хороший удел, я хотела дать тебе в цари могущественного и доброго героя, который укрепил и защитил бы тебя. Но он отвернулся от меня, отдернул руку, которой нежно поддерживал меня, унося на самое небо; он дал мне упасть с высоты моих мечтаний в пламя костра.

Она безучастным взором осмотрела еще раз деревья, сады и здания двора, где прошла ее жизнь.

— Того, о чем я жалею, нет здесь! — сказала она.

Она спустилась и отдалась в руки своих прислужниц, которые одели ее для жертвоприношения. Все плакали, оканчивая дрожащими руками свою работу. Слезы скатывались на драгоценные камни в блестящих складках нежной материи. Мангала спрятала лицо, и ее притворные рыдания вызывали улыбку царицы.

— Лила! Где ж Лила? — вскричала она, ища глазами отсутствующую подругу.

— Принцесса не могла пережить тебя, — сказала одна из женщин. — Говорят, она умерла. Знаменитый Абу-аль-Гассан находится около нее, и он запретил доступ к ее дворцу.

— Дорогая Лила! У меня нет времени сказать тебе последнее прости. О, ты, которая так любила меня, что могла бы радоваться моему счастью, которое разбивало твое! Ты, которая столько же, сколько и я, страдала из-за моего горя, может быть, умираешь из-за моей смерти; я посылаю тебе мои самые нежные чувства и уношу воспоминание о тебе, как о благовонном букете.

Урваси была одета. Она посмотрела в большое зеркало полированного золота, в то время, как ей прикрепляли гирлянду девственного жасмина.

Она в последний раз улыбнулась, как женщина, видя в зеркале небесное отражение, и сказала вполголоса:

— Восемнадцать лет, прекрасна и царица! О, жестокий возлюбленный, жертва достойна тебя!

Потом она вышла из своей комнаты, в сопровождении рыдающих женщин, и твердым шагом подвигалась между двух шпалер придворных и вельмож, которые, все в слезах, становились на колени на ее пути и целовали пол под ее ногами.

Когда она появилась на наружной галерее, где кончалась лестница, у народа вырвался громкий крик отчаяния. Взволнованная царица остановилась на минуту и скользнула взглядом по этой толпе с поднятыми к ней головами, потом сделала прощальный жест и спустилась.

В ту минуту, когда она была на последней ступеньке, существо, которое там сидело, уткнув подбородок между колен, с большой шапкой волос, быстро встало и устремило на удивленную царицу два блестящих глаза, сверкавших, как бриллианты. Она задрожала, узнав факира, который был известен своей святостью, и сделала шаг к нему.

— Ах, отец мой! — вскричала она, протягивая руки. — Окажи последнюю милость той, которая должна умереть, — ты, который все можешь!

— Чего ты хочешь от меня, — ты, красота которой обоготворяет плоть? Чего тебе надо от меня, преступное дитя, разрывающее чудную оболочку своей души?

— Чего я хочу? — спросила Урваси. — Я не имею утешения, как обыкновенные вдовы, у которых умирают мужья, после жизни, полной любви, — утешения, покидая землю, поддерживать на своих коленях безжизненное тело возлюбленного. Если бы я могла по крайней мере еще раз увидеть его лицо, смерть для меня была бы приятней. Отец, умоляю тебя, заклинай Майю, сделай, чтобы явился передо мной тот, кого я хотела убить сама и из-за которого сама теперь умираю.

— Ты будешь услышана, прекрасная дева! — сказал факир. — Он явится, ты увидишь, как он прибежит, обезумев от страха и любви. Тогда сойди с костра, беги в его объятия: они сомкнутся над тобой, чтобы унести тебя на небо.

— Ах, благодарю, благодарю! — воскликнула царица, схватив руку Сата-Нанды и благоговейно целуя ее.

Каста браминов подвигалась к ней навстречу с Панх-Ананом во главе; но толпа, менее почтительная, чем всегда, не торопясь, расступалась перед ними. Можно было даже сказать, что враждебный ропот пробегал там и сям, и что как бы нечаянно, святым отцам заграждали дорогу. По знаку своего господина, рабы Панх-Анана рассыпали несколько ударов направо и налево своими серебряными палками; народ отступил, бросая злобные взгляды ненависти на министра. В толпе распространился слух, что Панх-Анан принудил царицу назначить его своим наследником и что он толкнул ее на жертвенник, чтобы завладеть ее короной. Новость, что жестокий и жадный брамин, которого так боялись и ненавидели, наследует этой любимой государыне, усиливало отчаяние, вызванное жертвоприношением.

Урваси села в носилки, ища глазами факира, который замешался в толпе. Она заметила, как он с удовольствием потирал руки, слушая ропот толпы.

Дорога была длинная и трудная. Нужно было рассекать живые волны, нарочно загораживавшие проход, представляя слабое сопротивление ударам палок и натискам всадников. Иногда цепь всадников разрывалась, и ворвавшаяся толпа тянулась, ползая на коленях, к носилкам.

— Царица, царица! Не покидай нас! — кричали люди. — Что с нами будет без тебя? Мы привыкли к твоей благодетельной руке, и всякое другое иго раздавит нас.

— Мы будем тебя так любить, что ты забудешь свое горе, останься, останься! Ты должна быть с нами. Откажись от этой ужасной смерти! Сжалься над твоим народом, который готов погибнуть вместе с тобой!

Народ хватался за носильщиков, умоляя их не идти вперед, тогда как царица, в слезах, откидывалась в глубь носилок.

Министр, полный беспокойства, отдал приказание рассеять толпу ударами копий. Послышались крики, жалобы, и кровь полилась на землю; но дорога стала свободной; и вскоре все вступили в тень царского кладбища.

На открытом месте, где позже должен был возвышаться надгробный памятник из мрамора и золота, был воздвигнут костер из сандалового дерева. На каждом углу рабы держали зажженные факелы.

Увидя вдруг эту груду бревен и валежника, Урваси с непобедимым ужасом откинулась назад, закрывая лицо руками. Но ее гордость быстро вернул ей мужество: она резко подняла голову и храбро посмотрела на место жертвоприношения.

Брамины поместились на площадке, против костра, и с поднятыми вверх руками стали на молитву. Под ними глухо заиграли музыканты, мало-помалу увеличивая шум. Толпа, сдерживаемая стражей, составляла как бы стену на некотором расстоянии.

Вокруг костра развешивали гирлянды цветов и зелени, которые почти совсем скрывали его. Молодые девушки, ходя вокруг него, лили на землю амбру и мускус; потом они вернулись к царице, которая, срывая с себя украшения, раздавала их им.

Нанх-Анан приблизился к Урваси с полной чашей в руках. Он восхвалял царицу с напыщенным жаром, очертил главные деяния ее царствования и провозгласил ей счастливое существование в будущей жизни. Он обещал выстроить в честь нее храм, как в честь богини, и в конце концов поздравил богов с принятием ее в их мир. Потом он протянул ей напиток. Обыкновенно его составляли из усыпляющего сока для того, чтобы жертва онемела, так как страшное возмущение природы перед убийством могло вызвать соблазн. Но Панх-Анан, боясь, чтобы народ не предпринял чего-нибудь для освобождения царицы, усилил порцию яда, чтобы навсегда усыпить ту, которая выпьет его.

Урваси твердым голосом поблагодарила его, схватила чашу, в слезах протянула ее к толпе, как бы прощаясь с ней в последний раз, и поднесла ее к губам.

Одним прыжком Сата-Нанда очутился перед ней и опрокинул смертельный напиток, сказав тихим голосом:

— Это помешает тебе видеть явление.

Она с благодарностью посмотрела на него и бросилась на костер.

Тогда рабы, опустив свои факелы, подожгли его.

Музыкальные инструменты с шумом заиграли, чтобы покрыть возможные крики жертвы, а брамины, придя в сильное волнение, запели торжественную молитву, в то время как душистый дым стал стлаться по земле.

Урваси появилась на вершине костра, как на пьедестале. Освещенная лучами солнца, которые, казалось, сосредоточивались на ней, ее красота приобретала неземной блеск, и, казалось, она больше уже не принадлежала земле.

Охваченная восторгом, она терпеливо ждала обещанного вознаграждения — последнего видения, которое должно было сделать смерть такой сладкой. Обещание факира усыпило ее томление лучше, чем это мог сделать напиток.

— Спеши, возлюбленный, спеши! Иначе будет слишком поздно, — бормотала она.

Вдруг она вскрикнула:

— Он едет, он едет! Я заметила блеск его шпаги, его белоснежный лоб, блеск его золотых волос…

Облако дыма быстро поднялось и окутало ее, ослепляя; она старалась руками разорвать его, отогнать.

Бешеные крики торжества и радости, вырвавшиеся из тысячи уст, были так оглушительны, что можно было подумать, будто небо падало.

— Победа! Победа! Супруг возвращается, герой спасет ее.

Она ясно слышала эти возгласы, но, окутанная душным облаком, ничего больше не видела и перебегала с одного конца костра на другой, с протянутыми руками, стараясь освободиться от этого ужасного мрака.

Ей не хватало дыхания; ее разгоревшиеся глаза с трудом открывались. Она готова была упасть, когда увидела, как в дым въехала лошадь, покрытая пеной и кровью, с бешеными от ужаса глазами, неся дорогого всадника, который схватил ее на руки и умчал.

Но в эту минуту появилась фигура Панх-Анана, который, скрежеща от бешенства зубами, повис на спасителе, мешая ему, стараясь свалить его. Подобно тому, как отстраняют мерзкое животное, Бюсси сильным ударом ноги оттолкнул своего врага, так что он покатился в середину костра и исчез за облаком.

На отчаянные крики брамина о помощи отвечали только смехом. Одну минуту Панх-Анану удалось подняться, чтобы бежать; но один воин концом копья оттолкнул его.

Брамин узнал его: то был Арслан-Хан.

— Я не сержусь, что мне пришлось только наполовину принять участие в мести, — сказал мусульманин, — потому что я не мог один привести ее в исполнение. Прочь, прочь, отвратительное чудовище, верни свою мерзкую душу Иблису!

Теперь огонь ярко и живо затрещал. Панх-Анан испустил страшный предсмертный хрип; огонь жег его и осветил его тело, которое покатилось, подобно узкому ремню, и он, корчась, полетел в горящие уголья.

Тогда странный факир, уже несколько дней волновавший народ, появился на верхушке костра, танцуя с бешеной радостью среди пламени, которое как будто было бессильно против него. Потом одним прыжком он соскочил на землю и бросился бежать, увлекая за собой толпу ко дворцу, куда Бюсси увез царицу.

Молодые люди долго лежали в объятиях друг друга и не были в состоянии говорить, замерев от счастья. Они задыхались в объятиях, сквозь слезы и смех с опьянением смотрели в лица друг другу, бледные и искаженные от страданий.

Урваси не могла поверить, что она жива! Она тихо благодарила богов за то, что они дали ей небо, о котором она мечтала…

— Еще минута, — говорил Бюсси, дрожа, — и я слишком бы поздно приехал, но еще вовремя, чтобы умереть вместе с тобой. Это пламя служило бы пологом нашего брачного ложа.

— Так я не умерла? — спрашивала она, откидываясь назад, чтобы лучше видеть его. — Так это правда, что обожаемые глаза светятся совсем близко около меня, что я вижу эти улыбающиеся уста, которые будут принадлежать только мне?

— Ах! Они устанут целовать следы твоих ног, чтобы заслужить прощение, которого я не стою, несмотря на адские мучения, которые я вынес.

— Не говори о прощении: я одна виновата! — вскричала она, снова бросаясь к нему на грудь. — Я была низка и слаба, как простая женщина. Я не могла победить ужаса, который внушал мне министр, и я причина всех наших несчастий. Ах, теперь я отдаю его тебе, мы сумеем победить вдвоем бесчестного брамина!

— Панх-Анан умер, — сказал Сата-Нанда, внезапно входя. — Осмеянные толпой брамины рассеялись, и опьяненный счастьем народ забыл свои предрассудки и суеверия; постарайся воспользоваться минутой просветления.

Он нагнулся к уху царицы и тихо сказал ей что-то.

— О, да, да! — вскричала Урваси с лучезарной улыбкой.

Она увлекла молодого человека через галереи лестницы, до самой высокой террасы дворца, которая была вся убрана коврами и на которой жглись в курильницах благовония. Там собрался весь двор.

Держа Бюсси за руку, Урваси подошла к перилам террасы, как бы представляя его народу, который, увидя чету, с неистовством приветствовал ее.

Тогда царица взяла из рук одной принцессы золотую урну с водой Ганга и окропила ею лоб молодого человека, чтобы посвятить его в цари. Потом она обошла вокруг него и заставила его сесть на трон, горевший драгоценными камнями. Около него положили скипетр и корону, и над его головой раскинулся царский зонтик.

— Приветствую тебя, царь Бангалора! — сказала Урваси громким голосом. — Я слагаю с себя власть и передаю ее в твои руки. Доставь нам радость, сделайся нашим господином! Прошу тебя об этом во имя счастья твоего народа и моего.

Бюсси поднялся и ответил, нежно глядя на царицу:

— Чтобы послушаться тебя, я принимаю это, слишком большое, счастье с твердым намерением сделаться достойным его; я посвящу мои силы и мою жизнь защите и процветанию этой страны.

— Победа царю! — вскричала Урваси, опускаясь перед ним на колени. — Я — только его смиренная подданная.

Но он быстро поднял ее и привлек к своему сердцу.

— Ты мой рай, мой бог! — сказал он ей тихо. — Все государства в мире не стоят одного твоего поцелуя.

Она оперлась на царя, ослабев от счастья, в то время как придворные входили один за другим, чтобы воздать почести; в порыве благодарности она подняла глаза к небу.

На чистой лазури не было ни облачка, кроме стаи лебедей, белоснежные крылья которых сверкали на солнце и, казалось, парили над влюбленными, как предзнаменование славы и счастья.