Пение неслось с пустынной площади, накаленной полуденным солнцем.
Это были томительные часы отдыха. На всех окнах были спущены занавески; город был погружен в дремотную тишину: и из-за вала Мадраса искрилось безмятежно-спокойное море.
Бюсси лежал на тростниковой кушетке в своей комнате, погруженной в полумрак благодаря темным занавескам. Сон бежал от его глаз. Ему казалось, что в его кровати горит огонь, несмотря на то, что он был едва покрыт легкой одеждой из тонкого полотна, а воздух освежался быстрым движением панки.
Дело в том, что к зною воздуха примешивался жар лихорадки, которая превращала укрепляющий отдых в болезненное возбуждение. Молодой человек заметил с досадой, что опять вспомнил об этой индуске, ради которой он мог так глупо умереть, тогда как она даже не осведомилась о его имени; и что несмотря на твердое решение забыть ее, он думал о ней во сне и наяву.
События, которые сначала резко оторвали его от его мыслей, повергали его теперь в роковую праздность, всецело наполненную этими мучительными грезами.
— Почему она поступила со мной, как с врагом? — спрашивал он себя сто раз. — Ах, эта тайна, о которой говорил брамин! Знать ее — вот все, чего я желаю. Тогда я забуду этот сон, или, вернее, этот кошмар.
И он с тоской начал ворочаться на своем длинном скрипучем стуле, между тем как из соседней комнаты доносилось легкое храпение мирно спавшего Кержана.
С улицы послышалось печальное, трогательное пение, но на этот раз совсем близко.
Одним прыжком Бюсси очутился у окна и крикнул:
— Наик!
Сердце его забилось с такой силой, что он даже удивился.
— Уж не сошел ли я с ума? — бормотал он. — Возможно ли, чтобы одна мысль увидеть снова человека, который может мне сказать о ней, привела меня в такое волнение?
Он боролся с желанием поднять занавеску, но борьба была так коротка, что нельзя было бы сосчитать и до десяти, как молодой человек высунул голову и половину туловища и как бы погрузился в раскаленную печь.
На площадке, в нескольких шагах от дома, стоял человек. Его коричневое тело до такой степени взмокло от пота, что солнце отражалось в его струях. Голова его была покрыта широким фиговым листом, завязанным под подбородком.
— Наик! — воскликнул Бюсси.
Человека охватил порыв радости: он сложил руки, как на молитве. Потом он побежал к дому.
— Наконец-то, Наик! — воскликнул Бюсси, когда пария очутился подле него. — А я, по правде сказать, очень виноват перед тобой. Ей-Богу, совсем забыл про тебя. Так я был взбешен… там… уезжая из этого проклятого места. Но потом я вспомнил о тебе и сердился за свою неблагодарность. Черт возьми, как ты нашел меня?
— Ах, господин! — сказал Наик, большие глаза которого блестели от радости. — Это ты нашел меня, ты узнал мой голос, ты вспомнил мое имя! Я ходил из улицы в улицу, с площади на площадь и пел. Пение мое нашло путь к твоему слуху, это была моя надежда — и ты позвал меня.
— Но ты дрожишь, мой бедный Наик, — сказал Бюсси, бросая парии одеяло из мягкой шерсти. — Может быть, воздух панки, который представляется мне дыханием ада, тебе кажется относительно свежим, и ты можешь промерзнуть до мозга костей. Что с тобой случилось? Ты кажешься таким худым и истощенным, как никогда.
— Я счастлив, — сказал Наик.
— Тем лучше! Я бы желал сказать то же самое. Но раз ты решил не отставать от меня, то предупреждаю тебя, я не хочу, чтобы мои слуги умирали с голоду, я желаю, чтоб ты потолстел.
— Я потолстею.
— А пока, мне кажется, ты несколько недель не ел; сделай мне удовольствие, поешь пирожков, которые остались на этом столике.
— Слушаюсь, господин! — сказал Наик. — Но в поле есть корни, я не голодал.
Бюсси снова развалился в бамбуковом кресле и нежно смотрел, как пария медленно ел пирожки, которые возбуждали в нем неиспытанное ощущение. Маркиз старался убедить себя, что сострадательное участие, которое внушал ему Наик, было вполне естественно и бескорыстно; и действительно, в его молодом пламенном сердце было много сострадания к этому отверженному, который с такой пылкой радостью отдавался ему. Но удовольствие, которое он испытал при его внезапном появлении, было вызвано другой причиной, хотя Бюсси не хотел сознаться себе в этом; в то время он даже страшно сердился, что на самом деле это было так. Наик был последним звеном цепи, которую он не мог разорвать; и он почувствовал странное успокоение с тех пор, как снова обрел это слабое звено. Лихорадка внезапно исчезла.
Выпив стакан воды со льдом, Наик, кутаясь в одеяло, сел на корточки, в ногах молодого человека, и молча смотрел на него, как бы в ожидании вопроса. Бюсси медлил, все еще борясь с собой. Он начал издалека.
— Ты, значит, оставил службу при дворце? — спросил он. — Ты убежал?
— Исчезновение одного земляного червя незаметно, — сказал, улыбаясь, пария. — Другой займет мое место и будет получать вместо меня отбросы и оскорбления — наше единственное жалованье. И никто не заметит, что один пария заменил другого.
— Отчего ты ко мне не пришел раньше?
— Для того, чтобы лучше послужить тебе, господин, — сказал Наик, сверкнув глазами. — Я хотел сделать невозможное — и сделал.
Маркиз привстал и устремил пламенный взор на парию.
— Что ты хочешь сказать? — пробормотал он. — Эта тайна, о которой говорил Ругунат-Дат…
Бюсси встал и глубоко и протяжно вздохнул.
— Наконец-то! — воскликнул он. — Ты освободишь, значит, меня от этого бесовского наваждения! Удовлетворишь мое справедливое любопытство, ты поможешь мне забыть то, о чем я слишком много думаю.
Пария грустно поник головой.
— Твои глаза ослеплены ее красотой. Они упоены ее душой, — сказал он. — Ты не забудешь, ее нельзя забыть. То, что ты сейчас узнаешь, должно бы тебя вылечить. Но ты не вылечишься, увы! Ты никогда не забудешь.
— Ты думаешь? — пробормотал Бюсси, который, опустив голову и устремив взор вниз, казалось, ушел в самую глубь своего существа.
Наик вздохнул и молчал.
— Ну, так скажи же, что ты знаешь? — заговорил маркиз после минутного молчания.
Ровное дыхание, доносившееся из соседней комнаты, казалось, беспокоило Наика.
— Там друг, — сказал Бюсси. — Он храпит, да и не понимает по-индусски: ты можешь говорить.
— Я не буду тебе рассказывать, господин, ценой каких хитростей мне удалось узнать то, чего не хотел сказать брамин. Я ничем не рисковал, кроме моей жизни; но потерять ее — значило бы дурно послужить тебе. Так знай же, что я, как пресмыкающееся, проскальзывал в самые священные убежища, не боясь святотатства. Целыми днями, не смея дышать, я сидел, скорчившись где-нибудь за мебелью, или обвивался вокруг резьбы колонны и, сливаясь с ней, видел то, чего не должен был видеть, и слышал то, чего не должен был слышать.
— Ах, благодарю, Наик! Ты мне расскажешь обо всем!
— Да, господин, я знаю, чем облегчить твой недуг и, может быть, не дам тебе погибнуть от него, раз уж ты не можешь вылечиться. Моя верная память хранит сокровище, которое принадлежит тебе; но, несмотря на это, я буду скуп на него, чтобы ты не слишком быстро поглотил его.
— Но, — сказал, улыбаясь, Бюсси, — ты объявляешь меня неизлечимым с такой уверенностью, которая меня забавляет. Как это ты так хорошо разгадал то, чего я сам хорошенько не знаю!
— Твой крик, в бреду, под негостеприимной кровлей сарая, твой шепот во сне — ведь я слышал их. А разве они не открывали твоей души? И даже без этого мое сердце, которое страдает вместе с твоим, все угадало.
— Ты забываешь волю, которая торжествует над слабостями сердца.
— У любви есть пять стрел, по одной на каждое чувство, — торжественно сказал Наик. — Когда все попали в вас, вы не можете удержать рассудок, который исчезает через столько ран.
— Это мы еще увидим. Продолжай.
— После твоего отъезда царица вернулась во дворец, и я начал следить за ней. Я видел и слышал сто вещей, которые не относились к тому, что я хотел знать. Первое открытие я сделал во время ее разговора с Ругунат-Датом. Я тебе передам его: в моей памяти сохранились все слова. Вот они:
— Святой брамин, можешь ли ты предстать передо мной? — спросила царица. — Достаточно ли ты очистился от нечистого прикосновения варвара?
— Брамин очищает все, и его чистота не может быть осквернена, — отвечал Ругунат-Дат. — Тем не менее, чтобы угодить тебе, я исполнил все, что предписывают обряды.
— Варвар избавил нас от своего присутствия. Остался ли он доволен моими щедротами? Вполне ли я расплатилась с ним?
— Варвар чуть не убил твоего посланного. Он разметал по грязи твои драгоценные камни и скрылся, взбешенный от гнева, не приняв ничего от тебя.
— Так он подарил мне жизнь! — с волнением воскликнула царица. — И ты мог стерпеть такое оскорбление? Ты не удержал проклятого?
— Лошадь была быстрая. И в своем негодовании молодой человек не щадил и меня.
— Он оскорбил тебя, брамина! И ты оставил его в живых?
— Конечно! Его гордость и сверкающий взгляд очень понравились мне. Мне казалось, что в этом незнакомце воплотился наш герой, Рама.
— Ругунат-Дат! — воскликнула тогда царица, подымаясь с гневным видом. — Меня, право, пугает твой ум, который отрицает все наши предания. Я недостойна вступать в спор с таким святым, как ты; поэтому, прошу тебя, уйди, чтоб избавить меня от греха святотатственного гнева.
При этих словах брамин поклонился и ушел, скрывая улыбку, к которой примешивалась доля сожаления.
— Знаешь ли, этот брамин — молодец! — воскликнул Бюсси. — Я жалею, что так дурно обошелся с ним; при случае я извинюсь перед ним. Но что же стала делать царица, когда осталась одна?
— Подобно тому, как солнце скрывается в облаках, она закрыла руками свое прекрасное лицо, как бы прячась от стыда или страха. Потом она позвала двух своих любимцев, двух принцесс, которые никогда не оставляли ее. В особенности одной она отдает предпочтение перед другими: ее зовут Лила. Она рассказала ей, как ужасный иностранец отверг все ее подарки и в какой гнев повергла ее эта весть.
— Подумай, Лила, — сказала она, — какое унижение! Он подарил мне жизнь! Могу ли я выносить ее? Ах, меня охватывает ужас, когда я вспоминаю, что он держал меня в своих объятиях, что я покатилась с ним в траву и что на мне была его кровь!
— Свет Мира погас бы без него, — нежно сказала Лила. — Царица, он спас тебя!
— Разве зачумленный, вырывающий нас из пламени и оставляющий нам смертельную заразу, спасает нас?
И, так как глаза царицы наполнились слезами, то, чтобы успокоить ее, позвали баядерок и фокусников, с шумной музыкой.
— Значит, насколько я понимаю, — сказал Бюсси, — я навсегда обесчестил царицу, помешав тигру съесть ее?
— Что-то в этом роде, — ответил Наик. — Царица — раба тех предрассудков, которые отвергает твой ум. Кажется, у вас разные боги: ты ешь коровье мясо — непоправимый грех, который делает тебя в ее глазах таким же нечистым, как пария. Вот почему с тобой обращались с таким невероятным презрением и дали тебе в слуги париев. Все, чем ты пользовался, и сарай, который приютил тебя, было предано пламени.
— Однако недурное положение для влюбленного! Быть предметом отвращения, чумою для той, которую хочешь пленить! Это прелестно! И ты воображаешь, что это милое открытие не изгонит сразу из моего сердца это безумие?
Он расхохотался.
— Возможно ли это, господин? — пробормотал Наик, удивленный такой веселостью. Тем не менее он покачал головой, оставаясь при своем сомнении.
— Ну же! — снова начал Бюсси. — Разве это все, что ты знаешь? Дай же мне выпить противоядие до дна.
— Самое горькое миновало. Но остается много любопытных вещей. У царицы есть еще другой брамин, которого зовут Панх-Анан: это одно из имен Шивы. Он составляет полную противоположность Ругунат-Дату. Он не изучает, как тот, священных книг, чтобы понимать их величие и истинный смысл, он придерживается изречений, и его благочестие доходит до крайнего фанатизма. Панх-Анан — близкий советник царицы; он возбуждает ее набожность и наполняет ужасом ее душу. Если бы не благородная стойкость Ругунат-Дата, нрав которого внушает уважение даже его врагам, может быть, твоя жизнь не была бы в безопасности. Он пришел к тебе, чтобы показать, насколько он осуждает обращение с тобой. Тогда Панх-Анан не смел больше требовать твоей жизни. Он объявил, что царица может очиститься от осквернения посредством торжественной церемонии и что, заплатив тебе за услугу, порывали с тобой всякие связи. Но заклинания, по-видимому, не удались. Один разговор царицы с Панх-Ананом открыл мне их сомнения на этот счет. Очищение не принесло никакого успокоения: царица чувствовала себя по-прежнему оскорбленной, больной, расстроенной и не могла спать. Она даже выказывала гнев относительно брамина, который напрасно истощает свои сокровища, чтобы умилостивить к ней Дургу и Шиву. Панх-Анан утверждает, что, так как он сам исполнил обряд очищения, то дело безукоризненно; что такая торжественная церемония может быть возобновлена только тогда, когда откроется причина, которая помешала успеху; и что он поищет эту причину. Вот на чем остановилось дело. Я решил, что достаточно знаю, и покинул дворец, чтобы нагнать тебя, о мой господин!
— Какое странное приключение! — сказал Бюсси. — В самом деле, разве не прекрасно будет победить все эти предрассудки и покорить эту женщину? Но у меня есть долг относительно моей родины; мне нельзя терять времени на все эти безумства. Следовательно, мы больше не будем говорить об этом.
Кержан только что просунул голову в дверь, потягиваясь и зевая. Он с удивлением посмотрел на тощего Наика, вылезавшего из-под одеяла.
— Что это такое, дорогой друг? — воскликнул он, входя совсем.
— Нечто вроде заблудившейся собаки, которую я беру; преданное сердце, которое отдается мне.
— В самом деле? Но откуда же взялся он, тощий, как факир, смотрящий на меня своими огромными глазами?
— Я должен вас предупредить, мой милый (ведь вы тоже, может быть, верите в осквернение?), что этот человек — пария.
Молодой человек отскочил назад.
— Пария! На что вам понадобился пария? Это — презренные создания, глупее скота. Ваше доброе сердце вводит вас в заблуждение.
— Этот выказал глубокую преданность и высокую степень развития. Уверяю вас, что я его очень люблю, — сказал Бюсси, кладя руку на голову Наика. — Он очень худ, с этим я согласен; но это его единственная болезнь. К тому же я приказал ему потолстеть, а он послушен.
— Это сумасшествие! — воскликнул Кержан, опускаясь на стул. — Вы сделаете огромную ошибку, позвольте мне вам это сказать, если будете таскать за собой существо, которое служит предметом ужаса для последнего лакея. Ни один из них не будет жить у вас.
— Если слуги покинут меня, он будет служить мне лучше их и будет для меня драгоценен, так как я буду иметь возможность усовершенствоваться в индусском языке.
— Полноте! Эти люди едва умеют говорить и выражаются самым грубым образом!
— Друг мой, везде есть поэты. Поэзия не оскверняется тем, что живет в мозгу парии. Его поэзия мне нравится; и он, разумеется, выражается самым приятным образом. К тому же это валувер. Знакомо вам это слово?
— Да, относительно, ученый… — сказал Кержан, надув губы.
— Само собой разумеется, если его присутствие оскорбляет вас, он не будет попадаться вам на глаза.
— Что за шутки! — воскликнул сердито Кержан. — Если вы, действительно, решили поставить себя в неловкое положение ради этого тощего человека, я разделю с вами это положение. У вас должны быть свои основания: я уважаю их.
— Благодарю, — сказал Бюсси, протягивая руку своему другу.
— Здравствуй, валувер! — весело воскликнул молодой офицер, трепля парию по плечу. — Вы видите, я трогаю его, — сказал он, обращаясь к Бюсси. — У меня нет предрассудков.
— Вы самый очаровательный из людей.
Наик слушал или, вернее, смотрел, как они разговаривали на незнакомом ему языке. Он понял кое-что, и когда увидел, что принят вновь пришедшим, поблагодарил его таким выразительным взглядом, что Кержан почувствовал, как под его лучами исчезли все его предубеждения.