Взвился флаг, возвещающий бурю; воздух был смертельно душен. Раздался пушечный выстрел, и неподвижная атмосфера едва отразила звук. Между тем, он взволновал весь Мадрас. Несмотря на гнетущую жару, весь вал и все площади, откуда только можно было видеть море, были покрыты беспокойной толпой, состоявшей из англичан, французов, индусов и армян.

Солнце сияло еще полным блеском, и на горизонте небо было чисто. Но на западе, из моря, как будто бы оно кипело, над волнами поднимался все более и более густой пар, который собирался на горизонте.

Это было время периодических бурь. Подобно сорвавшемуся с цепи чудовищу, надвигается неумолимый ураган и пожирает лазурь. Много храбрых моряков поплатятся, быть может, жизнью за медлительность де да Бурдоннэ, который, несмотря на позднее время года, отсрочивал отъезд эскадры. Теперь было уже слишком поздно.

Командир поспешно отдавал приказания кораблям разрубить канаты и выйти в открытое море, чтобы таким образом избегнуть верной гибели, ради гибели возможной, — словом, броситься навстречу урагану, чтобы не быть им выброшенными на берег и разбитыми.

На рангоуте уже распускаются паруса. Они безжизненно повисли в неподвижном воздухе и наводят на мысль о саване, который готовится для тех, кто со стесненным от тоски сердцем смотрит на них.

Ла Бурдоннэ должен был страдать больше всех. Его страшно терзало угрызение совести. Эти прекрасные корабли — как бы его дети. Он сам снаряжал, вооружал, почти строил их. Он часто проводил величественный флот через моря в битвах, во время победы, а теперь, по своей собственной воле, он поставил его лицом к лицу с опасностью, более ужасной, чем война. Увидит ли он его снова когда-нибудь?

Он стоит там, на берегу, бледный, со сжатыми губами, не отрывая глаз от подзорной трубы и наблюдая за роковым снаряжением.

«Герцог Орлеанский» уже снялся с якоря. Он медленно поворачивает на другой галс, при полном безветрии. Потом паруса его вдруг надуваются. Первый порыв ветра подхватил его, и он начинает лавировать, приближаясь к городу. Тут экипаж с криками «ура!» печально и покорно прощается с землей. Толпа отвечает ему продолжительным, скорбным криком, и корабль поворачивает в страшную тень.

Уходит «Ахилл» в свою очередь, потом «Бурбон», «Нептун», «Феникс», «Принцесса Мария»— вся эскадра! Солнце еще ударяет в паруса; они ослепительно блестят на черном фоне горизонта. Потом они входят в полосу тени, становятся серыми. Вскоре корабли удаляются и исчезают в ночной тьме, которая как бы поглощает их.

На огромную, немую толпу это производит впечатление какого-то чудовищного убийства.

В городе раздается звон колокола, похожий на погребальный: это начинают молиться о спасении моряков в церкви монастыря капуцинов.

Вот солнце заходит. Оно становится бледным, потом кровавым; и темная масса облаков поглощает его. На город спускается почти ночная тьма; толпа быстро рассеивается, преследуемая вихрем песка, который подымают с берега перемежающиеся внезапные порывы ветра.

Вдруг, с ужасным ревом и силой, врывается порыв ветра, несущийся, подобно быстрой реке. Тонкие кокосовые пальмы гнутся, подметая землю своей кудрявой головой. Всевозможные осколки летают и кружатся в воздухе, вместе с морской пеной, подобной снегу.

Буря быстро разражается со всей силой. Небо представляет сплошную молнию; гром раздается со всех сторон разом с оглушительным грохотом.

На море — хаос, который может дать понятие о борьбе стихий в первобытные времена мира. Разверзаются пропасти, вздымаются величественные волны, как бы выбрасываемые вулканом; потом, в страшном смятении, с головокружительной быстротой, падают они искрометным водопадом, бросаются на берег, покрывают пеной набережную и вал. Облака кажутся огненным дымом погасающего пожара и освещают фантастическим светом этот ужасный разгром, над которым раздается такой нечеловеческий гул, что ушам больно слушать.

С часа на час, со дня на день буря то утихает, то бушует с новой силой. В домах горят огни. В них укрылись жители, бледные от ужаса, со стесненными легкими от удушливой жары. Стены дрожат; с крыш течет; комнаты наводнены непрошеными гостями, которых тщетно стараются выгнать. Потоки воды затопляют убежища животных, которые, покинув трещины, погреба и сырые закоулки, разбегаются в беспорядке по человеческим жилищам. Пресмыкающиеся, жабы, бесчисленное множество ящериц бежали, ползли по паркету, между тем как стены исчезали под кишащими тараканами и скорпионами. К ужасу и напряженному состоянию, которое внушает гроза, примешивается отвращение к подобной компании.

Наконец, после второй ночи, буря утихает; раскаты грома прекращаются; потоп кончается. Пресмыкающиеся и насекомые возвращаются к своим пенатам.

Как только можно было высунуть нос на улицу, появилась толпа черных, вооруженная длинными лестницами. Они приставляют их к домам и быстро взбираются по ним. Другие, оскалив свои белые зубы, вылезают из мансард на крыши. Дело идет о самой страшной ловле довольно большой рыбы, которую порывами ветра или какой-нибудь другой силой забрасывает во время бури на крыши и террасы.

Вскоре растворяются окна; на изрытых и разоренных улицах появляется народ; бегут на песчаный берег, усыпанный обломками, среди которых попадаются предметы. служащие дурным предзнаменованием. И снова боязливые взгляды вопрошают пустынное море. С высоты крепости Св. Георгия генерал-майор Бюри с товарищами по заключению с сильным беспокойством смотрели через решетчатое окно своей тюрьмы на океан, еще белый от пены: Неужели он все поглотил, и от французской эскадры осталось одно воспоминание?

Храбрый инженер Парадис не мог подавить своего негодования. Его энергичное, немного красное лицо, со сдвинутыми бровями, выражает гнев; он не перестает браниться сквозь зубы, с легким швейцарским выговором.

— Чтоб главный сатана ада побрал этого злосчастного адмирала! — ворчал он. — Мы и без него превосходно взяли бы Мадрас и не попали в подобную передрягу. Эта дрянная крепость была бы срыта, вместо того, чтобы держать нас здесь, оскорбленных и взбешенных, как крыс в западне.

— Участь этих несчастных морских офицеров и их матросов, которых теперь, по всей вероятности, уже едят рыбы, заставляет меня забывать о нашем печальном положении, — сказал Бюри. — Но чего я не могу понять, так это того, каким образом командир эскадры мог до такой степени пренебречь участью своих кораблей? Если он действительно настолько бесчестен, что продался англичанам, и настолько преступен, что, видя на одной чашке весов жизнь своих людей, а на другой злополучный миллион, дал деньгам перевесить, то он действительно заслуживает кипеть в котле где его желал бы видеть Парадис.

— Отсутствие известий и неуверенность, в которой они нас держат, заставляют кипеть мою кровь! — сказал де ла Туш, ходя большими шагами взад и вперед.

— У меня же без щербета горит глотка! — воскликнул Шанжак. — Раз бретонский Иуда взялся заботиться о нас, он должен был прислать нам чего-нибудь прохладительного.

— Он хочет, чтоб мы околели от жажды! — ворчал Парадис. — Я с ним лучше обходился, когда он гостил у меня в Ульгарете. Ах, если б я тогда знал!

Де ла Туш подошел к окну.

— Посмотрите, господа! — сказал он вдруг. — Ведь это наш враг возится там, на берегу!

— Скажите, где же он, чтоб я мог извергнуть на него все проклятия! — воскликнул Парадис.

— Он, должно быть, не в своей тарелке, — сказал Бюри. — Он взял на себя большую ответственность; и можно сказать, что море возвращает ему его корабли в виде дров.

Головы заключенных теснились у решетки окна, стараясь разглядеть, несмотря на далекое расстояние, что происходит на берегу. Казалось, все шеленги были разбиты, потому что на море спускали «катимароны». Они отправлялись на разведки по бушующим еще волнам, то появляясь на гребнях, то исчезая в пропасти.

На песке возвышалась груда морских отбросов — сломанных мачт, разбитых шлюпок и, как казалось, трупов. На минуту все внимание толпы сосредоточилось на плавающем обломке, буе или корзине, на котором, по всей вероятности, держался потонувший. Горизонт был чист, не видно было ни одного паруса.

К вечеру прибыл катимарон, наполненный людьми. Узники насчитали восемь человек, головы которых обрисовывались в лучах заходящего солнца. Черный, управляющий лодкой, не без труда доставил их на берег, где их приняли зрители.

— Хоть эти-то спасены! — вскричал Бюри, который, как и его товарищи, с живейшим участием следил за этой сценой.

— Они что-нибудь сообщат о других, — сказал де ла Туш. — В самом деле, жестоко оставлять нас в неведении относительно участи наших братьев!

Они продолжали наблюдать, несмотря на усталость глаз. Но вот наступила ночь. Все смешалось; и они видели только, как мелькал свет, по временам останавливаясь вдоль последней волны, белая пена которой еще долго виднелась в темноте.

Когда больше ничего уже нельзя было рассмотреть, Парадис не смог совладать с порывом негодования: он начал потрясать дверь, запертую снаружи, и стучать в нее сжатыми кулаками, крича и взывая. К величайшему изумлению его товарищей, которые пытались успокоить этот бесполезный гнев, дружеский голос ответил Парадису; и вслед за часовым, который нес фонарь, в комнату вбежал Кержан.

— Привет вам, господа! — воскликнул он. — Я думаю, что вы испытали жесточайшие мучения, сидя здесь и не получая никаких известий, когда кругом столько событий. Мне-таки пришлось подкупить тюремщика и силой ворваться сюда, чтобы сообщить вам новости.

Все протянули руки к молодому офицеру; из всех ycт вырвался один и тот же вопрос: Что известно об эскадре?

— Очень печальные вещи, и всего еще не знают. «Герцог Орлеанский» пошел ко дну, и весь экипаж погиб, а также более шестидесяти английских пленных; только восемь человек, вскарабкавшиеся на обломки, были подобраны катимароном. Из наших английских призов одна только «Принцесса Мария» еще на волнах, без мачт, с восемью футами воды в трюме. Два других, «Адвейс» и «Мария-Гертруда», дали течь, не выходя из рейда. «Феникс» пропал целиком. «Бурбона» видели у мыса святого Фомы только с одной фок-мачтой, в страшной, томительной борьбе. Об «Ахилле» и «Нептуне» еще ничего не известно. Одним словом, более тысячи двухсот человек потеряно покуда; вот правда, господа!

— Это ужасно! — воскликнул Бюри, бросаясь на стул.

Последовало долгое, грустное молчание. Храбрый Парадис прятался, чтоб стереть слезы с глаз.

— А что говорит об этом де ла Бурдоннэ? — спросил наконец де ла Туш.

— Адмирал поражен; и я надеюсь, что мы скоро освободимся от него. Но я думаю, что вы ничего не знаете с тех пор, как этот негодяй держит вас под замком? Вот вам новость: из Франции пришли дополнительные предписания, по которым вся власть переходит к моему дяде, Дюплэ, и высшему совету. Ла Бурдоннэ имеет только совещательный голос, но должен подчиняться принятому решению.

— Вот это его доконает! — вскричал Шанжак.

— Адмирал еще упорствует, но после выпивки у него вырвались сокровенные мысли. Он, говорят, воскликнул: «Мое дело нечисто! Я поторопился; но я знаю способ выпутаться из этого». И он сказал имеющим уши слышать, что он отдал бы руку на отсечение, лишь бы его нога никогда не была в Мадрасе.

— Эта рука спасла бы его голову, которая не очень-то прочно сидит на его плечах, — бормотал Парадис.

— Что его убивает, — продолжал Кержан, — так это крушение его эскадры. Теперь он должен уступить и как можно скорей, убраться с остатками своих кораблей. Но, нечего сказать, он оставляет нас в хорошем положении. Если порыв ветра не пощадил Пондишери, где пристали «Лилия», «Святой Людовик» и «Слава», у нас нет больше ни одного судна у Коромандельского берега; английская эскадра, под защитой надежной пристани, вся цела и в один прекрасный день нагрянет на нас.

— А пушки, которые одолжил Дюплэ? — вскричал Бюри. — Они были на кораблях и теперь находятся на дне моря.

— Не считая пятисот человек гарнизона Пондишери, которых ла Бурдоннэ посадил на корабли, чтобы лучше держать нас в руках, — прибавил Кержан.

— Так что французская столица Индии в данную минуту не имеет защитников, — заключил де ла Туш.

— А мы-то на что! — вскричал Парадис, вставая. — Под командой такого губернатора, как Дюплэ, можно сделать невозможное, и мы это сделаем: мы побьем англичан и мавров впридачу.

— Ты храбрец, и ты прав, — сказал Кержан, обнимая Парадиса. — Вот это дело, а уныние никогда ни к чему не приводит. Теперь, господа, я должен распроститься с вами. Я уезжаю сегодня же ночью с Бюсси и его добровольцами в Пондишери. Мы отправимся сухим путем, потому что нет больше кораблей. Если у вас есть поручения в столицу, сообщите мне их через час. Я вам говорю: до свидания. Что бы там ни было, дело должно скоро решиться; и ваше заключение приходит к концу. Ваш недостойный тюремщик должен будет оставить свое место. Так до свидания же, господа, и будьте молодцами!

Пожав руки своим друзьям, молодой офицер быстро удалился.