По дороге в Валдаур, за стенами Пондишери, стоит хорошенький квадратный домик, весь утопающий в тени деревьев. Над нижним этажом возвышается только бельэтаж, а вместо крыши устроена терраса, окруженная светло-розовыми перилами. Окна выходят на галерею, которая тянется вокруг дома и поддерживается снизу четырехгранными колоннами; ее круглые колонны поддерживают в свою очередь переднюю часть крыши. Все выкрашено в нежный розовый цвет, оттененный светло-зеленым.

Внутреннее убранство дома просто и изящно: в нижнем этаже большая комната служит столовой; по стенам ее стоят диваны с подушками. В бельэтаже — спальня; пол в ней устлан зелеными циновками; большие окна, выходящие на галерею, украшены занавесками. В библиотеке немного книг, но все они потерты от употребления. Уборная вся отражается в зеркале, которое занимает целый простенок. В боковом здании находятся конюшни и людские.

Маркиз де Бюсси поселился в этом домике, устроенном семейством французского коммерсанта, который приехал в Индию искать счастья. Но от этой семьи осталась только одна молодая девушка, Марион. Сирота, ради средств к жизни, отдает дом, единственное наследство, благородным офицерам и, в случае надобности, заведует хозяйством в качестве экономки.

Марион — грациозная сиротка, с кроткими, голубыми, как незабудка, глазами. Наик, одетый в длинную белую рубашку, подпоясанную у талии красным кушаком, с кисейной чалмой на голове, с серебряными браслетами на голых руках, с ожерельями из крупных бус на шее, имеет теперь отличный вид. Марион, Наик, два солдата да несколько черных слуг для кухни и конюшни — вот все домочадцы молодого капитана, принужденного сильно экономить в ожидании осуществления своих надежд, основанных на будущем и составлявших все его достояние.

Несколько дней спустя после прибытия в Пондишери, Бюсси ждал кавалера Кержана, который должен был прийти за ним, чтобы представить его господину Дюплэ. Он был взволнован и немного растроган. Прислонившись к галерее первого этажа, он думал о Франции, покинутой, быть может, навсегда, и видел снова свою добрую мать там, в далеком Суассоне. Ах, если бы действительно исполнились его честолюбивые мечты! С каким восторгом он окружил бы ее, дорогую маркизу, роскошью, соответственной ее сану, и доставил бы ей после печальной молодости счастливую старость! Чтобы достигнуть этого, нужно прежде всего постараться понравиться губернатору Индии, внушить ему доверие, стать под его руководство. Что такое в сущности этот Дюплэ? Прежде всего, простой купец, чиновник компании с самым скромным окладом. А между тем в несколько лет он приобрел не только себе состояние, но и поправил дела компании, которой угрожала гибель, когда он приехал в Индию. Теперь он почти король: он получил дворянскую грамоту и крест св. Людовика, и его известность стала быстро расти. Правда, он был гениален, он делал чудеса и не раз, покинутый всеми, успевал спасать колонию. Но Бюсси также чувствовал себя способным на великие дела, если представится случай выполнить их. Да, быть замеченным Дюплэ — вот первый шаг навстречу счастью.

— В полном параде? Превосходно! — воскликнул только что вошедший Кержан. — Мой дядя строг относительно этикета: я забыл вас предупредить об этом.

И он не без острого чувства зависти восхищался изяществом и грацией своего товарища, в его царственном голубом сюртуке с золотым галуном, из-под которого виднелись жилет и красные панталоны. Он любовался его белой, женственной рукой и красивой ногой, обтянутой шелковым чулком.

— Вы великолепны! — сказал он со вздохом. — Вы похитите сердца всех наших красавиц.

— Не насмехайтесь! — сказал Бюсси. — По-моему, я ужасен в этом военном мундире, состоящем из сочетания кричащих цветов.

— Если мундир нехорош, то вы, несомненно, скрашиваете его. Но, будьте покойны, мы еще успеем выказать всю нашу грацию, в каком нам будет угодно костюме, на ближайшем балу у губернатора.

Марион подала Бюсси шпагу и треуголку; и молодые люди отправились пешком.

Стояла чудная погода. Муссон дул теперь правильно. Принося частые дожди, он освежал воздух: и все расцвело и зеленело. Бюсси восхищался Пондишери, который казался огромным парком.

— Это Версаль, — говорил он, — но Версаль тропический, с гигантской растительностью, великолепие которой не мог себе представить король-Солнце.

— Мы теперь в благородном квартале, — сказал Кержан. — Внутри стен город не так свеж и приятен, хотя и очень разукрашен моим дядей. Все пространство вокруг Пондишери, от моря до реки Арианкопан, шириной в милю, образует полукруг в шесть миль длиною; оно окружено прочной изгородью из кокосовых и других пальм, укрепленной снизу алоэ и огромными кактусами, которые делают ее непроницаемой. Это — очень надежная оборона от кавалерии, а пехота изорвалась бы в клочки, стараясь пробраться сквозь нее. Такая изгородь прежде окружала земли, пожалованные французам местными принцами. Ее называют также пограничной изгородью. Нужно посмотреть ее: это очень интересно.

— Значит, здесь живет избранное общество?

— Избранное и среднее: всякий, кто имеет какой-нибудь доход, считает за честь жить в изящном квартале. Кроме того, так как колония прежде всего торговая, то купцы пользуются некоторым уважением; и общество поневоле очень смешанное.

— Разве Людовик XIV не объявил, что человек благородного происхождения не унижает своего достоинства, занимаясь торговлей с купцами Индии? — сказал Бюсси. — Таким образом, это является для них как бы привилегией.

Хотя и не было толкотни, по аллеям сновали взад и вперед всевозможные экипажи: паланкины, которые несли черные, сопровождаемые тремя рядами телохранителей в белой одежде; роскошно раскрашенные и лакированные носилки, которые несли ливрейные лакеи; колесницы с золоченой крышей, запряженные быками; наконец, большие кареты с ажурной решеткой наверху и с занавесями, расписанными гербами. Иногда, ворча, торопился верблюд с гонцом на спине или слон шел, опустив и изогнув хобот, повинуясь палочке «магу», сидевшего у него на шее и коловшего его в ухо; а на спине у него восседал какой-нибудь индусский вельможа; красный чепрак, вышитый на углах, развевался и хлопал при каждом огромном шаге слона.

Резиденция индусского губернатора была построена в стиле версальского дворца, но с более яркой, пестрой роскошью и с некоторыми приспособлениями к климату страны, вроде веранд и открытых галерей.

Оба офицера вошли на почетный двор, охраняемый гренадерами и сипаями, и, так как Кержан был из придворных, дежурный привратник пропустил их одних в парк.

Этот парк нисколько не походил на подстриженный и правильный парк версальского дворца. Он был, безусловно, фантастичен: самые красивые индусские растения, искусно подобранные и сопоставленные, представляли ряд оттенков, начиная с самого светлого зеленого и кончая почти черно-зеленым, что производило необыкновенное впечатление. Листья, то огромные, металлические и резные, то тонкие, развевающиеся, как волны лент, то жесткие, острые, усеянные шипами, то легкие и прозрачные, подобно перьям или дыму, громоздились одни над другими, стараясь выступать вперед. Над ними вдруг вздымались прямые стволы и высоко-высоко раскидывали свою листву в виде султанов или прозрачных колосьев, выходивших из их разорванной средины, а коричневые волокна висели, как спутанные волосы.

Среди всей этой зелени было разбросано множество незнакомых цветов, которые наполняли воздух своим горячим благоуханием. Тысячи птиц и бабочек летели с криком и пением, напоминая разбросанные повсюду искры пламени.

Восхищенный Бюсси медленно подвигался вперед.

Вдруг, заглушая птичий концерт, раздалась жалобная и нежная музыка: это плакала и дрожала скрипка, и протяжные звуки выливались в печальный, трогательный напев.

— Тише! — сказал Кержан, прикладывая палец к губам. — Это мой дядя.

Они остановились под широко раскрытым окном, откуда неслись звуки.

— Видите, он сочиняет, — тихо продолжал Кержан. — И, судя по напеву, душа его печальна.

Они слушали, притаив дыхание, пока пела скрипка. Вдруг она умолкла после шумной каденцы, окончившейся нервным, сильным аккордом, словно музыкант хотел сказать, что силой души и воли надо победить горе и препятствия.

Несколько времени спустя Дюплэ показался в окне, все еще держа свой инструмент. Он был в рубашке; его кружевное жабо было немного смято.

— Браво, дядя, браво! — воскликнул Кержан.

— А! Вы слушали меня, нескромный господин!

Увидя Бюсси, Дюплэ поклонился.

— Войдите! — прибавил он. — Я к вашим услугам.

И он быстро отошел от окна. Несколько минут спустя их ввели в роскошную гостиную. Вскоре поднялась богатая драпировка и показался Дюплэ. На нем был очень простой, серый полотняный сюртук без шитья.

Увидя вблизи губернатора, — того, которого туземцы, так же как и европейцы, называли «великим губернатором», Бюсси почувствовал как бы сотрясение: так живо он ощутил присутствие человека, стоявшего выше него, повелителя, господина.

Дюплэ не было еще пятидесяти лет, и ни одна морщинка не изменила его энергичных черт. Он предстал перед ними во всей своей красоте, нравственной и физической; благородство мыслей украшало внешнюю форму. У него был большой широкий лоб, прямой нос, маленький серьезный рот, низ лица широкий и твердый — признак непреклонной воли. Его черные большие глаза, обыкновенно очень кроткие, по временам загорались таким пронизывающим блеском, что нельзя было выдержать их пламени.

Прежде всего он молча устремил на Бюсси подобный взгляд, как бы желая заглянуть ему в душу. В этом взгляде было беспокойство и надежда — что-то такое, что, казалось, говорило: «Может быть, это и есть человек, которого я ищу».

Несмотря на волнение, Бюсси не опустил глаз. Он выдержал этот немой допрос без гордости, но и без робости, и дал читать в темной лазури своих глаз. Но Дюплэ быстро смягчил выражение своего взора и, прерывая молчание, которое могло показаться оскорбительным, подошел с любезной улыбкой.

— Капитан! — сказал он. — Я поистине рад видеть вас здесь. Я слышал о вас только одни похвалы и должен даже извиниться перед вами: если мы не испрашиваем для вас креста святого Людовика, так это потому, что другие офицеры дольше служат, и хотя и меньше заслуживают, но нужно иметь некоторое уважение к старшинству.

— Сударь! — сказал Бюсси, кланяясь. — Ваша похвала будет для меня всегда драгоценнее всех крестов в мире.

Дюплэ дружественно расспрашивал молодого офицера о его положении, о его служебных делах и планах. Он слушал его со вниманием и интересом.

— Могли бы вы без отвращения поселиться в Индии на долгие годы? — спросил он его наконец.

— Мне кажется, — ответил Бюсси, — что моя судьба совершится в ней: еще не зная ее вполне, я страстно люблю эту страну.

— Он вам не говорит всего, дядя, — заметил Кержан. — Он бегло говорит по-тамильски и, кажется, также по-персидски.

— В самом деле! — вскричал Дюплэ, бросив еще раз на Бюсси взгляд, полный надежд. — Вот чего я не мог добиться ни от одного офицера, даже от этого лентяя Кержана.

— Ах, дядя! Я буду драться, сколько вам угодно, я с радостью пролью за вас всю свою кровь, но не заставляйте меня учиться чему-нибудь. Я всегда был плохим учеником.

— Да, я знаю. Очень храбрый и преданный, но повеса, гоняющийся за удовольствиями, — сказал Дюплэ со снисходительной улыбкой.

— Что делать! Молодость бывает только раз в жизни, — отвечал, вздохнув, Кержан.

— Ну, я должен вас покинуть, — сказал губернатор, вставая. — Мне предстоит принять сорок человек. Да, трудненько мне будет явиться к ним с веселым лицом.

— Разве вы нездоровы?

— Нет, но беспокоюсь и сильно не в духе.

— Разве колонии угрожает какое-нибудь новое несчастье? — живо спросил Кержан. — Вы нам ничего не говорите о Мадрасе. Свободны ли наконец наши друзья? Усмирили ли ла Бурдоннэ?

— Я возмущен поведением этого господина, — печально сказал Дюплэ. — Почти невероятно, что этот человек, который насчитывает в своей жизни столько славных дел, который основал Бурбонскую колонию, доставляет нам такое печальное зрелище. Я едва осмеливаюсь сказать вам, каким преступлением он заканчивает эту кампанию.

Дюплэ посмотрел вокруг себя, чтобы убедиться, нет ли кого в зале.

— Поверите ли, господа? — продолжал он, понизив голос. — Чтобы вывернуться из этого дела, он совершил настоящий подлог! В договоре о выкупе он позволил себе вставить статью, по которой английский губернатор и его совет, чтобы иметь право заключить договор, перестают быть военнопленными с той минуты, как начнутся переговоры. Сделав это, он удостоверил англичан, будто губернатор Пондишери обязался возвратить Мадрас за миллион сто тысяч пагод и что город должен быть очищен в январе. А в то же время у него в кармане лежало письмо, в котором мы окончательно отвергаем эту сделку.

— Это чудовищно! — воскликнул Кержан.

— Теперь он наскоро собирает остатки своей эскадры и, зная очень хорошо, что обманывает англичан и что мы не исполним его обещаний, уезжает или, вернее, бежит, унося свою добычу, осыпаемый проклятиями, — он, которого мы приняли, как Мессию! Ах! — прибавил он, вздыхая. — Завоевание Мадраса дорого нам обходится и ставит нас лицом к лицу с пропастью. Но, тем не менее, это важная победа, и нам нужно открыто отпраздновать ее. Вот почему я на следующей неделе даю бал. Я думаю, вы сделаете нам удовольствие и честь присутствовать на нем, господин Бюсси, Ну, а теперь я убегаю, — прибавил он, делая прощальный жест. — А то я никак не успею принять всех.