Воскресенье, 3 декабря 1995 года

— Тебе просто необходимо это выяснить, — в приказном порядке произнесла Мария Саньковская.

«…иначе я сойду с ума…» — уныло и мысленно закончил заявление супруги Семен.

— Иначе я сойду с ума!..

«Ты представляешь, что будет, если…» — уверенно и все так же мысленно продолжал Саньковский, лежа с закрытыми глазами и даже не пытаясь их открыть.

Было уже далеко за полночь, а страстный монолог жены был выучен Семеном наизусть, вплоть до поз, в которых та произносила те или иные фразы. Он в который раз пожалел об отсутствии соседей, наличием которых можно было бы убедить Марию отложить разговор до утра. Впрочем, ее утренняя роль тоже набила ему оскомину.

«Сейчас включится ночник, и она примет позу беременного Будды…»

Щелкнул выключатель, блеклый свет ночника проник под сомкнутые вежды Саньковского, супружеское ложе застонало, и Мария приняла позу смеющегося Будды. На седьмом месяце беременности от божка ее отличала только гримаса на лице, которую улыбкой назвать было невозможно. Отекшее, в ореоле растрепанных волос, лицо это по ночам внушало Семену какой-то атавистический страх. Временами, несмотря на всю любовь к жене, пронесенную сквозь годы совместной жизни, ему казалось, что он понимает, почему не все древние боготворили женщин. На языке уже второй месяц вертелась фраза: «Не делай из беременности культа», но произнести такое вслух в присутствии Марии Саньковский не решался.

— Ты представляешь, что будет, если он родится с твоими, — тьфу, тьфу, тьфу, — талантами?!!

— Нет у меня уже никаких талантов… — Семен сделал попытку спрятать голову под подушку, и поймал себя на том, что завидует страусам.

— А вдруг они оставили свой след в твоих генах, хромосома несчастная? Вдруг он испугается тебя, да и окажется в твоем или — не дай бог! — в моем теле? Как я его кормить буду? — голос будущей матери-кормилицы зазвенел праведным металлом меча-кладенца. — А ежели он кота или собаки испугается? Нет, ты только сам подумай, сколько у нас в городе всякой бродячей живности!

— Сколько? — почти простонал дурацкий вопрос Саньковский исключительно ради того, чтобы слегка разнообразить осточертевший диалог. На самом же деле ему полагалось послушно пробормотать нечто вроде: «Хорошо, с завтрашнего дня я возьмусь за отстрел».

— Что ты сказал? — совсем уж жутким голосом провыла Саньковская над самым ухом мужа, и тот моментально оказался на полу. — Так вот что я тебе скажу! Ты даже не представляешь, что я тебе скажу!!! Но я тебе сейчас скажу вот что! Если ты мне не докажешь, что ребенок будет нормальным, то я…

— Но ведь анализ ДНК никаких отклонений у меня не выявил, — вякнул было Семен.

— Плевать я хотела на твои анализы! Много там наши местные коновалы понимают в генетике! И вообще — не перебивай беременную женщину!

Саньковский затравленно кивнул, проклиная свой неуместный юмор, из-за которого разговор и в самом деле свернул с наезженной колеи куда-то в дикую степь непредсказуемых женский идей.

— Так вот, дорогой, — нежности в тоне Марии было не больше, нежели в позе оплодотворенной кобры, в которой теперь возвышалась над супругом, — если ты не можешь меня убедить в нормальности нашего будущего ребенка, то я хочу убедиться в этом сама! И для этого я не собираюсь брать за бутылку справки у всяких костоправов, как это делаешь ты! Я сделаю совершенно другое!

Саньковский опрометчиво, потому что скептически, хмыкнул, и в следующий момент был раздавлен заявлением Марии, как червяк кирзовым сапогом.

— Я полечу к осьминогам, будь они трижды прокляты! Только они смогут меня убедить на все сто процентов!

Семену и ранее была свойственна резкая смена настроений. Поэтому, быстро подобрав челюсть, он уже через две секунды временной оторопелости брякнул:

— На помеле, что ли?

Родное лицо над ним совершенно преобразилось, явив его взору пасть вплоть до гланд, но этого Саньковский уже не видел, так как зашелся в неудержимом смехе, когда представил жену, летящей устроить шабаш среди сородичей Тохиониуса. Хохоча во все горло, он покатился по пушистому ковру и только через некоторое время до его сознания начало доходить сквозь счастливые всхлипы то, что говорила Мария.

— …они не улетели, а просто демонтировали Васькину машину. Я раньше не хотела тебе говорить, но сейчас в этом назрела острая необходимость…

— Кто не улетел?!

— Да этот твой Вождь с Васькой-соседом!

— Куда не улетели?

— Никуда!

Диалог был настолько несуразным, что вызывал опасения за здоровье Машкиной психики, и смех у Саньковского как рукой сняло.

— Ты бы лучше выпила снотворного, — умильным голосом предложил он, — а утром поговорим, а?

— Таким тоном ты будешь разговаривать с малышом, если он родится таким же недоразвитым, как его папа, — отрезала Саньковская. — Ты бы лучше бананы из ушей вынул и слушал, что тебе говорят!

— Из ушей? — со странным разочарованием в голосе протянул Семен, догадываясь, что только дикий калмык друг женской логике.

— Откуда хочешь! — рявкнула на него жена. — А для тупых повторяю, что «тарелка» по-прежнему находится в озере.

— Откуда ты знаешь? — только и смог выдавить из себя Саньковский, с тихим ужасом представляя себе, что бредовая идея супруги относительно полета в космос таки имеет под собой основание.

— Потому что Вождь в припадке благодарности за предоставленное ему тело рассказал мне это на прощание.

— Ты с ума сошла!

— Если ты относительно нашего с ним обмена телами, то не беспокойся, это было временно. Но если ты намекаешь, что… — в тоне Марии молниями скользнули угрожающие нотки.

— А что он еще говорил?

— Ну, разное. Мол, космический корабль — штука довольно необычная, и они будут привлекать внимание. Поэтому, значит, Васька купил за те деньги, которые ты ему дал, машину для перевозки рыбы. Зальют они, в общем, в цистерну бензин, погрузят Машину Времени да и махнут во времени по параллельным мирам и весям.

До супруга наконец-то начало доходить, что инопланетяне, одарившие Вождя «тарелкой», в очередной раз подсунули ему, Семену, свинью. Мало того, что они едва не искалечили ему всю жизнь, а равно и мужское достоинство, так теперь их проклятие грозит перекинуться и на его потомков, потому как…

— Ты понимаешь, что говоришь?! — Саньковский вскочил на ноги и замахал руками, как испуганная Дон Кихотом мельница.

— В отличие от некоторых — да! — уверенно ответила Мария и посоветовала в приказном порядке. — Сядь, не мельтеши!

— Я уже не говорю, что ты не Валентина Терешкова и в космической навигации не смыслишь ни уха, ни рыла, но ведь ты даже «Запорожец» водить не умеешь!!!

— Не боги горшки обжигают, — с безапелляционной уверенностью дилетанта парировала Саньковская. — Всегда найдется какой-нибудь автопилот.

Если Суворов говорил, что «смелость города берет», то женская логика взрывает любую крепость, в смысле, проблему, изнутри, превращая ее в бессмысленное нагромождение обломков-деталей, из которых легко и просто сооружает то, что нужно женщине в данный момент. Однако и Семен отыскал аргумент, который показался ему повесомее «последнего довода королей», и тоном, призванным поставить точку в сегодняшнем споре, произнес:

— Ко всему прочему, ты еще и беременна, а там, знаешь, какие перегрузки?

Глаза Марии блеснули неприкрытым коварством, а в голосе прозвучала аналогичное торжество.

— Не знаю и знать не хочу! — впервые за весь вечер ее губы изобразили улыбку. — Поэтому лететь должен ты!

Гром не прогремел, бездна под ногами после этих слов не разверзлась, но на Семена такое счастливое совпадение не произвело ни малейшего впечатления. На внезапно ослабевших ногах он добрел до кресла, куда и рухнул мешком с костями.

Осторожно придерживая живот, Саньковская поднялась с дивана и подошла к нему. Семен нервно икнул. Она погладила его по голове и ласково заговорила:

— Ты же только что сам убедительно доказал, что мне в космосе делать нечего. Так что слетаешь, выяснишь там все, — тон стал жестче, — и привезешь справку.

— С-с-справку?.. — просипел муж, даже не пытаясь вообразить, что там должно быть написано.

— Без справки на порог не пущу. Так и знай! — Мария потрепала его за ухо и предложила, как предлагают приговоренному последнюю сигарету. — Чаю с коньяком хочешь?

Это окончательно добило Семена, потому как коньяк жена предлагала ему в последний раз еще до их свадьбы.

— А почему не кофе? — только и нашелся он.

— Потому что оно располагает к бессоннице.

— Твоя идея тоже к этому располагает.

Саньковская обула шлепанцы и повернулась к нему:

— По-моему, волноваться должна я. За вас обоих.

— А кто второй?.. А-а, понял, — пробормотал Семен и постепенно настолько пришел в себя, что даже попытался избежать уготованной ему участи, для чего решил бить на святое. — Но ведь я там буду скучать. Без тебя, без наших…

— Вот и возьми с собой кого-нибудь. Я не против.

— Я имел в виду наши чувства, — обиженно надул губы Саньковский.

— Раньше о них надо было думать, — Мария кивнула на стопку распечатанных мемуаров, лежащих на журнальном столике, — когда еще козлом не был.

Видя, что разговор сворачивает на щекотливую тему, Семен решил зайти с другого конца:

— А кого я с собой возьму? Вождь с Васькой бороздят параллельное пространство где-то во времени, Михалыч отдал богу душу, Горелов твоими стараниями ею же болеет…

— Вот и навестил бы. Может быть, такая встряска и вернет здоровый дух в его здоровое тело, — фыркнула Мария и тут же деланно вздохнула. — Хотя я и сильно сомневаюсь… О, Димку с собой возьми! Он ведь, кажется, нигде, кроме Земли, не был, не так ли?

— У Самохина жена, — цыкнул зубом Саньковский, ловя себя на том, что и в самом деле начинает серьезно относиться к сумасшедшей затее жены. — Она такие громы и молнии метать начнет… Да и кто фирмой командовать будет?..

— Ну, тогда возьми за душу Длинного. У него, кроме рыбок, никто ни молний, ни икры метать не станет. Родители только обрадуются, когда их не в меру продолговатое чадо вытянут на свет божий!

— Гм, — нахмурился Семен, — а кто рыбок его кормить будет?

— Я, — с готовностью выпятила грудь Саньковская, подтверждая наихудшие опасения супруга относительно того, что все было ею давно и тщательно продумано. — Пей чай!

***

Несмотря на то, что первые лучи Солнца окрасили окружающий мир в розовые тона, в голове Саньковского клубилась мгла. Причиной этому была не только выпитая «под чай» бутылка коньяка, но и Мария, которая, так и не сомкнув глаз, собирала его в дальнюю дорогу. Она сновала по квартире, гремела на кухне посудой, шуршала в шкафу одеждой и бубнила себе под нос что-то неразборчивое. Такая деятельная активность завораживала. В смысле, околдовывала и Семен ощущал себя жертвой вселенского заговора.

Мысль о Вселенной слегка стимулировала окостеневшие мозги и во мгле сверкнули звезды. Саньковский глубоко вздохнул и предпринял серьезную попытку подняться с дивана. Это ему удалось, и уже через две минуты он интересовался у жены:

— Кстати, надеюсь, ты выяснила, что говорят по поводу моего путешествия звезды?

Мария окинула его лучезарным взглядом и победоносно провозгласила:

— Они тебя ждут!

— Кто? Тохиониус со товарищи?

— Звезды, мой дорогой, звездочки! На следующую неделю у тебя великолепный гороскоп. Такого у тебя еще никогда не было, а уж я в этом разбираюсь! — ласково потрепав его по щеке, жена скрылась в ванной, откуда донеслось. — Собирайся к Длинному, а я тебе тем временем котлет сделаю!

— Котлет?.. — «звезды» и «котлеты» были далеки друг от друга так же, как Саньковский от понимания своей супруги, и он буркнул. — Ты бы еще курицу зажарила.

— Сходи и купи.

Голос Марии сочился готовностью исполнить любой каприз. Это начало бесить Семена похлеще зудящего над ухом комара.

— Неужели до тебя не доходит, что ты меня не к теще на блины посылаешь?!

— Кстати, когда вернешься, то надо будет к маме обязательно съездить, — промурлыкала жена, выходя из ванной.

Пораженный такой уверенностью в будущем, Саньковский с ответом не нашелся и спустя полчаса уже шагал к Длинному. Теперь тот жил на окраине, где приобрел для себя и рыбок двухэтажный особняк. Можно было бы отправиться туда и на такси, но Семен решил подышать свежим воздухом в надежде, что этот процесс поможет ему придумать для начала разговора такие слова, после которых у товарища не возникнет острого желания вызвать «Скорую помощь».

Дубовая дверь открылась на удивление быстро и тут же флегматичная физиономия Длинного выразила всю доступную ей степень крайнего разочарования.

— Я думал, что это корм для рыбок привезли, — сказал вместо приветствия Длинный. — Трубочники, понимаешь, трубочниками, но ведь нужно и какое-то разнообразие. Я еще вчера дафний заказывал. Это такие маленькие водяные рачки…

— Мне бы твои дафнии… — тьфу! — проблемы, — перебил его Семен, в душе сожалея, что пришел сюда не послушать лекцию относительно рыбьего корма, а совсем по другому поводу. И тут его осенила блестящая идея. Он уже открыл было рот, чтобы порадовать ею товарища, но весь озабоченный вид того моментально подсказал, что начинать надо издалека. — Давно я у тебя не был. Приобрел что-то новенькое?

Длинный моментально сменил печаль на радость, потому как желание похвастаться присуще каждому, увлеченному своим хобби.

— О, ты ведь и в самом деле не видел моих вуалехвостов! — воскликнул он и тут же потащил Саньковского на второй этаж к главному аквариуму.

Аквариум был великолепен. На дне среди песчаных дюн то тут, то там возвышались скалы из розового гранита, у подножия которых росли леса из валлиснерий и других пушистых водорослей. Одна из них напоминала вулкан, курящийся пузырьками воздуха спрятанного в ней аэратора. И среди всей этой красоты мелькали серебряными молниями стайки скалярий, похожих на маслины молинезий и незнакомых Семену рыбок, горящих праздничной иллюминацией. Тут надо сказать, что все его знания об аквариумных рыбках ограничивались воспоминаниями о предыдущих визитах к Длинному и особой глубиной не страдали.

— Вот! — гордо ткнул длинным пальцем друг в искры живого фейерверка и зачарованно вытаращился на огненное буйство красок.

— Красота! — почти не покривил душой Саньковский, горячечно размышляя, наступил ли подходящий момент или же нет.

Мелькание красок гипнотизировало, и постепенно этот вопрос потерял свою актуальность, но минут через десять созерцания Длинный, сам того не подозревая, подписал себе путевку в космос.

— А ты с чем пожаловал? — спросил он.

— Э-э… — с трудом оторвался от аквариума Семен и как бы нехотя выдавил из себя, — да вот пришла мне в голову мысль, что могу сделать тебе сюрприз.

— Какой?

— Я знаю место, где есть такие рыбки, каких ни у кого в этом городе, а может, и в целой стране нет.

— Каких? — в глазах Длинного загорелся хищный огонек.

Саньковский придал своему взгляду невинность младенца и пожал плечами:

— Ихтиолог у нас ты, а не я.

— Ну а как они выглядят? Ты их сможешь по рисунку опознать? — друг бросился к шкафу, битком набитому справочной литературой о всевозможных рыбах.

— Вряд ли, — честно признался Семен.

— Ну, давай попробуем!

— Понимаешь, в твоих книгах их тоже нет.

Лицо Длинного вытянулось еще более обычного.

— Ты меня разыгрываешь!

— Отнюдь, — Саньковский покачал головой и задушевным тоном продолжил, — Их там нет, потому что они живут на другой планете.

Длинный приблизился, шумно втянул воздух ноздрями и обижено произнес:

— Опять набрался с самого утра и шутки свои дурацкие шутить, да?

— Никаких шуток, — попятился Семен. — Просто я собираюсь слетать к своим осьминогам, вот и подумал…

— Что ты собираешься?!

Саньковский пожевал губами да и выложил всю историю о Машкиной истерике, закончив ее словами:

— …вот и посуди сам, стоит тебе, как будущему куму, со мной лететь или нет! А заодно спасешь и мое семейное счастье!

Открывшиеся перспективы вскружили Длинному голову не хуже стакана водки. В глазах Семена ему начали мерещиться океанские глубины, где кувыркались, парили и сверкали мириады новых невиданных рыбок. Однако спустя несколько минут на продолговатое чело легла тень.

— Но ведь они все инопланетные. Где гарантия, что они выживут на Земле? Если бы ты что-то в этом понимал, то я бы тебе сказал, что даже на нашей планете существуют такие эндемичные виды, которые могут жить только в своем особом ареале обитания.

Семен нутром почувствовал, что Длинный вот-вот может соскочить с крючка, и с жаром заговорил:

— Я в шкуре Тохиониуса великолепно себя чувствовал даже в нашей речке, а вода там сам знаешь какая! Пока мы сами, пока я сам!.. В общем, короче — волков бояться — в лес не ходить!

Страстная речь, призванная убедить Длинного в живучести рыбок, которых никто из землян и в глаза не видел, возымела свое действие, и в ответ он лишь развел руками:

— Тут ты, конечно, прав, вот только кто моих рыбок кормить будет?

— Машка! Она даже поклялась, что согласна на время нашего отсутствия переехать сюда!

— Ну, тогда… Когда ты… мы вылетаем?

— О, я всегда верил, что ты отличный мужик! — улыбнулся Саньковский, бросил взгляд на часы и, скорчив глубокомысленную физиономию, ответил. — Я думаю, что после обеда. К этому времени Машка как раз успеет сделать котлеты, а мы — закупить провизию и найти водолазные костюмы.

— Водолазные?!

— А ты думал! «Тарелка» же на дне озера!

— А как мы ее найдем? Оно же уже замерзло!

— Вот и хорошо, потому что есть такой универсальный «метод тыка». Походим, потыкаем — не такое уж озеро и большое!

Выражение лица Длинного начало выражать немедленную готовность впасть в депрессию, и Семен почувствовал настоятельную потребность утешить друга с целью восстановления его тонуса.

— И не надо демонстрировать мне такие глаза! За свое счастье нужно бороться! Неужели никто не говорил тебе, что путь к звездам всегда лежит через тернии, а в нашем случае — сквозь лед? Ты еще радоваться должен, что он не такой колючий, как заросли терновника!

Несмотря на все усилия Саньковского, воображение Длинного продолжало рисовать все сложности и трудности предстоящего путешествия. Предстоящего ли? А может послать все к черту? Лучше уж своя рыбка в руке, чем осьминог у черта на куличках…

— Ты знаешь… — разверз уста Длинный.

Тон его голоса не только не обещал ничего хорошего, но даже напротив, сулил осложнения в так хорошо сложившемся разговоре. «Нет уж, красавец ты мой, шалишь, — подумал Саньковский. — Если уж я выжал из тебя «а», то какое бы «бе» не взбрело тебе на ум, но полетишь ты со мною сизым голубем!»

— Как мы прорвемся сквозь лед? — быстро высказал предположение Семен и хлопнул что было силы Длинного по спине, не без оснований полагая, что подобная мысль не пришла тому в голову, и скорее стараясь сбить его с толку, а если получится, то и с ног. — Не переживай! Конечно, знаю. Ты даже не представляешь, что такое антигравитация. Да мы его вскроем, как клюв скорлупу!

От неожиданного рукоприкладства Длинный пошатнулся, выпучил глаза и окончательно капитулировал, потому что благодаря длительному общению с бессловесными рыбками его способность спорить основательно деградировала. Слова же друга относительно того, что «гороскопы, которые нам благоприятствуют так, как сегодня, день на день не приходятся», вызвали лишь скептическую улыбку побежденного, который от будущего ничего хорошего ждать не может.

* * *

Понедельник, 4 декабря 1995 года

Они взлетели в тот глухой час ночи, когда все живое цепенеет, а петухам восход Солнца даже не снится. В ту ночь этому немало способствовал собачий холод и ледяная вода.

«Тарелку» нашли на удивление быстро. Это случилось благодаря, с одной стороны, воспоминаниям Длинного, присутствовавшего в свое время при сумасшедшей перестрелке на берегах озера Кучерявое, который хорошо запомнил место, где на его глазах впервые всплыл космический корабль, а с другой — консервативности автопилота, упрямо сажавшего «тарелку» на одно и то же место.

Дабы не привлекать излишнего внимания, лететь было решено после наступления темноты, и весь остаток дня Длинный посвятил молчаливому прощанию с рыбками. В его глазах, делая их похожими на аквариумы, еще стояли слезы, когда он в сумерках вышел из такси на берегу озера, где семья Саньковских вместе с Самохиным отчаянно имитировала пикник.

Некоторое время ушло на погружение под лед и поиски входного люка, а еще несколько часов друзья потратили на то, чтобы разобраться с управлением. И вот они покинули пределы родной планеты.

— Поехали, — грустно улыбнулся Саньковский, вспомнив одинокую неуклюжую фигуру на берегу озера, освещенную очень маленькими и очень далекими огоньками Димкиной машины.

Самохин пошел ее разогревать, потому что при взлете космических кораблей чувствовал себя крайне неуютно. Хотелось верить, что он, поклявшийся позаботиться о Марии, не забудет своего обещания. Известие о том, что Семен летит к Тохиониусу, Димка воспринял абсолютно спокойно, что даже слегка покоробило Семена, и лишь высказался в том смысле, что, мол, друг и в самом деле засиделся на одном месте.

— Слетайте, передайте от меня привет, — напутствовал его и Длинного Самохин. — А заодно, Семен, наберешься новых впечатлений для новых мемуаров. Я бы с удовольствием с вами махнул, но сами понимаете…

И лишь тогда, когда до Димки дошло, что друзья собираются не к партнеру по бизнесу в Данию, а в космос, он выразил легкое беспокойство. Оно заключалось в пристальном заглядывании в глаза и попытках проверить их коленные рефлексы столовой ложкой. Мария довольно решительно воспрепятствовала его поползновениям, и Самохину осталось лишь задумчиво покачивать головой в знак того, что от нее такого оборота событий никак не ожидал.

— Я бы даже сказал, — пробормотал Димка, пожимая на прощание руку Саньковского, — что по сравнению с тобой Горелов еще легко отделался.

— Это еще почему?

— Потому что для него уже все закончилось, — Самохин отстранился и, заметив встревоженный такой мыслью взгляд Семена, вымученно улыбнулся. — Шучу. Take it easy.

Такие вот проводы не могли не оставить на душе неприятного осадка и настроение в рубке космического корабля царило довольно унылое. Не добавляло веселья и регулярное шмыганье носом Длинного.

Через шесть часов полета, никого не встретив по дороге, они ушли в подпространство.

Каждый в свое.

Подпространство Саньковского напоминало затянутую светящейся паутиной не то пещеру, не то шахту, сквозь которую он несся подобно скоблику из рогатки. Иногда взгляд выхватывал из полумглы одинокие фигуры с поднятыми руками. Иногда — с поднятыми ногами.

Там же, куда перенесся Длинный, все поражало сверкающей стерильностью. Возможно, так в воображении йогов выглядит нирвана, но он не был йогом. Поэтому не стал сидеть на месте, а принялся, щурясь и прикрывая глаза ладошкой, бродить по бескрайней внутренней поверхности гигантского яйца. Через некоторое время Длинный устал, прилег и посмотрел вверх. Там было все то же сияющее безобразие, но в какой-то момент ему показалось, что там мелькнула темная точка. Это вполне мог бы быть обман зрения, если бы точка не стала больше и из нее прямо на голову Длинному не вывалился Саньковский, замотанный в серую саванообразную паутину.

Движение перестало быть и сверкание остановилось, обернувшись кают-компанией космического корабля.

— Ты что мне подсунул?! — завопил Длинный, моргая, как сова, вытащенная из дупла на свет.

— Я думал… — промямлил Семен. — Помню, Тохиониус, когда у нас закончилась водка, нам тоже таблетки давал. Кажется.

— Кажется, кажется, — передразнил его друг. — Лучше бы водки налил.

— Это еще не поздно исправить, если ты ее взял. Машка, понимаешь ли, мне такую таможню устроила, что бутлеггеры в гробах перевернулись.

Длинный окинул Саньковского взглядом, в выражении которого промелькнуло нечто, знакомое Семену еще с тех времен, когда друг не отрешился от мира сего.

— Ты не только идиот, помешанный на семейном счастье, — заявил он, и флегматичное выражение покинуло его лицо, как стая птиц насиженные места с наступлением холодов, — но еще и законченный кретин! В космос — и без водки! А стресс чем снимать?

— Какой стресс? — сидя на полу, Семен с изумлением смотрел, как с Длинного сползает рыбья чешуя безразличия к судьбам других людей. Казалось очевидным, что увеличение расстояния между продолговатым телом и родным аквариумом прямо пропорционально квадрату роста его способности к сочувствию ближним.

Тут он, однако, ошибался, о чем ему тут же было и сообщено:

— Мой, черт тебя подери! Заманить меня, — друг сделал попытку подняться во весь рост, но этому быстро помешал низкий потолок кают-компании. Еще раз чертыхнувшись, он продолжил, — в эту консервную банку и думать, что моя нервная система останется равнодушной к такой метаморфозе! Да еще после этих чертовых таблеток!!!

— Я так понимаю, что ты водки тоже не взял, — грустно сделал вывод из агрессивной тирады Саньковский, встал на четвереньки и пополз к иллюминатору. Снаружи царила могильная тьма, потому что нет в подпространстве подзвезд, хоть ты тресни, а есть лишь их невидимые гравитационные тени. Вздохнув, он обернулся к Длинному, который таращился на него, как жаба на подводную лодку, и предложил. — Ну, тогда давай просто так пожрем, что ли? Если нет звезд, будем развлекаться котлетами…

***

На Земле тоже было не все слава Богу. Когда две черные фигуры ушли в прорубь, Мария наотрез отказалась возвращаться домой.

— Пока не увижу их в небе, с места не двинусь. Может, ты с ними сговорился — мы отсюда, а они оттуда на берег! Знаю я вашу троицу.

Самохин посмотрел на нее долгим взглядом и попытался свести все к шутке:

— Не дай Бог кому таких — черных и в ластах, — ангелочков увидеть! Тогда придется всю Библию пересмотреть…

Саньковская презрительно фыркнула, давая понять, что такие хилые потуги юморить никогда не рассеют ее здоровой подозрительности. Димка попытался зайти с другого бока:

— Не понимаю я тебя. Ну почему ты так упрямо хочешь остаться соломенной вдовой при надежде, а?

— Это уже точно не твое дело!

— Почему же? Они ведь все-таки мои друзья…

Мария продолжать никчемный с ее точки зрения разговор не пожелала, о чем дала понять, отвернувшись и уставившись на черный провал проруби. Самохин некоторое время потоптался около нее, стараясь находиться спиной к озеру, а потом недовольно буркнул:

— Don’t worry. В смысле, не знаю, как ты, а я замерз. Буду ждать тебя в машине. Be happy.

Женщина бросила на него презрительный взгляд из-под заиндевелых ресниц:

— Не хочешь помахать друзьям на прощанье? Ну-ну!

— Черт его знает, сколько они там возиться будут. Все-таки «тарелка» — это не воздушный змей. Замерзнешь — приходи.

И ушел. Мысль о том, что Димка был прав, пришла к Саньковской спустя двадцать минут, когда ноги начали отказываться сгибаться, а мороз проник под шубу лисьего меха. Из проруби никто не показывался, и Марии хотелось верить, что Семен сидит внутри «тарелки», а не отдал Богу душу из-за переохлаждения организма — это было бы не только слишком несправедливо по отношению к ней, но и прямым предательством. Дабы убедиться, что это не так, оставалось только ждать. Выдохнув злобные облачка пара, она побрела к машине.

— Едем? — с готовностью открыл перед ней дверцу Самохин.

— Ни за что, — протелеграфировала клацающими зубами Саньковская.

— Ну-ну, — кивнул Димка.

Этот диалог повторился еще раз шесть или семь, прежде чем все случилось.

Саньковская в очередной раз брела от машины к своему посту, погруженная в думы, как эмбрион в околоплодные воды, когда с грохотом пушечного залпа лед в озере треснул и вспучился, родив чудо-юдо рыбу-кит. От неожиданности женское сердце екнуло, в груди похолодело, а сознание завопило в панике нечто нечленораздельное и было поглощено бескрайним, вселенским ужасом. Мария рухнула, как подкошенная, и уже не увидела сверкающей молнии, ударившей в небо.

Когда к женщине подбежал Самохин, она лежала, скорчившись в позе зародыша, и на попытки ее растормошить и шлепки по щекам не реагировала.

— Так я и знал, что ничем это хорошим не кончится, — процедил он сквозь зубы и поволок тело к машине. — Вечно с этой летающей кухонной утварью неприятности…

Спустя полчаса в больнице, куда Димка привез Саньковскую, сонный дежурный врач констатировал у нее состояние, близкое к коматозному, и определил на постой в палату интенсивной терапии.

* * *

Вторник, 5 декабря 1995 года

— Долго нам еще лететь? — поинтересовался Длинный, лежа на полу, покрытом синтетическим мхом, и ковыряясь в пасти зубочисткой, пачкой которых снабдила друга не в меру заботливая супруга.

— Понятия не имею, — не стал скрывать всей известной ему правды Саньковский. — Это известно только Богу и автопилоту.

— Так поинтересуйся у него.

— У Бога?

— У автопилота, придурок!

— Хм, а это мысль… Вот только я сомневаюсь, что ответ будет понятным. Мы же не знаем его родного языка.

— Чьего?

— Автопилота… Я хотел сказать — Тохиониуса.

Длинный осторожно приподнялся на локте и посмотрел на Семена в упор:

— Ты хуже старого негра! За столько лет мог бы его и выучить. Что же, придется надеяться, что звезды появятся раньше, чем закончатся котлеты.

Саньковский невесело покачал головой:

— Вот это вряд ли. Их там осталось штук десять, не больше.

— Что же мы жрать будем? — звякнул тревогой голос Длинного.

— Консервы, ясное дело. Я их целый ящик взял и, если Машка не забыла положить консервный нож, то…

— То я по возвращении оторву вам обоим головы, — буркнул друг и снова улегся, но ненадолго. — Надеюсь, ты взял свиную тушенку, а то я, знаешь ли, говяжью не сильно уважаю.

— Какая тушенка? В магазине была только сардинелла в масле.

— Что?!! — забыв о всякой осторожности, Длинный вскочил на ноги и шарахнулся о потолок.

Семен вздрогнул.

— Поосторожнее, а не то подхватишь сотрясение мозга.

— Повтори!

— Поосторожнее…

— Плевать мне на осторожность! Что ты сказал перед этим?!!

— Ты о консервах? А что я? — Саньковский развел руками. — Нет у нас в магазинах хлореллы. Кроме того, сам подумай, воскресенье, большинство гастрономов закрыты…

— Какая хренелла?! — взбеленился друг. — Ты хочешь, чтобы я ел рыбу?!!

— Выбор у тебя, я бы сказал, небольшой.

Длинный подошел к Саньковскому и сдавленно прошипел, не помня себя от правоверной ярости:

— Поворачивай!

— Что?

— Поворачивай на Землю, иначе ребенок останется без отца!

— Да брось ты! Это же не телега. Захотел — налево, передумал — направо…

Осознав его правоту и бессильно опустив руки, Длинный сел на пол и обхватил ими голову. Его нескладное тело закачалось из стороны в сторону и запричитало:

— Нет, ты идиот. Ведь знаешь, как я отношусь к рыбе… Ты хуже идиота — тех в космос не пускают. Впрочем, только таким, как ты, там самое место. Теперь я понимаю, что Машка просто решила от тебя избавиться самым цивилизованным образом. А я что ей сделал плохого?..

— Да хватит тебе убиваться, как нищий на паперти! Никто от нас не избавлялся, просто так получилось.

Длинный посмотрел на него странным взглядом и разразился тирадой:

— Тебе уже давно пора понять, что в этом мире случайностей нет. Для них не осталось места среди круговой поруки причин и следствий. Всякое действие преследует определенную цель, пусть и не всегда демонстрирует какую именно. Так бильярдный шар катится после удара кия, задевая по дороге другие шары, из которых только один должен оказаться в лузе. А что происходит с другими? Они тоже начинают движение, толкая соседние, а те, в свою очередь, бьют рикошетом дальше. На столе количество шаров ограниченно, но в жизни, где чье-то решение подобно удару кием, а луза — цели, такой шар-человек, когда играет по большому, вовлекает в движение несметное количество народа. Примеров, надеюсь, тебе приводить не нужно?

Изумленный Семен смотрел на Длинного во все глаза и вместо ответа смог лишь поинтересоваться:

— Ты такой философии от рыбок набрался?

— Дурак, ох, дурак. Ты который год землю топчешь?

Не улавливая связи между вопросами и ответами, Саньковский все же честно сказал:

— Ну, тридцать третий, а что?

Длинный несколько секунд пристально смотрел на друга, словно пытаясь ему что-то внушить, а затем расхохотался, но как-то непривычно, безо всякого веселья в голосе, отчего звуки, которые издавал, были похожи на уханье филина.

— Ты на что это намекаешь?.. — наконец-то забеспокоился Семен, начиная догадываться, что странный этот смех имеет к нему непосредственное отношение.

— Я намекаю?! Да я тебе прямым текстом говорю, что тридцать три года для мужика дата непростая. Твоя Машка да еще с ее оригинальным чувством юмора вполне могла решить, что тебе уже пора живым возноситься на небо, минуя крест, распинать на котором нынче уже вышло из моды.

— Ты что это несешь? Какие кресты?..

— А потом она будет рассказывать ребенку семейную легенду, — продолжал Длинный, не обращая внимания на Саньковского, — о том, что его отцом был Святой Дух. Одного только не понимаю, какую роль она отвела мне?

— Клоуна, — буркнул Семен, сообразив в конце концов, что все эти бредовые речи есть ни что иное, как последствие стресса, пережитого Длинным из-за отсутствия перед глазами рыбок, и в который раз пожалел, что под рукой нет водки.

Отвернувшись, он достал из рюкзака консервы, нашел в одном из кармашков нож и открыл банку. Затем, злорадно поглядывая на друга, принялся набивать рот хлебом и сардинеллой, обжаренной в масле. Цель его была проста и понятна: если клин надо выбивать клином, то стресс, следовательно, лучше всего снимать другим стрессом.

Янтарное масло стекало по подбородку, Длинный смотрел на него, как черт на священника, а Семену хотелось думать, что простая житейская математика не подведет и «минус» на «минус» в конце концов обязательно дадут «плюс». Еще он сожалел, что не взял кильку в томатном соусе.

Тот больше походил бы на кровь.

***

Самохин проснулся с неприятным ощущением того, что в его жизни случилось нечто непоправимое. Смутное это состояние продлилось не более нескольких секунд, и он вспомнил о Марии Саньковской.

Буркнув нечленораздельно на вопрос жены, куда, мол, в такую рань, Димка быстро оделся и, даже не позавтракав, помчался в больницу. Там его ничем утешить не смогли — состояние Марии не изменилось ни на йоту.

— Что же с ней такое? — вцепился он в забрызганный кровью халат подвернувшегося под руку хирурга.

Испытывая невольное уважение к отсутствию брезгливости у настойчивого не в меру посетителя, тот ответил просто, но от этого не более понятно:

— Есть подозрение на интоксикацию ядом растительного происхождения.

— Каким ядом?! — опешил Самохин. — У нее муж…

Тут он прикусил язык, потому как объяснять первому встречному врачу, что затянувшийся обморок Марии всего лишь следствие разлуки с любимым, улетевшим в космос, было бы неосмотрительно, как минимум.

Доктор же, наоборот, заинтересованного посмотрел на него.

— Относительно яда будет ясно, когда мы получим результаты анализов. Что же касается мужа пострадавшей, то им не мешало бы поинтересоваться милиции. Дело слишком уж смахивает на попытку убийства…

Димка почувствовал, что краснеет от досады на людскую фантазию — надо же так извратить его оговорку. Впрочем, тут же подумалось ему, большие неприятности всегда начинаются с мелких недоразумений. Он попытался было обелить если не халат врача, то хотя бы своего друга, но хирург покачал головой некоторое время да так и ушел со словами:

— Надо же, жену в таком положении и мышьяком! Звереет, однако, человечество…

Мышьяк в качестве яда был рожден буйным медицинским воображением благодаря невнятной фразе Самохина, в которой он зачем-то упомянул о народной примете, предупреждающей о том, что если не исполнять желания беременной женщины, то в доме заведутся мыши. Зачем ему понадобилось приплетать ее к разговору было Димке и самому непонятно, но сожалеть было уже поздно — нужно было думать о другом.

Бросив на дверь реанимационного отделения виноватый взгляд, Самохин побрел к выходу из поликлиники. Ему предстояло еще немало сделать, и одним из первых номеров в списке стоял вызов тещи Семена. В качестве матери Марии она была лучшей свидетельницей того, что Саньковский своей жене ничего плохого сделать не мог. Если, конечно, вздохнул Димка, она напрочь забыла, как любимый зять бросался на свою суженую с древним топором…

— Don’t worry, be happy, — неуверенно пробормотал он себе под нос любимую мантру и поморщился — было совсем неясно, насколько обрадуется Наталья Семеновна как болезни дочери, так и тому, что Семен улетел в космос.

Затратив еще часа полтора на поиски адреса тещи Саньковского, Самохин послал ей такую телеграмму: «Я в больнице. Приезжай. Мария».

Весь остаток дня Димка провел, перебирая версии, которые могли бы восстановить честь друга в глазах его тещи. Сомнения в том, что правда отнюдь не лучший подарок, отпали еще на почте, когда он наткнулся на взгляд девушки, прочитавшей текст телеграммы. Смесь эмоций в ее карих глазах напомнил ему пресловутый «коктейль Молотова», хотя, может быть, та имела свои причины так на него смотреть — была, например, лесбиянкой или просто не любила русский язык. Как бы там ни было, но Самохин твердо решил о космосе Наталье Григорьевне не заикаться, а «послать» Семена куда-нибудь в командировку. Дело теперь стояло за выбором страны назначения. Близкое зарубежье отпадало сразу ввиду своей недалекости, а из дальнего идеальным вариантом было Западное Самоа, но обосновать, на кой черт туда нужно было ехать Саньковскому, да еще срочно, представлялось несколько затруднительным. Перенимание опыта по ловле летучей рыбы? Исследование благотворного влияния Тихого океана на холерический темперамент?..

Вспомнив о желании врача приобщить к происшедшему с Марией милицию, Димка родил идею о бегстве Семена от взбесившегося правосудия, но в ее контексте друг выглядел настолько неприглядно, что проще было его постричь в монахи и отправить в монастырь искупать грехи… Или сразу в тюрьму. Как из одного, так и из другого заведения выбраться по первому зову, даже родной тещи, довольно затруднительно. Графу Монте-Кристо, к примеру, понадобился не один год, а когда вернутся Семен и Длинный, не ведомо никому…

В общем, несмотря на чушь, которая лезла Самохину в голову, в своих изысках исходившему из не самого оригинального постулата: «Чем грандиознее ложь, тем легче в нее верят», Наталья Григорьевна, заявившись к вечеру, раскусила его, как Щелкунчик сырое яйцо.

— Семен? — насторожено спросила она, подслеповато вглядываясь в полумрак коридора, когда Димка открыл ей дверь квартиры Саньковских.

— Вы проходите, я вам все объясню, — посторонился Самохин и включил свет.

Опознав возникшее перед ней лицо как друга семьи, хорошо сохранившаяся женщина прошла внутрь, не сводя с него вопросительного взгляда. Тщетно пытаясь его избежать, Димка помог ей снять пальто.

— Семен в больнице?

Прямой вопрос требовал ответа. Как ни готовился Самохин к этому, но все же вздрогнул и промямлил:

— Да… То есть, нет. Видите ли, он в командировке…

— Где?!

— Э-э, в Бразилии, — оставшись один на один с глазами Натальи Григорьевны, вся Димкина уверенность в себе поникла лютиком и все, что он смог, так это сбивчиво забормотать. — Видите ли, нас сейчас интересуют новые рынки сбыта мороженной трески, и Семен улетел туда, чтобы набраться опыта сохранения рыбы в условиях тропического и субтропического климатов…

Взгляд тещи Саньковского приобрел брезгливо-гадливое выражение, словно под нос ей уже подсунули селедку, не сохранившуюся в жаркой Бразилии, и она перебила никчемные объяснения:

— Все-таки он ее бросил! И время же выбрал, гад! Ну да ладно, черт с ним! От алиментов он никуда не денется… Что случилось с Марией? С ребенком все в порядке? Только честно!

Самохин, сообразив, что буйная женская фантазия не идет ни в какое сравнение со скудным воображением мужчины, будь тот хоть семи пядей во лбу, пригладил свои волосы, путая пяди с прядями, и вздохнул с облегчением, не ускользнувшим от бдительных глаз Натальи Григорьевны. Их зрачки снова вопросительно расширились. Впрочем, это вполне могло быть следствием изменения яркости освещения, когда собеседник наклонился к ней и произнес:

— Don’t worry… — он осекся и продолжил на более распространенном в родном регионе языке. — С ними обоими все в порядке… Ну, почти. Будет лучше, если я вас к ним отвезу.

Наталья Григорьевна безропотно дала себя одеть, посадить в машину и заговорила только у ворот поликлиники, что, однако, не помешало ее словам произвести в сознании Самохина, едва успевшего восстановить душевное равновесие, эффект разорвавшейся бомбы:

— Если ты мне поможешь отомстить, то я тебя усыновлю.

Димка издал нечленораздельный звук, словно на его шее затянулся аркан, а пассажирка продолжала:

— Я думаю, что этот подонок снова поднял руку на мою беспомощную дочь и, можешь не сомневаться, я его не только из Бразилии, я его из-под земли достану и туда же закопаю. А ребенку будет нужен отец! Согласен?

— Копать? — Димке очень-очень захотелось продавать тухлую рыбу обезьянам бразильской сельвы до конца дней своих.

— И копать тоже!..

Наталья Григорьевна смотрела прямо перед собой, и ее профиль отливал мрамором памятника окончательному приговору, который даже в небесной канцелярии обжалованию не подлежал.

Самохину стало жутко не по себе, словно уже стоял с лопатой в стертых до крови руках над могилой друга, а рядом реял призрак спятившего Горелова, который венчал его, Димку, с Марией, совмещая по ходу дела этот ритуал с отпеванием Семена.

Противоестественная картина все еще стояла перед остекленевшим внутренним взором и хриплый внутренний голос продолжал бормотать на внутреннее ухо: «Согласен ли ты взять в жены вдову невинно убиенного раба Божьего, земля ему пухом…», когда Самохин остановился у центрального входа и с трудом нашел в себе силы пробормотать:

— Третий этаж, седьмая палата.

Вылезая из машины, теща Саньковского буркнула:

— Счастливые номерки, ничего не скажешь, — и, смерив водителя взглядом плотника, снимающего мерку, добавила безо всякого перехода. — На твоем месте я бы подумала о принятии моего предложения.

И ушла, а Самохину стало до слез жалко своего друга, и он не в первый раз тут же раскаялся, что не находится сейчас рядом с ним.

В безжизненном свете больничных фонарей плавно кружился снег — замерзшие слезы звезд.

* * *

Четверг, 21 декабря 1995 года

Уже вторую неделю кряду Семену Саньковскому снилась водка. Просто уму непостижимо, насколько этот продукт оказался необходимым в подпространстве. Будущий отец грезил о нем емкостями, вмещавшими поначалу десятки, а затем и сотни декалитров горячительного напитка. Водка снилась ему фонтанами, ручьями, озерами, к которым он благодарно припадал, иногда напиваясь во сне до положения риз, когда, проснувшись, в буквальном смысле не мог стоять на ногах. Это, с одной стороны, пробуждало в нем признательность к родному организму, который достигал подобного эффекта единственно благодаря самовнушению, но с другой — наталкивало на мысль, что он рискует стать первым астронавтом, спившимся во сне. Впрочем, подобное положение дел не мешало Семену вспоминать во время бодрствования свои былые полеты, когда в теплой компании была раздавлена не одна бутылочка. Саньковский едва не плакал, когда в памяти всплывали лица Горелова и майора Вуйко, потому что людям свойственно забывать все неприятное, случившееся в прошлом. В немалой степени этому же способствовала и кислая рожа сидевшего на хлебе и воде Длинного, которая приобрела удивительное сходство с веником. В противоположность легендарному князю Гвидону, он, оказавшись в схожем положении, худел не по дням, а по часам. Его впалые щеки заросли клочковатой рыжей бородой, а взгляд обзавелся специфическим блеском, абсолютно независящим от освещения и наталкивающим на мысль, что если глаза — зеркало души, то отсутствие перед ними золотых рыбок способно сжечь ее, бессмертную, дотла. Очень бывало Семену неприятно наталкиваться в темноте на две фосфоресцирующие точки, словно два маленьких автогена прожигающие его насквозь. «Нет, не зря, — думалось тогда ему, — существует на Востоке секта, практикующая лечение, основанное исключительно на глотании живых золотых рыбок. Совсем не зря…»

Общаться друзья перестали дней десять назад, когда Длинный, заметив, что Саньковский в очередной раз собирается предпринять недвусмысленную попытку открыть консервы и приступить к пожиранию рыбы, злобно фыркнул в ответ на приглашение и отполз к иллюминатору.

Там, как и прежде, не было ничего. Вселенская пустота выдавливала глаза, проникала в мозг, взламывала сознание, как грецкий орех, и демонстрировала, что внутри тоже ничего нет. Абсолютно ничего, как в голодном желудке. Ни грана информации, ни крошки сознания — только бесплотный прах воспоминаний о том, чего никогда не было. Не существовал он никогда на свете, не думал и не мечтал в вакуумной оболочке своего призрачного «я», обреченного всегда не существовать…

Впав в голодно-депрессивный транс постящегося Иова, проглоченного китом, — такое сравнение вполне могло бы порадовать Саньковского, буде оно пришло ему в голову, — Длинный, чья природа тоже не могла терпеть пустоты, обернулся к Семену и почти провыл подобно юродивому, изрекающему пророчество:

— Мы летим в никуда!

От неожиданности друг вздрогнул и едва не подавился.

— Ты что, Длинный, совсем рехнулся?

Тот не обратил на реплику никакого внимания и снова заголосил:

— Мы уже покойники, только еще не знаем об этом!

Подобное заявление не внушило бы оптимизма и более пессимистически настроенному человеку, нежели Саньковский. Поэтому он попытался уличить друга в нелогичности подобного взгляда на реальное положение вещей.

— Стоп, стоп! — произнес Семен и продолжал, взвешивая каждый слог. — Вот скажи мне, ты выпить хочешь? Водки, коньяка, пива, наконец, а? И плотно закусить?

На какую-то долю секунды взгляду Длинного вернулась жажда жизни, и он кивнул.

— Так вот, Длинный, что я тебе скажу, — Саньковский облизал губы. — Наличие желание, как говорили сионские мудрецы, есть отрицательная характеристика трупа!

Друг тряхнул головой, уронил на пол пенящуюся слюну и быстро-быстро забормотал кликушеским голосом:

— Мы летим в никуда в консервной банке, которую никто и никогда не вскроет, чтобы закусить двумя высохшими трупами! Мумиями, возомнившими себя фараонами космоса!!!

Обеспокоенный не на шутку регрессивным состоянием напарника, Семен настороженно прищурился на него, а затем деланно рассмеялся, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей.

— Нет, Длинный, тут ты не прав. Настоящими, с большой буквы Фараонами Космоса были старший лейтенант Горелов и майор Вуйко, вечная ему память. Вот кто показал всей этой космической… — Саньковский напряг память, и нужное слово послушно выпрыгнуло на язык, — сальмонелле, что с милицией лучше не связываться. А какие мы с ними песни пели, эх!.. Жаль, что не понять тебе никогда всей романтики дальних странствий…

— Романтики?!! — заорал тогда друг совсем уж нечеловеческим голосом и со всей дури ткнул пальцем в иллюминатор. — Вот это, по-твоему, романтика?!!

— Ты бы поаккуратнее, а не то или палец сломаешь свой музыкальный, или стекло вышибешь, — поморщился Семен. — А романтика дальних странствий, должен тебе сказать, это не само путешествие, а воспоминание о нем. И если ты будешь так вопить всю дорогу, тогда, конечно, никакой романтики не останется.

— Хорошо, не буду! — процедил Длинный сквозь свои лошадиные зубы и с тех пор в самом деле не проронил ни слова. Молчал, как золотая рыбка во льду, короче.

Первое время Саньковский прилагал титанические усилия его разговорить, стараясь прибавить путешествию привлекательности.

— Солнечная система, — вещал он, — принадлежит к галактике Млечного Пути, которая еще также называется Чумацким Шляхом. Почему так называется, знаешь? А потому что шлях этот совпадал с направлением пути чумаков, ездивших за солью! Вот и представь себе, что мы два чумака…

В ответ на такое предложение слышалось только злобное фырканье. Тогда Семен начинал импровизировать на тему приключений двух пауков в консервной банке и их психологической совместимости, но это ни к чему не приводило, даже к кровопролитию, и он попытки растопить намерзающую с каждым днем корку отчуждения прекратил.

Вплоть до сегодняшнего дня.

Проснувшись условным утром, Семен некоторое время лежал с закрытыми глазами, перед которыми мелькали этикетки разнообразных марок коньяка, — в последнее время организм научился имитировать и его вкус, что говорило о растущих потребностях, — затем встал, потянулся и бескомпромиссно заявил Длинному:

— Все, хватит играть в молчанку. Считай, что ты выиграл.

Тот на его слова отреагировал приблизительно так же, как черепаха на призыв, написанный вилами на воде, но Саньковский отступаться не собирался. Сегодня был особенный день.

— Сегодня особенный день, — честно сообщил он об этом Длинному. — Поэтому предлагаю умыться, побриться и как следует его отпраздновать.

Как Семен и предполагал, упоминание о празднике не могло пройти мимо продолговатых ушей. Прямо на его глазах они дернулись, потом зашевелилась вся голова вместе с непричесанными волосами. Она обернулась, и на него подозрительно прищурился глубоко запавший глаз.

— Да, Длинный, да. Поднимайся и ты узнаешь подлинную причину того, почему мы с тобой оказались здесь и сейчас.

Такое сообщение подействовало на друга еще круче, нежели выступление Сталина 22 июня 1941 года на весь советский народ. Он даже не смог ограничиться простым любопытством, обычно выражавшемся в вопросительном подергивании головой, роднившем его с жирафом до полной идентификации, и разверз уста:

— Пошел к черту!

Саньковский просиял улыбкой, словно услышал приглашение Святого Петра переступить порог рая. Ассоциации с тем фактом, что и Люцифер в свое время слышал нечто подобное, не возникло. Не задумываясь о том, что порог — это палка, если говорить образно, о двух сторонах, он поспешил ковать приятеля, пока тот еще теплый со сна.

— Неужели тебе не интересно, Длинненький? По глазу вижу, как тебя все больше и больше разбирает любопытство. Ну же, смелее, не надо подергивать такой симпатичный орган зрения сизой пеленой меланхолии! Сегодня любопытство не порок, а уж тем более не большое свинство. Я бы даже сказал, что совсем маленькое, ха-ха!

Длинный зажмурился и в сердцах проклял как проницательность друга, так и основной закон общения, гласящий, что если сказал «а», то нужно говорить и «б». Молчание — золото, конечно, однако оно, как и всякое исключение, лишь подтверждает это правило и пользоваться им следует только в экстремальных ситуациях. То же, что творилось вокруг вот уже вторую неделю, потеряло всякий привкус не только необычности, но, даже более того, стало привычным, как притупившееся чувство голода, сосущее желудок…

— Ненавижу, — пробормотал он голосом человека, обрекшего себе на безоговорочную капитуляцию. В воображении промелькнул на мгновение оскаленный образ большой белой акулы, но его тут же сменил дружелюбно виляющий хвостом дельфин. Водное млекопитающее однозначно намекало, что рыбам — рыбье, а приматам — общение с себе подобными.

Вряд ли Семен так возрадовался согласию Марии выйти за него замуж, как последнему признанию друга. Едва сдержавшись, чтобы не заорать от распирающего грудь восторга, ведь только дрейфующие полярники не радуются трескающемуся льду, — в данном случае, льду отчуждения, — он нежно похлопал Длинного по плечу, автоматически отметив, каким оно стало костлявым, и отправился совершать утренний туалет.

Длинный с тоской посмотрел ему вслед. Чувствовал он себя препаршиво — кому приятно лететь в никуда с жизнерадостным идиотом?.. Ишь, бриться выдумал, словно безглазой старухе, олицетворяющей ждущую их вечность, не все равно, в каком виде они явятся на рандеву. Щетина растет и после смерти…

В рассуждения, достойные мозгов, одержимых суицидальным синдромом, вторгся до тошноты веселый голос:

— Сегодня у нее день рождения!

— У кого? — мрачно поинтересовался друг, представив, как Смерть в вечернем платье с вырезом до выбеленного временем копчика благосклонно принимает от приглашенных ценные подарки — сувенирную золотую косу, инкрустированную драгоценными каменьями, хорошо сохранившиеся черепа с собственноручными дарственными надписями бывших владельцев, гроб красного дерева с балдахином и тому подобные, столь необходимые на ее нелегком поприще аксессуары.

— У Машки, кого же еще!!! Я думал, что мы успеем к этому времени вернуться…

У Длинного вырвался вздох безысходности — оставь надежду всяк, летящий в подпространстве.

***

Привязанная к ручке двери одного из черных входов в поликлинику, Жулька вяло жевала кожаный ремешок. Зубы были не те, что в молодости, и шансы освободиться у нее практически отсутствовали, но что-то делать было надо. Так подсказывал собачий инстинкт, корчащийся от невыносимой вони лизола и карболки. Вот уже тринадцатый день она была вынуждена терпеть эту пытку, потому что внутрь, туда, где на пару со своей подругой дневала и ночевала хозяйка, ее не пускали злые белые халаты.

Ничего этого Мария Саньковская не знала. Внешний мир перестал для нее существовать в тот момент, когда инстинкт самосохранения, свойственный всем живым тварям без исключения, а уж ее будущему ребенку тем паче, сыграл с ней злую шутку. Несмотря на то, что взлета «тарелки» она ждала, тот произошел несколько внезапно. Мозг, притупленный долгим ожиданием, малость растерялся и считанные мгновения был охвачен сильным испугом.

Этого ничтожного промежутка времени хватило, чтобы организм эмбриона срезонировал со страшной силой и дал волю своей защитной реакции. Она-то и способствовала тому, что Мария сменила активный образ жизни на пассивное ожидание собственного рождения, а ее мозг оцепенел, словно парализованная жертва, в которой развивается отложенная личинка чужого сознания — чужая, так сказать, личина.

Некоторое время сознание Саньковской пыталось адаптироваться к ситуации и вернуть все на круги своя, но на ее беду женщиной она была умной и волевой, что никак не могло помочь ей запаниковать. Происшедшее, как только Мария очнулась внутри себя, вызвало в ней не инстинктивный ужас, а лишь горькое сознание собственной правоты — ребенок таки унаследовал от Семена все.

При мысли о том, что она рискует снова появиться на свет и жить с собой, как с матерью, которая будет вести себя как недоношенная, Марию бросало, конечно, в дрожь, но уровень эмоций был недостаточен для запуска обратного процесса. «Это что же мне предстоит? — с ленивой жутью размышляла в прошлом учительница русского языка, а ныне будущая не то мать, не то ее душа. — Себе самой родить себя?.. О, от такого набора местоимений любой языковед сойдет с ума и начнет иметь сам себя…»

С другой стороны, тревожил вопрос, будет ли ее тело вообще как-то себя вести, ведь оно, в отличие от недоразвитого сознания, уже вполне приспособлено к условиям внешней среды, да и мозг, где то сейчас находится, не чета комку серого вещества зародыша. Исходя из этого, можно было с известной долей вероятности предположить, что сознание эмбриона развиваться не пожелает да так и зачахнет в неге и комфорте.

«Это же спятить можно, — холодела исключительно мысленно Саньковская, твердо уверенная, что только лишения и трудности превращают божью искру сознания в полноценного человека, — я ведь даже говорить не смогу научиться. То есть, я-то, конечно, смогу, когда окончательно созреет речевой центр, но какой идиот поверит младенцу?.. Особенно, если тот начнет твердить, что он своя собственная мать. Нас обоих запрут в психушке. Мое тело — как потерявшее способность ориентироваться во времени и пространстве, а меня — как разговорчивую ошибку природы… Веселенькая перспектива, будь прокляты осьминоги!»

Проклятие осьминогам было неизменным финалом размышлений. О чем бы ни думала Мария, она неизменно упиралась в этот фактор хаоса. Нет, не зря ныло тогда еще ее сердце, предчувствуя мрачное будущее — теперь же оставалась одна надежда на возвращение Семена. Мысль, что с ним может что-то случиться, она гнала прочь, как надоедливую муху, но та возвращалась с редкостной регулярностью…

К счастью, ей было неизвестно, что подкупленный Самохиным капитан уголовного розыска Пивеня дело гражданина Саньковского о покушении на ее убийство решил замять, не то ко всем тревогам прибавилась бы еще одна.

В общем, единственным развлечением Саньковской в последние две недели было подслушивание того, что говорят над ее телом другие. Диагнозы, которые придумывали врачи, могли бы веселить душу, если бы не было так грустно представлять себя похороненной заживо. Единственным отличием от бедолаг, проснувшихся во гробе, было то, что ее бывшее тело время от времени переворачивали с боку на бок да вливали питательный раствор отнюдь не черти, но медсестры. Кроме этого, был еще голос матери, сплетавшийся с шамканьем Варвары Моисеевны.

Сегодня, очнувшись от дремы в тот момент, когда ее тело снова начали ворочать, Мария из слов матери с удивлением узнала о собственном дне рождения. Поначалу она даже напряглась и непроизвольно брыкнула ножками, решив, что уже пришел час появляться на белый свет в обличье ребенка, но потом сообразила, что в этот день она уже появлялась во внешнем мире. Затихнув, Саньковская напрягла слух.

— Это же сколько околоплодных вод утекло с тех пор! — изрекла подруга матери в ответ на какой-то вопрос, пропущенный Марией мимо ушей.

— Да, жизнь подарить — не реку перейти, — подтвердила мать. — Вот только сносит нас этот поток все дальше и дальше от роддома…

— Все ближе и ближе к кладбищу, — хныкнула ее собеседница. — Смотрю я на свою Жулечку и чуть не плачу, когда подумаю, что ей так и не довелось высидеть щенят.

— Вывести.

— Куда? Ты хочешь, чтобы я ушла?

— Щенят, говорю, выводят, а не высиживают.

— А-а, — протянула Цугундер, и Саньковской нетрудно было представить, как та кивает, отвесив бледно-розовую нижнюю губу. — Вот я и говорю, закопают нас с ней и никто прощального слова не тявкнет.

— Кабы я была собакой, то тяпнула бы тебя сейчас за такие речи как следует! — рассерженно цыкнула на нее мать. — У моей дочери сегодня день рождения, а ты никак не можешь обойтись без своей псины и кладбища!

— Извини, — жалобно пискнула подруга, и было понятно, что Варвара Моисеевна настолько прониклась вечной темой жизни и смерти, что иначе объясняться просто не могла.

— Разве ты не знаешь, что люди, находясь в коме, слышат все, что говорят рядом? Думаешь, почему нам разрешили здесь сидеть? Вот потому и разрешили! То же самое и с ребенком!

— Неужели все понимает? — ахнула Цугундер.

— Нет, но привыкает к интонациям, а твое заупокойное сюсюканье вряд ли будет способствовать тому, что он родится здоровым оптимистом, поняла?

— Значит, внука ждешь? — сделала свой вывод подруга.

— Кого дочка родит, того и жду, ясно?! — недовольно цыкнула зубом мать, и Мария мысленно улыбнулась, когда подумала, что если бы та знала истинное положение дел, то наверняка бы изменила свою точку зрения.

— Да, бедненькая, — переключилась Варвара Моисеевна, — как же она в коме-то рожать будет?..

— Врач говорит, что схватки вернут ей сознание…

«Этого еще только не хватало, — подумала Саньковская и, представив, как ее бывшие глаза бессмысленно вытаращатся и не узнают родную мать, мысленно шмыгнула носом. — Точно в дурдом упекут, когда начну агукать. Как впавшую в детство. Вершина, черт побери, какой-то апогей маразма!..»

Где ты, Сенечка?..

По воображаемым щекам потекли почти явственные слезы. Уровень солености околоплодных вод значительно повысился.

***

— Думаешь, мне не осточертела эта консервированная сардинелла? — задал риторический вопрос Семен Саньковский, когда они с другом расположились на полу кают-компании лицом к лицу. — К сожалению или к счастью, но, так или иначе, она все равно подходит к концу…

— Так и должно быть, — безучастно пробормотал Длинный.

— Хлеб, кстати, тоже. И не говори, что не хлебом единым…

— На Земле подходит к концу эпоха Рыб, — продолжал развивать собеседник абсолютно свою мысль, — и лишь наш полет…

— Да погоди ты с полетом! Прилетим, никуда не денемся…

— Ты прав, деваться нам отсюда некуда, — обреченно произнес друг и уронил головушку подбородком на грудь.

Тут Семен в душе пожалел, что вернул Длинному дар речи, но все же мужественно решил инициативу в разговоре не упускать.

— Я все это говорю к тому, что нет худа без добра. Вот нет у нас водки, и мы ведем здоровый образ жизни. Жаль, конечно, что ты отощал, как сивый мерин, но ведь и верующие соблюдают пост, очищая таким образом организм от шлаков…

— Рыба — древний символ христианства, — вякнул Длинный.

— Я к тому и веду, что тебя пора записывать в святые — твоих мощей хватит не одному монастырю, — Саньковский осекся, сообразив, что поддался соблазну молоть чушь о невеселом. — Короче, у моей Машки сегодня день рождения и это надо как-то отметить, понял?

Друг посмотрел на него туманным взглядом, где читалось неверие в то, что кто-то где-то может позволить себе праздновать настолько никчемный день. Ведь всех ожидает последний полет…

Тут Длинный содрогнулся, подумав, что вполне мог умереть и то, что сейчас происходит, всего лишь его посмертный бред. Нет, — он даже помотал головой, — если бы это произошло на самом деле, то его тело погружалось бы в пучину морскую в сопровождении чешуйчатых любимцев, но никак не витало бы в подпространстве с дружком-кретином.

— Ты не хочешь со мной отметить ее день рождения? — возмутился Семен. — Я же не предлагаю тебе есть рыбу. Ты уже доказал, что готов заняться самоедством, но не осквернить себя…

— А о моем врожденном каннибализме ты не думал? — перебил тираду Длинный, разозлившись на себя за малодушие, которое превратило его в амебу, ждущую смерти. — Человечинка, говорят, сладка!..

Зрелище оскаленных зубов вымело из головы Саньковского мысль предложить другу съесть пару таблеток Тохиониуса, дабы испытать что-нибудь из ряда вон выходящее, и заставило пересмотреть свои отношения с Длинным, еще полчаса назад казавшиеся безоблачными, и взвесить шансы дожить целым и невредимым до следующего дня рождения супруги, в частности.

— Должен тебе сказать, Длинный, что мое мясо насквозь пропиталось вкусом консервированной рыбы, — промямлил он. — Сам понимаешь, человек есть то, что он ест.

— А если я тебя вымочу? — плотоядно щелкнул зубами тот и тут же взвыл от боли в прокушенном насквозь языке.

Не успев удивиться, Семен был отброшен в дальний угол каюты и чувствительно шарахнулся о переборку вследствие того, что корабль здорово тряхнуло.

— Метеорит! — завопил он, когда к нему вернулась возможность дышать.

Длинный, вытирая залитые кровью губы, что-то нечленораздельно промычал и повертел пальцем у виска.

«Правильно, — сообразил Саньковский, — какие к черту в подпространстве метеориты? Мы прилетели!»

— Поздравляю с прибытием к месту назначения!

Ответная реакция друга не порадовала его разнообразием, разве что тот, вдобавок к сакраментальному жесту, ткнул пальцем в иллюминатор.

Там, как и раньше, колыхалась беспросветная тьма. Благодаря отсутствию каких-либо ориентиров и эффекту усталости глаз даже казалось, что она издевательски переливается всеми оттенками черного. От абсолютного до кромешного. Так сказать, от «хоть глаз выколи» до «не видно ни зги».

И тут Семен вспомнил. И захохотал, вызвав в глазах Длинного поначалу недоумение, а затем уже форменный испуг — неужели невинная шутка о наследственном людоедстве настолько помрачила мозги друга?..

— Мы с тобой идиоты! — наконец выдавил из себя Саньковский сквозь всхлипы настораживающего смеха. — Это не иллюминатор!!! Это картина Тохиониуса «Абсолютно черный круг»!

Длинный сплюнул в угол кровавую пену.

— Чего?!!

— Чего, чего?.. — передразнил его Семен. — Элементарное следствие взаимопроникновения двух абстрактных культур, неужели не ясно?

По виду друга было понятно, что ему, далекому от абстракционизма, такое объяснение все равно, что зайцу принцип действия стоп-крана.

— Ладно, — махнул рукой Саньковский, — вернемся домой, познакомлю тебя с творчеством Малевича, а пока…

Он поднялся и поковылял в рубку управления, чтобы решить проблему посадки. В простоте душевной ему казалось, что это лишь процесс, противоположный взлету.

То, что произошло, когда Семен включил обзорные экраны и приемопередающую аппаратуру, чтобы сообщить Тохиониусу о своем прибытии, повергло его в кратковременный шок. Нет, это было не великое множество звезд Скопления Солнечных Зайчиков, но заквакавший в динамике голос.

— …рады приветствовать… — произнес голос, и этого обрывка фразы хватило, чтобы поставить сознание Саньковского на уши, потому что он его понял.

Тут вдобавок на экране появился сам инопланетянин, похожий на осьминога не более чем на кальмара. Это был длинный разноцветный шланг, украшенный бахромой рахитичных псевдоподий.

Сознание того, что он попал несколько не туда, куда предполагалось, медленно просачивалось в мозг Семена. Вид же инопланетянина вскипятил серое вещество Саньковского, как молния котелок.

— Понго-Панч, — прошептали побелевшие губы и на пол их владелец не рухнул исключительно потому, что его поймал на руки подошедший друг.

— Что с тобой? — прошепелявил Длинный, с трудом ворочая распухшим языком.

Семен издал в ответ серию звуков, которые даже орнитологу, чей попугай вырос среди дельфинов, показались бы чуждыми земной природе, и Длинный шарахнулся от друга в сторону, предоставив телу возможность продолжить падение в обморок. Откуда было ему знать, что кодовая фраза приветствия включила приобретенный Семеном в рабстве механизм лингвистического переключения сознания, не искорененный неопытным Фасилиясом?..

— Что с тобой? — неприлично робко поинтересовался он, когда заметил, что Саньковский открыл глаза. — И что это за тварь на экране?

— Нам крышка, — выдохнул Семен, встал и приглушил звук.

— Я давно в этом не сомневался, — с непонятной даже самому себе гордостью произнес Длинный. — Но, может быть, ты соизволишь объяснить, как пришел к такому поразительному выводу?

Вместо ответа друг ткнул в экран и сказал:

— Это они.

— Кто? На осьминога вроде непохож…

— Те, кто похитили меня, Горелова и майора…

— Ты хочешь сказать, что нас, то есть меня кто-то похитил?..

— Не знаю, Длинный, ничего не знаю… — Саньковский сел и тупо вытаращился на обитателя Понго-Панча, который, как это было ему хорошо известно, представлял таможенную службу планеты. Раз она засекла их корабль, то им уже не уйти, ведь если в прошлый раз они ушли от погони исключительно с помощью машины времени, то теперь…

— Попытка — не пытка, — собравшись с духом, решительно сказал он и нажал кнопку, которая должна была отправить корабль снова в подпространство — лучше уж полет в никуда, чем…

Вместо знакомого помутнения в глазах взгляд Семена был ослеплен обилием индикаторов, загоревшихся красным. Это могло говорить только о серьезной неполадке. На глаза Саньковского навернулись слезы, и он в сердцах шарахнул рукой по пульту. Снова зазвучало дежурное приветствие, но уже в более угрожающем регистре, в котором под конец прозвучало недвусмысленное предупреждение, о том, что планета закрыта из-за начинающегося цикла половой активности ее обитателей.

Как ни странно, вспышки на пульте стимулировали интеллект Длинного, и он начал поначалу медленно, но со все нарастающей скоростью соображать.

Во-первых, ему постепенно становилось ясно, что они куда-то все-таки прилетели и просто уму непостижимо, почему это не обрадовало Семена… Да просто потому, что тот от его, Длинного, речей, немножко тронулся. В этом, если честно признаться самому себе, таки не было ничего удивительного. Ведь как он, Длинный, себя вел? Как минимум, эгоистично. У человека жена рожать собирается и он ради этого летит черт знает куда, а его друг поворачивается к нему спиной и игнорирует все на свете, даже собственный желудок… И все из-за какой-то никчемной картинки, нарисованной придурком-инопланетянином. Это ли не верх жлобства? А ведь беременная женщина имеет очень много общего с аквариумом…

Во-вторых, какое может быть похищение, если никто им руки-ноги не повязал? Следовательно, Семен не только малость свихнулся от тоски и вынужденного одиночества, но и потерял способность адекватно оценивать ситуацию. Может, его связать? Тогда внутренние ощущения придут в согласие с ощущениями внешними и восторжествует гармония…

Длинный окинул друга пытливым взглядом и от идеи отказался — черт его знает, как скажется на травмированной психике насилие над телом?..

«Так, — продолжал он размышлять, — что там у нас в-третьих? А в-третьих, надо думать о том, что должно быть в-третьих…»

На этом Длинный зациклился, как говорится, всерьез и надолго.

Что же до Семена, то ситуация представлялась ему совершенно тупиковой. Тут хоть тысячу лет задавай себе вопрос, как все это могло произойти, ответа на него не будет. Как не будет Тохиониуса, чтобы спасти их с Длинным от позорной роли невиданных зверушек-гидов. И Фасилияса. И водки. И майора с Гореловым, с которыми так приятно было пропустить стаканчик, сидя под чужими звездами. И больше никогда не будет котлет…

Внутри корабля воцарилось уныние и никому из экипажа даже в голову не могло прийти, что оно — следствие того простого факта, что многоопытный и хитромудрый Тохиониус, предоставляя изрядно надоевшему Вождю свою «тарелку», заправил ее горючим только наполовину. Очень уж ему не хотелось, чтобы тот возвращался. Дружба — оно, конечно, дружбой, но несовместимость мышления несовместимостью. Особенно, когда отстоять свою точку зрения в сетях силового поля нет никакой возможности. Прах, решил тогда Тохиониус, праху, а земляне — Земле.

Таким образом, когда Саньковский смело, не задавая конечного пункта назначения, нажал кнопку старта, бортовой компьютер, сообразив, что командовать им не будут, а горючего на обратный путь недостаточно, избрал курс на Понго-Панч, чьи координаты имелись в его памяти и где можно было подзаправиться. В тонкостях половой политики этой планеты, сильно отдававших сексшовинизмом, он не разбирался, что и привело к возникновению весьма неприятной для землян ситуации. Впрочем, компьютеру до этого не было никакого дела, и он лишь возмущенно заморгал красными огоньками, когда от него потребовали снова нырнуть в подпространство.

К тому времени, когда Саньковский решил в плен не сдаваться — а без горючего их рано или поздно таки снимут с орбиты, если не прихлопнут сейчас, — и показать «сальмонелле» как этого не делают земляне, от рева повторяющегося предупреждения таможенной службы уже начинали вибрировать переборки.

— Ну, Длинный, пришел наш звездный час! — воскликнул Семен, становясь к воображаемому штурвалу, и добавил тут же со вздохом. — Жаль только, подозреваю я, что будет он коротким.

Друг лишь дернул ухом, но не сказал ничего. «Опять обиделся, — подумал Саньковский и мысленно хмыкнул. — А ты сам разве не обиделся, когда тебя свезли за надцать парсеков и продали в рабство? Еще как… Что ж, Длинный, извини. Сейчас мы протараним вот тот неопознанный летающий объект, который к нам приближается, и все твои неприятности кончаться. Эх, Машку жалко!..»

Семен положил руки на рычаги управления двигателями для перемещения в обычном пространстве и мрачно ухмыльнулся, увидев, как скачком приблизился к кораблю таможенной службы.

«Сейчас мы вам покажем!.. — злобно ухмыльнулся он и подумал: — А и в самом деле, почему бы не показать, с кем они имеют дело?..»

Способность даже перед смертью тотчас претворять задуманное в жизнь Саньковского не подвела. Рука уверенно, что совсем его не удивило, включила обратную связь, потому как вновь заработавший лингвистический переключатель предоставил возможность не только понимать изрядное количество языков инопланетной тарабарщины, но и читать ее. Поразило Семена другое, а именно — реакция таможенника, когда тот увидел у себя на мониторе образ землянина. Его тело сменило цвет на мертвенно-прозрачный и забилось в конвульсиях, а требовательные взвизги сменились нечленораздельным шипением, в котором сквозил явственный ужас.

— Сейчас-сейчас, узнаешь, плесень, где зимует кузькина мать, где она, горемычная, чей сын записался в камикадзе, проводит свой зимний отпуск по нетрудоспособности, — процедил Саньковский сначала на родном языке, а затем постарался передать все тонкости идиом на наречии Понго-Панча. — Банзай, короче!

От обрушившихся на него слов, порождающих в его воображении позы немыслимых и противоестественных извращений чудовищно чуждого разума, таможенник был парализован и смог лишь издать жалобный писк на грани ультразвука.

В одно мгновение ушей Семена достигли звуки, молящие о пощаде, а так как он был человеком самолюбивым и не склонным к самоубийствам, то тут же сменил гнев на милость, притормозил и улыбнулся новой захватывающей идее.

***

Тринадцатый, предпоследний день последнего периода, предшествующего началу полового цикла, для обитателей Понго-Панча ничем не отличался от двенадцатого. Все готовились к всенародному торжеству плоти над разумом, на время которого планету закрывали для туристов. Вопрос, что важнее — экономика или удовольствие, — не стоял. Стояло, образно говоря, совсем другое.

Самцы и самки всех гильдий накапливали силы, чтобы исторгнуть их на партнеров, когда с первым лучом рассвета воздух пропитается ароматом секреций, призывающих к продолжению рода. И тут, как преждевременная эякуляция, на всех от маленьких и узких до больших и широких обрушилось сообщение с орбиты. Вернее, сначала оно достигло одного члена правительства, который тут же связался и проконсультировался с главным человековедом планеты профессором Трахом.

— Трах-Тибидох-Тарарах, — обратился к профессору министр здравосеменения, назвав ученого его полным именем, что сразу сказало опытному уху о некотором гормональном дисбалансе организма, представляющего высший орган власти. — Прошу извинить меня за беспокойство, но я только что получил тревожное сообщение с Орбитальной Таможни. Дежурный офицер Драть сообщает о корабле, который три цикла половой активности тому предположительно похитил наших самых удивительных гидов…

— Что?! — некорректно перебил министра профессор, меняясь в цвете.

— Продуйте слуховые мембраны, уважаемый. У нас на орбите корабль, похитивший тех, которых в свое время привезли Кар и Грык, которые, в свою очередь, в свое время не вернулись из погони за ним. Кроме того, офицер Драть докладывает, что один из бывших гидов по-прежнему находится на этом корабле. Поэтому я хотел бы с вами посоветоваться, что нам делать: уничтожить корабль сразу или же попытаться его захватить?

При последних словах все рифленое от старости, как покрышка, тело Траха пошло пятнами неконтролируемого ужаса.

— Ни в коем случае, — бледно свистнул он на высокой ноте. — Даже вы должны понимать, что появление этого корабля сигнализирует о том, что те, кто похитил наших гидов…

— Вы можете изъясняться конкретнее?

Профессор собрался с мыслями и его дыхательный клапан начал выталкивать слова, вдрызг наполненные грядущим кошмаром:

— Появление этого корабля говорит о том, что обитатели планеты, откуда наши два кретина похитили удивительных гидов, достигли уровня межзвездных полетов и пришли, чтобы воздать нам за нанесенное членам их сообщества оскорбление. Кроме того, вполне возможно, — а я так даже уверен в этом, — что они находятся в сговоре с еще более высокоразвитой цивилизацией, представители которой, уважаемый министр, отнюдь не похитили гидов, но восстановили справедливость так, как они ее понимают. Вы же должны знать, что сколько рас, столько же и подходов к пониманию этого щекотливого ответвления так называемой морали.

— Вы думаете?..

— Да, министр, нам грозит страшная опасность.

— Но ведь всего один допотопный кораблик…

— Я даже не буду напоминать о судьбе Грыка и Кара, погнавшимися за ним на ультрасовременном звездолете, но спрошу вас: где гарантия, что за углом какой-нибудь черной дыры не барражирует в засаде целый флот? Кстати, этот ваш Драть пытался вступить с нашим бывшим гидом в отношения?

— Да как вам могло такое взбрести?..

— Я имею в виду не сношение, а общение.

Министру видимо полегчало, он расслабил конвульсивные спирали, которыми пошло его тело и произнес:

— Вы не только, хм, остроумны, но еще и на редкость проницательны. Да, у меня есть запись их переговоров. Однако должен сказать, что она представляет собой бессмысленный набор звуков…

— Вы — засыхающий стручок, министр, — неожиданно даже для самого себя завопил Трах, нарушая не только табель о рангах, но и расовую гильдийность. — Неужели ваши немощные гениталии не смогли подсказать вам, что каждой расе, — да что там расе! — языку свойственно своеобразие? Неужели вы забыли об оригинальной способности организмов наших гидов поддерживать свое существование этиловым спиртом? Да, министр, да! Думать надо не стимулирующим отверстием, а спинным мозгом! Вы же даже примитивного понятия не имеете, что может содержаться в идиоматических выражениях, прозвучавших во время переговоров! Требую немедленно передать мне запись для дешифровки.

Подавленный и перепуганный до судорог министр послушно предоставил профессору требуемое и битых полчаса наблюдал, как Траха корчило за работой.

— Ну? — спросил он, когда профессор расслабился.

— Это ужасно, — ни живым, ни мертвым голосом произнес Трах. — Теперь я почти уверен, что всех нас постигнет жуткая судьба. Мы все будем наказаны, грядет изнасилование младенцев…

— О чем это вы? — министру захотелось впасть в детство.

— Это ультиматум, министр. Нужно оповестить всех… — выдохнул Трах и отключился.

«Нужно что-то делать», — понял министр здравосеменения и объявил об отмене тренировочных фрикций, что было равносильно переходу на холостое положение и приравнивалось ко всеобщей тревоге.

«О, наши половозрелые самцы и самки всех гильдий, — говорилось в срочно подготовленном коммюнике, — пришла к нам беда, откуда не знали, явились к нам те, которых не звали. Да заявились чужаки не просто так, а дабы отмстить нам за их поруганную честь. Горе нашим семенам и яйцеклеткам!

Но слушайте, а те кто не слышит — читайте дальше! Страшная угроза пришла к нам с диких окраин галактики и не будет никому пощады! Готовы ли вы сражаться с невиданными маньяками или же им отдаться, дабы отдуться за грех наших собратьев, заключивших брачный контракт со смертью и почивших в ее лоне, Грыка и Кара, которые унесли с собой свои гены и вину?.. Как правительство, избранное вашим либидо, мы рекомендуем последнее. Да будет ваш оргазм вечным!»

На состоявшемся в тот же день всепланетном референдуме население, чьи гормоны, кипящие накануне полового цикла, призывали его отдаться кому угодно, пусть даже и легендарным Джаггам, единогласно проголосовало за мудрую рекомендацию правительства.

И только один голос был против. Он принадлежал профессору Траху. Как наиболее знакомый с психофизиологией людей, тот предлагал поголовную кастрацию населения путем радиоактивного облучения, мотивируя такую радикальную меру тем, что залетные интерпотенты скорее завяжут всех в узел, нежели удовлетворятся простой покорностью.

— Лучше уж навсегда забыть о циклах половой активности, нежели корчиться с уздечкой во рту в бессильной агонии! — заявил профессор в заключение.

Его обозвали вырожденцем, несклонным к мазохизму, пригрозили сменить пол и наказали вести переговоры, дабы выяснить на каких условиях и в каких позах чужаки хотят видеть как восстановление справедливости, так и все население. Трах позеленел, словно с ним приключилось ойгархэ, но ослушаться не посмел — смена пола в его возрасте ничего хорошего не сулила, потому что если он выживет и из него таки выкуклится самка, то будет она самой завалящей гильдии.

Вернувшись к себе в лабораторию, профессор еще раз внимательно прочитал требования чужаков и их расшифровку, сделанную специалистами орального отдела. В каждой ее строчке сквозила неслыханная жестокость двуполых, свойственная примитивному строению гениталий.

«Сейчас-сейчас, узнаешь, плесень, где зимует кузькина мать, где она, горемычная, чей сын записался в камикадзе, проводит свой зимний отпуск по нетрудоспособности. Банзай, короче!

Сейчас — нормативное востребование объекта вожделения, заключающееся в немедленном предоставлении требуемого. При дублировании может выражать все, что угодно — от желания вступить в связь до жажды убийства. В данном контексте скорее всего имеет сексуальную окраску.

Узнаешь — предупреждение о готовности к соитию, в процессе которого объект вожделения узнает нечто новое и, возможно, опасное для себя.

Плесень — извращенно-ласкательное обращение при вегетативном способе размножения.

Где — предположительно указание на место, через которое будет происходить обучение, а также эвфемизм, подразумевающий половой орган самки.

Зимует — сношение в неблагоприятных погодных условиях.

Кузькина мать — идиоматическое выражение, описывающее идеал половой партнерши. Из-за недостатка информации уточнить, являются ли для нее неблагоприятные погодные условия необходимым стимулом (Кузькой), возможным не представляется.

Где она — повторение с подчеркиванием половой принадлежности (она) — усиливает угрозу и одновременно указывает на то, что повторение — образ идеальной самки, откладывающей яйца знания.

Горемычная — возможно, не созревшая в половом отношении. В данном контексте означает, скорее всего, желание иметь всех от мала до велика.

Чей — иносказательное обозначение мужского органа размножения.

Сын — наиболее близкий аналог самца.

Записался в — предлог указывает, что аналог самца уже прошел курс обучение через писание.

Камикадзе — идеальный партнер и учитель.

Проводит — занимается сексом.

Свой — надо думать, наедине, сам с собой.

Зимний отпуск — сношение в неблагоприятных погодных условиях, при котором самка не поедается (?).

По нетрудоспособности — возможно, она отпускается (см. выше) благодаря временному климаксу.

Банзай — практически непереводимое проклятие (см. ниже).

Банзай, короче — да будут прокляты недомерки.

В общем и целом послание можно интерпретировать таким образом:

«Промедление импотенции подобно // и мы немедленно хотим научить не словом, а половым актом // вас, вегетативных // через ваших самок // при любой погоде и какой угодно позе // как должна выглядеть идеальная половая партнерша // и (?) как познаются яйца // от мала до велика, невзирая на пол и возраст // мужским органом размножения // Идеальный аналог самца // прошедший курс обучения через писание // будет идеальным партнером и учителем // занимаясь (долгое время?) сексом // наедине // без съедания самки (голодный?) // потому что отпустил ее из-за временного климакса // Да будут прокляты недомерки».

Трах скукожился и оцепенел. Это был самый жуткий ультиматум изо всех, когда-либо предъявлявшихся Понго-Панчу. И именно ему предстояло сделать так, что безжалостные двуполые варвары согласились на переговоры, как минимум.

Задача казалась ему неразрешимой, будь ты хоть семи сперматозоидов в каждой яйцеклетке. И тут по интеркому сообщили, что корабль извращенцев произвел посадку в центральном космопорту.

Профессор решил тянуть время в надежде, что какой-нибудь выход из бесплодной ситуации, подобной контрацептиву, быть должен. Поэтому он приказал, чтобы к прибывшему кораблю были высланы две копии гидов, воссозданные когда-то по образу и подобию дикарей. Содержание форм репликантов в настоящий момент соответствовало, по мнению Траха, естественному, если не считать вмонтированных в них видеокамер — любая информация была сейчас для профессора желаннее престижного подарочного набора «Лучшие самки Понго-Панча. Высококачественные клоны. Испытайте сверхудовлетворение».

«Быть может, такая лестная встреча смягчит их члены», — подумалось ему и его оптические присоски слились с экраном монитора, на котором постепенно росло изображение корабля незваных на праздник гостей.

***

При посадке Саньковский неминуемо превратил бы «тарелку» в осколки, так сказать, «битой летающей посуды», если бы компьютер, не сопоставив две абсолютно противоречивые команды, в который раз не сообразил, что пульт управления попал явно не в предназначенные для него щупальца. Сработала защита, что называется, «от дурака», и корабль, вместо того, чтобы врезаться в Понго-Панч, не выходя из заказанного Семеном крутого пике, лег на пеленг и плавно опустился почти в центре космопорта.

— Приветствую тебя у волка в пасти! — немного натянуто улыбнулся Длинному человек, возомнивший себя пилотом. — Раз-два, и готово!

— В-третьих… — самоуглубленно пробормотал друг, одной рукой сгибая и разгибая пальцы на другой.

Семен хмыкнул и включил обзорные экраны. На мониторах появилась бескрайняя плоская площадка, украшенная немногочисленными причудливыми строениями, отдаленно напоминающими неправильные бочки. Стояли они в порядке, далеком от шахматного, и вполне могли оказаться чужими кораблями.

— Не густо, — констатировал он и, заметив две приближающиеся точки, добавил: — Но и не пусто…

Длинный на его комментарии не обращал внимания. Его занимала проблема поважнее переливания из пустого в порожнее. Найти это «в-третьих» было просто необходимо, потому что даже Бог любит троицу.

Между тем точки приближались, и Саньковский начал усиленно тереть глаза, потому что верить им было бы противоестественно. Однако старый проверенный способ не помогал — прямо к кораблю шагали майор Вуйко А.М. и старший лейтенант Горелов.

«Наведенная галлюцинация! — сообразил Семен. — Вот чем хотят взять нас, гады!»

Версия была хороша, но на всякий случай — вдруг-таки с Понго-Панча на Землю посылали еще одну экспедицию, которой удалось не только эксгумировать и оживить майора, но и выкрасть из дурдома и вылечить Горелова? — требовала проверки.

— Слышь, Длинный, — обратился Семен к другу. — Ты видишь то, что вижу я, или нет? Это Горелов и майор или нет?

Тот посмотрел на него и радостно улыбнулся: «О, а в-третьих, у него начались галлюцинации. Если поддержать Семена в его заблуждениях, то ни к чему хорошему это не приведет. Кончится тем, что я ему померещусь рыбой, и он вскроет меня консервным ножом…»

Длинный подошел к Саньковскому, ободряюще положил ему руку на плечо, и посмотрел на обзорный экран.

— Семен! О каких горелых майорах ты говоришь? Идут себе два мужика… — Длинному перехватило дыхание. — Слушай, они-то уж наверняка знают, где тут можно разжиться выпивкой и пристойной закуской!

— Э-э, а тебя не удивляет, что здесь вообще есть два мужика! Мы же не на Байконуре, а на Понго-Панче!

— Да хоть в конуре у Санчо Пансы! Мне плевать, я выпить хочу!

— Не кипятись, Длинный! Не надо корчить из себя самогонный аппарат, — поморщился от воплей друга Саньковский. — Это у нас просто групповая галлюцинация. Ты даже не представляешь, какая хитрая здесь живет сальмонелла…

— Галлюцинация?! — Длинный всем телом приобрел удивленно-испуганное выражение ошалевшего вопросительного знака: «Неужели состояние Семена заразно?»

— Сам подумай, откуда здесь взяться нашим, если местные аборигены представляют собой гофрированный презерватив с усиками метра три длиной?

По виду друга можно было предположить, что думать над этим он не хочет, но обдумать эту гипотезу Семену не дал стук. Били по обшивке корабля. Кулаками.

«Галлюцинации стучать не могут», — была первая мысль.

«А если это слуховые галлюцинации?..» — сменила ее вторая.

«Ты бы лучше определился: слуховые или зрительные», — немножко запоздала третья.

— Стучат, — кивнул головой в сторону шлюзовой камеры Длинный.

— Угу, — кивнул Семен в знак согласия.

— Сильно стучат, — уточнил друг.

— Что будем делать?

— Стучите и имеющие уши вас услышат… Может быть, постучать в ответ?

— Угу, стучите и вас повысят в звании. Надо открывать.

«Правильно. Мы их в шлюзе экранируем и посмотрим, что это за звери», — решил Саньковский и нажал нужную кнопку.

— Бежим на выход, — скомандовал он Длинному.

Внутри шлюза топтались майор и Горелов. Так показалось Семену с первого взгляда, но, рассмотрев парочку получше, он нашел некоторые отличия от оригиналов. Во-первых, встретившись с ними глазами, Саньковский не заметил там никакой радости, что было, по крайней мере, неестественно, так как, будь они галлюцинациями, то вели бы себя адекватно ожиданию переутомленного мозга, а во-вторых, кожа на обоих была не настоящей, а обтягивала кажущиеся аморфными тела, словно тонкая оболочка колбасный фарш.

— Что-то здесь не то, — пробормотал Семен после довольно продолжительного визуального наблюдения за гостями, на протяжении которого Длинный пытался на мигах выяснить у тех, где находится ближайший винно-водочный магазин.

— Странные какие-то, — неожиданно согласился друг. — Не знают ни одного универсального жеста… Нельзя ли их как-то дистанционно проанализировать?

— А ведь наверняка можно, — щелкнул пальцами Саньковский, вспомнив рассказ Вождя о том, как Тохиониус зондировал Бубла. — Дело говоришь.

За эти слова Длинный разом снял с друга все подозрения в умственной неполноценности.

Результаты зондирования, мягко говоря, потрясали воображение. После того, как Семен озвучил распечатку, друзья были в состоянии лишь молча таращиться на растерянные лица друг друга. Да и что они могли сказать, чтобы не обидеть один другого, если компьютер черным по белому нес дикую ахинею, будто бы внешняя оболочка объектов проведенного исследования представляет собой примитивную модель искусственного интеллекта на основе биоэлектронных полимеров, наполнителем которой является в одном случае (майор) — свиная тушенка, а во втором (Горелов) — С2Н5ОН, разбавленный Н2О и незначительным количеством других ингредиентов, то есть водка.

— Этого не может быть, — выдавил наконец из себя потрясенный Семен, придя к напрашивающемуся самим собой выводу, что у компьютера галлюцинаций быть не может. — Это какое-то надругательство…

— Над мечтой! — Длинный сжал кулаки. — Ну-ка, включи рацию. Я сейчас этим телепатам…

— Они не телепаты, — вздохнул Семен.

— Тогда, может, это… — друг скосил глаза на приборную консоль, — телепат у нас компьютер?..

— Ха, тогда он должен был покончить с собой еще при посадке. Нет, тут что-то другое и без ста грамм нам с этим не разобраться…

У Длинного отвисла челюсть.

— Ты что, предлагаешь?..

— А что? Даренному коню в зубы не смотрят, — цыкнул зубом Саньковский. — Надеюсь, что местные придурки о взятии Трои не читали. Кроме того, еще совсем недавно ты не имел ничего против каннибализма. Теперь тебе предоставляется шанс совместить его с вампиризмом.

— То есть?..

— Попьем, так сказать, квазикровушки, закусим, гм, квазичеловечинкой…

Семен решительно направился в тамбур. Длинный икнул и последовал за ним.

— У тебя есть план? — поинтересовался он у спины впереди.

— В плане покурить? — тон Саньковского был нервно-веселым и отдавал истерической бесшабашностью, с которой, должно быть, берсеркеры бросались в гущу врагов. — К сожалению, нет. Будем действовать по обстоятельствам. Какими бы благоприятными они ни были.

— Благо?.. — Длинный осекся.

Они стояли перед шлюзовой камерой.

***

— …вопрос стоит так: либо она приходит в себя и, естественно, рожает, либо же не приходит… — бубнил устало доктор, отловленный старушками после мертвого часа.

— И рожает неестественно, — издевательски подхватила Наталья Григорьевна. — Главное, чтобы к исходу декабря родила богатыря. Такого же недоношенного, как его папа! Вы мне тут лапшу на уши не вешайте, а скажите прямо — что собираетесь делать?

— Я думаю, что, скорее всего, дело кончится кесаревым сечением…

— А тело?

— Что тело?

— Тоже кончится?! — повысила голос Наталья Григорьевна. — Я тут вас всех предупреждаю!..

Мария уже битый час слушала эту болтовню, столь же полезную для ее здоровья, как и утренние мысли Варвары Моисеевны о вечном. Последние, кстати, были ей чем-то близки и одолевали ее все чаще и чаще. Любовь и Космос — что может быть более вечным?..

«Так-то оно конечно так, — думала тоскливо Саньковская, пребывая в положении еще более беспомощном, нежели уже родившийся младенец. — Бог сотворил небо и звезды, а затем людей и любовь. Вот только кажется мне, что если и был у него какой-то вселенский план, то он его давно выкурил… И, как прямое следствие Его наркотических галлюцинаций, появились инопланетяне. Черт его знает из чего Он их лепил, но… злоупотребление рыбными консервами в наше время может привести к ботулизму… А Семен только ими и запасся…»

Мысли снова вернулись к мужу. Теперь от него зависело все. Или он вернется, или… Или что?

Вопрос был настолько неудобоваримым, что Мария решила думать о чем-то более аппетитном. Ее, кстати, кормили исключительно внутривенно и поэтому воспоминания о еде, настоящей еде преследовало уже не первый день. О, этот аромат свежеиспеченного хлеба, его вкус, который появляется во время жевания!.. А холод родниковой воды, которая без вкуса и запаха!..

В общем, иногда Саньковская серьезно думала, что ей было бы гораздо приятнее оказаться в тюрьме, а не в утробе, что лишний раз доказывает аксиому — человеку, а особенно женщине, угодить практически невозможно.

Мария мысленно вздохнула, вспомнив о запахе котлет, который стоял в кухне в тот день, когда она попрощалась с мужем, и непроизвольно дрыгнула ножкой. А когда подумала, что уже практически не помнит запах Семен, то ей стало совсем уж тошно.

И тут в ослабленное тоской сознание прокралась подлая мыслишка, довольно обыкновенная в подобной ситуации, когда и менее психически уравновешенные натуры, нежели у Марии, сходили с ума. И нет никакой разницы, находится ли женщина в каменном мешке, как Мария Стюарт, или же в кожаном… — ее естество требует свое.

«Он опоздает… Опоздает, — зудел комар разлуки, словно кровь, высасывая ее надежду, — и придется ждать весь долгий период полового созревания, чтобы заняться с ним кровосмесительством, ведь твое сознание будет обречено расти в теле твоей дочери. Опять эти прыщи и прочие прелести отрочества… Кстати, как ты относишься к инцесту, Мария?.. Неужели все еще отрицательно? Ничего, время ожидания многих заставляло менять свою точку зрения…»

Саньковская еще раз содрогнулась, и это было замечено старушками, стоявшими у ложа. К тому времени врач уже удалился, оставив их в грустном одиночестве, ведь люди часто остаются одинокими даже в толпе. К сожалению, это редко их радует.

— Смотри, Наташа, а ребеночек-то шевелиться, — воскликнула Варвара Моисеевна, чтобы как-то разрядить невеселую обстановку.

— Да уж, — отрешенно хмыкнула Наталья Семеновна, погруженная в материнскую печаль.

— А ведь, если мне не изменяет память, у дочурки твоей сегодня день рождения, — хитро прищурилась подруга.

«И, возможно, последний, — мелькнуло у Марии. — Ведь если я рожусь заново, то это будет уже другой день…»

— Угу, — кивнула мать, давая понять, что в этот день, много лет назад она и в мыслях не допускала, что когда-нибудь ей придется стоять над больничной койкой именинницы.

— Я тут, — Цугундер неожиданно сменила свое шамканье на заговорщицкий шепот, — когда Жулечку кормить бегала, прихватила с собой…

— Что? — сбитая с толку подпольными повадками подруги, наконец-то отрешилась от тяжких дум Наталья Семеновна.

— Ну, это… Чтобы отметить.

— Что ты плетешь?

— Я про день рождения. Да и за здоровье ребеночка не помешало бы.

— Что-то я тебя не понимаю.

— Это все потому, что мы с тобой давно не виделись, — вздохнула Цугундер. — Раньше ты выпить никогда не отказывалась!

— Выпить?!

— Не кричи, а то все сбегутся!

— Кто все?

— Ну эти, врачи, медсестры и, — как их, чертей? — интерны. Ты же должна знать, как в больницах пьют!

— Как? — совершенно ошарашенная Наталья Сергеевна присела на краешек кровати.

— По-черному! Как мой сосед, ни дна ему, ни покрышки!

— А он, что, тоже врач? — попыталась было теща Семена извлечь из слов подруги полезную, как ей показалось, информацию о неизвестном ей враче, подобно тому, как утопающий хватается за соломинку, но не тут-то было.

— Какой он к черту врач? Так, находка для патологоанатома, который специализируется на циррозах печени, — отмахнулась Варвара Моисеевна, полезла в сумку и вынула оттуда бутылку. — Вот, винца красненького прихватила в гастрономе. Для кровообращения, говорят, жутко полезно.

У матери Саньковской отнялась речь, а Мария, наоборот, вернулась в реальность и стала напряженно ждать продолжения, живо представив себе граненый стакан, в котором отливает рубином пьянящая влага. От когда-то ненавистного привкуса перебродившего винограда потекли мысленные слюни.

Послышалась возня с пробкой, сменившаяся бульканьем жидкости.

— Грех отказываться, Наташа!

***

Дверь шлюза открылась, и друзья оказались тет-а-тет с роботами.

— Проходите, — Семен отступил в сторону.

— Ты собираешься пустить их внутрь?.. — прошипел ему на ухо Длинный. — Тогда я умываю руки!

— Лучше просто помой их, — подмигнул ему Саньковский, — потому что я собираюсь устроить роскошную тризну!

— Тризну?

— Ну, памятный обед по своим товарищам, понимаешь?

— Но ведь я еще живой!

— Слышишь, Длинный, у меня складывается впечатление, что длительное пребывание в подпространстве способствует размягчению мозгов у тех, кто выше меня ростом. Стоять!

Последний приказ относился к инопланетным созданиям и те послушно застыли.

— Кругом! — продолжал притворяться сержантом Семен.

К друзьям немедленно повернулись две на диво бессмысленные физиономии.

— Что-то мне их глаза не нравятся, — пробормотал Длинный.

— Да, они не такие красивые, как у тебя, — фыркнул Саньковский, внимательно рассматривая копии землян, — но и не такие отмороженные. Есть в них какая-то изюминка, не правда ли?

— О сушенном винограде компьютер ничего не говорил…

Семен с удивлением посмотрел на друга.

— Интересно, что бы он сказал, прозондировав тебя? Что воду в твоем организме заменяет тормозная жидкость?.. Или что мозги слеплены не только из серого, но еще и из буро-малинового вещества?..

— Ты бы не выпендривался, — Длинный обиженно нахмурился, — а то не посмотрю на этих свидетелей и врежу как следует…

— Ладно, ладно. Предлагаю приступить к делу, то есть, к телу. Ты к левому, а я — к правому.

Подойдя к Горелову-штрих, Саньковский принюхался. Водкой, что называется, и не пахло. Тут у него защемило сердце — он вспомнил любимую, нос которой улавливал в воздухе молекулу перегара даже при соотношении один к миллиарду…

Но ведь не мог же компьютер соврать? Или же Длинный угадал, и проклятая железка выдала им их желаемое за действительное?.. Бред, конечно, но чем черт не шутит, особенно устами Длинного?..

Так размышлял Семен, изучая безыскусную рожу искусственного Горелова. Его пытливый взгляд ностальгически скользил по ложбинам и взгорьям туго обтянутой инопланетным дерматином физиономии, однако там, по большому счету, не за что было зацепиться глазу.

Испытав разочарование — назвать эту мерзкую ряху родной даже язык не поворачивался, — он скосил глаза на Длинного. Тот, ничтоже сумняшасе, возможно, потому что с майором Вуйко его не связывало практически никаких воспоминаний, кроме разве что ограбления банка, где бравый начальник охраны играл эпизодическую роль, тыкал кулаком в свисающее брюхо и бормотал:

— Делиться тушенкой будем или нет? Вон какое пузо отожрал, крохобор!

Голова, снабженная искусственным интеллектом, по своей мощности явно соответствующим милицейскому, послушно кивала.

— Попробуй выковырять тушенку из естественных отверстий, — посоветовал Семен и на всякий случай уточнил: — Я имею в виду рот или, в крайнем разе, нос.

— Ну ты как здрасте! Где еще мне предложишь поковыряться? — буркнул в ответ Длинный и рявкнул на безмозглую копию Вуйко. — Колись, давай!

И тут робот раскололся, однако вместо желаемой тушенки он обрушил на Длинного водопад словесного поноса.

— Перед собой вы видите один из древнейших, а если точнее, то самый древний и загадочный артефакт местной цивилизации, уцелевший с незапамятных времен…

— Это кто тут артефакт? — от изумления у Длинного отвисла челюсть. — Да еще уцелевший с незапамятных времен?.. Это он про тебя, Семен, что ли?

Саньковский не удержался от улыбки, сообразив, каким образом обитатели Понго-Панча нашли выход из положения, в котором оказались после того, как оригиналы гидов исчезли. А майор-штрих, услышав ключевое приветствие, тем временем продолжал вываливать на Длинного информацию для залетных любителей экзотики.

— …неслыханный акт вандализма, — продолжал он, — луддизма, варварства и мародерства, следствием которого…

— Я тебе сейчас покажу наследство вандализма, — окончательно рассвирепел Длинный и — возможно, подсознательно, — повторил то, что когда-то давно настоящий майор Вуйко сделал с поддельным нищим. Он протянул вперед руки, вцепился в мягкие холодные уши робота и резко дернул их вверх.

С тихим хлопком голова отделилась от тела, и в воздухе поплыл умопомрачительный запах подогретой тушенки. Слюнные железы друзей заработали мощными насосами, наполняя рот слюной. Длинный уже приготовился запустить внутрь шеи пятерню, когда Семен его остановил.

— Не по-человечески это как-то…

— Кто бы мне это говорил! — смачно сплюнул Длинный и собрался было продолжить попытку извлечения из робота тушенки.

— Я имею в виду, что руками и всухомятку, — с этими словами Саньковский быстро свинтил голову Горелова-штрих и прищелкнул языком. — Водка у них, кстати, хоть и не высшего качества, но все же лучше того, что можно подцепить в ночном киоске. Давай отведем их в кают-компанию и посидим по-людски! Как-никак, а у Марии сегодня все еще день рождения.

— А головы?

— Да выкинь их к черту! В футбол ими все равно играть негде!

Длинный наклонился, поднял за синтетическую шерсть, имитирующую как волосы, так и залысины, головы, открыл выход наружу и вышвырнул их прочь со словами:

— А еще я хочу котлет!

В кают-компанию, где Семен, подобно коку Джеймса Кука, уже вовсю «накрывал поляну» для встречи званых каннибалов, Длинный вернулся со словами:

— В футбол, кстати, можно было бы погонять на космодроме, — он довольно потер руки и произнес, восхищенный видом наполненных стаканов. — Мне начинают нравиться космические путешествия!

— Жаль, что они закончились…

— Как это закончились?!

— Очень просто, — хмыкнул Саньковский. — Ты бы лучше вместо котлет горючего заказал. Тогда мы были бы гораздо ближе к звездам…

Не впадая в задумчивость, Длинный ляпнул:

— Если бы эта «тарелка», которая пишется без мягкого знака, летала на слюнях, мы бы уже давно были на седьмом небе! У меня лично они выделяются со страшной силой! Я бы даже сказал — напор, как у фонтана!

— Ты настолько же находчивый, насколько и потерянный… Прошу к столу!

Друг не заставил себя долго ждать, и первый тост был, естественно, за здоровье супруги Саньковского, а к тому времени, когда за бортом стемнело, дружная команда лыка уже не вязала и пила за землян оптом и в розницу. Как одному, так и другому космонавту были абсолютно безразличны и цвет кожи, и вероисповедание — они демонстрировали настоящий гуманизм. Однако, что бывает сплошь и рядом, попойка закончилась довольно заунывно.

— Знаешь, Семен, — грустно и не без труда шевеля губами, произнес Длинный. — Меня с каждым тостом все больше и больше тянет к Земле…

Саньковский некоторое время вслушивался в нечленораздельную речь, а потом деланно рассмеялся и похлопал друга по плечу:

— Не переживай, Длинненький, кладбища везде одинаковы…

Проснувшись ночью с ощущением ужасной сухости во рту, Длинный о своей мечте не забыл и изложил ее на клочке этикетки рыбных консервов. Пошарив в рюкзаке, он нащупал буханку хлеба и выбросил ее из корабля с пожеланием:

— Сушите сухари, ублюдки…

Какие же котлеты без сухарей?

***

Вытянувшись во всю длину, профессор Трах напряженно наблюдал, как два посланника — тут ему вспомнилось старинное слово «парламентера», — неизящно шагали по направлению к кораблю половожадных варваров. Вот два неуклюжих создания подошли к нему вплотную и на мониторах возникла изъеденная метеоритной коростой обшивка звездолета… Вот в ней появилось отверстие и поглотило обоих…

Изображение исчезло.

Профессора скорчило — обшивка надежно экранировала сигнал. Он начал возвышенно ругаться, потому что мог бы догадаться об этом и раньше. Теперь оставалось только извиваться в ожидании. Зуд во всем теле давал также знать, что с каждой минутой приближается начало цикла половой активности и если…

Нет, об этом Траху даже думать не хотелось, но перед мысленными оптическими присосками, внутренними, так сказать, линзами возникали противоестественные картины. Чтобы избавиться от наваждения, профессор начал их рисовать и аннигилировать. Белые вспышки поглощали зарисовки, на которых глаз опытного искусствоведа мог бы подметить много схожего с набросками Лаокоона и «Последнего дня Помпеи».

И тут на экранах снова возникло изображение. Несколько секунд Трах тупо таращился на него, а затем испытал настоящий шок. Он, конечно, догадывался, что парламентеров можно было разукомплектовать, но быстрота, с которой это было сделано, его поразила и сказала о многом — никакого компромисса между его сородичами и теми, кто пришел по их гонады, быть не может.

***

Вино вернуло впалым морщинистым щекам румянец, а глазам — соблазнительный когда-то блеск.

— Все будет хорошо, — провозгласила Варвара Моисеевна, положила руку на колено подруги и доверительно наклонилась к ее уху. — Кстати, появилась у меня тут одна задумка.

Алкоголь не только дает возможность видеть все в розовом цвете, но и слышать все в ля-ля-мажоре. Поэтому Наталья Семеновна не отшатнулась в ужасе от слов, из которых можно было предположить, что подруга предлагать ей сбегать за следующей бутылкой, но, наоборот, поощрительно ей улыбнулась.

— Несерьезно у нас как-то все это, — начала Цугундер. — Вот, помнишь, в старые добрые времена мы всегда, по старому русскому обычаю, пили все время втроем. Бывало, посмотришь в твои глаза, в Жулечкины и на душе становится теплее…

— Ты хочешь привести сюда собаку? — слегка удивилась Наталья Семеновна скорее тому, что еще может в сложившейся ситуации удивляться, нежели идее подруги, в которой, как ни странно, ей почудилось рациональное зерно. Ведь в самом деле, им обоим было о чем вспомнить.

Варвара Моисеевна отрицательно покачала головой и продолжала:

— Нет, хотя я и понимаю, что маленькой моей еще более одиноко, чем нам. Я о другом. Вот сидим мы здесь вроде бы втроем, пьем как бы за здоровье твоей дочери, а она на именинницу совсем не похожа.

— Еще бы, — вздохнула Наталья Семеновна. — Она, вообще, не к столу будь сказано…

— Вот и я о том же! — подхватила подруга. — Давай и ей нальем!

— Как это? — снова удивилась Наталья Семеновна, но уже по ходу дела. — Куда, в капельницу, что ли? Боюсь, что тогда за ее здоровье нужно будет не пить, а бороться…

— Ну зачем же сразу в капельницу! — возмутилась Цугундер. — Разве я не понимаю, что внутривенное питание нельзя путать с внутривенной закуской! Есть и другой способ порадовать ее организм.

— Какой способ?

— Клизма!

У матери Саньковской округлились глаза, а ее дочь внутренне содрогнулась и вообразила, что в ужасе закрыла глаза.

— Извини, подружка, но ты, кажется, перебрала, — холодно произнесла Наталья Семеновна.

— Отчего же, — не согласилась с ней Варвара Моисеевна. — Заодно и желудок ей промоем. От шлаков.

— Ты бы лучше себе мозги промыла. От шлаков.

— Нет, Наташа, я дело говорю, ты сама подумай, ведь никто ничем не рискует, а это может вернуть ее к жизни!

Наталья Семеновна обратила взор на подругу и постепенно отчужденность в ее глазах сменилась сомнением, которое, если правду говорят, есть первоисточник любого открытия. Засомневался Лобачевский в геометрии Евклида, ковырнул поглубже да вытащил на свет божий неевклидову геометрию, показалась Дарвину библейская версия происхождения человека подозрительной и родилась теория эволюции видов. Примеров, короче, великое множество и вскоре колебание во взгляде матери Марии сменилось решимостью.

— Что ж, ты права, — промолвила она. — Мы ничем не рискуем.

Спустя короткое время Саньковская почувствовала как ее тело перевернули на живот и приподняли. Вскоре через пуповину к эмбриону устремились первые капли дешевого портвейна, и желание сгореть от стыда сменилось менее самокритическим. В самом деле, важен ведь конечный результат, а ей так хотелось забыться и расслабиться.

Мысли о потенциально мрачном будущем подернулись дымкой оптимизма, который был следствием жизненного опыта, подсказывавшего, что рано или поздно все разрешается и проблемы нужно решать в процессе их возникновения, а не подходить к ним, изможденной борьбой с тяжкими предчувствиями. Мария ощутила нечто вроде невесомости, и это опять повернуло течение ее мыслей к местопребыванию мужа, но теперь Космос — Великий и Ужасный, не пугал ее холодными и колючими гвоздями звезд, забитыми в крышку гроба, обтянутого черным крепом. Сейчас он представлялся ей мягким плюшевым мишкой в костюме звездочета. Далекие светила чужих планет были бриллиантовой пылью, рассыпанной щедрой рукой доброго волшебника…

Спиртное ли, любящее ли сознание было тому причиной, но, представив себя космонавтом, Мария погрузилась в анабиоз, то есть, попросту говоря, уснула. Эта ассоциация породила странный сон, в котором все было на редкость реальным.

Саньковская вдруг почувствовала, как чья-то рука дергает ее за плечо, а голос Длинного, в котором присутствует изрядная доля истерии, звучит над самым ухом:

— Проснись, Семен! Семен, если ты мой друг, ты должен проснуться! Семен!!!

Она будто бы открывает глаза и видит над собой перекошенную физиономию Длинного, у которого даже зрачки вытянулись, словно у кота.

— Чего тебе? — с трудом разлепила Мария пересохшие губы и ощутила, как разламывается голова от выпитого, если так можно назвать способ, каким она употребила алкоголь.

— Я не знаю, чего нам подмешали в Горелова, но я больше этой гадости пить не буду!

— Опять Горелов? — лениво удивилась Саньковская. — Так ты из-за него меня разбудил?

— О, если бы это был твой Горелов! — могло показаться, что истерика в голосе Длинного сменилась мечтательностью, но на самом деле это была странная смесь интонаций, которая может разве что присниться. — Теперь это ты!

— Я?! Где? — Мария и раньше подозревала, что психика Длинного весьма и весьма нуждается в дополнительных опорах, которые с трудом заменяли золотые рыбки, но не ожидала, что этот факт настолько глубоко запал в ее подсознание, чтобы еще и сниться.

— Встань и посмотри!

Саньковская с трудом начала поднимать свое тело, порядком отвыкшее от родного сознания, а Длинный тем временем продолжал испуганно молоть несусветную чушь:

— Проснулся я, значит, по нужде, вспомнил о котлетах и подумал: «Как же они их без сухарей лепить будут?» Взял, короче, самую черствую буханку да и швырнул им вместе с рецептом. Потом вернулся, но заснуть уже не мог. Не давала мне покоя мысль, где бы еще раздобыть косточку, чтобы они сделали нам котлеты по-киевски…

— Кто они? — несмотря на протестующий вестибулярный аппарат, Марии все же удалось встать на ноги.

— Ну ты, друг, даешь! Сальмонелла твоя, кто же еще!

Слово было смутно знакомым, и Саньковская на всякий случай кивнула:

— Ага. Что дальше?

— Чем дальше, тем ближе… — лицо Длинного исказилось невиданной гримасой, сделавшись похожим на морду лошади, у которой случился припадок агорафобии.

— Кто ближе?

— Ты! — выдохнул Длинный на ухо Марии.

Она дернулась, отчего перед глазами замелькали черно-радужные круги, и отстранилась:

— Отвали, псих!

И тут на экране монитора увидела своего мужа. Он шел к ней в нелепом комбинезоне под странным жемчужным небом на фоне не то рассвета, не то заката, глупо, так по-родному улыбаясь.

— Сенечка! — вне себя закричала Мария.

И проснулась.

* * *

Пятница, 22 декабря 1995 года

Утренний чау-чам не лез в горло, но отнюдь не потому, что шевелился. Траха распирало одно, но могучее желание — совокупляться. Да так, чтобы и умереть во время этого процесса. Причин такой самоубийственной жажды оставить семя в телах соотечественниц было две: одна из них заключалась в том, что наступал первый день полового цикла, а вторая воплотилась в звездолете чужаков. При взгляде на него профессора охватывал неодолимый, какой-то спазматический ужас, а страх, как известно, для всего, хотя бы отдаленно живого, является наилучшим афродизиаком.

После того же, как принесли расшифровку последнего требования, тело Траха начало корчиться в жутких позах, весьма схожих с любовными, а тестикулы подкатили к дыхательному клапану. Да и как было такому не случиться, когда чужаки не только разукомплектовали и, скорее всего, сожрали парламентеров, но и однозначно дали понять, что впредь собираются питаться летающими домашними животными с Мяузлы, притом в молотом и поджаренном с крошками, образцы которых прилагались, виде.

Воображение профессора нарисованной картиной умерщвления милых склизких зверюшек не ограничилось, но пошло еще дальше по пути, в конце которого возникал естественный вопрос — в каком виде они собираются заниматься любовью с населением Понго-Панча? Вот тогда-то Траху и захотелось умереть в процессе коитуса, хотя геройская мысль, что «мертвые сраму не имут», и не пришла ему на ум. В юности профессору доводилось изучать историю и, в частности, некрофилию, процветавшую на родной планете в те дикие времена, когда неразвитый интеллект пращуров не делал различия между живыми и мертвыми и партнеры не всегда замечали, что один из них уже повенчался со смертью. Иногда это приводило к парадоксам и тогда о некоторых особях говорили, что они мертвыми сношаются лучше, чем при жизни. При воспоминании о подобных фактах Траха до сих пор передергивало.

Но только до сих пор.

…По мягкому черно-багряному куполу неба над космодромом пробежали первые жемчужные змейки зари и звезды слегка побледнели, когда первые котлеты были готовы. Нет, ни у кого не поднялось лишить жизни котяг-летяг, которых-то на Понго-Панче и было-то раз-два и обчелся — их заменили размороженными трупами чау-чамов. Один из помощников профессора здраво рассудил, что перемолотое мясо равнозначно пережеванному, а значит, потерявшему свой вкус.

Развивая эту идею, Трах попросил синтезировать побольше так называемых сухарей, не подозревая, что тем самым поставил себя на место общепитовских кухарок и даже пошел по их следам, распорядившись жарить полученную в автоклаве суспензию до получения однородной массы. Говоря проще — до состояния, по сравнению с которым подметка ботинка показалась бы земному гурману верхом кулинарного искусства. Впрочем, всего этого, как уже упоминалось, профессор не знал и наивно предполагал, что сытые желудки чужаков смягчат участь соотечественников.

…От идеально плоской поверхности космодрома, на которой торчали звездолеты, оставленные где попало опоздавшими пилотами, отразились первые лучи светила и во весь рост растянулся вопрос — кому предстоит доставить пищу к кораблю незваных пришельцев? Никто даже из самых отъявленных храбрецов не изъявил желания быть добровольцем — никому не хотелось умирать неудовлетворенным, тем более что в воздухе витал дурманящий аромат секреций, который приносил ветерок со стороны жилых кварталов, а кровь бурлила инкрециями. Трах, как известно, тоже мечтал совсем о другой смерти, а посему было решено отправить в финальный путь последнюю копию гида.

Покидая территорию космодрома, профессор оглянулся лишь раз, чтобы увидеть, как убогое и неуклюжее создание, наполненное неслыханной пищей, бредет на двух конечностях к запрограммированной цели.

Сиротливая фигура.

Одинокая смерть.

Совсем не сексуально.

***

— Странная реакция, из которой, впрочем, все равно следует — ты видишь то же, что и я, — услышал Семен и вздрогнул.

Фраза показалась ему абсолютно нелогичной. Она настолько диссонировала со сном, что впору было считать его кошмаром. Да и как тут думать иначе, если так обрывается диалог двух милых-милых старушек, разговор, который неспешно протекал у его кровати. Начался он, помнится с того, что старушечий голос сказал:

— Нет, что ты не говори, но не нравиться мне это их выражение: «мертвый час». Если все, кто бодрствует, должны в это время спать, то почему они не будят тех, кто спит, а? Покойников, что ли, в этот свой «мертвый час» в морг свозят? Ты как думаешь, Наташа?

Голос тещи произнес с плохо скрываемой ненавистью:

— Ее смерть будет на твоей совести.

Семена моментально захлестнуло чувство вины, потому что сразу сообразил — речь идет о Марии. Однако не успел Саньковский пролепетать, что, он, мол, оказался на Понго-Панче не сам, но, как говорится, «волею пославшей мя жены», как оправдываться за него начал голос, который тоже был ему отлично знаком:

— Почему это на моей? Что я, санитарка какая, а? Кроме того, я Жулечке такое не раз делала и ничего!

«Не видят они меня и это есть хорошо», — рассудил Семен, расслабился и приготовился спать и слушать дальше в приятной и теплой невесомости, где пребывало его тело.

— То-то я смотрю, что глаза у вас, как у двух сестер-алкоголичек!

— Да ладно тебе, Наташа! Надо же как-то стресс снимать. Ты сама посмотри — ничего же с ней не случилось.

— Время еще покажет, но видит Бог…

И тут в сон Семена, на самом, как всегда, интересном месте, вмешался Длинный, порадовав его тем, что их точки зрения якобы идентичны. Не успел Саньковский окончательно прийти в себя, как был ошарашен еще одной репликой:

— Я думал, что ты человек самодостаточный. Ну, то есть, что тебе хватает самого себя…

— Ты это о чем?

— О твоей бурной радости при виде двойника.

Физиономия Семена выразила такую степень изумления, что друг поспешил добавить:

— Я, например, испугался едва ли не до икоты, а ты — Сенечка!

— Я?

— Ну, а кто? Я, что ли?

— Ну да, — спросонья спорить не хотелось. — Это я — Сенечка! Единственный и неповторимый!

Длинный неестественно расхохотался и тут Саньковский увидел себя на мониторе. Ему перехватило дыхание, но он быстро сообразил, что к ним направляется последний гид — его копия. Присмотревшись внимательнее, он решил, что Семен-штрих гораздо симпатичнее как майора Вуйко-штрих, так и штрих-Горелова.

Продолжая рассматривать своего искусственного двойника, Саньковский не удержался от самодовольной улыбки — Семен-штрих тащился к кораблю как на заклание, всем своим покорным видом олицетворяя жертвоприношение богам, а кому неприятно почувствовать себя богом хотя бы раз в жизни? Пусть чужим, но…

Эта гордая мысль вымела остатки непонятного, навеянного ностальгией сна из головы Саньковского, и он весело хлопнул приятеля по плечу:

— Понял?!!

Длинный дернулся, хлопнул глазами, как ружье двумя холостыми патронами, и нерешительно поинтересовался:

— Что?

Семен цыкнул зубом, но времени на объяснения не было — квазидвойнк уже барабанил по обшивке.

— Идем, узнаем, с чем к нам пожаловал дорогой гость!

— Дорогой?

Саньковский хмыкнул:

— С моей точки зрения ему цены нет. Чем он мне не памятник при жизни?

Такая постановка вопроса Длинному в голову не приходила и с ответом он не нашелся. Кроме того, пережитый страх не прошел, а лишь затаился, холодной змеей свернувшись под ложечкой, готовый в любую секунду не только сосать, но и глодать все сигнальные системы организма. Длинный не без оснований начал подозревать, что он не создан для космоса и контактов с чужими формам жизни.

— Слушай, Семен, — начал было он, послушно двигаясь вслед за другом, — попроси у них горючего и сматываемся отсюда, а?

— Нельзя.

— Почему?

— Это же первое правило дипломатии — если ты чего-то просишь, значит, в чем-то нуждаешься. Это ставит тебя в зависимое положение и дает моральное преимущество противнику.

— При чем здесь дипломатия — я домой хочу!

— Я тоже, но это ничего не меняет. Мы должны вести себя так, будто нам здесь нравится.

— Зачем?

— А это уже второе правило дипломатии, — Семен открыл шлюзовую камеру и, вместо того, чтобы дождаться в ней свою копию, сам вышел из корабля.

Длинный благоразумно остался внутри и с со смешанными чувствами наблюдал, как друг обнимается с бездушным репликантом согласно какому-то выдуманному им этикету. Смотреть на это было довольно противно, но, по большому счету, не более отвратно, чем на оторванные головы вчерашних «гостей», которые по-прежнему валялись около «тарелки». От нечего делать Длинный спрыгнул на поверхность планеты и поддал одну из голов ногой. Та покатилась, подпрыгивая и отбрасывая скачущую под чужим солнцем тень на плиты космодрома. Остановившись метрах в пяти, она вытаращилась на Длинного белесыми глазами и голосом Саньковского завопила:

— Ты что это делаешь, придурок?

Длинный помертвел от ужаса, а голова продолжала надрываться:

— Я тебе, уроду, про дипломатию талдычу, а ты ведешь себя как какой-то диплодок недоразвитый!

В конце концов Длинному удалось сообразить, что кричит таки его друг. Он обернулся к Семену, поморщился от вида двух почти одинаковых физиономий и тут, скорее благодаря пережитому шоку, нежели чему другому, у него забрезжила мысль, грозящая со временем перерасти в потрясающую идею. Нужно было только это время выгадать.

***

— …если ей станет хуже, — услышала Мария материнский голос, — то я скормлю тебя твоей псине.

«Ей — это, стало быть, мне», — сделала логический вывод Саньковская, но дальше мыслить не стала, потому как в памяти всплыл сон. Реальный настолько, что она мысленно улыбнулась новому осознанию старого, как мир, выражения: «Вселенная есть Любовь». Сейчас впору было представить себя героиней будущего суперпопулярного шоу для жен космонавтов «Как далеко ты меня любишь?», где связь между любящими поддерживается исключительно с помощью телепатии и дешевого портвейна. Быть может, и в самом деле есть некая сермяжная правда в поговорке: «Если не доходит через голову, то нужно попробовать через задницу?..» Ведь проснувшаяся под воздействием винной клизмы способность чувствовать то же, что и муж, была настолько удивительной, что не шла по степени странности ни в какое сравнение даже с тем, что с ней сотворили старушки-«веселушки»…

Впрочем, вскоре эйфория схлынула, и Мария попробовала все проанализировать. И по мере того, как она это делала, ее все больше охватывало смутное беспокойство.

Если мать с подругой напугали ее вначале, то страх перед сном начал проявляться только теперь и чем дальше Саньковская думала над чужой реальностью, вторгнувшейся к ней в сознание, тем больший ужас ее охватывал. Была некая ускользающая нестыковка во всем том, что на первый взгляд казалось почти обычным и по-своему, если верить Фрейду, логичным.

Да, она скучала за мужем, которому жарила в последний путь… — тут Мария себя одернула и мысленно перекрестилась, представив, что сплевывает через левое плечо, — …котлеты. И тем более не было ничего угрожающего семейному счастью в том, что в ее сне присутствовал Длинный — все-таки они полетели вместе, — подозрительным было другое. Он искал какую-то косточку, чтобы заказать котлеты по-киевски…

И тут Саньковскую осенило — загвоздка была в том, что Длинный обращался именно к ней, — а ведь она ему сниться не могла! — и к тому же на экране она видела Семена в таком виде, в каком он ей никогда на глаза не попадался…

От напряженной умственной работы едва наметившимися у эмбриона извилинами Мария окончательно выбилась из сил, но все же незрелый мозг не успел отключиться до того, как его погрузила в пучину меланхолии мысль о том, что никогда и ни при каких обстоятельствах человеку не может присниться то, чего не существует во Вселенной. Далее из этого следовало, что если такой сон ей таки приснился, то где-то под чужим небом в самом деле шляется пьяный муж, а Длинный обнаглел до того, что перебирает харчами. Вывод напрашивался только один — ей неоткуда ждать помощи…

Меланхолия сменилась едва ли не эмоциональным аналогом кровоизлияния, а сознание заметалось среди теней нахлынувшей жути. Затрещали и рухнули неумело запечатанные Фасилиясом шлюзы подсознания и оттуда, подобно жабе, возомнившей себя подводной лодкой, всплыла разная нечисть вплоть до комплекса Электры, таящемся в каждой женщине. Именно он вошел в резонанс с аналогичным комплексом ребенка, который у того был запрограммирован на генном уровне. А если быть точнее, у того в ДНК было запрограммировано вообще черт знает что, ведь не стоит доверять инопланетянам ковыряние в мозгах своих и мужа. В этом контексте гораздо безобиднее пустить козла в огород, нежели псевдоосьминога в святая святых…

Сознание Марии утонуло в разбушевавшемся хаосе нервных тканей ребенка, незамутненных душой, и спустя некоторое время было выплеснуто на берег — свой ли, чужой ли?.. Она долго лежала, боясь открыть глаза.

***

Длинный очень медленно направился к Семену, который хлопал квазидвойника по плечу, от чего тот приседал, шатался, но попыток уклониться не предпринимал. Со стороны это выглядело очень театрально и тошнотворно.

— Слышишь, — Длинный осторожно подергал друга за рукав, — тебе еще не надоело?

— Как может надоесть то, что делаешь первый раз в жизни! — в восторге Саньковского Длинному послышалась фальшь.

«Наверное, опять какое-то правило чертовой дипломатии», — с тоской подумалось ему, но вслух он произнес:

— Поговорить надо.

Семен хотел было послать его к черту, но тут же вспомнил, что в таком случае тот снова замолчит и разговаривать придется с двойником, притом исключительно о древностях Понго-Панча.

— Чего тебе?

— Иди сюда.

Саньковский нехотя оставил свою копию в покое, причем ему показалось, что в искусственных глазах той промелькнуло облегчение, и отошел к другу.

— Ну?

Длинный набрал полную грудь воздуха и с присвистом выдохнул продолжительную фразу, которая началась немного раньше, чем появились первые звуки:

— …жил здесь, то, значит, что-то пил, а если пил, то, выходит, есть вода, да и в водке компьютер ее определил, то быть не может такого, чтобы здесь ее не было в свободном состоянии, а следовательно, если есть хотя бы одна капля, то должно быть и море, где не могут не жить…

Воздух закончился.

Не успела с Семена схлынуть оторопелость, как друг снова вдохнул и победоносно рявкнул:

— Рыбки! Давай их наловим!

— Ты чего, недавно уху ел? Какие к черту рыбки?! Тут же нужна дипломатия, а ты сразу браконьерничать предлагаешь! Молись, чтобы… — Саньковский возвел очи горе и тут лицо его жутко перекосилось.

Длинный на всякий случай отпрыгнул в сторону и попытался проследить за направлением взгляда Семена, однако, вместо ожидаемого лика Господня, который мог бы вызвать у друга такую гримасу, на небе была лишь крохотная точка. Впрочем, она быстро снижалась, если не сказать, падала.

— Чего это? — шепотом спросил он у Саньковского.

— Ложись, идиот!

Друг моментально растянулся рядом, но предыдущий вопрос продолжал его беспокоить:

— Чего это?

— Летающий аквариум, — буркнул Семен, увидел, как радостно расширяются глаза Длинного, и поспешил его разочаровать. — Наверняка какой-то опаздывающий на праздник урод.

— Думаешь, он нас не заметит?

— Сейчас они ни хрена не замечают. В смысле, именно, кроме него… — тут мысли Саньковского, даже неожиданно для него самого, заработали в направлении того, как вернуть себя и Длинного на грешную Землю.

Между тем космический корабль медленно снижался и вскоре совершил мягкую посадку. Однако действия экипажа противоречили благополучному приземлению, и поэтому могло показаться, что первое впечатление, как всегда, ошибочно — пилоты вылетели из корабля на чем-то вроде летающей гантели и помчались как угорелые в сторону космопорта. Или в ту сторону, где он мог бы находиться.

— Сейчас ка-ак шарахнет… — пробормотал сквозь зубы Длинный и пополз, извиваясь всей протяженностью тела, под защиту «тарелки».

— Ничего оно не шарахнет, — Семен встал и отряхнулся. — Ты же забыл, какой сегодня день.

Длинный напрягся, вспомнил вчерашний, и неуверенно родил догадку:

— Опять у кого-то день рождения?..

— Смешно, Длинный, смешно… — пробормотал Семен, пристально разглядывая приземлившийся корабль. — Но им не до смеху.

Видя, что другу ничего не угрожает, Длинный тоже принял не на шутку вертикальное положение.

— Почему?

— Откуда у тебя столько неадекватных вопросов?

Длинный задумался, посмотрел вокруг и огорошил Саньковского ответом, претендующим на относительную, конечно, но психоаналитическую глубину не в меньшей степени, нежели, скажем, откровения лягушки-царевны:

— Всякий вопрос есть следствие желания адаптироваться к обстановке.

— Откуда такое удивительное желание? — выдавил из себя Семен.

— Жить-то как-то надо…

— Где?

— Там, куда можно попасть в компании с тобой.

Заподозрив, что в его огород швыряют камни, Саньковский решил тему не углублять, вернул свой взгляд к чужому кораблю, затем посмотрел на двойника, который, в отличие от друга, ничем не выказывал недовольства относительно знакомства с ним, и хлопнул Длинного по плечу.

— Если не будешь задавать глупых вопросов, то тебе адаптироваться не придется. Вытаскивай наших вчерашних гостей.

— За…?

— Мы же договорились! Тащи их сюда! А я займусь заметанием следов.

Длинный пожал плечами и через несколько минут выволок копии Горелова и Вуйко. После чего ему осталось лишь молча наблюдать, как Саньковский, предварительно изъяв блок данных и превратив каким-то аналогом монтировки бортовой компьютер в груду железа, дабы никто не узнал, откуда они прилетели, возвращает «штрихам» первоначальный вид, крепя головы обратно.

Видя мучения друга, выражавшиеся судорогами губ, с которых вот-вот должен был сорваться вопрос, Семен сжалился и попытался в нескольких словах изложить план, посетивший его светлую голову.

— Понимаешь, Длинный, они — наша пища. В смысле, выпивка и закуска. Горючего же у нас нет, вот я и решил захватить чужой корабль. Возражения есть?

Возражения были и Длинный попытался придать им по возможности невопросительную форму:

— Ты самоубийца.

— О чем ты говоришь? От самоубийцы я отличаюсь, как минимум, тем, что не знаю точного часа и места своей смерти. За тобой я тоже склонности к суициду не замечал, так что пошли на абордаж!

Последнее слово ассоциировалось с пиратами, которые, в свою очередь, промышляли на морях-океанах, где водились милые некороткому сердцу рыбки, и Длинный возражать перестал.

Два друга и три наполнителя для пищи двинулись в сторону чужого корабля. Причем Горелова-штрих отчаянно раскачивало из стороны в сторону из-за того, что уровень водки внутри него значительно понизился, а коррекцию вестибулярного аппарата провести было некому. Профессор Трах, как известно, занимался продолжением рода и ни сном, ни духом не ведал, что спас Понго-Панч от им же выдуманной опасности.

Подойдя к открытому шлюзу чужого корабля, Саньковский обернулся к Длинному:

— И еще одно — не вздумай со мной в ближайшее время здороваться, иначе я могу забыть их язык и не смогу разобраться в управлении, понял?

Длинный фыркнул, давая понять, что это еще большой вопрос — желает ли он Семену здравствовать или нет?

Решив, что друг его хотя бы как-то по-своему, но все же понял, Саньковский, воровато оглядевшись по сторонам, нырнул в шлюз. Навстречу будущему, где его, как всегда, поджидало черт знает что.

***

Мария Саньковская дрогнула веками, и по глазам ударил невыносимо яркий свет. «Неужели это конец?» — умиротворенно подумала она, однако вместо воображаемого светового туннеля, откуда при клинической смерти по слухам приходят ангелы либо усопшие родственники, вскоре разглядела двух женщин, которые на ее памяти не умирали.

— Мама?.. — прошептала она неуверенно, но звук ее голоса мгновенно достиг ушей Натальи Семеновны.

— Доченька! — вскрикнула та и бросилась к койке.

— Машенька! — взвизгнула Варвара Моисеевна, но к телу, прикрытом матерью, доступа была лишена и осталась на месте.

— Мама, — уже более уверенно сказала Мария и привстала.

— Лежи, Мария, я сейчас врача позову!

— На кой черт он мне нужен! — отмахнулась дочка, дергая онемевшими без движения членами. — Он мне все равно не поможет!

Наталья Семеновна вынуждена была признать, что логика в словах Марии присутствует, и помогла ей сесть на койке.

— Что ты собираешься делать? — спросила она.

«В самом деле, что я собираюсь делать?.. — задумалась Саньковская. — Внутри меня растет монстр, который при первом же удобном испуге опять отправит меня к себе же в утробу и все начнется с начала… В идеале нужно запереться дома и бояться телевизора… И ждать Семена… Зачем?.. Чем он сможет помочь? Теперь я и без всякой справки знаю, что мои подозрения стали реальностью… Кто мне теперь может помочь?..»

По ее исхудалому лицу поползли слезы. Она шмыгнула носом и всхлипнула:

— Эх, Семен…

— Не переживай, родная, — мать, неправильно истолковав ее слова, положила руку на плечо дочери и поклялась. — Мы ему отомстим, страшно отомстим. Если задуматься, Земля не такая уж большая, и она будет гореть у него под ногами! Дмитрий обещал…

— Какой Дмитрий?

— Ну, как его… Самохин. Так вот, он обещал мне его найти.

— Как же? Найдет он тебе его!.. — Мария разрыдалась.

— Тогда мы сначала найдем его! — решительно заявила Наталья Семеновна.

— Знаешь, как Жулечка след берет! — наконец-то нашла возможность вставить словечко и Варвара Моисеевна. — От нее еще никто не уходил!

— Заткнись! — оборвала ее подруга. — Я и без твоей псины знаю, что сейчас он кормит рыбок этого третьего поганца, который сбежал вместе с Семеном! Вот же привычка у этих мужиков — бросать все самое дорогое!

— Он меня не бросал… — выдавила из себя Мария. — Это я его послала…

— Ко всем чертям?! — повернулась к ней мать. — По-своему правильно, но, по-моему, не ко времени. Тебе же рожать!

— Вот поэтому и послала! — снова встряла в разговор Цугундер, радуясь неизвестно чему. — Вспомни, Наташа, когда ты рожала, то тебе тоже был свет не мил!

— Лучше бы я его к чертям послала, — неожиданно для женщин внесла поправку в разговор, принявший неожиданно феминистический оттенок, Мария, продолжая горько каяться.

— Не поняла?! — удивилась ее мать. — Неужели ты его в Бразилию отправила? Я думала, что Дмитрий соврал…

— О-о, — простонала Саньковская и, чтобы не слышать дальнейший бред родительницы, не имеющий ничего общего с действительностью, уткнулась головой в подушку.

В этот момент открылась дверь, и в палату вошел доктор. Оценив звуки плача и вздрагивающие плечи пациентки, он моментально поставил диагноз.

— Не надо волноваться, — врач приобнял старушек за плечи. — Это просто радостный посткоматозный шок. Сами понимаете, мало ли что в коме померещиться может. Лучше оставить ее сейчас одну. Приходите завтра.

Наталья Семеновна растерянно кивнула, перестав что-либо понимать как в семейных отношениях, которые сложились у дочери с мужем, так и в поведении современных вьюношей типа Самохина, говорящих правду так, как будто безбожно врут. Взяв под руку подругу, она молча вышла. Спустя некоторое время в палату набились врачи, чтобы устроить консилиум и вообще утешить пациентку, которая, видимо, решила пойти на поправку.

* * *

Пятница, 29 декабря 1995 года

Силовой кокон внутри чужого звездолета пришелся Длинному весьма по вкусу в отличие от инопланетных котлет, которые без водки дальше гланд не лезли, и он сутки напролет из него не вылезал, вытянувшись во всю длину. Они летели уже неделю и ему хотелось верить, что Семен в самом деле хотя бы отдаленно понимает, что делает, даже несмотря на то, что тому таки удалось согласовать «осьминожий» блок данных с чужим компьютером. Кроме котлет и водки, от чисто психологических проблем, связанных с тремя чучелами, безмолвно торчащими в углу каюты и создающими эффект толпы, которая всегда действовала Длинному на нервы, невольному напарнику Саньковского помогали отвлекаться мечты о том, что он увидит в водах неведомой планеты, где еще не ныряло тело человека. И пусть он лишь ихтиолог-самоучка, но ведь если справедлива поговорка, что смелость берет города, то почему бы его здоровой наглости не покорить целую планету?.. Правда, с другой стороны, личное обаяние имеет в данном случае некоторые преимущества и тут главное, чтобы осьминоги не полезли обниматься в ответ на его улыбку, не то он не выдержит…

Длинный вспоминал, как выглядят осьминоги, и старался думать о том, на что похожи другие обитатели инопланетных глубин. Время от времени он мечтательным тоном обращался к Саньковскому, меля околонаучную чушь приблизительно такого содержания:

— Ты знаешь, я так думаю, что если уж у них можно согласовать инопланетные компьютеры, то и на планету, куда мы летим, тоже должен распространяться принцип универсальности. Я имею в виду ихтиоморфность, то есть, рыбоподобие. Ведь если тамошние обитатели похожи на наших осьминогов, то и остальные обитатели подводного царства должны быть похожи на земных рыб. Потому как для рыбы главное что? Обтекаемая форма. Это достигается всевозможными ухищрениями, на которые богата эволюция, будь то чешуя или слизь, снижающая сопротивление движению тела в жидкой среде… А может быть, их рыбы даже немножко разумны, а? Ну как наши обезьяны или дельфины… Ты как думаешь? Или хотя бы как попугаи. Ведь есть же у нас рыбы-попугаи. Представляешь, как здорово?!

Саньковский этого не представлял, но предпочитал частичный дефект своего воображения не демонстрировать. Ему, воображению то есть, и без того хватало работы, потому как Семен не знал, как Тохиониус воспримет его слова относительно своей «тарелки», превратившейся в груду металлолома на проклятом Понго-Панче. Трудно также было найти эти слова. Единственное, что взбредало на ум, так это фраза из старого фильма: «Принимай аппарат, Тохионыч! Махнул не глядя!»

На этом Саньковский решил было остановиться, но сегодня с утра Длинный почему-то вспомнил о своих родителях. Связи между мыслями Семена и бормотанием друга вроде бы поначалу не намечалось никакой. Длинный с оттенком чистосердечного раскаяния вспоминал улыбку мамы и даже окончательно простил отца, отравившего когда-то его первых рыбок крысиным ядом, обида на которого, оказывается, все еще жила в его душе, а Саньковский не менее мучительно размышлял о превратностях своей судьбы и решал, стоит ли происходящее с ним сейчас записать немедленно или же по возвращении домой, когда все подернется дымкой романтики закончившегося путешествия. И, едва он пришел к выводу, что мемуары нужно писать по мере того, как происходят события — дабы чего не переврать для потомков, один из которых должен вскоре у него появиться, — как его друг простонал в ностальгическом ажиотаже:

— Эх, знали бы родители, куда я с тобой махнул не глядя!

Семен вздрогнул сразу по двум причинам. Во-первых, он никогда не любил, когда читают его мысли — да еще сразу две! — ведь ему тоже на днях предстояло стать родителем. Во-вторых же, фразу «махнул не глядя» можно было толковать по-разному. Поэтому, в виду того, что Тохиониус уже давно, должно быть, не разговаривал по-русски, он неминуемо поймет ее по-своему. Как следствие, тут же начнутся расспросы: чем махнул, зачем махнул, куда смотрел и так далее. Ответы на эти вопросы будут не менее дурацкими, а ведь нужна всего лишь справка, что…

— …я не передал никакой инопланетной заразы своему ребенку, — пробормотал вслух Семен и корабль вышел из подпространства.

Об этом ему сообщил как компьютер, так и появившееся на обзорных экранах изображение лохматой, слегка голубоватой звезды, около которой пригрелся мир Тохиониуса.

— Следующая станция — конечная, — объявил он. — Длинный, тебе какая больше планета для приземления нравиться?

Не выходя из покаянного транса, Длинный буркнул:

— Та, где живут мои папа и мама, — после чего у него автоматически вырвалось, — и рыбки.

— Рыбок здесь должно быть достаточно, а если Тохиониса со товарищами хорошо попросить, то они вполне могут тебя усыновить, — фыркнул Семен. — А посему считай, что ты уже почти дома. Вопрос в другом: где твой будущий дом?

— Ты это о чем? — друг заинтересовался постановкой вопрос, пропустив неуместный сарказм мимо ушей.

— Да все о том же! У этой звезды восемнадцать планет, так что решать тебе.

— Что решать?

— Где ловить рыбок.

Для Длинного это был не вопрос, а детская загадка. Он отодвинул ностальгию в сторону и подошел к монитору. Полюбовавшись схемой вращающихся вокруг звезды планет, мгновенно ассоциировавшихся у него с рыбками, попавшими в водоворот, друг жизнерадостно ляпнул:

— Практически везде! И здесь, и здесь, и там, и там…

— Тамтам тебе в дышло! Не сходи с ума, — попытался урезонить его Саньковский. — Машке скоро рожать, а при родах, как я тебе уже рассказывал, может произойти черт знает что, если я, не дай Бог… Короче, времени у нас, учитывая обратную дорогу, в обрез.

— Так зачем ты меня спрашиваешь?

— Да так, посоветоваться хотел.

— Со мной? — Длинный удивился так искренне, что Семену стало стыдно. В самом деле, нашел с кем советоваться… — О чем?

— На какой из этих планет живет Тохиониус, — сказал Саньковский.

— Так ты не знаешь?..

— А откуда? Я же здесь впервые!

— Я тоже.

— Значит, у нас много общего.

Неожиданно для Семена, Длинный польщенно улыбнулся.

— Если это так, то пообещай мне выполнить одну небольшую просьбу, а?

— Какую?! — оторвался от монитора Саньковский.

— Пообещай, что никогда не притронешься к рыбе с кулинарными целями!..

***

Тохиониус понуро восседал среди старейшин. Поводом, ставшим в последнее время до жути привычным, был снова Фасилияс, таки подхвативший на далекой планете вирус чуждого разума, а именно — тягу к стимулированию перемен. И если бредовая идея о сексуальной революции уже потеряла для отпрыска свою былую кардинальную прелесть, то в мозгах, с детства пропитавшихся логикой чуждого нормальным сородичам разума, нет-нет, да и возникали задумки, поражавшие своей неприятной новизной. Вот и сегодня совет старейшин собрался, чтобы противопоставить что-нибудь команде молодых безответственных разгильдяев, объединившихся в свое время вокруг Фасилияса, и теперь носящихся с очередным креативом, который способен изменить размеренную жизнь всей планеты.

— Мы не питаем к тебе нелюбви, Тохиониус, — молвил Герпересиус, — но посуди сам…

— Если бы мог, то я бы повесился… — пробормотал горестно Тохиониус.

— Не надо судить себя самому, — оборвал его старейшина. — Просто подумай, что можно противопоставить тому, что подрывает основы нашей неспешной — подчеркиваю, неспешной…

— Патриархальной, — снова вырвалось у Тохиониуса.

— Ты эти новомодные словечки брось! — возмущенно крякнул Кондониус. — Мы не посмотрим на твои благородные заплесины и…

— Тихо-тихо, будем более толерантны другу к другу, — миролюбиво приподнял два щупальца Герпересиус. — Я считаю, что непроизвольная склонность нашего сородича к неологизмам является прямым следствием потрясений, перенесенных им в злых и полисексуальных мирах. Простим же ему его… э-э… хамство.

— Вот еще одно мерзкое словечко, отродясь неслыханное на нашей планете, — не преминул буркнуть Кондониус, но продолжать не стал.

— Так вот, — продолжил Герпересиус, — подрыв той размеренной жизни, которую завещали нам предки, недопустим. Однако недопустимы и любые радикальные меры в отношении подростков, не сознающих того, что деют…

— Уже содеяли, тхариузок их побери! — скрипнул клювом Кондониус. — Выслать их на другую планету. К примеру, на Лонлиус. Пущай устраивают свою революцию среди тамошних амеб!..

— Надо уважать чужую эволюцию, — оборвал его Герпересиус. — И вообще — мы собрались здесь, чтобы выработать не тактику, ибо ссылка лишь отодвинет решение вопроса, потому что они в любое время смогут вернуться обратно, но стратегию, дабы в будущем — по крайней мере, ближайшие пару миллионов лет — подобное места не имело. Что имеете предложить конструктивного, уважаемые старейшины?

По телам сотни старейшин, собравшихся в зале совета, пробежали брезгливые судороги — проблема была мерзкой в самой своей сущности. В любом случае ее решение породило бы столь нежелательные перемены, буде то создание какого-нибудь изолированного от остальных анклава для этой группы подростков до их окончательного полового созревания либо же погружение их в анабиоз на весь оставшийся до этого счастливого момента срок. Так или иначе, но будет порождено насилие, на которое не способен никто… Хотя, нет — среди них есть тот, кто, как сообщал когда-то с далекой базы Тахикардиус, таки способен на проявление этого противного самой их природе действия.

Глаза сородичей уставились на Тохиониуса. Тот тяжко выдохнул, обвел всех взглядом и выдавил из себя:

— Я понимаю вас, поэтому вижу только один выход — вышибить подобное подобным!

— Что ты имеешь в виду? — подался к нему Кондониус.

— Их надо клюв к клюву столкнуть с теми, кто обратит их идеи против них самих, покажет, что их действия носят противоестественный характер, заставит задуматься о дне не завтрашнем, но послезавтрашнем!

— Кто же это? — сверля его глазом, спросил Кондониус.

— Земляки Фасилияса…

— Ты жесток! — попятился со своего места Герпересиус.

— …а последняя выдумка моего отпрыска решит проблему с доставкой их на Землю. И в этом не будет ни капли насилия, ведь сделают они это сами, добровольно, чтобы испытать прибор на деле. Нам, то есть мне останется лишь изменить их первоначальные координаты…

Старейшины начали переглядываться между собой, некоторые даже начали издавать одобрительные звуки, как вдруг в зал заседаний ворвался один из кандидатов в старейшины, оставленный следить за группой подростков. Выбежав на середину зала, он трагически выдохнул:

— Они сделали это!

***

Изображения планет угрожающе росли на экране монитора, но никаких признаков разумной жизни типа искусственных спутников, на худой конец — космических мусорных контейнеров приборы корабля не обнаруживали. Дело начало приобретать запашок тухлой рыбы, потому как никакие идеи относительно логовища осьминогов у Семена не рождались.

— Хреново-то как, а? — пробормотал он, обращаясь в Пространство.

Вопреки тем временам, когда Пространство отвечало кому попало, нынче оно угрюмо молчало. Однако неожиданно заговорил Длинный — как видно, нетерпение, свойственное, к примеру, рыбам на крючке, стимулировало его мозги. Подкравшись сзади, он сказал:

— Слушай, если в нашей Солнечной системе жизнь существует на третьей планете из, кажется, девяти возможных вариантов, то почему здесь, где вертятся целых восемнадцать, ей не зародиться на шестой?

Слегка опешив от такой космогонической логики, Семен повернулся к другу:

— Ну, ты даешь!..

— А чего?

— Да ничего, полетели туда, где, может быть, и в самом деле процветает борьба за то, чтобы каждое последующее мгновение было, как минимум, не хуже предыдущего.

— Ты это о чем?

— За жизнь, за что же еще… — пожал плечами Саньковский.

— Предлагаешь, чтобы я налил?

— Давай уж сначала пришестеримся…

— Чего сделаем?! Станем «шестерками»? Да я никогда!..

— Пришестеримся, Длинный, просто пришестеримся, ведь ты не знаешь, как аборигены называют свою планету, а по счету она — шестая… Так-то вот, — заключил речь, достойную любого первооткрывателя суши и других рыбных консервов, Семен и отдал компьютеру команду на снижение.

По мере приближения к планете становилось ясно, что интуитивно-вселенские откровения Длинного основания под собой не имеют. Атмосфера состояла из метана, аммиака и другой неудобоваримой гадости, о чем Саньковский и проинформировал друга:

— Знаешь, как ни крепка шкура у наших осьминогов, но и они здесь протянули бы щупальца.

— Да уж, они у них загребущие…

— Я в том смысле, что их первый вдох стал бы и последним.

Длинный непонимающе посмотрел на Семена:

— Разве ты не понимаешь, что это простая маскировка?!! Специально окружили себя атмосферой, в верхних слоях которой то, что ты там говорил, а сами плещутся себе в нормальных теплых морях… Моих рыбок едят, гады… Давай, пришестеряйся… Или ты выпить не хочешь?

— Разве что только за успех нашего безнадежного дела… — пробормотал Саньковский и продолжил снижение.

Вскоре они благополучно сели. На мониторе было видно, как кружит вокруг корабля метановая вьюга.

— Ну и где твои теплые моря? — поинтересовался Семен. — Только не говори, что это местный Северный полюс…

Длинный хмыкнул, молча налил в корпуса каких-то разобранных им приборчиков, которые служили стаканами, и протянул один из них другу:

— Не ожидал от них такой подлости… Ну да ладно, отрицательный результат — тоже результат. Теперь нам осталось обследовать всего семнадцать планет. За удачу!

Они выпили, пожевали трофейных котлет, отдававших даже не комбижиром, а вообще черт знает чем, и Семен не без ехидства поинтересовался:

— Надеюсь, у тебя больше нет пожеланий, с какой планеты продолжать?

Длинный не ответил. Его уже заворожил танец снежинок на экране монитора, который был чем-то сродни мельканию рыбок в аквариуме.

— Эй, ты чего?

Ответ последовал не сразу и неожиданно резанул Семена по ушам визгом, вроде как ранее другу несвойственным:

— А-а, смотри!!!

Саньковский посмотрел и остолбенел, хотя и находился в сидячем положении. В непосредственной близости от корабля набухал огненный шар.

— Нас засекли… — прошептал он побелевшими губами.

— Кто?

— Ну, явно не гуманоиды… Надо уносить ноги.

— Куда?

— Я же тебя просил не задавать идиотских вопросов… — едва успел сказать Семен, как огненный шар лопнул и на его месте образовался паукообразный аппарат.

В том, что это нечто искусственное, сомнений не возникало — даже в припадке белой горячки Природа не создала бы такую несуразную тварь на двенадцати ножках, под которыми располагалось нечто, смахивающее на гондолу воздушного шара, и без усиков. Лишним подтверждением догадки Саньковского послужило то, что при первом же шаге половина ножек подломилась и отвалилась.

— Вот черт… — с неожиданным сочувствием пробормотал Длинный. — Давай это спасем? Быть не может, чтобы это не был знак свыше!.. Ведь мы же здесь оказались практически одновременно.

— Ага, благодаря твоему наитию… — кивнул Семен, наблюдая, как налетевший шквал переворачивает гондолу, а оставшиеся «лапки» загребают пустоту.

— Так почему ты ничего не делаешь?

— А что я могу сделать? У нас даже скафандров нету…

— Вспомни, как тебя похищали с помощью силового поля. Сам же рассказывал!..

Саньковский почти с восхищением посмотрел на друга:

— Длинный, твоя гениальность вытянулась даже за пределы твоего тела!

Проделав нужные манипуляции, он завис над барахтающимся внизу аппаратом и накрыл его силовым коконом, после чего плавно втянул в грузовой шлюз.

***

Старейшины и подоспевшие зеваки стояли у развороченного здания лаборатории, где Фасилияса и его товарищей видели живыми в последний раз. Первым нарушил затянувшуюся паузу перед, скорее всего, надгробной речью, Герпересиус.

Он недвусмысленно крякнул, и сказал:

— Кажется, коллеги, проблема… э-э… решилась как бы сама собой… Или как?

Ответом был ему шорох тел, шарахнувшихся от Тохиониуса, которого вдруг начало плющить и колбасить. Расплывшись по земле бурым комком концентрированной печали, он изо всех сил лупил по ней щупальцами. Из горла вырывались ультразвуковые взвизги. Короче, сразу было ясно, что горе его неподдельно.

Даже Кондониусу было больно смотреть на сородича, но он все же нашел в себе силы произнести:

— Я думаю, что надобно дать окончательному решению созреть, уважаемый Герпересиус.

Помолчав, тот грустно согласился:

— Наверное, да… Как жаль, что мы не можем поместить почтенного Тохиониуса в квазитело Вождя, как бывало в старые добрые времена…

Старейшины помоложе передернулись. В их памяти еще были свежи воспоминания, какого шороху наводил бывало Вождь, когда во временно принадлежащую ему голову приходили мысли пошалить.

— Надо бы сообщить остальным родителям, — произнес кто-то, и они разошлись, трогательно оставив Тохиониуса предаваться отчаянию.

***

Отчаявшись подслушивать, что делается в шлюзе, где легко поместилась непонятная, но принятая на борт конструкция, приятели, вооружившись черт знает чем из того, что на похищенном корабле могло сойти за увесистую дубину предков, решительно пошли навстречу своему любопытству. Саньковскому, как, по большому счету, и всем, родившимся в кислородно-азотной среде, было абсолютно до лампочки, что его родная атмосфера могла кому-то прийтись не по вкусу. Поэтому он, предварительно уравняв давление, легким мановением руки перед фотоэлементом открыл дверь шлюза. И чихнул, за что тут же едва не схлопотал какой-то синтетической железякой от Длинного, чья нервная система уже давно истощилась до опасного предела.

— Ты чего? — взъелся Семен на друга. — Это вместо «будь здоров», да?!

— Извини, — потупился Длинный, — нервы ни к черту, а тут ты еще чихать надумал…

— Да ладно, — отмахнулся Саньковский. — Это я виноват, проветрить забыл… Чуешь, как воняет?

Длинный потянул соответствующим органом и поморщился:

— Дохлятиной какой-то… Неужто они все умерли? Ведь живые так вонять не могут, правда?

— Хм, — пожал плечами Семен. — Смотря на какой планете…

— Ты хочешь сказать, что мы на Планете Мертвых?.. — мертвенно побледнел Длинный. — И они сварганили эту штуковину, чтобы вернуться к нам, к живым?.. — по лицу товарища стремительно разливалась трупная синева.

Словно в ответ на этот вопрос, достойный пока еще живого героя фильмов ужасов, в конструкции что-то заскрежетало, последовал глухой удар отвалившейся секции «гондолы» и оттуда вывалился зловещий шевелящийся клубок. Длинный, демонстрируя врожденные кошмарные данные, взвизгнул второй раз за этот день и вытянулся на полу во весь свой рост. Саньковский, попятившись от двух неожиданностей сразу, споткнулся о бессознательное тело, от которого Прокруст наверняка был бы просто в восторге, и растянулся рядом. Сознание, правда, его не покинуло, но лишь случайно…

***

— Пошли к черту, костоправы! — рявкнула Мария в ответ на предложение гинеколога остаться в клинике «на сохранение». — Вы себя поберегите, не то я за себя не ручаюсь.

— Может быть, — пробормотал психиатр, которого нелегкая занесла в консилиум, — у нее предродовая травма психики?..

— А такое бывает? — удивленно поинтересовалась женщина-педиатр. — Помню, когда я рожала…

— В коме? — не без сарказма фыркнул нейрохирург, прижимаясь, как и остальные к дальней от пациентки стенке.

— Нет, но…

— Вы чего там шепчетесь?! Где моя одежда? — Саньковская рванула на себе казенную «ночнушку», которая тотчас безропотно расползлась на ее теле, не забыв его продемонстрировать.

Медсестра мышкой, завидевшей рядом даже не кошку, а львицу, пискнула и шмыгнула в дверь.

— Надеюсь, эта утконоска сообразит позвать санитаров, — пробормотал гинеколог.

Психиатр наклонился к уху нейрохирурга и выдохнул еле слышно:

— Я понял. Это предродовое состояние измененного сознания. В средние века считалось, что оно наступает у тех рожениц, которые вступали в связь с инкубами!..

— Заткнитесь, коллега! А не то сейчас нам обоим изменят внешность, — цыкнул на него доктор. — А у меня — руки! — и операция через два часа.

— И правильно сделают, что изменят! — педиатр решительно сделала шаг в сторону Марии. — Мало того, что вы, коновалы, мозги орально трахаете, так еще и грязными лапами туда же. Нет, чтобы заняться прикладной психохирургической пластикой! — женщина сделала еще один шаг к Саньковской. — Дорогая, как я вас понимаю!..

— Не подходи, педи… как тебя там… педигрипальша, черт бы вас всех побрал! — Мария уже ни в чьей поддержке, а тем более такой нематериальной, не нуждалась. — Снимай халат!

Докторша, собиравшаяся сделать еще один шаг, застыла на одной ноге, от неожиданности сохраняя равновесие лишь благодаря титаническим усилиям вестибулярного аппарата, включившего автопилот.

— Мужики! — мощный бюст Саньковской, равно как и весь обнаженный фасад развернулся к консилиуму. — Помогите этой педицапле раздеться!

Врачи, давно привыкшие, что перед ними раздеваются самостоятельно, всем свои видом демонстрировали приступ какого-то сексуального склероза.

— Ну! В первый раз, что ли?! — Мария уперла руки в бедра. — Эй, ты, кому говорю?!

Несмотря на то, что это громогласное «ты» ни к кому лично не относилось, тем более, что взгляд Марии вообще, казалось, смотрел внутрь себя, у психиатра нервы не выдержали. Он подошел к педиатру и начал дрожащими пальцами распутывать узел на халате, одновременно бормоча:

— Это же какое-то насилие над личностью…

— Помогите!.. — прошептала педиатр.

— А я что делаю? Черт, понавязывают узлов, а ты тут как Павлик Морозов… Хм, интересная ассоциация… Откуда? — психиатр начал автоматически погружаться в самосозерцание. — А-а, ведь он был пионером, а значит — завязывал галстуки… Не, не сходится, тогда не было узлов… Ха, но они были у пионеров позже, так что все нормально… Нормально ли?..

— Помогите, идиот!.. — вырвал его в реальность голос коллеги.

— О! Вы еще здесь? Сейчас-сейчас, вот, уже пошло…

— Помогите поставить ногу, она меня не слушается!..

— Это элементарно! Расслабьтесь, как ваш узел. Его уже практически нет, веревки медленно расползаются в стороны… Вот, они уже никогда не были узлом… Вы стоите свободная от проблем на берегу тихого озера… Никакая пробегающая гладь былых проблем не тревожит его поверхности, не беспокоит вас… Вы прочно стоите на земле, а вокруг щебечут птицы, квакают лягушки…

— Я не цапля!!! — взвизгнула педиатр и дернулась.

Все остальное произошло практически одновременно — женщина вывалилась из халата, а Мария, сделав шаг вперед, вырвала его из рук доктора, отшвырнув последнего к остальным. Шлепок психиатра об участок стены, дружелюбно предоставленный ему коллегами, и падение педиатра под кровать тоже не сильно отличались друг от друга не только в аудио, но и в хронологическом плане.

— Террористка! — выдохнул психиатр и сполз по стене.

Из-под кровати квакнула педиатр.

— Ничего, ты меня еще полюбить бы должен, — фыркнула Мария, натягивая халат, который с треском рвущейся материи едва прикрыл ее тело. — Вот как-нибудь съездим в Стокгольм… Ладно, не дергайся, ты не в моем вкусе. Где тут ближайший телефон?

Гинеколог благоразумно промолчал, педиатр снова квакнула, а нейрохирург, которому диагноз «Стокгольмский синдром» явно ничего не говорил, кивнул в сторону двери:

— На посту.

По дороге к двери Саньковская обернулась:

— И всем оставаться на своих местах, пока я не покину ваше паршивое заведение! А вы все услышите, как я его покину!

Вскоре с медицинского поста до ушей врачей, заглушив кваканье педиатра из-под кровати, донеслось требование Марии к какому-то неизвестному им Самохину подать машину к больнице, а также прихватить с собой теплую одежду. Когда вопли наконец-то утихли, нейрохирург подал руку психиатру и голос.

— А вы, коллега, запасливый, — он кивнул на квакающую докторшу, валяющуюся в минимуме одежды под кроватью, — без пациентки таки не остались… Предусмотрительно, не правда ли? Глядишь, — он подмигнул гинекологу, — они и вам снова работку подкинут.

Гинеколог профессионально фыркнул, а психиатр, поднявшись, сказал:

— Спасибо, не ожидал… что она такая впечатлительная…

***

Как и всякая случайность, непредумышленное пребывание Саньковского в сознании имело свои положительные стороны. Так, он увидел, как жуткий клубок распался на клубки поменьше, которые, в свою очередь, превратились в давно невиданных, но в общем-то привычных осьминогов. Ну а когда Семен с шумом перевел дыхание, то совсем не удивился, когда один из них заговорил человечьим голосом, неся, правда, кошмарную околесицу:

— Шемен! Как я рад, что ты выжил!

Саньковский присел и оторопело помотал башкой — по всем параметрам он должен был услышать что-нибудь противоположное, ведь вроде совсем недавно выступал в роли спасателя сам, а не наоборот.

— Это я, Фасилияс! — осьминог отделился от своих сородичей, которые с любопытством осваивались в шлюзе, и направился к Семену. — Как жаль, что конец света у вас таки наступил, а ведь какая приятная планета была!..

До Саньковского начало медленно доходить, что у Фасилияса без контузии во время аварии аппарата не обошлось. «Вот не было печали, так еще четырех контуженных осьминогов судьба подкинула!.. — мелькнуло у него. — И, судя по всему, бесполезных, потому как в пространстве ориентацию вроде потеряли напрочь…»

— Как ты думаешь, где ты находишься? — поинтересовался он.

— На Земле, конечно… — в голосе осьминога отчетливо слышалось сожаление о том, как сильно изменилась планета с тех пор, когда он был на ней в последний раз. — А Василий… Он с тобой?

— Нет…

— Неужели погиб со всеми остальными?!

— Э-э… понимаешь, это не совсем Земля, вернее, совсем не Земля…

— Как?!! Ведь все мои расчеты…

— …ни к черту не годятся, — подал голос один из спасенных осьминогов. — Я ведь говорил, что константу искривления не следует считать самодостаточной…

— Фасилияс, это совсем другая планета, — кивнул Семен.

— Значит, Земля уцелела?!

— Конечно, нам ведь не впервой ожидать конца света. Вертится старушка, как и завещал ей Галилей.

— А где же мы находимся?

— Это шестая планета вашей солнечной системы.

После секундной паузы осьминоги заверещали:

— Здесь же жизнь противопоказана!..

— Ты нас чуть не угробил!..

— Тхариузок тебя побери!..

— Ну так не угробил же, — отмахнулся от сородичей Фасилияс и, когда те умолкли, не то потрясенные этой открытой им истиной, не то собираясь заключить молчаливый уговор с целью организовать заговор, обратился к Семену: — А-а… тогда, что ты тут, где здесь, делаешь?

Семен нахмурился, собираясь с мыслями, как бы попроще все рассказать, как тут Длинный зашевелился и сказал:

— Рыбки…

Фасилияс моргнул и страшно удивился:

— Вы прилетели сюда на рыбалку?!

— Это он, — открестился от дикого предположения Саньковский. — А я… А мне нужна справка…

— Она тебе уже давно нужна, — буркнул Длинный, открыв глаза и с недоверием рассматривая Фасилияса и остальных. — А этот… эти здесь откуда взялись?

— Мы их спасли.

— Да-а… А ты не верил, что я правильно указал планету.

— А их здесь и не было, пока мы не появились.

— Так выходит, что они за нами следили? Я всю дорогу это чувствовал!.. — к Длинному начала возвращаться родная ему паранойя, что с некоторой натяжкой можно было считать признаком выздоровления, в смысле прихода в адекватное состояние. — Выследили таки, значит…

— Я думаю, что у нас есть и другие проблемы, — хмыкнул Семен. — Мне хотелось бы…

— Твой нездоровый оптимизм нас до добра не доведет, ибо дорога туда не вымощена благими намерениями, — хмуро перебил его Длинный мрачной фразой, вполне достойной того, чтобы называться тирадой.

Фасилияс, видя, что кризис общения грозит принять затяжной характер, издал несколько непечатных звуков. От их неожиданности Длинный вздрогнул и принял полувертикальное положение.

— Здравствуй, — сменил речь на человеческую Фасилияс. — О каких рыбках речь? У меня есть некоторый опыт…

— Да ну их к черту, этих рыбок, — перебил его Саньковский. — Ты-то как здесь оказался и что это за хреновина?

Осьминог понял, что объясняться в данной ситуации придется исключительно ему.

— Понимаешь, — начал он. — После того, как я покинул планету без согласия родителя, Совет старейшин запретил молодым даже приближаться к космическим кораблям. Поэтому после возвращения я предложил своим товарищам пойти другим путем…

— Ходил уже один, ни дна ему, ни покрышки… — цыкнул зубом Длинный.

— Не перебивай, — попросил Семен. — Ну и?

— Ну, значит, пошевелив мозгами, мы пошли по пути телепортации. И создали вот этот аппарат, при помощи которого я хотел показать товарищам свою родину… или что там от нее осталось… Ведь осталось же, правда?

— Осталось, осталось… — кивнул Семен, параллельно размышляя, как бы свернуть разговор к справке, даже еще не задумываясь, как она должна выглядеть, чтобы хотя бы показаться Марии убедительной. — Слушай, мне бы надо с твоими сородичами пообщаться…

— Так кто ж против?! — воскликнул Фасилияс. — Вот они, к твоим услугам!

— Нет, не с этими. Мне нужно… э-э… сделать так, чтобы Мария поверила, что ни я, ни наш сын не обладаем вашей способностью к переселению в другие тела.

— А что в этом плохого?

Саньковский посмотрел на него столь укоризненно, что Фасилиясу вспомнились все его земные приключения, и он моментально почувствовал себя не в своей тарелке.

— Извини, Шемен… А Мария с тобой?

— Этого еще не хватало! — встрял в разговор Длинный. — Сказано же, что баб и прочую тварь на корабль, тем паче космический, не пущать. Были уже прецеденты…

Семен двинул его локтем в бок, дабы нелицеприятные факты покорения землянами космического пространства остались тайной, и отрицательно покачал головой.

— Но как же кто-нибудь из наших сможет это узнать, если она… там?

— На то они и старейшины, — отрубил Саньковский, решив, что не гоже ему цацкаться с молодняком, который, образно говоря, ни уха ни рыла в проблеме. — Иначе нам с Длинным придется остаться у вас навсегда. И вы вымрете с голоду, потому как он никому рыбу есть не даст, правда, Длинненький?

— Да я! Держите меня трое! — Длинный поднялся во весь свой рост и скорчил страшную рожу, от которой наверняка бы шарахнулась прочь какая-нибудь карликовая акула.

Фасилияс прочирикал что-то свое дернувшимся было в стороны сородичам и все осьминоги дружно издали серию звуков, где угадывался неземная, а посему еще более обидная насмешка. Было понятно, что ультиматум прозвучал вхолостую.

Это сообразил даже Длинный и тут же сделал обидный для друга вывод:

— Вот! Понял, даже они рыбок не едят!!! — он повернулся к Фасилиясу. — Дай же я тебя обниму, брат во разуме!

Фасилияс с готовностью прыгнул в его объятия и межпланетному инциденту, грозившему перейти в фазу полного непонимания, был положен конец.

Вальяжно повиснув на Длинном, словно гиббон на пальме, Фасилияс обернулся к Саньковскому и остальным сородичам:

— Я так понимаю, что пока мы вас не свезем к старейшинам, вы нам экскурсию на Землю не устроите, так?

— Вроде того, — кивнул Семен, невольно улыбаясь противоестественному единению разумной жизни и Длинного.

— Тогда я предлагаю подсоединить генераторы корабля к нашему аппарату, и тогда мощности должно хватить на возвращение на нашу планету.

— Если нас снова не занесет к тхариузоку на кулички, — каркнул его сородич-пессимист.

— Не разводи панихиду, — прикрякнул на него Тохиониус. — Обратно пойдем по пробитому каналу.

***

Сквозь пелену осознания ужасного факта, что у него не осталось наследника, пусть и такого, которого опасается вся планета, а, может быть, именно благодаря этому еще более страшного в своей реальности события, Тохиониус смотрел, как тает последний дымок над руинами лаборатории. Ему с тоской вспоминались разные случаи из их совместной жизни, которые в свое время его жутко бесили, а теперь, сквозь призму смерти отпрыска, казались сердцещипательными и умилительными. Сентиментальный в глубине души, как и все его сородичи, Тохионис раскинул в стороны щупальца, практически превратившиеся в отбивные, и истошно закряхтел. Словно в ответ ему в воздухе повис вибрирующий свист, а затем среди руин, где, казалось бы, все, что могло, уже давно взорвалось, шарахнула огненная вспышка.

Инстинкт самосохранения отбросил Тохиониуса назад, но свойственное ему любопытство и болящие щупальца не дали далеко убежать. И он стал единственным свидетелем материализации диковинного аппарата, словно пережеванного и выплюнутого Пространством, для преодоления которого он был предназначен.

Так во всяком случае подумалось Тохиониусу, знавшему, что такое праведный гнев, когда невиданная конструкция покатилась прямо на него, гремя изломанными сочленениями и сшибая все на своем пути. Он было отчаянно пополз назад, но потом передумал, решив, что негоже бежать от судьбы, тем более, что смерть под обломками аппарата, убившего единственное чадо, будет более чем знаковой.

Собрав всю волю в клубок щупалец, Тохиониус приготовился к переселению в мир иной, но реальность снова оскалилась перед ним издевательской улыбкой. А как же иначе можно было расценить тот факт, что прямо перед его клювом упала крышка люка и оттуда кувырком вылетели два абсолютно человекообразных тела?..

Прошло несколько секунд, прежде чем до сознания Тохиониуса дошло, что перед ним распростерлись Саньковский и Михалыч. И еще несколько мгновений ему потребовалось, чтобы понять — с ними что-то очень и очень не то. Приблизившись, он в подробностях рассмотрел метаморфозы, произошедшие с телами давних знакомцев, которые были явно несовместимы с жизнью…

И все же он осторожно дотронулся до тела Саньковского. И съежился от ужаса, когда не почувствовал там жизни, а оно равномерно заколыхалось в ответ, словно все его кости и мышцы превратились в желе. К Михалычу, чей разбухший таз и вдавленная грудная клетка толщиной не более щупальца тоже о наличии в организме хотя бы проблеска жизни не говорили, Тохиониус не рискнул даже приблизиться. Вместо этого он просто оцепенел надгробным памятником хоть и чрезмерно агрессивным, но все отважным землянам, которых постиг такой ужасный конец.

И стоял так, пока позади не послышались голоса тех, чьи отпрыски ушли в мир иной вместе с несчастным Фасилиясом.

— …а ведь я воспитал своего не только в духе самокритицизма, но и скептического отношения к реальности. Как он мог даже прислушаться к бредовым идеям этого нигилиста?..

— И мой тоже рос в кондовых традициях…

— Доведется, видать, нам заводить еще по одному…

Слова тех, кто не пережил со своими чадами столько приключений, как он со своим дитем, больно царапнули душу Тохиониуса. Он резко обернулся в сторону сородичей и практически злобно прогавкал:

— Они отдали свои жизни во имя прогресса!

Осьминоги шарахнулись от него, как от чумного.

***

Когда все проморгались после вспышки, кувалдой ударившей по глазам, первым, кто сообразил, что произошло, оказался Фасилияс. Он и открыл клюв, насколько позволяли его размеры:

— Тхариузок тебя побери, ты что сделал?

Его сородич — тот, кто более всех был склонен не верить, что благодаря идеям Фасилияса его в будущем ждет что-то хорошее, — вертел в щупальцах пульт дистанционного управления телепортационного аппарата и задумчиво кряхтел. Услышав никчемный с его точки зрения вопрос, он отбросил пульт в сторону и что-то прочирикал.

Заслышав нечто вроде «здравствуй, бабушка, вот тебе и Юрьев день», Семен выдал ему баснословную сентенцию:

— Когда в товарищах согласья нет… Знаете что? Я даже запоминать не хочу, как вас зовут, но в целях знакомства всех, кроме Фасилияса, буду звать Лебедем, Раком и Щукой. Ты, да-да, ты, — он ткнул пальцем в пессимиста, — будешь Раком, а вы оба соответственно: левый — Щукой, а правый — Лебедем, хотя с последним тебя роднит разве что клюв… Так вот, Рак, на кой черт ты это сделал?

— Только тхариузоки знают, куда он отправился. А мне бы не хотелось там оказаться!

— Да я же его настроил на возвращение домой!.. — прямо по-человечески взвыл Фасилияс.

— Ага, а в первый раз ты его настроил на Землю и где мы оказались?!

— А почему ты не сделал этого до того, как мы погрузили туда продукты?

— Надо было переключить управление на дистанционное…

— Вы чего здесь расчирикались? — обратился к другу Длинный. — Давайте прекращайте этот птичий базар и скажите: где водка и закуска?!

Саньковский обернулся к нему:

— Друг ты мой ненаглядный и вытянутый! Остались мы с тобой на диете, потому что вся наша нехитрая снедь отправилась черт-те куда…

— Как это?

— В лучшем случае — она улетела к ним домой, чтобы нас там встречали аналогами хлеба и соли, а в худшем… — Семен красноречиво закатил глаза. — Кстати, как ты относишься к отбивным из осьминогов?

Длинный окинул инопланетян настолько кровожадным взглядом, что, не нуждаясь в переводе, Лебедь и Щука попятились заодно с Раком, который, сам того не зная, начал действовать согласно присказке «Как корабль назовешь, так он и поплывет». Даже Фасилияс, у которого был опыт знакомства с образчиками земного юмора, усомнился в том, что услышал шутку, и поэтому примирительно зашипел:

— Да вы это… Тут, если это и взаправду шестая планета, недалеко…

— Да-а… — протянул Саньковский и похлопал по плечу Длинного. — Ладно, не надо на них облизываться — все-таки они почти земноводные, а значит — будут отдавать рыбой. Одного, кстати, я Щукой назвал…

Длинного тут же передернуло и он красной девицей-вегетарианицей потупил взгляд.

— Не переживай, не котлетами едиными, ведь звезды-то остались. Сейчас махнем… Правда, есть одна загвоздка — язык управления у меня в мозгах отключился…

— И ты теперь не сможешь нажимать на все эти кнопочки, переключать эти тумблерочки, двигать рычажками?.. — ошарашенно посмотрел на него друг.

— Двигать, переключать и нажимать я, конечно, смогу, но насколько это будет правильно — вот в чем вопрос…

— А, может, вспомнишь, как ты это делал? Ведь опыт ты уже не пропьешь, водки-то не осталось…

— Ну, идем, попробуем, — Семен направился к рубке управления, фыркнув в сторону осьминогов: — А вы, набор для супа, пива и ухи, оставайтесь здесь, а не то… В общем, голод — не тетка!

За его спиной Фасилияс издал радостную трель:

— Нас не употребят!

Сородичи, мало знакомые с земным сленгом, в виду своей врожденной гермафродитности заметно расслабились, а Саньковский расхохотался.

— Слышь, шутник, идем с нами, будешь дорогу показывать!

Чувствовал ли себя Фасилияс хотя бы полупроводником-полусусаниным, осталось неизвестным, но вскоре они покинули шестую планету.

***

— Что это?! — вскричали головоноги, окружив, но, правда, все же держась на почтительном расстоянии от сородича, Тохиониуса и псевдотела инопланетян.

На их вопли к месту очередного происшествия снова начало подтягиваться население столичного поселка. Какой-то догматик даже вздыбился от возмущения и заскрипел:

— Это вопиющее нарушение — дважды подряд ЧП на одном и том же месте!

Еще несколько осьминогов сложили щупальца в ритуальном жесте, которому когда-то их обучил Святой Дух, оставивший на планете не только зловещие воспоминания, но и тайную секту своих поклонников, и зашипели:

— Так просто душа Фасилияса не успокоиться!.. Нужно предать его тело планете!..

— Как же мы его предадим планете, которую он, мало того, что предал, так еще и покинул? — хрюкнул подоспевший вместе с остальными старейшинами Кондониус.

— Ну, тогда хотя бы его чучело, — нашелся один из сектантов, демонстрируя, что сколько душу развитыми технологиями не убаюкивай, она все равно — потемки, расползающиеся вокруг первобытного костра.

— Сам ты чучело, — крякнул Герпересиус, протискиваясь в первые ряды, где его взору наконец-то открылась жутковатая картина. — А это кто?

— З-земляне… — сквозь свалившиеся на него напасти, материализовавшиеся комком в пищеводе, выдавил из себя Тохиониус.

— Давайте предадим планете хотя бы их! — радостно прощебетал сектант.

— Планета только для тех, кто на ней родился! — щелкнул на него клювом Кондониус. — Пусть их поглотит Пространство!

— Спокойнее, коллега, не надо путать космос с мусоркой, — Герпересиус приблизился вплотную к телам землян, принюхался и повернулся к Тохиониусу: — Я понимаю, что все мертвые не благоухают, но почему эти, если они сородичи, воняют по-разному?

Тохиониус поднял на него оторопелый взгляд, затем поднял его еще выше, и нижняя часть его клюва прямо-таки отвалилась. Практически одновременно у Герпересиуса под клювом запищало переговорное устройство. Он переключил его на прием и все вокруг вздрогнули от неподдельного волнения, сквозившего в целом каскаде вопросов, который старейшина обрушил на невидимого собеседника:

— Что?!! Нарушено околопланетное космическое пространство?!! Неизвестный корабль идет на посадку?!! Где?!!

— Вот он… — Тохиониус с трудом придал клюву естественное положение и ткнул им в небо.

Все сородичи задрали головы, а один из сектантов услужливо подсказал Тохиониусу:

— Грядет кара небесная!

Именно подсказал, ибо Тохиониус практически сразу узнал очертания корабля обитателей Понго-Панча, которые — сомнений быть не могло! — выследили-таки того, кто помог бежать гидам поневоле. И пусть земляне были хоть трижды похищены, то, что сделал он, Тохиониус, было ничуть не лучше, нежели этот гиднеппинг… Тем более, что гиды эти сейчас валяются на поверхности этой планеты и уже никогда никому ничего не расскажут. Более того, они — улика!

Тохиониусу отчаянно захотелось составить компанию своему отпрыску, где-то нынче тихому, спокойному и абсолютно безынициативному.

***

Мария Саньковская сидела в кресле в доме Длинного и смотрела, как Самохин кормит рыбок. Чувствовалось, что священнодействует он не первый раз, и это ее как-то успокаивало. Все же есть на свете, думалось ей, нечто, не приемлющее кардинальности в любых ее проявлениях, будь то революция или же скачок в эволюции. Вот живут же себе рыбки полста миллионов лет и плевать им из океанских глубин в атмосферу на то, что где-то, далеко-далеко, есть космос, откуда на ее, Саньковской, семью практически регулярно сыплются инопланетяне и прочие беды, а она, дура, сама отправила Семена монстрам в пасть…

Да, она хотела доказательств и получила их… И что из того? Теперь ей предстоит растить этого монстра в одиночестве. Если придется, ведь он-то наверняка испугается при родах и запросто окажется в том, кто первым возьмет его в руки…

— Я буду рожать в воде, — произнесла вслух Мария.

Димка вздрогнул и густо сыпанул корма в очередной аквариум.

— Решительное решение, — робко пробормотал он.

— В темноте! — окончательно надумала Саньковская и снова ушла в себя.

«А что потом? Если дите пойдет в папу, то будет, конечно, не самого робкого десятка, но ведь не сразу… Его нужно будет готовить к неожиданностям. И я буду его готовить. Для начала привяжу к креслу и в перерывах между кормежками буду крутить ему thrash-rock, а затем мы перейдем к визуальным эффектам — хэллоуинские маски, папины фотографии, а также всех его родственников… Ну, а когда его уже начнут интересовать сюжеты… Интересно, есть мультфильмы ужасов?.. Впрочем, черт с ними, сразу возьмусь за фильмы ужасов и, если все будет хорошо, то дите со временем сам черт не испугает!..»

Так размышляла Мария, вряд ли подозревая, что закладывает основы новой, «кошмарной» отрасли педагогики, столь необходимой детям грядущего тысячелетия. Как будущая любящая мать она уже желала своему ребенку только добра.

* * *

Воскресенье, 31 декабря 1995 года

— Мы всем желаем добра, однако нас больше и справедливость восторжествует! — сказал Герпересиус ритуальную фразу, которой, по слухам, давным-давно открывали заседания суда далекие предки.

Да, именно суда. Ни Саньковскому, ни, тем паче, Длинному и в голову не приходило, что все так обернется. А ведь как все складывалось!.. Видя, какой фурор они произвели среди головоногов, земляне благосклонно приняли приглашение пройти в моментально найденные для них апартаменты.

Они шли впереди валившей за ними толпы осьминогов. Длинный с любопытством разглядывал двухэтажные жилые бассейны, Тохиониус радостно прижимал к себе Фасилияса и только восхищенно присвистывал, слушая о его чудесном спасении, а Саньковский ждал удобного момента, чтобы выяснить, дадут ли ему справку.

— А как же вас занесло не на Землю, а к тхариузоку на кулички? — пробился Тохиониус сквозь щебет отпрыска. — Это ж, как говорят на Земле, две разные разницы!..

— Понимаешь, я и в самом деле напутал в расчетах. Земля ведь третья планета от Солнца, так?

— Ну да.

— Вот и получилось, что вместо Солнца я подставил координаты нашей планеты.

— Эх, молодо-зелено…

— Слышь, головоногие, — неожиданно поинтересовался у семейства Длинный, — а почему вы в воде не живете? Насооружали тут аквариумов, а ведь планета — практически сплошные моря и болота!

— Так ведь ничто не может заменить простого непосредственного общения, — отвлекся от Фасилияса родитель. — А под водой, сам понимаешь, только ультразвук да язык жестов. Да и первые опыты с электричеством показали, что не все нужно делать в колыбели…

В общем, ничто не предвещало, и тут — бац! — суд, а они, соответственно, подсудимые. И обвинять их, как дал вчера понять на последнем свидании невеселый Тохиониус, собираются, не считая Фасилияса как земляка, именно в спасении Лебедя, Рака и Щуки, грустный разговор с которыми состоялся у них всего полчаса назад.

— Ни фига не гуманоидный подход, — вздохнул Саньковский, сидя на плотике подсудимых, на котором они плавали посреди бассейна в здании Совета старейшин.

— А чего ты еще от них ждал? — обреченно ответил Длинный и сплюнул. — Если эти осьминожата не согласятся на наше предложение, то вообще — пиши пропало…

Никому из них не было ведомо, что к беспрецедентному за последние несколько тысяч лет решению судить их Совет старейшин пришел, пережив на протяжении дня сразу несколько жестоких потрясений. Этому способствовало как исчезновение в небытие четырех безголовых по молодости головоногов, так и их воскрешение из мертвых, которое не только свело с ума сектантов, но и ввергло Тохиониуса в радостное для него, но безрадостное для остальных буйство. А уж явление двойника безжизненного землянина, который оказался вместе с другим роботом-консервой даже не землянином, а вообще какой-то разновидностью бутылки с ядом, и вовсе повергло почтенных осьминогов кого в шок, а кого и в ступор. Поэтому те из старейшин, кто еще остался в состоянии что-то соображать, дружелюбно заманили инопланетян в относительно крепкое строение, где их и изолировали под предлогом карантина.

А затем состоялось экспресс-заседание, на котором Кондониус потребовал решительных ненасильственных действий.

— Жидкость, текущая в наших телах, вопиет! — обратился он к старейшинам. — И с этим надо что-то делать, ибо доколе?!

Слушатели одобрительно зашипели.

— Разброд и вольнодумство молодости ввергли нас в фазу непримирения с традициями предков! Гостеприимство или грядущая катастрофа?! Раковая опухоль новых идей или дорогая нашим сердцам стабильная эволюция?!! Ждать будущего уже сейчас или со временем?!! Вот о чем вопрошаю я вас! — на этом пафос Кондониуса исчерпался и закончил он уже вполне доходчиво: — Что будем делать, коллеги?

Старейшины понурили то, что венчало их щупальца, внушая им иллюзию того, что именно они являются венцом местной эволюции. Нужно было искать решение проблемы, причем ее неслыханная дикость требовала, чтобы и решение пришло к ним на давно забытом варварском уровне.

— Суд, — уронил в жуткой тишине Герпересиус. — Показательный суд. Мы сделаем из Фасилияса и его, не побоюсь этого слова, банды антигероев, примеру которых будет противно следовать всякому, даже несмышленому малышу.

— Как?

— Мы попросим их отречься…

— Отречься?! — ахнули собравшиеся. — Да ведь никто из нас ни от чего не отрекался с незапамятных времен!.. Это ведь неслыханный позор!!!

— Именно поэтому они и станут антигероями!

— А если они… э-э… не захотят?

— Извините, коллеги, я не совсем правильно выразился. Мы попросим землян, чтобы именно они убедили их отречься.

— А что послужит для землян стимулом быть столь убедительными? — никак не мог угомониться младший из старейшин.

— Мы пообещаем им, что суд над ними состоится на поверхности планеты, а не под водой. Скафандров-то у них нет…

— Браво, хитромудрый Герпересиус! — крякнул зал.

— А к чему мы приговорим землян? — хмуро поинтересовался Кондониус, когда шквал восторга остался в прошлом. — Им до звезды, будут ли они у нас героями или антигероями…

— А приговорим мы их, дорогой коллега, к… — Герпересиус сделал эффектную паузу, — ссылке. Причем на родную планету! А заодно и избавимся от непотребного телепортационного аппарата. Гарантией же их невозвращения послужит…

* * *

Суббота, 6 января 1996 года

Подняв тучу пыли, которую никто и ничто не тревожило пару-тройку миллионов лет, космический корабль неслышно материализовался неподалеку от кратера Тихо, что на Луне. Внутри корабля находились Саньковский, Длинный и мрачный Тохиониус, который, с честью неся бремя позора, павшее на его род, сам вызвался доставить землян домой. Семену тоже было не до смеху, потому как обследование, проведенное Тохиониусом показало, что его сын, скорее всего, таки унаследовал нечеловеческие способности. О Длинном и говорить не стоит, ведь никаких новых трофеев для пополнения коллекции он не раздобыл. В общем, полет, вернее, даже не перемещение в подпространстве, а процесс телепортационных прыжков был невеселым, равно как и процедура прощания, которая сейчас была в своем грустном разгаре.

— Этих, — Тохиониус махнул щупальцем в сторону наполовину съеденных и выпитых двойников, — с собой заберете или как?

— Хватит с меня одного Семена, — пробормотал Длинный, уставившись на голубой серп родной планеты.

— А знаешь что, дружище? — с улыбкой на исхудавшем и небритом лице обратился к осьминогу Саньковский. — Отвези-ка ты их на Понго-Панч, а? Они же там понятия не имеют, кто ты такой, а поэтому за возвращение столь драгоценных копий гидов осыплют тебя благодарностями с ног до головы… Правда, — он скептически окинул головонога взглядом, — это не так уж для тебя много, но зато настроение поднимут точно! Корабль им вернешь, опять же… Выше клюв, амнистия неизбежна!

— Эх… — выдохнул Тохиониус и полез внутрь телепортационного аппарата, чтобы настроить его на конкретную точку на берегу озера, известного на Земле под названием Кучерявое.

— Ну, что, Семен, тяпнем за благополучное прибытие? — спросил Длинный, не отрываясь, впрочем, от иллюминатора.

— Не говори «гоп»… — отмахнулся от предложения Семен. — Да и к Марии сразу и с перегаром, и с плохими вестями…

— Да я так, на всякий случай спросил. Думаешь, мне водка с этими котлетами не осторчертела? Чего бы я только не отдал сейчас за сковородку жареной картошки да со шкварочками!..

— А я бы вдарил по пиву с таранкой!

— Опять начинаешь! — злобным мячиком отлетел от иллюминатора Длинный. — Ты же поклялся!!!

— Ладно, пошутил я. Просто хотел лишний раз убедиться, не изменилось ли чего в твоей неустойчивой психике. Вдруг, придешь домой и — ну! — вместо картошки рыбий корм жрать!

— Да как ты мог такое подумать!..

— Знал бы ты, какие мне еще в голову мысли лезут… — Семен растянулся в силовом коконе.

Через несколько секунд из аппарата вылез, сжимая в щупальце пульт дистанционного управления, Тохиониус.

— Ну, все готово… — сказал он безжизненным тоном. — Как у вас говорится, лихом поминать не буду…

— И на том спасибо, — буркнул Длинный, ныряя внутрь конструкции. Тут же послышался глухой удар и нечленораздельный, но, тем не менее, непечатный возглас.

Семен через силу улыбнулся, вылез из кокона, подошел к Тохиониусу и крепко его обнял.

— Тхариузок, как говорят у вас, его знает, — сказал он, — может, еще и увидимся, ведь нам с тобой жизнь точно доказала, что она полна неожиданностей!..

— На этой штуковине вы вряд ли к нам вернетесь, ведь основной пульт управления демонтирован…

— Не надо быть таким реалистом! Дай, я пожму твое щупальце, и мы скажем друг другу — до свидания!

Присоски с трудом отлепились от ладони Семена и, когда за ним закрылся люк, Тохиониус зажмурился и нажал на кнопку.

* * *

1996 год. Рождественские святки

Город, после того, как они затолкали телепортационный аппарат под лед многострадального озера, встретил Семена и Длинного предпраздничной тишиной. Правда, не поводу их прибытия, а из-за того, что наступала ночь перед Рождеством. Попрощавшись с Длинным, который сел в такси и укатил, Саньковский с горечью подумал, что не привез любимой не только справку, но даже и пресловутых черевичков…

И прошло еще минут двадцать, прежде чем он убедился, что вряд ли бы даже такой царский подарок изменил бы что-нибудь в отношении Марии к нему. Первым делом, тщательно скрывая радость, супруга его обнюхала, театрально скривилась и лишь потом смачно поцеловала.

— Я, это… — пробормотал Семен, — не совсем здоров…

— Знаю, — сказала Мария и еще раз его поцеловала. — Кстати, я будто чувствовала, котлет сегодня приготовила…

— Только не это! — прошептал Саньковский и блаженно растянулся на коврике в прихожей, чувствуя, как от счастья теряет сознание.

…Он еще не знал, что ближайший месяц будет усиленно тренироваться на акушера, как не знал и того, что после рождения сына некоторое время будет агукать в его теле и мечтать о том, чтобы после того, как прорежутся первые зубы, впиться ими в котлету.

Вообще же, не только для Семена будущее тонуло во мгле, а посему и другие герои этого повествования были счастливы. Так, Наталья Семеновна с умилением представляла, как впервые после стольких лет возьмет на руки родного младенца, понятия не имея о том, что ее мечта сбудется ой как не скоро.

Варвара же Моисеевна, убедившись после выздоровления Марии в целительной силе портвейна, работала над теоретической базой живительного воздействия чудо-жидкости благодаря введению ее в организм нетрадиционным путем. А так как Жулька и ранее с отвращением относилась к хозяйкиному перегару, то теорию та подтверждала ежедневными упражнениями с — черт его знает, можно ли вино в этом случае назвать напитком? — жидкостью, в общем. Гражданке Цугундер, короче, даже в голову не приходило, что она может со временем приобрести дурную привычку.

А Длинный вновь предался своему созерцательному занятию. Его память услужливо зализывала раны былых приключений, и ни ему, ни рыбкам в аквариумах не приходило в голову, что когда-нибудь что-то опять нарушит их совместную идиллию делом или словом…