Сентер-стрит, 240

Хотя у Транспортной полиции есть прямая линия связи с Департаментом полиции Нью-Йорка, размещающемся в старом обшарпанном доме по адресу Сентер-стрит, 240, сообщение о захвате поезда было передано по каналу 911. Поступая таким образом, оператор, принявший вызов, вовсе не выражал презрения «второстепенному» подразделению, а действовал строго по инструкции. Сообщение, в котором содержалась информация о времени звонка, месте инцидента, характере происшествия, было занесено в быстродействующий компьютер, умеющий выполнять до десяти операций в секунду. Компьютер передал информацию на пульт дежурного по городу.

Дежурный отнесся к сообщению хладнокровно. Когда ежедневно имеешь дело с убийствами и катастрофами, абсурдный захват поезда метро, несмотря на всю эксцентричность события, кажется почти заурядным происшествием.

Дежурный тут же связался по радио с патрульными машинами на 13-м и 14-м участках, приказав выяснить подробности и немедленно доложить. В докладе будет содержаться код, обозначающий, какие силы требуются для урегулирования ситуации: код 1041 – сержант и 10 патрульных, 1042 – сержант и 20 патрульных, 1047 – 8 сержантов, 40 патрульных плюс высшее начальство.

Менее чем через две минуты одна из патрульных машин доложила:

– 14-й – Центру. У нас красный уровень.

– Понял вас, – сказал диспетчер. – Красный уровень.

Лейтенант Прескотт в это время уже связался с шефом Транспортной полиции Костелло, а тот, в свою очередь, созвонился с комиссаром Департамента полиции Нью-Йорка. Комиссара поймали уже в аэропорту: он собирался лететь в Вашингтон на совещание в министерстве юстиции. Комиссар распорядился поднять по тревоге отделы специальных операций Бруклина и Бронкса.

На вооружении полицейского спецназа были ручные пулеметы, автоматы, дробовики, слезоточивый газ и снайперские винтовки с оптическими прицелами. Большая часть оружия – двадцать второго калибра, что сводит к минимуму опасность рикошета.

Несколько грузовиков и микроавтобусов доставили полицейских к месту преступления. За исключением десятка детективов в штатском, все были в форме. В больших и сложных операциях сотрудники в штатском используются редко и стараются не маячить на первом плане, поскольку их случайно могут принять за преступников. Всего к делу было привлечено более семисот полицейских.

В воздухе завис полицейский вертолет. Руководил операцией начальник полиции округа Южный Манхэттен. Его управление располагалось в здании Полицейской академии в десяти минутах быстрой ходьбы от места происшествия. Тем не менее окружной инспектор прибыл на место не пешком, а на машине без номеров и опознавательных знаков.

 

Уэлком

Небрежно держа «томми» стволом вниз, Джо Уэлком глазел в туннель через стекло задней двери. Туннель, темный и призрачный, выглядел жутковато. Уэлком вдруг вспомнил, как он однажды ночью приехал на карнавал, а там все уже закончилось. Эта безжизненность раздражала его. Он рад был бы увидеть хоть лист бумаги, гонимый сквозняком, или даже одну из тех крыс, которые, по словам Логмэна, живут в туннелях. В крысу бы он пальнул – какая-никакая, а развлекуха.

Караулить пустое место – от этого можно было взвыть. Когда они обдумывали заварушку и Райдер распределял задания, ему выпало «обеспечивать безопасность тыла». Оказалось – скучища. Не то что бы там, в другом конце, было очень увлекательно – сторожить кучку до смерти напуганного быдла, – но Стивер хоть немного развлекся, дав в репу тому умнику-ниггеру.

С тех пор пассажиры вели себя как ангелы, даже почти не шевелились. Лонгмэну и Стиверу ничего не приходилось делать, просто стоять там. Он бы предпочел, чтобы заложники начали сопротивляться, попытались бы что-нибудь выкинуть. Но едва ли у них получится: превратятся в бифштекс, не успев поднять свою задницу хотя бы на шесть дюймов от сиденья. Уж Стивер об этом позаботится. А Лонгмэн – не факт, кстати, что сможет пристрелить кого-нибудь. Лонгмэн корчит из себя мозг операции, а на самом деле – жирный придурок, да еще и трус. Вот Стивер – не трус, зато мозгов у него явно не хватает.

Уэлком покосился в сторону телочки в сапогах и мини-юбке. Аппетитная штучка. Сидит, закинув ногу на ногу, покачивая белым сапогом. Он ощупал взглядом ее ногу, вверх, к открытому бедру в розовых колготках, которые, если чуть прищуриться, выглядели как обнаженная кожа. Можно подумать, она этого не знает! Он дорисовал невидимое: миленький кустик черных волос, и щелочка, похожая на перевернутый ротик. Если только будет возможность, он вдует этой сочной сучке.

Джо, да ты псих ненормальный! Ему говорили это столько раз, что, может, это и правда. Ну и что такого? Живу как хочу и получаю кайф от жизни. Псих? Наверное: кто ж еще будет думать о киске во время заварушки на миллион баксов! Может, через час никого из них уже не будет в живых – и о чем же должен думать в такой момент нормальный мужик, если не о киске? О карьере, что ли?

О «снова выглянул в туннель. Пусто. Пара зеленых сигналов, несколько синих огней… Чего Райдер там так долго возится? Сам Джо любил быстрое действие: вошел-вышел, никакого ожидания, никаких сложностей.

Райдер. Он был не в восторге от Райдера, но отдавал должное его организаторским способностям и железной выдержке. Даже в Организации, где были свои понятия о дисциплине, не говоря уже о патриархальном уважении к старшим, люди хладнокровием не отличались. Сицилиец – он и в Нью-Йорке сицилиец. Макаронники, одно слово – крикуны и паникеры. А Райдер ни разу за все время голоса не повысил.

Джо, хоть и сам итальянец, макаронников не сильно любил – а то не сменил бы имя. Он вспомнил, как судья спросил его, знает ли он, что Джозеф Уэлком – это прямой перевод итальянского имени Джузеппе Бенвенуто. Спасибо, а то я не знал, все ждал, когда какая-нибудь жидовская морда сообщит ему об этом. Люди потешались над его именем практически со дня его рождения. Единственной, кто этого не делал, была мисс Линскомб, а потом и эта сука взъелась на него.

Мисс Линскомб, учительница латыни, влепила ему ноль в четверти. Вот уж анекдот так анекдот – Джузеппе Бенвенуто, с его латинскими предками, получил по латыни самую низкую оценку в истории школы, ноль, дырку от бублика. Но вот чего никто не знал – так это почему она это сделала.

Как-то она оставила его после уроков, и он решил, что учительница к нему неравнодушна, и ну к ней подкатывать. Она позволила ему положить руку ей на грудь, поцеловала его, засунула язык ему в рот, но когда он вошел во вкус, и расстегнул штаны, и попытался положить ее руку на свой член, она вдруг начала ломаться: «Джузеппе! Как вы смеете! Немедленно оденьтесь!» – и повернулась к нему спиной. Но он уже разошелся. Крепко обхватив ее за талию, он стал тереться членом о ее маленькую крепкую попку. Она вырывалась, но своими движениями лишь усилила его желание, и в результате он кончил ровно за полминуты. Прямо на спину ее платья!

Она не могла заявить на него в полицию – слишком многое пришлось бы объяснять. Поэтому она решила отомстить, поставив ноль по латыни. Удивительно, как хорошо он до сих пор ее помнил: неброская, бледноко-жая протестантская сучка, маленькие сиськи с острыми сосками, обалденные ноги и эта маленькая вертлявая попка. И тут до него впервые дошло, что, может, ей и не обязательно было так уж крутить тогда задом, ведь она и так могла вырваться без особых усилий. Может, единственной причиной, почему она так взбесилась, было то, что он кончил ей на платье?

Впрочем, какая теперь разница. Обратно кино не прокрутишь.

Ребята из Организации тоже цеплялись к его имени – у них была слабость ко всяким смешным прозвищам, и в тот единственный раз, когда он засветился в прессе – дело о попытке изнасилования потом закрыли за недостатком улик, – газетчики окрестили его Джузеппе «Джоуи Уэлком» Бенвенуто. Это было за несколько недель до того, как он отколол номер, из-за которого его выгнали.

Ему приказали припугнуть двух парней, а он вместо этого пришил их. Да какая разница? Он просто хотел честно отработать свои деньги, и все. Но крестный отец был крайне недоволен. Дело, конечно, не в парнях, которых Джо пристрелил, а в том, что он не повиновался приказу. Дисциплина, мать их! А он, вместо того чтобы признать свою ошибку и вымолить прощение, возьми и наговори им кучу всякого вздора. И не успел опомниться, как получил пинка под зад. Надо же, выгнали из мафии!

Но при этом и пальцем не тронули – так что, может, все это и брехня насчет того, что из Организации можно выйти только вперед ногами. Однако он этого очень боялся, и – как знать – если бы не дядя Джимми, влиятельный капо, так над ним, может, чего-нибудь и учинили бы.

Да пошли они все в жопу! Без них обойдемся. Он и сам прекрасно зарабатывает на жизнь, а если нынешнее дельце выгорит, то поимеет на нем сотню кусков, а это больше, чем многие макаронники в Организации зарабатывают за десять лет.

Он устал таращиться в туннель, у него слезились глаза. Промокнув их нейлоном маски, он снова окинул взглядом пустые пути. Но что это? – они вовсе не пустые! Вдалеке – он даже прищурился, чтобы лучше видеть, – вдалеке кто-то идет по путям, прямо к их вагону!

 

Анита Лемойн

На кого-то другого автоматы, возможно, и производят впечатление, но Анита Лемойн их не боялась. Никто ее не тронет. Других – может быть. Крикливый негр уже огреб по роже, но ее не тронут. Время от времени Аните, конечно, попадались мужчины, у которых она не вызывала никаких эмоций, но это случалось далеко не каждый день. Даже если мужчине она не нравилась, пара унций плоти между ног выдавала его. И какими бы лихими ни были эти террористы, они не станут просто уничтожать или портить ценный товар. Так что Анита не была напугана – лишь раздражена: если вся эта хрень не закончится как можно скорее, это влетит ей в копеечку.

Она сидела спокойно – она умела придавать лицу каменное выражение, и многие другие выражения тоже, – но уже начинала нервничать. Я не могу себе позволить застрять в чертовом вагоне метро, всего в трех сраных остановках от места назначения. Клиент, к которому она ехала, платил полторы сотни за девушку и не любил, когда они опаздывали. Однажды она видела, как он наорал на одну девчонку – его поджатые, как у маленького ребенка, губы извивались, как червяки, когда он шипел: «Если у нас, в нашем бизнесе, каждая секунда на счету, то я не вижу причин, по которым шлюха смеет опаздывать на пятнадцать минут». И он выгнал ту девушку и больше никогда ее не вызывал.

Этот тип какая-то большая шишка на телевидении, что-то по части новостей. Продюсер или режиссер или кто-то там. Его послушать, так он просто незаменим. Может, и так. По тому, как он жил, было похоже, что это правда – квартира на Пятой авеню, летний дом в Саутхэмптоне, яхта, дорогие тачки и все такое. Правда, у него была пара извращенских пунктиков по поводу секса – так у кого их нет? Да и кто она такая, чтобы рассуждать о чьих-то предпочтениях? До тех пор пока ей не делали больно – чего она терпеть не могла, – не было ничего такого, на что бы она не согласилась. Телевизионному типу нравилось трахаться с двумя девушками одновременно, – само по себе это банальность, но тип разработал целую систему весьма причудливых комбинаций и «перепасовок», как он это называл. Она была не против, хотя в последнее время начала подозревать, что тип, судя по его любимым позам, был латентным гомосексуалистом. Если он когда-нибудь догадается об этом, то враз избавится от всех девушек и купит себе симпатичного парня.

Но она не собиралась обсуждать с ним это, по крайней мере до тех пор, пока денежки капают. А они, кстати, вот-вот перестанут капать, если она в ближайшее время не выберется из этого дурдома и не окажется как можно быстрее на станции «Астор-Плейс». И дело не только в том, что она останется без денег. Мистер Жеманный Ротик не станет брать в расчет, что она опоздала из-за того, что какие-то головорезы угрожали ей автоматами. Он все равно выгонит ее пинком под зад и еще, вероятно, будет орать, что у них на ТВ даже под артиллерийским обстрелом все делается с точностью до секунды.

Ее нога, до сих пор непрерывно отбивавшая по грязному полу ритм ее нетерпения, вдруг замерла. А что, если попробовать раскрутить кого-нибудь из этих четырех ублюдков на то, чтобы ее отпустили? Звучит как безумие – но как это поймешь, не попробовав? Взять того, в заднем конце, – разве он не пялился на нее с того самого момента, как она вошла в поезд? И до сих пор пялится, даже с расстояния в пятьдесят или шестьдесят футов. Она запомнила, как он выглядит, прежде чем он надел маску: итальяшка, латинский любовник со смазливым личиком. Она знала этот типаж – отморозок, повернутый на сексе. Ладно, но как тут действовать, если ублюдок в полумиле от нее? Кто-нибудь из остальных? Главный скрылся в кабине машиниста. Остаются Амбал и Нервный. Правда, ни тот, ни другой толком не взглянули на нее, но, с другой стороны, она пока ничего для этого и не сделала; она еще даже не продумала свою стратегию.

Отморозок вдруг открыл заднюю дверь вагона, выставил в туннель дуло автомата и начал что-то пронзительно кричать.

 

Лонгмэн

Первая кровь. Так говорят железнодорожники, когда на новой линии кто-то впервые попадает под поезд. Лонгмэн вспомнил это выражение, когда Стивер ударил автоматом негра. Лонгмэн старался не смотреть на потерпевшего, который сидел, прикладывая к лицу окровавленный платок, и на него снова нахлынуло ощущение нереальности происходящего. Как он, находясь в здравом уме, мог позволить Райдеру втянуть себя во все это? Нет, Райдер просто загипнотизировал его!

Да неужто? Разве он пошел за Райдером не добровольно? Держа в оцепеневших руках тяжелый автомат, обильно потея под нейлоновой маской, Лонгмэн напомнил себе, что ведь это именно он подал Райдеру идею. Он-то думал, что все это игра, так, дежурная шутка за дежурной кружкой пива после еженедельной встречи на бирже труда. А Райдер, оказывается, все это время тщательно анализировал идею угона поезда и наконец признал предприятие теоретически возможным. Дело теперь было за его практической осуществимостью.

Все эти как бы случайные вопросы Райдера, все его подначки, на которые Лонгмэн неизменно покупался, служили, оказывается, одной цели: формированию решения в пользу или против предприятия. И ведь Лонгмэн прекрасно чувствовал это.

Почему же он сам полез в капкан? Наверное, Райдер покорил его своим прошлым боевого командира. Ему захотелось заслужить уважение Райдера, предстать в его глазах знающим, умным и храбрым солдатом. В конце концов Райдер был прирожденным лидером, а Лонгмэн всегда искал, кому бы подчиниться.

Он очень удивился, когда, спустя неделю после первого разговора о поезде, Райдер вдруг сказал:

– Я тут все думал об этой вашей затее с угоном. Все же это абсурд.

– Вовсе нет, – ответил Лонгмэн (и лишь спустя долгое время понял, что именно в этот момент заглотил наживку). – Это вполне реально.

Райдер начал задавать вопросы, и Лонгмэн, отвечая, все больше осознавал, насколько же сомнительным и недоработанным был его план. Райдер указывал ему на изъяны с поразительным профессионализмом, и Лонгмэн лихорадочно подыскивал ответы, словно оправдывался. Например, Райдер заметил, что для того, чтобы контролировать пассажиров всех десяти вагонов, потребуется около тридцати человек. И Лонгмэн с неприятным удивлением осознал, насколько легкомысленно он подходил к такому ключевому вопросу. Однако он почти сразу же нашел решение: отцепить от поезда первый вагон. Райдер кивнул: «Верно, десять заложников – тот же аргумент, что и сотня». Но не всякий раз ответы рождались так же легко.

Всю следующую неделю он обдумывал детали и разрабатывал решения и на следующей встрече без запинки отбарабанил выученное домашнее задание, не дожидаясь вопросов. Но Райдер снова пошел в атаку: он нащупывал слабые места и вынуждал защищаться. Он даже не пытался подсказывать решения или спорить: он просто играл в адвоката дьявола, назойливого слепня, который своими укусами стимулировал изобретательность Лонгмэна. И лишь потом, когда все технические аспекты были окончательно продуманы, он начал добавлять собственные идеи.

Однажды – должно быть, в шестую или седьмую их встречу ~ Райдер сказал:

– По-настоящему решительные люди, вероятно, сумели бы захватить поезд. Но я не понимаю, как им уйти оттуда.

– Согласен, это непросто, – небрежным тоном заметил Лонгмэн. – Очень непросто.

Райдер пристально посмотрел на него, затем изобразил на лице нечто настолько похожее на улыбку, насколько это вообще было в его силах:

– Ты ведь успел подумать над этим?

Лонгмэн тоже усмехнулся, но вдруг подумал: «Вот почему он молчал об этом раньше. Он знал, что я предвижу этот его вопрос, и хотел дать мне время на размышления».

– Ну, вообще-то да, – ответил он. – Я тут кое-что прикинул на досуге. Думаю, я знаю, как это сделать.

– Расскажи.

Лонгмэн с гордостью изложил свой план, а закончив, победоносно взглянул на Райдера.

– Еще по одной, – окликнул Райдер официанта. Затем повернулся к Лонгмэну: – Так давай же сделаем это.

Не желая уступить Райдеру, Лонгмэн беспечно ответил:

– А чего, давай.

Но тут ему неожиданно стало дурно, закружилась голова; позже он вспоминал, что так же чувствовал себя когда-то, собираясь лечь в постель с женщиной.

Все еще можно было отступить. Достаточно было просто сказать «нет». Да, он утратил бы уважение Райдера, зато обошлось бы без последствий. Но дело было не только в Райдере. В тот момент у него перед глазами будто пробежала вся его предыдущая жизнь, безотрадная, убогая и серая, в одиночестве и бедности, без единого близкого друга, без женщины. В сорок один год он не то чтобы считался нетрудоспособным, но в лучшем случае его ждала череда бессмысленных, холопских и уж во всяком случае бесперспективных работ.

Его жизнь с тех пор, как его выгнали из метро, катилась под откос, и дальше могло быть только хуже. Последней каплей стало мучительное воспоминание о тех временах, когда он служил швейцаром в жилом доме. Придерживать дверь перед людьми, которые даже не замечают твоего существования, выскакивать под дождь, чтобы кликнуть такси; таскать за надушенными дамами их пакеты; выгуливать их собак; ругаться с мальчишками-рассыльными; выпроваживать пьянчуг, мечтающих отогреться в подъезде, и поддерживать под локоток надравшихся в гостях жильцов. Лакей, слуга в темно-бордовой обезьяньей ливрее!

Это были ненавистные воспоминания, и ненависть поддерживала его в течение долгих месяцев подготовки, хотя ему так и не удалось избавиться от дурных предчувствий человека, которому предстоит критическая операция, во время которой шансы умереть на столе в лучшем случае такие же, как шансы выжить…

Вопль Джо Уэлкома разорвал тишину. Лонгмэн почувствовал, что бледнеет под своей маской. Уэлком, стоя на фоне двери, что-то кричал в туннель. Лонгмэн знал, чувствовал, что Уэлком сейчас начнет стрелять, и человек в туннеле, кем бы он ни был, умрет. Напряжение было таким, что когда и в самом деле раздалась очередь, он почувствовал нечто вроде облегчения…

Еще не стихло эхо выстрелов, а Лонгмэн уже отчаянно барабанил кулаками в дверь кабины.

 

Каз Долович

Подобно тощему мрачному Крысолову, стоял кондуктор во главе цепочки пассажиров. Цепочка растянулась далеко в темноту. В туннеле сквозило, но кондуктор истекал потом, его бледная кожа пошла розовыми пятнами, на гладком лбу собрались тревожные морщинки.

– Да мне плевать, будь у них там хоть чертова артиллерия! – орал Долович. – Ты все равно не имел права оставить поезд без разрешения! Ты там все равно что капитан на корабле!

– Они заставили меня! У меня не было выбора…

Долович слушал кондуктора, и вдруг ему сдавило грудь, боль обручем охватила голову, снова заболел живот. Список неприятностей все увеличивался – эти ублюдки расцепили поезд, захватили передний вагон, высадили пассажиров, обесточили линию, – и каждое из этих событий словно отзывалось у Каза то в одном, то в другом уголке тела.

– Они сказали, что убьют меня… – Голос кондуктора был едва слышен, он повернулся к пассажирам, как бы ища поддержки. – У них же автоматы!

Пассажиры закивали, сзади кто-то крикнул:

– Давайте выводите нас из этого дерьма!

– Ладно, – сказал Долович кондуктору, – ведите людей на станцию. Там стоит поезд. По рации машиниста свяжитесь с Центром управления и опишите ситуацию. И скажите им, я пошел туда разобраться, в чем дело.

– Вы собираетесь идти туда, к ним?

Долович, слегка отстранив кондуктора, двинулся вдоль путей. Вереница пассажиров растянулась дальше, чем можно было предположить: да тут человек двести, не меньше. Он топал все дальше, а встречные возмущались, грозились подать в суд на муниципалитет, требовали вернуть деньги за проезд. Некоторые призывали его быть осторожным.

– Никакой опасности, ребята, – пыхтел Долович. – Давайте-ка пошевеливайтесь. Кондуктор приведет вас на станцию, тут недалеко. Ничего не бойтесь, просто топайте поживее.

Отделавшись от последних пассажиров, Долович зашагал быстрее. Его гнев вспыхнул с новой силой при виде девяти отцепленных вагонов, бессмысленно громоздившихся в туннеле, – в тусклом свете аварийных ламп они выглядели жалкими и какими-то полуживыми.

Скопление газов, давившее на сердце, вызвало у него новый приступ острой боли. Он сосредоточился на отрыжке и сумел протолкнуть ее вверх по пищеводу, на время ощутив иллюзию облегчения. Он сжал губы и напряг брюшные мышцы, но без толку: боль возвратилась.

Он потащился дальше, упрямо опустив голову, и через сотню ярдов наконец увидел бледный свет, струившийся из окон первого вагона поезда «Пэлем Сто двадцать три». Он пустился было бежать, но тут же вновь перешел на шаг. Подойдя ближе, Долович увидел, что хвостовая дверь вагона открыта и в ней виден темный силуэт человека. Он успел подумать, что надо быть осторожным, но эту мысль тут же вытеснила из его сознания холодная ярость. Ублюдки! Вздумали шутки шутить на моей линии! Он ускорил шаг, одновременно массируя левую сторону груди и пытаясь снять боль.

Из двери вагона донесся крик:

– Стой на месте, парень!

Голос был гулкий, искаженный акустикой туннеля. Долович остановился, но не от страха, а от возмущения:

– А ты кто такой, сукин сын, чтобы тут приказы раздавать?

– Я сказал – стоять!

– К чертям собачьим! – заорал Долович и двинулся вперед. – Я старший диспетчер, и я собираюсь войти в свой поезд!

– Я тебя предупредил – стой на месте! – голос сорвался на визг, кричавший был явно на грани истерики.

Долович высоко поднял руку и отрицательно помахал ею.

– Я предупреждал тебя, идиот! – голос превратился в вопль.

Долович вгляделся в кричавшего, до которого оставалось каких-то десять футов, успел увидеть дуло автомата, и в тот же миг его ослепила вспышка, яркая, как солнце. Он ощутил острую боль, пронзившую желудок. Последней его осознанной эмоцией снова была ярость: что ж вы делаете, сволочи, и так живот болит!

Каз не успел услышать заикающейся дроби автомата, отлетевшей от стен туннеля долгим грохочущим эхом! Уже мертвого, его отшвырнуло назад, затем тело накренилось влево и рухнуло на отполированные колесами рельсы.