Мария боялась, что в то утро ей будет ужасно трудно сосредоточиться на уроках с мисс Гелиотроп. За воротами Лунной Усадьбы было так чудесно, так таинственно, так необычно, что даже во время завтрака ей казалась мукой каждая минута, проведенная в доме.

Когда они с мисс Гелиотроп уселись у огня в прохладной гостиной с широко открытым в розовый сад западным окном, ее покинуло чувство беспокойства, которое сменилось чудным ощущением мира и покоя. По просьбе мисс Гелиотроп она сняла после завтрака костюм для верховойезды и надела зеленое льняное платье с длинной юбкой, которое перекликалось с зеленью обивки кресел и ковра, и она почувствовала себя на месте в этой прекрасной комнате, словно была частью ее. Виггинс, последовавший за ними, спал с одной стороны от камина, а Тишайка, устроенная в ивовой корзинке, которую для нее нашел сэр Бенджамин, спала с другой стороны. Рольв, как знала Мария, спал перед очагом в зале, и они оставили дверь полуоткрытой, чтобы он мог войти, если захочет. Дигвид работал в саду, а сэр Бенджамин ускакал с визитом к арендатору с одной из дальних ферм. Насколько Мария знала, они с мисс Гелиотроп были единственными живыми существами в этом доме, если не считать зверей, которые спали так крепко, что их и считать не стоило.

Мария оглядела комнату. Клавикорды, из которых она освободила прелестную мелодию, выглядели ожившими, как будто на них играли все время, но шахматы и рабочая шкатулка еще казались замерзшими. Рабочая шкатулка притягивала ее, как магнит. Она просто должна приподнять крышку и заглянуть внутрь.

– Простите, мисс Гелиотроп, можно мне сейчас пошить? – спросила Мария.

– Нет, конечно, – спокойно ответила мисс Гелиотроп. – Ты шьешь по пятницам. Сегодня понедельник. По понедельникам ты учишься декламировать стихи – искусство, в котором ты не так преуспеваешь, как могла бы.

Мария открыла рот, чтобы возразить, а затем, взглянув на странную туманную картинку над камином, снова его закрыла. Терпение. Терпение. Маленькая белая лошадка и коричневый зверь, скачущие вместе по лесной полянке, никуда не торопились. Может быть, они будут так скакать долгие годы – счастье, которым дышала эта картина, не было затронуто и тенью нетерпения. На этой земле никто не торопится. Она встала, вытащила сборники стихов из стопки книг, сложенных на подоконнике, и разложила их на столике красного дерева.

Сначала она почитала вслух из маленькой книжечки в зеленоватом переплете, томика французских стихов, принадлежавшем мисс Гелиотроп. Она рассказывала Марии, что ей его подарил в юности французский эмигрант, который бежал в Англию, спасаясь из революционной Франции, и снимал комнату в корнуолльской деревеньке, где в то время был приходским священником отец мисс Гелиотроп, Мисс Гелиотроп учила его английскому и подарила ему сборник английской поэзии, а он взамен учил ее французскому и подарил ей книгу французских стихов. Ее имя, Джейн Гелиотроп, было написано на титульном листе самым прекрасным почерком, а под ним он написал свое имя, Луи де Фонтенель. Сегодня Марии пришло в голову спросить, как он выглядел.

– Он был привлекательный молодой человек, высокий и смуглый, – ответила мисс Гелиотроп. – И очень аристократический – маркиз. Очень одаренный, способный к языкам и музыке, прекрасный преподаватель и ученый. И решительный к тому же – в юности он был кавалерийским офицером. Но увы, как многие французы, он обладал ужасным свойством – он был атеистом, человеком, который не верит в Бога. Когда мой отец узнал об этом, он не разрешил ему больше приходить к нам в дом.

– А что с ним случилось? – спросила Мария.

– Он уехал, – с тихим вздохом ответила мисс Гелиотроп, и Мария, хотя в ней кипела тысяча вопросов, прикусила язычок и ничего не сказала, потому что ничего нельзя было спрашивать после такого вздоха.

Обычно мисс Гелиотроп внимательно слушала, как ее ученица читает вслух, и спокойно поправляла ее ошибки, но в то утро она казалась слегка рассеянной, как будто старые воспоминания завладели ею и унесли ее прочь.

– Достаточно на сегодня, дорогая, – сказала она, когда Мария добралась до конца стиха. – Теперь ты должна сама сочинить небольшое стихотворение. А я пока поднимусь наверх и поштопаю занавеси с моей кровати. Как мы заметили в тот вечер, когда приехали сюда, в этом доме никто не занимается починкой и штопкой.

– Я знаю, что я напишу, – сказала Мария. – Вчера утром я играла одну мелодию. Она сама вышла из клавикордов, когда я их открыла. Могу я написать к ней слова?

– Конечно, дорогая, – ответила мисс Гелиотроп. – Я знаю, что могу доверять тебе, ты не будешь бездельничать, а останешься сидеть на этом стуле, как приличествует леди – ноги вместе, спина прямая – пока не сделаешь все самым лучшим образом.

Потом, подобрав со всех сторон свои юбки, она прошла через маленькую дверь к винтовой лестнице.

Мария приготовила ручку и бумагу и снова уселась на стул подле камина. Хотя в главном она послушалась, но во всем остальном нельзя было сказать, что она действительно ведет себя так, как приличествует леди. Несмотря на прямую спину она сердито болтала ногами, шурша своими нижними юбками. Она не любила, когда расстраивались ее планы. Ей^ хотелось до завтрака увидеть кухню, кота и море, а она ничего из этого не увидала. А теперь ей даже не разрешили приподнять крышку рабочей шкатулки. Ужасное место эта Лунная Усадьба.

– ПЕСНЯ – написала она на листке бумаги так, что даже чернила брызнули из-под ее сердитого пера… Ах, да, она встретила Робина. Робин появился, как награда для хорошей девочки, которая не рвалась на кухню… Лунная Усадьба все ей покажет, но когда захочет и как захочет. Нужно иметь терпение.

Она улыбнулась, бросила забрызганный чернилами листок бумаги в огонь, взяла чистый и начала снова, и к ее удивлению, несмотря на такое бунтовщическое настроение, простые ясные слова шли легко, сами примериваясь к мелодии, которую она извлекла из клавикордов. Казалось, она их вовсе не придумывает. Они как будто текли из розария через открытое окно, как облако бабочек, усаживающихся на кончик пера, а оттуда спархивающих на бумагу.

Закончив, она подошла к клавикордам, открыла их, сыграла и спела свою песенку… Но нет, это была не ее песенка, а чья-то еще… И снова ей показалось, что в розарии кто-то есть. Она подбежала к окну и выглянула, и на этот раз ей показалось, что она заметила убегающую прочь маленькую фигурку, больше похожую на фею, чем на человеческое существо. Взглянув снова, она ничего не увидела, кроме зарослей шиповника и все тех же маленьких птичек с разноцветными крылышками. Они великолепно пели в то утро, щебетали и чирикали, пели и кричали, насвистывали и жужжали, славя весну, так что удивительно было, как у них не лопаются горлышки. Что же это за птичка так жужжит? Мария слышала о колибри, жужжащих птичках, но не знала, что они водятся в Англии. Звук, сначала такой тоненький, становился все громче и громче, пока стал похож не на жужжание, а на бульканье воды в кипящем чайнике. Теперь он доносился не из розария, а из комнаты позади нее. Она обернулась, и увидела – перед камином между спящими Биггинсом и Тишайкой, уставившись на пламя и громко урча, сидит черный кот.

Захария.

Мария затаила дыхание и глядела во все глаза. Со дня своего рождения она не видела такого кота. Он был огромный, вдвое больше любого другого, которого она видела. в Лондоне. Его черная шерсть так необычайно лоснилась, что блестела, как шелк. Хвост тянулся за ним по полу на добрый ярд и напоминал толстую черную змею, кончик хвоста, слегка приподнятый, подрагивал из стороны в сторону, что в сочетании с потрясающим рокочущим мурлыканьем позволяло догадываться о характере Захарии. У него была благородная голова, с большим выпуклым лбом и крупными, красиво очерченными ушами. Грудная клетка, как и можно было ожидать по тем звукам, которые из нее исходили, казалась необычайно мощной и хорошо сочеталась с широкими плечами и сильными лапами.

Все вместе выглядело очень представительно, и когда он повернул голову, и его изумрудно-зеленые глаза уставились на нее, она снова почувствовала себя так же, как во время знакомства с Рольвом. У него независимый характер, вспомнила Мария рассказ сэра Бенджамина, и он не любит, когда к нему подходят без его разрешения. Она осталась на том месте, где стояла, и присела в реверансе.

Такая вежливость очень ему понравилась, он поднялся и пошел к ней, закрутив хвост тремя изящными кольцами, с поразительной важностью шагнув на ковер цвета морской волны. Приблизившись к Марии, он начал кружить вокруг нее так, что каждый следующий круг был уже предыдущего, пока не стал ходить у самых ее юбок, так близко, что она почувствовала вибрацию от его мурлыканья.

И только тогда она осмелилась наклониться и коснуться пальцами его головы… Шерсть была потрясающе мягкой… Он как будто не обратил на это внимания. Он еще раз обошел вокруг нее, затем внезапно перестал мурлыкать и направился к полуоткрытой двери гостиной. С бьющимся сердцем Мария вышла за ним в залу.

Рольв не спал, но на этот раз он не выказал никакого неудовольствия намереньям Марии – хотя на этот раз, строго говоря, посещение кухни было не ее намереньем, а Захарии…

Захария встал на задние лапы и повернул ручку двери одним ударом правой лапы. Он вышел, Мария последовала за ним, а Рольв встал и закрыл за ними дверь.

Наконец, Мария очутилась в кухне. Кухня была роскошная, выложенная огромными каменными плитами, отмытыми до белоснежной чистоты, и почти такая же громадная как зала. На потолке перекрещивались огромные дубовые балки, с которых свисали окорока и связки лука и сушеных трав. В ней было два очага, один для кипячения и варки, другой, с вертелом, для жарки. В толще стены было две печи для выпечки хлеба, и по всем стенам на крючках висели кастрюли и сковородки, начищенные до такого блеска, что отражали свет не хуже зеркал. В одном углу стоял огромный чан для воды, в другом – дубовый буфет, где изящными рядами расположилась хорошенькая фарфоровая посуда, а в центре комнаты стоял дубовый стол. Несколько дверей, как догадалась Мария, вели в кладовые и чуланы. Окна выходили на задний двор, так что комнату наполняло утреннее солнце, и вся она была веселой, яркой, теплой и потрясающе чистой. В ней не было стульев, но у стены стояла деревянная скамья и несколько трехногих деревянных табуреток. Одна из табуреток была придвинута к столу, и на ней, лицом к той двери, в которую вошла Мария, стоял маленький горбатый карлик, раскатывающий тесто. Он коротко кивнул и указал скалкой на скамейку у стены.

– Мармадьюк Алли к вашим услугам, маленькая госпожа, – произнес он тонким скрипучим голосом. – Садись, но слов никаких не произноси. Не могу позволить себе участвовать в беседе, пока вовлечен в творение пирога с телятиной.

Несмотря на свою манеру выражаться, он, похоже, неплохо к ней отнесся, потому что на лице его внезапно вспыхнула широченная улыбка, так что рот растянулся до ушей, а маленькие круглые блестящие черные глазки весело ей подмигнули. Тем не менее Мария была рада, что Рольв предостерег ее утром от вторжения на кухню незваной, поскольку что-то в его облике подсказывало, что вольничать с собой он не позволит. Она подошла к скамье, села и скромно сложила руки на коленях.

Между тем Захария взгромоздился на другую табуретку рядом с карликом и сидел там, мурлыча и качая хвостом, время от времени протягивая огромную лапу и с непередаваемым изяществом расправляясь с куском пирога. Ясно было, что эти двое – добрые, не разлей водой, друзья, и кот имеет кое-какие привилегии. По размеру они не очень отличались друг от друга, Захария был почти такой же, как карлик.

Скромно сидя на скамье, Мария разглядывала карлика. Он на нее не смотрел, полностью поглощенный тестом, и у нее был удачный момент для того, чтобы его рассмотреть. Никогда раньше не видала она такого создания, и у нее даже рот слегка раскрылся от удивления.

Он, должно быть, подумала она, очень стар; бакенбарды, обрамляющие все лицо, наподобие жабо, были белоснежными, белоснежными были и кустистые брови. Если не считать бакенбард, лицо у него было чисто выбритое, коричневатое, как печеное яблочко, и изборожденное сотнями мелких морщинок. Нос его так уютно устроился, что был почти незаметен, но похоже обладал незаурядной чувствительностью, судя по тому, что при работе подергивался, как у кролика. Обоняние, как и положено хорошему повару, было у него развито в высшей степени. Когда он улыбался, его крупный рот растягивался со щедростью полумесяца, а когда он сжимал губы – напоминал непреклонность мышеловки. Уши его были много больше всего остального, но красивой формы и с острыми кончиками, как у фавна. Руки тоже было куда больше всего остального, и когда он опускал их вниз, его коричневатые крупные ладошки доставали до лодыжек. Ступни, наоборот, были маленькие, изящные, как у ребенка, но кривые ноги и горб напоминали Панча из кукольного театра.

Несмотря на такое странное несоответствие частей тела, на него тем не менее было приятно смотреть из-за его необычайной аккуратности и яркости одежды. На голове он носил алую шапочку. Рубашка и бриджи были цвета вереска, а жилетка изумрудно-зеленая, расшитая алыми маками. Вязаные носки были того же цвета, что и бриджи, а коричневые башмаки были украшены сверкающими серебряными пряжками. На нем был белоснежный фартук с грудкой, защищавший, пока он работал, его великолепное одеяние.

Приятно было смотреть на Мармадьюка Алли, когда он делал тесто, потому что если кто и был мастером своего дела, так это Мармадьюк. Он орудовал скалкой, как королевским скипетром, и его тесто было таким легким, что больше напоминало морскую пену, чем тесто. Рядом с ним стоял огромный противень, полный сочной телятины и свинины, крутых яиц, петрушки и нарезанного лука. Когда Мария все это увидела, рот у нее наполнился слюной, а когда он накрыл начинку огромным пластом белого раскатанного теста, она с трудом сглотнула. Потом он принялся за украшение пирога, его ловкие пальцы с искусством, которому мог позавидовать любой скульптор, налепили из теста цветов и листьев.

Когда дело было сделано, он отнес пирог к одному из очагов, где огонь был послабее, расчистил там для него место, поставил в самую середку, закрыл железным листом и присыпал сверху горкой горячей золы. Затем он подошел к одной из хлебных печей, открыл железную заслонку, и Мария увидела, что в ней только что прогорела и рассыпалась в горячие уголья вязанка хвороста, а внутри печь была обложена кирпичами для того, чтобы сохранять тепло. Мармадьюк отгреб уголья на одну сторону, сдернул белую ткань с двух стоящих на полу чанов с тестом, сделал лепешки, засунул их в печь и закрыл дверцу.

Потом он пошел к одной из дверей, за которой Мария увидела выложенную прохладным камнем кладовку, и вернулся назад с большой голубой миской, полной яиц, и голубым кувшином сливок. Водрузив все это на стол, он принялся за сладкий крем. На сладкий крем пошла дюжина яиц, пинта сливок и корица для аромата.

– Интересно, – подумала Мария, – сможет ли мисс Гелиотроп съесть сладкий крем после такого пирога.

Но ей не надо было беспокоиться, потому что у Мармадьюка был чувствительный и проворный нос, и он издалека унюхал коробочку с мятными лепешками в ридикюле мисс Гелиотроп. Поэтому, как только он сбил сладкий крем, он сделал еще легкий сладкий творог, влил туда капельку бренди и посыпал толчеными орешками.

– А закуской, – проскрипел он, внезапно нарушая затянувшееся молчание, – ей будут яйца всмятку.

Похоже, что на этом Мармадьюк Алли закончил готовку. Он собрал всю грязную посуду, сложил ее в большой красный глиняный таз и налил в него теплой воды из чайника, стоявшего на очаге… Тут Мария осмелилась заговорить.

– Если вы будете мыть посуду, можно я буду вытирать? – спросила она робко.

Мармадьюк Алли ответил вопросом на вопрос. – А можешь ли ты заверить меня, что не разгрохаешь ее?

– Не думаю, – сказала Мария. – Конечно, наверняка я не знаю, потому что никогда раньше не вытирала посуду.

– А случалось ли тебе ронять щетку для волос, когда ты с утра приводишь в порядок свою прическу? – спросил Мармадьюк.

– Нет, никогда, – заверила его Мария.

– Тогда можешь вытирать, – любезно разрешил он. – Ты можешь снять с веревки одно из этих полотенец, забраться на табуретку, чтобы дать мне возможность воспользоваться твоей помощью во время этого омовения, которое, к сожалению, необходимо и безусловно следует за упражнениями в кулинарном искусстве.

Мармадьюк Алли, казалось, даже становился выше ростом, когда произносил эти длинные слова. Мария решила, что если ей придется часто общаться с ним, она будет носить в кармане словарь.

Она, как ей было сказано, сняла полотенце и уселась на табуретку, и теперь все трое, Мария, Мармадьюк и кот Захария, поместились в ряд за столом. Мармадьюк стоял на своей табуретке, а Мария и Захария сидели. Мармадьюк мыл посуду, Мария вытирала, а Захария мурлыкал. Теперь, когда он не готовил, Мармадьюк выглядел куда веселее и добродушнее, и Мария осмелилась задать ему вопрос, который крутился у нее на языке, как только она увидела его крошечный рост.

– Простите, мистер Алли, – начала она. – Это вы ухаживаете за мной в моей комнате, разжигаете камин, приносите теплую воду, молоко и сахарные бисквиты?

Мармадьюк одарил ее еще одной своей широченной улыбкой, так что рот его снова растянулся до ушей. – Естественно, молодая госпожа, – проскрипел он. – У кого еще, кроме тебя самой, может быть такое деликатное сложение, чтобы оно позволяло пройти через дверной проем твоей спальни?. А когда я по каким-то причинам не хочу проходить через залу, я карабкаюсь на кедр и влезаю в твою комнату через окно, чтобы оказать тебе те маленькие услуги, которые являются моим долгом.

– Благодарю вас, благодарю вас. А это вы готовите мне такую чудную одежду и кладете маленькие букетики цветов?

Но теперь, увы, она сказала что-то не то. Лицо Мармадьюка потемнело как грозовая туча, улыбка как будто разломилась пополам и ее концы нырнули в уши, как кролики в норки, кустистые брови насупились, глаза засверкали, и когда он заговорил, голос его скрежетал и грохотал, как раскаты грома.

– Как тебе могло прийти в голову, что я горничная? Может ли мужчина сохранить самоуважение, если он будет возиться с лентами, рюшками и прочей женской чепухой? Разреши-, те известить вас, молодая госпожа, что есть только одно во всей Вселенной, к чему я не имею ни малейшего касательства – это женщины. И мой хозяин, сквайр, лелеет в своей груди те же чувства, как те, что нашли приют в душе его скромного вассала – держаться подальше от дочерей Евы. До тех пор, пока ты и твоя гувернантка не переступили порога этого жилища, женщина не открывала наших дверей двадцать лет.

Это было ужасно.

– Но мисс Гелиотроп и я не виноваты в том, что родились женщинами, – пробормотала Мария,

Концы улыбки внезапно выскочили из ушей и снова растянули уголки рта.

– Для сквайра и меня обстоятельства могли сложиться куда хуже, чем есть на самом деле, – добродушно закончил он. – Ты, госпожа, в нежных летах, а женские свойства, моя дорогая юная леди, усиливаются с течением времени, как плохие привычки, и менее заметны на ранних стадиях. А что до твоей гувернантки, то она в лучшую сторону отличается от других дуэний, которые были здесь с другими молодыми госпожами и не переставали донимать всех вопросами. Через замочную скважину я составил о ней впечатление, что она женщина с чувствительным характером и слабостью пищеварения, отчего ее женский ум занят душой и желудком и она не впадает в столь свойственное женщинам любопытство по поводу чужих дел, что делает ее присутствие вполне терпимым для мужчин, чей кров она делит.

Мария покраснела и удержалась от вопроса, кто же та женщина, которая готовит ей одежду. Она не решалась спросить и про других молодых леди и других дуэний, хотя ей ужасно хотелось узнать о них. Она не осмелилась спросить Мармадьюка Алли о том, где находится его комната, хотя ей и это ужасно хотелось знать, потому что она никак не могла сообразить, где в доме может быть место для его комнаты.

– Молодая госпожа, – сказал Мармадьюк, – тот факт, что я благосклонно взглянул сегодня на твое присутствие здесь, не означает, что я жажду, чтобы ты весь день бегала взад-вперед по моей кухне. Я этого вовсе не жажду. Моя кухня – мое владение, вход только по моему приглашению. Время от времени приглашение может поступать к тебе от меня или от кота Захарии.

Затем взмахнув рукой и галантно поклонившись, он, как король, дал понять, что аудиенция закончена. Мария сделала реверанс и скромно удалилась. Захария проводил ее до двери, стал на задние лапы и повернул ручку замка.

Она пробежала через залу и гостиную и по ступенькам добежала до комнаты мисс Гелиотроп.

– Мисс Гелиотроп, – прошептала она, – здесь есть повар, смешной сердитый маленький карлик с белой бородой и алой шапочкой, он говорит ужасно длинными словами и не любит женщин…

Но к нам он относится неплохо, потому что вы добры, а я юна. Он приносит нам горячую воду и разжигает камины, но не он готовит мне одежду… Мисс Гелиотроп, кто же все-таки готовит мне одежду?

Мисс Гелиотроп, держа иглу в руках, оторвалась от штопки занавески. – Какая-то женщина. Они могут, Мария, что хотят говорить о том, что в доме двадцать лет не было женщин, но все-таки без женщины тут не обходится… Смотри.

Она выдвинула нижний ящик комода и поманила Марию. В ящике лежали три нежных кружевных косынки и три чепчика с лентами цвета гелиотропа. В складках косынок лежали три мешочка с лавандой, сшитых из белого шелка, с вышитыми на них разными цветками из семейства гелиотроповых: фиалкой, анютиными глазками и крокусами.

– Это старинные кружева, – восхищенно заявила мисс Гелиотроп. – Старинные – совершенно бесценные – я всегда мечтала о таких. А эти ленты – мой любимый цвет – под стать моему имени… И цветы на мешочках, я никогда не видела такой потрясающей вышивки. Я спрашиваю тебя, Мария, может ли мужчина, какой-нибудь мужчина, приготовить все эти восхитительные вещи, которые ты видишь перед собой?

– Нет, – ответила Мария.