Филип никогда не болел. Похоже, его целеустремленность и решительность беспардонно господствовали над всеми возможными телесными проблемами. С другой стороны, это не мешало ему на всякий случай держать дома целую аптеку. Даже забавно – он всегда боялся заболеть, но реально никогда не болел. И так было до самого отпуска в Бразилии на Рождество 2007 года, когда его застарелые проблемы с глотанием и несварением стали более ощутимы. Именно тогда я в первый раз подумала, не кроется ли за этим что-то серьезное.

Когда мы вернулись в Лондон, он прошел небольшое обследование, и все вроде было хорошо, но потом он вдруг как-то проснулся в три часа ночи с ощущением, что заболел. Он был белым, как простыня, и ужасно напуган, так что я подумала, что у него сердечный приступ, и вызвала «скорую». Мы приехали в больницу Университетского колледжа и сразу отправились в отделение неотложной помощи, но там никаких сердечных недугов не нашли. В конце концов объяснили все это обезвоживанием, и никому не пришло в голову, что на стыке пищевода и желудка у него уже росла огромная опухоль.

Глядя на четырехлетнюю историю этой болезни, я вижу ее чем-то вроде фотоальбома со снимками, отражающими моменты напряженности, страхов и восстановления после них. Когда я пришла, чтобы забрать его после эндоскопии, он лежал плашмя и лицо у него было пепельного цвета. Он просто сказал: «У меня рак, и дело плохо». Врач оставил ему 50-процентную вероятность выжить.

В эту секунду мир действительно переменился, а меня накрыла волна ужаса. Я еще никогда не слышала о раке пищевода, даже и не знала, что его распространение приобрело эпидемический характер и что без хирургического вмешательства это заболевание вообще не лечится. Я помню, как бежала по больнице в поисках хирурга, которого пригласили, чтобы он посмотрел на опухоль, как умоляла его заместителя, чтобы нас приняли на следующий день.

На первом этапе мы были в замешательстве, потрясении и отчаянных поисках дополнительной информации. Мы уже знали, что нас ждет трехмесячная химиотерапия, но при этом понимали, что она является чем-то вроде генеральной репетиции перед хирургическим вмешательством. Именно тогда и решится: быть или не быть.

Перед нами стояло ответственное решение – выбор подходящего хирурга и хорошей клиники. В некотором смысле, эта роскошная привилегия, право выбора, и стала причиной нашей гибели. Если бы мы просто обратились в местную больницу, где Филипу без затей полностью удалили бы весь пищевод, вполне возможно, он был бы сейчас жив.

Знали бы мы тогда о профессоре Майке Гриффине, создавшем в Ньюкасле клинику мирового класса, все тоже повернулось бы совсем по-другому. Но мы тогда не располагали никакой информацией о продвинутых онкологических центрах где-либо в Великобритании, и почти все авторитеты среди практикующих медиков и правительственных чиновников единогласно указали нам на Америку.

Филип любил ездить в Америку. Я к этому была менее привычна, меня смущали не столько медицинские проблемы, сколько бытовые. Я понимала, что значит приходить в себя после такой серьезной операции, если тебя не окружают семья и друзья. Однако после ознакомительной поездки мы все-таки остановились на Америке.

Масштаб Онкологического центра памяти Слоуна – Кеттеринга, высочайший уровень компетентности, установленный как норма в этой больнице, – все это не могло не внушать уважения. Тем не менее, когда Филип исчез за дверьми операционной, мне пришлось сидеть семь часов в кафе поблизости, не имея никакой информации о том, что там происходит. Это были самые долгие семь часов в моей жизни. Я по пыталась успокоить нервы, заходя в молитвенные помещения всех основных религий, раскиданные по кварталам вокруг онкоцентра, но вместо религиозных чувств меня не отпускали мысли о самой худшей развязке.

В конце концов мне сказали, что операция завершена и что с Филипом все в порядке. Это было как дантовы круги ада, но только в обратном порядке. Пару часов мне пришлось просидеть в комнате ожидания рядом с реанимацией, пока хирург не смог наконец меня принять.

Мюррей Бреннан выглядел усталым, его комбинезон был забрызган кровью. Операция прошла удачно, но у него были проблемы со сшиванием того, что у Филипа осталось от желудка. Он сказал, что к концу операции он уже был готов перепилить Филипу ребра, сделать еще один разрез и на открытом поле сшить желудок и пищевод, но в конце концов ему удалось завершить операцию так, как она и задумывалась, то есть в менее травматичном варианте. Что-то меня смутило в этом рассказе. Я никогда не говорила об этом Филипу, но ведь это факт – опухоль возродилась на том же самом месте.

Я вошла, чтобы повидаться с Филипом, которого нашла в прекрасном состоянии. Он был накачан лекарствами, полон энтузиазма, рвался позвонить дочкам в Лондон. Они были так счастливы, и мы вместе ощутили облегчение после двадцати четырех часов, которые провели в неведении. Правда, на следующий день Филип был бледен, как покойник. Он лежал в маленькой двухместной палате, отделенный от соседа тонкой занавеской, чувствовал себя очень плохо и не мог говорить. Борьба за жизнь оказалась настоящей битвой, и сейчас она развертывалась на чужой территории.

Постепенно Филип начал поправляться, стал понемножку что-то есть, но один из швов вдруг воспалился. В этой больнице, опасаясь MRSA (золотистого стафиллококка), не приветствовали использование антибиотиков, так что было решено оставить рану открытой. Так и сделали. Зияющая глубокая полость, превратившаяся потом, после излечения, в большую грыжу, стала уродливым напоминанием о том, что пришлось пережить, и о том, что нас еще может ждать.

Впрочем, анализы были хорошими, и на моем мобильном до сих пор хранятся поздравительные эсэмэски от британских врачей, уверяющих, что теперь для нас все позади.

Оглядываясь на тот нью-йоркский период, я удивляюсь, как же мы справились, когда обе девочки были в университете, причем Джорджия готовилась к выпуску, а Грейс училась на первом курсе. Я работала в нашем нью-йоркском офисе, где издательство «Random House» предоставило мне все возможности, позволявшие справляться со своими ежедневными обязанностями в перерывах между визитами в больницу. Мой друг Эд Виктор любил говорить, что, единожды получив такой диагноз, ты поселяешься на Планете Рака. Заболевание Филипа стало новым центром притяжения в моей жизни. Это был такой длинный остров, который с одной стороны омывали семейные хлопоты, а с другой – служебные заботы.

Мы вернулись в Лондон, чтобы продолжить химиотерапию, и вот здесь, слава Богу, мы познакомились с профессором Дэвидом Каннингемом, который служил в больнице Марсден. Филип писал об этом чудесном учреждении, но что там было важным лично для меня, так это атмосфера заботы и нежности, благодаря которой все онкологические муки становились несравненно более терпимыми.

Так, к несчастью, сложилось, что одна моя хорошая подруга в это время тоже переселилась на Планету Рака и, после проведенной в больнице Сент-Мэри операции по поводу опухоли молочной железы, тоже оказалась в Марсдене для курса химиотерапии. Я все время бегала по больнице, навещая то мужа, то подругу, особенно в моменты кризиса. Филипу тяжело давалась послеоперационная химия, и у меня осталась фотография с того времени. Там он сидит с капельницей в кресле, углубившись в свой «блэкберри», не способный говорить и едва держащий себя в руках.

Моя подруга переносила химию значительно легче, если не считать одного неприятного эпизода, когда ее пришлось госпитализировать. Я не сводила вместе ее и Филипа, хотя они регулярно заочно отчитывались друг перед дружкой в своих успехах. Всего один раз она к нам зашла, и я увидела их рядом – исхудалые, хрупкие, практически лысые. Мне было просто невыносимо видеть, что два самых близких человека могут быть отняты у меня одной и той же болезнью.

Среди всех этих несчастий выдавались иной раз и светлые моменты. После завершения химии Филип просто горел желанием куда-нибудь уехать, однако врачи запретили нам летать на самолете, так что мы решили поехать в Европу на поезде. Нашей целью была Венеция – ее Филип любил больше всего на земле. И это было, как сказал Филип, буквально переселением из мрака в свет.

Стоял август. Мы жили в отеле «Cipriani», и это был, пожалуй, наш самый идиллический отпуск. Филип заявлял, что теперь он может есть, только если ему подают идеально приготовленные итальянские кушанья. Подобно парочке неопытных туристов, мы в основном держались неподалеку от отеля. Как-то утром за завтраком я заметила, что снаружи пришвартовано слишком уж много лодок. Размышляя, с чем это связано, мы заметили за соседним столиком Брэда Питта и Джорджа Клуни. Оказалось, мы попали в Венецию в самый разгар кинофестиваля.

Жизнь вошла в свое русло. Если не говорить о венецианских угощениях, есть Филипу становилось все труднее, и прием пищи для него стал регулярной мукой. Я заботилась о том, чтобы организм Филипа получал хоть какие-нибудь питательные вещества, в то время как сам он обращался теперь с едой, как капризный ребенок.

Пока рак не вернулся, мы успели еще раз съездить в отпуск. На этот раз в Иорданию. Это был эксперимент. Хоть я и запланировала множество экскурсий, в момент отъезда мы отнюдь не были уверены, что Филипу это будет по силам. В конце, когда мы отправились в Петру, Филип выразил сомнение, сможет ли он выдержать автомобильное путешествие. Однако он не просто выдержал его. Увлеченный величественными картинами, он смог пройти пешком до Сокровищницы (Эль-Хазна), а на следующий день настоял на том, чтобы мы отправились в заброшенный замок крестоносцев.

Это были чудесные минуты радости и освобождения. Было ясно, что болезнь серьезно изувечила Филипа, но сейчас он решительно нащупывал новые границы своих возможностей в надежде, что ему удастся вести хоть какое-то подобие нормальной жизни.

В определенном смысле мы стали гораздо ближе друг к другу, чем раньше. Вместе мы прошли через ад и вышли на свободу с другой стороны. Мы провели всю нашу жизнь в напряженном труде, исполняли множество разных обязанностей, заботились о дочерях так, как только могут работающие родители. Мы всегда надеялись, что придет время, когда мы исполним родительский долг, отработаем свое и сможем наконец вместе провести в праздности старость. И мне показалось, что рак способен разрушить это будущее. То, что Филип сумел выжить, мне казалось сущим чудом, а этот отпуск я воспринимала как Божью благодать. Правда, это чудо длилось совсем недолго. Узловые моменты в болезни Филипа часто совпадали с напряженными полосами у меня на работе. Все эти деловые проблемы могут показаться чепухой на фоне вопросов жизни и смерти, но воды, омывающие с обеих сторон Планету Рака, продолжают течь. Бывали ситуации, когда я работала только ради исполнения долга, но большую часть времени работа для меня оказывалась отдушиной, оазисом нормальной жизни.

Я приехала в Нью-Йорк всего за день до операции, поскольку мне обязательно нужно было появиться на одном совещании в Берлине. А два года спустя, именно в тот день, когда нам был назначен визит в Марсден, где мы должны были услышать о решающих результатах анализов, я устраивала ланч для одного американского автора. Он приехал в Лондон всего на день и был несколько удивлен тем, что я ушла с ланча слишком рано.

В тот день я вышла из-за стола в растрепанных чувствах. Тот трепет, с которым ждешь результатов, знаком каждому обитателю Планеты Рака. Это вопрос жизни и смерти, а в истории с Филипом мы всегда заранее чувствовали, когда нужно ждать дурных новостей. Так и на этот раз. Рак вернулся к своей жертве. И все наши мечты развеялись за один вечер.

Мы знали, что все меры уже исчерпаны. Филип испробовал разные виды химиотерапии, но пользы было мало. Единственный шанс давала хирургическая операция.

Сначала в Марсдене нам советовали вернуться для этого в Америку, к тому же самому хирургу, поскольку ему лучше знать, что он там наделал. И тут я в первый раз решительно вмешалась. Я не хотела больше видеть эту американскую клинику, ее организационные заморочки, холодность в обращении с пациентами. Мюррей Бреннан был готов провести вторую операцию, он хотел делать ее на пару с коллегой, поскольку предвидел, что работа будет очень сложной. Но и это мне уже виделось как негативный фактор. Я не была уверена, что мы с мужем сможем это вынести еще раз.

Я спросила Дэвида Каннингема, нет ли чего-нибудь ближе к дому. Мы собирались повидаться с одним из хирургов в Марсдене, однако профессор Каннингем объяснил, что мало кто возьмется за эту вторую операцию. И вот тут он упомянул Майка Гриффина. Филип рассказал о долгих переговорах и о той настороженности, с которой его встретили в Ньюкасле. Я приехала туда, чтобы забрать Филипа после первого обследования, и это была всего лишь первая из многих наших поездок по Северо-Восточной железной дороге.

Профессор Гриффин держался открыто и избегал двусмысленностей. Да, он согласен провести операцию, но он хотел бы, чтобы мы, и в частности я, были полностью осведомлены о реальной опасности. Я прилежно записала все это на листке бумаги, который выглядел как список покупок для магазина ужастиков. В конце концов мы приступили к делу. Мы переехали в Ньюкасл, сняли квартиру в центре на Грей-стрит. Квартира, как я дразнила Филипа, полностью соответствовала картинкам из таблоида «Жены футболистов». Вечером перед операцией мы выбрались поужинать, и я была настолько не в себе, что забыла сумочку в ресторане.

Еще одна операция, и снова я дожидаюсь в кафетерии. Мое беспокойство было подобно чайнику: мой разум кипел с бешеной силой, и не было никакой возможности выпустить пар. В такой ситуации не остается ничего, кроме как сжать зубы и терпеть изо всех сил.

Операция продолжалась уже пять часов, и я решила выйти погулять. Тут я столкнулась с профессором Гриффином, который вышел из операционной после первого раунда. Прошло еще пять ужасных часов, и только после этого я встретилась с ним снова в его маленьком офисе. Операция была проведена со всем мастерством, на которое был способен хирург экстра-класса.

Профессор Гриффин сказал, что, когда операция подходила к концу, он подумывал удалить Филипу весь желудок и из кишки сформировать некое подобие сумки для приема пищи, однако для этого потребовалось бы еще четыре часа. Могу уверенно сказать: он сомневался по поводу этого своего решения. Поэтому слово взяла я: «Но ведь, поглядев на Филипа, как на тысячи пациентов до него, вы видели, что остатки его желудка выглядели вполне нормально. Вот вы и решили: пусть они будут на месте, это будет лучше для пациента. Вы принимали это решение на базе своего многолетнего опыта».

Он ответил: «Похоже, вы хорошо знаете, что это такое – принимать решения».

«Да, знаю, – сказала я. – Но мои решения не касаются вопросов жизни и смерти. А ваше, как мне кажется, было правильным».

Об этой беседе я тоже никогда не рассказывала Филипу.

Обстановка в реанимационном отделении британской больницы очень сильно отличается от того, как это выглядит в Америке. Хоть меня и предупреждали, я оказалась не готова к виду Филипа – ему в горло была вставлена трубка для дыхания. Он походил на мертвеца. Его собирались продержать под наркозом всю ночь, так что мне велели вернуться следующим утром. Когда я пришла, они вынули трубку. Филип едва пришел в сознание, он наверняка испытывал сильную боль, поэтому я просто сидела рядом и безуспешно пыталась понять, чего он хочет. Не знаю, как я все это выдержала, но я старалась быть сильной, отвечая и за себя, и за мужа.

В главе «Территория Смерти» Филип пишет о растяжимости времени, о том, как из физического оно превращается в эмоциональное. Это же можно было сказать о его состоянии во время обеих операций и сразу после них. В такой ситуации думать можно только о том, как дожить до начала следующего часа. Час проходит и без какого-то заметного стыка перетекает в следующий час. И так далее. Реальное время и реальная жизнь оказываются в подвешенном состоянии. Все внимание сосредоточено на положении больного, будто этим ему можно помочь. Здесь свою роль играют и ритуалы. Весь ритм больничной жизни, кофе из больничного буфета, оплата телевизионной карточки. Тысячи мелких, не связанных между собой действий, которые заполняют весь день.

В Ньюкасле все выглядело солидным и внушало доверие. Я видела, что Филип попал в хорошие руки. Впрочем, когда он через несколько месяцев вернулся сюда, чтобы узнать результаты анализов, новости все равно были плохими.

Это означало новые сеансы радиотерапии в Марсдене и использование трубки для кормления. Как я ненавидела звук этой ночной кормежки, аварийную пищалку, срабатывавшую при расстыковке этих трубок, и густой желтый кисель, проливающийся то тут, то там. Тем не менее эта трубка была для Филипа залогом жизни, и я тряслась над ней, как над драгоценностью.

Филип все время рисковал ее выдернуть. Каждый день я со страхом проверяла все крепежи, которые удерживали ее на месте.

А жизнь тем временем снова входила в какую-то колею. Я уговаривала Филипа принять таблетки, поесть чего-нибудь в дополнение к питательному киселю. Я постоянно за что-то переживала. В некотором смысле переживать по мелочам было легче, чем осознать мой глубинный страх – страх за жизнь, которая едва теплится в теле моего мужа.

Когда жизнь более-менее нормализовалась, я подумала, что мне можно было бы съездить на Иерусалимскую книжную ярмарку, куда я летала в течение многих лет. Тем более что я обещала организатору, Зеву Биргеру. Туда же был приглашен один из наших авторов, Иен Макивен, для вручения премии, и это помогло мне принять решение. Я оставила Филипа на Джорджию, Грейс и медсестру. Я уже сидела в самолете, когда позвонил Филип и сказал мне, чтобы я не волновалась, но у него снова плохие новости. Он ухитрился выдернуть трубку для кормления, и теперь они с Джорджией находятся в больнице Университетского колледжа, а специалист из Ньюкасла объясняет, что нужно делать. Если в течение считанных часов вставить трубку в каналы, которые остались от старой, сказал эксперт, это позволит обойтись без операции, и некий великий врач-итальянец со «скорой помощи» берется сейчас это сделать. Я выслушала эту новость и не могла успокоиться до самого Иерусалима.

На несколько месяцев эта трубка стала стержнем, вокруг которого вертелась вся наша жизнь. Из-за нее у нас было еще много поездок в Университетский колледж, пока наконец после лучевой терапии Филип не выдернул ее раз и навсегда.

Благодаря медперсоналу из Ньюкасла мы получили год, которого при других раскладах наверняка не было бы. Мы даже отважились на летний отпуск в Италии, пожили в двух великолепных отелях, о каких Филип мечтал много лет. Но все равно дела были не слишком благополучны. Когда живешь бок о бок с болезнью, полезно сменить обстановку, чтобы заметить перемены дома.

Первую неделю Филип не отказывался поесть, но все равно продолжал худеть. Он стал похож на скелет. На вторую неделю он едва мог удержать в себе то, что проглотил, и я смотрела почти с облегчением, как он проводил все время в работе над книгой «Революция без конца». Иногда он пытался работать, находясь рядом со мной и окружив себя ворохом бумаг. Я знала, что он очень болен, но для того, чтобы это полностью осознать, требовались время и подобающее место.

Когда мы вернулись домой, онкомаркеры в крови взлетели до небес, и это был конец. Слепой, опустошающий ужас. В те дни я сказала одному другу, что чувствую себя как в машине, несущейся на кирпичную стену, причем вижу все это как в замедленной съемке. Я совершенно не представляла, как избежать надвигающейся катастрофы.

Профессор Каннингем порекомендовал паллиативную химиотерапию, но до ее начала нужно было снова вставить трубку для кормления.

Как рассказывал Филип, это была одна из самых тяжелых послеоперационных недель. Хирург, который делал операцию, улетел в Китай, и у нас сложилось четкое убеждение, что наступил конец игры, но и здесь тоже сталкивались между собой разные подходы.

Когда накопилось чрезмерное количество проблем, в больнице решили прекратить всякое питание.

Проблемой стали и хронические запоры, но здесь нельзя было давать никаких средств из-за риска внутренних кровотечений. Он уже не мог принимать пищу через трубку, так как эта система была отключена. Жуткая «уловка-22». Я надеялась, что Жервуа Андреев предложит какое-нибудь решение, но он оказался в отпуске. Когда он вернулся, мы, по крайней мере, установили, что нет никакого кровотечения. Он прописал слабительное, после чего положение как-то уравновесилось.

Все эти события привели нас с Филипом к трем дням глубокого переосмысления. Я помню, как пришла в Марсден и застала его в полном упадке. Было такое ощущение, что он просто раздавлен тяжестью ситуации. Первый раз я видела его таким печальным, и это меня просто убило.

В течение предыдущих четырех лет было много случаев, когда Филип мучился от боли, когда его раздражали неудобства, но он всегда сохранял надежду, всегда оборачивал ситуацию так, чтобы увидеть в ней хоть что-нибудь положительное. Но теперь болезнь накрыла его, да и всех нас, с головой, и в этот момент он впал в абсолютное отчаяние.

Филип много писал и говорил о цели, о смысле. В частности, он рассуждал и о предназначении своего заболевания, однако в этот момент он, кажется, перестал его видеть – только печаль и чувство утраты.

Я думаю, его подкосили переживания, связанные с симптомами болезни. Глядя на его муки, я с ужасом представляла, что это значит – ощущать свою беспомощность перед силами, которые взяли верх над твоим телом. В избавление больных от симптомов вкладывается недостаточно средств, об этом мало известно. Во многих больницах, включая Марсден, имеются отличные подразделения паллиативного ухода. Там знают, как обуздать боль и другие симптомы умирания, но пока вы не окажетесь у них, для вас все сведется к методу проб и ошибок.

О тошноте как побочном эффекте химиотерапии все знают, но в ту область, где работает доктор Андреев (а это весь спектр проблем с пищеварением, возникающих вследствие химиотерапии и радиотерапии), направляется слишком мало средств. Это ужасающий список жалоб и страданий, и даже если его кто-то составит, все равно мало кто готов его обсуждать.

Доктор Андреев не занимается лечением, но если просто тщательно выполнять его предписания и принимать лекарства из его списка, это существенно облегчит жизнь, как это было в случае Филипа. Профессор Гриффин очень заинтересован в работе доктора Андреева в своем центре. Вот почему мы указали его адрес как один из двух, куда мы просим посылать пожертвования.

Всю свою взрослую жизнь Филип подчинял каким-либо планам. Этого могли не видеть даже самые близкие люди, но он всегда одновременно действовал на нескольких уровнях, вел игру, направленную к очень далеким целям. Это был его дар, который подкреплялся мощной интуицией и глубиной видения. Его фокус-группы действовали так эффективно, потому что он не просто видел людей, а добирался до их мотивации, проникал в те глубины, спрятанные под рябью поверхностных мнений, где кроются самые базовые чувства, предопределяющие взгляды на жизнь.

Он вступал в глубинный контакт даже с теми, с кем встречался лишь мимолетно, и это подтверждает множество писем, полученных после его смерти. В краткой, напряженной беседе со случайным человеком он мог быстро добраться до глубинного знания о своем собеседнике, понять, что ему нужно, и предложить ему некое видение, которое могло изменить его жизнь. Я до сих пор встречаюсь с людьми – последний раз в аэропорту Дели в три часа утра, – которым есть что сказать о великой власти Филипа над человеческими душами.

И друзья рассказывают, сколь щедро тратил он на них свое время. Он всегда был готов к серьезной беседе, всегда мог выслушать человека и помочь ему в достижении его целей. И, разумеется, он всегда был щедр на великолепные советы. Последние годы, работая вместе с Мэтью Фройдом, он консультировал многих политиков, деятелей из академического мира и лидеров бизнеса, безо всяких усилий включаясь в новую среду, пока ему не стало слишком сложно путешествовать. Но даже и тогда его клиенты сами приезжали к нему.

План игры, которую Филип затеял со своей смертью, на первых порах был не очень понятен ни для меня, ни для дочерей. Мы видели, что он с новыми силами взялся за поиск цели, но не подозревали, что он намерен вынести на публику свои соображения о смерти и умирании.

Я знала, что он дал два интервью в связи с публикацией книги «Революция без конца». После интервью Эндрю Марру он позвонил мне и сказал, что все прошло нормально, но что в конце всплыл вопрос о его здоровье. Как он сказал мне, он «углубился в некоторые тонкие материи», даже не думая, что все это пойдет в эфир. Поэтому для нас было потрясением увидеть в воскресенье это интервью по телевизору. Мы не могли смотреть его без слез.

Затем он дал интервью Саймону Хаттенстоуну из «Guardian». Я знала, что этот интервьюер – большой любитель отпускать ехидные замечания в адрес своих собеседников, поэтому я чувствовала себя не в своей тарелке. Понимая, что Филип здесь уязвим, я по мере того, как у него сдавало здоровье, все больше стремилась его защитить. Однако Филип выступил как мастер недомолвок. Как он сказал, в интервью шел в основном разговор о книге, «но я все-таки углубился в кое-какие серьезные темы касательно смерти».

Это интервью тоже оказалось по своему характеру глубоко личным. По моим представлениям, даже чересчур. Оно брало за душу, и в полученных мною письмах его упоминают очень часто. Как и интервью Эндрю Марра, оно повлияло на многих людей. Саймон нашел общий язык с Филипом, и они стали друзьями – даже обменивались записками относительно футбола. Я помню такую эсэмэску, которая пришла за день до его смерти.

Следующая часть плана была реализована через Адриана Стайрна, который вместе с Мэтью Фройдом взялся за проект о культовых фигурах в Южной Африке и по всему миру. Адриан – замечательный фотограф и кинорежиссер. Он решил сделать фотографии Филипа и взять у него интервью на тему его смерти. Было решено, что фотография будет снята прямо на его будущей могиле на Хайгетском кладбище.

В моем представлении, смириться со смертью означало подготовиться к ней в том единственном смысле, который я знаю, то есть в практическом. Я сказала Филипу, что, если ответственность за похороны он возложит на меня, я наверняка выберу или не ту службу, или не ту музыку. Таким образом, получился проект, который повлек за собой множество встреч с Аланом Мозесом и много визитов в церковь Святой Маргариты. Согласно этому плану, предполагалась сначала кремация, а потом погребение. Однако первым делом нам требовался участок на кладбище.

Девочкам хотелось, чтобы могила была где-то рядом и можно было ее регулярно посещать. Мы с Филипом отправились на Хайгетское кладбище, где познакомились с главным могильщиком Виктором Херманом, который провел нас по всему своему хозяйству. Он показал нам несколько участков, но все они нам не подходили, и уже когда мы шли к выходу (а там есть пологий подъем на холм), он остановился и сказал: «Вот. Похоже, этот участок свободен». Это было прекрасное место, прямо там, где надо. Сияло солнце, цвели цветы, и мы оба ощутили здесь какое-то умиротворение.

Мы вернулись обратно в офис, там Виктор достал заплесневелый рукописный гроссбух – такому место в фильмах про Гарри Поттера – и подтвердил, что этот участок свободен. Я прямо сразу же его и купила. Виктор всю жизнь провел рядом со смертью, и в нем так удачно сочетались деликатность, скорбь и чувство юмора, что мы могли чувствовать себя естественно и спокойно. Я была глубоко убеждена, что мы выбрали правильное, очень радушное место.

Ко всяким ритуалам и подготовкам можно относиться с иронией, но на меня все эти практические заботы действовали успокоительно. Филипа это тоже у влекло: с одной стороны, он всегда стремился к пониманию сущности вещей, а с другой – управление любым делом нравилось ему, как веселая игра. Его убедили, что все будет именно так, как он захочет. Я знала, что он переживал за меня, боялся, что я одна не справлюсь со всеми этими хлопотами. Он не хотел возлагать на меня всю эту суету. Кроме того, здесь он наконец смог воочию увидеть место своего упокоения и убедился, что оно именно такое, мирное, каким он его себе представлял.

Адриан со своей группой приехал в семь утра 27 октября, чтобы отвезти Филипа на съемки. Это было за одиннадцать дней до его смерти. Я боялась, что он простудится, и настаивала, чтобы он взял с собой бутылку с горячей водой. Похоже, Филип проигнорировал мою просьбу, он чувствовал себя на подъеме, будучи в центре внимания большой компании талантливых молодых людей. Я ему постоянно названивала, зная, как легко он забывает, что ему можно, а что уже опасно. В пятницу мы поехали за город, где планировалось записать вторую часть интервью.

Филип выглядел очень слабым, и когда мы поднимались по лестнице, он почувствовал одышку. Я подумала, что на кладбище он мог простудиться. К концу выходных проблемы с одышкой усугубились, а в понедельник, который мы провели дома, ему стало уже совсем нехорошо. Я чувствовала, что происходит нечто очень зловещее.

Перед нами маячил смертный приговор. И трудно было не думать все время только об этом, не увидеть его в этой одышке. Я хотела сразу же позвонить в больницу, но Филип настоял, чтобы мы дождались утра, когда все равно собирались идти туда на химию. Однако терпеть одышку ему становилось все труднее. На следующее утро он чувствовал себя так плохо, что я позвонила в больницу, чтобы они там все устроили заранее для рентгеноскопии.

Джорджия написала, как все было дальше. Это была самая напряженная неделя в моей жизни. Пришли все близкие друзья Филипа – Тони Блэр, Аластер Кемпбелл, Мэтью Фройд. Как всегда, они всячески старались нас поддержать. Была, разумеется, его сестра Джилл. Его друзья по всему миру поддерживали с нами постоянную связь.

Мы создали свой собственный мирок в реанимационном отделении, но при этом видели, что Филип от нас уходит. В последний день, когда он был в сознании, он попросил ноутбук, но ко всем его пальцам были прилажены датчики, так что печатать он не смог. Мы сняли все эти прищепки, но печатать все равно не получилось. Тогда я предложила набрать текст за него. Он все время повторялся, я пыталась сказать ему об этом, но он меня не слушал. Мне было больно слышать его хриплый голос и понимать, что с каждым произнесенным словом он теряет последние силы.

Тот день он провел очень напряженно. Его обуревали страхи, но он сопротивлялся смерти – невзирая на достигнутое смирение. Тело было повержено, но его разум, настойчивый, отчаянный, торопящийся быть услышанным, продолжал цепляться за жизнь. Именно разум оставался источником жизни в умирающем от рака теле. Предыдущей ночью он записал в блокноте: «Это было чудесно, когда ночью ты, Грейс и Джорджия держали меня за руки. Я чувствовал блаженство».

Как писала Джорджия, Филип понимал, что смерть уже на пороге. Об этом он узнал из своих снов. После непроглядного мрака он видел во сне сияющие дворцы и разноцветные произведения искусства, видел танцы и веселье, изощренные узоры, переливающиеся один в другой и ведущие по дороге, у которой нет конца. Это были, как он сказал, прекрасные сны.

Момент смерти Филипа я обсуждала со многими друзьями – и с верующими, и с атеистами. Я ощутила фантастический миг благословения – именно тогда, когда по его телу прошла судорога и он умер. Мне показалось, будто я заглянула в бесконечные миры. В эту секунду маленькая больничная комнатка наполнилась светом. Мое рациональное «я» говорит мне, что это плод воображения, что в эту минуту слились воедино и эмоциональная напряженность, и усталость, и григорианские псалмы, которые мы слушали десять часов подряд, но я лучше буду верить, что это был последний подарок мне от Филипа, когда его душа отправилась в иной мир.

Я не уверена, что хоть кому-нибудь под силу смириться с необратимостью смерти. Скорбь трудно подчинить своей воле. После того как Филип умер, первый месяц прошел в непрерывных страданиях. Прозаические, формальные, выматывающие процедуры – получение свидетельства о смерти, утверждение завещания, похоронные распоряжения – смешивались с переживанием удара и неспособностью понять, что все-таки произошло.

Некоторое время после смерти Филипа его «блэкберри» лежал рядом со мной на постели, мигая красным огоньком, но на него приходил только спам и какие-то циркуляры. Этот смартфон так долго был главным каналом его связи с окружающей жизнью, его излюбленным устройством, что теперь, затихнув, он лишь подтвердил нашу утрату. А потом как-то ночью он зазвонил. Я была так потрясена, что не успела вовремя ответить. Я повернулась к Филипу, чтобы сказать: «Вот какой-то идиот никак не может понять, что ты умер, и названивает тут посреди ночи». На долю секунды я просто забыла, что говорить эти слова уже некому.

Я хорошо понимаю, как некоторые люди после смерти близких утрачивают волю к жизни. Многие месяцы после смерти Филипа я могла чувствовать себя нормально только в разговорах с друзьями или с некоторыми книгами. Мне дали списки книг для чтения в подобных случаях, но я не воспринимала ничего, кроме поэзии. Все бумаги по медицинским процедурам, которые остались после Филипа, я сразу же выкинула, но к остальным его вещам боялась прикоснуться. Опасаюсь, как бы мне не стать подобием мисс Хэвишем.

На одном только чувстве утраты нельзя построить будущую жизнь.

Меня спрашивают, почему я не взяла после смерти Филипа трехмесячный отпуск. А что бы я делала все эти три месяца? Скорбь все равно нельзя загнать в какие-то временные рамки.

Я активно занимаюсь наследием Филипа. В нем эта книга занимает не последнее место. Есть еще фильм, снятый Адрианом Стайрном, и портрет, который вы можете видеть на суперобложке. Он должен поступить в коллекцию Национальной портретной галереи. Я буду помогать в финансировании дальнейших научных исследований, поддерживать благотворительные организации, которые содействуют получению новых знаний о таком заболевании, как рак пищевода, и могут быть полезны в его лечении и предупреждении.

Я так пока и не поняла, какой положительный смысл может быть в смерти Филипа для меня и моих дочерей Джорджии и Грейс. Нас троих эта смерть просто лишила жизненного стержня.

Если же все-таки искать в этом какой-то смысл, нужно сначала вооружиться тем бесстрашием перед лицом смерти, которое отличало Филипа, вооружиться его пониманием, что есть на свете такая вещь, как «добрая смерть». Для этого и нужна его книжка, которая может дать нам глубинное понимание мира и изменить жизнь многих людей. В этом и состоял дар Филипа, когда он был жив. Так пусть он продлится и в его смерти.