Папа говорит, что его настоящее имя – Дэвид Скеффингтон.

– Интересно, – говорю я, когда мы шагаем по проходу. – А я думала, что мы в конце концов окажемся родственниками Мартина Гарднера.

Папа хмурится.

– Это кто?

– Один тип, который выпустил комментарий к «Алисе». Математический гений… – я жму плечами. – Сразу видно, насколько мамины мысли были поглощены Страной Чудес. Она не смогла узнать твое настоящее имя и взамен дала тебе такое, которое было связано с творчеством Льюиса Кэрролла.

– Она понятия не имела, что я и так с ним связан, – говорит папа.

– Как? Кто такие Скеффингтоны?

Заметив кондуктора, висящего на стенке, папа замолкает.

Я помогаю ему освободить барахтающегося жука.

– Он не желал мне помогать, – объясняю я, выпутывая пленника из цепей и проволоки.

– Есть и другие способы убеждения, – говорит папа строго, опуская растрепанного кондуктора на пол. – Менее жестокие.

Из уважения я прикусываю язык, хотя очень хочу сказать папе, что он просто не помнит, как надо обращаться с подземцами.

После извинений, за которыми следуют осторожный, но почтительный поклон кондуктора и два дополнительных пакетика орешков, папа берет меня за руку, и мы вместе выходим на платформу. Дверь вагона захлопывается за нами с громким скрежетом.

Я зеваю и вдыхаю запах пыли и камня в прохладном, тускло освещенном тоннеле. Шепот сотен насекомых сливается, приятно отвлекая и успокаивая. Воспоминания Червонной Королевы продолжают меня будоражить. В моем сознании то и дело возникают пугающие алые пятна – раскрасневшееся лицо девочки, пытающейся удержать дух умершей матери, рубиновый блеск волос Гренадины во время мучительного урока игры, когда отец отдалялся от старшей дочери, кровавый цвет шепчущих ленточек, которые возвещали о самой страшной ошибке Червонной Королевы…

Нельзя сочувствовать. Я должна быть сильной.

Я хватаюсь за живот. Мне дурно, я теряю опору. Я понятия не имела, что эффект будет таким сильным. Нужно как-то обуздать эти воспоминания.

Папа замечает, как я тру живот, и протягивает пакетик арахиса.

– Тебе надо поесть.

Я сую несколько орешков в рот. Соленые и хрустящие, они умеряют голод, однако алые всплески продолжаются.

– Скажи мне, где мама, – отрывисто говорит папа.

Я давлюсь.

– Скажи, что она не в зазеркальном мире.

Проглотив орехи, я отвечаю:

– Она в Стране Чудес.

Папа облегченно вздыхает.

– Хорошо. В Гдетотам есть существа, которые совершенно не похожи на людей… – он вдруг замолкает, словно вспомнив, что мама, мягко говоря, не человек. – Она – одна из них. Как и тот крылатый мальчик, который пронес меня через портал. Она подземец.

– Отчасти, – шепотом отвечаю я.

На языке вертится невысказанное: «Как и я».

– Она сильнее, чем я мог вообразить, – вполголоса продолжает папа. – Она защитит Джеба. Они будут помогать друг другу…

Отчасти он прав. Мама сильная, и я напоминаю себе, что она выживет в Стране Чудес. Если бы Джеб был с ней! Тогда и он находился бы в чуть большей безопасности. Но я пока не говорила папе, что они не вместе. Сначала ему надо переварить то, что он узнал.

– С ними всё в порядке. С обоими.

Папе достаточно воспоминания о крылатом существе, которое помогло маме вызволить его из сада душ. Ему незачем знать, что Морфей – одна из целей нашей теперешней спасательной экспедиции. Но потом мне придется объяснить ту огромную роль, которую Морфей играл в моей жизни с самого детства. Хотя я никогда не смогу признаться, какую роль он должен сыграть в грядущем. Потому что я поклялась жизненной магией не говорить ни слова. Я даже не имею права рассказать Морфею, что тоже видела наше будущее.

– Проблема в том, – говорю я, – что кроличья нора засыпана. Все порталы связаны друг с другом. Поэтому, если вход не работает, не работают и выходы.

– Вот почему ты привезла меня сюда за воспоминаниями, – произносит папа, проследив ход моих мыслей. – Чтобы найти другой путь в Страну Чудес.

Мне страшно говорить ему, в каком состоянии Страна Чудес. Хуже всего, что виновата я. Эта трагедия произошла из-за моей некомпетентности, из-за того, что я пустила в ход силу, которой долго пренебрегала и не научилась пользоваться. И, чтобы исправить ошибку, я должна столкнуться со своим главным страхом.

Нам нужно многое обсудить, прежде чем я рискну добавить в этот коктейль еще и Червонную Королеву.

– Кстати, что случилось с кондуктором? – Папа, к моему большому облегчению, меняет тему. – Почему ты так с ним обошлась?

Я бросаю орешек в рот и отвечаю, жуя:

– Он назвал меня никчемной полукровкой. По-моему, я проявила творческий подход.

Мой голос заглушен шумом машин и голосами людей, которые доносятся сверху через вентиляционные отверстия.

Папа смахивает крошки с футболки с логотипом «Спорттовары Тома».

– Да-да. То вранье, которое я слышал от тебя и твоей матери, тоже можно было назвать творческим подходом.

Ох. Я бросаю в рот еще пригоршню орешков. Хотелось бы мне, чтоб наши отношения стали такими, как раньше. Как странно – их основой незаметно сделалась ложь. Без нее они ненадежны… сомнительны.

Я мучительно хочу обнять папу, но пропасть между нами слишком велика.

– Если мы желаем помочь маме и Джебу, – продолжает папа, – я хочу услышать от тебя честные ответы. Всю правду. Никаких больше приукрашиваний.

Я рассматриваю свои босые ноги и морщусь, когда наступаю на гальку и щебень. Не только мои ступни кажутся необыкновенно нежными и уязвимыми.

– Понятия не имею, с чего начать, пап.

Он хмурится.

– Я не жду правдивого рассказа сию секунду. Сначала надо найти «Таверну Шелти».

– Шелти?

Единственный Шелти, которого я знаю, – яйцеобразное существо из Страны Чудес. Тот, кого в книжке Льюиса Кэрролла зовут Шалтай-Болтай.

– Что это вообще такое?

– Единственная подсказка насчет местонахождения моей семьи. Там был мой дом.

– Там – в смысле, в Лондоне?

– Там – в смысле, в мире людей. «Таверна Шелти» – нечто вроде остановки на полпути между двумя королевствами, волшебным и человеческим. Она скрыта под землей.

Когда папа открыто признаёт существование волшебного иномирья, у меня кружится голова. Может быть, я ошиблась, когда решила, что он забыл, как следует обращаться с подземцами. Может быть, я догадывалась, что ему это известно. Но тем не менее трудно признать, как глубоко Страна Чудес вошла в мою кровь – по обеим линиям.

При этой мысли меня опять охватывают воспоминания Червонной Королевы. Я пошатываюсь.

Папа помогает мне устоять.

– Ты в порядке?

– Просто голова болит, – отвечаю я, чувствуя, как головокружение отступает.

Придется постоянно делать над собой усилие, чтобы не думать о своей прапрапрабабушке, пока я не пойму, как избавиться от этих приступов.

– Ты начал говорить про таверну.

– Да. Она находится где-то в Оксфорде.

– Серьезно? Это там, где выросла Алиса Лидделл. И где она познакомилась с Кэрроллом.

Папа трет небритый подбородок.

– Каким-то образом Скеффингтоны состоят в родстве с Доджсонами. Доджсон – настоящая фамилия Кэрролла, до того как он взял псевдоним. Надеюсь, мы узнаем больше, когда найдем таверну.

Я не требую большего. Не могу представить себе количество информации, которое разом обрушилось на папу.

Вдалеке, на стенках тоннеля, медленно и лениво хлопая крыльями, висят бабочки-данаиды, которые доставили нас сюда. Свет люстр отражается от их оранжево-черных крыльев. Возникает ассоциация с тиграми, скользящими в джунглях.

Бабочки шепчут:

– Мы знаем дорогу к «Таверне Шелти». Тебя сопроводить, маленькая цветочная королева?

Мои руки покрываются мурашками, когда я рисую себе второй раунд борьбы с дождем и ветром. Это не страх, а наэлектризованное предвкушение. Все равно что стоять в очереди к любимому аттракциону в парке. Свернутые крылья зудят. Правое еще не до конца зажило. Может быть, я выпущу крылья, сидя на бабочке, и немного поупражняю их, не боясь свалиться.

«Да, пожалуйста, отнесите нас», – мысленно отвечаю я.

– Они сейчас говорят с тобой? – спрашивает папа, перехватив мой взгляд.

Я сглатываю. Трудно привыкнуть к тому, что больше не надо притворяться перед человеком, которого я обманывала всю жизнь.

– Ну да…

Он внимательно смотрит на меня, и в тусклом свете его лицо кажется зеленоватым. Интересно, дошло ли до папы, что мы позволили отправить маму в сумасшедший дом, в то время как она не бредила, а говорила о реально существующих вещах.

– Бабочки знают, где таверна, – говорю я.

Папа издает недовольный звук.

– Когда мы туда доберемся, можно будет наконец вернуть нам нормальный размер?

– Конечно. У меня есть то, что нужно, – отвечаю я, похлопывая по карману, где лежат грибы, и с удивлением нащупываю там же ручку кондуктора.

Я и забыла, что она осталась у меня.

Папа вытаскивает бумажник и перебирает чеки, купюры и фотографии. Он медлит, достав семейный портрет, который мы сделали пару месяцев назад, и дрожащим пальцем обводит мамино лицо.

– С ума сойти, сколько она для меня сделала, – бормочет он.

Не знаю, хотел ли папа, чтобы я услышала его слова, или это интимный момент. Я никогда не сомневалась в силе папиной любви, но лишь недавно узнала, как сильна мамина.

Интересно, многое ли он вспомнил – и понял ли, что мама собиралась стать королевой, пока не нашла его.

Стиснув зубы, папа убирает фотографию в бумажник.

– У нас нет английских фунтов. Придется пользоваться кредиткой. Когда прилетим, будет уже вечер. За ужином всё обсудим.

Вид у него усталый, но боевой – я давным-давно такого не видела.

– Надо продумать наш следующий шаг. Но сейчас главное залечь на дно и постараться не привлекать к себе внимания. Учитывая профессию моей семьи, у нее могут быть очень опасные враги.

У меня в горле встает комок.

– Какая профессия?

Папа прячет бумажник в карман.

– Стражи. Они охраняют ворота Гдетотам.

Я чувствую, как слабеют мои колени.

– Что?!

– Давай пока подождем с разговорами. Я еще не пришел в себя.

Его резкость меня ранит. Но какое право я имею обижаться? Папе пришлось ждать семнадцать лет, прежде чем он узнал правду обо мне.

– Ладно, – я подавляю желание извиниться и рассматриваю свой обтрепанный наряд. – Не так легко будет оставаться незамеченной, расхаживая в больничном халате. И тебе тоже надо переодеться.

– Есть идеи? – спрашивает папа и тут же предостерегающе поднимает руку. – Прежде чем ты что-нибудь скажешь – нет, мы не будем красть одежду.

Он как будто читает мои мысли.

– Почему нет? Цель оправдывает средства.

Я прикусываю язык. Так обычно рассуждает Морфей. Когда его странная логика начинает обретать идеальный смысл, это одновременно пугает и раскрепощает.

Папа прищуривается:

– Я слышу то, что слышу?

Я подавляю желание объясниться. Пускай оправдание преступлений – закон подземья, но от этого оно не станет законом для моего папы, по крайней мере сейчас.

– Я имела в виду, что мы одолжим одежду. Потом купим новую, а взятую вернем.

– Слишком сложно. Нам нужно действовать быстро. Хотя бы переодеться во что-нибудь самодельное…

Самодельная одежда. Если бы только здесь была Дженара с ее дизайнерскими талантами. Я скучаю по ней как никогда. В лечебницу никаких посетителей, кроме папы, не пускали. Но Джен регулярно посылала записки, и папа всегда требовал, чтобы мне их отдавали. Джен не винила меня в исчезновении брата, несмотря на слухи, что я состояла членом секты, которая похитила Джеба и маму. Дженара отказывалась верить, что я участвовала в чем-то, способном им повредить.

Если бы я только заслуживала ее доверия…

Жаль, что Джен тут нет. Она бы придумала что-нибудь насчет одежды. Дженара из чего угодно способна сделать костюм. Однажды для проекта по греческой мифологии она превратила Барби в Медузу, выкрасив ее серебристой краской и смастерив «каменное» платье из алюминиевой фольги и мела.

Куклы…

– Эй! – кричу я, обращаясь к ближайшей светлячковой люстре. – Можете немножко посветить?

Люстра, вращаясь, движется по потолку и останавливается над нами, осветив всё вокруг. Некогда здесь была площадка, на которой пассажиры, сошедшие с поезда, ждали лифт. Рассеянные родители и беззаботные дети забывали тут игрушки, которые теперь больше нас. Я вижу деревянные кубики величиной с садовый сарай, вертушку, которая может сойти за ветряную мельницу, несколько резиновых мячиков – больше, чем шары перекати-поле, которые ветер в Техасе гоняет вдоль дорог.

Над игрушками висит вывеска. Надпись «Бюро находок» зачеркнута, вместо нее написано «Поезд мысли».

За грудой заплесневелых книжек с картинками стоит круглый детский чемоданчик, обращенный передней стенкой к нам. Он сделан из мягкого розового винила, в стиле ретро, и на нем нарисованы аэроплан и девочка с хвостиками. Ее выцветшее платьице некогда было синим. Чуть ниже «молнии» детская рука черным фломастером вывела: «Могазин Эмили». На земле рядом с чемоданчиком валяется полуголая старая Барби.

– Кукольная одежда, – шепотом говорю я.

Папа хмурится.

– Надо найти вещи, которые останутся нам впору, когда мы увеличимся, Элли.

– Они будут расти и уменьшаться вместе с нами. Это часть магии.

Он бросает взгляд на свой грязный и рваный рабочий костюм.

– Так…

– Пошли, – говорю я, беру его за руку и веду к чемоданчику, подавляя вскрики, когда камешки впиваются в босые ступни.

Папа останавливается, снимает ботинки и помогает мне обуться.

Они, конечно, велики, но его поступок – напоминание о тех временах, когда я становилась на мыски папиных туфель, и мы танцевали вместе. Я улыбаюсь, и папа улыбается в ответ. Я вновь чувствую себя его любимой маленькой девочкой. Но тут же на лице папы восхищение сменяется разочарованием, как будто он напоминает себе, кто я такая, и кто такая мама, и как долго мы это от него скрывали.

В животе у меня словно образуется дыра. Почему мы лишили папу столь существенной части самих себя? Части его самого?

– Папа, мне очень жа…

– Нет, Элли. Пока что я этого слышать не могу.

Его левое веко начинает подергиваться, и он отводит взгляд, осторожно нащупывая ногой в носке дорогу среди камней.

Шмыгая носом, я иду за ним и уверяю себя, что глаза у меня слезятся от пыли.

Кукольный чемоданчик оказывается размером с двухэтажный дом, а бегунок «молнии» – длиной с мою ногу.

– Ну и как его открыть? – спрашиваю я.

– Лучше подумай, как ты наденешь ее одежду, – говорит папа, указав на покрытую пылью Барби. – Ты размером максимум с ее голову.

Глаза у куклы нарисованы так, как будто она смотрит искоса. Кажется, что она надо мной насмехается. Я сердито сую руки в карманы передника и костяшкой натыкаюсь на ручку, которую забрала у кондуктора. Сунув руку еще глубже, я нащупываю грибы. Тут мне приходит в голову идея.

– Давай прислоним куклу к чемодану.

Папа озадаченно смотрит на меня, но не медлит. Он хватает Барби за плечи, а я за ноги. Откуда-то выкатывается желтоватый паук размером с кокер-спаниеля и ругает нас за то, что мы разорили его паутину. Он исчезает в куче книжек. Мы усаживаем Барби прямо, и я устраиваюсь рядом.

Протянув папе гриб, я сбрасываю ботинки, чтобы он мог снова обуться. Затем я беру второй гриб и откусываю пятнистую половинку. Стиснув зубы, я терплю, пока удлиняются сухожилия, растут кости, мучительно растягиваются хрящи и кожа. Всё вокруг делается меньше, а я продолжаю жевать гриб, пока не оказываюсь одного роста с куклой.

Папа следует моему примеру. Наконец мы оба становимся достаточно большими, чтобы открыть чемодан и натянуть одежки Барби и Кена, которые вываливаются оттуда.

Я откладываю в сторону серебристые брюки клеш и черно-белый полосатый купальник, в стиле пятидесятых, потому что обнаруживаю трико с пышной юбкой, вроде балетной пачки, водянисто-зеленого цвета. Этот оттенок приобретают глаза Джеба, когда он огорчен. Такими они сделались, когда он увидел, как мы с Морфеем целуемся у меня в комнате перед выпускным балом.

Я вздрагиваю от острого сожаления. Джеб до сих пор думает, что я его предала. Когда мы в последний раз оказались вдвоем – на балу, – он подтянул меня к себе за подвеску (металлический комок, в который сплавились ключ от Страны Чудес, подаренный им медальон в виде сердца и обручальное кольцо) и поцеловал. Джеб сказал, что наши отношения еще далеко не кончены. Даже после того как я обманула его доверие, Джеб по-прежнему хотел сражаться за меня.

Почувствовав легкую щекотку, я опускаю голову и вижу у себя на лодыжке паутинку, налипшую поверх татуировки. Я сделала ее несколько месяцев назад, чтобы скрыть волшебное родимое пятно. Здесь, в потемках, кажется, что татуировка действительно похожа на бабочку, как всегда утверждал Морфей. Я буквально вижу, как при этом моем признании его губы изгибаются в самодовольной улыбке.

И в моей груди снова возникает странная боль. Чаще всего она напоминает о себе, когда я колеблюсь между двумя мирами.

Что сделала со мной Червонная Королева?

Червонная Королева…

Ее отвергнутые воспоминания вновь поднимают шум в моей голове. Я издаю тихий стон.

– Ты что-то сказала, Элли? – спрашивает папа, оторвавшись от кучи кукольной одежды, которую он раскладывает.

Потерев виски, я достаю короткое платье без рукавов, с застежкой спереди и красно-зеленым узором, в тон трико.

– Я сказала, что нашла себе прикид, – отвечаю я и показываю вещи папе.

– Выглядит неплохо. Сейчас приду, – говорит папа, забирает сверток и заходит за чемодан.

Я стаскиваю больничную одежду, стараясь не выронить из кармана передника оставшиеся грибы. Нужно найти для них другое место.

Прежде чем раздеться, я ищу в чемодане какое-нибудь кружевное белье. В лечебнице я носила обыкновенное хлопчатобумажное. Теперь хочется что-то покрасивее. Ничего не найдя, я решаю обойтись тем, что есть, и натягиваю зеленое трико с юбкой. Главный плюс – что у него открытая спина. Крыльям ничего не будет мешать. От шелковистой ткани пахнет цветными мелками и конфетами, и я испытываю тоску по детству – по тому, что было, пока мама не отправилась в лечебницу.

Я влезаю в платье и застегиваю металлические кнопки на вишневом корсаже, оставив расстегнутым низ. Там торчат три слоя пышной зеленой сетки, закрывая мое тело от талии до колен.

Красная ленточка служит поясом. Костюм дополняют розовые чулки. Они идеально сидят по всей длине, но ступни великоваты. Я подворачиваю лишнюю ткань и натягиваю нелепые красные сапоги высотой до колена.

Красные сапоги. Воспоминания Червонной Королевы бьются о стенки черепа изнутри, и мне становится так ее жалко, что я без сил опускаюсь на кучу отброшенной одежды. Я бью себя кулаками по голове, пока приступ не проходит. Открыв глаза, я понимаю, что лежу, наполовину засыпанная туфлями и прочими кукольными аксессуарами, как будто без памяти металась в них.

– У тебя всё хорошо? – спрашивает папа из-за чемодана.

Я отвечаю, складывая одежду:

– С чулками небольшие проблемы.

Может быть, я все-таки сделала ошибку, похитив воспоминания Червонной Королевы. Такими темпами я снова окажусь в смирительной рубашке, но уже по-настоящему.

Я встаю и случайно отбрасываю ногой кукольный дневник с замочком – с точки зрения нормального человека, он в четыре раза меньше булавки.

Кондуктор сказал, что только волшебная бумага способна удержать отвергнутые воспоминания. Год назад, на кладбище в Стране Чудес, Первая Сестра объяснила, что игрушки из мира людей нужны, чтобы удерживать в них души мертвых. Она сказала: когда бросают самые любимые игрушки, они тоскуют по тому, что некогда наполняло и согревало их. Они страдают от одиночества и мечтают вернуть то, что имели раньше. И если кто-нибудь даст им утраченное, они цепляются за него, насколько хватает сил и воли.

Я листаю дневник. Несколько крошечных страничек исписаны и изрисованы. Я вижу сердечки, цветы, какие-то инициалы. Писать целые слова в такой маленькой книжечке ребенку наверняка было трудно. Две трети страниц пусты.

«Возможно, этот дневник скучает оттого, что в нем не пишут».

Морфей сам говорил, что в игрушках сохраняются остатки детской невинной любви. Это самая прочная магия в мире. Если так, то, может быть, страницы дневника достаточно пропитались ею, чтобы удержать воспоминания Червонной Королевы. Тогда наша эмоциональная связь разомкнется.

Я прикусываю губу. «Видел бы ты это, ковровый жучок. Я только что нашла волшебный дневник».

– Ты готова? – спрашивает папа, и я слышу, как он расхаживает вдоль стенки чемодана.

– Секунду!

Я ищу фартук, который недавно сняла, и достаю из кармана ручку.

– Логика подземцев находится на зыбкой грани между смыслом и бессмыслицей, – повторяю я слова Морфея – тихо, чтобы папа не услышал.

На чистых страницах я записываю воспоминания Червонной Королевы – как можно быстрее. Эмоции перетекают из моего сознания на страницу, и это настоящее очищение. Как будто я веду дневник, чтобы смягчить боль от какого-то трагического события.

Закончив, я закрываю книжечку. Она шевелится в моих руках и шуршит страницами. Воспоминания пытаются освободиться. Покрепче сжав обложку, я запираю замочек на ключ. Дневник затихает.

Голова перестает болеть, мысли проясняются, а сострадание отступает. Видимо, перенос сработал. Я по-прежнему могу припомнить забытое прошлое Червонной Королевы, но оно кажется чем-то случившимся с другим человеком, а не тем, что пережила и ощутила я сама. Воспоминания становятся далекими, и сочувственный рокот в моей голове стихает.

– Элли, нам пора.

– Я ищу, куда положить грибы, – отвечаю я, роясь в кукольных вещах.

И нахожу сумку, которая затягивается на шнурок. Я прячу в нее дневник, а потом продеваю сквозь ушко ключика веревочку и вешаю его на шею, точно подвеску. После катастрофы на балу мне недостает моего ключа. Этот, от дневника, конечно, не рубиновый. Он не откроет дверь в иной мир. Но все-таки приятно, что он висит у меня на шее.

Отложив два гриба для себя и для папы, остальные я тоже убираю, плотно затягиваю шнурок, завязываю его узлом и вешаю сумку на плечо.

С помощью пластмассовой расчески я привожу в порядок спутанные волосы и заплетаю две косы. Затем смотрю на шапочку и шарф, связанные из мягких фиолетовых и красных ниток, чтобы проверить, не пробудятся ли чужие воспоминания. Нужно в этом убедиться до отлета. Будет плохо, если я потеряю контроль в тысяче метров над землей.

Всё нормально. Тогда я надеваю шапочку и шарф и выхожу из-за чемодана.

Папа ждет. На нем костюм Кена – черно-белый клетчатый пиджак, серые фланелевые брюки со складками, белая рубашка.

Я трогаю кожу под глазами, боясь, что после применения магии там появились узоры.

– Я нормально выгляжу?

– Прекрасно, Бабочка, – отвечает папа.

Кончиком пальца он обводит мои глаза, словно прослеживая невидимый орнамент. Это может значить лишь одно: узоры отлично видны.

Когда я слышу свое ласковое прозвище, сердце наполняется благодарностью. Даже пережив сильнейший шок, папа пытается принять меня со всеми моими странностями.

Я поправляю ему воротничок и стряхиваю пыль с пиджака.

– Знаешь, чем хороши эти вещи? Что никто не надевал их до нас, – шутливо говорю я.

Папа фыркает. В тоннеле отзывается эхо. Мы жуем гладкие половинки грибов, чтобы уменьшиться и поместиться на спине у бабочки. Потом мы забираемся на наших крылатых коней, вылетаем через щель в основании моста и отправляемся в Оксфорд.