Гончие смерти 

1. Убийца во мраке

Египетская тьма! Эта фраза чересчур красноречива для ощущения полного покоя, поскольку подразумевает не только кромешную темень, но и населяющие ее невидимые существа из тех, что снуют во мраке, избегая солнечного света и хищно бродят где-то за пределами обыденной жизни.

Такого рода мысли проносились в моей голове однажды ночью, когда я наощупь пробирался по узкой тропе, петляющей в глуши соснового леса. Эти мысли, скорее всего, сопутствуют любому человеку, осмелившемуся вторгнуться ночью в ту глухую часть орошаемой реками лесистой территории, которую чернокожие по некой загадочной расовой причине называют «Египтом».

Можно сказать, что по эту сторону лишенной света адской бездны нет тьмы кромешнее абсолютного мрака сосновых лесов. Казалось, еле угадываемая тропа петляет меж осязаемых «стен» эбенового дерева. Моему торопливому, по мере сил, продвижению по тропе помогало чутье обитателя сосновых лесов, но к спешке примешивалась крайняя осторожность, а мой слух приобрел почти невероятную чуткость. Подобная осмотрительность возникла во мне отнюдь не благодаря жутким размышлениям, навеянным темнотой и тишиной. Для осторожности у меня была веская материальная причина. Пусть по земным дебрям бродят привидения с зияющими окровавленными глотками и людоедским голодом, как уверяют негры, но я опасался вовсе не привидений. Я прислушивался к треску веточки под огромной плоской стопой, к любому звуку, предшествующему нападению убийцы из черного мрака. Существо, которого я опасался, внушало Египту страх несравнимо больший, нежели любой бормочущий призрак.

Этим утром из цепких рук закона вырвался опаснейший негр-душегуб, отяготивший свою совесть ужасными убийствами. Заросшие кустарником берега реки вниз по течению прочесывали ищейки, за которыми следовали суровые мужчины с ружьями.

Они искали его возле рассеянных черных поселений, зная, что негр стремится в нужде к людям своего племени. Но я знал Топа Брэкстона лучше них; я знал, что он отличался от характерного типа своей расы. Он был необычайно примитивен и атавистичен в достаточной мере, чтобы ринуться в необитаемые дебри природы и жить подобно обезумевшей от крови горилле в одиночестве, способном устрашить и измучить более заурядного представителя его народа.

Поэтому, в то время, как охота продвигалась в другом направлении, я выехал верхом к Египту, один. Но я углубился в эту необитаемую местность не только ради поисков Брэкстона. Моей целью было предупредить, а не искать. В глуши соснового лабиринта уединенно жил белый человек со своим слугой и любой обязан был предупредить их о том, что неподалеку от их хижины мог затаиться только что проливший кровь убийца.

Возможно, я был глуп, продолжив путь пешим, но мужчины под фамилией «Гарфилд» не привыкли откладывать дело на полдороге. Когда мой конь вдруг захромал, я оставил его у одной из негритянских хижин, граничащих с территорией Египта и пошел дальше пешим. Ночь застала меня на тропе и я намеревался остаться до утра у человека, которого собирался предупредить у Ричарда Брента. Он был угрюмым отшельником, подозрительным и чудаковатым, но вряд ли откажет мне в приюте на ночь. Брент был загадочным типом — никто не знал, почему он решил уединиться в южной части соснового леса. Он прожил в старой хижине в сердце Египта около шести месяцев.

Неожиданно, мои размышления о таинственном отшельнике мгновенно вылетели у меня из головы. Я замер на месте, ощущая нервный зуд тыльными сторонами рук. Это было вызвано пронзительным воплем в темноте, пронизанным мучительным страхом. Он послышался где-то впереди меня, и вслед за воплем наступила мертвая тишина, когда, казалось, весь лес затаил дыхание и тьма еще более сгустила свой мрак.

Вопль повторился, на этот раз ближе. Затем я услышал топот босых ног по тропе и из темноты на меня набросилась чья-то тень.

* * * 

Револьвер был у меня в руке и я машинально выставил его перед собой, чтобы отпугнуть нападающего. Единственным, что удержало меня оттого, чтобы нажать на курок, было тяжелое прерывистое дыхание чужака — признак испуга и боли. Вне себя от страха мужчина налетел на меня и, вскрикнув, рухнул навзничь.

— О Боже, спаси меня! — всхлипывая захныкал он. — Боже, сжалься надо мной!

— Что за чертовщина? — осведомился я, чувствуя, как от его мучительного бормотания шевелятся волосы на моей голове.

Несчастный узнал мой голос и попытался обхватить мои колени.

— Ох, масса Кирби, не дайте ему поймать меня! Он уже убил мое тело, а теперь хочет мою душу! Это я — бедный Джим Тайк. Не дайте ему схватить меня!

Я зажег спичку и смотрел на него в изумлении, пока она не догорела до самых пальцев. Чернокожий валялся передо мной в пыли, закатывая глаза. Я хорошо знал его — один из негров, живущих в крошечных бревенчатых хижинах на окраине Египта. Джим был обильно обрызган кровью и я предположил, что он смертельно ранен. Лишь всплеск энергии, вызванный лихорадочной паникой позволил ему пробежать немалое расстояние. Кровь хлестала из порванных вен и артерий в его груди, плечах и шее, а раны выглядели ужасно — рваные дыры, проделанные отнюдь не пулей или ножом. Одно ухо было оторвано и висело на огромном куске плоти, как будто вырванном из его челюсти и шеи клыками гигантского зверя.

— Кто это сделал? — воскликнул я, когда догорела спичка и негр превратился в маячившее у земли еле различимое пятно. — Медведь? Произнося это, я вспомнил, что ни одного медведя не видели в Египте вот уже тридцать лет.

— Это он! — донеслось из темноты снизу хриплое всхлипывающее бормотание. — Белый человек пришел в мою хижину и попросил проводить его к дому мистера Брента. Он сказал, что у него болит зуб и поэтому перевязана голова, но бинты сползли и я увидел его лицо — за это он меня и убил.

— Хочешь сказать, что он натравил на тебя собак? — спросил я, поскольку его раны напоминали то, что я видел на затравленных свирепыми псами животных.

— Нет, сэр, — еле слышно всхлипнул негр. — Он сделал это сам — а-ааа!

Бормотание оборвалось воплем, когда смутно различимый в темноте Джим повернул голову и уставился туда, откуда пришел. Смерть, по-видимому, настигла его в момент вопля, потому что он оборвался на верхней ноте. Бедняга судорожно дернулся, как сшибленный грузовиком пес, и застыл недвижимый.

Я всмотрелся в темноту и разглядел на тропе, в нескольких ярдах от себя смутные очертания фигуры. Она казалась высокой и прямой, походила на человека и хранила молчание.

Я хотел было окликнуть неизвестного, но вдруг неописуемый ужас окатил меня ледяной волной, приморозив язык к небу. Это был первобытный и парализующий страх, но я не мог понять, почему эта безмолвная и неподвижная тень внушила мне такой беспричинный ужас.

Фигура вдруг быстро двинулась ко мне и я сумел вымолвить:

— Кто ты?

Ответа не было, но тень прибавила шагу и, пока я нашаривал спичку, приблизилась почти вплотную. Я чиркнул спичкой — и тень со свирепым рычанием кинулась на меня, спичка была вырвана из моих пальцев и погасла, а я почувствовал сбоку на шее острую боль. Мой револьвер почти сам по себе наугад выпалил и его вспышка ослепила меня, не позволив рассмотреть высокую человекоподобную фигуру, с треском бросившуюся в заросли, после чего мне оставалось лишь пошатываясь побрести по лесной тропе дальше.

Чертыхаясь, я отыскал очередную спичку. Кровь сбегала по моему плечу, напитывая рубаху. Чиркнув спичкой, я осмотрел рану и по моей спине пробежал холодок. Рубаха была порвана и тело под ней слегка оцарапано; рана казалась незначительной, но меня охватил неведомый доселе ужас, потому что рана напомнила мне те, что были на несчастном Джиме.

2. «Мертвецы с порванными глотками»

Джим Тайк был мертв, он лежал ничком в луже собственной крови, пьяно раскинув испачканные красным конечности. Я с опаской всмотрелся в окружающий лес, спрятавший в себе убившее беднягу существо. Я уже знал, что это был человек — силуэт в пламени спички несомненно принадлежал человеку. Но что за оружие могло нанести рану похожую на безжалостную хватку огромных зубов хищного зверя? Я покачал головой, припоминая изобретательность рода человеческого в создании орудий смерти, затем переключился на более насущную проблему. Рискнуть ли мне жизнью, продолжив свой путь, или вернуться во «внешний мир», чтобы привести с собой людей и собак, вытащить труп несчастного Джима и начать охоту на его убийцу?

Не теряя времени на сомнения, я решил завершить свой замысел. Если кроме Топа Брэкстона в сосновых лесах рыщет еще один жестокий преступник, то тем более необходимо предупредить людей в одинокой хижине. Что касалось грозившей мне опасности, я был уже более, чем на полпути к хижине и вряд ли опаснее идти вперед, нежели вернуться назад. Если я поверну и покину Египет живым прежде, чем подниму тревогу — в одинокой хижине под черными соснами может случиться что угодно.

Поэтому я оставил тело Джима Тайка на тропе и продолжил путь с револьвером в руке и обостренным новой опасностью чутьем. Тот человек не был Брэкстоном; я поверил покойному, что напавший был таинственным белым я узнал бы приземистого обезьяноподобного Брэкстона даже в темноте. Напавший на меня был высоким и тощим, меня снова охватила беспричинная дрожь при одном воспоминании о его поджарой фигуре.

Идти по черной лесной тропе под скудным светом звезд, пробивающимся сквозь плотные заросли и подозревая, что безжалостный убийца прячется где-то совсем близко в темноте, неприятно. Воспоминание о зверски убитом чернокожем огнем горело у меня в мозгу. Капли пота усеяли мое лицо и руки, я десятки раз оглядывался, впиваясь взором в темноту и ловя шуршание листьев и хруст веточек — откуда мне знать, были то естественный звуки леса или крадущиеся шаги убийцы?

Однажды я остановился, ощущая как по коже пробежали мурашки, потому что вдалеке, среди черных сосен, я заметил бледный жутковатый огонек. Он постепенно перемещался, но был слишком далек от меня, чтобы я мог определить его источник. Чувствуя неприятное потрескивание в волосах, я ждал сам не зная чего, но вскоре таинственный огонек исчез. Меня так взволновали эти необычные события, что я не сразу догадался о том, что свет мог быть факелом из сосновой ветки в руке идущего человека. Я заспешил дальше, ругая себя за собственные страхи, поражающие своей неопределенностью. Опасность была чуждой для меня в этой стране вражды и насилия, где вековые распри тлеют на протяжении поколений. Угроза пули или ножа открыто или из засады никогда еще не заставляли меня содрогнуться, но теперь я понял, что боюсь — боюсь чего-то непонятного, необъяснимого…

Увидев среди деревьев хижину Ричарда Брента, я облегченно вздохнул, но не ослабил бдительности. Многие оглушенные опасностью люди погибали буквально на пороге безопасности. Постучав в дверь, я отступил в сторону, всматриваясь в окаймляющие крошечную поляну тени, казалось, отражающие слабый свет из закрытых ставнями окон.

— Кто там? — послышался изнутри низкий грубый голос. — Это ты, Эшли?

— Нет, это я — Кирби Гарфилд. Открой дверь.

Верхняя половина двери распахнулась внутрь и в проеме появился силуэт головы и плеч Ричарда Брента. Свет позади него оставлял почти все лицо Брента в тени, но не мог скрыть жестких изможденных черт его лица и блеска серых глаз.

— Что тебе нужно так поздно ночью? — осведомился он с обычной для него лаконичностью.

Я ответил кратко, потому что мне не нравился этот человек; в нашей местности вежливость — обязанность, которой не пренебрегает ни один джентльмен.

— Я пришел сказать тебе, что в этих краях вполне может появиться опаснейший негр, Топ Брэкстон. Сегодня утром он убил констебля Джо Сорли и одного доверенного заключенного, а затем удрал из тюрьмы. По-моему, он прячется где-то в Египте. Я счел нужным предупредить тебя.

— Что ж, ты меня предупредил, — рявкнул он с присущей жителям восточных штатов краткостью. — Почему бы тебе не уйти?

— Потому что я не собираюсь возвращаться через лес ночью, — сердито ответил я. — Мне хотелось предупредить тебя не из сочувствия, а потому что ты — белый. По меньшей мере, ты должен приютить меня в своем доме до утра. Все что мне нужно — подстилка на пол, можешь даже не предлагать мне ужин.

Последнее прозвучало оскорблением, от которого я не смог удержаться; по крайней мере, в лесах это считают оскорблением. Но Ричард Брент проигнорировал мой выпад в сторону его скаредности и черствости. Он нахмурясь уставился на меня, и я по-прежнему не видел его рук.

— Ты не встречал на дороге Эшли? — спросил он наконец.

Эшли был его слуга, такой же мрачный тип, как и хозяин. Раз в месяц Эшли ездил в одну из отдаленных около речных деревень за припасами.

— Нет. Наверное, он был в деревне и выехал оттуда после меня.

— Кажется, мне придется все-таки впустить тебя, — тихо проворчал он.

— Тогда поторопись, — сказал я. — У меня ранено плечо, я хотел бы промыть и перевязать его. Сегодня ночью охотится на людей не только Топ Брэкстон.

Услышав это, он вдруг перестал возиться с нижней половиной двери и его физиономия изменилась.

— А ну поясни!

— В миле отсюда лежит на тропе мертвый негр. Тот, кто убил его, пытался прикончить и меня. Может, он охотится на тебя — откуда мне знать? Черномазый, которого он убил, вел его сюда…

* * * 

Ричард Брент дернулся и лицо его посинело.

— Кто… о ком ты болтаешь? — Его голос дрогнул и неожиданно сорвался на фальцет. — Что за человек?

— Не знаю. Этот тип ухитряется распарывать свои жертвы как гончая.

— Гончая! — едва не завопил он и его физиономия ужасно исказилась: глаза вылезли из орбит, жесткие волосы приподнялись дыбом на черепе, а кожа приобрела пепельный оттенок. Губы Брента раздвинулись, обнажая зубы в дьявольский усмешке страха.

— Убирайся! — задыхаясь выдавил он. — Теперь я понял! Я понял, почему ты хотел попасть в мой дом! Ты проклятый дьявол! Это он послал тебя! Ты шпион! Уходи! — Последнее слово прозвучало воплем, руки Брента, наконец, поднялись над нижней половиной двери и я заглянул в огромные дула обреза дробовика. — Уходи, пока я не убил тебя!

Я шагнул назад с крыльца, покрываясь мурашками при мысли о том, что мог наделать выстрел в упор из этого смертоносного оружия. Черные дыры и маячившее за ними лиловое искаженное лицо обещали ежесекундную гибель.

— Проклятый глупец! — пробурчал я, нарываясь на ужасную неприятность. — Поосторожней с этой штукой — я ухожу. Предпочитаю иметь дело с убийцей, нежели с сумасшедшим.

Брент промолчал. Задыхаясь и дрожа как в лихорадке, он затаился за своим дробовиком, следя за тем, как я поворачиваюсь и покидаю поляну. Очутившись среди деревьев, я мог бы обернуться и подстрелить его без особого опасения, поскольку мой 45 калибр превосходил дальностью боя его рассеивающий дробь обрез. Но я пришел сюда, чтобы предупредить этого глупца, а не убивать его.

Верхняя половина двери захлопнулась, когда я вошел в лес и поток света исчез. Я обнажил револьвер и снова зашагал по темной тропе, прислушиваясь к малейшим звукам под черными ветвями.

Мои мысли сосредоточились на Ричарде Бренте. Тот, кто искал дорогу к его дому наверняка не был его другом! Лихорадочный страх хозяина хижины граничил с безумием. Я задался вопросом, не от этого ли человека Брент прячется в глухой части соснового леса, граничащей с рекой. Наверняка этот отшельник кого-то избегал, поскольку он никогда не скрывал ненависти к этой стране и презрения к аборигенам, черным и белым. Но я никогда не верил, что Брент — преступник, прячущийся от правосудия.

Свет за моей спиной окончательно исчез и меня охватило странное леденящее чувство — как будто исчезновение этого света, пусть от враждебного источника, отсекло единственное звено, соединяющее кошмарное приключение с миром здравого смысла и человечности. Угрюмо взяв себя в руки, я продолжал свой путь по тропе. Но пройдя совсем немного, снова замер.

На этот раз то был безошибочный звук повозки: грохот колес сливался со стуком копыт. Кто мог ехать по ночной тропе в повозке, кроме Эшли? Но я мгновенно сообразил, что упряжка двигалась в противоположном направлении. Звук быстро удалялся и вскоре почти затих.

Я озадаченно прибавил шагу и вскоре услышал впереди шум торопливых неверных шагов и судорожное дыхание, указывающее на чью-то панику. Я различил шаги двух человек, хотя непроницаемый мрак не позволял что-либо увидеть. На этом отрезке пути ветви переплетались над тропой, образуя черную арку, сквозь которую не проникал даже блеск звезд.

— Эй! — осторожно окликнул я. — Кто идет?

Звуки мигом стихли и представил себе темные тени, напряженно застывшие на месте, затаив дыхание.

— Кто вы? — повторил я. — Не бойтесь. Это я — Кирби Гарфилд.

— Стоя где стоишь! — послышался суровый голос, в котором я узнал голос Эшли. — Ты и впрямь похож на Гарфилда, но я хочу убедиться. Если двинешься, я угощу тебя свинцом.

Послышался слабый треск и вспыхнуло крошечное пламя. В его сиянии обрисовалась рука, а за ней квадратное жесткое лицо, всматривающегося в мою сторону Эшли. Отблеск пламени блеснул на револьвере в другой руке и на ней же покоилась чужая рука — узкая и белая, с блеснувшим на пальце драгоценным камнем. Я различил в темноте силуэт стройной женской фигуры, ее лицо казалось во мраке бледным лепестком.

— Да, это вы, все в порядке, — проворчал Эшли. — Но что вы тут делаете?

— Я приходил предупредить Брента насчет Топа Брэкстона, — коротко пояснил я. Мне вообще не нравится давать кому-либо отчет в своих поступках. — Ты о нем, разумеется, слышал. Знай я, что ты в поселке, это сэкономило бы мне труды. А почему вы идете пешком?

— Наши лошади только что убежали, — ответил он. — На тропе лежал мертвый негр. Но не это напугало лошадей. Когда мы сошли, чтобы осмотреть тело, они всхрапнули, встали на дыбы и рванулись вместе с повозкой. Пришлось идти дальше пешими. Это весьма гнусный случай: негр выглядел так, будто его разорвала стая волков, а запах вспугнул лошадей. Мы ожидали нападения каждую минуту.

— Волки не охотятся стаями и не нападают на людей в этих лесах. Джима убил не волк, а человек.

* * * 

В гаснущем огоньке спички Эшли изумленно уставился на меня и вскоре я увидел, как изумление на его лице сменилось ужасом. Он постепенно побледнел и его бронзовая физиономия стала пепельной, как случилось прежде с его хозяином. Спичка погасла и мы застыли в молчании.

— Продолжай говорить, Эшли! — нетерпеливо потребовал я. — Кто эта леди?

— Она племянница мистера Брента, — равнодушно прошелестел он сухими губами.

— Я Глория Брент! — воскликнула девушка дрогнувшим от испуга голосом, манера речи которого не скрывала ее благородного происхождения. — Дядя Ричард телеграфировал мне, чтобы я приехала к нему немедленно…

— Я видел телеграмму, — пробормотал Эшли. — Вы показывали ее мне. Только я не знаю, как он ее отправил, ведь он не был в деревне уже несколько месяцев.

— Я приехала из Нью-Йорка при первой возможности! — заверила девушка. — Не понимаю, почему телеграмма была послана мне, а не любому другому члену семьи…

— Вы всегда были любимицей дяди, мисс, — пояснил Эшли. — Сойдя с парохода у деревни поздно вечером, я обнаружила Эшли, собирающегося ехать домой. Он удивился, увидев меня, но конечно захватил меня с собой; ну а потом этот… мертвый негр на дороге.

Она казалась потрясенной случившимся. Очевидно, девушка воспитывалась в весьма утонченном и закрытом окружении. Родись она подобно мне в сосновых лесах, вид мертвеца, будь он белым или черным, показался бы ей довольно заурядным зрелищем.

— Тот м… мертвец, — заикаясь продолжала она, но в тот же миг получила ужасный «ответ».

Из черных зарослей у тропы возник леденящий кровь пронзительный смех. Вслед за ним донеслись всхлипывающие невнятные звуки, настолько странные и искаженные, что я не сразу узнал в них человеческую речь, от слов которой по моей спине пробежал холодок.

— Мертвецы! — завывал нечеловеческий голос. — Мертвецы с порванными глотками! Много мертвецов ляжет под соснами еще до рассвета! Мертвецы! Глупцы, можете считать себя мертвыми!

Мы с Эшли одновременно выпалили в направлении голоса и мерзкие завывания утонули в оглушительном грохоте наших выстрелов. Но загробный хохот прозвучал снова, на этот раз поодаль, в зарослях, а затем вокруг нас сомкнулась черным туманом тишина, в которой я расслышал лишь полуистерическое всхлипывание девушки. Она выпустила руку Эшли и отчаянно прижалась ко мне. Я чувствовал собою дрожь ее гибкого тела. Вероятно, она последовала женскому инстинкту, диктующему поиск убежища у сильнейшего; пламя спички открыло ей, что я был мужчиной крупнее Эшли.

— Скорее, Бога ради! — придушенно прохрипел Эшли. — Это где-то неподалеку от хижины. Скорее! Вы идете с нами, мистер Гарфилд?

— Кто это был? — тяжело дыша спросила девушка. — Или что это было?

— Думаю, сумасшедший, — ответил я, просовывая ее дрожащую маленькую руку себе под локоть. Но в глубине сознания рассудок нашептывал мне, что такой голос не принадлежит ни одному сумасшедшему. Он напоминал — Боже! напоминал хищного зверя, говорящего человеческими словами, но высказанными нечеловеческим языком!

— Иди по другую сторону мисс Брент, Эшли, — приказал я. — И держись как можно дальше от деревьев. Если что-то шевельнется с этой стороны, вначале стреляй, а потом спрашивай. Я займусь тем же со своей стороны. А теперь, вперед!

Слуга молча повиновался; он судорожно и тяжело дышал и был испуган куда сильнее, чем девушка. Тропа казалась бесконечной, тьма всеобъемлющей. Страх шел с нами бок о бок и, ухмыляясь, смотрел нам в спину. Моя плоть холодела при мысли о дьявольском когтистом и клыкастом существе, готовом прыгнуть мне на плечи.

Маленькие ноги девушки едва касались земли, мы почти несли ее между нами. Эшли был почти с меня ростом и крепко сложен.

Наконец, между деревьями замаячил свет и с губ слуги слетел вздох облегчения. Он прибавил шагу, мы почти побежали.

— Вот и наша хижина, слава Богу! — выдохнул он, когда мы выскочили из леса.

— Позови своего хозяина, Эшли, — буркнул я. — Сегодня он уже прогнал меня своим ружьем. Я не хочу быть застреленным старым… — я смол, вспомнив о девушке.

— Мистер Брент, — крикнул Эшли. — Мистер Брент! Скорее откройте дверь! Это я — Эшли!

Мгновенно из распахнувшейся верхней половины двери хлынул поток света и выглянул Брент с дробовиком в руке. Он мигая уставился в темноту.

— Живо в дом! — Паника все еще дрожала в его голосе. — Кто стоит рядом с тобой?! — свирепо выкрикнул он.

— Мистер Гарфилд и ваша племянница, мисс Глория.

— Дядя Ричард! — воскликнула девушка и всхлипнула. Оставив нас, она бросилась вперед и, прижав гибкое тело к нижней половине двери, обняла его за шею. — Дядя Ричард, я так боюсь! Что все это значит?

Он стоял как громом пораженный.

— Глория! — повторил он. — Что, Бога ради, ты здесь делаешь?

— Но ты же сам послал за мной! — Она нашарила смятую желтую телеграмму. — Видишь? Ты просил меня приехать немедленно!

Лицо Брента потемнело.

— Я ничего не посылал, Глория! Боже милостивый, с чего бы мне вздумалось тащить тебя в этот ад? Здесь случаются дьявольские вещи. Входи — живо в дом!

* * *

Он распахнул дверь и втащил ее внутрь, не выпуская из руки дробовика. Эшли протиснулся следом за ней, затем крикнул мне:

— Входите, мистер Гарфилд! Входите же!

Я не шевельнулся. Услыхав мое имя, Брент, казалось, забывший о моем присутствии, с придушенным криком отскочил от девушки и вздернул свое ружье. Но на этот раз я был наготове. Мои нервы слишком напряглись, чтобы продолжать сносить его наглость. Не успел он прицелиться, как уже смотрел в дуло моего 45-го калибра.

— Опусти ружье, Брент! — приказал я. — Брось его, иначе я прострелю тебе руку. Я сыт по горло твоими идиотскими подозрениями.

Он поколебался, выпучив глаза, а девушка за его спиной отпрянула. Пожалуй, в потоке света из открытой двери я не внушал юной девушке доверия — моя фигура подразумевала силу, но не была привлекательной, а мое загорелое лицо было иссечено шрамами жестоких речных побоищ.

— Он наш друг, мистер Брент, — вмешался Эшли. — Он помог нам в лесу.

— Он дьявол! — бушевал Брент, вцепившись в свое ружье, но не пытаясь больше вскинуть его. — Он пришел сюда, чтобы предупредить нас о чернокожем. Но кто может быть настолько глуп, чтобы прийти в Египет ночью лишь за тем, чтобы предупредить чужака? Бог ты мой, неужели он одурачил и вас? Говорю вам, на нем клеймо гончей!

— Значит, вам известно, что он уже здесь! — воскликнул Эшли.

— Да. Этот демон сказал мне об этом, пытаясь обманом проникнуть в дом. Господи, Эшли, он все же выследил нас, несмотря на все наши уловки. Мы в ловушке! В поселке мы могли купить себе защиту, но здесь, в этом проклятом лесу — кто услышит наши мольбы и окажет помощь, когда нас с тобой схватит дьявол? Что за глупцы мы были, надеясь спрятаться от него в этой глуши?

— Я слышал его смех, — содрогнулся Эшли. — Он дразнил нас из-за кустов голосом зверя. Я видел человека, которого он убил — разорванного и изуродованного будто клыками самого Сатаны. Что же нам теперь делать?

— Что еще, кроме как запереться и драться до конца?! — завопил Брент. Его нервы были в пугающем состоянии.

— Прошу вас, расскажите мне, что происходит? — взмолилась девушка.

С ужасным презрительным смехом Брент махнул рукой в сторону черного леса за освещенной поляной.

— Там прячется дьявол в человеческом облике! — воскликнул Брент. — Он выслеживал меня по всему свету и наконец загнал в угол. Ты помнишь Адама Гримма?

— Человека, отправившегося с тобой в Монголию пять лет назад? Но ты говорил, что он умер. Ведь ты вернулся без него.

— Я думал, что он умер, — пробормотал Брент. — Выслушай меня. Среди черных гор Внутренней Монголии, где не ступала нога белого человека, наша экспедиция была атакована фанатиками-дьяволопоклонниками, черными монахами Эрлика, обитающими в заброшенном и проклятом городе Ялган. Наши проводники и слуги были убиты, а наше стадо похищено, кроме одного маленького верблюда.

— Гримм и я оборонялись весь день, стреляли в нападающих из-за камней. Ночью мы решили пробиться на оставшемся верблюде, но мне ясно было, что животное не сможет спасти нас обоих. У одного из нас еще был шанс. Когда стемнело, я ударил Гримма из-за спины прикладом ружья и он упал без чувств. Потом я оседлал верблюда и бежал…

Брент не обращал внимания на неприязненное изумление на миловидном лице девушки. Она смотрела на дядю широко открытыми глазами, будто видя его в первый раз и была поражена тем, что увидела. Он продолжал рассказывать, слишком поглощенный своей историей и одержимый страхом, чтобы заботиться о переживаниях своей племянницы. Лишенная обычной лакированной оболочки душа не всегда являет собой приятное зрелище.

— Я пробился сквозь цепи осаждающих и бежал в ночь. Гримм, само собой, попал в руки дьяволопоклонников и много лет я считал его мертвым. По слухам, эти люди подвергали мучительной смерти каждого пойманного чужестранца. Прошли годы и я почти забыл о том случае. но вот, семь месяцев назад я узнал, что он жив — и даже находится в Америке, мечтая разделаться со мной. Монахи не убили его, они лишь изменили его своими дьявольскими трюками. Теперь он уже не совсем человек и одержим желанием уничтожить меня. Обращаться в полицию бесполезно: никакие полицейские не смогли бы помешать ему хитростями и уловками осуществить свою месть. Я больше месяца путешествовал по всей стране, убегая от него, как загнанное животное пока, наконец, не решил, что мне удалось сбить его со следа, найдя себе убежище в этой глуши, среди варваров, вроде таких типов, как этот Кирби Гарфилд!

— Не тебе говорить о варварах! — вспыхнула девушка с презрением, способным ранить душу любого мужчины, не будь он безоглядно погружен в собственные страхи.

Она повернулась ко мне.

— Мистер Гарфилд, пожалуйста войдите. Вы не должны возвращаться по этому лесу ночью, когда в нем рыщет этот демон.

— Нет! — взвизгнул Брент. — Отойди прочь от двери, дуреха! Эшли, придержи язык. Говорю вам, он один из чудовищ Адама Гримма! Он не переступит порога этого дома!

Бледная беспомощная девушка посмотрела на меня и я проникся жалостью к ней, а заодно презрением к Ричарду Бренту, племянница которого казалась такой маленькой и растерянной.

— Я скорее проведу ночь среди воющих волков, чем в твоей хижине! бросил я Бренту. — Я ухожу, а если ты выстрелишь мне в спину, я успею убить тебя прежде, чем умру. Я бы вообще не вернулся, не понадобись юной леди моя помощь. Она и сейчас нуждается в ней, но ты волен отказать ей в защите. Мисс Брент, — продолжал я, — если хотите, я вернусь завтра с телегой и отвезу вас в деревню. Вам лучше будет скорее вернуться в Нью-Йорк.

— Эшли отвезет ее в деревню, — прорычал Брент. — Уйдешь ты, черт побери, или нет?

* * *

Ответив ему презрительной усмешкой, от которой посинела его физиономия, я решительно повернулся и пошел прочь. За моей спиной хлопнула дверь, послышался визгливый голос хозяина и плачущие укоры его племянницы. Бедняжка, для нее это было кошмарным испытанием: быть выхваченной из привычной городской среды и очутиться в странной и примитивной, на ее взгляд, местности, среди невероятно грубых и склонных к насилию людей — а тут еще это кровавое, грозящее местью происшествие. Глухие сосновые леса юго-запада в любую пору кажутся странными и чуждыми обычному горожанину с востока, а появление мрачного призрака из безмятежного прошлого лишь усилило их угрюмую и таинственную атмосферу, привнеся в нее ощущение кошмара.

Я остановился на тропе и, повернувшись, посмотрел на все еще мигающий среди деревьев огонек. Над хижиной на крошечной поляне нависла роковая угроза и белому человеку не подобрало оставлять эту девушку под опекой ненормального дяди и его слуги. Эшли казался бойцом, но Брент был непредсказуем. Я полагал, что его уже коснулось сумасшествие. На это указывали его безумные приступы ярости и столь же безумная подозрительность. Я не сочувствовал ему. Мужчина, предавший друга, чтобы спасти собственную жизнь, заслуживает смерти.

Но очевидно Гримм тоже сумасшедший: о его кровавой одержимости говорило жестокое убийство Джима. Несчастный Джим Тайк ничем не провинился перед ним. Я убил бы Гримма за одно только это преступление, будь у меня возможность. И я не намерен был допустить, чтобы девушка пострадала за грехи своего дяди. Если Брент не отправлял телеграмму, как он поклялся, то похоже, девушку вызвали сюда с какой-то зловещей целью. Кто, кроме Гримма мог призвать девушку, чтобы заставить ее разделить судьбу, предназначенную им для Ричарда Брента?

Я зашагал назад по тропе. Если мне не войти в хижину, то я, по крайней мере, могу спрятаться где-то неподалеку и быть наготове на тот случай, если понадобится моя помощь. Вскоре я притаился под окаймлявшими поляну деревьями.

Свет все еще проникал через щели в ставнях, а в одном месте была видна часть окна. Неожиданно оконное стекло разлетелось прямо на моих глазах, будто в него чем-то швырнули и ночь в тот же миг осветилась ослепительным пламенем, вырвавшимся из дверей, окон и дымовой трубы дома. На крошечную долю секунды передо мной мелькнул черный силуэт на фоне ярких языков пламени и одновременно пришла мысль о том, что хижину взорвали — но взрыв был беззвучным.

Яркая вспышка все еще стояла перед моими глазами, когда вселенную заполнил ослепительными искрами новый взрыв — на этот раз сопровождаемый громовым раскатом. Сознание вдруг покинуло меня и я даже не успел понять, что получил внезапный ужасной силы удар по голове сзади.

3. Черные руки

Вначале в моем пробуждающемся сознании забрезжил мерцающий огонек. Я зажмурился, тряхнул головой и вдруг окончательно очнулся. Я лежал навзничь на маленькой прогалине, окруженной башнями черных деревьев, на которых играли блики колеблющегося пламени от воткнутого рядом со мной в землю факела. Моя голова пульсировала болью, кожу на ней стянула запекшаяся кровь, а мои вытянутые вперед руки были скованы наручниками. Одежда на мне была порвана, а тело саднило, будто меня грубо волокли через кустарник.

Надо мной высилась сидящая на корточках огромная черная фигура — негр среднего роста, но невероятно широкоплечий и коренастый, одетый лишь в рваные и испачканные глиной бриджи — Топ Брэкстон. В каждой руке он держал по револьверу, из которых целил попеременно в меня, прищуривая глаз над стволами. Один был мой, другой принадлежал констеблю, которому Брэкстон выбил утром мозги.

С минуту я лежал неподвижно, следя за игрой пламени факела на его огромном черном торсе. Блики света превращали его гигантское тело то в сияющее эбеновое дерево, то в тусклую бронзу. Он походил на существо из адской бездны, откуда выполз тысячелетия назад род человеческий. Свирепость негра отражалась в бугрящихся на мощных, по обезьяньему длинных руках мышцах, огромных плечах и конической голове, сидящей на колоннообразной шее. Широкие плоские ноздри, тусклые глаза, толстые губы, обнажающие смахивающие на клыки зубы — все говорило о родстве этого человека с его первобытными предками.

— Как, черт побери, ты ввязался в этот кошмар? — спросил я.

Он оскалился в обезьяньей ухмылке.

— Тебе и впрямь пора было оклематься, Кирби, — процедил он. — Я хотел, чтобы ты очнулся и увидел того, кто убьет тебя. А потом я ворочусь и погляжу, как миста Гримм угробит старика и девчонку.

— О чем ты болтаешь, черный дьявол? — строго проговорил я. — Гримм? Что ты о нем знаешь?

— Я повстречал его в глухих дебрях после того, как он убил Джима Тайка. Слышу пальбу, иду поглядеть с факелом — думал, кто-то гонится за мной. И встречаю мисту Гримма.

— Так это тебя я видел с факелом, — проворчал я.

— Миста Гримм очень умный. Говорит, если я помогу ему прикончить кое-кого, он поможет мне удрать. Потом берет бомбу и швыряет в хижину, но бомба не убивает тех людей, а только парализует их. Я слежу за дорогой и оглушаю тебя, когда ты идешь назад. Но того парня, Эшли, не парализовало; тогда миста Гримм берет, да и выкусывает ему глотку, как поступил с Джимом Тайком.

— Как так «выкусывает глотку»?

— Миста Гримм не совсем человек. Он стоит и ходит как человек, но он отчасти не то собака, не то волк.

— То есть, «оборотень»? — спросил я холодея.

— Ага, точно, — ухмыльнулся он. — Таких много на «старой Родине». Он вдруг посуровел. — Я болтал слишком долго, а сейчас вышибу тебе мозги.

Его толстые губы застыли в мертвой усмешке убийцы и он, прищурясь, поднял револьвер в правой руке. Мое тело напряглось, я отчаянно искал какую-то уловку, пытаясь спасти жизнь. Мои ноги не были связаны, но руки скованы и малейшее их движение отзовется горячим свинцом, пронзающим мой мозг. Я лихорадочно погрузился в глубины черного фольклора в поисках полузабытого суеверия…

— Эти наручники принадлежали Джо Сорли, верно? — осведомился я.

— Ага, — усмехнулся он, продолжая целиться. — Я взял их у него заодно с пушкой после того, как пробил ему голову прутом от решетки. Мне показалось, что они на что-нибудь сгодятся.

— Знай, если ты убьешь меня в наручниках, то будешь проклят навек! Разве тебе неизвестно, что убивая человека с крестом, ты навеки навлекаешь на себя гнев его призрака?

Он резко опустил оружие и его ухмылка превратилась в злобный оскал.

— Что ты хочешь сказать, белый человек?

— То, что сказал. Внутри одного из колец нацарапан крест. Я видел его тысячу раз. А теперь стреляй — и я утащу тебя в ад.

— Которое кольцо? — рявкнул он, угрожающе поднимая рукоять револьвера.

— Найди сам, — хмыкнул я. — Валяй, что ж ты не стреляешь? Надеюсь, ты успел отоспаться вволю, потому что я позабочусь о том, чтобы ты никогда не уснул снова. Ночью, под деревьями, ты увидишь над собой мое насмешливое лицо. Ты услышишь мой голос в ветре, стонущем в кипарисах, а когда закроешь глаза в темноте, то почувствуешь мои пальцы на свое горле.

— Заткнись! — проревел негр, потрясая револьвером. Его черная кожа приобрела пепельный оттенок.

— Заставь меня заткнуться, если посмеешь! — Я с трудом приподнялся и сел, но тут же с руганью упал на землю. — Будь ты проклят, у меня сломана нога!

При этих словах его сероватая кожа снова стала эбеновой, а красноватые глаза зажглись решительностью.

— Говоришь, сломана? — Он обнажил блестящие зубы в хищной ухмылке. Должно быть, крепко упал, когда я тебе врезал.

Положив оба револьвера на землю подальше от меня, он наклонился надо мной, нащупывая ключ от наручников в кармане своих бриджей. Его самоуверенность была оправдана — разве я не был безоружен и беспомощен со сломанной ногой? Мне ни к чему были оковы. Нависая надо мной, Брэкстон повернул ключ в старомодных наручниках и сорвал их с моих рук. Но в тот же миг мои руки жалящими змеями прыгнули к его черному горлу, жадно сомкнулись на нем и потянули негра вниз.

* * * 

Меня всегда интересовало, чем могла закончиться схватка между мной и Топом Брэкстоном. Вообще-то, не подобает завязывать ссоры с чернокожими, но меня охватила свирепая радость и мрачное удовлетворение при мысли о том, что вопрос нашей сравнительной доблести будет окончательно решен, причем победителю достанется жизнь, а побежденному — смерть.

Едва я схватил его, как Брэкстон догадался о том, что я провел его, заставив освободить и, к тому же, не был покалечен. Негр мгновенно взорвался ураганом ярости, способной расчленить противника помельче меня сложением. Мы катались по сосновым иглам, слепо колотя друг друга.

Предлагая читателю элегантную повесть, мне следовало поведать о том, как я победил Брэкстона сочетая высокий интеллект, боксерский навык и научный подход, покоряющие грубую силу. Но хроника событий обязывает меня придерживаться фактов.

Разум играл в этой битве лишь незначительную роль. Он помогал мне не более, чем любому, кто оказался в объятиях гориллы. Что касается сноровки, то негр способен был четвертовать среднего боксера или борца голыми руками. Изобретенная человеком наука была бессильна против таящихся в теле Брэкстона молниеносной быстроты, тигриной ярости и ломающей кости могучей силы.

Это было все равно что драться с диким зверем, и я принял игру противника. Я дрался с Топом Брэкстоном, как дерутся речные жители, как дерутся дикари или самцы-соперники гориллы. Грудь о грудь, мускул пересиливает мускул, железный кулак бьет в твердый череп, колено — в пах, зубы рвут плоть и мышцы, пальцы колют, рвут, рубят. Мы забыли о револьверах, мы перекатывались через них с полдюжины раз. Каждый из нас был одержим одним желанием, одной слепой, застилающей мозг алой пеленой жаждой убить голыми руками, рвать и увечить противника до тех пор, пока он не превратится в неподвижную груду окровавленного мяса и раздробленных костей.

Не знаю, как долго мы дрались; время растворилось в налитой кровью вечности. Его пальцы были железными когтями, терзающими плоть и бьющими по кости под нею. Моя голова пошла кругом от ударов о твердую землю, а боль в боку говорила о том, что у меня сломано по меньшей мере одно ребро. Тело будто плавало в море боли, мучительным ожогом горели вывернутые суставы и мускулы. Моя одежда превратилась в лохмотья, напитанные кровью из надорванного уха. Но я не только терпел мучительное наказание — я платил той же монетой.

Факел был сбит наземь и кто-то отшвырнул его ногой, но он продолжал прерывисто тлеть, освещая зловещим тусклым светом это первобытное зрелище. Его пламя было менее красным, чем жажда убийства, туманящая мои слабые глаза.

Сквозь красный туман я видел белые зубы противника, поблескивающие в ухмылке мучительного усилия белки закатившихся глаз на окровавленной маске. Я изуродовал его лицо до неузнаваемости; От глаз и до пояса его черная шкура была исполосована алым. На наших телах пенился пот, по которому напрасно скользили наши скрюченные пальцы. Наполовину вырвавшись из его медвежьих объятий, я напряг все до единого мускулы, вложив их силу в мой кулак — и ударил негра как кувалдой по челюсти. Послышался треск кости и непроизвольный стон; хлынула кровь и челюсть непроизвольно повисла. Кровавая пена покрыла вялые губы, черные, терзающие пальцы впервые ослабли и я почувствовал, что давящее меня огромное тело обессилело. С моих разбитых губ слетел удовлетворенный стон хищного вожделения и мои пальцы, наконец, сомкнулись на его горле.

Брэкстон упал навзничь, я очутился сверху и навалился ему на грудь. Его слабеющие пальцы вяло попытались вцепиться ногтями в кисти моих рук. И тогда я задушил его, медленно, не пользуясь приемами джиу-джитсу или борьбы — просто с помощью грубой зверской силы, отгибая ему голову все дальше и дальше назад, пока толстая шея не хрустнула как гнилая ветка.

В опьянении сумбурной битвой я даже не заметил, как он умер, не подозревая, что именно смерть расплавила подо мной эти железные мускулы. Ошеломленно поднявшись на ноги, я машинально топтал ему грудь и голову до тех пор, пока кости не подались под моими каблуками и лишь тогда я понял, что Топ Брэкстон мертв.

Я рад был бы обессиленно рухнуть на землю и потерять сознание, не ощущай я смутно, что моя работа еще не закончена. Пошарив онемелыми руками, я отыскал револьверы и, пошатываясь, побрел между сосен к хижине Брента дорогой, указанной мне врожденным опытом лесного жителя. С каждым шагом мое закаленное тело восстанавливало силы.

Топ уволок меня далеко. Следуя своему чутью джунглей, он просто оттащил меня с тропы в заросли. Несколько шагов привели меня на тропу и вскоре я увидел мерцающий между деревьев свет хижины. Что ж, Брэкстон не солгал относительно действия той бомбы. По крайней мере, беззвучный взрыв не уничтожил дом, потому что он стоял неповрежденным, каким я видел его в последний раз. Свет струился из хижины как прежде из-за закрытых ставнями окон, но сейчас из нее доносился высокий нечеловеческий смех, от которого застыла кровь у меня в жилах. Это был тот же голос, что высмеивал меня из зарослей у темной тропы.

4. Гончая Сатаны

Прячась в тени, я обошел маленькую поляну, чтобы подобраться к глухой, без окон, стене. Скрытый густым мраком, куда не достигал свет из окна, я выскользнул из-под деревьев и приблизился к дому. У стены я споткнулся о что-то громоздкое и податливое, едва не упав на колени с захолонувшим от испуга выдать себя сердцем. Но жуткий смех все еще доносился изнутри хижины, перемежаясь гнусавым голосом.

Я споткнулся об Эшли, вернее, о его тело. Он лежал навзничь, уставясь вверх невидящими глазами, а его голова была безжизненно запрокинута на окровавленных останках шеи. У него было вырвано горло: от подбородка до ключицы зияла огромная рваная рана. Одежда слуги насквозь пропиталась кровью.

Чувствуя приступ тошноты, несмотря на то, что привык иметь дело с насильственной смертью, я скользнул к стене хижины и попытался безуспешно отыскать щель между бревнами. Смех в доме замер и вновь зазвенел ужасный нечеловеческий голос, от которого у меня запульсировали нервы на тыльных сторонах ладоней. С теми же усилиями, что и тогда, в лесу, я сумел разобрать слова:

— …Поэтому они не убили меня, черные монахи Эрлика. Они предпочли шутку — восхитительную шутку, с их точки зрения. Просто убить меня было бы актом доброты; они решили поиграть со мной, как кошка с мышью, а затем отослать обратно в мир с навеки не стираемым клеймом гончей. Так они называли его, эти монахи, и они прекрасно справились со своей работой. Никто лучше их не знает, как изменить человека. Черная магия? Да! Да эти дьяволы — величайшие ученый на свете. Все, что западный мир знает о науке просочилось тонким ручейком с тех черных гор.

— Эти дьяволы могли бы покорить весь мир, пожелай они этого. Они знают вещи, о которых современная наука не смеет даже помыслить. Например, они знают о пластической хирургии столько, сколько все врачи мира. Они разбираются в железах так, как ни один европейский или американский врач; они знают, как замедлить их развитие, либо ускорить, чтобы добиться определенных результатов — и каких результатов! Посмотри на меня! Смотри, будь ты проклят, и сойди с ума!

Я тихонько обошел хижину, приблизился к окну и заглянул в щель между ставнями.

Ричард Брент лежал на диване в комнате, обставленной несообразно богато для столь скромного жилища. Он был связан по рукам и ногам, его лицо казалось лиловым и едва ли сохраняло человеческий облик. Выпученными глазами он смотрел, как смотрит человек, встретившийся лицом к лицу с абсолютным ужасом. У стены напротив была растянута и привязана на столе беспомощная Глория, ее кисти и лодыжки стягивали веревки. Девушка была совершенно обнаженной, ее одежда небрежно разбросана по полу, будто ее грубо сорвали с нее. Голова девушки была повернута и она широко открытыми глазами в ужасе смотрела на довлеющую в этой сцене высокую фигуру.

Человек стоял спиной к окну, за которым притаился я, и смотрел на Ричарда Брента. Внешне он выглядел обычным — высокий, сухопарый мужчина в тесном, напоминающем плащ с капюшоном одеянии, свисающем с широких костлявых плеч. Но при виде этого человека меня охватила знакомая странная дрожь вроде той, что я испытал при виде тощей тени на ночной тропе над телом несчастного Джима Тайка. В этой фигуре было нечто неестественное, хотя и не столь очевидное со спины — однако она определенно казалась уродливой и потому я испытывал страх и отвращение, которые зачастую обычные люди питают к уродству.

— Они превратили меня в нынешний кошмар и выгнали прочь, — стенал он ужасным гнусавым голосом, — Но перемена случилась не за день, не за месяц и даже не за год! Много раз я готов был умереть, но меня удерживала мысль о мести! Они забавлялись со мной, как играет дьявол с душой на раскаленных решетках ада! Все эти долгие годы, покрытые красным туманом неслыханных мучений, я мечтал о том дне, когда заплачу свой долг тебе, Ричард Брент, гнуснейшему отродью Сатаны!

— Наконец, охота началась. Достигнув Нью-Йорка я послал тебе фотоснимок моего… лица и письмо, описывающее все случившееся — и все, что случится. Глупец — ты думал, что сможешь убежать от меня? Неужели я предупредил бы тебя, не будучи уверен в моей добыче? Мне хотелось, чтобы ты страдал, зная о своей судьбе, чтобы жил в страхе, убегал и прятался как загнанный волк. Ты бежал, и я охотился на тебя от побережья до побережья. Ты ненадолго удрал от меня, придя сюда, но я бы неизбежно выследил тебя. Когда черные монахи Ялгана дали мне это (его рука метнулась к лицу и Ричард Брент глухо вскрикнул) — они также внедрили в мое естество частицу духа бестии, которую скопировали.

— Убить тебя было бы недостаточно. Я хотел упиться моей местью до последнего ядовитого глотка. Вот почему я послал телеграмму твоей племяннице — единственной персоне на свете, о которой ты заботился. Мой план сработал безупречно — за одним исключением. Ветка сорвала с меня бинты, которые я носил с тех пор, как покинул Ялган, и мне пришлось убить глупца, который провожал меня к твоей хижине. Ни один человек не останется в живых, взглянув на мое лицо, не считая Топа Брэкстона — но тот, впрочем, больше напоминает обезьяну. Я встретил его вскоре после того, как в меня стрелял тот тип, Гарфилд, и рассказал ему обо всем, почувствовав в нем ценного союзника. Он слишком звероподобен, чтобы ощущать при виде моего лица тот ужас, который ощутил другой негр. Он полагает, что я некий демон, но пока я не враждебен ему, он не видит причин не помогать мне.

— Мне повезло, что я прихватил его с собой, потому что именно он прикончил возвращающегося Гарфилда. Я уже убил бы Гарфилда сам, но он оказался слишком силен, слишком проворен с револьвером. Ты мог бы поучиться у таких людей, Брентон Ричард Брент. Они привычны к насилию, закалены и опасны как лесные волки. Но ты — ты слишком мягок и чересчур цивилизован. Ты умрешь слишком легко. Мне жаль, что ты не так крут, как Гарфилд. Тогда я оставил бы тебя на несколько дней умирать в мучениях.

— Я дал Гарфилду шанс удрать, но глупец вернулся, и с ним пришлось разделаться. Та бомба, что я бросил в окно, вряд ли подействовала бы на него. Она содержала один из химических составов, который я ухитрился вывезти из Монголии, но ее эффект зависит от телесных сил жертвы. Впрочем, ее хватило, чтобы обезопасить девушку и изнеженного дегенерата вроде тебя. Но Эшли сумел покинуть хижину и он готов был быстро восстановить силы, не займись я им, чтобы окончательно обезвредить его…

Брент слабо простонал. В его глазах не было разума, лишь смертельный страх. С его губ летела пена, он был безумен — безумен как то страшное существо, что кривлялось и бормотало в этой комнате ужаса. Лишь девушка, беспомощно корчившаяся на столе из эбенового дерева сохраняла рассудок. Все остальное было безумием и кошмаром. Внезапно Адама Гримма охватил сильнейший приступ лихорадочного безумия и его бормотание оборвалось воплем, от которого застыла кровь в жилах.

— Вначале девушку! — вопил Адам Гримм — или чудовище, бывшее когда-то Гриммом. — Ее следует убить так, как убивали на моих глазах женщин в Монголии — содрать с нее кожу, но медленно — очень медленно! Она истечет кровью, чтобы ты страдал, Ричард Брент — страдал вроде меня в черном Ялгане. Она не умрет, пока на ее теле ниже шеи не останется ни единого дюйма кожи! Полюбуйся, как я освежую твою любимую племянницу, Ричард Брент!

Не думаю, чтобы Брент понимал происходящее. Он был уже по ту сторону рассудка. Он бормотал чепуху, качая головой со стороны на сторону и брызгая пеной с лиловых трясущихся губ. Я начал было поднимать револьвер, но в этот миг Адам Гримм резко повернулся и при виде его лица меня сковало ледяным страхом. Я не смею даже помыслить о том, что за таинственные мастера неведомых наук обитают в черных башнях Ялгана, но в создании этого лица, несомненно, воплотилась магия адских бездн.

Уши, лоб и глаза были органами обычного человека, но губы, челюсти и нос такими, что их немыслимо представить даже в кошмаре. Я бессилен подобрать соответствующее описание. Эти органы были ужасно вытянутыми, из-за чего лицо напоминало морду животного. Подбородка не было; верхняя и нижняя челюсти выдавались, как у собаки или волка, а оскаленные под звериными губами зубы были блестящими клыками. Поразительно, как эти челюсти ухитрялись произносить человеческие слова.

Но перемена была глубже этих поверхностных признаков. В его горящих как адские угли глазах блестел огонек, которого никогда не увидишь в человеческих глазах, здоровых или безумных. Изменив лицо Адама Гримма, черные дьяволы-монахи Ялгана внесли соответствующие изменения в его душу. Теперь он не был человеком, он был подлинным оборотнем, ужасным воплощением средневековой легенды.

Существо, бывшее некогда Адамом Гриммом бросилось на девушку и блестящим изогнутым ножом в руке в тот миг, когда я усилием воли вывел себя из оцепенения страха и выстрелил через дыру в ставне. Моя рука не дрогнула; я увидел, как плащ дернулся от удара пули и вместе с выстрелом чудовище зашаталось, выронив нож из руки. Но Гримм быстро повернулся и кинулся через комнату к Ричарду Бренту. Молниеносно постигнув суть происходящего, он сообразил, что сумеет прихватить с собой только одну жертву, и сделал свой выбор мгновенно.

По-моему, меня нельзя упрекнуть в случившемся с точки зрения логики. Я мог бы разбить этот ставень, прыгнуть в комнату и сразиться с существом, которое создали из Адама Гримма монахи Внутренней Монголии. Но оборотень двигался так быстро, что Ричард Брент так или иначе умер бы раньше, чем я смог бы ворваться в комнату. Я сделал единственно возможную вещь нашпиговал скачущую тварь свинцом, пока она пересекала комнату.

Это должно было остановить Гримма, уложить его мертвым на пол, но он продолжал двигаться, несмотря на вонзающиеся в него пули. Его жизненная сила превосходила силу человека и даже зверя; в нем было нечто демоническое, порожденное черной магией, превратившей его в то, чем он стал. Ни одно живое создание не могло пересечь ту комнату под градом выпущенного с близкого расстояния свинца. Я не мог промахнуться, но он шатался и не падал до тех пор, пока я не припечатал его шестой пулей. Тогда он пополз как зверь на локтях и коленях, и с его ухмыляющихся губ капали пена и кровь. Меня обуяла паника. Я лихорадочно схватил второй револьвер и опустошил его в тяжело ползущее по полу тело, извергающее кровь при каждом движении. Но все силы ада не могли удержать Адама Гримма от его добычи, и сама смерть смирилась перед ужасной решимостью этой некогда человеческой души.

Нашпигованный двенадцатью пулями, буквально разорванный на куски, с сочащимися из огромной дыры в виске мозгами, Адам Гримм все же достиг человека на диване. Уродливая голова дернулась вниз, и на исторгшей придушенный вопль глотке Ричарда Брента сомкнулись ужасные челюсти. На один кошмарный миг обе страшные фигуры слились на моих глазах воедино безумный человек и безумный не-человек. Затем со звериным проворством Гримм откинул голову с истекающими кровью клыками и окровавленной мордой и оскалился в последнем приступе ужасного смеха. Но смех вдруг захлебнулся в потоке хлынувшей из его пасти крови — тогда он рухнул на пол и остался лежать недвижным.

 

 

Эксперимент Джона Старка

Марджори плакала над потерей Бозо, ее жирного «мальтийца», не вернувшегося домой после обычной ночной прогулки в поисках добычи. В последнее время в округе бушевала настоящая эпидемия исчезновений среди кошек и Марджори была безутешна. Поскольку я не переносил вида плачущей Марджори, я отправился на поиски пропавшего любимца, хотя не питал большой надежды найти его. Время от времени некий садист ублажает свои прихоти, отравляя домашних животных, и я был убежден, что Бозо и десятки ему подобных, пропавших за последние несколько месяцев, пали жертвой одного из этих дегенератов.

Покинув лужайку дома Эша, я пересек несколько заросших сорняками вакантных участков и подошел к последнему дому по эту сторону улицы неухоженному громоздкому особняку, куда он недавно вселился (не думая подновить его) мистер Старк — одинокий, как это бывает с пенсионерами, старик с восточного побережья. При виде старого дома, высившегося среди огромных дубов и удаленного на сотню ярдов вглубь от улицы, мне вдруг показалось, что Старк действительно сможет чем-то прояснить загадочное исчезновение животного.

Пройдя через просевшие заржавленные ворота, я зашагал по усеянной трещинами дорожке, подмечая общее запустение этого места. О нынешнем владельце было мало что известно, и, хотя он был моим соседом почти полгода, я ни разу не видел его вблизи. Ходили слухи, что он живет один и даже без слуг, хотя он калека. Общее мнение нарекло его эксцентричным и угрюмым по натуре типом, не имеющим денег для потакания своим причудам.

Широкое крыльцо, наполовину заросшее плющом, занимало весь фасад дома, огибая его с обеих сторон. Я собрался было поднять старомодную дверную колотушку, как вдруг услышал шарканье прихрамывающих шагов и, повернувшись, увидел показавшегося из-за угла крыльца владельца особняка. Несмотря на искалеченную фигуру, у него была поразительная внешность аскета и мыслителя с великолепным лбом, густыми, почти сросшимися черными бровями и пронзительными глазами в глубоких глазницах. У старика был тонкий, с высокой переносицей нос, загнутый наподобие клюва хищной птицы и узкие жесткие губы, а его массивная челюсть выдавалась вперед, что говорило о жестком и решительном характере. Он был невысок, даже распрямившись во весь рост, но короткая толстая шея и массивные плечи указывали на таящуюся в нем силу. Он действительно двигался медленно, с явным трудом и опираясь на костыль — я заметил, что одна нога у него была неестественно подвернута и обута в ботинок наподобие ортопедического.

Старик вопросительно посмотрел на меня и я сказал:

— Доброе утро, мистер Старк и простите за беспокойство. Меня зовут Майкл Стрэнг, я живу на другом конце улицы и заглянул к вам, чтобы узнать, не попадался ли вам на днях большой мальтийский кот.

Он впился в меня взглядом.

— Вы уверены, что я могу что-то знать о вашем коте? — спросил он низким по тембру голосом.

— Вообще-то, не уверен, — сознался я, чувствуя себя довольно глупо. Это кот моей невесты, она ужасно переживает о его пропаже. Поскольку вы ближайший ее сосед по эту сторону, я предположил, что животное могло случайно попасться вам на глаза.

— Понимаю, — вежливо улыбнулся старик. — Нет, к великому сожалению, я не могу помочь вам. Я отчетливо слышал прошлой ночью «кошачий концерт» под деревьями, потому что меня мучил очередной приступ бессонницы — но не видел интересующего вас кота. Мне жаль, что он пропал. Вы не войдете в дом?

Горя желанием узнать о соседе побольше, я принял приглашение и он провел меня в пропахший табаком и кожаными переплетами кабинет. Я с любопытством покосился на выстроившиеся вдоль стен от пола до потолка книги, но у меня не было возможности ознакомиться с названиями, поскольку хозяин оказался на удивление разговорчив. Кажется, его обрадовало мое посещение, а я знал, что гости у него бывали редко, если вообще бывали. Я нашел его высоко культурным человеком, восхитительным собеседником и любезнейшим из хозяев. Старик извлек из старинного лакированного шкафчика, дверца которого, похоже, представляла собой до блеска отполированную серебряную пластину, виски и содовую, и мы наслаждались напитком, углубившись в разговор на многие интересные темы. Узнав из случайного замечания о моем глубоком интересе к антропологическим исследованиям профессора Хендрика Брулера, он некоторое время рассуждал о них и прояснил для меня несколько совершенно недоступных моему разумению вопросов.

Завороженный блестящей эрудицией хозяина, я опомнился едва не через час, охваченный глубоким чувством вины при мысли о бедной Марджори, ожидающей новостей о пропавшем Бозо. я распрощался, пообещав вскоре вернуться и отправился к выходу с мыслью о том, что мне все же удалось узнать кое-что о хозяине. Хотя он придерживался в разговоре не относящихся к цели моего визита тем, и, по-видимому, ничем не мог нам помочь, пропажа кота могла сыграть мне на руку. Несколько раз во время нашей беседы я слышал наверху подозрительный шум, отнюдь не характерный для грызунов. Он напоминал, скорее, стук маленьких копыт — будто по полу разгуливал козленок или ягненок.

Тщательные поиски по соседству не показали никаких следов пропавшего Бозо, и я неохотно вернулся к Марджори, приведя с собой, в качестве незначительного утешения ковыляющего криволапого бульдога с физиономией гаргульи и самым преданным из бьющихся в груди представителей собачьего рода сердцем. Марджори поплакала над пропавшим котом и нарекла своего нового вассала именем «Бозо» в память усопшего, после чего я оставил ее забавляться с псом на лужайке, будто ей было десять, а не двадцать лет.

Воспоминание о беседе с мистером Старком не давало мне покоя, и я вновь посетил его на следующей неделе. И снова меня поразили его глубокие и всесторонние знания. Я намеренно касался в разговоре самых разных тем и каждый раз он показывал себя специалистом, углубляющимся в предмет чуть более любого из моих прежних собеседников. Наука, искусство, экономика, философия — везде он чувствовал себя одинаково вольготно. Зачарованный его ходом мысли, я все же прислушивался к странным звукам над головой и был вознагражден. На этот раз стук казался более громким и я решил, что его таинственный домашний любимец немного подрос. Я предположил, что он держит его в доме, опасаясь, что животное может постичь участь пропавших кошек, а поскольку я знал, что в доме нет подвала или погреба, с его стороны было естественно прятать животное в одной из чердачных комнат. Вполне возможно, что одинокий и лишенный друзей старик почувствовал глубокую привязанность к какому бы то ни было животному.

Мы проговорили до глубокой ночи и, по сути, я заставил себя откланяться, когда ночь уже близилась к рассвету. Старик извинился, что не может отплатить мне тем же, поскольку, по его словам, инвалидность позволяет ему лишь обходить, хромая, свое имение ранним утром до того, как начнет припекать жаркое летнее солнце.

Я пообещал вскоре навестить его снова, но, несмотря на желание сдержать обещание, дела воспрепятствовали этому на несколько недель, а тем временем я узнал о новых таинственных происшествиях, столь интригующих жизнь в замкнутых сельских общинах и обычно забывающихся, оставаясь необъяснимыми навсегда. Дело было в том, что отныне пришла пора исчезать собакам, которых ранее не трогал неизвестный ненавистник кошек, и это постоянно приводило в ярость владельцев собак.

Марджори подсадила меня в свой маленький «роудстер», когда я возвращался из города и я сразу понял, что она чем-то расстроена. Ее постоянный спутник Бозо осклабился мне по-крокодильи и радостно лизнул в лицо длинным влажным языком.

— Прошлой ночью кто-то пытался похитить Бозо, Майкл, — пожаловалась девушка и ее темные глаза затуманились беспокойством и негодованием. Держу пари, это все тот же ужасный зверь, охотящийся за домашними животными.

Она поделилась со мной подробностями: вышло так, что Бозо оказался для таинственного негодяя слишком крепким орешком. Поздно ночью семья Эш услышала внезапный шум свирепой возни, перемежающейся озверелым рычанием огромного пса. Все кинулись из дома и прибежали к конуре Бозо, но слишком поздно, чтобы задержать незнакомца, звук убегающих шагов которого они явственно расслышали. Собака рвалась с цепи, ее глаза горели, шерсть стояла дыбом, а из глотки вырывалось утробное рычание. Но от нападающего не осталось и следа; по-видимому, он вырвался и сбежал через высокую садовую стену.

Кажется, этот случай внушил Бозо подозрительность к чужакам, потому что уже на следующее утро я вынужден был спасать от него Старка.

Как я уже упоминал, дом Старка был последним по его стороне улицы, а мой — последний по моей стороне. Фактически, последний дом на улице, расположенный в трех сотнях ярдов от ближайшего угла широкой, обсаженной деревьями лужайки Старка. На другом углу, выходящем на улицу и граничащем с улицей неподалеку от дома Эша находилась небольшая роща маленьких деревьев, отделяющая имение Старка от имения Эш. Проходя через эту рощицу к дому Марджори, я вдруг услышал вопли человека, призывающего на помощь и разъяренное рычание собаки.

Ринувшись через заросли, я увидел огромного пса, неустанно пытающегося прыжками достичь человека, повисшего на одной из нижних ветвей дерева. Пес был Бозо, а человек — Старк, ухитрившийся, несмотря на свое увечье, влезть на дерево на безопасную высоту. Устрашенный и пораженный этим зрелищем, я бросился на помощь и с немалым усилием оттащил Бозо от возможной намеченной жертвы и отправил разочарованного пса домой. Затем я помог Старку слезть с дерева и он обессиленно рухнул на землю, едва коснувшись ее ногой.

Впрочем, я не обнаружил на нем видимых ран и вскоре он обратился ко мне, с трудом переводя дух и заверил, что он вполне цел, не считая потрясения от испуга и изнеможения. Он рассказал, что утомившись после долгой прогулки вокруг имения решил отдохнуть в тени рощи, как вдруг появился этот пес и набросился на него. Я принес ему все мыслимые извинения за Бозо, пообещал старику, что этого более не случится и помог ему добраться до кабинета, где он удобно устроился полулежа на диване, смакуя мелкими глотками виски с содовой, которые я приготовил ему из содержимого лакированного шкафчика. Старк отнесся к случившемуся весьма терпимо, заверил меня, что не потерпел какого-либо ущерба и приписал нападение пса тому факту, что он был для него чужим.

Пока старик говорил, я вдруг снова услышал наверху топот копыт и был напуган тем, что звук казался гораздо более тяжелым, нежели прежде, хотя и приглушенным. Теперь он напоминал прогулку годовалого животного по устланному ковровой дорожкой полу. Мое любопытство было настолько подогрето, что я еле удержался от вопроса хозяину по поводу источника шума, но сочтя это бестактностью и чувствуя, что Старк нуждается в отдыхе и покое, поспешил распрощаться.

Почти через неделю случилось первое из новой серии леденящих кровь происшествий. Это было опять исчезновение, только на этот раз не кошки или собаки. Исчез трехлетний малыш, которого видели играющим возле своего дворика как раз перед заходом солнца, и после этого его уже не видел никто на свете. Излишне говорить, что город всполошился. Кое-кто усмотрел некий злой умысел в исчезновении животных, ну а теперь это бесспорно указывало на тайные происки некой зловещей шайки преступников.

Прочесав город и пригороды, полиция не обнаружила никаких следов пропавшего ребенка, но менее, чем за две недели после этого в разных районах города исчезли еще четыре малыша. Их семьи не получили ни писем с требованием выкупа, ни каких-либо подтверждений того, что то был акт мести со стороны тайного врага. Молчание просто-напросто поглотило своим гигантским зевом жертвы и осталось ненарушенным. Люди лихорадочно взывали к гражданским властям, но безрезультатно, поскольку те сделали все, что могли, оказавшись беспомощными наравне с общественностью.

Поговаривали о том, чтобы попросить губернатора отрядить солдат для патрулирования города, мужчины начали ходить вооруженными и спешить по домам к семьям задолго до наступления ночи. Среди жителей пошли темные слухи о действии каких-то сверхъестественных сил, люди с опаской рассуждали о том, что ни один смертный не мог похищать детей, оставаясь при этом неизвестным и вне подозрений. Но в этих происшествиях не было какой-либо таинственной подоплеки: невозможно патрулировать каждый дюйм в большом городе и приглядывать за каждым ребенком. Дети продолжали играть в пустынных парках, бродили после наступления темноты, несмотря на предупреждения и уговоры, и бежали по домам в сгустившихся сумерках. Неизвестному похитителю не составляло особого труда вытянуть из-за темного дерева или из кустарника в парке руку и схватить ребенка, отставшего от товарищей по играм. Это можно было повторить и на пустых улицах или в полутемных переулках. Ужас заключался не в способах похищений, а в самом факте, что они происходят. Похоже, в этих происшествиях отсутствовали как повод, так и здравый смысл. Атмосфера страха пеленой окутала город и его пронизывало ледяной волной ужаса.

Однажды в одном из самых отдаленных парков на окраине города некую целующуюся в кустах молодую парочку вспугнул ужасающий вопль из черной рощи деревьев и молодые люди, не смея шевельнуться, увидели, как из-за деревьев появилась сутулая тень, несущая на спине не что иное, как человеческое тело. Ужас исчез среди деревьев, а одержимая страхом пара поспешно уселась в свой автомобиль и бешено помчалась в направлении городских огней. Они, едва переводя дыхание, рассказали о случившемся шефу полиции и вскоре кордон патрульных оцепил парк. Но было слишком поздно: неизвестный убийца успел сбежать. В роще, из которой он появился, была найдена старая убогая шляпа, мятая и в пятнах крови; один из полицейских узнал в ней шляпу, которую носил бродяга, задержанный им днем раньше и вскоре выпущенный. Бедняга, по-видимому, спал в парке, когда ему выпал сей тяжкий жребий.

Но ни единой дополнительной улики найдено не было. На жесткой упругой почве и на густой траве не осталось отпечатков, и тайна осталась неразгаданной. Теперь окутавшая город пелена страха еще более сгустилась. Я нередко думал о Старке, этом живущем в угрюмом старом доме калеке, практически изолированном от людей, и всегда опасался за него. Я вменил себе в обязанность заглядывать к нему почти ежедневно, чтобы убедиться в его безопасности. Эти посещения были очень непродолжительны: я чувствовал, что не следует навязывать себя старику и даже не входил, зачастую, к нему в дом, потому что как правило находил его ковыляющим по лужайке или отдыхающим в гамаке меж двух огромных дубов. Вроде бы, собственная немощь беспокоила его ныне больше обычного, либо на него как-то повлияла нависшая над городом ужасная тайна. Старик почти постоянно казался усталым, под глазами у него появились глубокие тени переживаний или физической усталости.

Через несколько дней после исчезновения бродяги, городские власти предупредили всех жителей о том, что, судя по недавним событиям, неизвестный убийца вскоре нанесет новый удар и это вполне может случиться нынешней ночью. Полицейские силы были увеличены почти вдвое против обычного и десятки горожан были приведены к присяге в качестве добровольных помощников. Хмурые, до зубов вооруженные мужчины патрулировали улицы и с приходом ночи на город опустилась атмосфера тяжелого, напряженного ожидания.

Едва стемнело, как у меня зазвонил телефон. Это был Старк.

— Не могли бы вы зайти? — попросил он извиняющимся голосом. — Дверцу моего шкафчика заклинило и я не могу открыть его. Я не побеспокоил бы вас, но сейчас слишком поздно, чтобы вызвать слесаря — все мастерские уже закрыты. В шкафчике находятся мои снотворные порошки, и если я не добуду их, меня ожидает мучительная ночь: я уже ощущаю все признаки приступа бессонницы.

Я пообещал прийти немедленно, и вскоре он открыл мне дверь своего дома, рассыпаясь в извинениях.

— Мне ужасно неприятно, что я причинил вам столько беспокойства, сказал Старк, — но у меня нет сил, чтобы взломать эту дверцу, а без моих снотворных препаратов я проворочаюсь на постели всю ночь напролет.

В доме не было электропроводки, но несколько больших свечей на столе обеспечивали достаточное освещение. Наклонившись над лакированным шкафчиком, я занялся дверцей. Я уже рассказывал о серебряной пластине, из которой, очевидно, была сделана дверца. В процессе работы мой взгляд упал на эту отполированную почти до зеркального блеска пластину и вдруг у меня застыла в жилах кровь. Над моим плечом я заметил отражение лица Джона Старка, показавшееся мне незнакомым и ужасно искаженным. В руке у него был деревянный молоток и, держа его над головой, он подкрадывался ко мне. Я внезапно выпрямился и быстро повернулся к нему. Лицо старика казалось как обычно непроницаемым, не считая слабого удивления моей поспешностью. Он протянул мне молоток.

— Возможно, это вам понадобится, — предложил хозяин.

Я молча взял молоток, не спуская со старика глаз, и одним сильнейшим ударом распахнул дверцу. Его глаза изумленно расширились и мы с минуту смотрели друг на друга. Атмосфера напряженности сгустилась, будто пронизывая комнату электрическим током, затем над головой снова послышался стук копыт. Меня вдруг охватил странный необъяснимый ужас — ведь я готов был поклясться, что наверху по комнатам бегает не что иное, как взрослая лошадь!

Отбросив молоток, я повернулся и молча заспешил прочь из дома. С трудом переводя дух я очутился в собственной библиотеке, где, наконец, успокоился и попытался разобраться в сумятице обуревающих мозг мыслей. Не обмануло ли меня искаженное отражение, показав дьявольски хитрой физиономию подкрадывающегося Старка? Может, я уже не владею своим воображением? Или же (как шепнул темный страх в уголке моего подсознания) отражение в серебряной пластине, напротив, спасло мне жизнь? Я содрогнулся при этой мысли. Что если именно Старк виновен в недавних отвратительных преступлениях? Эта теория казалась несостоятельной — какую цель мог преследовать утонченный пожилой ученый, похищая детей и убивая бродяг? И снова опасения шепнули мне, что поводом могла быть некая жуткая лаборатория, где безумный ученый проделывает ужасные опыты над людьми.

При этой мысли я едва не рассмеялся. Даже предполагая, что Старк помешанный, ясно, что недавние преступления были ему явно не по силам. Только мужчина почти сверхчеловеческих сил и ловкости мог бесшумно похищать крепких детишек и унести на плечах труп убитого человека. Само собой, ни один калека не способен на это, а потому мне необходимо вернуться в дом Старка и извиниться за свой глупый поступок — тут меня, вдруг, окатило ледяным душем сомнений, а из подсознания выплыл важный факт, оставленный прежде без внимания: когда я отвернулся от лакированного шкафчика, чтобы посмотреть на Джона Старка, он стоял прямо, без своего костыля.

Ошеломленно тряхнув головой, я выбросил эту мысль из головы и, взяв наугад одну из книг, устроился почитать. Выбранный том вряд ли мог рассеять преследующие меня тени. Это было чрезвычайно редкое дюссельдорфское издание работы фон Юнтца «Безымянные секты», называемое также «Черной книгой» — не по цвету его кожаного, с железными застежками переплета, а благодаря его темному содержимому. Открыв книгу наугад, я начал неторопливо читать главу о вызове демонов из Пустоты. Невероятные утверждения автора более, чем когда-либо внушили мне доверие к глубокой и зловещей мудрости, скрытой в теории фон Юнтца; он говорил об оказывающих влияние на нашу вселенную невидимых мирах из неких демонических измерений и о нечестивых обитателях этих Внешних миров, прорывающих иногда, по мысли автора, Вуаль по зову злых чародеев из тех, что спешат устроить пир на крови людей…

Задремав над книгой, я очнулся с пеленой холодного страха на душе. Сквозь прерывистый сон до меня смутно донесся голос зовущей меня Марджори, как бы находящейся по ту сторону ужасной бездны, и в голосе ее слышался леденящий кровь страх, как будто девушке угрожали неподвластные человеческому разуму силы ада. Я очнулся, дрожа как в лихорадке, в холодном поту кошмара.

Подняв трубку телефона, я позвонил в дом Эша. Мне ответила миссис Эш и я попросил позвать Марджори.

— Марджори ушла из дому больше часа назад! — с волнением произнесла хозяйка. — Как же так, Майкл — ведь я слышала, как она разговаривала по телефону, затем сказала мне, что ты хотел встретить ее на углу имения Старка, чтобы прокатиться. Мне еще показалось странным, что ты не заехал за ней домой, как обычно, и мне не понравилось, что она пошла одна, но я решила, что тебе виднее — ты знаешь, как я тебе доверяю, Майкл — поэтому я отпустила ее. Ведь ты не думаешь, что…

— Вовсе нет! — рассмеялся я, но мой смех прозвучал невесело, а в горле пересохло. — Ничего не случилось, миссис Эш. Я сейчас же приведу ее домой.

Повесив трубку и повернувшись, я услышал за дверью царапанье и скулеж. Подобная нелепица иногда способна внушить неведомый страх — мои волосы зашевелились, а язык прилип к гортани. Ожидая увидеть неизвестно что, я распахнул дверь. У меня вырвался невольный вопль при виде пыльного окровавленного существа, которое хромая вошло в дом и, пошатываясь, прижалось к моим ногам. Это был Бозо, пес Марджори. Очевидно, он был жестоко избит: одно ухо у него было рассечено, а шкура носила следы побоев и была порвана в полудюжине мест.

Пес ухватил меня за брючину и с утробным рычанием потянул к двери. Сам не свой от волнения, я приготовился следовать за ним. Мне пришла в голову мысль об оружии, но я тут же вспомнил, что одолжил свой револьвер приятелю, боящемуся ходить ночью по улице невооруженным. Мой взор упал на висящий на стене огромный меч. Это оружие было в нашей семье уже восемь веков и отворяло кровь во многих битвах, потому что изначально оно висело на поясе моего предка-крестоносца.

Я вырвал его из ножен, где он покоился последнюю сотню лет и холодная сталь блеснула на свету безупречной синевой. Потом я последовал за рычащим псом в ночь. Он бежал пошатываясь, но быстро, и я с трудом успевал за ним. Он направился туда, куда мне уже подсказало мое сердце — к дому Джона Старка.

Очутившись на углу имения Старка, я схватил Бозо за ошейник и оттащил от крошащейся стены, через которую он попытался было перебраться. Я уже знал достаточно. Джон Старк был воплощением дьявола, опустившим на город завесу страха. Я понял и «механизм» — телефонный звонок, заманивающий жертву в ловушку. Я тоже попался в нее, но меня спас случай. Итак, он выбрал девушку — а подделать мой голос было не сложно. Кем бы ни был Старк — сумасшедшим экспериментатором или маньяком-убийцей, я знал: где-то в чреве этого темного особняка лежит Марджори — пленницей или трупом. Но я не собирался дарить Старку возможность подстрелить меня в открытом поединке. Меня охватила черная ярость с присущей сильной страсти хитроумной изворотливостью. Я собирался войти в этот темный дом и отделить Джону Старку голову от тела этим лезвием, рубившим в старые времена головы сарацинам, пиратам и предателям.

Наказав Бозо держаться позади меня, я повернул с улицы и поспешно, но осторожно шел вдоль стены до тех пор, пока не поравнялся с тыльной стороной дома. Поднимавшееся на востоке над деревьями зарево говорило о восходе луны и мне хотелось попасть в особняк прежде, чем лунный свет выдаст мое присутствие случайному наблюдателю. Перебравшись через осыпающуюся стену, я пересек вместе со следующим за мной Бозо лужайку, держась в тени деревьев.

Я крадучись поднялся на заднее крыльцо безмолвного дома, держа меч наготове. Бозо обнюхал дверь и тихо зарычал. Я притаился у двери, ожидая любой неприятности. Неизвестно, что за опасности таились в этом мрачном неосвещенном жилище — вдруг меня поджидает не одинокий маньяк, а шайка убийц? Я не считаю себя храбрецом, но поселившаяся в моем мозгу черная ярость отмела прочь любые мысли о персональной безопасности. Я осторожно попробовал открыть дверь. Не слишком хорошо зная дом, я все же полагал, что эта дверь вела в кладовую. Но она оказалась заперта изнутри. Просунув кончик меча между дверью и косяком, я осторожно, но с усилием нажал. Затем, не опасаясь сломать выкованное по древним, забытым рецептам лезвие, я нажал сильнее, а поскольку не был обижен силой, результат не заставил себя ждать. Замок устаревшей конструкции поддался моим усилиям и дверь с гулким скрежетом приоткрылась.

Напрягая зрение, я неслышно двинулся в черный дверной проем. Бозо молча обогнал меня и исчез во мраке. Кругом царила абсолютная тишина. Вдруг где-то звякнула цепь и меня охватил озноб страха. С поднявшимися дыбом волосами, я быстро повернулся, поднимая меч — и услышал приглушенные всхлипывающие звуки.

Осмелившись зажечь спичку, я разглядел в свете ее пламени огромную пыльную комнату, заполненную всяческим хламом — и съежившуюся в углу жалкую фигурку девушки. Это была Марджори и Бозо, поскуливая, лизал ее лицо. Единственный другой выход из кладовой был заперт на засов. Шагнув к двери, я торопливо отодвинул старинный засов. Затем зажег огарок свечи, который обнаружил на столе и быстро подошел к Марджори. Старк мог войти сюда в любую минуту через входную дверь, но я доверил Бозо задачу предупредить меня при появлении хозяина. Пес не выказывал признаков волнения или ярости, указывающих на близкое присутствие затаившегося врага, но он то и дело поглядывал на потолок и зловеще рычал.

У Марджори во рту торчал кляп, ее руки были связаны за спиной. Маленькая цепь вокруг тонкой талии девушки приковывала ее к тяжелой скобе в стене, но ключ торчал в замке. Я мигом освободил девушку и она порывисто обняла меня, дрожа как в лихорадке. Ее широко открытые глаза невидяще уставились на меня и в них был ужас, потрясший мою душу и холодящий кровь предчувствием ужасных событий.

— Марджори! — задыхаясь выдавил я. — Скорее расскажи, что случилось. Не бойся, никто не тронет тебя. Не смотри на меня так! Ради Бога, милая…

— Послушай! — содрогаясь шепнула она. — Этот ужасный стук копыт!

Я резко поднял голову, а Бозо испуганно присел с горящими страхом глазами и торчащей дыбом шерстью. Над нашими головами громко постукивали копыта. Но теперь они как будто принадлежали слону, и от их мощного топота содрогался весь дом. Ужас холодной рукой коснулся моего позвоночника.

— Что это, Господа ради? — прошептал я.

Девушка теснее прижалась ко мне.

— Не знаю. Не смею даже догадываться! Мы должны уйти, убежать! Он сойдет вниз за нами — он вырвется из своей тюрьмы. Я уже много часов слушала его…

— Где Старк? — пробормотал я.

— Там, наверху, — вздрогнула девушка. — Выслушай меня, а потом мы должны бежать отсюда! Когда ты позвонил, твой голос показался мне странным, но я пришла, чтобы встретиться с тобой. Я захватила с собой Бозо, боясь идти одна в темноте. Когда я вошла в тень рощи, кто-то набросился на меня. Бозо зарычал и прыгнул, но существо сшибло его на землю тяжелой дубиной и продолжало бить корчащегося пса снова и снова. Все это время я сопротивлялась и пыталась кричать, но неизвестный схватил меня за горло огромной обезьяньей лапой и едва не задушил. Затем перебросил меня через плечо, пронес через рощу, через стену — и мы очутились в имении Старка. Я была в полуобмороке и узнала Джона Старка лишь оказавшись в этой комнате. На нем была облегающая черная одежда, сливающаяся с темнотой, отчего он был почти невидим.

Я напрасно молила его о пощаде, он заткнул мне рот и связал руки. Затем приковал меня к стене, но оставил ключ в замке, намереваясь вскоре прийти за мной. Думаю, он помешанный — и, вдобавок, смертельно боялся. Глаза у него горели странным блеском, а руки тряслись как у паралитика. Он сказал: «Хочешь знать, почему я доставил тебя сюда? Я расскажу тебе, потому что это уже не имеет значения — ведь через час ты будешь по ту сторону любых секретов!

«Завтра газетные заголовки завопят о том, что таинственный убийца нанес очередной удар под самым носом у полиции! Пожалуй, скоро их обеспокоят не только случайные исчезновения. Некто слабее меня духом мог бы испытывать тщеславную гордость, одурачив власти, как это удалось мне но я запросто избежал ловушек этих глупцов. Мое тщеславие питают более серьезные победы. Я осуществил замечательный план. Вдохнув жизнь в это существо, я знал, что ему понадобится пища — много пищи. Вот почему я приехал туда, где меня не знали и притворился хромым и слабым — это я-то, с моими мышцами гиганта. Никто не заподозрил меня, кроме Майкла Стрэнга. Сегодня вечером я прочел сомнение в его глазах — мне все же надо было нанести удар, когда он повернулся, я должен был схватиться с ним насмерть, хотя он и очень силен…

«Вижу, что ты не понимаешь меня. Но я заставлю тебя понять. Все считают меня глубоко образованным человеком, не догадываясь об истинной глубине моих знаний. Я продвинулся в науках и искусстве дальше любого другого. Я обнаружил, что все это — не более, чем игрушки для куриных мозгов. Я пошел дальше, экспериментировал с оккультными знаниями так, как экспериментируют с наукой и обнаружил, что с помощью древних зловещих ритуалов мудрый человек мог «надорвать» Вуаль между вселенными и доставить дьявольские существа на этот земной уровень. Я взялся за работу, чтобы доказать эту теорию. Ты спросишь меня, зачем? А зачем экспериментирует любой ученый? Доказательство теории — само по себе достаточный повод, а приобретение знаний, в конечном итоге, оправдывает средства. Твой мозг рассыпался бы в прах, опиши я тебе мои заклинания и жертвоприношения с целью вызвать скулящее нагое существо из Пустоты.

Да, мне пришлось не легко. Я много месяцев трудился не покладая рук и углубился в дебри сатанинских преданий, богохульных книг и затхлых манускриптов. Бродя наугад в Наружных безднах, куда я отправил свою бестелесную волю, мне удалось почувствовать присутствие одного из нечестивых созданий, с которыми я пытался установить связь с целью увлечь хотя бы одно из них в нашу материальную вселенную. Долго-долго я чувствовал лишь, как оно ощупывает темные закоулки моего подсознания. Затем, с помощью жертв и древних ритуалов я перетащил его через пропасти. Вначале оно было лишь антропоморфной тенью на стене. Я наблюдал его переход из небытия и превращение в существо этой материальной сферы. Я увидел, как зажглись в темноте его глаза, как атомы его неземной субстанции закружились, изменились и съежились, кристаллизуясь и становясь известной нам материей.

«Наконец, на этом полу передо мной лежало скулящее и вопящее нагое существо из адской бездны, при виде которого даже я побледнел и едва не упал духом. Вначале оно было не больше жабы. Но я помаленьку кормил его живыми мухами и пауками, затем насекомыми, питающимися кровью других существ. Оно росло медленно, но уверенно — и я увеличил количество пищи. Я начал прикармливать его мышами, крысами и кроликами, а затем кошками. Наконец, ему уже годилась в пищу порядочной величины собака.

«Я знал, к чему это все приведет, но не собирался свернуть с пути. Я украл и дал ему человеческого младенца, после этого он не прикасался к иной пище. Тогда меня впервые коснулся страх. Существо начало устрашающе расти и разбухать, питаясь только человеческой кровью. Я уже опасался его и не смотрел на него с гордостью. Меня также перестал приводить в восторг вид существа, насыщающегося пойманной мною добычей. Но к тому времени я понял, что попал в собственную ловушку. Лишенное на время своей пищи, существо становилось опасным для меня. Оно требовало корм все чаще и я вынужден был идти для его удовлетворения на отчаянный риск.

«Сегодня вечером, благодаря чистой случайности, твой любовник избежал постигшей тебя участи. Я не питал зла к Майклу Стрэнгу, но необходимость суровый учитель. Мне не доставит удовольствия положить тебя, обнаженную и дергающуюся, перед чудовищем, но у меня нет другого выбора. Для собственного спасения я должен продолжать кормить его человеческой кровью, чтобы самому не стать его добычей. Ты спросишь меня, почему я не уничтожу то, что создал? Я и сам задаю себе этот вопрос. Я не смею поступить так, потому что отныне я не хозяин, а раб этого существа, обязанный снабжать его пищей. Его ужасный, нечеловеческий разум лишил меня силы воли и поработил меня. Что бы ни случилось — я должен по-прежнему кормить его.

«Чудовище может продолжать расти до тех пор, пока не разрушит свою тюрьму, и тогда оно отправится охотиться и сеять смерть в этот мир. В последнее время оно прибавляет в величине после каждого кормления. Его росту нет предела, но я не смею отказать ему в пище, которой оно алчет.».

— В этот миг дом содрогнулся от тяжелых шагов наверху и Старк побледнел, — продолжала Марджори. — Он сказал мне, что существо голодно, но сейчас он пойдет наверх и попробует убедить его, что время кормления еще не пришло. С этими словами Старк взял со стола горящую свечу и торопливо вышел, после чего я услышала, как он поднимается вверх по лестнице… — девушка уткнулась лицом в ладони и ее стройная фигурка задрожала.

— Я услышала один ужасный вопль, — всхлипнула она, — затем тишина, прерываемая хрустом и чавканьем, — и снова стук ужасных копыт. Мне показалось, что я пролежала здесь целую вечность. Однажды я услышала скулеж и царапанье у наружной двери и поняла, что Бозо пришел в себя и последовал за мной сюда — но я не могла позвать его, и вскоре он ушел — а я все лежала здесь одна и слушала, слушала…

Я вздрогнул, ощущая дуновение ледяного воздуха космических бездн и поднялся, сжимая в руке древний меч. Марджори вскочила и судорожно вцепилась в меня.

— Ах, Майкл, идем же!

— Погоди! — Меня вдруг охватило непреодолимое желание подняться наверх. — Прежде чем уйти, я должен увидеть то, что прячется в комнатах наверху.

Она вскрикнула и лихорадочно прижалась ко мне.

— Нет-нет, Майкл! Боже, ты сам не знаешь, о чем говоришь! Ведь это ужасное чудовище не с нашей планеты — это внеземное существо! Человеческое оружие не сможет уничтожить его. Не ходи, ради меня, Майкл, не бросайся своей жизнью!

Я покачал головой.

— Это не героизм, Марджори, и не обычное любопытство. Я задолжал это существо пропавшим детям — и беззащитным жителям этого города. Разве не сказал Старк о том, что это существо может вырваться из своей темницы? Нет, я должен сразиться с ним сейчас, пока оно заперто в этом доме.

— Но что ты можешь, с твоим жалким оружием? — вскричала она, заламывая руки.

— Не знаю, — ответил я, — но только уверен, что дьявольская жажда не пересилит человеческой ненависти, и я подниму это лезвие, каравшее в былые времена ведьм, колдунов, вампиров и оборотней — на все гнусные легионы ада. Иди! Возьми пса и беги домой во весь дух!

Не обращая больше внимания на ее протесты и мольбы, я отстранил девушку и мягко вытолкнул ее за дверь, закрыв ее перед рыдающей Марджори. Взяв со стола свечу, я быстро вышел в коридор, куда вела дверь из кладовой. Лестница показалась мне зловещим черным колодцем, к тому же неожиданный сквозняк задул свечу у меня в руке, и я не обнаружил в карманах спичек, чтобы зажечь ее. Но сквозь маленькие высокие оконца светила луна, и в ее тусклом свете я начал угрюмо подниматься по лестнице, увлекаемый пересиливающим страх любопытством, с мечом древних воинов в руках.

Все это время наверху продолжали греметь гигантские копыта, своими мощными ударами леденящие кровь в моих жилах и орошающую холодеющую плоть каплями пота. В глубинах моего подсознания вдруг зашептались и выпустили когти все суеверия первобытных предков, а таящиеся в мозгу смутные фантастические силуэты выросли до гигантских величин, пробуждая во мне древние расовые воспоминания с их мрачными доисторическими опасениями. Каждый отдающийся эхом шаг существа над головой пробуждал в сонных уголках моей души ужасные, скрытые пеленой тени памяти предков. Но я продолжал свой путь наверх.

Дверь на верхней площадке лестницы была оборудована замком-защелкой и очевидно, с обеих сторон, поскольку она и не подумала открыться, когда я оттянул рычажок снаружи. Именно за этой массивной дверью и слышались слоновьи шаги. Я торопливо, боясь уступить поднимающейся панике и потерять решительность, поднял меч и разнес панели тремя мощными ударами. Затем я перешагнул через руины двери.

Верхние помещения состояли из одной огромной комнаты, слабо освещенной лунным светом, струящимся сквозь забранные частыми решетками окна. Просторная комната имела призрачный вид благодаря полосам белого лунного света и плывущим по полу островам черных теней. Внезапно с моих пересохших губ слетел нечеловеческий вопль.

Передо мной стоял Ужас. Лунный свет неясно высвечивал силуэт кошмара и безумия. В целом он походил на человеческую фигуру, хотя и вдвое превосходил ее высотой, но гигантские ноги существа оканчивались огромными копытами, а вместо рук вокруг раздутого туловища колебалась, подобно змеям, дюжина щупалец. Кожа существа имела лепрозный зеленоватый как у рептилий оттенок, а венчал ужасное впечатление взгляд его искрящихся миллионами крошечных огненных граней глаз, которыми чудовище уставилось на меня, повернув ко мне дряблые, в пятнах крови, щеки. Его коническая уродливая голова совершенно не напоминала голову гуманоида, но все же, в ней не было и сходства с бестией в том смысле, как это понимают люди. Оторвав взгляд от этой ужасной головы ради сохранения собственного рассудка, я обнаружил другой ужас, определенно указывающий на недавние события. У гигантских копыт лежали расчлененные, изорванные клыками останки человеческого тела, а полоса лунного света падала на отделенную голову, уставившуюся остекленелыми мертвыми глазами в потолок — голову Джона Старка.

Всеобъемлющий страх иногда побеждает сам себя. При виде двинувшегося ко мне мерзкого дьявола, мой страх был сметен пламенеющей яростью неустрашимого древнего воина. Взмахнув мечом, я прыгнул вперед, чтобы встретить чудовище, и лезвие со свистом отсекло половину щупалец, осыпавшихся на пол и продолжающих извиваться там подобно змеям.

С пронзительным отвратительным воплем чудовище взмыло в воздух и рухнуло на меня обеими ногами. Удар ужасных копыт сломал мою поднятую руку как спичку и отбросил меня на пол. С победным ревом чудовище снова попыталось растоптать меня в тяжелом танце смерти, от которого застонал и зашатался весь дом. Сам не знаю как, но мне удалось извернуться и избежать грохочущих копыт, готовых размолотить меня в кровавую кашу. Откатившись, я вновь вскочил на ноги, осененный одной лишь мыслью: вызванный из бесформенной пустоты и материализовавшийся в конкретном пространстве демон оказался уязвим для обычного оружия. Здоровой рукой я покрепче стиснул меч, благословленный в старые времена святым на борьбу с силами тьмы, и меня будто понесла на своем гребне красная волна боевой ярости.

Чудовище неуклюже повернулось ко мне, но я с воинственным бессловесным воплем взлетел в воздух и, вложив в удар весь до последней унции вес своего мощного тела, рассек рыхлую неповоротливую тушу чудовища так, что отвратительное туловище упало по одну сторону, а гигантские ноги — по другую. Но существо еще не умерло, потому что оно поползло ко мне на щупальцах, поднимая мерзкую голову с горящими глазами и плюясь ядом с раздвоенного языка. Я снова взмахнул мечом и продолжал наносить удары раз за разом, рубя чудовище на куски, каждый из которых корчился, будто жил сам по себе — до тех пор, пока я не разрубил на куски голову — и тогда я увидел, как разбросанные куски меняют свою форму и субстанцию. Похоже, в теле существа не было костей. Не считая огромных твердых копыт и крокодильих клыков, чудовище было отвратительно дряблым и мясистым наподобие жабы или паука.

Вскоре частицы плоти на моих глазах расплавились в черную вонючую жидкость, растекшуюся по останкам того, что было Джоном Старком. Частицы плоти и костей оседали и растворялись в огромной черной луже наподобие соли в воде, до тех пор, пока не исчезли окончательно — превратились в один мерзкий черный омут, бурлящий водоворотами посреди комнаты и сверкающий мириадами граней и блесток света, как будто в комнате горели глаза бессчетного множества огромных пауков. Тогда я повернулся и бросился вниз по лестнице.

На нижней площадке я споткнулся о что-то мягкое и знакомый скулеж вывел меня из лабиринтов невыразимого ужаса, в которых я пребывал. Марджори ослушалась меня: она вернулась в этот дом ужаса. Теперь она лежала передо мной в глубоком обмороке и над ней стоял верный Бозо. Да, не сомневаюсь, что проиграй я эту жестокую битву — и пес отдал бы жизнь, спасая свою хозяйку от кровожадного чудовища. Всхлипывая от ужаса, я поднял девушку с пола, прижимая ее обмякшее тело к себе, а Бозо вдруг присел и зарычал, уставясь на испещренную пятнами лунного света лестницу. Проследив его взгляд, я увидел, как по ступеням лениво стекает черный блестящий поток.

Я бросился прочь из этого особняка, как будто убегал из самой преисподней, но успел задержаться в старой кладовой, чтобы торопливо пошарить рукой по столу, где раньше были свечи. По столу были рассыпаны горелые спички, но я нашел одну целую, поспешно зажег ее и бросил в груду старых бумаг у стены. Старое сухое дерево мигом загорелось и вскоре полыхало яростным пожаром.

Наблюдая за горящим домом вместе с Марджори и Бозо я, по крайней мере, знал то, о чем не догадывались горожане: здесь, в языках пламени исчезал нависающий над городом и пригородами Ужас — исчезал, как я от души надеюсь, навсегда… 

 

 

Не рой мне могилу

Грохот старинной дверной колотушки зловещим эхом разнесся по дому, прервав мой тревожный, полный смутных кошмаров сон. Скинув влажную простыню, я подошел к окну и выглянул. Едва взошедшая луна бросала слабый свет на бледное лицо моего друга, Джона Конрада.

— Ты позволишь мне подняться, Кирован? — Голос его дрожал от внутреннего напряжения.

— Разумеется!

Натянув халат, я поспешил навстречу, слыша, как хлопнула входная дверь и скрипят ступени лестницы, ведущей наверх. Мгновение, и Джон уже стоял передо мной. Я зажег свет и увидел, что его руки нервно подрагивают, а лицо белее мела.

— Час назад умер старый Джон Гримлен, — отрывисто вымолвил Конрад.

— Неужели? Мне не было известно, что он болел.

Я не мог скрыть удивления: Гримлен казался крепким стариком.

— У него был приступ какой-то необычной болезни, по внешним признакам напоминающий эпилепсию. В последние годы он был подвержен подобным приступам, а последний оказался смертельным, — продолжал Джон.

Я только кивнул. Я бывал в огромном старом доме на холме и был знаком с хозяином, особо не жалующим посетителей и живущим отшельником. Однажды мне случилось быть свидетелем одного из припадков его странной болезни. Старик корчился в страшных судорогах, выл и катался по полу, не переставая изрыгать жуткие проклятия. Богохульствовал он до тех пор, пока голос не перехватил спазм и на губах запузырилась пена. Зрелище было столь мерзкое и ужасающее, что стало понятным, отчего наши предки считали этих несчастных людьми, одержимыми дьяволом.

— …Видимо, наследственному дефекту, — не замечая, что я отвлекся, продолжал Конрад. — Такое иногда случается — отвратительный недуг, поразивший в давние времена одного из предков Старого Джона, несомненно, передался ему как врожденный порок. Хотя известно и другое. В свои молодые годы Джон много путешествовал по разным таинственным уголкам планеты, в том числе объездил весь Восток. И вполне мог заразиться какой-либо репкой болезнью во время странствий. Современная наука еще мало знакома с таинственными заболеваниями, встречающимися в глубинах черной Африки и на Востоке.

— Все это очень интересно, но вряд ли твой неожиданный визит, да еще в столь поздний час, ведь уже за полночь, вызван необходимостью обсудить причины, вызвавшие смерть Старого Джона.

Мое замечание смутило Конрада.

— Видишь ли, — он замялся, подбирая слова, — дело в том, что обстоятельства сложились так, что я был единственным, кого терпел старый отшельник. Он решительно отказался от врачей и запретил вызывать священника. Так что Джон Гримлен умирал, по сути, в одиночестве, довольствуясь только моим присутствием. Честно говоря, когда стало ясно, что пробил его последний час и он умирает, я готов был, невзирая на протесты, отправиться за помощью. Но старик разразился такими горячими мольбами не оставлять его умирать одного, он так причитал и выл, что я не выдержал и покорился судьбе.

Тыльной стороной ладони он смахнул крупные капли пота со лба и тихо добавил:

— Мне довелось не раз видеть, как умирают мужчины. Смерть всегда страшна. Но кончина Гримлена просто потрясла меня…

— Старик очень страдал?

— Похоже, не физические страдания, как бы они ни были сильны, заставили его испытывать нечеловеческие муки. Здесь явно была задета психика. Надо было видеть эти широко открытые глаза, переполненные немыслимым ужасом. А чудовищные вопли и сейчас звучат в моих ушах. Поверь, Кирован, то, что происходило с Гримленом, было не похоже на обычный страх человека перед неведомым, вечно ждущим нас за пределами жизни.

Темный смысл откровений моего друга сжал мое сердце предчувствием небывалых бед. Я беспокойно переступил с ноги на ногу, ощущая неприятный холодок, пробежавший по спине.

— Ты же знаешь, наши местные жители всегда уверяли: Джон Гримлен давным-давно продал душу дьяволу. Подтверждением считались его внезапные приступы эпилепсии — внешний признак одержимости Сатаной. Подобные пережитки характерны для средневековья, но и современный обыватель легко поддается подобным домыслам. Тем более что старик своим поведением, безусловно, их подтверждал. Старый Джон вел злую и порочную жизнь. Никто не в состоянии вспомнить ни единого доброго поступка этого человека. По этим причинам его повсеместно избегали и боялись. Только ты, Конрад, мог считаться его единственным другом. Что вас связывало?

— Странная это была дружба, — задумчиво проговорил он, — ведь, несмотря на свою необузданную натуру, Джон Гримлен был широко образованным и очень знающим человеком. Меня привлекала его неординарность. Причиной нашей первой встречи послужило мое увлечение оккультными знаниями. А старик был глубоко погружен в тайны подобных исследований, и его достижения в этой области меня крайне заинтересовали.

Конрад устало опустился на стул и продолжил:

— Надо сказать, Гримлен и здесь был злокозненным извращением, как и во всем прочем. Белая сторона магии его совершенно не занимала. Его вниманием владели лишь темные и зловещие грани — дьяволопоклонники, вуду и спиритизм. Но в познании различных гнусных ремесел и темных наук он достиг колоссальных успехов. Не раз я испытывал ужас и брезгливое отвращение сродни тем, что вызывают ядовитые рептилии, — слушая его рассказы о проведенных опытах и его собственных достижениях. На кое-что он лишь намекал, но этого было достаточно, чтобы понять: не было бездны мрака, в которую его бы не тянуло и куда бы он не погружался. Поверь, Кирован, при свете яркого дня, да еще в приятной компании рационально мыслящих людей, легко смеяться над байками о потустороннем мире. Другое дело — оказаться среди глубокой ночи наедине с Джоном Гримленом в его необычной библиотеке, рассматривая старинные тома и диковинные вещицы и слушая жуткие истории хозяина, как довелось мне, — тут не до иронии. Не раз язык буквально присыхал к гортани от охватившего ужаса, сверхъестественное казалось весьма реальным и близким, а существующий мир лишь иллюзией.

Мой приятель замолчал, погрузившись в воспоминания. Пауза затягивалась, и я воскликнул, не в силах унять растущее напряжение.

— Бог мой! Ты наконец перейдешь к делу? Я-то тебе зачем?

— Прошу тебя пойти со мной в дом Джона Гримлена. Он отдал странные распоряжения по поводу собственных бренных останков. Я хочу, чтобы ты был рядом и помог мне.

Я молча стал одеваться, внутренне содрогаясь от охвативших меня предчувствий и не испытывая ни малейшей склонности к предстоящей авантюре. Через минуту я был готов и поспешил вслед за Конрадом. Мы шли к особняку Старого Джона по пустынной дороге, петляющей по холму. Путь вел все время вверх, и мрачный дом на фоне яркого звездного неба нависал черной глыбой, похожей очертаниями на хищную птицу. Тусклая красная полоса дрожала на западе, за низкими темными холмами, куда только что опустился лунный серп. Нечто мрачное и тягостное ощущалось в теплом воздухе. Ночь, казалось, наполнилась злом. Мои нервы дрожали, как натянутые струны, от непрерывного шороха крыльев летучих мышей где-то над головой. Стараясь заглушить гулкие удары сердца, я спросил:

— Большинство знакомых считало Гримлена сумасшедшим. Ты так не считаешь?

Конрад ответил с некоторой неохотой, да и то не сразу, а пройдя несколько шагов:

— Я счел бы его самым здравомыслящим человеком на свете, если бы не один случай. Однажды я засиделся у него в кабинете допоздна, слушая несколько часов краду рассуждения хозяина о его любимом предмете — черной магии. Неожиданно он вскочил в крайнем возбуждении и заорал со зловещим блеском в глазах. В тот момент мне показалось, что он переступил границы рассудка. Старик метался по комнате, расшвыривая книги, безделушки, и беспрерывно вопил: «Тебя еще не утомил этот детский лепет, все эти ритуалы вуду, сионистские жертвоприношения, сказки о пернатых змеях, безрогих козах и культе черного леопарда? Ха! К чему вся эта грязь и пыль, разносимая ветром! Ничтожная пена на пути к истинно Неведомому, к постижению его глубоких тайн! Это только жалкие раскаты эха Бездн! Мне ведомо такое, что стоит заговорить — и твои куриные мозги взорвутся, не в силах вместить услышанное. Я могу произнести имена, и звук их иссушит человека своим обжигающим дыханием. А что тебе известно о Йог-Сототе, о Катулосе и погруженных городах? Даже в ваши мифологии не включено ни одно из этих имен. И никогда в твоих убогих сновидениях не возвысятся черные циклопические стены града Кот, и тебя не овеет ядовитое дыхание бурь Югота! Не бойся, дуновение моей Черной мудрости не уничтожит тебя. Твой инфантильный разум просто не в состоянии вместить хоть крупицу моих знаний. Доведись тебе прожить столько же, сколько мне, ты бы увидел, как гибнут целые царства и уходят в ничто поколения, и мог бы собрать спелые зерна темных тайн столетий…»

Гримлен неистовствовал, черты его лица исказило безумие, он словно утратил человеческий облик. Вдруг он заметил мою явную растерянность и смущение, остановился и разразился ужасным гнусавым смехом.

«О боги! — В его голосе неожиданно появился странный акцент. — Никак малыш перепугался! Неудивительно, ведь нагой дикарь более умудрен в обычаях сей жизни, чем ты, играющий в ученость. Олух царя небесного, ты древнего мужа полагаешь за старца! Да поделись я с тобою знакомством с поколениями людей, коих мне довелось узреть, ты помрешь на месте от изумления…»

Конрад запнулся, но, совладав с собой, продолжал:

— Мне не стыдно признаться — я трусливо сбежал. Я испытал такое потрясение и ужас, что смог остановиться, лишь когда мои легкие готовы были разорваться, колени подгибались, а перед глазами поплыли цветные пятна. В ушах все еще отдавался визгливый дьявольский смех, несшийся из дома на холме … Прошло несколько дней, и я получил письмо, в котором Гримлен откровенно, более чем откровенно, ссылался на избыток лекарств и приносил извинения за свое поведение. После некоторых колебаний я решил восстановить наши отношения, хотя и не поверил в причину, указанную в письме.

— Мне кажется это безрассудным, — не сдержавшись, буркнул я.

— Да, — неохотно согласился Конрад. — Но ответь мне, Кирован, встречался ли тебе хоть один человек, знакомый с Джоном Гримленом в юности?

Я отрицательно покачал головой.

— Я осторожно навел о нем справки, приложив немало усилий, — продолжил Конрад. — Гримлен прожил здесь около двадцати лет, если не считать нескольких таинственных исчезновений на два-три месяца. Знаешь, что утверждают старые жители, которые хорошо помнят, как впервые здесь появился Старый Джон? Когда он приехал и поселился в доме на холме, он выглядел так же, как сейчас. То есть за прошедшие годы он вряд ли заметно постарел и до самой своей смерти выглядел пятидесятилетним мужчиной. Вернее, казался. Будучи в Вене, я встретился со старым фон Боэнком. И стал расспрашивать о Гримлене, узнав, что они были знакомы в те времена, когда юный фон Боэнк учился в Берлине. По его словам, тогда Гримлен выглядел лет на пятьдесят, и он страшно удивился, что тот еще жив.

Понимая, к чему клонит разговор мой приятель, я не сдержался и изумленно воскликнул:

— Ерунда! В преклонном возрасте люди часто путают имена и даты, а профессору фон Боэнку уже за восемьдесят, и он, скорее всего, ошибается, принимая за Гримлена кого-то другого.

Я старался говорить уверенным тоном и в то же время чувствовал, как холодеют руки и вздыбливаются волоски на шее.

— Все может быть, — повел плечами Конрад. — Мы у цели — вот и его дом.

Жалобно простонал ветер в ветвях растущих неподалеку деревьев, заставив вздрогнуть, чуть слышно прошелестели крылья летучей мыши. Дом угрожающе навис над нами, когда мы приблизились к парадной двери. Повернулся ключ в протестующе скрипнувшем старинном замке, мы вошли, и на нас тут же потянуло холодным сквозняком, несущим затхлый запах склепа.

В доме не было ни газовых светильников, ни электричества, поэтому по темным коридорам мы пробирались практически на ощупь. Лишь очутившись в кабинете, Конрад зажег свечу, а я огляделся, подспудно ожидая неприятных сюрпризов. Но в комнате, увешанной гобеленами и уставленной причудливой мебелью, никого не было, конечно не считая нас двоих.

— Где… где тело? — В горле у меня пересохло, и я спрашивал внезапно осипшим голосом.

Глубокая тишина и таинственная атмосфера дома завораживали.

— Наверху, — почти прошептал Конрад. — На втором этаже в библиотеке. Он там и умер.

Невольно я поднял глаза. Там, высоко над нашими головами, безмолвно лежал одинокий хозяин этого мрачного дома, распростертый в последнем сне, с побелевшим лицом, застывшим в ухмыляющейся маске смерти. Я пытался взять себя в руки, борясь с охватившей меня паникой. Снова и снова, как испуганный ребенок, повторял я себе: наверху только остывший труп, труп старого злодея, который никому уже не в силах навредить. Немного успокоившись, я повернулся к Конраду. Он как раз вынимал из кармана конверт, пожелтевший от времени.

— Смотри, здесь заключена последняя воля Джона Гримлена, — показал Конрад несколько плотно исписанных страниц тонко выделанного пергамента, извлеченных из конверта. — Как давно было это написано, думаю, известно лишь Господу Богу. Я получил конверт от Старого Джона десять лет назад, когда он вернулся из путешествия по Монголии. Первый приступ случился с ним вскоре после этого.

Джон взял с меня клятву, что я буду хранить конверт запечатанным, тщательно спрятав, и не вскрою до момента его смерти. Теперь мне следует прочесть его записки и в точности следовать содержащимся здесь указаниям. Было еще одно условие: невзирая на любые его заверения и просьбы, ни в коем случае в дальнейшем не отдавать конверт и действовать, как было оговорено. «Ибо плоть слаба, — заключил Гримлен, когда вручил мне конверт, неприятно улыбаясь, — и даже я могу смалодушничать, поддавшись искушению отменить распоряжения. Наверняка суть дела навсегда останется вне твоего понимания, но ты поклялся и изволь выполнить обещанное…»

Испарина покрыла лоб Конрада, но он не замечал этого.

— Говори! — взмолился я.

— Несколько часов назад, — продолжал Джон, — когда начался последний приступ и он метался на постели в предсмертной агонии, его обуял непередаваемый ужас. Корчась то ли от страха, то ли от жестокой боли, он беспрестанно молил меня принести этот конверт и уничтожить его, не вскрывая. Лихорадочные просьбы перемежались бессловесным мычанием, затем нечеловеческим усилием он приподнялся на локтях и завопил, выпучив глаза: «Принеси конверт!» Я держался, хотя волосы мои стали дыбом, а кровь стыла в жилах. Он продолжал бесноваться, бредя и беспрерывно воя. И вдруг почти спокойно попросил, чтобы я разрубил его тело на части, сжег и развеял на четырех небесных ветрах. Господи, я сам уже был на грани сумасшествия.

Конрад замолчал, заново переживая случившееся.

— Я все время помнил указания десятилетней давности и твердо стоял на своем. Но наконец я сдался. Невыносимое отчаяние, сквозившее в воплях старика, заставило меня изменить клятве. И я решил сходить за конвертом, хотя при этом пришлось бы оставить умирающего одного. Но стоило мне повернуться, как последний ужасный крик застыл на покрытых пузырящейся кровавой пеной перекошенных губах, умирающий содрогнулся, и душа покинула изломанное тело.

Пергамент зашуршал в его дрожащих руках.

— Свое обещание я сдержу. Я дал слово и выполню все, что здесь сказано, даже если указания кажутся плодом больного воображения или капризом выжившего из ума старца. Следуя им, необходимо поместить труп на большой стол черного дерева, стоящий в библиотеке, разместив вокруг семь зажженных свечей черного воска. В доме все двери и окна должны быть закрыты и крепко заперты на засовы. Потом, в предрассветной мгле, мне придется прочесть формулу или заклинание, которые находятся в конверте меньшего размера, внутри первого. Что там, я не знаю, поскольку еще не вскрывал его. Вот вкратце и все.

— Как все? — изумился я. — Гримлен должен был распорядиться и насчет состояния, поместья… И наконец, как поступить с его захоронением. Неужели в пергаменте этого нет?

— Нет. Завещание хранится у нотариуса. Я был свидетелем при составлении и знаю, что он все — и поместье, и состояние — оставил некому Малику Тоусу, его восточному партнеру, как я понял.

— Как, Малику Тоусу?! — Потрясенный до глубины души, я перешел на крик. — Тебе ли, изучающему восточные верования, не знать, кто это. Боже милосердный, очнись, Конрад, это очередное безумие. Ни одного смертного не могут называть именем Малик Тоус. Вспомни, это титул злобного божества из далекой Азии. В таинственной пустыне, затерянная в ее глубинах, есть Проклятая гора — Аламаут, и веками высятся там Восемь Медных Башен, выстроенных загадочными йедзеями. Они поклоняются этому злому богу и его символу — медному фазану. Их соседи-мусульмане ненавидят этих дьяволопоклонников, справедливо считая, что Малик Тоус — одно из имен истинного Сатаны и суть его — вселенское зло, как у Князя тьмы Аримана или Старого Змея Сета. Ты утверждаешь, что именно его, этого мифического демона, упоминает Джон Гримлен в своем завещании?

— Все верно. — Конрад кивнул и протянул мне пергамент: — Взгляни.

Ему трудно было говорить, так пересохло в горле. И я прочел нацарапанные в уголке конверта странные слова: «Не рой мне могилу, она мне не понадобится». Повеяло замогильным холодом, озноб охватил меня снова.

— Во имя Господа! — сказал я тихо. — Нам нужно поскорее покончить с этим дьявольским делом.

— Согласен, но прежде нам не помешает выпить, — облизывая пересохшие губы, заметил Конрад, направляясь к одному из шкафчиков. — По-моему, вино где-то здесь.

Наклонившись, он с некоторым усилием открыл резную дверцу красного дерева.

— Я, кажется, перепутал, Гримлен брал напитки не отсюда. — Лицо Конрада разочарованно сморщилось. — Никогда ранее я так не нуждался в глотке хереса… А это что?

Он извлек из шкафчика пыльный свиток пергамента, почти неразличимый под слоем паутины. Стряхнув грязь, Конрад стал разворачивать пожелтевшую кожу. Таинственная и волнующая атмосфера этого мрачного дома целиком захватила меня, в ожидании новых загадок я склонился над плечом моего спутника, рассматривая старинные буквы.

— Мы нашли «родословную пэра», — пояснил Конрад. — С шестнадцатого века, а в некоторых старых семьях и ранее, было принято отмечать хронику рождений, смертей и других знаменательных событий.

— И кто был основателем фамилии? — поинтересовался я.

Сдвинув брови, Конрад старательно изучал выцветшие буквы, разбираясь в затейливых каракулях архаичного почерка.

— Г-р-и-м… сообразил — естественно, Гримлен. Мы держим в руках родословную семьи Старого Джона. Изначально они владели поместьем «Жабье болото» в Суффолке — странноватое название для поместья. А вот и последняя запись.

Я прочел вместе с ним: «Джон Гримлен, появился на свет 10 марта 1630 года от Р.Х.». Далее следовала новая строка, выполненная странным корявым почерком: «Умер 10 марта 1930 года» — и стояла печать красного воска необычный знак, изображающий распустившего хвост фазана. У нас одновременно вырвался короткий вскрик, и мы молча уставились друг на друга. Пламя свечи отбрасывало тени на мгновенно заострившиеся черты моего друга, Я старался игнорировать крадущийся по шее холодок. Меня охватила волна бешенства, когда мне показалось, что наступило озарение и я проник в дурацкий замысел старого безумца.

— Ничтожный фигляр, он думал напугать нас подобными шутками, — выпалил я. — Актер переиграл сам себя в этой столь тщательно продуманной безумной постановке! Явно ему не хватало вкуса — огромное количество трюков свело на нет весь невероятный замысел. И в результате драма иллюзий превратилась в скучнейшую и пошлую пьеску.

Хотелось бы мне иметь ту уверенность, с которой я все это произносил. Конрад молча направился к лестнице, поманив меня рукой и взяв большую свечу со стола красного дерева.

— Мне не хватило мужества справиться с этим жутким делом в одиночку, прошептал он, — я рад, что ты здесь.

Мы стали подниматься по лестнице дома, сам воздух в котором, казалось, вибрировал в безмолвном ужасе. В тяжелых бархатных портьерах прошелестел невесть откуда взявшийся легкий ветерок. Воображение услужливо нарисовало картинку из-за раздвинутых когтистыми пальцами штор на нас неотрывно смотрят злобные красные глазки. И тут же мне почудился где-то над нами звук тяжеловесных шагов, но оказалось, что это глухим барабаном стучит мое сердце.

Ступени привели в широкий темный коридор. Слабое пламя свечи выхватывало наши бледные лица, похожие на скорбные маски в окружающем нас мире теней. Добравшись до массивной двери библиотеки, Конрад остановился. Настраивая себя физически и морально на решительные действия, он несколько раз глубоко вдохнул и с шумом выпустил воздух через приоткрытые губы. У меня кулаки были стиснуты с такой силой, что ногти больно впились в ладонь. Конрад решительным толчком распахнул дверь и ошеломленно застыл. Онемевшие пальцы выпустили свечу, и пламя ее погасло. Но надобности в ней, как оказалось, уже не было. Помещение библиотеки было заполнено ярким светом, хотя остальной дом оставался погруженным в темноту. Вокруг громоздкого резного стола равномерно размещались семь черных свечей, струящих ослепительный свет. Я собрался с силами, прежде чем решился взглянуть на лежащее на столе тело. Джон Гримлен не вызывал особой симпатии при жизни, а в смерти стал вызывать просто ужас. Да, ужас, несмотря на то что лицо его милосердно прикрывал край шелковистой мантии, расшитой дивным узором из многоцветных птиц. Она же покрывала все его тело, оставляя открытыми лишь скрюченные, похожие на когтистые лапы руки и иссохшие обнаженные ступни.

— Бог мой! — растерянно шепнул Конрад. — Что здесь происходит? Ведь я перенес тело на стол и установил свечи, но не зажигал их! И я не знаю, откуда взялась эта мантия. И я точно помню, когда уходил, — на ногах оставались домашние шлепанцы!

Он замолчал, вдруг заметив, что мы были не одни в комнате, где царила смерть. Мы не заметили его сразу, он практически сливался с тенями, отбрасываемыми старинными гобеленами на глубокую нишу где незнакомец удобно расположился в огромном кресле с подлокотниками. Наши взоры встретились с немигающим взглядом раскосых янтарных глаз. Состояние мое стало крайне нервозным, ощущение тошнотворной тяжести появилось в желудке. Взгляд этого человека завораживал… Наконец он поднялся и грациозно поклонился в манере, свойственной жителям Востока. Теперь я никак не могу воскресить в памяти его четкий облик, мне совершенно не удается представить черты его лица. Но взгляд пронзительных золотистых глаз и причудливую желтую мантию я запомнил навсегда.

Иногда тело действует абсолютно автоматически, и мы машинально поклонились в ответ, на мгновение забыв о странности ситуации. И услышали мягкий отчетливый голос:

— Рад приветствовать вас, господа. Прошу простить, но я позволил себе зажечь свечи, ожидая вас. Полагаю, нам необходимо продолжить церемонию в честь нашего общего друга.

Изящным движением он указал на распростертое тело. Конрад в ответ молча кивнул. Видимо, этому человеку в свое время Гримлен тоже вручил запечатанный конверт, одновременно подумали мы. Оставалось неясным, как ему удалось прибыть в дом Гримлена так быстро. И потом, мы полагали, что о кончине Старого Джона знали только мы, ведь он умер не более двух часов назад. Да и дом был заперт и закрыт на засов, как же получилось, что незнакомец сюда проник? Представляю, насколько гротескной и нереальной казалась эта сцена. Нам даже не пришло в голову, что мы не спросили имени незнакомца и не отрекомендовались сами. А он уверенно стал распоряжаться, отдавая приказания негромким, уважительным тоном. Мы невольно подчинились, двигаясь как во сне под впечатлением фантастичности и ирреальности происходящего. Мне было велено встать по левую сторону стола, отягощенного ужасной ношей. Напротив находился Конрад, пытавшийся за напускным спокойствием скрыть свои истинные чувства. Со свойственной восточным людям бесстрастностью неизвестный стал со скрещенными на груди руками во главе стола. Он стал на место, предназначенное в письме Конраду, но у нас не возникло сомнения, что он имеет на это неоспоримое право. Я не мог отвести взгляда от черной шелковой вышивки на груди необычного облачения пришельца с Востока. Диковинная эмблема напоминала не то фазана, не то летучую мышь, не то расправившего крылья дракона. Присмотревшись, я с непонятным испугом заметил, что не разноцветные птицы, а подобные же фигуры украшают мантию, наброшенную на труп.

В комнате с наглухо занавешенными окнами и плотно запертой дверью приторно пахло благовониями. Дрожащей рукой Конрад открыл внутренний конверт и расправил хрустнувшие листы пергамента, хранившиеся в нем. Судя по виду пергамента, он был изготовлен и исписан значительно раньше, чем тот, что содержал указания Конраду. Мой спутник приступил к чтению, произнося слова в монотонной манере, невольно погружающей слушателей в гипнотическое состояние. Пламя свечей временами тускнело у меня на глазах и спивалось в расплывчатое серое марево, я впал в состояние между сном и обмороком.

Время, пространство, люди рядом со мной потеряли свои очертания и законченность. Я не различал слов, произносимых Конрадом, и воспринимал их как какую-то тарабарщину, но самый звук и архаика речи внушали мне неодолимую тревогу и беспокойство.

«Именем Безымянного, я, Джон Гримлен, добровольно приношу клятву выполнить условия сего договора. Порукой тому отныне моя кровь, коей пишу слова, изреченные мне в зловещей палате Безмолвия мертвого города Кот, куда попередь меня не вступал ни один смертный. Над телом моим в назначенный час оные слова да прочтутся, дабы исполнилась моя часть договора, в чем и подписуюсь по доброй воле и будучи в здравом рассудке. 1680 год от Рождества Христова».

Ниже шел текст собственно заклинания:

«Упреждая человека, явлены Старейшины, владыка оных бысть и поныне середь теней, в кои шагнув единожды, не обретет пути назад ни един смертный».

Слова перешли в дикую бессмыслицу, чужой варварский язык с трудом давался Конраду, и он постоянно запинался, читая письмена, отдаленно напоминающие финикийские диалекты, но с оттенком столь древним, что вряд ли существовала возможность определить принадлежность к одному из современных наречий.

Мигнула и погасла одна из черных свечей. Я решил зажечь ее, но властный жест пришельца с Востока буквально приковал меня к месту. Он на мгновение отвел взгляд горящих глаз от распростертого тела и опять отрешенно застыл.

Голос Конрада окреп — рукопись далее написана была на староанглийском:

….О, Темный Повелитель, лицо коего сокрыто, даруй смертному, что достиг черных цитаделей потерянного града Кот, согласно уговору богатство и знания без счета, продли его жизнь на срок долгий — на две сотни пятьдесят лет».

И опять зазвучала гортанная чужая речь. Еще одна свеча погасла. Комната теряла очертания, в воздухе сгустились какие-то сумеречные тени, струящийся дымок свечей нес душный запах сладковатых благовоний, в мозгу оттаивали древние слова:

»…Пламя Ада овладеет тобой в час расплаты, когда придет твой черед. Не дрогни, смертный! Непреклонен Князь Тьмы, ибо берет принадлежащее ему по праву. Да будет отдано, что обещано! Ауганта не шауба…»

Ледяная рука ужаса сжала мое сердце при последних звуках загадочной речи. Я не мог отвести взгляда от пламени свечей и принял как должное, когда погасла следующая из них, хотя даже легкий сквозняк не проникал через тяжелые портьеры. Легкая улыбка тронула губы чужестранца, от глаз же веяло холодом бездны. Конрад сглотнул и судорожно провел рукой по горлу, а затем продолжил:

»…Странные тени скользят среди сынов человеческих. Узрев следы когтей, люди не могут узреть ноги, что их оставили. Осенены чернотой крыльев души людские. Изначально имя Черного властителя, но недоступно уху смертных, и зовут они Его в своем ничтожестве по-разному: Сатана Вельзевул — Алполеон — Ариман — Малик Тоус…»

Ледяная волна страха окатила меня и, казалось, коснувшись пламени очередной свечи, загасила его. Все отдалилось, и издалека смутно слышалось бормотание Конрада, сливаясь, невнятно звучали слова то на английском, то на странно пугающем языке, природа которого оставалась вне моего понимания. Страх лишил меня привычного мировосприятия, и ощущения обострились до предела. Я физически чувствовал, как сгущается сумрак вокруг нас и как немеют мои члены по мере того, как одна за другой гасли свечи. Не в силах пошевелиться, широко открытыми глазами я буквально впился в единственную горящую свечу. Я испытывал безотчетный страх при виде стоящего во главе стола пришельца с Востока. Он безмолвствовал и оставался недвижим, но глаза… Глаза под набрякшими веками горели дьявольским торжеством, злобный восторг таился за его бесстрастной внешностью — но что было тому причиной? Внутренняя уверенность подсказывала: лишь исчезнет пламя последней свечи, и кромешный мрак заполнит библиотеку, наступит кошмарный финал этой жуткой сцены. Видимо, Конрад читал заключительные строки, и голос его окреп, поднимаясь в крещендо. Развязка приближалась.

»…Миг платежа настанет ныне. Заслонят небо воронье и летучие мыши. Звездами замерцают пустые глазницы мертвецов. Да взято будет обещанное! Тело и душа твоя не обратятся в прах и стихии, из коих возникает жизнь…»

Пламя последней свечи дрогнуло. Охватившее меня оцепенение лишило воли, в отстраненном затуманенном сознании образы мешались, и рассудок, как за последнюю надежду, цеплялся за слабеющей огонек.

»…Пора платить, бездна разверзлась. Колеблется свет, сгущаются тени. Добро есмь зло, свет есмь тьма. И упованья есмь горький Рок».

Эхом разнесся по комнате гулкий стон. Звук шел из-под мантии, покрывающей бренные останки на столе. Но это еще не все: мантия судорожно дернулась!

»…О крылья в черной мгле!»

Слабый шелест прозвучал в сгустившемся мраке. Я вздрогнул — последняя свеча еле мерцала. Казалось, что мы слышим шорох развернувшихся гигантских крыльев.

«О красные глаза тьмы! Обещанное и скрепленное кровью завершено! Жизнь поглощена мраком! Закрыты врата града Кот!»

Погасла и последняя свеча. Гнетущую тишину прорезал дикий вопль, в котором не было ничего человеческого. И тут же к нему присоединились наши с Конрадом не менее пронзительные крики. Сильнейший порыв ветра отбросил вверх портьеры, что-то чудовищно громадное ворвалось в комнату, с грохотом опрокидывая тяжелые шкафы с книгами, посыпались, разбиваясь, безделушки. Невыносимая вонь на миг обожгла наши ноздри, и во мраке зазвучал тихий язвительный смех.

Мертвая тишина окутала нас давящим саваном. Наконец-то я смог двигаться и попытался помочь Конраду отыскать свечу. Ему это удалось, и он зажег ее. Слабое пламя метнулось, освещая царящий беспорядок, наши собственные бледные лица и… О ужас! Огромный стол черного дерева был пуст! Из запертого, с закрытыми окнами дома неизъяснимым образом исчез труп Джона Гримлена и с ним таинственный пришелец с Востока!

Мы ринулись к двери, взломали ее и понеслись вниз по лестнице, беспрерывно вопя как одержимые. Пролетев, спотыкаясь и наталкиваясь на стены, нижний коридор, мы, мешая друг другу, стали снимать засов и вдруг ощутили сильный запах горящего дерева. Сквозь мрак пробивалось зловещее мерцание, послышался треск рвавшегося за нами пламени. Парадная дверь поддалась нашей яростной атаке — мы выскочили под светлеющее предрассветное небо. Мелкие камешки градом сыпались из-под наших ног, когда мы улепетывали по дороге ведущей с холма. Нас сопровождал рев взметнувшихся вверх огромных языков пламени. Конрад оглянулся и вдруг застыл, резко схватив меня за рукав. Рука его указывала на что-то над головой.

— Гримлен двести пятьдесят лет назад продал и душу, и тело дьяволу! Малик Тоус явился в час расплаты! — выкрикивал Конрад. — Ночь платежа! Это была ночь платежа! Господи… взгляни! Сатана получил свое!

Остолбенев от ужаса, я посмотрел туда, куда он указывал. С пугающей быстротой пожар охватил громаду дома, и стена багрового адского пламени четко выделялась на фоне неба. Языки огня почти касались кружащейся над ними гигантской черной тени, напоминающей то ли диковинную птицу, то ли кошмарных размеров летучую мышь, то ли расправившего крылья дракона, и с изогнутых когтей свисал белеющий небольшой предмет, похожий на безжизненное человеческое тело. Оторопев, мы стояли и смотрели, как в клубах дыма исчезает фантастическое видение, и вдруг земля задрожала под нашими ногами, а стены дома содрогнулись, и пылающая крыша обрушилась. Взметнулся сноп искр, и пристанище неведомых сил перестало существовать. 

 

 

Погибель Дэймода

Если сердце болит в вашей груди, а глаза прикрыты слепящими черными занавесями печали, так что солнечный свет кажется вам бледным и прокаженным… отправляйтесь в городок Галвей в местности с тем же названием в ирландской провинции Коннаут.

В сером старом Городе Племен (так его называют местные) таятся сонные чары успокоения. Это похоже на колдовство. И если в ваших жилах течет кровь уроженца Галвея, ваше горе медленно растает, словно сон, оставив лишь сладкие воспоминания, похожие на запах увядающих роз. И не важно, как далеко вы от родины. В старом городе исчезают все печали. Он дарует забытье. А еще вы можете побродить по Коннаутским холмам и почувствовать соленый резкий привкус ветра Атлантики, и прежняя жизнь покажется тусклым и далеким миражом, и все ваши радости и горькие печали — не более реальными, чем тени облаков, пролетающих мимо. Я приехал в Галвей, чувствуя себя раненым зверем, приползшим в свое логово среди холмов. Город моего народа на первый взгляд выглядел разоренным, но он не казался мне ни чужим, ни иностранным. Похоже, он радовался моему возвращению. С каждым днем края, где я родился, отдалялись дальше и дальше, а земля моих предков становилась мне ближе.

В Галвей я приехал с болью в сердце. Моя сестра-близняшка, которую я любил как никого в мире, умерла. Она ушла из жизни быстро и неожиданно. Мне все это казалось ужасным. Вот она смеется рядом со мной. На устах ее играет радостная улыбка, сверкают ее серые ирландские глаза. А вот — ее могила, заросшая горькой травой. О Боже, не оставь своего сына в одиночестве.

Черные облака, словно саван, сомкнулись надо мной, и в тусклой земле, граничащей с королевством безумия, я был один. После смерти сестры я не проронил ни слезинки. Я ни с кем не хотел разговаривать. Наконец ко мне зашла моя бабка — огромная мрачная старуха с суровыми, внимательными глазами, в которых можно было прочесть все горе ирландского народа.

— Отправляйся в Галвей, парень. Съезди на древнюю землю. Быть может, твоя печаль утонет в холодном соленом море. Может, люди Коннаута залечат твои раны...

И я отправился в Галвей.

Люди, жившие здесь, все были из старинных семей — Мартины, Линчи, Дены, Дорсейи, Блэки, Кированы. Семьи четырнадцати великих родов правили Галвеем. Я бродил по долине и среди холмов, разговаривал с дружелюбными, причудливыми людьми, многие из которых говорили на добром старом ирландском, на котором я сам говорил не очень. Там же однажды ночью на холме, у пастушьего костра, я вновь услышал легенду о Дэймоде О'Конноре. Пока пастух с колоритным местным акцентом, сплетенным со множеством галльских фраз, пересказывал ужасную историю, я вспомнил, что моя бабка рассказывала мне ее, когда я был ребенком, но я забыл большую ее часть.

Краткая история Дэймода такова: Дэймод был предводителем клана О'Конноров, но люди звали его Волком. В старые дни О'Конноры стальной рукой правили Коннаутом. Они правили Ирландией вместе с О'Бринами, жившими на юге в Манстере, и О'Нейлами — на севере в Юлстере. С О'Рурками они сражались. Макмюррея из Лейнстера (это был Дэймод Макмюррей) выгнали из Ирландии, когда он носил фамилию О'Коннор. Он прибился к Крепкому Луку и его нормандским авантюристам. Когда Эрл Пемброк (люди звали его Крепкий Лук) высадился в Ирландии, Родерик О'Коннор уже стал королем Ирландии. Клан О'Конноров — яростные воины-кельты — отважно боролся за свободу, пока их армия не была разбита ужасными норманнскими захватчиками. Увяла слава О'Конноров. В старые времена мои предки сражались под их знаменами... но каждое дерево имеет хотя бы один гнилой корень. Каждый великий род имеет свою черную овцу. Дэймод О'Коннор был черной овцой своего клана, и чернее не бывает.

Он поднял руку против своего народа, против своего собственного рода. Дэймод не был вождем, не сражался за корону Эрима или за свободу своих людей. Он был грабителем, чьи руки запятнаны кровью. А грабил он как норманнов, так и кельтов. Он совершил рейд на Пале и принес огонь и смерть в Манстер и Лейнстер. О'Брины и О'Кэрролы прокляли Дэймода, а О'Нейл охотился за ним, как за волком.

Дэймод оставлял за собой кровавую дорогу разрушений. Его банда сильно уменьшилась. Многие бежали, многие погибли в сражениях. Оставшись в одиночестве, Дэймод прятался в пещерах среди холмов, резал одиноких путешественников, как овец, чтобы утолить жажду крови, и опустошал дома одиноких фермеров и хижины пастухов, насиловал женщин. Разбойник был огромным человеком, и легенды говорят о нем как о каком-то невероятном, чудовищном создании. Должно быть, и впрямь он был таинственным и ужасным.

Но в конце концов смерть нашла и его. Он убил юношу из клана Кирована, и Кированы приехали из Галвея, желая отомстить. Сэр Майкл Кирован встретился с разбойником один на один среди холмов... Сэр Майкл был моим предком по прямой линии. Его фамилию я ношу. Они сражались один на один, и дрожали холмы, ставшие свидетелями их ужасной битвы, пока звон стали не долетел до остальных мужчин клана Кирована и те не поскакали в холмы в поисках сражающихся. Они нашли тяжело раненного сэра Майкла и мертвого Дэймода О'Коннора. У разбойника была отсечена рука, и страшная рана зияла в его груди. Но переполненные яростью и ненавистью, Кированы затянули петлю вокруг шеи бандита и повесили его на огромном дереве на краю утеса на берегу моря.

— И, — продолжал мой друт-пастух, перемешивая угли костра, — крестьяне запомнили это дерево и назвали его — на датский манер — Погибелью Дэймода. Люди часто видели там по ночам огромного разбойника. Он скрежетал огромными клыками. Кровь лила из его плеча и груди. Он клялся наслать проклятие на всех Кированов и всех их потомков... Так что, сэр, не ходите ночью к утесу над морем. Ведь именно вас и ваших родственников он ненавидит. Если хотите, можете смеяться, но призрак Дэймода О'Коннора Волка появляется там безлунными, темными ночами. У него огромная черная борода, горящие глаза и здоровые клыки.

Пастухи показали мне дерево Погибель Дэймода — странное, напоминающее виселицу. Сколько сотен лет простояло оно там, я не знаю, потому что люди в Ирландии живут долго, а деревья еще дольше. Поблизости от Погибели Дэймода не было других деревьев. Утес, на котором оно стояло, вздымался над морем на четыре сотни футов. Под ним были лишь синие волны — морская пучина...

Часто ночами, когда над миром царила тьма и тишина, я бродил по холмам. Ни разговоры людей, ни пгум не нарушали моего одиночества. Черная печаль сжимала мое сердце. Я бродил по холмам, с вершин которых звезды казались теплее и ближе. Часто мои спутанные мысли обращались к звездам. Я думал, какой из звезд стала моя сестра, если, конечно, она стала звездой.

Однажды ночью мне стало просто невыносимо тоскливо. Я поднялся с кровати (время от времени я останавливался в маленьких горных гостиницах), оделся и отправился побродить по холмам. В висках у меня ломило, и словно тиски сжимали мое сердце. Моя душа бессловесно взывала к Богу, но плакать я не мог. Я чувствовал, что должен плакать, иначе сойду с ума, потому что ни одной слезинки не проронил я с тех пор... В общем, я шел дальше и дальше, и как далеко я забрел, я и сам не знал. В небе горели звезды, но от этого мне было ничуть не лучше. Сначала я хотел кричать, выть, биться о землю, рвать траву зубами. Потом это прошло, и я побрел дальше, впав в транс. На небе не было луны, и в тусклом свете едва различимые деревья и холмы казались странными, темными тенями. С их вершин я увидел огромный Атлантический океан, лежавший словно темно-серебристое чудовище. Я слышал слабый гул прибоя. Что-то мелькнуло передо мной, и я подумал, что это прошмыгнул волк. Но уже много-много лет в Ирландии нет волков. Снова я увидел это существо — длинную низкую тень. Механически я последовал за ней. Теперь я разглядел впереди утесы, обрывающиеся в море. На краю одного из них стояло огромное одинокое дерево, во тьме напоминающее виселицу. Я подошел к нему.

Когда я приблизился к дереву, над землей поползли клочья тумана. Непонятный страх охватил меня, но я продолжал смотреть. Тень стала четче. Тусклая и бархатистая, словно лоскут подсвеченного лунным светом тумана, без сомнения, по форме она напоминала человеческую фигуру. А лицо... Я закричал!

Смутно различимое лицо любимой сестры плавало предо мной, похожее на клок тумана... Я разглядел массу темных волос, огромный чистый лоб, красные, чуть изогнутые губы, серьезные, мягкие серые глаза.

— Мойра! — в исступлении воскликнул я и метнулся вперед. Мои руки потянулись к ней, сердце ушло в пятки. Она поплыла прочь от меня, словно клочок тумана, уносимый морским ветерком. Казалось, она плывет в пустоте... В слепом порыве, пошатываясь, помчался я к краю утеса. А потом, словно человек, пробудившийся от сна, я увидел сверкающие сотнях в четырех футов внизу острые скалы. Я услышал, как яростно бьются о них волны. Когда я почувствовал, что теряю равновесие, мне явилось видение. Оно было ужасным. Огромные, похожие на клыки зубы сверкали сквозь спутанную черную бороду. Под нависшими бровями горели ужасные глаза. Кровь текла из плеча и ужасной раны на широкой груди призрака...

— Дэймод О'Коннор! — воскликнул я. Волосы мои встали дыбом. — Изыди, исчадие ада...

Я откачнулся от края, стараясь избежать падения: ведь смерть ждала меня среди скал четырьмя сотнями футов ниже. И тут мягкая маленькая рука схватила меня за запястье и оттащила назад. Я упал спиной на мягкую зеленую траву на краю утеса, а не на острые скалы среди волн, что ждали меня, свались я вниз. Да, я знаю... я не мог ошибиться. Маленькая рука отпустила мое запястье. Ужасное лицо, висевшее над краем утеса, исчезло... Но именно эта маленькая рука спасла меня от смерти... Как мог я не узнать это прикосновение? Тысячи раз чувствовал, как моя сестра мягко касается моей руки, сотни раз держал ее руку в своих ладонях. Ах, Мойра, Мойра, и в жизни, и в смерти — ты всегда помогала мне. И теперь, в первый раз после ее смерти, я заплакал. Я лежал на животе и плакал, утопив лицо в ладонях. Я изливал боль моего израненного, ослепленного и измученного сердца, пока солнце не поднялось над голубыми холмами Галвея и, скрывшись за ветвями Погибели Дэймода, не засияло странно и по-новому для меня. Все это приснилось мне или я сошел с ума? Правда ли то, что дух давно умершего разбойника провел меня по холмам к утесам под дерево смерти, а потом призрак моей сестры спас меня от смерти? На самом ли деле рука моей мертвой сестры поддержала меня в тот момент, когда мне угрожала смертельная опасность, выдернула меня из объятий смерти? Верьте или не верьте моему рассказу. Как хотите. Все было так, как я рассказал. В ту ночь я видел Дэймода О'Коннора. Он привел меня на край утеса, а мягкая рука Мойры Кирован оттащила меня назад. Ее прикосновение освободило замороженные каналы моего сердца и принесло мне покой. Стена, отделяющая мир живых от мира мертвых, — тонкая вуаль, я-то это знаю. И я уверен, что любовь мертвой женщины победила ненависть мертвого мужчины. Я уверен, что когда-нибудь, перейдя в иной мир, я снова возьму за руку свою сестру.

 

 

Каирн на мысу

Рассказ рыбака:

«...В следующее мгновение этот здоровенный рыжий безумец принялся трясти меня, как собака крысу. "Где Мэв Мак-Доннал?"— заорал он. Клянусь всеми святыми, любой напугался бы не на шутку, повстречавшись в полночь в безлюдном месте с сумасшедшим, которому вздумалось разыскать женщину, скончавшуюся триста лет назад».

— Вот каирн, который ты хотел найти,— сказал я и осторожно прикоснулся рукой к одному из шероховатых камней, из которых было сложено возвышение, поражавшее симметричностью формы.

В темных глазах Ортали вспыхнул алчный огонек. Он осмотрелся по сторонам, а затем взгляд его вновь остановился на высокой пирамиде из массивных валунов.

— Что за странное дикое безлюдное место! — проговорил он.— Кто бы мог предположить, что в этих краях отыщется уголок, подобный этому? Кроме дыма, вздымающегося в небо вон в той стороне, нет ни малейших признаков того, что рядом с этим мысом раскинулся огромный город. Здесь совсем пусто, нет даже рыбацких лачуг.

— Здешние жители на протяжении многих веков обходили этот каирн стороной,— ответил я.

— Почему?

— Ты уже спрашивал меня об этом,— раздраженно бросил я.— Могу сказать лишь одно: теперь они делают это по привычке, а раньше руководствовались знанием.

— Знанием! — с презрительным смехом воскликнул он.— Все это суеверия!

Я бросил на него злобный взгляд, не пытаясь скрыть своей ненависти. Пожалуй, трудно сыскать на свете двух людей, которые рознились бы меж собой сильней, чем мы с Ортали. Он отличался хладнокровием и стройностью фигуры, его темные глаза и изысканность манер явственно указывали на то, что он ведет свое происхождение от древних римлян. А я такой же здоровенный и неуклюжий, как медведь, у меня холодные синие глаза и встрепанная рыжая шевелюра. Мы родились в одной и той же стране и потому считались соотечественниками, но земли наших предков были так же далеки друг от друга, как север и юг.

— Все это суеверия северян,— повторил он.— Люди, принадлежащие к романской группе народов, ни за что не стали бы мириться на протяжении стольких лет с неразгаданной тайной. Они слишком практичны для этого, слишком прозаичны, если угодно. А ты уверен в правильности датировки возникновения этого каирна?

— Я не нашел упоминаний о нем ни в одном из манускриптов, созданных ранее 1014 года нашей эры,— ворчливым тоном ответил я,— а ведь я ознакомился с текстами всех сохранившихся рукописей в оригинале. Мак-Лиаг, придворный поэт короля Брайена Бору, рассказывает о каирне, возведенном сразу после окончания битвы, и можно с уверенностью полагать, что он имеет в виду именно это сооружение. Краткое упоминание о нем имеется и в поздних хрониках Четырех Магистров, а также в Лейнстерской Книге, созданной в конце пятидесятых годов двенадцатого века, и в Книге из Лекана, написанной Мак-Фирбисом примерно в 1416 году. Все авторы связывают возникновение каирна с битвой при Клонтарфе, но ничего не говорят о причине его появления.

— Ну а что же тут такого загадочного?— спросил он.— Что странного в том, что потерпевшие поражение норманны соорудили каирн над телом одного из великих воителей, погибших в бою?

— Во-первых,— ответил я,— в возникновении каирна все же есть нечто таинственное. Обычай, согласно которому над телом усопших возводились каирны, существовал среди скандинавских племен,

а не среди ирландцев. Но летописцы утверждают, что это сооружение воздвигли не норманны. Как они могли сделать это, поспешно отступая под натиском противника, который оттеснил их к самым воротам Дублина? Тела их предводителей так и остались на поле брани и стали добычей воронов. А эта пирамида из камней была сложена руками ирландцев.

— Ну так что же в этом удивительного?— продолжал упорствовать Ортали.— В былые времена ирландские воины, отправляясь на битву, складывали камни в кучу, причем каждый из них должен был положить по одному, а по окончании сражения оставшиеся в живых брали из нее по камню, и таким образом любой, кому вздумалось бы подсчитать, сколько камней осталось, мог без особого труда установить количество погибших.

Я покачал головой%

— Ирландцы поступали так в более древние времена, задолго до битвы при Клонтарфе. Вдобавок в ней участвовало свыше двадцати тысяч воинов, из которых погибло около четырех тысяч. Этот каирн слишком мал, он не мог послужить дня подсчета погибших в сражении. Да и форма у него строго симметричная. За прошедшие века из него не выпало ни одного камня. Нет, под ним явно скрыто что-то необычное.

— Все это суеверия северян!— снова возразил он, презрительно усмехаясь.

Его ехидство вконец вывело меня из терпения, и я воскликнул в ярости:

— Что ж, если хочешь, можешь считать это суевериями! (Он невольно отступил на шаг назад, рука его скользнула в карман пальто.) Мы, обитатели Северной Европы, верили в существование богов и демонов, по сравнению с которыми хилые персонажи мифологии народов юга кажутся жалкими и невзрачными. В то время как твои предки нежились на шелковых подушках среди осыпающихся мраморных столпов гибнущей цивилизации, мои прародители создавали другую, свою цивилизацию, терпя невзгоды и вступая в жестокие битвы с врагами, принадлежавшими и не принадлежавшими к роду человеческому.

Здесь, на этой равнине, Эпохе Мрака наступил конец, и свет новой эры забрезжил над миром, в котором доселе царили хаос и ненависть. Здесь, как известно даже тебе, в 1014 году Брайену Бору и его воинам из рода Дал Кас, вооруженным боевыми топорами, удалось навеки избавить родину от засилия норманнских язычников, безжалостных грабителей, не признававших никаких законов и препятствовавших развитию цивилизации на протяжении многих веков.

Это противостояние отнюдь не сводилось к борьбе между норманнами и кольтами за ирландскую корону, здесь решался вопрос о том, кто победит, Пресветлый Иисус Христос или Один, христиане или язычники. В этих краях находился последний оплот язычников, сторонников прежних жестоких обычаев. На протяжении трех столетий народы мира страдали под гнетом викингов, и здесь, при Клонтарфе, их господству был раз и навсегда положен конец.

Раньше, как, впрочем, и теперь, значение этой битвы недооценивалось рафинированными писателями и историками Рима и стран, подвергшихся романизации. Утонченных, склонных к упражнениям в софистике жителей благоустроенных городов юга не интересовали сражения между варварами, происходившие на далекой северо-западной окраине мира, — даже названия этих мест и народов, которые вели меж собой борьбу, были плохо им известны. Они заметили лишь то, что вселявшие ужас в сердца обитателей побережья налеты повелителей морей внезапно прекратились, а по прошествии еще одного столетия жуткие события эпохи грабительских кровопролитных войн оказались преданы забвению, и все потому, что люди, не отличавшиеся изысканностью манер и прикрывавшие наготу лишь обернутыми вокруг бедер волчьими шкурами, люди, которых нельзя было назвать высокоцивилизованными, восстали против гнета завоевателей.

И тогда пробил час Рагнарека, гибели богов! Именно здесь Одина настигла смерть, ведь верованиям в него был нанесен сокрушительный удар. Он оказался последним из языческих богов, которым удалось сохранить свое влияние, несмотря на распространение христианства, и в течение некоторого времени казалось, что его приверженцы смогут одержать верх в борьбе и в мире вновь восторжествуют дикие свирепые обычаи. В легендах говорится, что до битвы при Клонтарфе он нередко спускался на землю, являясь взорам тех, кто ему поклонялся. Неясные очертания его фигуры мелькали среди клубов дыма, вздымавшегося над жертвенниками, на которых погибали, исходя криком, несчастные, обреченные на заклание. Порой можно было заметить, как он несется по небу, оседлав изодранные вихрями в клочья облака, и его спутанные волосы развеваются на ветру, а иногда он появлялся в образе норманнского воителя и принимал участие в битвах, названия которых нам неизвестны, сражаясь в первых рядах и нанося сокрушительные удары противникам. Но после сражения при Клонтарфе никто его больше не видел, и все призывы его приверженцев, творивших колдовские заклинания и приносивших ему кровавые жертвы, оказались напрасными. И они утратили веру в бога, который не пришел им на помощь в самый тяжкий час, их жертвенники постепенно разрушились, жрецы состарились и умерли, и люди уверовали в восторжествовавшего над ним Пресветлого Иисуса Христа. Жестокая кровопролитная эра, когда миром правили беспощадные властители морей, закончилась, и сквозь мглу Эпохи Мрака постепенно начали пробиваться лучи восходящего солнца, и люди позабыли об Одине, который перестал появляться на земле.

Да-да, смейся сколько угодно! Но кто знает, что за чудовищные создания могли возникнуть среди черных северных фьордов, где завывают холодные ветра, где царит холод и мрак? Обитатели южных краев, где сияет солнце и цветут цветы, живущие под приветливыми синими небесами, склонны насмехаться над демонами. Но кто из северян посмеет с уверенностью отрицать существование злых духов, таящихся во тьме свирепствующих бурь? Вполне возможно, что именно вера в безжалостных богов —таких, как Один, Тор и их сородичи.

Ортали немного помолчал, как будто мои страстные речи повергли его в некоторую растерянность, а затем рассмеялся.

— Прекрасно сказано, мой милый философ из северных краев! Как-нибудь в другой раз мы еще поспорим на эту тему. Я, конечно же, предполагал, что потомку северных варваров могут оказаться свойственны склонность к мистицизму и фантазерству, присущие его соплеменникам. Но ты напрасно надеялся переубедить меня с помощью своих выдумок. Я по-прежнему считаю, что под этим ка-ирном скрыто тело одного из норманнских воителей, а отнюдь не какая-то страшная тайна, и твои бредовые рассуждения о дьявольских порождениях севера не имеют к нему никакого отношения. Ты поможешь мне разобрать это сооружение?

— Нет,— кратко ответил я.

— Потребуется всего лишь несколько часов, чтобы извлечь то, что погребено под камнями,— продолжал он, словно не услышав моего ответа.— Да, кстати о суевериях, вроде бы есть какая-то нелепая сказка, согласно которой между этим ка-ирном и падубами существует некая связь?

— В древней легенде повествуется о том, что все заросли падуба на расстоянии лиги от этого возвышения были вырублены по какой-то загадочной причине,— мрачным тоном ответил я.— Тут кроется еще одна тайна. Ветви падуба играли важную роль в коддовских ритуалах норманнов. А в Книге Четырех Магистров рассказывается о том, как жители этих мест убили белобородого старика-скандинава весьма дикого вида, который явно был жрецом культа Одина, когда тот попытался возложить ветвь падуба на каирн спустя год после битвы.

— Ну что ж,— со смехом проговорил Ортали,— я раздобыл веточку падуба — видишь? — и непременно продену ее в петлицу; возможно, она защитит меня от твоих кровожадных северных демонов. Теперь я с еще большей уверенностью, чем прежде, полагаю, что здесь погребен один из властителей морей, а ведь вместе с ними в могилах хоронили и принадлежавшие им драгоценные предметы: золотые чаши, мечи с самоцветами на рукоятях, серебряные доспехи. Я убежден, что под этим нагромождением камней, об которое на протяжении веков спотыкались неуклюжие ирландские крестьяне, жившие в нужде и голоде, лежат сокровища. Ха! Мы вернемся сюда около полуночи, ведь в такое время нам наверняка никто не помешает, и ты поможешь мне произвести раскопки.

Он произнес последнюю фразу таким тоном, что в душе моей взметнулась волной ярость и перед глазами у меня все подернулось красной дымкой. Продолжая говорить, Ортали повернулся и принялся осматривать каирн, а я, повинуясь безотчетному порыву, протянул руку и подобрал осколок с острыми зазубринами, отколовшийся от одного из валунов. В то мгновение я, как никто другой на свете, был близок к тому, чтобы совершить убийство. Одним стремительным бесшумным движением и мог нанести мощный удар и избавиться от гнета, казавшегося мне более тяжким, чем тот, что довлел над моими предками-кельтами, жившими под игом викингов. Словно догадавшись о моих намерениях, Ортали внезапно повернулся лицом ко мне. Я поспешно спрятал камень в карман. Не знаю, заметил он, как я это сделал, или нет. Но, видимо, он все понял по моему взгляду, пылавшему жаждой убийства: он снова отступил на шаг назад, и рука его потянулась к скрытому под полой пальто револьверу.

Впрочем, сказал он лишь следующее:

— Я передумал, сегодня мы не станем заниматься раскопками. Кто-нибудь мог выследить нас. Отложим, пожалуй, все это до завтра. А сейчас мне хотелось бы вернуться в гостиницу.

Я ничего не ответил, повернулся спиной к нему и, пребывая в мрачности, побрел по направлению к берегу. Он начал подниматься по склону холма, направляясь в ту сторону, где находился город. В тот момент, когда я оглянулся, он оказался на его вершине, очертания его фигуры четко вырисовывались на фоне подернутого дымкой неба. Если бы одной ненависти к человеку было достаточно для того, чтобы убить его, он тут же упал бы замертво. Я смотрел на него сквозь красную пелену, застилавшую мне глаза, чувствуя, как кровь пульсирует у меня в венах на висках, отдаваясь в ушах стуком, подобным грохоту молота.

Я повернулся спиной к морю и резко остановился. Мрачные мысли на некоторое время целиком поглотили мое внимание, и я заметил, что передо мной стоит женщина, лишь оказавшись в нескольких футах от нее. Она отличалась высоким ростом и крепким телосложением; ее суровое, обветренное, как здешние холмы, лицо, черты которого свидетельствовали о силе характера, покрывали глубокие морщины. Наряд ее показался мне несколько странным, но я не придал этому особого значения, так как знал, что многие из ирландцев, живущих в глуши, одеваются весьма своеобразно.

— И что же ты делаешь здесь, возле каирна? — проговорила она грудным полнозвучным голосом.

Я изумленно воззрился на нее: она обратилась ко мне по-гэльски, и хотя в самом этом не было ничего странного, язык, на котором она говорила, отличался архаичностью, а мне казалось, что в устной речи его давно уже никто не использует и им владеют лишь ученые-филологи. «Наверное, это обитательница отдаленных горных краев,— подумал я,— жители которых до сих пор говорят на языке древних предков, сохранившемся во всей своей первозданности».

— Мы гадали о том, какая тайна погребена под ним,— ответил я на том же языке, слегка запинаясь: хотя я в совершенстве владел гэльским в той форме, в которой его преподают в учебных заведениях, мне пришлось приложить немалые усилия, чтобы достойным образом ответить ей, соблюдая все правила, присущие древнегэльскому языку.

Она степенно покачала головой.

— Мне не понравился темноволосый мужчина, который приходил с тобой,— хмурясь, проговорила она.— А кто ты такой?

— Я — американец, хотя родился и вырос здесь,— ответил я.— Меня зовут Джеймс О'Брайен.

Ее холодный взгляд вспыхнул странным светом.

— О'Брайен? Значит, мы с тобой принадлежим к одному и тому же клану. Моя девичья фамилия — О'Брайен. Я вышла замуж за человека из клана Мак-Донналов, но душе моей всегда были ближе те, с кем меня связывает кровное родство.

— Вы живете где-то неподалеку отсюда? — спросил я, продолжая размышлять о том, почему у нее такой необычный выговор.

— О да, в свое время я жила в этих краях,— ответила она,— но мне давно уже не приходилось здесь бывать. Я вижу, как сильно тут все изменилось. Я вернулась сюда, откликнувшись на зов, природа которого непостижима для тебя. Скажи, ты хочешь разобрать каирн?

Я вздрогнул и пристально посмотрел на нее, но затем решил, что она, скорей всего, каким-то образом подслушала наш разговор с Ортали.

— С моими желаниями никто не считается,— с горечью сказал я.— Мой спутник Ортали непременно сделает это, и мне придется помочь ему. Но, будь моя воля, я не притронулся бы к этим камням.

Казалось, ее холодному взору открылась вся подноготная моей души.

— Глупец, чьи глаза степы, всегда готов устремиться навстречу собственной погибели,— мрачным тоном проговорила они.— Что известно этому человеку о тайнах, которые хранит наша древняя земля? Здесь произошли события, весть о которых отозвалась эхом во всем мире. В давние времена, когда деревья Томарского леса еще темнели, шелестя листвой, радом с равниной Клонтарф, а на южном берегу реки Лиффи высились стены норманнского города Дублин, наступил день, когда лучи заходящего солнца осветили моря пролившейся здесь крови и вороны закружили тучами над телами павших на поле брани. В тот день король Брайен, наш с тобой предок, сломил боевую мощь норманнов, обрушивавшихся с набегами на эти берега. Среди них были выходцы из разных уголков материка и с островов, затерянных среди морей; их кольчуги сверкали холодным блеском, а увенчанные рогами шлемы отбрасывали длинные тени, ложившиеся на землю. Носы их кораблей, бороздивших морские просторы, украшали резные фигуры драконов, а плеск их весел был подобен шуму бури.

На этой равнине поверженные герои падали на землю, словно колосья спелой пшеницы под серпом жнеца. Здесь нашел свою смерть Ярл Сигурд Оркнейский, Бродир, правитель острова Мэн, последние из властителей морей, и все, кто командовал их бойцами. Погибли здесь и принц Муррог, и сын его Турлог, и многие из предводителей ирландских войск, и сам король Брайен Бору, величайший из монархов Эрин.

— Воистину так!— События, о которых повествовалось в преданиях старины, где я родился, неизменно вызывали горячий отклик в моей душе.— Здесь пролилась кровь моих сородичей, и хотя я провел большую часть жизни в далеких краях, кровные узы, связывающие меня с этой страной, нерушимы.

Она неспешно кивнула и извлекла из-под складок одежды какой-то предмет, на миг блеснувший в лучах закатного солнца.

— Возьми,— промолвила она,— ты можешь владеть им по праву родства, и я передаю его тебе. Я чую приближение невероятных страшных событий, но оно оградит тебя от любых бед и от злокозненных порождений мрака. В нем заключена великая святая сила, непостижимая для человеческого разума.

Я с трепетом принял предмет, который она протянула мне, и увидел, что это распятие из золота, украшенное причудливой узорной чеканкой и крошечными драгоценными камнями, изготовленное, вне всякого сомнения, в давние времена кельтскими мастерами. В памяти моей пробудились смутные воспоминания о реликвии, утраченной несколько столетий назад, упоминания о которой встречались в некоторых манускриптах, созданных безвестными монархами.

— Боже милостивый!— воскликнул я.— Но ведь это... мне кажется... неужели это и есть распятие, принадлежавшее некогда святому блаженному Брэндону?

— О да,— ответила она, сопроводив свои слова величественным кивком.— Это крест святого Брэндона, творение осененного благодатью праведника, созданное задолго до того, как скандинавским варварам удалось превратить Эрин в адское пекло, в те дивные времена, когда обитатели этих краев жили в мире и святости.

— Помилуйте!— с горячностью воскликнул я.— Как же я смогу принять его в дар? Вы, видимо, не представляете себе, сколь велика ценность этого предмета. Само по себе это изделие стоит целого состояния, но вдобавок ко всему прочему оно является реликвией...

— Остановись!— послышался ее полнозвучный голос, и я тут же умолк.— Подобные речи кощунственны. Крест святого Брэндона не имеет цены. Его передавали в дар из поколения в поколение, эта святыня никогда не подвергалась осквернению и не служила предметом купли-продажи. Я передаю тебе этот крест, дабы он послужил тебе защитой от сил зла. И довольно слов.

— Но ведь на протяжении трех столетий считалось, что он безвозвратно утерян!— воскликнул я.— Каким же образом... откуда?..

— Много лет назад служитель Господа передал его мне,— ответила она,— и я долгое время скрывала его у себя на груди, а теперь вручаю тебе. Ради этого я прибыла сюда из дальних краев, предчувствуя приближение роковых событий. Это распятие послужит тебе щитом и мечом при столкновении с порождениями мрака. Я ощутила, как древнее злокозненное существо, заключенное в темницу, стены которой может разрушить ослепленный безумец, пришло в движение. Но сила креста святого Брэндона поможет тебе одолеть любое зло, ведь мощь его, возникшая задолго до того, как на землю явилась нечисть, о которой теперь уже никто и не помнит, росла и умножалась на протяжении многих веков.

— Но кто же вы такая?— взволнованно спросил я.

— Мое имя — Мэв Мак-Доннал,— ответила она.

И, не обмолвившись больше ни словом, она пошла прочь, ступая по земле, над которой сгущались сумерки. Застыв в изумлении, я увидел, как она пересекла мыс, направляясь к перешейку, связывавшему его с большой землей, и скрылась за вершиной холма. Через некоторое время я вздрогнул, словно пробудившись ото сна, и тоже начал медленно подниматься по склону, намереваясь покинуть мыс. Добравшись до вершины холма, я словно оказался на границе меж двумя различными мирами: позади остались безлюдные места, где царило запустение, навевавшее воспоминания об эпохе средневековья, а впереди раскинулся освещенный яркими огнями, шумный современный Дублин. В картине, открывшейся моим глазам, присутствовал лишь один штрих, напоминавший о старине: на некотором расстоянии от берега виднелись причудливые, едва различимые в неясном свете сумерек очертания памятников старинного кладбища, давным-давно заброшенного и заросшего сорняками. Я заметил фигуру высокой женщины, скользившую словно привидение среди разрушающихся надгробий, и озадаченно покачал головой. Наверное, Мэв Мак-Доннап слегка повредилась в рассудке и живет прошлым, пытаясь раздуть пламя их давно прогоревших и обратившихся в пепел углей. Я направился в ту сторону, где виднелись отблески света, отражавшегося в оконных стеклах, постепенно приближаясь к огромному скопищу огней, к Дублину.

Возвратившись в гостиницу, расположенную на одной из его окраин, где остановились мы с Ортали, я не стал рассказывать ему про крест, который отдала мне Мэв Мак-Доннал, решив, что имею право утаить от него хоть это. Я собирался оставить распятие у себя до тех пор, пока она не попросит вернуть его, — я был уверен, что рано или поздно она это сделает. Думая о ней, я ясно представил себе, как она выглядела, и лишь теперь понял, что в ее странном наряде присутствовала одна деталь, которую я подметил машинально, не сразу осознав ее значение. Мэв Мак-Доннал была обута в сандалии, которые жители Ирландии носили несколько столетий назад. А впрочем, при ее увлечении прошлым вполне естественно, что она одевается так, как было принято в эпоху, которая занимает все ее мысли.

Держа распятие в руках, я с благоговением посмотрел на него. Я ничуть не сомневался в том, что именно оно служило предметом долгих безуспешных поисков, которые вели антиквары. В конце концов, отчаявшись найти этот крест, они сочли его безвозвратно утерянным. Майкл О’Рурк, священник и ученый, в трактате, который датируется примерно девяностым годом семнадцатого века, подробно описал, как выглядит эта реликвия, и изложил множество фактов, связанных с историей ее исчезновения. Согласно его утверждениям, последним из тех, о ком известно, что распятие находилось у него во владении, был епископ Лиав О’Брайен, скончавшийся в 1595 году и передавший его перед смертью одной из своих родственниц. Имя этой женщины установить не удалось, и, по мнению О’Рурка, она тайно хранила у себя этот крест, а затем унесла его с собой в могилу.

При иных обстоятельствах я пришел бы в неописуемый восторг, обнаружив эту драгоценную реликвию, но в тог день душу мою раздирали ненависть и незатухающая злоба. Положив крест в карман, я погрузился в мрачные размышления об отношениях между мной и Ортали, которые вызывали недоумение у моих друзей, но, по сути своей, были не такими уж и сложными.

Некоторое время назад я жил, влача жалкое существование и обучаясь в одном из крупных университетов. Один из профессоров, под чьим началом я трудился, человек по фамилии Рейнольдс, имел привычку самым оскорбительным образом обращаться с теми, кто, по его мнению, не был ему ровней. Мне же, как и любому нищему студенту, приходилось напрягать все силы, чтобы выжить в рамках системы, предельно осложнявшей существование будущих ученых. Я долго терпел оскорбления профессора Рейнольдса, но однажды между нами все же произошла стычка по причине весьма тривиальной и не имевшей особого значения. Мне надоели издевательства Рейнольдса, и я огрызнулся. Он ударил меня, я нанес ответный удар, и он потерял сознание.

В тот же день по его требованию меня исключили из университета. Понимая, что моему обучению пришел конец, что все мои труды пошли прахом и мне грозит голодная смерть, я впал в отчаяние и поздно вечером отправился к Рейнольдсу, намереваясь вытрясти из него всю душу. Кроме него, в кабинете никого не оказалось, но стоило мне переступить через порог, как он тут же вскочил с места и ринулся ко мне словно дикий зверь, схватив кинжал, который он использовал как пресс-папье. Я не нанес ему ни одного удара, я даже пальцем к нему не притронулся, но когда я отступил в сторону, пытаясь увернуться, маленький коврик, на который он ступил на бегу, выскользнул у него из-под ноги. Он рухнул на пол лицом вниз, и, к моему ужасу, кинжал, который он держал в руке, вонзился прямо ему в сердце. Он мгновенно скончался. Я сразу же понял, чем чревато для меня создавшееся положение. Окружающие знали о том, что мы с Рейнольдсом повздорили и даже подрались. У меня были все причины для того, чтобы ненавидеть его. Если бы кто-нибудь застал меня в кабинете рядом с его трупом, мне ни за что не удалось бы доказать на суде, что я не убивал его. Я послушно ушел тем же путем, каким явился, полагая, что меня никто не заметил. Но меня видел Ортали, секретарь покойного. Возвращаясь с танцев, он заметил, как я входил в дом, и решил проследить за мной. Подсматривая в окошко, он оказался свидетелем разыгравшейся в кабинете сцены. Но я узнал об этом лишь через некоторое время.

Труп обнаружила экономка профессора, и, естественно, поднялся большой переполох. Подозрение пало на меня, но из-за недостатка улик мне не смогли предъявить обвинение, и по той же самой причине был вынесен вердикт, гласивший, что Рейнольдс покончил с собой. До тех пор, пока разбирательство не закончилось, Ортали никак не проявлялся, а затем пришел ко мне и объявил о том, что ему известно. Разумеется, он знал, что я не убивал Рейнольдса, но он мог заявить, что я находился в кабинете в тот момент, когда профессора постигла смерть. Он пригрозил, что скажет под присягой, будто видел собственными глазами, как я хладнокровно прикончил Рейнольдса, и я понял, что он способен выполнить свою угрозу. С тех пор он постоянно шантажировал меня.

Следует отметить, что шантаж этот носил крайне необычный характер. У меня не было ни гроша за душой, но Ортали делал ставку на будущее, зная о моих способностях. Он одолжил мне денег и, умело используя свои связи, добился того, чтобы меня взяли на работу в один из крупных колледжей, а затем, умыв руки, принялся пожинать плоды своих махинаций. Жатва оказалась весьма и весьма обильной. Я добился больших успехов в своей области. Вскоре я стал получать огромных размеров зарплату, а также всяческие денежные награды за открытия, сделанные в ходе различных трудоемких изысканий. Львиную долю денег забирал себе Ортали, я вынужден был довольствоваться лишь славой. Я словно обрел дар Мидаса, но мне доставались лишь жалкие крохи богатств, которые приносили мои достижения.

Я остался почти таким же нищим, как и прежде. Деньги, которые текли ко мне рекой, служили лишь для обогащения поработившего меня, никому не известного Ортали. Он обладал неисчислимыми талантами и мог бы достигнуть невероятных высот на любом поприще, но какой-то душевный изъян и чудовищная алчность привели к тому, что он превратился в паразита, в кровожадную пиявку.

Наша поездка в Дублин была для меня чем-то вроде отпуска. Мне понадобилось отдохнуть, так как исследования и работа в колледже сильно меня утомили. Но Ортали где-то прослышал о каирне Гриммин — так он назывался — и, словно почуявший запах падали стервятник, устремился на поиски таинственных сокровищ. Он вполне бы удовлетворился, обнаружив под камнями хоть одну золотую чашу, и полагал, что ради этого вполне можно осквернить и даже разрушить памятник древности. Этот мерзавец поклонялся лишь одному богу — Маммоне.

«Ну что ж,— мрачно подумал я, раздеваясь перед тем, как улечься в постель,— всему рано или поздно приходит конец, и хорошему, и плохому. Жить так, как я жил все это время, больше невозможно. Ортали так долго пугал меня виселицей, что я утратил всякий страх перед ней. Из любви к работе я нес свое тяжкое бремя, терпя мучения. Но терпение любого человека не безгранично». Руки мои невольно сжались в кулаки, когда я подумал о том, что мы с Ортали окажемся один на один в полночный час возле заброшенного каирна. Один удар, нанесенный таким же камнем, как тот, что я подобрал сегодня, и я избавлюсь от мучений. Конечно, при этом мне придется расстаться с надеждами, с мыслью о карьере и даже с жизнью, но тут уж ничего не поделаешь. Ах, скольким дивным мечтаниям не суждено сбыться! Деятельность моя была почетной и приносила пользу, и все же в жизни моей неминуемо наступит момент, когда петля, накинутая палачом мне на шею, затянется, и я погружусь во мрак забвения. А виной всему злодей-вампир, который высосал из меня все соки, а теперь толкает меня на убийство, которое приведет меня к погибели.

Впрочем, я знал, что не смогу избежать участи, предначертанной на скрижалях неумолимой судьбы. Рано или поздно Ортали непременно выведет меня из равновесия, и я убью его, невзирая на все последствия. Я дошел до последней черты. Пожалуй, все эти бесконечные терзания привели к тому, что рассудок мой помутился. Я понимал, что в ту ночь, когда мы с Ортали примемся вдвоем разбирать каирн Гриммин, жизнь его окажется у меня в руках, а после этого моя собственная пойдет насмарку.

Что-то выпало у меня из кармана, и, наклонившись, я увидел зазубренный осколок камня, который подобрал возле каирна. В унынии глядя на него, я задумался о том, чьи руки прикасались к нему в незапамятные времена и что за мрачная тайна скрыта под возвышением на пустынном мысу Гриммин. Выключив свет, я лег, продолжая держать в руке камень, но вскоре позабыл о нем и в наступившей темноте стал с грустью размышлять о своей несчастной судьбе, а затем начал постепенно погружаться в глубокий сон.

Поначалу, как это нередко бывает, я отдавал себе отчет в том, что грежу. Я понимал, что неясные образы, возникавшие у меня перед глазами, каким-то удивительным образом связаны с осколком камня, который до сих пор покоился в моей неподвижной руке. Грандиозные картины бурных событий, беспорядочные обрывки сцен, разыгрывавшихся на фоне разнообразных пейзажей, стремительно проносились передо мной, словно клочья облаков, мчащихся по небу под порывами штормового ветра. Но через некоторое время эти видения приобрели упорядоченность, и взору моему открывалась панорама знакомой мне местности, выглядевшей, впрочем, крайне необычно. Передо мной раскинулась широкая голая равнина, окаймленная с одной стороны серыми водами моря, а с другой — темной полосой наполненного шорохами леса. Равнину пересекала извилистая река, а за ней высились стены города, подобных которому мне никогда не доводилось видеть наяву: массивные, сурового вида, полностью лишенные каких-либо украшений строения явно принадлежали к архитектуре иной, значительно более ранней эпохи. Словно сквозь дымку тумана я увидел, что на равнине происходит грандиозная битва. Бойцы, сомкнув ряды, то устремлялись в наступление, то отступали; блеск доспехов слепил глаза, словно солнечные блики, играющие среди морских волн, и поверженные воины падали на землю подобно колосьям спелой пшеницы. Разгоряченные бойцы в одежде из волчьих шкур, вооруженные боевыми топорами, сражались с высокими ратниками в блестящих латах и увенчанных рогами шлемах, глаза которых отливали, словно море, холодной синевой. А затем я увидел самого себя.

Да-да, в том сне мне удалось взглянуть как бы со стороны на самого себя. Передо мной появился высокий, мощного телосложения человек со встрепанными волосами, чью наготу прикрывала лишь обернутая вокруг бедер волчья шкура, который бежал вперед вместе с другими бойцами, громко крича и размахивая окровавленным боевым топором, и этим человеком был я. По моему израненному телу струилась кровь, но я почти не ощущал боли. Глаза мои сияли холодной синевой, а всклокоченные волосы и борода были ярко-рыжими.

Поначалу я сознавал, что личность моя как бы раздвоилась, и я являюсь одновременно и неистовым воином, размахивающим на бегу окровавленным боевым топором, и тем, кому пригрезились во сне события давно минувших времен. Но ощущение это вскоре пропало, и я полностью перевоплотился в древнего варвара, наносившего на бегу удары направо и налево. Джеймс О’Брайен как бы вовсе исчез, я стал Рыжим Кумалом, бойцом из войска Брайена Бору, сжимавшим в руках топор, обагренный кровью врагов.

Шум битвы начал затихать, хотя разрозненные группы противников еще продолжали сражаться на равнине. Растянувшиеся вдоль реки полуобнаженные ирландцы, стоя по пояс в покрасневшей от крови воде, громили облаченных в доспехи и шлемы ратников, чьи кольчуги оказались плохой защитой от ударов боевых топоров, которые наносили воины из клана Дал Кас. А за рекой обратившиеся в бегство израненные норманны беспорядочно отступали к воротам Дублина.

Заходящее солнце стояло низко над горизонтом. Я провел весь день, сражаясь бок о бок с прославленными военачальниками, и видел, как принц Муррог сразил насмерть ударом меча Ярла Сигурда. Но и принц Муррог погиб у меня на глазах в тот момент, когда победа была уже близка, поверженный суровым великаном в доспехах, имени которого никто не знал. А когда неприятель уже обратился в бегство, Бродир и король Брайен пали в бою у самого входа в шатер великого монарха.

О да, в тот день воронье поживилось на славу, обильные потоки крови обагрили землю, и я понял, что больше никогда в краях этих не появятся боевые корабли, носы которых украшали резные фигуры драконов, и норманны, чьей родиной был окутанный синей дымкой север, не посмеют больше сеять здесь разрушение огнем и мечом. Равнина, усеянная телами викингов, облаченных в сверкающие доспехи, походила на поле жатвы, покрытое колосьями спелой пшеницы, срезанными серпом жнеца. И хотя здесь же пали тысячи ирландцев, одетых в волчьи шкуры, северяне понесли куда более тяжелые потери, чем защитники Эрин. Я почувствовал усталость, запах крови вызывал у меня тошноту. Владевшая мной жажда уничтожения отступила, на смену ей пришла мысль о добыче. Отправившись на поиски, я заметил неподалеку от морского берега тело одного из норманнских вождей в богатых доспехах. Я сорвал с него серебряные латы и рогатый шлем. Они пришлись мне точно впору, и я побрел прочь, переступая через трупы и призывая своих соплеменников полюбоваться мной, хоть и чувствовал себя в подобном наряде довольно-таки странно, ведь кельтам чужд обычай скрывать тело под броней, и они сражаются полуобнаженными.

Перемещаясь с места на место в поисках добычи, я отошел на значительное расстояние от реки, но и здесь было немало трупов, одетых в латы воинов, ведь после того, как нам удалось прорвать ряды противника, обратившиеся в бегство бойцы и те, кто их преследовал, рассыпались по всей равнине, от темного колышущегося Томарского леса до берегов реки и моря. Оказавшись на обращенном к морю склоне холма на мысу Друмна, верхушка которого скрывала от меня и равнину Клонтарф, и город, я внезапно увидел умирающего воина, высокого, могучего, закованного в серую броню, прикрытую складками большого темного плаща. Он распростерся на земле, откинув в сторону мускулистую правую руку, а рядом лежал сломанный меч. Во время боя рогатый шлем слетел с его головы, и налетевший с запада ветер ерошил его спутанные волосы.

Одна из глазниц зияла пустотой, а его единственный глаз сверкал, подобно Северному морю, мрачным блеском, хотя взгляд его уже начал стекленеть с приближением смерти. Из дыры в доспехах струилась кровь. Я с опаской подошел поближе: какой-то непонятный, леденящий душу страх охватил меня. Держа наготове боевой топор и намереваясь при первых признаках опасности раскроить ему череп, я склонился над ним и признал в нем военачальника, от чьей руки пал принц Мур-рог, чей смертоносный меч принес погибель множеству сынов Эрин. Там, где сражался он, норманнам неизменно удавалось взять верх над противником, но на других участках поля боя победу одерживали кельты.

Он заговорил, обратившись ко мне на языке норманнов, и слова его бьши мне понятны, ведь я провел немало горьких лет среди морских разбойников, угодив к ним в рабство.

— Победа досталась христианам,— со вздохом проговорил он, и хотя голос его звучал негромко, я, как ни странно, содрогнулся от страха: мне почудился за ним плеск мерзлых волн, бьющихся о берега северных земель, и шорох ледяных ветров, бушующих среди сосен.— Тени сгустились над Асгардом, близится Рагнарек. Я не мог вести бой повсюду одновременно, а теперь мне грозит смерть от страшной раны, нанесенной копьем с изображением креста, выгравированным на наконечнике, — иное оружие не смогло бы причинить мне вреда.

Я догадался, что военачальник, чей взор уже затуманился, увидев мою рыжую бороду и норманнские боевые доспехи, принял меня за своего соплеменника. Но черные щупальца ужаса, проникшего в мою душу, продолжали шевелиться, повергая меня в смятение.

— Но Иисус Христос еще не восторжествовал окончательно,— пробормотал он как в бреду.— Помоги мне приподняться и выслушай меня.

Сам не понимая почему, я выполнил его просьбу. Прикоснувшись к нему, я содрогнулся, по коже у меня побежали мурашки: плоть его походила на слоновую кость, она казалась неестественно твердой, гладкой и нестерпимо холодной, что несвойственно даже тем, кто находится при последнем издыхании.

— Я умираю точно так же, как умирают люди,— пробормотал он.— Я допустил ошибку, приняв человеческое обличье в стремлении помочь тем, кто благоговеет предо мной. Боги бессмертны, но плоть подвержена разрушению, даже если она служит вместилищем божественного духа. Постарайся побыстрее раздобыть где-нибудь веточку волшебного дерева — хотя бы падуба — и положи ее мне на грудь. Даже если она окажется размером хоть с кончик кинжала, я смогу стряхнуть с себя обличье, которое принимаю, когда веду бой с людьми, пуская в ход их собственное оружие, и освободиться от сковывающего меня тела, а затем вновь взмыть в небеса, где клубятся грозовые облака. И тогда страшные беды обрушатся на тех, кто не пожелал склониться предо мной. Поспеши, я буду ждать твоего возвращения.

Голова его с похожей на львиную гриву шевелюрой вновь опустилась на землю. Хотя меня била дрожь, я просунул руку под латы и почувствовал, что сердце его перестало биться. Его постигла кончина, что рано или поздно происходит с каждым из людей, но я знал, что за бренной оболочкой по-прежнему скрывается дремлющий дух демона, порожденного тьмой и холодом.

О да, я узнал его. То был Один, Одноглазый, Седобородый Гримнир, северное божество, превратившееся в воина, чтобы принять участие в битве, сражаясь вместе со своими сторонниками. Но стоило ему принять обличье простого смертного, и он попал в круг ограничений, распространяющихся на людей, как бывало с богами, которые прежде нередко спускались на землю и странствовали по ней, скрываясь под человеческой личиной. Одина, принявшего вид человека, можно было ранить с помощью особого оружия и даже убить, но одно прикосновение веточки чудодейственного падуба позволило бы этому страшному существу возродиться. В этом и заключалась суть задачи, которую он возложил на меня, не разглядев во мне противника; пока он пребывал в образе человека, восприятие его ограничивалось теми же рамками, что и способности каждого из людей, а с приближением смерти оно вдобавок притупилось.

Волосы у меня встали дыбом, по коже побежали мурашки. Я сорвал с себя норманнские доспехи, борясь с охватившей меня жуткой паникой; мне хотелось кинуться бегом куда глаза глядят и мчаться по равнине, громко вопя от ужаса. Меня тошнило от страха, но все же я насобирал камней и соорудил из них некое подобие ложа, а затем, содрогаясь от отвращения, перенес и опустил на него тело божества, которому поклонялись норманны. Солнце зашло, в тихом небе засияли звезды, а я по-прежнему лихорадочно трудился, возводя над мертвым телом пирамиду из валунов. На мыс забрели некоторые из моих соплеменников, и я поведал им о том, что за существо я пытаюсь похоронить здесь — хотелось бы верить, что навеки, — и они, борясь со страхом, принялись помогать мне. Никогда ветвь падуба не должна коснуться груди Одина. Пусть этот северный демон, о котором позабудут те, кто прежде жил в мучениях под железной его пятой, покоится здесь, под нагромождением из валунов, до тех пор, пока трубы не возвестят о наступлении Судного Дня. Впрочем, памяти о нем в какой-то мере суждено было сохраниться, ведь пока мы трудились, один из моих сотоварищей сказал:

— Отныне мыс, носивший прежде имя Друмна, станут называть мысом Седобородого Гримнира.

Когда прозвучали эти слова, связь между тем, кого я видел во сне, и тем, кем он являлся на самом деле, восстановилась. Я резко пробудился ото сна и воскликнул:

— Мыс Седобородого Гримнира!

Затем я растерянно огляделся по сторонам. Обстановка в комнате, неярко освещенной звездами, сиявшими за окном, показалась мне странной и непривычной, но постепенно я освоился с внезапной переменой места и времени.

— Мыс Седобородого Гримнира,— повторил я.— Гримнир... Гриммин... Мыс Гриммин! Боже милостивый, так вот что скрыто под возвышением!

Эта догадка потрясла меня. Вскочив с постели, я вдруг заметил, что все еще держу в руке осколок одного из камней, из которых был сложен каирн. Как известно, неодушевленные предметы обладают свойством сохранять эзотерическую связь с событиями далекого прошлого. Однажды женщина-медиум, которой дали подержать круглый камешек с Иерихонской равнины, погрузилась в состояние транса и подробно описала возникшую у нее в мозгу картину, рассказав о том, как происходила осада города и битва, в ходе которой были разрушены его стены. Я нимало не сомневался в том, что этот осколок подействовал на меня как своего рода магнит, и в сознании моем всплыли из подернутой туманом глубины веков эпизоды моей прошлой жизни.

Потрясение, которое я испытал, невозможно описать словами, ибо между этой поразительной историей и теми неясными тревожными ощущениями, которые возникали в глубине моей души, когда я думал о каирне, имелось четкое соответствие, не позволявшее мне счесть все увиденное просто на редкость ярким сном. Мне очень захотелось выпить стаканчик вина, и я вспомнил о том, что Ортали всегда держал у себя в комнате бутылку с вином. Я торопливо накинул на себя что-то из одежды, прошел по коридору и уже было протянул руку, намереваясь постучаться в номер к Ортали, но тут заметил, что дверь в него слегка приотворена, как будто ее позабыли плотно закрыть. Переступив через порог, я включил свет и увидел, что комната пуста.

Я понял, что произошло. Ортали не доверял мне и побоялся оказаться посреди ночи наедине со мной в пустынном месте. Он решил схитрить и сказал, что мы наведаемся на мыс в другой раз, а сам потихоньку отправился туда.

При мысли о том, к чему может привести разрушение каирна, меня охватил панический ужас, и на время я позабыл о своей ненависти к Ортали. Я ничуть не сомневался в подлинности того, что открылось мне во сне. Пожалуй, это был даже не сон, а обрывок воспоминаний о моей предыдущей жизни. Мыс Гриммин — это, конечно же, и есть мыс Седобородого Гримнира, а под сооружением из валунов покоятся останки чудовищного существа, принявшего обличье человека. Я никак не мог надеяться на то, что тело, послужившее вместилищем для нетленного могущественного духа, обратилось в прах за истекшие столетия.

Мне смутно помнится, как я бежал по городу и по его почти безлюдным окраинам. Мне чудилось, будто ночная темнота — это плащ, под которым скрывается жуткое воплощение ала, а просвечивавшие сквозь ее завесу красные звезды сверкали, как глаза свирепых, кровожадных зверей, и когда негромкое эхо моих собственных шагов доносилось до меня, я ускоряя бег, думая, что какое-то чудовище гонится за мной по пятам.

Огни раскачивающихся фонарей остались позади, я вступил в пределы, подвластные страшным таинственным силам. Неудивительно, что прогресс обошел стороной эти места, не коснувшись мрачного затона, в глубинах которого таились кошмары, порождавшие зловещие видения. И очень хорошо, что почти никто даже не подозревал о его существовании.

Впереди показались неясные очертания мыса, но мной по-прежнему владел страх, и я слегка замешкался. У меня возникло смутное, казавшееся странным желание отыскать старую Мэв Мак-Дон-нал. Загадочные легенды и предания, окутанные тайной времен, были близки ей, как никому другому, и если бы глупец Ортали, пребывая в ослеплении, выпустил на волю позабытого всеми демона, которому некогда поклонялись обитатели северных краев, она сумела бы помочь мне.

Внезапно я заметил в свете звезд силуэт человека и, кинувшись к нему, чуть не сбил его с ног. Слегка заикаясь, он попытался выразить свое возмущение, говоря с сильным ирландским акцентом. Язык у него заплетался, и я понял, что он изрядно пьян. Передо мной стоял здоровенный рыбак, который явно засиделся где-то в кабаке и теперь возвращается домой. Схватив его за плечи, я принялся изо всех сил его трясти. Глаза мои, в которых отражались отблески звездного света, дико сверкали.

— Я ищу Мэв Мак-Доннал! Знаешь ты такую? Да говори же скорей, олух! Ты знаешь старую Мэв Мак-Доннал?

Услышав мой вопрос, он мигом протрезвел, словно на него опрокинулся ушат с холодной, как лед,

водой. Я увидел, как лицо его, на которое падал неяркий звездный свет, побелело; он задергал кадыком, пытаясь совладать со страхом, комком застрявшим в горле, и, приподняв дрожащую руку, осенил себя крестом.

— Мэв Мак-Доннал? Да ты что, спятил? Зачем она тебе понадобилась?

— Отвечай! — завопил я и снова что было мочи затряс его.— Говори, где сейчас Мэв Мак-Доннал?

— Вот там,— выдавил он из себя и указал дрожащей рукой на какое-то сооружение, очертания которого смутно вырисовывались среди ночной темноты на фоне теней.— Во имя всех святых, сгинь и пропади, будь ты хоть дьявол, хоть безумец, и оставь в покое честного человека! Вон там ты найдешь Мэв Мак-Доннал, там, где ее похоронили триста лет тому назад!

Не вдумавшись толком в его слова, я оттолкнул его, издав взволнованный возглас, и устремился вперед по заросшей сорными травами равнине, слыша, как со спины до меня доносится неровный тяжелый топот обратившегося в бегство рыбака. Пребывая в полуослеплении, вызванном паникой, я помчался, спотыкаясь о корни и увязая ногами в рыхлой, пропахшей плесенью земле, к приземистому сооружению, на которое указал мне рыбак. Меня словно громом поразило, когда я понял, что оказался на старинном кладбище, расположенном на берегу мыса Гриммин, обращенном к большой земле. Накануне я видел, как Мэв Мак-Доннал направилась сюда, а затем вдруг пропала из виду. Очутившись возле самого высокого из надгробий, я подался вперед, испытывая зловещее предчувствие, и попытался разобрать, что гласит высеченная на плите, глубоко врезавшаяся в камень надпись. Ощупывая пальцами контуры букв и цифр, едва видневшихся в слабом свете звезд, я наконец прочел слова, написанные согласно правилам полузабытого гэльского языка, на котором уже триста лет как никто не говорил: «Мэв Мак-Доннал — 1565—1640-.

Я громко вскрикнул и с ужасом отшатнулся от надгробия. Вытащив из кармана подаренное ею распятие, я замахнулся, намереваясь зашвырнуть его куда-нибудь подальше, но тут же замер, словно ощутив прикосновение невидимой руки. Все происшедшее казалось безумным бредом, и все же я не мог сомневаться в том, что Мэв Мак-Доннал действительно явилась ко мне, восстав из могилы, в которой ее останки покоились на протяжении трех столетий, чтобы вручить мне древнейшую реликвию, некогда вверенную ей священнослужителем, который приходился ей родственником. На память мне пришли ее слова, и я тут же вспомнил об Ортали и Седобородом Гримнире. Собравшись с духом, я решил не тратить времени на размышления о событиях куда менее страшных, чем те, которые могли вот-вот произойти, и принялся торопливо взбираться по склону холма, очертания которого проступали на фоне залитого звездным светом неба, направляясь в ту сторону, где простиралось море.

Добравшись до верхушки холма, я увидел черневший в сумраке каирн и фигуру похожего на гнома существа, копошившегося возле него. Ортали, обладавшему удивительной, почти нечеловеческой силой, удалось сдвинуть с места немало валунов. Меня терзали дурные предчувствия, и, подойдя поближе, я увидел, что он уже расчищает последний слой. До меня донесся его торжествующий вопль, и я застыл как вкопанный в нескольких ярдах от него, глядя на то, что происходит у подножия холма. Над каирном возникло зловещее свечение, а в северной части небосклона внезапно вспыхнули во всей своей ужасающей красе огни северного сияния, перед которыми померк свет звезд. Каирн лучился каким-то странным светом, и камни походили теперь на слитки холодного мерцающего серебра. Я увидел, что Ортали как ни в чем не бывало отбросил в сторону кирку и, предчувствуя поживу, склонился над проделанным им проемом. Мне удалось разглддеть очертания головы, покоившейся на ложе из камней, которое я, Рыжий Кумал, соорудил своими руками много-много лет назад. Я увидел внушающее трепет неподвижное лицо, наделенное нечеловеческой, повергающей в ужас красотой, лицо существа, лишенного свойственных людям слабостей, неспособного на сочувствие или жалость. Я похолодел от ужаса, заметив, как поблескивает его единственный глаз, оставшийся открытым, придавая некоторую живость чудовищному лику. На гладкой поверхности доспехов, в которые было заковано его огромное тело, играли отблески и вспышки холодного, как лед, огня, подобного северному сиянию, блиставшему в колышущихся небесах. О да, Седобородый Гримнир по-прежнему лежал там, где я оставил его девять столетий назад, и ни ржа, ни тлен не коснулись его.

Когда Ортали наклонился, чтобы как следует осмотреть свою находку, я негромко вскрикнул: веточка падуба, которую он продел в петлицу, демонстрируя свое презрение к «суевериям северян«, выскользнула. Каирн был освещен лучами странного света, и я явственно увидел, как она прикоснулась к могучей груди одетого в броню великана и внезапно ярко вспыхнула, на мгновение ослепив меня. Вслед за моим возгласом послышался крик

Ортали. Великан пошевельнулся, могучие руки и ноги пришли в движение, и мерцавшие в темноте камни покатились в разные стороны. Его страшный единственный глаз засиял с новой силой, дыхание жизни коснулось его лица, и черты его утратили прежнюю неподвижность.

Разбросав камни, из которых был сложен каирн, он поднялся во весь рост. Над головой его полыхали устрашающие огни северного сияния. Тело Седобородого Гримнира начало претерпевать чудовищные метаморфозы. Казалось, с лица его слетела маска, и оно постепенно утратило сходство с человеческим. Он стряхнул с себя латы, и они рухнули на землю, рассыпавшись в прах. Злокозненный дух мрака, свирепых морозов и льдов, которому некогда поклонялись сыны севера, давшие ему имя Один, предстал передо мной при свете звезд в ужасающей своей наготе. Над его страшной головой то и дело вспыхивали молнии и прокатывались сполохи северного сияния. Его исполинское, отдаленно походившее на человеческое тело, темневшее словно тень, излучало ледяной блеск; пугающие очертания головы и могучих плеч виднелись на фоне нависшего над ним небосвода.

Ортали издал истошный вопль и съежился, когда уродливые когтистые руки потянулись к нему. В неясных, не поддающихся описанию чертах этого существа не было ни намека на благодарность к человеку, вызволившему его из темницы, выражение его лица говорило лишь о чудовищном злорадстве и дьявольской ненависти ко всем представителям рода человеческого. Я увидел, как темная рука взметнулась вверх и нанесла удар. До меня донесся крик Ортали — душераздирающий вопль, внезапно оборвавшийся на самой высокой ноте. В то же мгновение фигуру его окутало ослепительно-яркое синее сияние, осветившее его искаженное лицо с закатившимися глазами, а затем его словно сбил с ног огромной силы электрический заряд, он рухнул на землю, и я услышал, как затрещали его кости. Впрочем, Ортали скончался прежде, чем завершилось падение; тело его скорчилось и почернело, как труп убитого ударом молнии человека, и впоследствии именно это было сочтено причиной его гибели.

Чудовище, прикончив Ортали, раззадорилось и тяжелой поступью двинулось туда, где стоял я. Раскинутые в стороны руки походили на темные щупальца, его единственный, утративший всякое сходство с человеческим глаз, в котором отражался бледный свет звезд, неистово сверкал, в движениях острых когтей сквозила мощь стихий, гибельных для тела и души человека.

Но я не дрогнул перед ним. Ни его чудовищный облик, ни его способность повелевать огромными разрушительными силами уже не внушали мне страха. Перед глазами у меня словно промелькнула яркая белая вспышка, меня осенило, и я понял, почему Мэв Мак-Доннал, восстав из могилы, явилась ко мне и передала мне старинное распятие, которое на протяжении трех столетий хранилось у нее на груди, впитывая незримые силы добра и света, извечно противостоявшие стихиям безумия и мрака.

Я извлек из-под складок одежды старинный крест и замер, почувствовав, как вокруг меня пришли в движение и вступили в борьбу друг с другом колоссальные, недоступные взору стихии. В этой битве я был лишь пешкой, крошечной фигуркой, сжимавшей в руке священную реликвию, являвшуюся символом тех начал, которые издревле сдерживали натиск порождений мрака. Я поднял распятие повыше, и из него забил луч ослепительно белого, невыразимо чистого света. Казалось, сосредоточенные в нем могучие силы Добра обрушились на злобное чудовище, словно лучезарная стрела. Демон с громогласным рыком отступил и сник прямо у меня на глазах, а затем взмахнул огромными, как у стервятника, крыльями, взмыл в усеянные звездами небеса, игравшие сполохами призрачных огней, и начал удаляться, обратившись в бегство, дабы найти пристанище в глубинах мрака, породивших его Бог знает в какие незапамятные времена.

 

 

Последняя песнь Казонетто

 Я с любопытством взглянул на тонкий плоский пакет: четко написанный адрес, округлые буквы изящного, ненавистного мне почерка. Я знал, что хладное тело того, кто прислал его мне, уже лежит в могиле.

— Смотри, будь поосторожней, Гордон,— сказал мой друг Костиган.— Этот приспешник дьявола наверняка отправил посылку в надежде причинить тебе зло.

— Мне подумалось, что внутри пакета бомба или нечто в этом роде,— ответил я,— но он совсем тонкий. Попробую вскрыть его.

Несмотря на все, о чем я говорил, мне пришлось изрядно понервничать, пока я не развязал бечевку и не извлек из пакета содержимое.

— Ну надо же! — хохотнув, сказал Костиган.— Он прислал тебе одну из своих песен!

Перед нами лежала обычная граммофонная пластинка.

Я сказал — обычная? Скорей, самая необычная пластинка на свете. Насколько я знал, лишь на этом плоском диске сохранилась запись дивного голоса Джованни Казонетто, великого гения и злодея, чье исполнение оперных арий повергало в восторг весь мир и чьи таинственные страшные преступления заставили содрогнуться всех и вся.

— Камеру смертников, в которой содержали Казонетто, вскоре займет следующий из приговоренных к казни, а певца с черной душой уже постигла смерть,— сказал Костиган.— Какими же чарами обладает пластинка, посланная им человеку, давшему на суде показания, которые привели негодяя на виселицу?

Я пожал плечами. Мне удалось раскрыть чудовищную тайну Казонетто лишь по чистой случайности, я не ставил перед собой подобной цели. Я оказался в пещере, где он совершал древние кощунственные ритуалы и приносил людей в жертву Сатане, которому поклонялся, не по своему желанию. Но на суде я поведал обо всем, что мне довелось там увидеть, и перед тем, как палач накинул петлю на шею Казонетто, тот пообещал, что меня постигнет кара, доселе не выпадавшая на долю кого-либо из людей.

Весь мир узнал о злодеяниях служителей чудовищного культа, главой которых был Казонетто, и после его смерти многие из богатых коллекционеров изъявили желание приобрести пластинки с записями его голоса, но все они были уничтожены согласно условиям его завещания.

Или, по крайней мере, так я считал, но тонкий круглый диск, который я держал в руках, служил доказательством того, что хотя бы одна из пластинок избежала участи, постигшей прочие. Я принялся рассматривать ее, но не обнаружил в центре наклейки с надписью.

— Прочти записку,— подсказал мне Костиган.

В пакет был вложен также маленький листок белой бумаги. Взглянув на него, я узнал почерк Казонетто.

«Моему другу Стивену Гордону для прослушивания в уединении и тиши кабинета».

— И это все,— сказал я, прочитав вслух загадочное послание.

— Ну да, но этого вполне достаточно. Уж не вознамерился ли он погубить тебя с помощью черной магии? А иначе зачем ему понадобилось, чтобы ты в одиночестве слушал его завывания?

— Не знаю. Но, пожалуй, я это сделаю.

— Глупец,— со всей откровенностью сказал мне Костиган.— Если ты не последуешь моему совету и не зашвырнешь эту пластинку в море, я непременно прослежу за тем, что произойдет после того, как ты поставишь ее на граммофон. И не вздумай возражать мне.

Я не стал с ним спорить. На самом деле обещание Казонетто отомстить мне вызывало у меня тревогу, хотя я не мог понять, каким образом прослушивание песни в записи может причинить мне зло.

Мы с Костиганом отправились ко мне в кабинет и поставили на граммофон последнюю из пластинок, сохранивших дивный голос Джованни Казонетто. Я увидел, как на лице Костигана возникло воинственное выражение, когда диск начал вращаться и алмазная головка иглы заскользила по нанесенным на его поверхность бороздкам. Я невольно напрягся всем телом, словно готовясь к борьбе. Послышался громкий чистый голос:

«Стивен Гордон!»

Не удержавшись, я вздрогнул и чуть было не откликнулся. До чего же удивительно и страшно слышать, как человек, которого уже нет в живых, называет тебя по имени.

«Стивен Гордон,— вновь зазвучал прекрасный мелодичный и глубоко ненавистный мне голос,— если я умру, ты услышишь эту запись, а если мне удастся избежать смерти, я расправлюсь с тобой иным способом. Полицейские уже вот-вот ворвутся сюда, они перекрыли мне все пути к отступлению. Ничего не поделаешь, придется предстать перед судом, и после того, как ты дашь показания, меня приговорят к казни на виселице. Но у меня осталось время для того, чтобы спеть в последний раз.

Эту песню я запишу на пластинку, которая уже стоит на звукозаписывающем аппарате, и передам ее тому, кто не подведет меня и исполнит мое поручение. Ты получишь ее по почте на следующий день после того, как меня повесят.

Друг мой, это место наилучшим образом подходит для исполнения верховным жрецом Сатаны своей последней песни. Я нахожусь сейчас в черной часовне, где ты недавно застал меня врасплох, проникнув в мою потайную пещеру, а затем мои бестолковые неофиты упустили тебя, и ты скрылся.

Взгляд мой устремлен на капище Того, Кто Не Имеет Имени, на покрасневший от крови алтарь, откуда непорочные души, расставшись с телом, устремлялись к мрачным звездам. Я ощущаю близость таинственных созданий, порожденных тьмой, я слышу, как могучие крылья со свистом рассекают мглу.

О Сатана, повелитель мрака, позволь душе моей проникнуться великой мощью зла, дабы моя дивная песнь звучала, повергая в ужас сердца».

Неповторимый голос обрел небывалую полноту и силу, в нем слышались ликующие нотки. Звуки донесшихся до меня странных ритмичных песнопений обладали каким-то неописуемым завораживающим свойством, казавшимся сверхъестественным.

— Боже милостивый! — прошептал Костиган.— Да ведь это заклинания, которые являются частью Черной Мессы!

Я ничего не ответил. Сердце мое дрогнуло, когда послышалось это удивительное жутковатое пение. В темных глубинах моей души, словно пробудившийся от сна дракон, пошевельнулось, обретя способность двигаться, какое-то чудовищное слепое существо. Воздействие, которое оказывало на меня магическое пение, становилось все мощней, и очертания обстановки в кабинете, где я находился, утратили четкость, а затем и вовсе пропали из виду. Мне казалось, будто в воздухе проносятся какие-то сверхъестественные существа, касаясь порой лица причудливыми, как у летучих мышей, крыльями,— словно лежавшему в могиле Казонетто удалось с помощью пения призвать сюда зловещих древних демонов, и те окружили меня.

Я вновь увидел мрачную часовню, где горел лишь один небольшой светильник; пляшущие отсветы огня скользили по алтарю, над которым витал дух Того, Кто Не Имеет Имени, самого воплощения Ужаса, рогатого летучего существа, возведенного в кумиры дьяволопоклонниками. У меня перед глазами снова возник запятнанный кровью алтарь, длинный клинок кинжала для жертвоприношений в воздетой вверх руке служителя в черном, фигуры раскачивающихся из стороны в сторону участников ритуала, облаченных в просторные одеяния.

Голос звучал все мощней и мощней, его торжествующие переливы заполнили кабинет, а затем и весь мир, и землю, и небеса — всю Вселенную! Плотная завеса тьмы простерлась, заслоняя звезды. Я отшатнулся, как будто ощутил воздействие могучей реальной силы.

Именно тогда я понял, что звук может стать воплощением зла и ненависти, ибо голос Казонетто поверг меня в глубины преисподней, недоступные даже воображению. Передо мной разверзлись мрачнейшие бездонные провалы, немыслимые пустоты на мгновение открылись моему взгляду и невероятная чудовищная реальность, лежащая за пределами того, что известно человеку. Пластинка все вращалась, и дивный страшный голос продолжал звучать, обрекая меня на муки, ведомые лишь узникам Чистилища.

Кожа моя покрылась холодным потом, когда я познал, какие чувства испытывает человек, обреченный на заклание. Я стал тем, кого должны вот-вот принести в жертву. Я лежал на алтаре, и надо мной простерлась рука убийцы, державшая кинжал.

Звуки голоса, пророчившего мне неминуемую погибель, доносились оттуда, где стоял граммофон. Он приобретал все большую глубину и силу, и по мере приближения к кульминации в нем все чаще и чаще проскальзывали безумные нотки.

Я понимал, какая опасность мне грозит. Я чувствовал, как мозг мой, на который словно обрушился поток смертоносных стрел, наполненных звучанием, постепенно начинает разрушаться. Я тщетно силился закричать, вымолвить хоть слово, но сколько я ни раскрывал рот, мне не удалось выдавить из себя ни звука. Я попытался подойти к граммофону, чтобы разбить пластинку, но не смог даже пошевелиться.

Звучание голоса приобрело немыслимую мощь и стало невыносимым, его переливы были проникнуты чудовищным торжеством; среди нот обрекавшей меня на мучения дьявольской музыки мне чудились выкрики и визг мириадов насмехавшихся надо мной чертей, как будто пение Казонетто раскрыло врата ада и полчища его исчадий, чьи руки были обагрены кровью несчастных жертв, с ревом устремились за его пределы.

Служение Черной Мессы с головокружительной скоростью приближалось к тому моменту, когда клинок кинжала должен вонзиться в тело обреченного на заклание и лишить его жизни. Хотя силы, питавшие мой ум и душу, почти иссякли, в последнем отчаянном порыве мне все же удалось прорвать завесу чар, сковавших меня словно цепи, и я разразился криком, издав дикий нечеловеческий вопль, вопль влекомой в преисподнюю души, чей разум вот-вот захлестнет волна безумия.

И тогда, словно отголосок моего вопля, раздался крик Костигана, который кинулся к граммофону, обрушил на него свой тяжелый, как кувалда, кулак, разбил пластинку, и чудовищный дивный голос затих раз и навсегда.