В храм Диониса целый день идут и едут богомольцы. Тот просит исцеления от болезни, другой молит урожая, третья ждет ребенка, четвертый, наконец, явился так просто, от любопытства или от нечего делать. Все приносят в храм богатые дары: ковер за удачную торговлю, вазу за оправдание в суде, курицу за разгаданный сон. На каждом даре написано, за что именно подарен, а у курицы на шее — ярлычок с надписью.

Дары принимает младший жрец Килик. У него косое пузо, ручки и ножки, как щепки, и он напоминает круглую курильницу на проволочных ножках. Ковры, сосуды, треножники и прочую дареную утварь Килик переписывает и отправляет в сокровищницу, а телят, ягнят, кур, зайцев громко приказывает возложить на алтарь богов. Привычные рабы понимают, что это значит: разжигают на алтаре огонь и начинают палить шерсть и перо. Килик объявляет верующим, что бог милостиво принял жертву. Почувствовав запах паленого, жертвователи уходят, а рабы относят мясо на кухню.

Обман этот мне не нравится, но я молчу. Богу все равно ведь — не нужна ему человеческая еда, ну, а от зловредного Килика можно заработать веский подзатыльник.

Больше всего Килик не любит, когда жертвуют уже зажаренное мясо или печеные плоды. Все это надо сразу же есть, чтобы не испортилось, и часто приходилось отдавать еду рабам, — вот рабы рады!

Зато вечером, когда богослужения, процессии и гадания кончаются и утомившиеся богомольцы расходятся на постоялые дворы спать, в дом Килика, что стоит позади храма, собираются гости: жрецы, торговцы и просто граждане из числа приятелей Килика. Они едят жертвенное мясо, запивают жертвенным вином, — пусть простодушные верующие думают, что это прожорливый Дионис съедает такие количества!

Понятно, что с Киликом у меня вражда. Я досаждаю ему где только могу. Однажды в праздник Великих Дионисий меня поставили позади девочек-хористок, чтобы я держал над ними страусовое опахало. От скуки я взял бечевку и незаметно связал косички маленьких певиц. Девчонки старательно разевали рты и ничего, конечно, не почувствовали. По знаку Килика они должны были под музыку красиво разойтись по храму. Вместо этого девчонки завизжали и схватились за волосы: бечевка помешала им отойти друг от друга.

Килик получил выговор от верховного жреца, но никому слова не сказал. А вечером он отщелкал меня палкой по затылку.

Когда он пирует с друзьями, мы все нагружены работой. Готовим столы, тазы, пряники, подушки, венки, маковые булки, коврижки, лепешки, благовония, сладости и музыкальные инструменты, а потом прислуживаем за столом.

Как-то раз пирующий Лисия, перекупщик зерна, чье худое лицо всегда напряжено от злобы, а глаза словно ищут, кого бы избить, приказал девушке-флейтистке поправить на нем венок из роз. Девушка стала расправлять лепестки цветов, и в этот момент ее белые руки напомнили мне далекий сон: руки мамы, плетущие венки. То ли девушка устала, то ли пьяный перекупщик пошатнулся, ветка слегка стегнула его глаз. Лисия поднялся на локте... Жилистая рука отвесила девушке пощечину. Флейтистка, плача, уползла на четвереньках, потому что хмельные гости стали с хохотом и визгом кидать в нее кубки, кувшины, серебряные блюда. А пир продолжался: бренчали бубны-тамбурины, протяжно пели хористы, звенели чаши.

— Эй, мальчик! — хрипло кричал мне Лисия. — Подай новый кубок, мой укатился под стол.

Он уже не отличал белого от черного. Я подал ему медную чашу с уксусом, в который пирующие макали мясо. Лисия, зажмурив глаза, схватил и жадно выпил.

О, если бы вы видели, что случилось! Он замяукал, как пантера, и подпрыгнул над столом; повалив высокие светильники, он стал кататься по ложам. Одежда его затлелась, и все кинулись гасить.

Никто не заметил, что именно я подал ему уксус, но на всякий случай я исчез. А наутро Килик отстегал меня плетью.

Так мы с ним, с Киликом, и живем: проказы за тумаки, тумаки за проказы.