1

— Подите прочь, Ринальдо! Эти ваши Ахиллесы и Агамемноны — все они мямли. Вместо того чтобы напасть и убить по-людски, они рассуждают, рассуждают…

Чтец послушно захлопнул книгу, а императрица бросила веретено и встала. Огни высоких светильников затрепетали, вытягивая язычки.

Бывало, франкские принцессы, каждая в своей светелке, коротали дни со знахарями и блаженными. Рикарда завела в Лаонском дворце обычаи своей милой Италии. По вечерам в ее покоях дамы собирались, пряли, слушали чтение книг. Но сегодня императрица была не в себе, бранила слуг, вскакивала и, бренча украшениями, носилась по палате.

— Ах, светлейшая! — возразила герцогиня Суассонская, простодушная толстушка. — Пусть читает, там ведь любовь! У нас-то дома все псарни да облавы, разве что-нибудь возвышенное услышишь?

— Любовь! — усмехнулась Рикарда. — Андромаха над трупом горячо любимого мужа закатывает речь, точно она канцлер Гугон и желает непременно доказать, что графство Парижское должно принадлежать принцу Карлу.

Услышав о графстве Парижском, дамы разахались, что бедняга Конрад Черный так внезапно и безвременно умер, а Рикарда вновь обратилась к чтецу-итальянцу.

— Конечно, любовь любви рознь, — сказала она, разглядывая его мужественный подбородок и сливовые глаза. — Иная из нас сутки бы говорила без перерыва, лишь бы оказаться в положении Андромахи. Ступайте же, любезный, отдохните.

Чтец расправил складки нарядной диаконской рясы и, взяв под мышку фолиант «Троянской войны», вышел.

— О повелительница! — воскликнула герцогиня. — Кому же графство Парижское, как не бедняжке Карлу? Ведь он Каролинг!

Императрица не ответила, уйдя в темноту за колонной, и за нее выступила ее наперсница Берта, бесцветная, из тех, кого называют «белая моль».

— В Париже нужна железная рука. Если там язычники прорвутся, они возьмут все.

— Ах, вы рассуждаете, как мужчины. Кто что возьмет да кто где нужен! От сердца надо судить. Милый, несчастный юноша этот Карл… Он так трогателен!

Рикарда молчала, прислонясь лбом к холодному камню, и опять за нее ответила Берта:

— Принцу ведь и так пожаловано епископство святого Ремигия, богатейший бенефиций! А ему нет еще шестнадцати…

— Ну чего мы спорим? — пожала плечиками герцогиня. — Нас все равно не спросят. — И тут совиные ее глазки округлились до предела. — А вот и он, надежда франков, упование королевства!

В палату верхом на палочке въехал худосочный юноша. У него было одутловатое младенческое лицо и каролингский нос уточкой. Дамы шумно поднялись, приветствуя принца.

Следом вкатились, изображая птичий переполох, шуты и уродцы. Няньки хватали принца под локти, важно шествовали диаконы-педагоги. Скромно вошел и стал к стороне новый главный воспитатель принца — клирик Фульк. Говорили, что он страшно учен, испортил себе глаза наукой и теперь носит на цепочке зрительное стекло.

Герцогиня, растолкав шутов, опустилась перед малолетним епископом, прося благословения. Рикарда, поморщившись на эту сцену, перенеслась на другой конец палаты, где стоял клирик Фульк.

— Кончился ли совет? Я посылала Берту, но пфальцграф, этот грубиян…

Стеклышко блеснуло в глазу нового главного воспитателя.

— Сладчайшая! Не угодно ли я расскажу вам один курьезный случай из последней охоты?

— Брось свое дурацкое стекло! — чуть не замахнулась Рикарда. — Ты забыл, кто тебя вытащил из грязи? Мне нужно знать, кому достанется парижский лен. Отвечай!

— Кому изволит пожаловать их всещедрейшество государь наш Карл Третий, — поклонился Фульк, держа наготове локоть, чтобы укрыться от пощечины.

— Аспид! — произнесла Рикарда, будто плюнула. — Василиск!

Отвернувшись, поправила прическу и, вновь обретя царственную улыбку, хлопнула в ладоши. Берта с готовностью подбежала.

— Что у тебя сладкого для души?

— В людской сидит слепец, зовется Гермольд. Говорит, что пришел из Туронского леса, и у него арфа…

— Зови!

Седому колченогому певцу, на спокойном лице которого виднелись следы каких-то давних ожогов, подали табурет у очага и стакан теплого вина. Оп задумчиво наигрывал запевку, как это принято у бродячих певцов: «Один мечом себе добудет трон и королеву, другому борзый конь умчит красавицу жену. Мне служит музыка, слагаю я напевы и тем живу!»

Дамы просили спеть что-нибудь самое новенькое, о том, что делается на белом свете. Певец чутко прислушивался к хору их просьб и, когда уловил в нем властный тембр императрицы, начал:

Под сводами возились летучие мыши. Потрескивали свечи, звенел бубенцами колпак, который принц, хихикая, отнимал у шута.

Дамы следили за императрицей, готовые шумно рукоплескать. Наперсница Берта держала наготове новенькую суконную столу, которую принято в таких случаях жаловать. Рикарда выхватила ее и швырнула певцу:

— Вот тебе за то, что… — голос ее не слушался, — за то, что ты пел об Эде, который несомненно самый славный боец у западных франков! А за Конрада… — Надменное ее лицо исказилось. — Эй, щитоносцы! Выбросьте его за ворота, пусть волки съедят его в Лаонском лесу!

2

Ночь давила каменным безмолвием. Не спалось, и Рикарда лежала, открыв глаза. Обиды дня крутились в воспаленном мозгу.

Итак, Конрад умер, и делят его наследство! В прошлом году этот самый Конрад привез ей из паломничества роскошную книгу и, преподнося, вложил меж страниц бисерную закладку. Рикарда пыталась прочесть заложенное место — увы, книга была написана по-гречески. Потом пошли пиры, церемонии, охоты, все было недосуг. А теперь вот Черного Конрада нет.

Бессонница жгла, и Рикарда вскочила, взялась за серебряное круглое зеркало. Сухарь был с виду этот сумрачный Конрад, а все же она знает, что нравилась ему… И он ушел, уйдут и другие, годы вспахивают лицо, уже ни белилами, ни притираньями не скроешь их следа…

Дернула витой шнур звонка. Берта пришла не сразу, тараща заспанные глаза без ресниц.

— Плетей захотела? Позвать чтеца!

Итальянец явился свежий, будто только и ждал вызова. Переглянулся с Бертой, и это окончательно вывело Рикарду из себя.

— Бездельники! Нажрутся и дрыхнут, когда у госпожи лихорадка. — Она прибавила несколько крепких слов по-аламаннски. — Будем читать. Да не этих дурацких троянцев! Достань с самого верха, самую толстую… Да, да, на греческом языке. Открой, где закладка.

— «И настали в дни правления царя Ираклиоиа, — медленно переводил чтец, — смута и безначалие великие. И пришел из земли исавров некто Лев, ремеслом конюх. И увидела ею царица в ипподроме и впустила ночью в дворцовую калитку. И убил он багрянородного и взял его диадему и воссел на трон…»

— Чего замолчал? — спросила Рикарда. — Дальше!

— Дальше ничего нет, — поклонился чтец. — Другой рассказ.

Императрица некоторое время сидела, сдвинув брови и рассматривая ногти. Затем кликнула Берту:

— Платье мое атласное, то самое, с жемчугами. Коронку малую из рубинов. А ты, Ринальдо, поднимай свиту.

Над заснувшим Лаоном, над громоздящимися кубами и цилиндрами дворца повисла меланхоличная луна. Даже собаки устали лаять, и ничто не нарушало ночной тишины. А в глубине каменного лабиринта двигалась процессия — шуты с кислыми минами, щитоносцы, не успевшие побриться, прислужницы, досыпающие па ходу. Впереди, как дева бури, шагала императрица.

— Извольте одеться, — перешагнув порог опочивальни, бросила Рикарда мужу, которому пфальцграф Бальдер показывал в кошелке новорожденных щенят.

— Фу! — сказала императрица. — Уберите эту гадость, я вам не какая-нибудь коровница из Ингельгейма.

Карл III, не попадая в рукава халата, лепетал о добавочных канделябрах, об угощении, но Рикарда остановила — это ни к чему.

— Лучше скажите, что решено но поводу парижского лена?

Карл III пил соду, морщился. Рикарда теряла терпение.

— Не подумалось вам посоветоваться со мной? Ведь мы все же одну с вами носим корону…

Ясно — они отдали Париж дурачку Карлу! Пылко заговорила о вечной опасности норманнов:

— Ваш Гугон, государь, полагает, что вновь откупился от Сигурда. О нет, герои в юбках! У настоящих мужчин аппетит приходит во время еды. Через год Сигурд явится со стотысячной ордою, и ваш принц Карлик запляшет в своем парижском лене!

Карл III взмахнул парчовыми рукавами, его обширное лицо пучилось от раздумий.

— Но кого же, государыня, кого? Я не вижу кого… Кто может быть графом Парижским? У вас кто-нибудь есть?

— Есть.

— Кто же?

— Эд, именуемый также Эвдус, Одо или Одон.

— Бастард?

— По матери он Каролинг.

— О нет, госпожа моя, и не просите… Не просите!

— Но почему же, почему? Потому что он Гугону вашему где-то на мозоль наступил?

— Нет, нет… Чувствую, это на вас влияет Гоццелин, архиепископ, которому в Париже непременно нужна сильная рука…

— Да почему вы думаете, что я не в силах мыслить и желать сама? Боже, какое мне униженье в этой стране!

Она стаскивала с рук браслеты, с хрустом ломала их и бросала прочь. Карл III суетился вокруг:

— Выпейте водички… Все будет по-вашему, успокоитесь. Завтра же соберу отцов государства. Ведь разве я что-нибудь? Им, видите ли, не нравится, что бастард этот больно уж напорист… А верховная власть ведь что? Хе-хе! Может быть, ее задача просто не путать костяшки в игре провидения?

Рикарда оттолкнула предложенную им чашу, подошла к двери. Император же сел на постель и опал, как тесто, из которого выпущен дух.

— Ох! — стонал он. — Говорят, уж он и лены раздает, этот ваш бастард… В бой носит синее знамя Нейстрии, как будто он уже король!

Рикарда призвала свиту.

— Да! — усмехнулась она, выходя. — Он уже король, хоть пока и без короны. Рассказывают, что, когда он едет через деревни, матери выносят детей, просят благословить на счастье. И его затаенно дикие глаза — от одного воспоминания о них охватывал мороз… Король Эд! При таком короле она готова быть даже самой последней из его коровниц.

Вернувшись к себе, снова взялась за зеркало. Берта сочувственно примолкла, но это-то и приводило Рикарду в ярость:

— Говори!

Берта опустилась на резной стульчик возле ее ложа.

— Помните, госпожа моя, кто любил у вас сидеть на этом старинном стульчике?

— Как это — кто? Аола, дочь герцога Трисского, этакая смазливая молчунья. А что с ней?

— Я слыхала, она и Эд…

— Что Эд? — взметнулась Рикарда. — Говори!

— Да ничего особенного. Просто она была в Самуре, когда налетели норманны, и Эд ее освободил.

Рикарда взглядом забегала, ища, чего бы разбить. Но взор уткнулся в греческий манускрипт, лежащий пухлым кубом на столике. И бисерная закладка в месте, полном такого соблазна! Она вскочила.

— Ты, сивка, иди-ка сюда! Да записывай на восковой дощечке, иначе все перепутаешь. Итак, завтра же… нет, сегодня, ведь уже светает… поезжай в Туронский лес, в урочище Мо-рольфа… Ну, ты знаешь, за кем. Пусть приедет, непременно приедет! Да поезжай сама, захвати с собой самые роскошные носилки. А итальянец пусть скачет в Париж, там узнает, где сейчас Эд со всей своей дружиной…

3

— Тиру, Байон! Дай-ка я слезу. Кажется, мы заблудились.

Азарика ведя в поводу коня, шла по лесной прогалине, шевелила носком сапога опавшие листья. Близился вечер, и голый лес, озаренный низким солнцем, коченел, засыпая.

Третий день ехала она, пересекая Туронский лес. Ночевала в пещерах, от зверя спасалась, посыпая следы диким чесноком, запаха которого он не выносит, а от человека надеялась ускакать на верном Байоне.

Еще у святого Эрнберта ей посоветовали идти на север по старой колесной дороге… Но заросший след давней колеи терялся в жухлых листьях, пока не исчез совсем.

Тогда, летом, вернулась она из Самура в тихую келью Фортуната, к милому запаху восковых красок и целебных трав. Но стоило сомкнуть веки, как тишина взрывалась звоном стали, хрипом дерущихся. Снова голый епископ вертел волчьим хвостом, плыла по волнам зарезанная Уза. Эд (снова и снова!) неистово кричал: «Не трогай моих, я сам!..» И она во сне скрежетала зубами, а опечаленный каноник творил молитвы за душу ученика.

А Эд — герой, увенчанный славой! — кивнул и увлек с собой и Роберта, и тутора, и Протея, даже толстого Авеля и Иова, застенчивого флейтиста, а ее оставил Фортунату… В монастыре началась тоска невообразимая — школа закрылась, и всюду торжествовал рациональный дух приора Балдуина. Каноник же все кашлял и охал, приходилось ему то кровь отворять, то класть примочки, и Азарика со страхом думала о зиме, когда ей вместе с ним придется переехать в постылые дормитории.

Ей попался в оружейной стальной диск от кожаного щита, который на нейстрийском диалекте зовется «зеркало». Отполировала булавкой, и можно было в него смотреться. Размышляла: что же отличает ее от Аолы, про которую только и слышишь, что красавица? Нос почти той же формы, правда немного костист, лоб чистый, овальный. А уж ресницы у нее, у Азарики, не в пример и гуще и ровнее…

Потом догадалась, что старик заметил, как она разглядывает себя. Стало стыдно, пошла к реке и бросила свое зеркало в омут.

А на евангелиста Луку случилось событие, которое всколыхнуло всю их тихую заводь. Приехали два богато одетых всадника в сопровождении оруженосцев и слуг. Мечи у них были в красных ножнах, каски сарацинской ковки, а на них белые перья.

Монахи пригляделись — матерь божья! Да ведь это бывший тутор, а с ним его приятель Протей! Только теперь уж тутор не тутор, а Альберик, сеньор Верринский, владелец целого лена.

Новоявленный сеньор не расположен был к излишним разговорам. Зато Протей бахвалился вовсю, расписывая, как им вольготно живется у Эда, как Эд особенно отличает его, Протея.

— А меня, — спросила Азарика, — он, случайно, не поминал?

— Нет, Озрик, не поминал, — ответил Протей, стараясь щипать упрямо не растущий ус. — Да и до того ли нам? Каждый день то набег, то охота…

— Тогда, может быть, слышали о лучнике, который в Самуре отличился? Винифрид его зовут, он мне земляк.

— О, как же, как же! — заговорили оба. — Эд распорядился отвезти его в Туронский край, в глухомань, называемую «урочище Морольфа», к какой-то не то знахарке, не то ведунье… А жив иль нет, не знаем.

И исчезли из монастыря, не прощаясь, будто сгинули. Азарике стало обидно — даже Роберт и тот не прислал привета. Недосуг вспоминать о товарище в глуши… А о бедняге Винифриде, который себя не пожалел ради божьего суда, и не знают, жив иль нет!

Однако вечером они прислали за ней в келью посланца.

— Сеньор Верринский ожидает ваше благочестие…

Наскоро оседлав Байона, Азарика последовала за посланцем к большим валунам на Лемовикской дороге. Там в наплывах лунного света маячили всадники.

— Озрик, — сказал сеньор Верринский, — я увез Гислу из монастыря святой Колумбы.

Похищенная оказалась тут же, она сидела в седле у своего похитителя и, крепко его обняв, заливалась слезами.

— Она же и плачет! — посмеивался Протей. — Из монашенок ее берут в сеньоры. Что касается меня, я бы уж, если жениться, какую-нибудь герцогскую дочь взял, вроде Аолы.

Бывший тутор велел ему заткнуться.

— Озрик! — обратился он. — Будь нам другом, как был всегда. Видишь ли, оказалось, Гисла уже не простая послушница, ее успели здесь постричь… Могут быть осложнения, понимаешь? Дай слово, если что случится, ты пошлешь вестника ко мне в Париж. Вот кошелек, здесь кое-что на расходы.

Азарика долго смотрела вслед растворявшимся в лунной мгле всадникам. Там была неизвестность, там была настоящая жизнь!

Первое время она надеялась на скандал по поводу похищения Гислы — пришлось бы скакать на поиски тутора к Эду, к Роберту! Но настоятельница святой Колумбы предпочитала закрывать глаза на проделки сильных мира сего. Потом Азарике казалось, что привыкнет, притерпится к обыденной скуке, которая оказалась невыносимей, чем любое другое страдание. Но страшные сны не проходили, а камень тоски давил все сильней.

Теперь все чаще вспоминала она Винифрида, его деревенский вид и его заносчивую гордость. И то, как отбивал ее в Туронском лесу у мужиков и как отважно дрался с палачом… Теперь лежит где-нибудь в трущобе, во власти злобной знахарки! Если б только можно было покинуть Фортуната!

А каноник словно прочитал ее мысли. Однажды, всю ночь проохав и промолившись, подал он ей заранее приготовленный узелок:

— Дитя! Вижу, тебе здесь невмоготу. Иной какой-то долг тебя призывает. Перерос ты уже и меня, и всю мою науку. Ступай — куда не спрашиваю, возвращайся — если захочешь. А я перейду-ка в дормиторий, бог с ним, с приором Балдуином…

И вот на исходе третий день пути, и Азарика, кажется, заблудилась. Уже два раза взбиралась она на деревья, порвав свой новенький трофейный сагум. Сквозь голый лес долина просматривалась до горизонта. Все было безлюдно в осенней Нейстрии. Сдерживая отчаяние, она кормила коня хлебом, прижималась к его доброй, теплой морде и двигалась вперед.

На поляне рос могучий осокорь, еще сохранявший кое-где пурпурные листья. Азарика постучала по его коре согнутым пальцем: «Осокорь, осокорь, проснись, дедушка, помоги!» Затем вскарабкалась почти на вершину.

И вот в фиолетовом сумраке наступавшей ночи у дальних холмов мелькнул и исчез огонек. Что это — видение, обман глаз? Огонек появился снова, заиграл во тьме. Постаравшись запомнить направление, Азарика слезла и ощупью с конем продолжала путь.

Часа через два огонек замелькал совсем близко, и перед нею вырос силуэт строения. Огонек вдруг померк — хозяева легли спать. Вокруг же дома, как бы над окружностью забора, попарно светились какие-то странные голубоватые точки.

Азарика не могла заставить себя постучать в ворота. Ночной лес казался ей менее страшным, чем это таинственное жилище.

Ее ободрило лишь поведение Байона. Конь, всегда чуткий ко всему опасному, на светящиеся точки внимания не обращал. Зато прижал уши, как только из глубины дома раздался приглушенный лай собаки.

Найдя еловую заросль, Азарика заставила Байона лечь на перину из прошлогодней хвои. Вытащила свой короткий меч и, не выпуская его, тоже легла, положив голову на уютное лошадиное брюхо. Старалась не спать, таращила глаза на загадочные точки. Но усталость брала свое, а пары с болота несли с собой пьянящий запах багульника.

Копь пошевелился, и она проснулась. Было светло. За бревенчатым частоколом кто-то гремел бадьей, набирая воду. Лаяла собака, чуя посторонних. Азарика подняла взгляд и замерла от ужаса — на высоких кольях ограды красовались человеческие черепа.

4

До самого полудня она, сдерживая порывавшегося встать коня, терпеливо наблюдала за лесным жилищем. Но там шла мирная, обыденная жизнь, готовили обед — над трубой вспорхнуло облако дыма. Наконец заскрипела калитка и вышел, прихрамывая, мужчина в зеленом заплатанном сагуме, нес секиру. Нарубил сушняка и повернулся, чтобы идти обратно. Азарика чуть не вскрикнула — это был Винифрид!

Однако она снова заставила себя ждать, и, лишь когда калитка за ним захлопнулась, подняла коня, и достала из седельной сумки сверток. Это была та самая хламида из грубого холста, которая шилась прошлой весной у отца Фортуната для славной Риторики. Думая о поездке на поиски Випифрида, Азарика рассудила, что ей лучше всего предстать перед ним в женском. Иначе как объяснишь ему все?

Винифрид, отворив ей, попятился, отчужденно рассматривая ее лицедейское платье, коня в поводу. Азарика постаралась улыбнуться как можно дружески:

— Это я. Помнишь?

По его лицу разливался суеверный страх. Он поднял руку, намереваясь оградить себя крестом.

— Я не привидение. Потрогай меня, если хочешь.

Она вошла в дом, а он отступал перед ней, угрюмея с каждым шагом. Стараясь быть непринужденной, она уселась на край сундука и заговорила тоном соседки, забежавшей узнать о здоровье больного.

— Ну, как тебе тут живется? Да не отодвигайся, в Самуре ты и свирепых язычников не испугался.

Сказала и спохватилась. Он же видел ее всего один день в жизни, он же ничего не знает о ней! Да и вообще вся ее затея с поездкой к нему — несусветная глупость. Но куда же теперь отступать?

Над низкой горницей повисли столетние балки. Свет еле проникал в затянутое пузырем окошко. Закопченный очаг разинул пасть такую, что Азарика въехала бы в него на Байоне.

Все это можно было найти в любом франкском зажиточном доме. Но в углу возвышался скелет (Азарика даже подмигнула ему, потому что точно такой же был у них с отцом на мельнице). На приступке очага теснились узконосые бутыли, причудливые кувшины, шестигранники с мордами бесов и прочая колдовская посуда. Поскрипывали сонные совы, а из-за печи светились желтые кошачьи глаза. Ах, вот оно что! Ведь это дом знахарки, у которой лечится Винифрид.

А он заметил улыбку, с которой Азарика взглянула па скелет, и подозрительно хмыкнул. Поднял палец, зашептал, оглядываясь:

— Больше всего бойся этого скелета… А еще котов — они все хозяйке докладывают.

Азарика почувствовала, что ей становится жутко.

— Да что с тобой? — Она потрясла его за плечи. — Ты что, заколдован? Это я, Азарика, дочь мельника, помнишь?

— Ну как же не помнить… — бормотал он, снимая ее руки. — У сеньора Гермольда… Ведь это я тогда ложную тревогу поднял. Десятника уговорил, мы как гаркнем: «Норманны, норманны!» Бастард — на коней, и был таков.

Он вымученно улыбнулся. Под нестрижеными сальными космами разгладились морщины лба. Азарика была рада и этой его улыбке.

— А сеньор Гермольд, бедный сеньор Гермольд? Удалось ли вам его хоть похоронить по-христиански?

— Хоронить? Зачем хоронить? Он жив.

— Сеньор Гермольд жив?

— Ну жив же! Да не тебе об этом и спрашивать…

Азарика лихорадочно восстанавливала в памяти то холодное утро, тот туман и колокол, ноющую медь. Но почему ей не спрашивать о том, что Гермольд жив? А Винифрнд рассказывал длиннейшую историю о том, как новый бенефициарий их всех согнал с земли, как он, Винифрид, вступил в армию Гугона, а семья его получила надел — далеко отсюда, под самым Парижем, в Валезии…

Азарика же радовалась: «Жив! Все-таки судьба щадит добрых людей!»

Охотничья собака ростом с овцу подошла к ней, приволакивая зад, понюхала и доверчиво положила длинную голову ей па колени.

— А чем же тебя лечат в этой глуши?

Вшшфрид оторвался от домашних воспоминаний и снова стал странным. Округлое лицо потеряло румянец оживления, сделалось тупым и серым.

— А будто не знаешь? — подозрительно прищурился он. — Водица тут есть в лесу, даже зимой пар исходит. Вот и собачку вылечила вода. Это собачка-то сеньора Эда, который бастард.

Та самая собака, из-за которой погиб отец! Азарика непроизвольно сбросила ее голову с колен и встала. Собака, отойдя в сторону, смотрела на нее сожалеюще.

Вшшфрид же подскочил к двери, накинул засов.

— Стоп! — закричал он Азарике, поглядывая в сторону скелета. — Ты не уйдешь! Так повелела госпожа каша Лалиевра, владычица сил потусторонних! Она обещала: первый, кто сюда придет, меня заменит!

Азарика, сама себя не помня, бросилась, стала отталкивать его от двери — скорее, скорее на волю! А он выкрикивал, как кликуша:

— Мне надо в Валезию! К черту ваших канцлеров, к дьяволу ваших бастардов! Я пахарь, у меня восемь ртов за душой!

И Азарика увидела, как по его щекам, рябоватым от давнишней с сны, скатываются слезы, крупные, словно улитки. Она оставила его, рухнула на сундук. Боже, да есть ли жизнь без страданий?

— Перестань, глупый… — Ей стало вдруг спокойно и ясно. — Я и пришла только затем, чтобы тебе помочь. И если надо, я останусь вместо тебя. Или хочешь, уйдем вместе?

Протянула Винифриду дружескую руку. Но тот попятился:

— Тьфу, тьфу, тьфу!..

В ночи потрескивали головешки, кошачьи глаза во тьме мерцали, торжествуя. Винифрид, придя в себя, глянул в окошко.

— Батюшки! Солнце уж ниже леса!

Схватив подойник, он умчался к коровам, взъерошенный, несчастный, а Азарика задумалась, глядя в огонь. Ей вспомнился он в самурском соборе — прицеливающийся глаз, прядь волос, упавшая на упрямый лоб. Что же с ним сделалось в этом страшном лесу? А огонь плясал, неукротимый, похожий на Эда, который хохочет на захваченном дракаре.

Когда оконце стало густо-синим, Винифрид зажег лучину. Байон во дворе заржал, и ему призывно ответило ржание далеких лошадей.

— Хозяйка едет! — встрепенулся Винифрид.

Совы стали перелетывать с балки па балку, а кот непонятным образом раздвоился — из-за печи вышли два совершенно одинаковых томных, золотоглазых создания и сели по обеим сторонам двери.

— Едет! — прошептал Винифрид, сжимаясь.

В лесу слышались перестуки, грохнуло у ворот, и запахло серой. Дверь рвануло с петель, и на пороге появилась волшебница, обозревая свое домашнее хозяйство.

Азарика сама была готова превратиться в сову, потому что в дверях стояла, вонзая в нее недоброе око, не кто иной, как Заячья Губа!

5

Утром Азарику разбудил удар клюки.

— Вставай, оборотень, Озрик-Азарика, вставай, разгаданный хитрец! Бери-ка подойник, да не смей мне коров портить. Видела черепа на ограде? Там как раз кол пустует — для тебя.

Рассвет еле брезжил в запотевшем окошке, холодный очаг казался головой великана, разинувшего пасть. Руки и ноги одеревенели, затылок стиснула боль. Вчерашнее с трудом припоминалось.

Вчера ведьма спросила Винифрида:

— Это и есть твоя знаменитая Азарика? Долго же я ее ждала.

Она схватила ее за подбородок, всматривалась пронзительно и неприятно, затем, как бы в чем-то разочаровавшись, оттолкнула. Приказала Винифриду вычистить дорожную метлу, на которой, по ее словам, она три дня летала в Рим и обратно. Винифрид с благоговением исполнил приказание, как ребенок, который холит своего деревянного коняшку на палочке. Совы, очевидно любимицы, так и летали вокруг хозяйки, а коты терлись о ее скрюченные ноги.

— Ужинать? — скосоротилась старуха. — Я сыта, вдоволь полакомилась человечинкой. В Аврелиане мне попался взяточник-канцелярист, но костлявый, словно лещ. Уж я плевалась-плевалась! Зато в Суассоне был жирненький аббат, ветчинка у него слоеная — мясцо и сальце, мясцо и сальце…

Винифрид, выронив щетку, стоял с разинутым ртом. Азарине тоже на какое-то время стало не по себе. Впрочем, она чувствовала, что все эти рассказы о человекоядении выдумка. И правда, старуха, вдоволь насмеявшись и показывая при этом свой единственный ржавый зуб, принялась за кроличий паштет, овсяную кашу, бычью печенку и все это, запивая сидром, уничтожила.

— Ну как, — развалилась она, икая, — отпустим, что ли, Винифрида?

Тот просветлел и поклонился ей в ноги.

— Да и как же тебя не отпустить? Там тебя ждет молодая жена.

Азарика вздрогнула, а Вииифрид опешил.

— Какая жена, госпожа Лалиевра? У меня никакой жены…

— Хо-хо, уж я-то знаю, на то я и волшебница! А ты что же, рассчитывал на эту твою Азарику? Как бы не так, у меня на нее другие виды. А ты ступай, там тебя уже ждет черноногая, как ты сам.

Винифрид кланялся и бормотал благодарности. Старуха обернулась к скелету:

— А ну-ка, сеньор Мортуус, ваша светлость, права ли я?

Скелет вздрогнул и медленно поднял правую кисть, покивав желтым черепом. Азарика чувствовала, как ледяной пот стекает и о ее спине. Оглянулась на Винифрида, тот был белее полотна. «Права, пра-ва!» — произнес скелет утробным голосом, клацая челюстью.

Азарика ощутила на себе блестящий, пронизывающий до нутра взгляд Заячьей Губы. Старуха вроде что-то и говорила, но она уже не могла различать слов, впадая в тяжкое забытье…

И вот теперь она поднялась, еле разгибая суставы, оглядываясь.

— Дружка своего ищешь? — ехидничала старуха. — Покинул тебя твой Винифрид. Да и зачем ты ему? Я и конька твоего отдала ему, гнедого. Теперь тебе не бывать уж мужчиной, об этом я позабочусь.

И распростерлась над ней, как огромная сова, раскрылатилась — сверлила остриями железных зрачков.

— Не сметь бунтовать, не сметь бунтовать! Там свободный есть колышек у ворот, там свободный есть колышек у ворот…

Так потянулась зима, день за днем, день за днем. От рассвета до глубокой полуночи Азарика гнула спину на хозяйство старухи, которое было немалым — у какого-нибудь вавассора с ним еле бы справлялся десяток рабов. Обезволилось, отупело, изныло сердце, огрубели руки — едва ли теперь когда-нибудь доведется выводить ими затейливый минускул!

Заячья Губа — или госпожа Лалиевра, как теперь надлежало ее именовать, — здесь ничуть не напоминала ту шутиху и побирушку, какой она была в Самуре. Вечно она брюзжала, вечно была недовольна, вечно стращала Азарику. И коты ее царапались, лицемерно мурлыкая, совы норовили Лзарику клюнуть, скелет поглядывал свысока. Зато собака Эда подружилась с ней. Даже спали они вместе, на одной блошиной дерюжке. Заячья Губа иногда окликала собаку:

— Майда, тю-тю-тю! Скоро ли пришлет за тобой хозяин? Не жди, он тебя забыл, как любой, кого несет на крыльях успех, забывает друзей скудной юности, ха-ха! А уж какой баловень войны этот Эд, подобного нет во всей державе франков! И он меня в Самуре красавицей назвал перед всем народом.

Однажды, изучив зарубки на ручке своей метлы — это был ее бесовский календарь, — она объявила, что время гадать.

Бормоча заклинания, взяла один из горшков с рогатыми мордочками. Из очага поддела совком кучу углей, переливающихся как рубины, всыпала в горшок, перемешала с розовым маслом. Поднялся столб дыма, сине-розового, лилово-голубого, упоительно было им дышать! Совы планировали в дыму, вскрикивали не по-птичьи. Старуха ударяла в бубен.

Она бесновалась, забыв о своих недугах, кричала непонятное. Вдруг обернулась к Азарике, сверкнув глазищами:

— Гляди, гляди в огонь! Видишь — Эд и на нем корона? Быть ему королем! Быть ему королем!

И вдруг оборвала танец, горшок залила, а Азарике погрозила:

— Я все знаю, о ком ты думаешь, тихоня-оборотень. Не по себе дерево рубишь!

Старухины слова Азарику не тронули. Ей как-то стал безразличен и Эд, и все его страсти. На прошлой неделе, убирая горницу, она наткнулась на какие-то рычаги под полом. Оказалось — это целое устройство, приводившее в ход сухие кости сеньора Мортууса. Остальное было понятно само собой. Чревовещать за скелет или за котов мог бы и отец, только он никогда не пользовался этим для обмана простодушных Винифридов.

Разгадались и черепа на заборе. Как только ударил первый мороз, их глаза погасли. Азарика воспользовалась очередной отлучкой старухи, чтобы полезть туда. Черепа оказались набиты ми самой обыкновенной гнилушкой из болота, которая, как известно, не светится зимой!

На крещенье старуха пристала: летим на шабаш к стригам! Азарика отказалась, старуха вышла из себя.

— Зря, что ли, я тебя кормлю? — Бешенство дрожало в ее выцветших зрачках. — Я стара, я слаба, кто-то должен меня заменить?

Но Азарика выдержала шквал ругаки, и ведьма отстала.

Раскупорила каменный флакончик.

— Намажь-ка меня? Учись, глупая, учись! Будешь повелевать людьми.

Пока Азарика втирала в ее морщинистую кожу снадобье, она горестно разглядывала себя, качая головой:

— Жизнь прошла, ах, пролетела, как в пропасть! А какие герои меня любили! Старый Морольф, который строил этот терем, таинственный Мерлин, Одвин из бретонской земли! Что у меня заячья губа, так это в те годы только прибавляло мне прелести…

Затем старуха выгнала ее па мороз. С неразлучной Майдой они отсиделись в сарае, слушая, как утробно вздыхают коровы, а за бревенчатой стеной неистовствует ведьма. «Уж не отца ли она моего поминала, Одвина?» — размышляла Азарика. Луна взошла над снегами высоко, где ни полеты стриг, ни козни колдунов не нарушают вечной чистоты.

Утром, прежде чем затопить очаг, Азарика, убедившись, что Заячья Губа лежит без сил, взобралась на крышу и выдернула из трубы затычку, которую специально вставила туда вчера. Так и есть, затычка и с места не сдвинута. Значит, и здесь обман.

Но зато по земле госпожа Лалиевра действительно перемещалась с большой быстротой на полудиких, неоседланных конях. Везде все узнавала сама или через своих уродцев. Возвращаясь, обо всем говорила, особенно об Эде, его удальстве и выходках. «Скоро жизнь наша перевернется колесом!» — загадочно вещала старуха.

Однажды, когда уже по-весеннему запахли снега и на кустах проклюнулись почки, раздался рог вестника за частоколом. Заячья Губа торжествующе обратилась к Азарике — видала, мол?

— Их светлейшество императрица просят меня — покорнейше просят! — пожаловать для решения государственных дел.

Заячья Губа объявила посланцам Рикарды, что в присланных той золоченых носилках поедет главный чародей сеньор Мортуус. Азарнка чуть не прыснула, наблюдая остолбеневших придворных, когда вместе с Заячьей Губой она почтительно усаживала скелет на подушки. Сама же госпожа Лалиевра заявила, что обгонит всех на метле.

Перед отправлением она отвела Азарику в сторонку:

— Не смей, дура, бежать. В твоем балахоне, чумазую тебя первый встречный примет за скотницу, удравшую от сеньора! — И добавила просительно, даже нежно: — И, кроме того, ты должна же мне помочь! Дочь такого мастера неужели не знает тайн мастерства?

«Придет час, убегу!» — твердила Азарика, взгромождаясь на воз с флаконами, шестигранниками, сосудами, клетками для сов и котов. К ней вспрыгнула Майда, и обоз заколыхался на лесных ухабах.

На седьмой день пути с горы им открылась в лучах восходящего солнца словно бы чешуя, переливавшаяся вдали. Там, на пологом склоне, расстилался Лаон, императорская столица, — море крыш, башенок, теремов, колоколен, куполов, шпилей. А над этим над всем — кубы и конусы дворца Каролингов.

6

— Человек, пресветлейшая моя государыня, есть высшее творение божье. Все элементы мироздания вложил творец в Адама, и теперь у каждого из его потомков утрата хоть одной из частиц ведет к смерти, к потере земной нашей оболочки. В этом-то и сокрыта разгадка бессмертия, то есть молодости вечной!

Императрица Рикарда в утреннем туалете, с закрученными кудряшками оперлась о спинку кресла колдуньи, с любопытством следя за ее манипуляциями. Достойнейшая госпожа Лалиевра, засучив широкие рукава только что пожалованного ей роскошного платья лунного цвета, хлопотала над очагом, помешивая в тигле.

— Итак, чтобы остановить или предотвратить старение, нужно вводить в организм именно тот элемент, который выпал из общей гармонии. Так, например, чего не хватает торговцу? Как известно, мужества, смелости. Значит, введем ему Марс — железо… Наоборот, чего недостает воину? Согласитесь, что умения изворачиваться, хитрить. Дадим ему Меркурий, живое серебро, ртуть. Сатурн — сурьму — дадим властителю…

— Сатурн не сурьма, — заметила Азарика из-за очага, где она лениво раскачивала мехи. — Сатурн — это свинец.

— Она меня учит! — рассердилась Заячья Губа. — Впрочем, увы, Сатурн — это действительно свинец!

Зачерпнула пробу длинной ложечкой и поднесла Рикарде посмотреть цвет состава.

— Твои рассуждения очень уж просты, — возразила императрица, возвращая ложечку. — Если б это было именно так, любой мог бы ввести себе недостающее и на земле стало бы тесно от бессмертных.

— О! — вскричала Заячья Губа. — Ты бесконечно права, всемудрейшая! Но, во-первых, на бренной нашей земле есть множество борцов с бессмертием — кровожадные полководцы, свирепые палачи, полунощные убийцы, шарлатаны-лекари, наконец! А во-вторых, по неизреченной предусмотрительности божией, благодать вечной молодости, равно как и другие клады черной магии, ведома лишь избранным…

— И тебе?

— И мне… — поклонилась Заячья Губа со вздохом, как бы желая сказать: недостойна, мол, но что поделать — храню!

— Послушай, — вдруг спросила Рикарда, обкусывая копчик веера, — если я одного человека приглашаю ко двору, а он не едет, что это может означать?

Заячья Губа помедлила, вскинув нарисованные брови.

— Это может означать, моя сладчайшая, что у него нет должного звания. А он не хочет оказаться с придворными не на равных.

— Эй! — снова вмешалась Азарика, высунувшись из-за мехов. — Не сыпьте больше селитры, взорвет!

— Кыш тебе! — махнула на нее волшебница, но селитру отставила и вдвоем с Рикардой принялась усердно мешать в тигле буковыми тростями.

— А скажи еще, — императрица помахивала обуглившейся тростью, — бывали ли у франков случаи, когда женщине самой удавалось достичь единодержавия?

— О, конечно, блистательная! Вот в этом самом Лаоне лет двести назад королева Брунгильда правила сначала за мужа, потом за сына и, наконец, за внука. И страна была счастлива под скипетром столь справедливым и милостивым…

«И не Брунгильда, а Фредегонда, — хотелось сказать Азарике. — И не счастлива была страна, а тонула в крови и бесправии… Что ж ты, голубушка, сколько тебе ни пересказывай Хронику, ты вечно все перепутаешь!»

Ей успели смертельно надоесть и вечный чад, и раскачиванье мехов, и попреки, а главное — беспрестанная болтовня старухи с императрицей.

Заячья Губа во дворце быстро сделалась всем необходимой. Безземельным молодцам пророчила богатых невест. Знатным дамам готовила притирания для румянца. Даже канцлер Гугон, который уже не сходил с одра болезни, призывал ее для каких-то бесед. Каждый вечер в сопровождении императрицыных евнухов, шутов и приживалок госпожа Лалиевра процессией обходила дворец, творя обряды против злого наговора.

— А теперь хочу спросить еще об одном.

— Спрашивай, несравненная, спрашивай, державнейшая!

Но императрица качнула прической в сторону мехов, где трудилась Азарина..

— Эта простушка? — сморщилась волшебница. — Не стоит и принимать во внимание…

— Скажи, есть ли средство… Как бы поточнее выразиться? Есть ли… ну лекарство, что ли… чтобы человек заснул, а на самом деле отошел в вечность…

— В смерти, как и в жизни, волен бог.

— Знаю, знаю, — разгоралась императрица. — А ты все-таки, старая, скажи, есть ли такое средство?

Волшебница молчала, уставясь в кипящий сосуд.

— Пора бы перестать качать, — заметила Азарика, но та не ответила даже ей.

— Я где-то слышала, — понизив голос, продолжала Рикарда, — есть такой состав, «Дар Докусты», он не вызывает подозрений…

— Как бы врач, — сухо ответила Заячья Губа, — не лишился головы, прописывая такие лекарства.

Рикарда с треском сломала трость.

— Скорее утопят тебя за твое чернокнижие, чем лишат головы меня, гнусная тварь! Кстати, о чем ты изволила беседовать с этим пройдохой Гугоном? Ведь не о погоде же, не о видах на урожай?

Большая посудина в очаге, жалобно звякнув, лопнула, и зеленый густой, вонючий дым повалил из топки. Старуха и императрица всполошились, замахали веерами, разгоняя вонь.

«Бежать, бежать!» — тосковала Азарика, слыша речи о ядах и казнях. Когда-то, попав из мельничной хибары в убогий дом Гермольда, она приняла его за чертог. Теперь исполинский дворец в тысячу покоев сделался ей душен и ненавистен.

А Рикарда решила к ней подольститься. Сказала Берте:

— Сошьем младшей чародейке платье. Что ж она у нас такая замарашка?

Загоревшись этим, лично обмерила Азарику, советовалась с портными, кроила и наконец все примерила на Берте.

Это было нечто невероятное. Лимонного цвета стола, ушитая в груди так, что подчеркивала фигуру прямыми складками. Сверху накидывался плащ небесного оттенка, обшитый парчовой бахромой и украшенный на плече фибулой — серебряной пряжкой.

Но когда захотели надеть все это на Азарику, случилось удивительное. Девушка яростно сопротивлялась, даже не позволяя снять с себя прежние лохмотья. Императрица, Берта, Заячья Губа втроем возились с ней битый час. Намаялись, накричались, а она, зажмурившись и стиснув зубы, не поддалась ни на волосок. В конце концов в пылу возни Заячья Губа, пытавшаяся стащить с нее грубый и разбитый сапог — все, что осталось от самурской военной одежды, — отлетела и пребольно стукнулась затылком.

— Звереныш! — с досадой воскликнула старуха. — Что у тебя там — копыто, что ты не позволяешь снять даже сапог? И, светлейшая, эта неблагодарная тварь не стоит твоих забот!

Ее оставили в покое, и она забилась за печь, за мехи, просидев там всю ночь в слезах и паутине.

А на заре, выглянув из своего убежища, она замерла от восхищения, увидев развешанное на колышках новое — свое первое в жизни! — платье. В покоях императрицы царила безмятежная тишина, и она поспешила его надеть. Майда, единственная свидетельница ее туалета, ошеломленная блеском и шорохом шелка, прыгала от веселья. Теперь хорошо бы взглянуть на себя самой — но как? Вспомнила — в боковой верхней галерее дворца есть большое черное зеркало из стекла.

Рано утром, когда господа почивают, дворец уже живет кипучей жизнью. Возвращаются дружины охотников — ведь надо же прокормить орду коронованных и некоронованных Каролингов. Телеги скрипят на задних дворах беспрерывно, а вот и секут старосту, доставившего малый оброк, да еще и зажимают ему рот, чтобы не беспокоил спящих господ. Толпы лакеев с метелками и тряпками наводят блеск.

Один лакей, пахнув вином, обнял Азарику: «Экая ты милашка!» Другой крикнул ему поспешно: «Брось! Что ты, не видишь — это одна из государыниных ведьм!» А ведь прежде она шмыгала мимо них десять раз в день, и ей не дарили ни капли внимания. В черном зеркале навстречу шла какая-то девушка в желтом и голубом. Неужели это и есть она, Азарика? Красивая, не красивая, бог весть, с копной непокорных волос, носок туфли кокетливо выставлен из-под оборки.

Вдруг Майда зарычала на какую-то другую собаку. В черной поверхности зеркала за спиной Азарики показался Красавчик Тьерри. Был он забрызган тиной и увешан дичью, разинувшей клювы. Посвистывая, шлепал себя арапником по сапогу.

Азарика отлично помнила Тьерри по Туронскому лесу, но теперь нисколечко его не боялась, как и всю их тогдашнюю шайку. Да и Тьерри теперь утратил свой голодный облик. Его посеченное долгоносое лицо обрело оттенок высокомерия, а чтобы подкрепить свое прозвище, он отпустил фатовские усики. Азарика присела перед ним и изобразила завлекательную улыбку, ожидая, что из этого выйдет.

Погадай-ка, крошка, — протянул он негнущуюся ладонь, всю в мозолях от весел и рукоятей. «Как у Эда! — подумала Лзарика. — Но у того мощней».

Стала рассуждать о венерином бугре и линии жизни, но Тьерри ее прервал. Надо узнать, скоро ли он наконец получит бенефиций?

— Скоро, скоро! — заверила Азарика. Он отцепил ей с пояса двух самых жирных куропаток и ушел не оглядываясь. А ей стало обидно — неужели для них для всех она лишь помощница колдуньи?

Зато уже потом, когда она, к удивлению императрицы и Заячьей Губы, стала носить свой новый наряд, она была вознаграждена, да как!

Зачем-то она шла по верхней балюстраде, как вдруг ее грубо оттолкнули: «Прочь с дороги!» Азарика очнулась от своих мыслей. Навстречу ей длинный, нескладный юноша катил палочкой золотой обруч. Здоровенные диаконы бежали по сторонам, охраняя дорогу.

Это был принц Карл, прозванный Дурачком. Увидев Азарину, он остановился. Она различила, как в бессмысленной голубизне его глаз искрится восторг. Няньки тянули принца за рукава:

— Ваше благочестие, пора. Вы же епископ, бьют к вечерне.

Принц отмахнулся от них и подошел к Азарике. Из оттопыренной губы его стекала слюна, и это было очень противно, но все искупало восхищение в его небесных глазах!

Схватив юношу за руки, она в приливе дерзкого веселья закружилась с ним среди квохчущих мамок, и Карл смеялся самозабвенно. А прежде чем его увели, она в ощущении некоего всемогущества погладила принца по редким волосикам, и он глядел на нее снизу, как Майда.

Но нет радости без возмездия. Диаконы будто клешнями впились ей в плечи. Вихляющей походкой приблизился некий клирик. Мутно ее разглядывал в зрительное стекло. Велел диаконам отойти.

— Та-ак. Кто же нас к принцу подсылает, с какой целью? Не желаем отвечать? Тогда, может быть, госпожа младшая ведьма, вы расскажете, кто такой Крокодавл, зачем он недавно появился у вас в покоях и почему велено ему говорить шепотом? А какие сооружения, по указу Лалиевры, мастерят у вас плотники и какие портнихи шьют балахоны?

Каждой клеточкой тела Азарика чувствовала, что это самый страшный человек, который когда-либо встречался ей в жизни.

От непонятного ужаса она окаменела. А клирик мотал жилистым пальцем:

— Смотри, прыткая, из шелка да серебра мы тебя переоденем в железо да тряпьё!

7

Канцлер Гугон отходил из жизни земной, и все в Даоне ждали об этом звона с соборной башни. Третьего дня ему во сне явились Аэций, Стилихон и Пипин Геристальский. Древние мужи делали пальцами явно манящие знаки. Для толкования сна были приглашены астрологи, но те лишь запутали дело рассуждениями о сочетаниях планет. Их сменила Заячья Губа. Она курила киннамоном и заколдовала все углы опочивальни, но не успокоила расстроенную душу канцлера.

— Не станут же столь выдающиеся министры древности, — рассуждал больной, — беспокоить себя по пустяку. Им не хватает меня в их загробном сонме.

Будущий покойник принял соборование и лег под образа, распустив суровые морщины. Два послушника — светлый, как агнец, и черный, как вороненок, оба похожие на библейских серафимов, — ухаживали за ним, и канцлер именовал каждого — друг мой.

Его наперсник Фульк выхватывал у них каждую подушечку, каждую рюмку с питьем, чтобы поднести самому. Горестная слеза не исчезала с его впалой щеки. Прибыл, узнав о смертном предвестии, и старый однокашник Гугона — дряхлый Гоццелин, архиепископ Парижский. Даже при столь печальных обстоятельствах он не переставал жевать свои сласти.

Посетил своего министра и сам Карл III, сочувственно охал, глядя на отрешенное от жизни лицо Гугона.

— Подставь государю мягкое креслице, — указал серафиму канцлер. — Да не то, растяпа! О господи, вот и согрешил перед кончиной!

В витиеватой речи он благодарил императора за всегдашнюю милость, а сподвижников — за снисходительность. Об одном сокрушался: так и не успел решить, кому же отдать парижский лен.

— Только не принцу Карлу, — перебил архиепископ Гоццелин.

Фульк попросил позволения сказать. Бастард Эд, видите ли, рассматривает себя как законного наследника покойного Конрада, и, если Париж как можно быстрее не утвердить за принцем Карлом, oн захватит его со своей шайкой. Гоццелин, покачивая митрой, говорил о норманнских лазутчиках, которые под пыткой признаются, что Сигурд со своими данами усиленно готовится в поход на Париж. Император пытался вставить: «А вот наша жена… Наша супруга…», но никто никого не слушал.

Гугон остановил спор мановением руки.

— Бастард Эд… — задыхаясь, произнес он, — не наследник Конрада… Мы запрашивали их мать, принцессу Аделаиду…

По его знаку Фульк вынул из кованого ковчежца свиток с массивной печатью на шнуре. Гугон облобызал печать и начал:

— «Из Парижа на святого Николая Мир Ликийских чудотворца, в полдень. Удивлены мы, достойнейший отец наш Гугон, как вам могла прийти мысль о даровании парижского лена Эвдусу, иначе Одону. Считаем его к принятию титула неподготовленным, непригодным…»

— Сумасшедшая старуха! — сказал Гоццелин, выплевывая твердую миндалину.

— А я, — вдруг приподнял голову Гугон, — послушайте, что вам скажу. Конечно, надо назначить Эда.

Фульк от неожиданности выронил свиток. У Карла III отвисла челюсть.

— Да, да, — слабо повторил канцлер. — Я умираю, мне все равно, но знайте: только Эд спасет королевство, больше никто.

И поскольку никто не брал на себя смелости решепий, Гугон предложил обратиться к силам потусторонним. Все присмирели — это было и рискованно, и страшно, церковь запрещала вызов усопших. Канцлер, однако, сослался на пример Аэндорской волшебницы, которая при сходных обстоятельствах вызывала же царю Саулу тень пророка Самуила!

Госпожа Лалиевра явилась торжественная и насурмленная как никогда, волоча за собой серебряную мантию с собольими хвостиками. Ее клевреты расставили треноги, шестигранники, какие-то ширмы таинственного назначения и скрылись.

— Кого желаете вызвать, государи мои?

Мнения разделились. Гоццелин предложил Карла Великого, но Карл III испуганно затряс щеками — слишком уж было страшно. Гугон решил — Пипина Старого, основателя династии. Фульк стоял белесый от волнения, уши оттопырились, как никогда.

Заячья Губа приказала погасить все свечи, завесить окна, узкие, как бойницы. В зловещем отблеске разгорающихся цветных огней колдунья трижды призвала дух баснословного прародителя Каролингов.

Перед притихшими зрителями клубился плотный дым, складываясь в причудливые образы. Из-под пола раздался словно тяжкий удар землетрясения. В колеблющейся тьме под сводом обозначилась фигура непомерной величины. Вспыхнуло лицо, неясное, страдальческое, струящееся бородой.

— Зачем тревожишь, повелительница чар?

Заячья Губа шепотом предложила Карлу III задать духу вопрос. Тот, судорожно глотая слюну, качал головой. Тогда вопрос задал Гугон, без обиняков: кому передать парижский лен?

— Эду, Эвдусу, Одону, сыну Роберта Сильного! — немедленно ответил дух. И голос его, подобный обвалу, родил чудовищное эхо, от которого заныл гранит в монолитных толщах стены.

Видение заколебалось, расплылось. Зажглись свечи. Головы у всех будто кто-то набил жженой паклей. Волшебница собрала свои треноги, и была такова.

— Это обман! — вдруг выступил Фульк, и все обернулись. Клирик откинул всегдашнее смирение. — Взгляните, вот точно через такое же, как мое, зрительное стекло греки ухитряются пускать луч светильника на клубы дыма и рисовать на них всяческий вздор… Я знаю, я видел это в Риме. Это возмутительно! Позвольте, досточтимые господа, определить мне срок, я представлю доказательства…

Карл III, архиепископ Гоццелин и лежащий на одре Гугон уставились в его разгневанное лицо.

— Значит, ты, — спросил Гугон, — не веришь в колдунов и их чары?

— Нет!

— Это нехорошо, — вздохнул Гугон. — Следовательно, ты не веришь и в козни врага человеческого диавола?

Фульк поперхнулся, понимая, что переборщил, а Карл III и оба прелата переглянулись, улыбнувшись.

— Не верить в диавола — значит не верить и в бога… — Гугон откинулся на подушки, а белый и черный серафимы подали ему питье.

Карл III поцеловал канцлера в лоб и удалился, опершись на руку Фулька. Гоццелин тоже склонился проститься с товарищем.

— Не сердись… — сказал ему Гугон, задыхаясь. — Но на место канцлера я ставлю не тебя, а вот этого самого Фулька. Здорово придумано! — хмыкнул он. — Эд и Фульк — они друг другу не дадут растащить наследие Каролингов…

В полночь лаонские колокола возвестили наконец, что канцлер королевства сменился.

8

Была троица, девушки и юноши, оставив ненадолго сенокос, устремились в дубравы и рощи. Срывали маки, плели венки, бросали их в текучие воды. Плясали до утра на ласковой траве.

На заре их испугала колонна всадников в чешуйчатой броне.

— Что случилось? Опять война?

— Нет, — отвечали всадники поселянкам, подававшим им ковши у колодца. — Мы едем в Лаон, наш сеньор Эд получает там парижский лен.

Там, во дворце, Рикарда держала себя именинницей, Заячью Губу не отпускала ни на шаг. Прислужницы в гардеробе набросали ворохом платья, и Рикарда советовалась о нарядах к церемонии.

— Вот в этом розовом я такая резвушка, такая хохотушка, а в черном бархатном — постница, будто сейчас из монастыря. Но лучше всего серое с отделкой; в нем у меня глаза жемчужного цвета, не правда ли, Лалиевра?

Однако Заячья Губа к ее восторгам отнеслась сухо. Даже на предложение: «Герой пусть и во дворец войдет геройски, как было в обычае у древних франков», — не отозвалась. Заявила, что ей зачем-то нужно в Трис, и умчалась с метлою под мышкой.

Тогда Рикарда сама вызвала сначала Тьерри Красавчика, затем Готфрида Кривого Локтя и наконец Генриха, герцога Суассонского.

— Вам угодно позабавиться? — хохотал герцог после беседы с ней и подкручивал длинный ус. — Чего не сделаешь ради удовольствия столь очаровательной повелительницы!

Народ валил, боясь пропустить событие. В день встречи из-за голов придворных Азарика еле увидела, как к главным воротам подъехали двадцать четыре трубача и подняли блистающие, как жар, фанфары с вымпелами города Парижа — золотой кораблик на алом поле.

Под гром фанфар распахнулись главные ворота. Толпа закричала, кидая вверх колпаки. Эд въехал впереди своей кавалькады. Он был без шлема, и Азарика почувствовала, как у нее почему-то екнуло и провалилось сердце, когда она увидела его светлые волосы, рассыпанные по панцирным плечам. Эд милостиво улыбался и швырял в толпу монеты и кольца.

Внезапно какой-то всадник с копьем наперевес устремился навстречу с криком: «Остановись!» Люди Эда хотели отразить его, подняв щиты, но Эд не позволил.

Он спокойно ожидал скачущего всадника, даже не поднимая оружия, и свита его молча стояла позади. Но когда копье незнакомца готово было пробить грудь Эда, его вышколенный конь отпрыгнул в сторону, и нападающий пронесся мимо. Не сумев удержать коня, он всей массой ударился о каменный цоколь дворца.

— Тьерри! — в ужасе закричали на галереях служанки, узнав в нападавшем Красавчика, своего кумира. На императорском балконе под зонтиком звонко смеялась Рикарда.

Но Тьерри сумел быстро прийти в себя и, отбросив обломок копья, вновь кинулся на Эда с мечом. Тот, однако, разгадал, какого рода у него противник, и вновь ждал, скрестив руки, и подтрунивал:

— Что, сосуночек, за молочком?

Тьерри, чуть не плача от ярости, наскочил, подняв меч. Но Эд, нагнувшись, схватил его за стремя и рывком выбросил из седла. Дамы схватились за щеки, услышав, как шлем Красавчика скрежещет по каменным плитам двора.

Двадцать четыре фанфары вновь протрубили ликующий сигнал, и Эд через вторые ворота въехал во внутренний двор. Шумные зрительницы, толкая друг друга, кинулись к другим окнам и балконам.

Там ждал Эда другой противник. Опустив резное забрало, весь подобравшись на монументальном коне, он ждал приближения Эда.

— Граф Каталанский! — узнал его Эд. — Ты даешь мне возможность отмстить за отца, убитого по твоей вине на Бриссартском мосту? Послушай, граф, я моложе тебя на целых двадцать лет, да и время ли здесь сводить счеты?

Но Кривой Локоть не отвечал и, словно железная глыба, ожидал приближения Эда. Молчал и весь многоярусный двор, а в полуденной жаре пели дальние петухи. Эд обвел взором балконы, пока не увидел арку, в которой пылали пурпурные одежды императрицы.

— Ах, значит, так! — помрачнел Эд. (Оруженосцы подали ему шлем и щит.) — Да хранит нас святой Эриберт, покровитель Робертинов!

Они сшиблись, сперва словно пробуя силы друг друга, и тотчас же разъехались. Объезжали друг друга, горяча коней, ни один не решался броситься первым. С губ коней стекала розовая пена.

— Радуйся! — закричал Эд и сбоку ударил копьем Готфрида.

Но тот успел подставить щит и только попятился от сокрушающего удара. Теперь уж неудержимая сила влекла их друг на друга. При новой сшибке сломались сразу оба копья, и противники схватились за мечи. Темп схватки нарастал, лезвия, как молнии, сверкали под солнцем, кони, храпя, выделывали страшный танец.

— Веселись! — крикнул Эд, улыбаясь звону мечей.

— Веселись! — хрипло ответил ему Кривой Локоть и, изловчившись, ударил Эда по шлему так, что козырек отлетел к галерее.

И все услышали, как императрица закричала чужим, низким голосом:

— Прекратить! Достаточно! Прекратить!

— Нет, теперь уж не прекратить! — пробурчал Кривой Локоть.

Шлем у Эда окрасился кровью, но он отвел рукой подбежавших товарищей. Бой возобновился. Еще не раз мечи лязгали о щиты, а лезвия мелькали с такой быстротой, что даже знатоки не успевали следить за выпадами.

Все вздрогнули, когда меч графа Каталанского зазвенел о плиты, а сам он повернул и поскакал, держась руками за грудь. Вассалы окружили его, и он свалился им на руки, обагряя седло кровью.

В третий раз протрубил сигнал победы. Товарищи Эда: Роберт, бывший тутор, Протей — Азарине было радостно увидеть их круглощекие лица — помогли ему сойти с седла, подали воды, полотенце.

Императорские слуги торжественно распахнули палисандровые двери. Боже! Там на мраморной лестнице снова кто-то поджидал с обнаженным мечом! Товарищи Эда роптали, протестовал народ. Одна Азарика нисколечко не волновалась. Она знала: Эд победит всех!

Мечи блеснули сначала неохотно, потом, постепенно увлекаясь, убыстрили ход. Стало видно, что это Генрих Суассонский, воинственно усатый, без шлема и доспехов, в полотняной рубахе. Обманные выпады следовали один за другим, дамы поминутно вскрикивали. Но странно, противники улыбались и даже перебрасывались репликами:

— Как тебе нравится этот сарацинский приемчик?

— А вот этот выпад сверху — слева — через плечо?

Расхохотавшись, они отбросили мечи, обнялись по-дружески. Вздох облегчения вырвался у народа. Стоявшие за воротами громко требовали сообщить, кто куда ранен.

На верхней площадке беломраморного входа встречал победителя новый канцлер Фульк. Роскошная парчовая риза предшественника сидела, как короб, на его тщедушном теле. Он поминутно заглядывал в клочок пергамента, который прятал в рукаве.

— Империя, словно нежная мать… — вещал он, опахиваемый кадилами, — принимает тебя как возлюбленного сына… Поклянись же, что и ты будешь верен ей…

— Мямлит, гундосит! — говорили в толпе. — То ли дело зычный Гугон, которого можно было слушать часами!

У Эда лицо стало серым — все же у него кровоточили царапины. Он пошатывался, стоя перед Фульком, прикрыв веки. Потом отодвинул его и прошел в покои императора, а за ним свита, прячущая улыбки.

А потом был пир, и Рикарда, блестя глазами, как девочка поминутно посылала к дверям пиршественной залы то Берту, то Азарину послушать, о чем говорят герои.

Но разговор там, по мнению Азарики, шел самый неинтересный. Генрих Суассонский, например, сидевший с Эдом в обнимку, хвастался:

— Когда моя сила бывает слабее всего, я могу биться с двадцатью! А если вполсилы, то мог бы победить и тридцать! В полную же силу выдержу и сорок вооруженных до зубов!

— Уах-ха-ха! — отвечали ему пирующие, будто они были в бане и слуги обливали их из ушатов.

В зале же и вправду было как в бане. Звон посуды, пьяный гам, грызня собак из-за костей, выкрики подравшихся — все это неслось под самый конек высоченной палаты, откуда свисали клочья древних знамен, взятых франками в битвах. В конце залы па возвышении, в ореоле курений, как божок, восседал Карл III, а подле него резное кресло канцлера многозначительно пустовало.

— Ничего ты не понимаешь! — сказала Рикарда, выслушав вялый рассказ Азарики. — Вот там-то и есть настоящая жизнь! Ах, если бы я была мужчиной! Или нет, я осталась бы женщиной, только бы присутствовать там, на мужском пиру…

Она снова послала Азарику, и та в дверях залы чуть не наткнулась па выходящего оттуда Эда. Ей бы увернуться, спрятаться в толпе слуг, а ее нелепая мысль приковала: «Как он нашел бы меня в моем новом, моем великолепном платье?»

А он, забинтованный, но веселый и стремительный, окруженный друзьями, шагал прямо на нее, протягивая руки:

— Озрик! Ты зачем надел женское платье? Что за глупые шутки? И вообще, куда ты исчез?

«Все пропало!» — подумала она леденея. Но справилась с собой и даже приняла одну из тех кокетливых поз, которые наблюдала у служанок.

— Вы шутите над бедной девушкой… И не знаю никакого Озрика.

Па лицо Эда, словно тень от облака, пабежало разочарование. Он пальцами дотронулся до ее подбородка и прошел дальше, разговаривая с друзьями. Только Роберт обернулся и удивленно смотрел на нее.

9

Она еле дождалась рассвета, чтобы выскользнуть из приоткрывшейся створы дворцовых ворот. Огонь, сжигавший душу, гнал ее неведомо куда, и она неслась как одержимая в лес, застывший от жары. По островкам мха, по кочкам она кружила, углубляясь в его распаренную глушь, и Майда, радуясь свободе, бежала впереди.

В глазах стоял Эд, могучий, радостный, раскрасневшийся от вина. Он протягивал руки — ей! Пусть он не обратил внимания на ее внешность и наряд, но он говорил: «Озрик, куда же ты исчез?» Значит, он помнит, он думает о ней!

И сквозь искрящийся поток радости всплывали слова, как бледные призраки: «Justitio! Veritas! Vindicatio!» — но теперь они падали бессильно, подобно черепкам в ржавую жестянку…

Нет, стой! Надо же во всем этом наконец разобраться. Села на поваленный ствол, стараясь определить, в каком направлении могли остаться башни и шпили Лаона.

Да и уверена ли она, что отца убил именно Эд? Ведь их там было много — и усатый, как таракан, герцог Суассонский, и безбровые близнецы, и даже Тьерри Красавчик, который бесчинствовал в доме Гермольда. Мог ли ее Эд, ее светлоглазый красавец с открытым и смелым лицом, ее победитель захватчиков и освободитель народа, мог ли он быть убийцей невинных? И печально понимала, что да, что ведь видела из хибарки своими глазами, как бастард скакал первым, как ударил отца дротиком…

Когда-то в келье Фортуиата она читала в «Истории лангобардов» Павла Диакона: король Альбоин, разбив и убив короля гепидов, из черепа его сделал себе чашу, оковав ее золотом, а дочь короля взял себе в жены. Каково было бедняжке по приказу свирепого мужа где-нибудь на привале пригубливать этот сосуд!

Да и что ему, Эду, в конце концов, Озрик! Занятный мальчишка, полезный Робертинам… Ему даже на императрицу наплевать, так и не нанес ей отдельно визита. Берта шипит тайком, что он увивается вокруг дочери герцога Трисского, этой хваленой Аолы.

Ну и пусть! А она заставит принца Карла на себе жениться, бог с ним, что он дурачок. И однажды явятся к ней с поклоном герцог Эд и его разлюбезная Аола — доброе утро, ваша королевская милость, а мы ваши покорные слуги…

Но думать об этом было совершенно непереносимо! Да и вообще подлая, подлая — предала отца, теперь предаешь Эда.

Между тем Майда вспугнула большую бархатную бабочку, которая, трепетно перебирая крыльями, пересекла падающий сквозь крону луч. Черная, без единого пятнышка, только синеватые жилки на крыльях!

Черная бабочка — это ведь фея Ванесса! Кто попадет в ее царство под седые мхи болот, тот может танцевать с ней одну ночь, а утром убедиться, что проспал целых сто лет. Но это опасно лишь юношам, а девушкам фея помогает в любви, надо только поймать и принести ей в жертву такую вот летунью, без единого пятна.

Она бросилась ловить бабочку, но сделать это было пелегко. Ванесса парила над головой девушки, как бы дразня ее. Мешала и Манда, которая подскакивала без толку, клацая зубами. Наконец бабочка опустилась на лист. Азарика метнулась, но промазала и расцарапала себе голые локти. Пришлось снова долго выжидать, когда Ванесса поцелует верхние листики дрока, и отчаянно кинуться, наконец-то поймав!

Осторожно раскрыла горсть. Что за тайные силы скрыты в тебе, трепетная летунья? Найдет ли она наконец в твоих чарах ту опору, которой нет для нее ни в книгах отца, ни в молитвах Фортуната, ни в хитрых махинациях Заячьей Губы? Азарика поднесла пленницу к самым глазам, чтобы разглядеть в насекомом прелестный профиль и коронку сказочной Ванессы. Но головка размером с булавочную была бессмысленна. И не поймешь, что за бугорки — рот ли, глаза ли?

Ее привел в себя удар колокола на дворцовой звоннице. Полдень! Пора одевать госпожу Лалиевру. Сегодня вечером Рикарда дает в честь нового графа Парижского торжественный прием. Завернула Ванессу в платочек и сунула за вырез лифа.

В покоях императрицы была несусветная толчея:

— Ой, ой! Ой, ой! Льда, скорее льда из подвала!

— Чтеца к государыне, чтеца!

— Когда же разыщут госпожу Лалиевру?

Приживалки боязливо выглядывали из всех дверей.

На Азарику налетела взбудораженная Берта:

— Прячься скорей! Ты слышишь? У нас катастрофа! Эд сделал предложение дочери герцога Трисского!

На бесцветном ее личике змеилось торжество.

Она умчалась, неся какой-то пузырек, а Азарика прислонилась к подоконнику. Небо, безмятежное полуденное небо ей показалось вдруг черным, как бархатные крылья Ванессы!

Щитоносцы грубо схватили ее за локти, повели в палату императрицы. Рикарда полулежала в кресле, голова запрокинута в подушку, па лбу мешочек со льдом.

— Читай! — приказывала она итальянцу.

А тот топтался с раскрытой греческой книгой и молчал.

— А, всезнайка! — покосилась Рикарда па Азарику, когда ее подвели. — Загляни-ка в книгу, которую держит этот недоумок, и скажи по совести, есть ли там что-нибудь еще после слов «надел диадему и воссел на трон».

Азарика машинально наклонилась к книге и нашла греческие глоссы:

и

Чтец трагически глядел на нее.

— Там еще рубрика… — растерянно сказала она.

— Читай же, пища червей! — крикнула Рикарда итальянцу.

Смуглое лицо чтеца стало мертвенно-бледным.

— «После же коронования, — переводил он запинаясь, — новый властитель отверг царицу и женился на молоденькой…»

— Предали, меня предали! — простонала Рикарда и, указав щитоносцам на Ринальдо, выразительно провела себя ребром ладони по шее. Итальянец пал к ее ногам. Внезапно и Берта, равнодушная ко всему, припала к руке хозяйки, моля простить его. Рикарда смягчилась и велела дать по сто плетей обоим.

Раскрылись позолоченные двери, и госпожа Лалиевра явилась как ни в чем не бывало в императрицыном капоте лунного цвета, даже в бисерных перчатках. Рикарда отвернулась:

— Не хочу тебя видеть, потаскуха!

Щёки колдуньи от обиды сделались помидорного цвета.

— А ты не потаскуха? При живом муже молодцов привораживать!

Прислужницы, видавшие всякое, и те зажмурились.

— Чернокнижница! — кричала Рикарда. — Церкви предам!

— А вот и не предашь. — Заячья Губа перед ее носом вертела фигу. — Я такое про тебя расскажу — на один костер взойдем!

Никто не смел их успокаивать, и брань разгоралась.

— Подручная сатаны!

— Отравительница!

— Подлая старуха!

— Сама старуха! На что ты нужна Эду? У него от молоденьких отбоя нет. Честным путем возьмет себе корону!

Рикарда взвизгнула и, отбросив подушки, ухватила седые патлы госпожи Лалиевры. Та торопливо сдернула перчатки и впилась ногтями в холеные щеки государыни.

Неизвестно, чем бы кончилось побоище, если б в покой не вступили двумя шеренгами черные вавассоры канцлера с орарями через плечо. Шедший впереди Красавчик Тьерри остановился перед дерущимися и стукнул об пол древком секиры.

— По указу императора и велению канцлера…

Он бережно передал служанкам всхлипывающую Рикарду, а Заячьей Губе па шею накинул аркан.

Не тут-то было. Старуха ловко вывернулась из петли и двинулась на Тьерри, буравя его взглядом, руки растопырив, как совиные крылья. Тьерри, опешив, отступал, пока не допятился до притолоки, и там застыл, выкатив глаза.

— Любого в камень превращу! — посулила ведьма, — вот так-то!

На глазах у онемевших вавассоров она подошла к окну и, вставив четыре пальца в беззубый рот, свистнула так, что голуби под карнизом заметались в ужасе. Донеслось ржание старухиных лошадей, которые паслись в лесу.

Она двинулась к выходу, но, заметив, что Азарика следует за ней, толкнула ее в руки вавассоров:

— А вот эту можете брать.

10

Канцлер Фульк пробежал протокол, составленный им самим.

— Значит, ты, поганая ведьма, отказываешься признать, что со своей гнусной хозяйкой летала к стригам на шабаш? Ты никоим образом не желаешь раскрыть тайны вызова из преисподней духа Пирина. Ты не хочешь откровенно объяснить, что за фонарь был найден в вещах богопротивной Лалиевры.

Фульк многозначительно выждал и, поскольку Азарика молчала, хлопнул в ладоши. Тьерри ввел в палату коренастого человека, прятавшего лицо под капюшоном. Фульк предложил незнакомцу сесть и указал на Азарику:

— Смотри!

— Эта, — наклонил голову коренастый, рассмотрев Азарику.

— Она, она! — вмешался в разговор Тьерри. — И, кроме того, у нее копыта. Прислуга их светлейшества уверяет…

— Посмотрим, — сказал Фульк, и по его знаку Тьерри сорвал с Азарики плащ небесно-голубого цвета.

Предчувствуя, что настает самое ужасное, она стала лепетать какие-то оправдания. Тьерри засунул палец ей за вырез платья, рвапул, и ее великолепная шелковая стола распалась на две половины. Злобно он срывал с нее остатки одежды, а она, потеряв голос, лишь пыталась прикрыться ладонями.

Канцлер и человек в капюшоне наклонились через стол, разглядывая ее бледное, худощавое тело.

— Где же копыта-то? — посмеивался Фульк, вставляя стекло под бровь. — Поверни-ка ее. Главное — не найдется ли у ней хвоста.

— То, что она и ее убитый отец колдуны, я могу представить десяток свидетелей, — хихикнул сидящий в капюшоне. Его лягушачий голос был поразительно знаком Азарике.

— А вон у нее что-то выпало, — указал канцлер Красавчику па скомканный платок. — О, вот это улика! Колдовская бабочка! При такой улике правосудию не надо ни свидетелей, ни копыт.

В этот момент дверь приоткрылась, и огромная охотничья собака, сбив с ног часового, ворвалась в палату. Кинулась к Азарике, но, видя ее раздетой и плачущей, метнулась к Тьерри и вцепилась ему в горло. При виде собаки человек в капюшоне вскочил и забегал в панике, крича:

— Эд, Эд, Эд идет!

Фульк крикнул вавассоров, они еле оторвали собаку от Тьерри, а человек в капюшоне, чтобы оправдать свой испуг, кивнул па нее:

— Это же борзая Эда.

— Вот как? — обрадовался канцлер. — Прелестно!

И распорядился ведьму и собаку — в клетку, да чтоб до поры ни шерстинки у них не повредить! Тьерри, вконец озлобленный, пнул Азарику сапогом, выпроваживая.

— Ваше имя, аббат, — сказал Фульк человеку в капюшоне, — сохранилось в бумагах покойного канцлера. Благодарность за мной.

Тот выразил надежду, что теперь-то, после разоблачения всех бесовских ухищрений, бастард лишится графства.

Фульк покачал головой. Это не так-то просто, не так-то просто… Достойной памяти Гугон так бы и поступил: собрал бы все компрометирующие данные — и в лоб! Но мы не такие, не такие.

Гость ушел, надвинув капюшон. Вместо него явился унылый Тьерри, забинтовавший себе укушенное горло. Осмелился напомнить об обещании дать ему бенефиций…

Фульк, не слушая, рылся в свитках, мурлыкал молитвы. Он не диктовал, как Гугон, а сам писал ответы. Роскошные облачения предшественника он раздал церквам, одевался в серую дерюжку и получил во дворце прозвище — мышиный щелкопер.

— Старшую ведьму ты упустил, — сказал он наконец Красавчику. — Ай-ай, как нам это огорчительно! Теперь ты должен загладить свой промах. Есть одно грандиозное дело… Садись-ка поближе… Но помни: на сей раз ни бог, ни дьявол не должны тебе помешать, иначе сгинь, не показывайся нам на глаза!

Азарика очутилась в подземелье, за решеткой, перед которой расхаживал часовой. Одеться ей не дозволили, а в каземате даже в разгар лета камень был ледяной. Она пыталась прикрыться соломой, но часовые пад этим только хохотали. Впрочем, к ней бросили Майду, длинная шерсть ее и грела и укрывала.

Началось паломничество любопытных. Дамы ахали, а мужчины просили стражников уколоть пикой ведьму так, чтобы она вытянула ножку и показала, что копыт у нее нет. Монетки падали в карманы часовых, а Майда охрипла, кидаясь на решетку.

Забытье охватывало Азарику. Ей казалось, что она в каменном мешке, в Забывайке. Окликала: «Роберт!» — и ласковая Майда лизала ее в щеку. Все уже было в ее коротенькой жизни: ужас, страх, голод, унижение, но никогда еще не было так худо, потому что ею владело самое жестокое, что может владеть человеком: стыд!

Однажды она услышала голоса: «Достаточно, ваше преосвященство, ненаглядный наш. Посмотрели ведьмочку, и будет!» Разлепила веки и увидела в полутьме слюнявого принца Карла и его хлопотливых мамок. Пришла мысль, что если б он захотел, взял бы ключ…

Вспомнив приемы отца и Заячьей Губы, она привстала и, сквозь прутья уловив неопределенный взгляд принца, стала повторять, сосредоточась на ключе:

— Вызволи меня, вызволи меня… Мой добрый, мой благородный принц, ну что тебе стоит? Вызволи меня, Каролинг!

Потом было опять забытье — сон не сон… Будто она, убранная, как невеста, и вместе с тем голая, как сейчас, бредет по анфиладам дворца, а за ней тащатся шуты и приживалки. И вот двери Эда, слуги с поклоном их отворяют, но там у Эда другая!

Другая ножницами будет ровнять его соломенные пряди. Другая заштопает ему боевой сагум. Другая встретит его у порога, подержит ему стремя, размотает шнуры обуви, накормит, уложит в постель. И он возьмет гребень и станет ласкать ее волосы, чистые, как волна.

А ей теперь все равно, костер или плаха.

Сердобольный часовой сказал ей однажды, кидая кусок хлеба:

— Недолго тебе осталось тут преть. Слышишь, молотки торопятся, стучат? Это заканчивают клетку, которая на рассвете повезет тебя в Париж. Хе-хе-хе, вот будет подарочек графу — его верный оборотень и любимый пес!