Спуск колокола означал конец папской власти над Авиньоном. Народ приветствовал этот символический жест восторженными криками. Тамбурины и флейты вновь заиграли, пение и пляски возобновились. В это время на площадь принесли праздничное угощенье. Носильщики сгибались под тяжестью корзин, наполненных доверху свежим белым хлебом и тяжелыми горшками с маслинами. Они тащили также корзины с орехами и гроздьями золотистого винограда. Все эти припасы были разложены на помосте. Каждый мог подойти и получить ломоть хлеба, семь маслин, шесть орехов и большую кисть винограда.

Нелегко было пробраться к помосту. Мне едва не отдавили все пальцы на ногах. Все же в конце концов я получил свою долю и стал искать местечко, где можно было бы присесть и спокойно полакомиться угощеньем. На ступеньках дворца я уселся рядом с бравым национальным гвардейцем, который пришел на празднество с женой и ребенком. Гвардеец потеснился немного, чтобы дать мне место. У него были длинные светлые усы, голубые глаза и розовые щеки, какие редко можно встретить у южан. Вначале он не обращал на меня внимания, но, увидев, что я щелкаю орехи зубами, он не выдержал и вскричал:

— Вот так челюсти! Настоящие клещи!

Сам он колол орехи булыжником.

Я хотел улыбнуться и как-нибудь ответить на эту шутку, но, не найдя слов, покраснел и потупил глаза в землю. Да и не удивительно: этот солдат был так великолепен в своем синем мундире на красной подкладке, на шляпе его красовался такой пышный султан, а длинная изогнутая сабля так сверкала, что всякий на моем месте смутился бы. В эту минуту я ничего не пожалел бы за право назваться его сыном, братом, на худой конец даже просто знакомым!

Внезапно красавец-гвардеец поднялся с места.

— Ага, — сказал он, — уже открывают винные бочки!

Он обернулся к жене; та подала ему манерку. Солдат поглядел на мою фляжку и спросил:

— А твоя наполнена? Если она пуста, давай, я заодно и тебе принесу вина!

Я безмолвно протянул свою фляжку. Гвардеец стал протискиваться в толпе к месту, где раздавали вино. Там была невероятная толчея. У самой стены дворца над головами возвышались шесть огромных бочек. Бочки только что просверлили, и весь народ хлынул к ним. Легко себе представить, что творилось вокруг. Первые несколько мгновений я видел, как национальный гвардеец, работая локтями, прокладывал себе дорогу к бочкам; потом я следил за мелькавшим над толпой красным султаном и, наконец, вовсе потерял его из виду среди моря голов.

Через четверть часа гвардеец вернулся, неся доверху наполненные вином котелок и фляжку. Усы у него были влажны от вина.

— Отец! — вскричал мальчуган, завидев отца. — Я хочу еще винограда.

— Винограда больше нет, хочешь, выпей глоток вина?

— Нет, я хочу винограда.

— Да ведь тебе говорят, нет винограда.

— Выпей вина, мое сокровище, — уговаривала мальчика мать, поднося к его рту полный котелок. — Оно вкусное.

— Нет, я хочу винограда.

Я не успел еще съесть свою порцию винограда. Протянув ее ребенку, я сказал:

— Возьми, ешь.

И снова почувствовал, что краснею до ушей.

— Это очень мило с твоей стороны, — сказала мне мать.

— О, — сказал национальный гвардеец, — вы оба потакаете этому маленькому лакомке. Не надо его баловать!

— Позвольте ему съесть этот виноград, — попросил я. — Он славный малыш.

— Ладно, только пусть он поблагодарит тебя.

И, возвращая мне фляжку, гвардеец добавил:

— Ты как будто не здешний, паренек? Откуда ты?

— Я из Мальмора.

— А что ты делаешь здесь?

— Я не знаю… Мне дали письмо к кононику Жоссерану, который должен помочь мне устроиться на работу. Если бы вы могли указать, где находится его дом…

Солдат нахмурил брови и сурово взглянул на меня. Он повторил:

— Письмо к канонику Жоссерану? Значит, ты аристократ, папист?

— Я? Я не знаю. Нет, я не папист.

— Тогда зачем же тебе нужен каноник Жоссеран?

— Мне сказали, что он устроит меня на работу.

— Ты, что же, не знаешь, что каноники — это аристократы и что они дают работу только папистам! Впрочем, ты ничем не рискуешь, если сходишь к нему. Но так как ты славный парень, вот что я тебе предложу: если случится так, что тебя не очень-то ласково встретят, разыщи меня в кордегардии при городской ратуше, на площади Башенных часов; я найду для тебя местечко в Национальной гвардии. Ты будешь служить у меня в батальоне. Сколько тебе лет?

— Должно быть, шестнадцать.

На всякий случай, я прибавил себе целый год.

— Очень хорошо, что тебе уже шестнадцать лет. Мы сможем принять тебя на службу. Итак, это решено, не правда ли? А теперь я расскажу тебе, как найти дом каноника. Ты спустишься вот по этой уличке и повернешь налево; там, на углу, ты увидишь дом с балконом, в этом доме и живет каноник Жоссеран.

Солдат обернулся к своей жене, и я успел заметить, как он лукаво подмигнул ей. Молодая женщина, улыбаясь, подошла и, отколов от своего чепчика трехцветную кокарду, протянула ее мне.

— Ты добрый патриот, — сказала она, — и так как ты ненавидишь папистов, я дарю тебе свою кокарду.

И она приколола трехцветную ленточку к моей шляпе.

— Мальчик, видно, смышленый, — добавила она, обращаясь к мужу. — Из него выйдет славный национальный гвардеец!

Солдат похлопал меня по плечу.

— А ну-ка, — сказал он, — крикнем вместе: «Да здравствует нация! Долой папского легата!»

Мы закричали в один голос:

— Да здравствует нация! Долой папского легата!

— А теперь ступай к своему канонику, да не забудь, что я тебе сказал. Ты знаешь, где меня найти? Спросишь бригадира Воклера…

— Спасибо, я ничего не забуду, поверьте мне.

И я удалился, сам не понимая, отчего так бьется у меня сердце: от радости или от страха.

Мне стоило большого труда пересечь Дворцовую площадь и прорваться через цепь танцующих фарандолу. Но когда я добрался до указанной Воклером улички, меня уже никто не толкал. Навстречу мне попалась одна лишь кошка, переходившая через дорогу. Это был аристократический квартал. Все двери и ставни здесь были на запоре. Однако, из-за плотно закрытых ставней доносились звуки голосов, и слышно было, как молились женщины.

Наконец, я увидел на правой стороне дом с балконом. Я постучал. Окошечко над дверью открылось, но едва я успел поднять голову, как его уже снова захлопнули. Вслед за этим где-то в глубине дома захлопали двери, потом раздались шаркающие шаги, заскрипели засовы, ключ два раза повернулся в замке, щеколда поднялась, и дверь слегка приоткрылась.

— Кто вам нужен?

— Господин каноник Жоссеран.

Дверь открылась шире. Но едва я успел ступить на порог, как сморщенная старуха, открывшая дверь, пронзительно завизжала:

— Помогите! Иисус! Мария! Разбойник забрался к нам! Бандит! Помогите, люди добрые!

Ни на секунду не переставая вопить, эта ведьма сорвала кокарду с моей шляпы и разодрала ее в клочки своими крючковатыми пальцами. Она плюнула на мою шляпу и швырнула ее на мостовую, а кусочки кокарды стала топтать ногами, приподняв края юбки, словно ей грозил скорпион.

В конце концов старуха вытолкала меня на улицу, убежала в дом и с шумом захлопнула дверь перед самым моим носом.

Ошеломленный и растерянный, я нагнулся, чтобы поднять шляпу с мостовой. Я так и не понял, что вызвало этот внезапный взрыв бешенства.

Между тем окна в соседних домах открылись, и из них послышались женские крики:

— Разбойник! В Рону его! В Рону!

Я недоуменно оглядывался, ища глазами разбойника, как вдруг в меня со всех сторон полетели цветочные горшки, куски штукатурки, булыжники, черепицы.

Не раздумывая больше, я бросился бежать и остановился только тогда, когда странная улица осталась далеко позади.

Я грустно поплелся на Дворцовую площадь, едва не плача от досады. Я никому не причинил зла, а между тем меня вышвырнули на улицу и побили камнями. За что? Что я сделал этой женщине в доме каноника? Почему она закричала, что я разбойник? Почему содрала с меня кокарду? Тщетно я искал ответа на эти вопросы.

Мне стало еще тяжелее при взгляде на пляшущую фарандолу толпу. У всех этих людей был кров, всех ждала постель! Только один я не знал, где проведу ночь. Видно, я родился неудачником… Что же будет со мной дальше?

Наступил уже вечер. Дворцовая площадь постепенно пустела. Никто не плясал больше фарандолы, и только откуда-то издалека доносились еще звуки тамбурина. Мимо меня прошла монашенка об руку с двумя солдатами. Несколько пьяниц еще теснились у опустевших бочек, выцеживая из них последние капли вина.

Я спустился на площадь Башенных часов. Там также царил мрак. С наступлением ночи поднялся сильный ветер. Поеживаясь от холода, люди торопливо расходились по домам.

Я бродил по улицам, не решаясь спросить, где казарма Национальной гвардии. Мне стыдно было показаться Воклеру без подаренной его женой кокарды. Но никого другого в Авиньоне я не знал, и, кроме того, Воклер сам сказал, чтобы я разыскал его, если меня постигнет неудача у каноника.

Я стал вглядываться в освещенные окна домов в надежде увидеть знакомую фигуру национального гвардейца, как вдруг неожиданно для себя вышел к самой ратуше. Я долго стоял у подъезда, не осмелившись зайти в дверь, покамест привратник не подошел ко мне и не спросил:

— Что ты здесь делаешь? Кто тебе нужен?

— Я ищу господина Воклера. Он здесь?

— Здесь нет никаких господ! Слышишь ты, отродье аристократов?

Привратник вцепился, как клещами, в мое плечо и поволок меня к двери крича:

— Бригадир Воклер! Эй, бригадир Воклер!

Застекленная дверь дома открылась, и я увидел моего бравого национального гвардейца без шляпы, с трубкой в зубах.

— Что случилось?

— Да вот, — сказал привратник, — знаете ли вы этого плута? По-моему, это шпион аристократов. Он спрашивал господина Воклера.

— О! Да это ты, малыш! Поздно же ты пришел, однако! — воскликнул Воклер. — Видно, каноник неласково тебя встретил? Что ж, тебе будет гораздо лучше с нами. Ступай за мной, мы тебя живо завербуем, и да здравствует нация!

Воклер повел меня в дом. Привратник неохотно пропустил нас и подозрительно глядел мне вслед.

Но мы уже вошли в кордегардию. Это была длинная и узкая комната. Посредине ее помещалась пышущая жаром печь. По стенам были расставлены лавки, на них, покуривая трубки, разлеглись национальные гвардейцы. С потолка свешивался кинкет под зеленым абажуром. В глубине комнаты на походную кровать были свалены в кучу ружья и сабли; стены кордегардии были испещрены какими-то надписями (не зная грамоты, я не мог прочитать их) и рисунками углем, изображавшими кавалеристов на конях, пехотинцев на карауле, артиллеристов у пушек и т. д. Помещение было жарко натоплено, и табачный дым в нем висел густым облаком.

Направо от входа стоял маленький стол; у стола, опустив голову на руки, спал какой-то гвардеец.

Воклер сказал:

— Товарищи, я привел к вам нового защитника революции. Мы примем его в наш батальон. Согласен, дружок?

Сняв шапку и выпрямившись во весь рост, я крикнул:

— Да здравствует нация! Свобода или смерть!

И национальные гвардейцы повторили за мной:

— Свобода или смерть!

Крики разбудили дремавшего гвардейца. Он заворочался на стуле, протирая глаза.

— Кто там пришел? Что случилось?

— Это наш новый доброволец, — сказал ему Воклер. — Надо записать его в список нашего батальона.

Гвардеец обернулся ко мне.

— Гражданин, как тебя зовут?

— Паскале, сын Паскаля.

— Где ты родился?

— В деревне Мальмор, графство Венессен.

— Отлично! Подпиши теперь свое имя.

Я потупился. Мне стыдно было признаться, что я не умею ни читать, ни писать.

— Ничего, — утешил Воклер, пожимая мне руку. — Ничего, что ты не умеешь писать черными чернилами, мы скоро научим тебя писать красными. Где сержант Бериго?

— Здесь, бригадир!

— Бериго, отведите новобранца к каптенармусу; надо поглядеть, какой у него будет вид в форме национального гвардейца.

Один из лежавших на лавках гвардейцев поднялся, выколотил трубку, засветил у печки фонарь и сделал мне знак следовать за собой.

По узкой и крутой лесенке мы взобрались на самую верхушку старинной башни и пришли в большую квадратную комнату, сверху донизу набитую солдатской одеждой и амуницией. Повсюду были разложены шапки, ружья, сабли, мундиры.

Сержант смерил меня взглядом и стал перебирать ворох одежды, лежавшей на полу. Наконец, он вытащил один мундир и подал его мне со словами:

— Кажется, как раз будет тебе по росту. Примерь-ка…

Мундир был поношенный, но какое это могло иметь значение? Он был сшит из темно-зеленого сукна. Широкий красный воротник и большие золотые пуговицы заставили меня тотчас же забыть и про длинные фалды доходившие чуть не до пят, и про необъятную ширину мундира. Я только подвернул слишком длинные рукава красной подкладкой наружу, и вышли отличные обшлага такого же цвета, как воротник.

Таким образом с одеждой дело было быстро покончено. Но шапка! Вот с ней-то пришлось порядком повозиться. Я перемерил штук двадцать-тридцать, но все они упорно лезли мне на глаза. Наконец, сержант Бериго потерял терпение.

— Бери этот красный колпак! — воскликнул он. — Будет копаться-то!

Я послушно надел колпак, верхушка которого свисала чуть не до плеча, и приколол к нему большую трехцветную кокарду.

Сержант дал мне также голубые штаны и пару белых гетр, сказав:

— Это не нужно мерить: брюки и гетры всегда всем впору… Теперь остается только выбрать ружье и саблю, этого добра у нас много!

Выбрать! Легко сказать — выбрать. Я взял первое подвернувшееся мне под руку ружье. Но сабли здесь были только короткие и кривые, а мне так хотелось найти длинную изогнутую саблю, такую, как у бригадира Воклера.

Видя, что я до завтра готов ворошить кучу оружия, сержант сказал:

— Разве ты не видишь, что все сабли похожи одна на другую, как горошины в одном стручке? Всякая из них станет острее бритвы, когда поточишь ее. Бери любую, и идем отсюда! Ну, живей!

Я смутился и взял первую попавшуюся саблю. Бериго запер дверь, и мы пошли обратно в кордегардию.

Нагруженный до отказа амуницией, я раз двадцать споткнулся во время спуска по узкой лесенке: то ружье задевало за стену, то сабля путалась в ногах.

В кордегардии меня тотчас же окружили гвардейцы. Каждый считал своим долгом высказать свое мнение.

— Колпак ловко сидит на нем! — заметил один.

— Да, а вот в мундире-то, пожалуй, вторая фалда лишняя: он мог бы закутаться весь в первую! — сказал другой.

— Не беда, — ответил Воклер, заметив мое огорчение, — было бы из чего кроить! Ты пойдешь ко мне ночевать, Паскале, и за ночь жена приведет все это в порядок. Завтра я научу тебя владеть ружьем и саблей, и… да здравствует нация! А теперь ступай спать, должно быть, ты очень устал.

Воклер снова навьючил мне на плечи ружье, саблю, гетры, — словом, всю мою амуницию, и мы вышли из ратуши. Мы долго шагали по темным уличкам, пока не дошли до чистенького домика на углу площади и улицы Палафарнери. В окнах домика не было света. Воклер крикнул:

— Лазули, Лазули!

Никто не ответил.

— Зайдем, — сказал Воклер, — жена, должно быть, еще в клубе.

Мы поднялись на второй этаж по крутой винтовой лесенке. Я ощупью находил дорогу в темноте, спотыкаясь на каждой ступеньке и задевая ружьем за стену. Наконец, мы попали в маленькую комнату, служившую одновременно кухней.

Воклер не без труда разжег светильник. Он разыскал в углу фитиль из пеньки, обмакнул его в горшок с серой, потом высек искру из кремня, зажег трут и, раздув огонек, окунул фитиль в блюдце с маслом. При этом он все время ворчал на отсутствующую жену, которой-де давно пора было вернуться из клуба.

— Скажи хоть ты, Паскале, бабье ли это дело? Кажется, мы, мужчины, достаточно сильны, чтобы и без помощи жен защитить свободу и революцию.

Напав на свою любимую тему, Воклер совершенно позабыл про Лазули.

Он горячо продолжал говорить:

— Франции нужна республика, народ мечтает о ней, и республика у нас будет! А этому предателю Капету мы докажем, что дольше обманывать народ ему не удастся! Кто теперь поверит, что, когда Капета задержали на границе, он хотел выехать из Франции, чтобы завербовать нам союзников? Знаем мы этих союзников! Просто он хотел стать во главе врагов нации! Этого проклятого короля следует укоротить… на голову. И если парижане побоятся сделать это, что ж, мы, патриоты-южане, сами пойдем в Париж и схватим тирана за горло! А гордую Австриячку прокатим на осле по всему Парижу лицом к хвосту! И приспешников Капета — баронов, графов, князей и прочую шваль — никого не забудем, каждый получит свое!

Не переставая говорить, Воклер хлопотал, накрывая стол к ужину. Он поставил блюдо с жарким, которое вытащил из теплой еще печи, кувшин с вином и три тарелки. Убедившись, что сын спокойно спит в соседней комнатушке, Воклер сказал мне:

— Не стоит дожидаться жены, садись и ешь, а после ужина сейчас же ложись спать. Завтра мы встанем раненько утром…

Но едва мы сели за стол, как пришла Лазули.

— Не сердись на меня, голубчик Воклер… Я возвращаюсь из клуба. Если бы ты знал, что там произошло!

— А что! — с интересом спросил Воклер.

Но в этот момент Лазули заметила меня.

— А, вот как! Да у тебя здесь товарищ! Уж не тот ли это маленький горец, что сидел с нами на Дворцовой площади? Какой славный национальный гвардеец! Только мундир слишком широк для него. Ну, не беда, мы это живо поправим. Что ж ты стоишь, дружок? Ты у себя дома! Кушай, а я расскажу вам обо всех событиях.

— Рассказывай, Лазули! — сказал Воклер, нарезая нам по ломтю хлеба и накладывая на тарелки жаркое. — Рассказывай же скорее, что там такое случилось.

— Ничего хорошего. Нам прочли в клубе письмо патриота Барбару марсельским федератам. В нем говорится о том, что в Париже контрреволюционеры подняли голову, что король не разрешает собраться в столице батальонам федератов из провинции. Барбару пишет, что парижане, того и гляди, изменят и снова примкнут к партии короля, а тогда погибла наша революция! Он пишет еще, что Национальная гвардия в Париже совершенно разложилась, что ей нельзя доверять ни на грош и что необходимо красным южанам — горцам, санкюлотам, федератам — вооружиться и двинуться на Париж с лозунгом: «Свобода или смерть!»

Пока Лазули рассказывала, Воклер трижды до краев наполнял вином мой стакан.

Услышав слова «Свобода или смерть!», я вскочил с места и, размахивая ножом, закричал:

— Свобода или смерть! Патриот Барбару прав! Я за красных южан, за санкюлотов, за федератов! И я пойду в Париж! Я должен отомстить д’Амбрену, который стегал кнутом моего отца и чуть не убил меня самого! Этот аристократ отправился в Париж, на защиту короля? Ничего, мы тоже пойдем туда! И у меня теперь есть ружье! Свобода или смерть!

— Браво, браво! — воскликнул Воклер. — Из тебя выйдет добрый патриот, Паскале!

Не помню хорошо, что было дальше. Кажется, мы пели старинные провансальские песни и, взявшись за руки, плясали вокруг стола бешеную фарандолу.

Потом Лазули отвела меня в соседнюю комнату и уложила на постель рядом с своим сыном. Не успел я опустить голову на подушку, как заснул мертвым сном.