1

Каждое утро пан нотариус молился в фамильной часовне. Это была комната с двумя окнами, украшенными картинами из цветных стеклышек. На одной из этих картин святой Дионисий, хотя уже и обезглавленный, все-таки сумел встать и ходил теперь вокруг эшафота с этой своей отрубленной головой, а на другой картине у казненной святой Агаты отрубили руку, но посланец, отправленный с этой рукой, заблудился и вновь воротился к безрукому мертвому телу.

И вот пан нотариус молился, стоя на коленях, и одновременно бранил себя за то, что не прополоскал рот. Наконец он перекрестился, поднялся и раскрыл окно.

Попривыкнув к утренним солнечным лучам, он, не обращая внимания на синие крыши внизу, вглядывался в противоположный берег реки и с наслаждением вдыхал влажный воздух.

— Бабушка, бабушка, — кричал внизу детский голос, — ба-а, Зденечек собачьи какашки ест!

И пан нотариус привстал на цыпочки и скользнул взглядом во двор старой пивоварни, где уже не варили пиво, но где по-прежнему жили люди. Там у водонапорной колонки стояла девочка в красном фартучке и в соломенной шляпке и показывала на трехлетнего мальчугана, который с наслаждением запихивал что-то в рот.

Из прачечной выбежала худая женщина, воздела руки и закричала:

— Чтоб тебе провалиться, баловник ты этакий! Да когда же я белье-то достираю?!

И она схватила внучонка и начала трясти его над канавой с водой.

— Поросенок ты свинячий, вот погоди, вернется мама домой, спустит с тебя штаны да и выпорет! — пригрозила было она, но потом попросту дала мальчику такую пощечину, что какашка отскочила далеко в сторону. Тогда женщина накинулась на девочку: — А ты чего на меня уставилась? Врезать бы тебе хорошенько, чтоб глаза твои косые выправить! Вот, держи, — она вытащила из кармана своего синего фартука свисток, — и марш играть в кухню. А ты, Лида, если что, свисти в свисток, и я прибегу! О Боже, вы, два душегуба, да когда же мне белье-то достирывать?! — И бабушка снова воздела к небу голубые от синьки руки.

Нотариус прикрыл окно, вышел из комнаты в мрачный коридор и скоро очутился в своем кабинете.

— Здравствуйте, пан нотариус, — сказала барышня машинистка и продолжила поливать цветы.

— Доброго утра вам, барышня, — буркнул в ответ старый господин и потер руки. — Ну, и чем же вы вчера занимались?

— Я играла в теннис… и представляете, пан нотариус, проиграла! Проиграла даме, которая старше меня на целых пятнадцать лет… в двух сетах проиграла. Разве это не ужасно? — пожаловалась она, отламывая сухие листочки с побегов пеларгонии.

— Ай-ай-ай, — протянул нотариус, — а ведь вы, насколько мне известно, играете в теннис просто замечательно?

— Ну не то чтобы… — зарделась машинистка. — До этого мне еще далеко. Но вчера я почему-то страшно мандражировала.

— Может, соперница попалась сильная?

— Да нет, просто такой уж я человек. Казалось бы, эка невидаль — проигрыш, а мне вот жутко обидно! Тем более, первенство клуба.

— Ничего, в другой раз выиграете. А потом вы что делали?

— Когда стемнело, я поплакала в раздевалке и решила поплавать. Прямо в купальнике я пошла к воде, вон туда, видите, где растут дубы… тогда уже стало совсем темно, и над деревьями повисла луна, огромная и желтая, и она отражалась в реке, и я уселась на камень и шлепала ногами по воде, в которой виднелась желтая луна…

— А потом? — поднял брови нотариус.

— А потом я скользнула в эту будто бы бронзовую воду и принялась плавать в ней, мне ужасно нравилось бултыхаться в лунном отражении, разбивать руками металлическую водную гладь, но все равно — когда я поднимала руку, она отливала бронзой… короче говоря, пан нотариус, в воде было чудесно…

— Ну, а после?

— А после я испугалась.

— Да что вы?!

— Да, — подтвердила девушка и села за пишущую машинку, — вы только вообразите, пан нотариус, в темноте дубравы я вдруг заметила трое белых спортивных трусов! И они всё приближались и приближались.

— Не может быть! — поразился нотариус.

— Да-да, трое белых трусов… я затаилась в камышах, как мышка. А они шагали по плотине, и я слышала их разговор… и знаете, что это было?

— Я весь внимание!

— Трое голых мужчин! Они очень загорели, но поскольку загорали они всегда в трусах, то их руки, ноги и туловища сливались с темнотой дубравы, а так-то они были совершенно голые! Трое голышей… а ведь я, пан нотариус, действительно решила, что по лесу сами собой идут белые плавки, — покраснела машинистка.

— И вы всё разглядели?

— Всё-превсё! Это были трое студентов… моего возраста…

— Наверное, это было красиво, — с жаром произнес пан нотариус. — До чего же замечательное зрелище: юная девушка в бронзовой воде и три пары белых спортивных трусов во тьме рощи… но что же вы сделали?

— Я доплыла прямиком до клуба и услышала еще, как эти студенты прыгнули в воду… а потом обсохла и пошла домой.

— А дома что?

— А дома я села под лампу и начала выводить буквы, — ответила машинистка.

— Вот это я и хотел услышать, — обрадовался нотариус.

Девушка поднялась и положила перед ним четвертушку листа ватмана, на которой она вчера вечером написала: печатными буквами «Достойный отче, прожив долгую и плодотворную жизнь, обрети покой в земле».

— Значит, вы мне это все-таки написали, — радовался старый господин — но лишь до тех пор, пока не перечитал строки, предназначенные для его надгробного памятника и придуманные им самим. После этого он закручинился.

— Хмм… а почему бы мне не обрести покой и на небе? — спросил он.

— Но вы же сами мне так продиктовали, — забеспокоилась машинистка.

— Все правильно, барышня, однако же слова на памятнике — вещь крайне серьезная. Я бы хотел такую надпись, чтобы даже спустя сто лет люди смогли понять, каков я был.

— Пан нотариус, я однажды на еврейском кладбище такую красивую надпись видела! «С земли в землю…»

— Это еврейская надпись! — Пан нотариус вскинул руки в оборонительном жесте. — Неужели, барышня, вам неизвестно, что христианство возвысило человека до Сына Божьего? А если нет воскресения и вознесения, то все то, чем мы тут занимаемся, всего лишь суета сует… но меня, кажется, осенило. Пишите, барышня! — заторопился старый господин и, как только машинистка приготовилась, проговорил: — «Я подавлял свой блеск… и уподоблялся своему праху, чтобы воссиять на небесах…»

Когда она дописала, нотариус спросил:

— А чем вы займетесь нынче вечером?

— Пойду к портнихе. Вы знаете, пан нотариус, я хочу заказать ей блузку… фасон, как в начале века носили, красные полоски на белом шелке, и вот здесь вот, у горла, стянуто. Очень благопристойная блузка, гувернантки такие любили, похожая была на Пауле Веселой в фильме «Маскарад»… а может, вы видели ее, когда она играла с Иоахимом Готтшальком в фильме «Жду тебя»…

— Ну а потом вы что станете делать?

— Потом я пойду играть в теннис и снова искупаюсь вечером в реке… и не исключено, пан нотариус, что я даже буду купаться голая, как вчерашние трое студентов; если кто-нибудь пойдет по другому берегу, то заметит белый дамский купальный костюм, потому что мои загорелые руки и ноги сольются с темнотой дубовой рощи… — сказала машинистка и кокетливо прищурилась, но тут же, заметив, что пан нотариус не в настроении, добавила благопристойно: — А потом я пойду домой и стану писать, как вы подавляли свой блеск и уподоблялись своему праху… — И она расправила плечи и не смогла подавить блеск своей молодости.

Пан нотариус заканчивал зевать, и рот у него был еще немного открыт, а искусственные челюсти успели уже сомкнуться.

— Спасибо, — сказал он и сел за стол, — а сейчас, пока еще не появились клиенты, мы займемся последним пунктом моего завещания, — сообщил он, перелистывая документы, извлеченные им из ящика стола.

Потом он встал и с невозмутимым видом заходил по кабинету.

Остановившись у раскрытого окна, он поверх пелангорий и крыш смотрел на реку, в глубине которой ходили на головах отражения деревьев, и диктовал текст:

— «Мой гроб должен быть изготовлен из металла и богато убран; малый египетский образец, украшенный внутри; при погребении следует звонить во все колокола; зал для прощаний затянут тканью, пол покрыт черным сукном; впереди — дорогое распятие с ангелами…» Так вы сегодня вечером собираетесь купаться нагишом?

— Правильно, нагишом… да ведь уже стемнеет, — ответила девушка, чьи пальчики бойко бегали по клавишам пишущей машинки.

— Это будет прекрасно, — проговорил старый господин и, заметив, что машинка умолкла, продолжал: — «…впереди дорогое распятие с ангелами… тридцать шесть двухсотпятидесятиграммовых восковых свечей…», — диктовал он, но тут со двора донеслись шаркающие шаги, и он перегнулся через пелангорию. Оказалось, что по двору пивоварни брел пенсионер-кучер, и походка у него была престранная, он точно крутил велосипедные педали или ехал на лыжах… а шел он посидеть на солнышке; вот он достал из кармана трубку с резиночкой от содовой воды — это чтобы трубка не выпала из беззубого рта, сплюнул и устроился поближе к стенке. Сейчас он походил на поломанный куст, но вот каков он был в молодости? Господи, вспомнил вдруг пан нотариус, а ведь в молодости этот самый кучер замучил до смерти двух своих жен, первую, когда она попробовала выйти из его воли, он за распущенную косу притянул к корабельному рундуку, поднял крышку и зажал ею женины волосы, а потом запер рундук на замок… а у второй жены он связал косы узлом, снял с крюка Иисусов образ и подвесил бедняжку на тот же крюк за косы — чтобы делать с нею, что заблагорассудится… а может, все это его жёнам нравилось, может, они только того и хотели, ведь многие из женщин — истинные орудия дьявола…

— Пан нотариус, — окликнула его машинистка, — тридцать шесть двухсотпятидесятиграммовых восковых свечей…

— Ах да, верно, — нотариус обернулся, пригляделся повнимательнее к ее кудрявым, как у негритянки, волосам и продолжал: — «…церковный мужской хор будет петь погребальную песнь, кропить святой водой станут трое священников и четверо клириков, которые и сопроводят гроб до самого места упокоения… возглавит процессию распорядитель… за ним следует почетный караул… распятие с фонариками… обок катафалка — служители с факелами… пятнадцать фиакров и два катафалка…» — диктовал старик неспешно и поглядывал на синее небо, как будто считывая то, что произносил, с безоблачного небосвода, по которому чиркали ласточкины крылья…

А машинистка печатала так быстро, словно пересыпала металлические буковки текста в жестяную посудину.

Крик, донесшийся с соседнего двора, заставил пана нотариуса опереться обеими руками о подоконник.

Внизу возле открытой выгребной ямы стоял дворник, вопя:

— Ладя, Ладя! Ла-адя!

Тут отворилось окно первого этажа, оттуда показалась прилизанная голова и поинтересовалась вежливо:

— Что, папенька?

Дворник никак не мог угомониться:

— Что?! Что, спрашиваешь?! Помоги мне донести эту палку до реки, мы ее там ополоснем. — И он показал на жердь, которой ежедневно шуровал в яме.

— Послушайте, отец, но у меня же чистые руки! — воскликнул юноша в окне.

— А я говорю, надо палку отнести! — вскричал дворник и выволок из ямы жердь; из дома во двор выскочил молодой человек в белой рубашке и без раздумий ухватился за чистый конец палки.

— Нет! — завопил дворник. — Тот конец понесу я, а ты возьмешься за этот!

Молодой человек всё никак не соглашался:

— Но на мне белая рубашка и новый галстук, такого галстука больше ни у кого в городе нет!

Однако отец сказал сурово:

— Я тебе велю, приказываю — как твой отец. Или ты, может, думаешь, что этот засранный конец понесу я?! — взвыл вдруг дворник, тыча себя в грудь.

— Да у меня же новый галстук! Ладно, пойду сниму… — шагнул прочь сын. Но отец был непреклонен:

— Нет, я требую послушания немедленно! Ты берешься или нет?!

Юноша подумал и сказал:

— Не берусь. Из-за галстука не берусь!

И дворник бранился и сетовал, задрав голову к небесам:

— Вот все вы такие, все ваше пижонское поколение! Проклятье, неужто я, родитель, обречен вечно таскать за вас эти засранные концы?!

Сын отвечал ему:

— Папенька, да ведь любому ясно, что если мне вот-вот на свидание, то я не стану возиться туг с вашим дерьмом! Ну как бы я после этого взял Олину за руку?!

— Пан нотариус, мы с вами кое-что забыли, — сказала машинистка, — а сколько будет траурных извещений?

— Траурных извещений? — перепугался пан нотариус. — Напишите четыреста. И еще поминальные молитвы в храме святого Ильи… Вы успеваете? Хорошо… «Мужской хор будет петь мне „Animas fidelium“… а после богослужения трое священников в сопровождении хора прочитают над моим гробом „Libera“»… — продиктовал старый господин и, не утерпев, привстал на цыпочки и увидел, как из соседних ворот выходят дворник и его сын, неся шест, чтобы ополоснуть его в реке, пан нотариус глядел на руку дворника, которая сжимала грязный конец шеста, кивал и говорил: «…помост для гроба украшен должным образом… первые десять рядов скамей затянуты черным сукном…»

Со двора пивоварни послышался резкий свист.

Там у колодца стояла девочка в соломенной шляпке, она стояла и свистела, упорно свистела в свисток, спрятавшийся под сенью соломенной шляпы, и свистела она в него до тех пор, пока из прачечной не выбежала ее бабушка, на ходу вытиравшая мокрые ладони о фартук; оказавшись во дворе, она воздела руки к солнцу и возопила:

— Ну, чего вам, паразиты?! Почему вы не играете?!

Девочка повозила башмаком по траве и пожаловалась:

— Бабушка, Зденечек покакал на траву, а я наступила! — А потом снова засвистела.

Бабушка влепила ей такую затрещину, что свисток вылетел у нее изо рта.

— Паршивка ты эдакая, так вот ты как?! Из-за каждой ерунды мне свистеть будешь?! Мне после обеда еще убираться к соседям идти, а вы тут безобразничать вздумали?! Когда же я белье достираю?!

Пан нотариус пожал плечами и отошел от окна.

Сев за стол, он сказал:

— Ту надпись, что вы вчера написали, надпись на памятнике, мы приложим к завещанию, потому что человек в моем возрасте не знает ни дня, ни часа. А завтра вы принесете мне другую надпись… где я уподобляюсь своему праху… и потом мы эти бумажки поменяем местами, понятно?

— Конечно, — ответила девушка, наблюдая за искусственными челюстями старого господина, которые захлопывались прежде, чем кончались слова. А еще она заметила, что пан нотариус, прежде чем чихнуть, стремительно вытаскивает из кармана носовой платок и прижимает его к губам. Она подумала, а что бы вышло, если бы пан нотариус привязал к своей челюсти такой шнурок, какой был у ее дедушки, шелковый такой шнурочек, на котором болталось пенсне… и еще один шнурок был у дедушки! Черный, шелковый, прикрепленный к шляпе, шнурок был пропущен сквозь нарочно проделанную дырочку, чтобы ветер ненароком не унес дедушкину шляпу… так вот, что было бы, если бы пан нотариус чихнул, а его искусственная челюсть повисла на черном шелковом шнурке, как дедушкино пенсне? Или как дедушкина шляпа?

— Брр… — передернула плечами девушка.

— Вам холодно? — удивился пан нотариус.

— Нет, но меня коснулась смерть, — ответила она и, обхватив себя за предплечья, принялась поглаживать и растирать их.

— Красивая поговорка, — промолвил пан нотариус и углубился в торговый договор — снабженный гербовой маркой, аккуратно переписанный на машинке и сшитый красно-белой нитью, концы которой были соединены и запечатаны красной печатью. Дочитав договор, он поднялся с места. В открытом окне виднелась река, над водой склонилась белая рубашка, полоскавшая длинный шест. Синяя же куртка дворника почти сливалась цветом с водой. Оба мужчины одновременно выпрямились, теперь они молча глядели на другой берег, и белая рубашка отражалась в воде, так что казалось, будто юноша с ловкостью гимнаста повис вверх ногами в речных глубинах.

— А ну-ка, барышня, запишите! — резко обернулся к машинистке нотариус. — Скорее, не то забуду! «Гроб — моя колыбель, и надгробная надпись — моя метрика…» Прочитайте это вслух, пожалуйста!

 

2

Супруги Шислеры, крестьянин и крестьянка из Бошина, появились раньше всех. Пан нотариус знал их уже четверть века, впервые они нанесли ему визит вскоре после свадьбы — в деревенских нарядах и с молитвенниками… мужчина был в широчайших галифе, заправленных в сапоги, и в охотничьей шапке… короче, оба выглядели по-королевски. Сегодня они уже состарились, да и одеты были по-городскому.

— Ну, какие новости? — спросил пан нотариус, когда посетители уселись.

— У нас никаких новостей нет, вот разве что сосед рехнулся, — ответил крестьянин.

— Да что вы?! — ненатурально удивился пан нотариус.

— Точно вам говорю! У него была свинья, и та принесла поросят, да только все они вместе с маткой передохли от полиомиелита, а выжил всего один. И этого поросенка они кормили из бутылочки, так что скоро он уже бегал за ними всюду, что твой щенок. Когда он вырос, соседи решили, что пора его забивать. Но держали-то они его неофициально, так что и резать надо было тайно, и потому сосед пошел ночью в подвал, и свинья побежала за ним, потому что, как я уже говорил, она привыкла ходить за ним по пятам, как собака. В подвале свинья положила голову старику на колено, потому что любила, когда ее почесывали за ушком. И сосед ударил ее топором в шею, чтобы она не подняла визг, но тут опрокинулся и погас фонарь, так что пришлось бить свинью еще и ножом, а потом добрый час лежать на ее туше и ждать, пока вытечет кровь. И было темно, и свинья подумала, что зарезал ее кто-то другой, так что она все время прижималась к своему хозяину, пока не умерла от потери крови. И сосед, когда выбрался из подвала, упал в комнате на кровать и принялся плакать, и никто не мог его утешить, и в конце концов его свезли в желтый дом. Вот я и говорю, куда же это годится, со скотиной дружбу водить?!

— Господи Иисусе! — воскликнул пан нотариус. — И что же, вы сами при этом были?

— Нет, но мне все подробно рассказала соседская сестра Либуша, та самая, у которой дочь вот уже тридцать лет не поднимается с постели, вы ее помните?

— Из семнадцатого номера?

— Из него. А вы знаете, как это с ней случилось?

— Не знаю…

— Это ей так дорого обошлась поездка в город в кино. Там тогда шел фильм с Чаплиным, ну, помните, в котором парнишка Гоган изображал ангела? Вот Либуша возьми да и скажи, что ее дочка на Рождество тоже нарядится ангелом. Они сделали крылья из перьев… очень красиво получилось, но только девочка простудилась и заболела воспалением мозга. С тех самых пор она и лежит, как Лазарь.

— Так это вы про Годачову! — сообразил наконец пан нотариус. — Это та, чей средний брат владеет земельным участком под номером двадцать шесть, да? Пани Шислерова, как они поживают, не знаете?

— Хорошо, потому что прикупили еще земли, — ответила крестьянка, держа огромные руки на коленях. — Как раз когда их Карличек помер. Завтра аккурат месяц, как его похоронили. Он тоже заплатил за свою дружбу со скотиной. У них был жеребенок, и он приучился ходить к ним в дом за сахаром. Но в прошлом году, когда он как-то осенью зашел на кухню, что-то его испугало, и он разбушевался и принялся крушить мебель. Старый Годач подскочил к нему, чтобы набросить на глаза одеяло, но тот успел прежде лягнуть Карличека. И у мальчонки начала болеть нога, и его отдали в больницу, и там ему отрезали ногу, и он от этого помер. Годачи хотели посмотреть на сына в гробу, но как только они гроб открыли, так сразу и захлопнули, потому что рядом с трупом лежала его отрезанная нога. А вообще-то, пан нотариус, у нас в деревне тоска смертная, так что и рассказать толком не о чем. У вас в городе гораздо веселее. А кстати, вы помните, где дом соседа Крала? — вдруг оживилась крестьянка.

— Номер четырнадцать? — улыбнулся нотариус.

— Точно. Так этот самый Крал, дурень стоеросовый, забрался со служанкой на чердак и принялся там с ней миловаться и домиловался до того, что у него случилась судорога, и от этого они со служанкой сцепились друг с дружкой намертво.

— Надо же, — встревожился пан нотариус, заметивший, как залилась алой краской склоненная шея машинистки.

— Да уж! — отозвалась крестьянка и поправила съехавшую набок красную шляпку с соколиным пером. — Пришлось нам принести лестницу и веревки и обоих любовников спустить на простыне во двор. Так поверите ли, при свете фонарей они были похожи, прости Господи, на картину с алтаря… знаете, Спаситель, снятый с креста… А как только мы развязали простыню, старая Кралова, та самая, которая вечно хвасталась, что дочка у нее воспитывается в монастыре, начала бить их кнутом, и муж ее от этого даже сомлел. Да только ни кнут не помог, ни обливание холодной водой, ни даже легонький укол ножом. Пришлось доктора звать. А то ведь никак они друг от дружки не отцеплялись.

— Хорошенькая история, ничего не скажешь… — пробурчал пан нотариус. — И все же я продолжаю настаивать на том, что в деревне люди гораздо ближе к природе, — неожиданно прибавил он.

— Ну разве что… — сказал крестьянин, поглаживая свой желтый шарф и подталкивая большим пальцем зеленый галстук-бабочку поближе к воротничку. — А то ведь у нас чуть не учинили насилие над учительницей закона Божия. И чего только людям в голову не взбредет! Она посередь белого дня шла себе к лесу… это было как раз в том месте, что зовется На птице… и тут обгоняет ее на велосипеде мужик в синем пиджаке. А когда учительница вошла в лес, он выскочил из кустов и говорит: «Дай мне!» И тут же попытался ее изнасиловать. Да только эта учительница закона Божия, она у нас в «Сокол» записана, спортсменка, в общем… короче, пнула она этого мужика в причинное место, а потом заставила поднять велосипед и допинала нахала до самого полицейского участка. Это оказался какой-то торговец скотом из Пршелоуча, он стал выкручиваться, что, мол, просто забрался в кусты по малой нужде, но учительница прямо при всех врезала ему по морде, так что он упал на пол, признался во всем и умолял, чтобы она его больше не била. А так, пан нотариус, у нас в деревне со скуки помереть можно, не то что когда мы молодые были, тогда-то веселье так и кипело… — причмокнул губами крестьянин.

— А ты бы, Людвик, взял да и рассказал пану нотариусу… — проговорила крестьянка и высморкалась в батистовый носовой платок, почти все, впрочем, выдув себе на пальцы, — взял да рассказал, как вы застигли нашего деревенского дурачка… ну, когда он с козой-то… — подзуживала своего благоверного крестьянка.

— А не окажется ли эта новая история столь же дикой, как предыдущая? — И перепуганный пан нотариус покосился на секретаршу, чей профиль блестел от бисеринок пота.

— Да что вы, это же так, дела житейские, — успокоила его крестьянка.

— Ах вот ты о чем! — Ее муж чуть ли не злился. — Ерунда это, обычная детская шалость… ну, пришли, значит, ко мне, я тогда старостой был, и говорят — сосед твой сливовицей отравился. Я сразу присоветовал за ноги его подвесить, чтобы вся дрянь из него вылилась. Да только оказалось, что сосед эту самую сливовицу уже переварил. Тогда я подумал малость и вспомнил, как мы, бывало, с нашим дедом поступали. Короче, закопали мы соседа в теплый коровий навоз, потому что он уже почти совсем похолодел. А когда последние вилы навоза на него кидали, то услышали, как где-то за заборами коза очень странно мекает. Чего это она, спрашиваем? Ну, и полезли через заборы… и застукали, значит, нашего деревенского дурачка, Богоушека-заику…

Пан нотариус поднялся со своего места и подставил ухо, прижав прежде к своим синим губам указательный палец.

И крестьянин прошептал ему что-то такое, что заставило пана нотариуса рухнуть обратно в кресло.

— В общем, схватились мы за кнуты и палки, — продолжал уже вслух рассказчик, — и отделали этого заику так, что он даже заикаться перестал. А так-то оно, конечно, какая у нас в деревне жизнь? Ни тебе театра, ни кино, ни гостиницы… Город! — распереживался крестьянин.

— Очень может быть, — сказал пан нотариус, видя, что в пальцах барышни машинистки дрожит и трепещет в ритмах девичьего сердца листок бумаги, — однако же для нас, христиан, Бог повсюду, в деревне и в городе. Где бы ни жил человек, Господь всегда живет в его сердце. А все прочее, как мы с вами знаем, суета сует. Вот почему мы, христиане, в качестве детей Божиих заключаем договор с Богом, когда речь идет о нашей душе, а как граждане решаем свои материальные дела с помощью имущественных договоров. Ведь сегодня вы пришли ко мне, чтобы распорядиться своим имуществом на случай смерти… или, может, я ошибаюсь? — спросил пан нотариус, заметивший, что все эти разговоры помогли чете Шислеров успокоиться.

— Не ошибаетесь, — в один голос ответили супруги.

— Что ж, — промолвил пан нотариус и встал, — давайте обсудим форму вашего завещания… — Он говорил и глядел при этом в окно, на противоположный берег реки, где солнце принудило уже все яркие цвета почти поблекнуть. Туда как раз причалила красная в желтую полоску лодочка, лодочка, разрисованная, как тележка мороженщика, лодочка пана Бржихняча, прежде машиниста, а нынче пенсионера… нос суденышка украшала затейливая надпись, и на каждом весле тоже были такие же вычурные буквы, складывавшиеся в полный адрес пана Бржихняча, который был обут в спортивные туфли с аккуратно выведенным на них подробным адресом… пан нотариус глядел на это, любовался рекой и рассуждал о последней воле, а красная лодочка тем временем разбрасывала по воде и зеленой листве красные блики, и пан нотариус вспомнил, как несколько лет назад весь город собрался на станции, чтобы приветствовать пана епископа из Литомержиц, вокзал ломился от паломниц, хоругвей, членов городского совета и оркестрантов, но салон-поезд пана епископа опаздывал, и диспетчер решил пустить по пустой колее товарняк, который вел машинист пан Бржихняч, и он, миновав сигнальные огни на въезде, высунулся из окошка паровоза и благословил перрон, начертав в воздухе большой крест, и паломницы принялись рассыпать цветы, а музыканты играть «Тысячекратно славим Тебя»… но мимо них проехал всего лишь состав с углем. Сейчас красная лодка скрылась за плакучей ивой, унеся с собой все блики и все надписи… — Вот почему имущество может служить мерилом любви родителей к детям, которые продолжат хозяйствовать на унаследованном ими земельном участке… — закончил свою речь пан нотариус.

Какое-то время в кабинете было тихо.

— Пан нотариус, — облизнул пересохшие губы крестьянин, — мы тут подумали… короче, как бы это сказать… пускай наш старший сын Людвик получает все наше имущество, но только пускай заплатит Анежке, нашей дочери, пятьдесят тысяч… а мы, мы пойдем к нему на содержание… — Вот что прошептал крестьянин, волнуясь и так вжимая в грудь подбородок, что зеленый галстук-бабочка почти пропал из виду. — Что скажешь, жена?

— Я бы хотела, чтобы вы записали в договоре, чтобы раз в месяц Людвик запрягал в коляску коня и отвозил меня на кладбище в Кршинец… — отозвалась женщина, и слеза, сбежавшая по ее щеке, собрала по дороге дешевую пудру в комочек, улегшийся возле морщинистых губ.

— Что ж, — заключил нотариус, — барышня подготовит необходимые бумаги, то есть выписку из кадастра, и в будущую пятницу вы приведете двух свидетелей, а сейчас мы набросаем черновик, пишите, барышня!

Пан нотариус приблизился к окну, посмотрел на реку и опять подумал о машинисте пане Бржихняче, который вечером выедет на прогулку на велосипеде марки «Премьер», велосипеде, оснащенном специальным не вредящим здоровью рулем и украшенном затейливо выведенным на раме адресом пана Бржихняча. Там будет указан и номер домика, в котором он живет, домика, где все исписано, раскрашено, пронумеровано, а дорожки снабжены туристическими значками-стрелками: зелено-белая указывает в сторону садика, черно-белая — дровяного сарая, коричнево-синяя — туалета…

— Барышня, вы готовы? Итак… На тот случай, если Господь призовет нас, мы выражаем свою волю таким образом: во-первых… — диктовал пан нотариус, глядя на движущуюся речную гладь и по обыкновению не пресыщаясь этим зрелищем…

 

3

После полудня пан нотариус взял трость и вышел на улицу. Когда он шагал от мельницы к мосту, его обогнали двое мужчин на велосипеде-тандеме и даже легонько зацепили рулем за рукав. Это выехали на прогулку в свой обеденный перерыв двое братьев-киоскеров, продававших табак и газеты возле театра. Один из них, слепой, сидел сзади, а второй, зрячий, спереди. Пан нотариус, когда он еще курил, любил покупать в их киоске сигары, ему нравилось смотреть, как слепой ощупью управляется с товаром, нравилось, что уже на покашливание пана нотариуса слепой улыбался, склонял голову к окошку и здоровался: «Здравствуйте, пан нотариус!» А потом поворачивался и сразу уверенным движением брался за коробку с пуэрториканскими сигарами, принимал у покупателя банкноту и распознавал ее на ощупь так же, как на слух распознавал по покашливанию пана нотариуса. И вот сейчас оба киоскера крутили педали вдоль реки, их перевернутые отражения мелькнули в спокойной воде, головы исчезли под юбками липовых ветвей, а ноги все еще нажимали на педали, как сопряженные оси паровоза, и в реке было видно то же самое, так что получился некий фантастический аппарат о четырех колесах. Пан нотариус смотрел им вслед и думал: а что если бы двое этих киоскеров однажды напились, и была бы ночь, и они сели бы на свой велосипед наоборот, то есть слепой бы вперед, а зрячий назад? Далеко бы они тогда уехали? Может, если бы никто им не помешал, слепой доехал бы до самого дома? Может, он знает дорогу так же хорошо, как не путается в банкнотах и распознает по кашлю своих клиентов?.. Вот о чем размышлял пан нотариус, идя мимо пустых конюшен с красными конскими головами над дверями к прибрежным садам. Тихо ступая, он миновал ларёк, которого всегда боялся. Он и сейчас видел краем глаза руки киоскера, отдыхавшие на прилавке, руки инвалида войны, сожженного огнеметом и получившего за это орден и этот ларёк…

Пан нотариус спустился по каменным ступеням к реке и с жадностью принялся глядеть на город, на свои окна на том берегу, он видел, как женщина в красной юбке несет к воде корзину с бельем, опускается на мостках на колени и смотрит на свое отражение в воде, поправляя растрепавшиеся волосы… и еще одну прачку видел пан нотариус, она словно бы тянулась из реки в воздух, точно карточная дама… но вот прачка достала из корзины белый пододеяльник, наклонилась и размазала свое отражение-изображение…

А по плотине и по противоположному берегу вышагивал пан настоятель в шляпе-котелке, и такой же пан настоятель в черной одежде шагал рядом с ним вверх ногами, и когда красная юбка прачки и черный наряд священника соотнеслись между собой, как красная точка и черный восклицательный знак над ней, то же самое случилось в толще вод, но только наоборот, так что когда прачка поздоровалась с паном деканом, а тот поклонился и плавным движением снял шляпу, то в реке казалось, будто он собирается этим своим котелком зачерпнуть воды…

И пан нотариус быстро перевел взгляд на другой берег, чтобы обозреть все сразу. Потом он присел на корточки, набрал в ладони воды и умыл лицо. Затем поднялся на насыпь и, миновав ряд изгородей, вышел за город.

Возле черешневого сада сидела на перевернутой лодке молодая женщина в купальнике и вязала желтый свитер. Голенький мальчик лежал животом вниз на мостках и прутиком вылавливал что-то из воды. Пан нотариус удовлетворенно вздохнул и устремил взгляд на другой берег, туда, где начинались многокилометровые луга, откуда как раз выехал на белом коне молодой загорелый мужчина, босой, в одних только штанах, и сразу направил коня на мелководье. И там немедленно появилось отражение коня, как будто один опирался на копыта другого. А потом белый конь наклонил голову и принялся пить прямо изо рта у своего двойника.

— Мамочка, что это? — спросил мальчик у молодой женщины в купальнике, показывая ей какой-то сплющенный предмет.

— Брось это, Фамфик, немедленно брось! — крикнула она и покраснела.

— Но мамочка, а что это?

— Скажу, только выброси поскорее!

— Нет, сначала скажи, зачем это нужно?

— Тебе еще рано это знать, подрасти сперва.

— А я хочу знать прямо сейчас! — затопал босыми ножками мальчик.

— А я повторяю: брось сейчас же! — закричала мать и отложила вязанье.

Мальчуган сорвался с места, и мать помчалась за ним. Протянув руку, чтобы схватить его, она заметила, что сын от растерянности сунул находку в рот.

— Вот погоди, все папе расскажу! — завопила молодая женщина, лупя мальчугана, который в конце концов споткнулся и упал прямо возле ног пана нотариуса.

— Вот тебе и раз! — промолвил нотариус.

А молодая женщина одной рукой тянула изо рта сынишки выловленный в реке предмет, а другой шлепала его, приговаривая испуганно:

— Вот я расскажу ему, что ты вытворял у воды, негодник этакий!

Когда же ей удалось-таки вырвать изо рта мальчишки этот предмет, она с отвращением отшвырнула его прочь.

Потом она вернулась к своему вязанию, но внезапно ее охватило такое чувство, как если бы она ехала на велосипеде, а кто-нибудь сунул палку в спицы. Она обернулась и увидела, что старый господин взглядом стаскивает с нее купальник, он с таким знанием дела и с таким наслаждением смотрел на ее тело, что она одной рукой прикрыла низ живота, а другой заслонила грудь. Отступая в такой позе, она наконец добралась до перевернутой лодки, села на нее и стремительно выставила перед собой вязание.

— Гмм… — протянул пан нотариус, надвинул пониже шляпу и пошел назад, вертя трость в пальцах и молодецки сбивая этой самой тростью головки цветов; он смотрел на купающегося в реке коня, на то, как конь неспешно плывет к берегу, выходит из реки, неся на себе всадника, и как вновь появляется зеркальный конский двойник, и настоящий конь бьет его копытом. Потом всадник ударил босой ногой по конскому брюху, так что даже зазвенело, и конь перешел на рысь и разбрызгал свою копию.

Пан нотариус ускорил шаг.

Когда он проходил мимо киоска, то по обыкновению даже не глянул в его сторону, но потом вдруг сообразил, что не заметил в окошечке жутких красных рук. Тогда он остановился и тут же услышал стон. Вернувшись, нотариус заглянул в будку. Киоскер лежал на полу в эпилептическом припадке, странно так лежал, между прилавком и стулом, весь засыпанный сигаретами.

Пан нотариус обошел киоск с другой стороны и взялся за ручку, однако дверь не поддалась. Тогда он вернулся и увидел, что ключ торчит в замке. Он отставил трость, поднял скользящее вверх-вниз окошко и просунул в крохотное помещение верхнюю половину тела. Только он протянул вперед руку, чтобы отпереть дверь, как потерял равновесие и вниз головой рухнул вниз. Прежде всего он увидел сожженные огнеметом красные руки, а потом уже упал — и вот он лежит прямо на лице киоскера, лице, настолько изуродованном войной, как будто его опустили на какое-то время в кипящее масло. У нотариуса дернулась нога, каблук зацепил и выволок ящик с полки, рассыпалось несколько пригоршней монет. Пан нотариус высвободил руку, повернул ключ и выбрался на солнце.

Именно в эту минуту мимо проезжала на велосипеде разносчица «Вечернего Чешского слова», на двух багажниках — переднем и заднем — у нее высились кипы газет. При виде катящегося кувырком пана нотариуса и лежащего на полу среди сигарет и монеток киоскера она затормозила, спрыгнула на землю и замерла, держась за велосипедный руль.

— Пани Ворличкова, помогите мне! — сказал нотариус.

Но разносчица окаменела. Пан нотариус сам вытащил наружу киоскера вместе с сигаретами и монетками. Потом он расстегнул больному воротничок и принялся хлопать его по щекам и вытирать обильные слюни. Разносчица хотя и пришла в себя, но все равно не могла отпустить велосипед. Так она и стояла на месте и звонила в звоночек на руле.

Потом прибежали люди, они разжимали стиснутые руки киоскера, и тащили воду из реки, и обмывали бедолаге грудь. Пан нотариус положил голову киоскера к себе на колени и поглаживал обожженный лоб, словно бы сшитый из разных лоскутков кожи.

— Пани Ворличкова, сходите за его женой, ладно? — попросил пан нотариус, но разносчица газет, продолжая звонить в звоночек, вдруг расплакалась.

— Не забудьте собрать все деньги и сигареты, — напомнил людям пан нотариус и все гладил да гладил лоб киоскера, не сводя при этом взгляда с противоположного берега, где сидел рыбак, который как раз надевал на крючок живую рыбешку, живую и серебряную, как зеркальце, он ее аккуратно так насаживал, чтобы не повредить ей позвоночник, а потом длинным замахом отправил в воду… и еще один рыбак сидел в зеркале реки напротив него, точно пиковый король…

— Да про врача не забудьте! — проговорил пан нотариус.