Горелов был командирован за границу в 1955 году для сопровождения большой группы туристов в Прагу. Впервые выехать за рубеж в то время советские граждане могли только в социалистическую страну. На счастье Горелова, этой страной оказалась Чехословакия. И хотя он был прикреплен к группе в качестве второго переводчика и с туристами было много хлопот, поездка запомнилась ему как на редкость удачная.

Чехи встречали наших туристов не просто приветливо, а исключительно радушно. Еще свежа была память о войне, и люди на каждом шагу давали понять, что видят в русских освободителей от нацистской оккупации. До появления советских танков на улицах Праги оставалось целых тринадцать лет.

Горелову нравилось в Праге буквально все: и чистота гостиничных номеров, и пунктуальность обслуживания, и чешская кухня, и, разумеется, пиво. «Не хуже, чем в Германии», – заметил турист, успевший побывать в ГДР. «Славянская мягкость, помноженная на немецкую аккуратность, – подумал Горелов. – Лишь один недостаток – чересчур много мучного едят. Все эти кнедлики, роллады. Каждому чеху следовало бы парочку килограммов сбросить».

Единственное, что удручало Горелова, был вид наших туристов, бесцветно одетых, ежеминутно сбивающихся в кучу и двигающихся по улице толпой, привлекая к себе внимание прохожих. Происходило это, скорее всего, от боязни нарушить инструкцию, полученную перед выездом, и от незнания иностранных языков.

Каждый житель Праги, как правило, мог объясняться на двух-трех европейских языках, что прибавляло ему уверенности в себе. «Если знаешь язык, всегда можно как-нибудь проскочить!» – сказал Горелову по-немецки пожилой парикмахер, имея в виду частую смену оккупационных режимов.

Не без зависти Горелов был вынужден признать, что неторопливые и полноватые чехи чувствуют себя на улицах города свободно, хотя и строят социализм. «Они его лишь начали строить и не знают, во что это им выльется!» – утешал он себя.

Несмотря на повсеместные следы войны, Прага осталась в сознании Горелова как одна из красивейших столиц Европы.

О последующих поездках в Чехословакию Горелов старался не думать. Он не мог отделаться от чувства стыда, вспоминая с каким укором пражане смотрели на русских после их вторжения в страну, словно спрашивая: «За что? Что мы вам сделали?» Он не мог забыть, как однажды зашел с приятелем в пивной бар, и в ту же минуту из-за соседнего стола поднялась группа молодых людей и молча покинула помещение.

* * *

Горелов прекрасно помнил и свою первую поездку в ГДР.

Несмотря на поражение в войне, тяготы послевоенного времени и раскол Германии на две страны, трудолюбивые немцы быстро наверстывали упущенное. Во многом благодаря советским вливаниям в экономику уровень жизни в ГДР был выше, чем в других социалистических странах, но почему-то она не производила впечатления процветающего государства. «Отсутствие внутренней свободы, вот в чем дело, – догадался Горелов. – Восточные немцы слишком быстро перескочили из одной тоталитарной системы в другую».

При посещении Бах-хауза экскурсовод предложил туристам послушать запись одной из ранних пьес великого композитора. При первых же звуках музыки Горелов обомлел: неужели гитара? Оказалось, что это лютня, но манера исполнения была удивительно современной. Там же, в Бах-хаузе, произошел еще один любопытный эпизод.

– Я мог бы сыграть вам баховский этюд для тромбона, – сказал экскурсовод, – Но, к сожалению, инструмент уже более ста лет не функционирует. Пытались продуть – не получается.

– Позвольте, я попробую, – предложил молодой норвежский турист. – У меня хорошие легкие, я профессионально играю на саксофоне.

Действительно, через некоторое время тромбон заработал, но, к сожалению, концерт пришлось прервать за недостатком времени.

Посещение музеев оказало умиротворяющее действие на Горелова, но и тут он почему-то заметил неприятное. «Какие низкие потолки у них в спальнях, – удивлялся Горелов, побывав в Бах-хаузе и Шиллер-хаузе. – Неужели, как и мы, экономили на материалах?»

Не менее тягостное впечатление оставила послевоенная Румыния. Предполагался отдых у моря, но погода стояла ненастная. К тому же советским туристам разрешалось гулять только в специально отведенной социалистической зоне, заходить за пределы которой строго-настрого запрещалось. В соседней, капиталистической зоне процветали увеселительные заведения, и оттуда постоянно доносилась призывная музыка.

Чтобы развлечь изнывающих туристов, их решили повезти на экскурсию в аквариум. Аквариум оказался мрачным сооружением, где плавало множество рыб на фоне врезанного в гранит портрета румынского вождя Георгиу Дежа.

– Лучший друг рыб, – пошутил какой-то остряк, но испуганные туристы его не поддержали.

Еще одной социалистической страной, в которой Горелову довелось побывать в 60-е годы, стала заокеанская Куба – знаменитый Остров свободы. Это была весьма экзотическая республика. На улицах ее столицы Гаваны мелькали лица самых невероятных оттенков: оливкового, коричневого, медного, серого, не говоря уже о бело-розовом и иссиня-черном. Кубинцы производили впечатление людей, готовых с утра до вечера петь и танцевать прямо на проезжей части, не задумываясь о завтрашнем дне. Одевались кто во что горазд, благо погода позволяла. «Мы строим социализм!» – восклицали они, приплясывая.

Автомобили также пестрели разнообразием. Рядом с огромными, некогда роскошными, а теперь грязными и помятыми «Фордами» можно было увидеть и скромные советские «Жигули», и старенькие «Победы», и совсем уж крохотные двухместные спортивные машинки неясного происхождения. Все это двигалось, шумело, кричало, искрилось – настоящий карнавал! А вечером – любимый бар «Тропикана» с ромовым коктейлем «дайкири» и танцами «латино».

Когда же тут работать, да и зачем, если все само идет в руки? Кругом океан – полно рыбы, а на суше огромные плантации сахарного тростника. Только обрабатывать плантации некому, вот сахар и продают по карточкам. Зато свобода! И потом Фидель обещал: «Это временно!» Золотые слова.

На Острове свободы все стоило одинаково: два песо. Такси с оторванными дверцами – два песо в любой конец Гаваны; коктейль «дайкири» – два песо порция. И детские игрушки по той же цене. Правда, игрушки только по карточкам, но это, как опять же сказал Фидель, временно.

За пределами Гаваны уже не так шумно и весело, как в городе. Модный в свое время курорт Варадеро, славившийся уникальными песчаными пляжами, сделался теперь малолюдным. Горелов с удивлением наблюдал за официантами, укрывавшимися на кухне от ветра при 26° по Цельсию. «Холодно, камарадос!» – объяснил нашим туристам официант, зябко потирая руки.

Странное впечатление произвел на Горелова дом-музей Хемингуэя. Наслушавшись историй о спартанском образе жизни писателя, он ожидал увидеть скромный домик у моря, а это оказалась настоящая вилла. Комнаты отличались дорогим убранством. Особенно поразил Горелова столовый сервиз «эгоист», рассчитанный на одну персону, с множеством вспомогательных приборов: перечниц, солонок, подставочек и тому подобное. Как выяснилось, сервиз был изготовлен по заказу писателя в Италии, с изображением на каждом предмете родового герба Хемингуэев, придуманного им самим. «Зачем? Неужели ему нужно было что-то кому-то доказывать?» – недоумевал Горелов.

Под конец пребывания на Кубе Горелов чувствовал сильную усталость, как после затянувшегося спектакля. По возвращении в Москву ему хотелось поскорее выбросить из головы эту поездку. Он не думал, что когда-нибудь еще услышит приевшееся обращение «камарадос» и пожалел о своем опрометчивом обещании словоохотливому гиду Эдуардо прислать ему брошюру об Острове свободы на русском языке, «Наверное, он уже забыл про нее», – с надеждой думал Горелов.

Но не тут-то было! Прошло некоторое время, и Горелов получил рассерженное послание от Эдуардо с угрозой написать жалобу в ЮНЕСКО о невыполнении «международных культурных обязательств». «Ну и нахал! – подумал Горелов. – Только вчера революцию завершили, а ты уже соображаешь, куда жаловаться!». Но брошюру на Кубу все-таки решил отправить. «Эти фанатики на все способны, – справедливо рассудил он. – Будет орать на каждом углу «Para patria morir!», а ты расхлебывай. Так что, почесывайся, камарадос Горелов!».

* * *

Со временем поездки за границу участились, и впечатления от них утратили свежесть. В памяти остались лишь наиболее яркие штрихи и отдельные эпизоды, почему-то запомнившиеся Горелову.

На улицах Будапешта его внимание привлекло обилие крепких, спортивного вида мужчин. «Они выглядят, как триумфаторы, хотя воевали на стороне Гитлера, – отметил Горелов. – Ходят с высоко поднятой головой. Как такое могло случиться?»

Позднее, когда Горелов ближе познакомился с Венгрией и ее обычаями, он, как ему казалось, нашел разгадку этого явления. Венгры, по наблюдениям Горелова, удивительно театрализованный народ, умеющий создавать атмосферу праздника. Они обожают пение, зажигательные танцы «под скрипочку» и хорошую пантомиму. Одним словом, каждый мадьяр в душе – немножко цыганский барон. Горелов пришел в восторг, когда узнал, что роль официантов на заключительном банкете после научной конференции в Будапеште исполняли профессора. И с каким блеском они это делали! Как видно, роль триумфаторов после проигранной войны также оказалась венграм по плечу.

Поляки удивили Горелова своей набожностью. При виде храма они немедленно осеняли себя крестом, припадая на правое колено. А церквей в каждом городе видимо-невидимо. Вот и двигаются горожане по улицам, слегка ковыляя. Впоследствии Горелов так привык к этому обстоятельству, что вообще перестал его замечать.

К советским туристам поляки относились с подчеркнутым вниманием. Заметив группу наших мужчин, с унылым видом стоявших возле автобуса в своих черных драповых пальто и темных шляпах, проходивший мимо человек вежливо осведомился у Горелова: «Простите, это делегация пасторов?»

* * *

Самое сильное впечатление от первой поездки во Францию: красные герани! Горелов просто оторопел от красоты наружных балконов, уставленных вазами с крупными ярко-красными геранями. Он вспомнил захламленные балконы своего московского дома и содрогнулся. Как просто, оказывается, можно украсить улицу и сделать город привлекательным. Всего-то навсего поставить на балкон красную герань!

Горелов очень надеялся встретить в Париже какого-нибудь представителя первой волны белоэмиграции, и ему повезло. Одним из гидов по городу оказался как раз бывший эмигрант. Он четко выговаривал слова по-русски, но фразы звучали почему-то на иностранный манер. Время от времени он обращался, слегка грассируя, к шоферу, тоже русскому, со словами: «Будь добр, остановись, дорогуша», а затем давал пояснения туристам: «Наш автобус выруливает на магистраль!».

Уже позднее, когда в СССР началась перестройка, один старый белоэмигрант спросил Горелова: «Что, Горбачев у вас там взаправду или кривляется?»

* * *

Сюрприз поджидал Горелова в бельгийском городе Брюгге, где в XV веке трудился замечательный нидерландский живописец Ганс Мемлинг. При посещении художественной галереи Горелова привлекла серия мужских портретов, написанных Мемлингом на одинаковом фоне: ткани с характерным рисунком «гусиные лапки». Этот фон обычно рассматривается искусствоведами как удивительная находка мастера: строгие готические лица мужчин выгодно контрастируют с игривым рисунком ткани.

Из объяснений местного гида выяснилось, что, по-видимому, ни о каком искусно подобранном фоне речи не шло. Просто в доме Мемлинга имелась одна единственная занавеска, которая и служила постоянным фоном для всех портретов.

За пределами художественной галереи Брюгге производил впечатление богатого провинциального городка, населенного, как, впрочем, и вся Бельгия, самодовольными и неприветливыми людьми.

Соседняя Голландия показалась Горелову куда более открытой и привлекательной страной. Ее жители, которым на протяжении многих веков приходилось постоянно сражаться с наводнениями и сооружать дамбы, отличались доброжелательностью и охотно вступали в разговор.

Местный гид поведал туристам, как остроумно использовали голландцы во время второй мировой войны свои знаменитые мельницы, где скрывались жители, преследуемые немецкими оккупантами. При приближении карательных отрядов лопасти мельниц приводились в движение и останавливались в определенном положении. Это был сигнал об опасности, и беглецы быстро перемещались в чердачные помещения, на самый верх мельницы. «Ни одного случая поимки или предательства зафиксировано не было», – с гордостью произнес гид.

Горелов был, конечно, наслышан о голландских тюльпанах, но то, что он увидел, превзошло все ожидания. В Голландии очень мало свободной земли, а почва неблагоприятна для культивирования растений – сплошной песок, деревья сажать негде, вот жители и стараются украшать свои крошечные приусадебные участки цветами, кто как может. Горелова особенно восхитила одна композиция: три параллельные грядки огромных тюльпанов – черных, желтых и фиолетовых. «Ничуть не уступают французской герани», – подумал он.

* * *

Горелов хорошо помнил, как впервые увидел железобетонную стену, разделяющую столицу Германии на две части, и затем оказался в Западном Берлине. Он предполагал, что это тихий, аккуратный немецкий город, а перед ним простирался самый настоящий Лас-Вегас, с многочисленными неоновыми вывесками, ресторанами, казино и невероятно насыщенной ночной жизнью. На фоне пестрой уличной толпы нелепо выглядели одинокие фигурки скромно одетых восточных немцев, получивших разрешение навестить своих родственников в Западном Берлине. Как-то вечером Горелов наткнулся на старушку, которая едва не угодила по ошибке в один веселый дом. «Что вы здесь делаете, liebe Frau?» – полюбопытствовал он. «Да, вот, хотела тут взглянуть – mochte mal gucken», – оправдывалась старушка.

В Берлине Горелова ожидало важное дело. Ему предстояло нанести визит дочери покойного генерала фон Болля, принимавшего участие в известном мятеже 1944 года против Гитлера. Состоялся суд, и хотя вина фон Болля не была доказана, его разжаловали и отправили в ссылку, где он вскоре скончался. Горелов, собиравший материалы о восстании, попросил дочь генерала о встрече, и она охотно откликнулась на его просьбу.

Отбросив приставку «фон», Ирэн Болль окончила после войны университет и посвятила свою жизнь преподаванию истории. Горелов без труда нашел нужный дом. Это был изящный двухэтажный особняк с портиком, окруженный зеленым газоном. В дверях его встретила величественная женщина с надменным взглядом, в руках она держала небольшую тетрадь в кожаном переплете. «Здесь дневниковые записи отца, – сказала Ирэн. – Вряд ли я смогу к ним что-либо добавить. Пойдемте в дом, я покажу вам фотографии», – любезно предложила она.

Войдя в гостиную, Горелов увидел целую галерею фамильных портретов фон Боллей, таких же надменных, как хозяйка дома. Рассматривая альбом с фотографиями, он не сразу заметил, что в комнате присутствует какой-то человек, похожий на коммивояжера. Он сидел на стуле без пиджака, в брюках с подтяжками и был поглощен починкой домашней утвари. Ирэн не сочла нужным представить его гостю. Когда Горелов собрался откланяться, в комнате вдруг появилась миниатюрная женщина преклонного возраста с седыми, взбитыми вверх волосами. На ней было короткое облегающее платье ярко-бирюзового цвета, а ноги обуты в детские туфли с перемычками и белые носочки.

– Зачем ты спустилась вниз, мама? – воскликнула Ирэн. – Сядь!

Женщина беспрекословно повиновалась. Человек в подтяжках привстал было с места, но Ирэн так на него взглянула, что он тут же плюхнулся обратно.

– Пойдемте, я вас провожу, – сказала Ирэн, обращаясь к Горелову. – Ну вот, теперь вы видели все, – добавила она уже на выходе. – Этот человек – мой муж, он присматривает за мамой. Она повредилась умом, когда отца арестовали, и с тех пор ее нельзя оставлять одну. Гюнтер – ничтожество, но он делает все по дому и по-своему заботится о маме. Ну, а я могу спокойно заниматься преподаванием истории. Вы спросите, зачем это нужно Гюнтеру? В Германии до сих пор ценится общественное положение, а имя фон Болля считается незапятнанным.

«Какие персонажи! – думал Горелов, возвращаясь в отель. – Теперь я, наконец, воочию убедился, что значит “смерить взглядом”».