Соседом Горелова по лестничной площадке был высокий, худощавый человек с густой седой шевелюрой, в толстых роговых очках.

– Это известный академик, биолог, – объяснили Горелову на вахте. – Он директор крупного подмосковного научного центра, а в Москву приезжает читать лекции.

Однажды они долго дожидались вместе лифта и разговорились. Академик оказался словоохотлив.

– Не люблю условностей, – сказал он. – Вот мы с вами постоянно встречаемся в лифте и здороваемся, но не знаем, как друг друга зовут. Между тем, я наслышан о вашем батюшке и чту его память как выдающегося лингвиста. Будем знакомы. Геннадий Иванович…

Фамилию академик произнес скороговоркой и невнятно, будто чихнул, а переспросить было неудобно.

– Андрей Платонович… – промямлил Горелов. Он не привык представляться и не знал, что еще нужно добавить, но в это время подошел лифт, и разговор прервался, а выйдя на улицу, академик быстрым шагом направился к поджидавшей его машине.

– Жду вас в гости сегодня вечером, часикам к шести! – успел он крикнуть, обернувшись.

К этому приглашению Горелов отнесся сдержанно. «Ишь какой быстрый, – подумал он. – Небось, сболтнул сгоряча и тут же выбросит из головы». Все же он справился, на всякий случай, как зовут академика.

– Геннадий Иванович Шных, – отчеканила консьержка.

«Странная фамилия, – с сомнением подумал Горелов. – И ведет себя как-то несолидно». Но академик оказался точен. Ровно в половине шестого у Горелова зазвонил телефон.

– Не забыли про наш уговор, Андрей Платонович? – раздался знакомый голос. – Приходите скорее, у меня есть отличный коньяк. Жду!

Шных произнес эти слова так просто и естественно, словно они были давным-давно знакомы.

– Спасибо, сейчас приду, – в тон ему ответил Горелов.

Надев пиджак и прихватив с собой в качестве подношения изящно изданную книжечку «Элементы стиля», Горелов направился в гости к Шныху.

* * *

Обстановка в доме оказалась более, чем спартанской, но круглый стол был накрыт скатертью и на нем стояла бутылка французского коньяка «Хеннесси», а рядом большая ваза с фруктами.

– Я здесь бываю только по случаю, – объяснил Шных, перехватив взгляд гостя. – Мой дом, вместе со всеми потрохами и библиотекой, за городом. А сейчас милости просим к столу! Так ведь, кажется, говорили во времена вашего батюшки?

Эти слова вызвали у Горелова внутренний протест.

– В повседневной речи отец избегал старомодных оборотов и не ёрничал, – заметил он.

Академик ничуть не обиделся.

– Один ноль в вашу пользу, – весело сказал он. – А что это у вас в руках?

– Хочу преподнести вам небольшую книжку – этюды по английской лексике. Особенно я люблю раздел «Элегантность стиля», там есть интересные рекомендации.

– Какие именно?

– Например, что следует избегать грамматически правильных, но неблагозвучных оборотов речи, таких, как «the fact that» или «each of which». Любопытно, что подобные обороты коряво звучат и в русском языке: «тот факт, что» и «некоторые из которых». Я часто заглядываю в эту книжку.

Горелов почувствовал, что Шных слушает его с неподдельным интересом.

– Я вижу, вы хорошо защищены от посягательств на родную речь, – сказал он. – Меня тоже коробят нарочитые плебейские интонации, которые позволяет себе наша пишущая и говорящая братия: «вклю́чить – обле́гчить», «потому как», «аккурат» и тому подобное.

Внезапно Шных остановился.

– Прошу прощения – совсем забыл про коньяк. Предлагаю тост за чистоту русского языка!

Постепенно они разговорились, и чувство досады, которое Горелов испытывал вначале, исчезло. Шных оказался умным и вдумчивым собеседником. Он быстро реагировал на немногословные реплики Горелова, не пытаясь навязать свое мнение, и лишь однажды упомянул о научном центре по клеточной физиологии.

– Но об этом как-нибудь в другой раз, – тут же добавил он. – Я каждую неделю бываю в Москве, читаю в МГУ курс лекций по клеточному циклу. Когда приеду, сразу вам позвоню.

* * *

Следующая встреча состоялась у Горелова.

Шных с восторгом рассматривал длинные ряды книжных полок, время от времени восклицая:

– Подумать только: и Даль, и Ларусс, и Брокгауз с Эфроном, и современные энциклопедии! Можно в библиотеку не ходить!

– Давно там не был, – признался Горелов.

Не остались незамеченными письменный стол и фотографии в старинных рамках.

– Замечательно, что вы все это сохранили, – сказал Шных. Неожиданно его внимание привлекла лежавшая на столе книжка. – Позвольте-ка, а это что? «Рассказы о войне»! Да вы, оказывается, писатель!

– Ну, какой, я писатель, – возразил Горелов. – Посылаю иногда очерки в журнал «Люди и время», а рассказы пишу для себя. И для близких друзей, естественно.

– Быстро пишете?

– Порой идет легко, но чаще всего бьешься над одной фразой целый день и потом радуешься этой фразе, хотя сама по себе она ничего не значит.

– Прекрасно вас понимаю. Занятие наукой тоже не приносит быстрых плодов, – подхватил Шных. – Сначала составляешь схему опыта, потом долго ждешь результатов и, как правило, они оказываются неопределенными или противоречивыми. Тогда придумываешь новую схему, чтобы снять противоречие. Если получаешь ответ «да» или «нет», значит, опыт удался!

– А если результат не совпадает с ожидаемым?

– Тем интереснее! Это побуждает пересматривать существующие представления.

– А вдруг вас кто-нибудь опередит?

– Прекрасно! Это избавит меня от лишней работы, и я могу идти дальше.

* * *

В последующих разговорах они не раз возвращались к теме творчества.

– Что побудило вас к сочинительству? – полюбопытствовал Шных.

– Представьте себе, дурные сны, – ответил Горелов. – После войны меня часто преследовали кошмары, причем снилось то, чего на самом деле со мной никогда не было. Например, немцы окружают избу, и я, как Чапаев, отстреливаюсь с чердака, но оттуда нет выхода. Или иду с донесением в штаб полка и натыкаюсь на немецкий патруль.

– И вы стали описывать свои сновидения?

– Нет, описывать я стал не сновидения, а действительно имевшие место эпизоды. И постепенно военные сюжеты ушли из моих снов.

– Значит, война вам больше не снится?

– Практически никогда. Но писать о ней я продолжаю.

– Как интересно! А я, знаете ли, редко вижу сны. Правда, иногда мне снится, что я опаздываю на встречу или на самолет, забываю рукопись, но это, конечно, нельзя назвать кошмарами.

Они помолчали.

– Вам когда-нибудь возвращали рукописи? – спросил Шных.

– Не раз.

– Бывало обидно?

– Обидно было, когда отказали в первый раз. Это случилось еще в школе. Однажды «Вечёрка» объявила, что газете срочно требуются кроссворды. Мы с приятелем составили оригинальный кроссворд в виде буквы «Ж», где каждое разгаданное слово должно было содержать эту букву. Мы очень старались и включили в кроссворд такие редкие слова как «журфикс» и «мажордом».

– И каков был ответ?

– Как ушат холодной воды! Нам вернули кроссворд с короткой припиской: «Не может быть опубликован ввиду большого числа накопившихся кроссвордов». Это была хорошая прививка – сразу выработался иммунитет.

– Поучительная история, – заметил Шных. – Мне напрямую ни разу не отказывали, только советовали сократить текст. Иммунитет у меня выработался к другому. Когда в продаже появилась моя первая книга «Основы клеточной физиологии», я долго не мог заставить себя выйти из магазина, все любовался ею, стоя у прилавка. Думал, вот сейчас кто-нибудь зайдет и купит. Стоял, наверное, полчаса, но желающих не нашлось. Так и вышел, не солоно хлебавши. Зато больше никогда в поисках своих книг в магазины не заглядывал.

– Вы хотите сказать, что радость от проделанной работы неизбежно омрачает доля тщеславия?

– Не обязательно. Мой близкий друг – подлинный ученый…

– Себя вы не считаете подлинным?

– Разумеется, нет. Я – ученый-организатор и отчасти просветитель. Во мне много светского. Я позволяю себе позировать, меня охотно приглашают на телевидение.

– А ваш друг?

– Его интересует не только результат, но и сам процесс познания. Он требует от своих сотрудников полной отдачи, не заботясь об их карьерном продвижении. Поэтому может работать лишь с узким кругом таких же максималистов, как он сам. Зато, когда получает хороший результат, испытывает чистую, ничем не омраченную радость. Однажды я ему крепко позавидовал.

– Почему?

– Как-то раз мне понадобилась в библиотеке его монография «Размножение клеток и гормоны». Приносят книгу, а она вся замусолена, разобрана буквально на листочки. Подумать только! Мои учебники и руководства, по которым студенты сдают экзамены, никогда не выглядят зачитанными, а его серьезный научный трактат затерт в пыль.

– Вы ему об этом сказали?

– Конечно.

– И как он прореагировал?

– Равнодушно. Кивнул головой, скорее, чтобы сделать мне приятное, и тут же перешел к повседневным делам. Срочно нужны пробирки, флаконы, штативы…

– Наверное, он и в личной жизни аскет?

– Ничего подобного! У него красавица-жена, всю жизнь работает вместе с ним лаборантом. И такая же красивая дочь. Я давно заметил, что связка руководитель – лаборант – основа удачного союза.

Горелов внимательно посмотрел на Шныха. Словно отвечая его мыслям, тот покачал головой.

– Нет, в моей жизни такой союз не образовался, Женщина, которую я любил, действительно работала лаборантом, но не у меня. Она как раз души не чаяла в своем руководителе, маленьком, невзрачном человечке с отвратительным характером. Да еще поклоннике Чернышевского. Ничего себе любимый писатель!

От негодования Шных даже поперхнулся.

– А кого из писателей вы предпочитаете? – спросил Горелов.

– Не могу выделить кого-либо одного, – чистосердечно признался Шных. – Мои литературные пристрастия не раз менялись. В юности увлекался Ремарком и Хемингуэем, а когда повзрослел, оценил Бунина и Набокова. А кто ваш любимый писатель?

– Почему-то современные литературоведы избегают этого понятия. Они предпочитают говорить о литературных ориентирах – звучит более изысканно. А по мне, что в лоб, что по лбу. Так вот, в моем литературном огороде прочно обосновался один овощ – Николай Васильевич Гоголь. И случилось это не сразу. Постепенно я стал ловить себя на том, что снова и снова возвращаюсь к отдельным его фразам, и теперь Гоголь у меня весь в закладках. Да, собственно говоря, они мне и не нужны. Я давно помню эти места наизусть.

Вот, например, идет Акакий Акакиевич к портному: «Взбираясь по лестнице, которая, надобно отдать справедливость, была вся умащена помоями…» или там же: «Хозяйка напустила столько дыму в кухне, что нельзя было видеть даже самих тараканов…». Бесконечно могу перебирать в уме эти фразы. Одно единственное слово – «самих» или «справедливость» создает неповторимую гоголевскую вязь, одухотворяя предметы.

Горелов внезапно умолк.

– Извините, заговорился. Мне это обычно не свойственно, – добавил он, словно оправдываясь.

Между тем, Шных слушал его с неподдельным интересом.

– Впервые вижу вас воодушевленным! – воскликнул он. – Почему бы вам не написать эссе о Гоголе?

– Лучше, чем Набоков, о нем все равно не напишешь. Так уж не стоит и пытаться.

Разговор о Гоголе сблизил собеседников.

– Замечательная фотография у вас в рамке на столе, – заметил однажды Горелов. – Какое интересное лицо!

– Это моя бывшая жена, – спокойно ответил Шных.

– Странный был брак, но по советским меркам вполне объяснимый. Жить негде – родители ютились в коммуналках, а у меня аспирантура, я целыми днями допоздна пропадаю в институте. И вот мы с Леной бродим вечерами по старым переулкам, иногда выбираемся в кино или консерваторию. Так продолжалось года три. Я разглагольствовал о Малере, Шостаковиче, но пальцем о палец не ударил для создания семьи. Одним словом, вел себя, как последний эгоист. В конце концов, Лена не выдержала, и в ее жизни появился реставратор. Ей повезло – у них прекрасный дом, дети, по-моему, они счастливы.

– Вы полагаете, что эгоизм непременно наказуем?

– В моем случае определенно, поскольку с носом в этой истории остался я.

– Мне кажется, дело в другом, – возразил Горелов. – В отличие от вас, я всегда тяготел к дому, а меня упрекали за недостаток карьерных амбиций. Но результат, в конечном счете, был тот же – наш брак распался.

– Кто же стал вашим преемником, если не секрет?

– Представьте себе, дипломат. Правда в крошечном государстве, но зато в ранге посла!

Они рассмеялись.

– Вернемся лучше к литературным пристрастиям, – сказал Шных. – Что вы думаете о современных авторах?

– По возможности, стараюсь избегать оценок, чтобы не попасть впросак, – ответил Горелов. – Нелегко понять масштаб современника. Мне как-то попались на глаза письма одного из русских учеников мюнхенской художественной школы Ашбе. Это конец XIX века. Они там читали по вечерам вслух Мопассана, Чехова и Лугового. И вот впечатления: у Чехова есть скучные длинноты, не совсем выдержано, нет стилевого единства большого писателя. Зато у Лугового все написано с изумительным мастерством, сплошь классика!

– Никогда не слышал о Луговом, – признался Шных.

– Это редактор «Нивы». Одно время был кумиром молодых умов. Они зачитывались его сочинением «Pollice verso». А кто теперь помнит Лугового? Вот и ответ на ваш вопрос.