Сказочница
Никогда не забуду свое первое впечатление от коммунальной квартиры на Волхонке. Нужно было срочно осмотреть комнату, доставшуюся мне осенью сорок шестого года по обмену. Из всех коммунальных квартир, когда-либо увиденных мной, эта была самая безрадостная.
К дому пришлось спускаться со двора по ветхим, мокрым от сырости ступенькам. Входная дверь болталась, едва держась на ржавых петлях. Не успела я переступить через порог, как меня встретила громким мяуканьем туча бездомных кошек, бросившихся под ноги откуда-то сверху.
Квартира, которую я искала, находилась на втором этаже. Дверь в нее была обита войлоком, рядом виднелся замызганный звонок. Предназначавшаяся мне комната располагалась сразу за дверью, справа от нее.
Трудно поверить, но со временем в этой комнате удалось разместить просторную тахту, гардероб, детскую кроватку, обеденный стол, кресло и несколько стульев. Все это – не считая дровяной плиты. Часть узкого коридора, примыкавшую к комнате, можно было использовать для поленницы. Там же умещалась громоздкая детская коляска.
* * *
Все жилые комнаты располагались по правой стороне длинного, узкого и темного коридора. Рядом с нами проживала средних лет вдова с сыном-подростком, малозаметная женщина. Ее соседкой была въедливая старушонка Катерина Мироновна, любившая пожаловаться на свои болезни.
– Мне инвалидность не дають, а в голове-то давить и давить, – сетовала она.
По воскресным дням Катерина Мироновна посещала действующий храм, что не мешало ей, проходя по коридору, прихватывать и быстро засовывать под кофту полено из нашей дровяной клади.
Самыми колоритными жильцами были здоровенная баба Клавдия и ее хлипкого вида муж Степан, большой охотник пропустить стопку-другую. Их комната располагалась в самом конце коридора, оттуда постоянно слышалась брань.
– Это они деньги делят, – поясняла Катерина Мироновна. – Когда получку домой приносят, крупные бумажки на пол кидают, а потом за ними ползают. Кто сколько подберет, все его. Клавдия-то пошустрее будет, вот Степан с горя и напивается.
Обо всем этом я узнала, разумеется, позже. А, переступив впервые порог квартиры, пришла в ужас. «Ни одна няня не согласится пойти в такую дыру к четырехмесячному малышу», – первое, что пришло мне в голову.
«Тетя Маша пойдет», – заверили меня рекомендовавшие ее люди.
Тетя Маша
* * *
Тетя Маша явилась незамедлительно.
Это была сутуловатая женщина среднего роста с крупным носом и патлами седых волос. Взгляд у нее был насупленный, суровый, и всем своим видом она напоминала бабу Ягу. Бросались в глаза ее руки, длинные, жилистые, с цепкими пальцами. Она передвигалась размашистым шагом, твердо, уверенно, но не ступала, а шныряла, подавшись вперед, будто что-то высматривала. На вид тете Маше можно было дать лет семьдесят. Потом оказалось, что ей нет и шестидесяти.
Тетя Маша сразу взялась за дело. Она отличалась необычайным проворством. Держа в одной руке тарелку с кашей, а другой прихватив младенца, она ухитрялась не только его кормить, но одновременно орудовать кочергой в плите. Не было случая, чтобы при этом была разбита какая-нибудь посудина или подгорела в кастрюле еда.
Существенное место в представлении тети Маши об обязанностях няни занимала процедура укачивания («качания») ребенка. Безрессорная коляска приводилась для этого в полувертикальное положение, и, качая ее отрывистыми движениями взад-вперед, тетя Маша рассказывала сказку. Сказка была всегда одна и та же.
– Значить, так, – начинала она тихим голосом. – Прыгает по лесу зайчик, идет своей дорогой, никому не мешает. Вдруг ему навстречу серый волк. Как заорет: «Куды ты, заяц, прешься, черт паршивый, всю дорогу загородил!»
Последнюю фразу тетя Маша выкрикивала истошным воплем, на одном дыхании. Конец сказки был примирительным. «Зайчик прыгать перестал и посторонился. Чего, мол, с дураком связываться? И пошел своей дорогой!»
Как ни удивительно, но убаюкиваемый толчками ребенок быстро засыпал под эту сказку. Дождавшись заветного момента, тетя Маша ловко спускала коляску со второго этажа во двор и загоняла ее в подворотню, приговаривая: «Кто тебя украдет, кому ты, на хрен, нужен! Теперь можно и хозяйством заняться».
* * *
К ведению хозяйства тетя Маша относилась серьезно, нередко пускаясь в наставления.
Перед приходом гостей она придирчиво оценивала количество купленной водки.
– Гостя сразу нужно водкой ошмандорить, – деловито говорила она.
– Зачем?
– Чтобы меньше ел.
– Так ведь от водки аппетит разгорается.
– Это если стопками пить, а если стаканами – пропадает.
– Для чего тогда угощение?
– Чтобы от людей не стыдно было. Чай, не бедные.
– Ну, и пусть себе едят на здоровье, зачем ошмандоривать?
Исчерпав запас аргументов, тетя Маша резко меняла тему, чтобы последнее слово осталось за ней. Понятие «ошмандорить гостя» прочно засело у нее в сознании, видимо, еще с тех времен, когда хлебное вино стоило намного дешевле закуски.
– Поступайте, как знаете, а мне малого качать нужно, – ставила она точку в разговоре.
* * *
Спасительное восклицание «А мне малого качать нужно!» тетя Маша использовала при разных обстоятельствах.
Как-то раз, придя домой раньше обычного, я застала тетю Машу шастающей по комнате в состоянии сильного возбуждения, что обычно служило преддверием очередной выдуманной истории.
– Тут двое без вас приходили, – начинала она мимоходом. – Сам такой видный, сама красивая. Я им, как полагается, предложила присесть, а он ей и говорит: «Чем нам с вами в душной комнате сидеть, пойдемте пройдемся». Больше не возвращались.
Тетя Маша за работой
Как вскоре выяснилось, никто им посидеть не предлагал. Увидев гостей, тетя Маша прямо с порога сердито буркнула: «Самой, самого дома нет, а мне малого качать нужно». С тем гости и ушли.
* * *
Тетя Маша любила словотворчество. Если слово или какое-нибудь обозначение ей не нравились, она тут же переделывала их по собственному усмотрению.
Название железнодорожной станции «Заветы Ильича» преобразилось в «Лизавету Ильича», «анкета» – в более удобную «антенну» («антенку надо заполнить»). Солдаты, видимо еще со времен гражданской войны, навсегда остались в ее сознании красноармейцами, причем в буквальном смысле слова.
Гуляя со своим питомцем возле вновь воздвигаемого здания, которое строили немецкие военнопленные, тетя Маша приговаривала: «Гляди, гляди, дядечков привезли. Сейчас их будут из машины вытряхать. Кого, кого? Этих, как их, пленных красных армейцев».
Тетя Маша никого не щадила, ни молодых, ни старых. Если кто-то казался ей глупым, она изрекала: «Пустая старуха, об чем говорить, пустая». Неумелых не уважала: «Сразу видать, хозяин хреновый». Своих оценок она, как правило, не меняла. Пригвоздив человека раз и навсегда, она теряла к нему интерес.
Обитателей коммунальной квартиры на Волхонке тетя Маша с первых минут оценила по достоинству. Когда, много лет спустя, она вновь появилась в нашем доме, бросила мимоходом: «Как там жильцы-то, все, поди, передохли?» И, не дожидаясь ответа, занялась своим делом.
* * *
Каким ветром, в какие годы занесло тетю Машу в Москву – навсегда осталось тайной. Скорее всего, ее, как и многих других, пригнал сюда голод. В столице тетя Маша не потерялась. У нее была своя отдельная комната в коммунальной квартире на Таганке.
Ни читать, ни писать тетя Маша не умела, зато складывала и умножала в уме молниеносно. Ни один продавец не мог обсчитать ее ни на копейку.
На протяжении нашей послереволюционной истории появлялись разные типажи нянь – от преданных своим хозяевам стародавних нянюшек, ставших членами семьи, до бежавших из колхоза молодых домработниц тридцатых – пятидесятых годов.
Тетя Маша не подпадала ни под какую категорию. Она существовала вне времени и пространства, будучи совершенно неповторима.
Баловень судьбы
Это было в конце шестидесятых годов. В Москве стояла летняя жара. Вернувшись с работы домой, я увидела в комнате незнакомого человека в рубашке с открытым воротом и засученными выше локтей рукавами. Он сидел за столом в непринужденной позе, перелистывая журнал.
Увидев меня, человек привстал и улыбнулся. Улыбка у него была добрая, застенчивая. Она не сочеталась с его волосатыми руками и обильной растительностью на груди.
– Мой друг Котик, – сказал вошедший в комнату муж. – Только что прибыл из Парижа.
Я подумала, что Котик – просто шутливое прозвище, настолько это слово не соответствовало облику сидевшего передо мной человека. Упоминание о Париже тоже показалось мне шуткой.
Но я ошиблась.
Выяснилось, что наш гость – Константин Гайкович Адамов – народный артист Азербайджанской ССР, один из ведущих актеров русского драматического театра в Баку. И «Котик» – вовсе не прозвище, а обычное бакинское сокращение имени Константин.
КГ. Адамов. 1940-е гг.
Котик родился в Баку, а высшее образование получил в Москве. В 1946 году он стал актером Центрального детского театра, затем вернулся в Баку, но часто бывал в Москве – проездом и на гастролях.
Театральная карьера Котика развивалась стремительно. Ему поручали главные роли в спектаклях русских драматических театров Баку и Еревана. Его популярность у зрителей была огромна. Народ ходил на Котика. «Играет ли он Сирано де Бержерака или Войницкого в «Дяде Ване», он везде узнаваем, ибо творчество Адамова не отделимо от его индивидуальности, – писал один из критиков. – В исполняемых ролях особенно ярко проявляются удивительные качества таланта артиста – смешить, не улыбаясь, насыщать образ тончайшими интонациями, органически совмещая комедию с драмой».
От друзей не было отбоя.
В обычной обстановке, вне театра, Котик был человеком простым и общительным. Он обладал даром рассказчика и своеобразным чувством юмора, лишенным внешнего блеска. Его поступки и решения, иногда неожиданные для окружающих, были для него совершенно естественны. На протяжении всей жизни он оставался мастером «грустной комедии».
* * *
Знакомые считали Котика баловнем судьбы.
В шестидесятые годы, когда за границу попадали лишь немногие, Котик регулярно навещал в Париже своих родственников. Поездки «по приглашению» удавалось осуществлять далеко не всем, но бакинские чиновники проявляли снисходительность к любимому артисту.
Чаще всего приглашения приходили от родного дяди Котика по материнской линии – нефтяного магната, бежавшего из Баку во время революции. Сумев выгодно вложить средства в судоходные и гостиничные компании, он и за границей не бедствовал. Жил в роскошных апартаментах в самом центре Парижа. Будучи человеком одиноким, ни в чем себе не отказывал. Собирал картины и предметы старины. За столом ему прислуживал лакей в белых перчатках и ливрее.
Впрочем, несмотря на многочисленные причуды, дядя не забывал о благотворительности, за что был удостоен ордена Почетного легиона.
* * *
Котик любил рассказывать о своем парижском дяде.
– Сидим мы как-то раз в кафе на Елисейских полях, – начинал он. – Дядя, его друг Гастон, оба с орденом Почетного легиона в петлице, и я с таким же орденом, потому что в дядином пиджаке.
– Видишь ли, Котик, – рассуждал дядя. Как все эмигранты, он свободно говорил по-русски. – Мне нравится ваша страна, у вас много талантливых людей. Но они бедно живут, а я не люблю бедных. Что ты на это скажешь?
Котик за словом в карман не лез.
– Я, дядя, люблю богатых, – не задумываясь, отвечал он.
О положении дел в Советском Союзе дядя имел самое смутное представление.
– Котик, объясни мне, почему ты, известный и талантливый артист, не можешь жить в столице и играть в приличных театрах?
– Дело в том, что у меня нет московской прописки.
– Что такое прописка?
– Это штамп в паспорте, удостоверяющий, что ты проживаешь по определенному адресу.
– Во Франции не существует понятия «прописка». Зачем она нужна?
– Для того чтобы знать, где ты живешь.
К. Г. Адамов в роли Круглаковского в пьесе И. Соболева «Хозяин»
– Консьержка знает.
После долгих разъяснений дядя, наконец, просиял.
– Кажется, я понял, – сказал он. – Прописка – это то же самое, что дореволюционная «черта оседлости».
* * *
Дядю не покидала мысль побывать на родине. В начале семидесятых годов ему удалось получить визу и приехать в Баку.
Котик рассказывал, как он, пятясь назад и поворачиваясь боком, осторожно вел дядю по коридорам большой коммунальной квартиры и вздохнул с облегчением, когда они благополучно миновали соседей и вошли в просторную комнату с балконом.
Но дядя ничего не упустил.
– Я собираюсь переехать в другую квартиру, – сказал Котик.
– И чем скорее, тем лучше, – сердито произнес дядя.
Выпив бокал отменного кавказского вина, он расчувствовался.
– Наконец-то я дома, – сказал дядя и сообщил, что привез из своей парижской коллекции подлинник Матисса. – Хочу передать картину в дар Бакинскому художественному музею.
Котик тут же позвонил в музей, чтобы договориться о торжественной церемонии. После короткого телефонного разговора с директором дядя неожиданно рассердился.
– Котик, по-моему, директор музея – коммунист.
– Ну да, конечно. А почему ты так решил?
– Он задал только один вопрос: «Когда?»
* * *
Будучи человеком практической складки, дядя не раз советовал Котику выучить французский язык.
– Во Франции сейчас большая тяга к русской культуре, – говорил он. – Ты мог бы ставить у нас спектакли ваших авторов и играть на парижской сцене.
Дядя словно в воду смотрел.
В результате неудачной хирургической операции у Котика перекосило лицо, и ему пришлось отказаться от исполнения ведущих ролей. Оставалась, правда, возможность режиссуры, но Котик был прирожденным артистом.
Публика стала быстро его забывать. Однажды незнакомый человек обратился к нему на улице: «Простите, вы не брат Котика? Очень на него похожи!»
В глазах у Котика появилась тоска. Наступило безденежье. Главная опора – богатый парижский дядя – к этому времени скончался, а другие родственники оказались людьми не столь широкими.
– Приезжай погостить, – говорили они, – но помочь мы тебе ничем не можем. Вот если бы ты знал французский…
Котик охотно принимал приглашения, однако бродить по Парижу с пустым карманом было невесело.
В Баку Котика ожидало еще одно испытание. С некоторых пор на армян стали поглядывать косо, а в конце восьмидесятых годов грянула их депортация из республики. Народный артист Азербайджанской ССР Адамов, некогда любимец бакинской публики, был навсегда изгнан из родного города, пополнив собой многочисленную армию лиц без определенного места жительства.
В поисках работы Котик скитался между Ереваном и Москвой, останавливаясь у друзей и перетаскивая из квартиры в квартиру чемоданы. Бывшие коллеги по театру выслушивали его, качали головой и разводили руками. Котик оказался никому не нужен.
К. Г. Адамов в Париже
Наконец, мелькнул просвет. В Ереванском драмтеатре ему обещали место режиссера-консультанта. Но судьба распорядилась иначе. Накануне вылета из Москвы Котик скончался в одноместном номере аэрофлотовской гостиницы, так и не добравшись до Еревана. Возле его кровати стоял небольшой французский саквояж с вещами – все, что осталось после Котика.
В отсутствие своей деятельности…
Суконцев горестно вздохнул. И зачем только послушался он тогда жену и согласился стать председателем институтского профкома. Она надеялась квартиру в новом доме получить. Держи карман шире! Как был Суконцев мелкой сошкой, так и остался. Никаких привилегий, одни хлопоты.
Вот и сейчас. На днях состоятся похороны известного академика, и ему поручено представлять институт. Директор в отпуске, а парторг по обыкновению заявил, что в этот день его вызывают в райком. Пойди, проверь! Небось, когда юбилей с банкетом, про райком и не вспоминает. А если неприятность… «Нехорошо так думать, – мысленно поправил себя Суконцев, – похороны – святое дело». От института будет траурный венок и соболезнование. Теперь Суконцеву не отвертеться.
– Тебе и выступать не нужно, – заверил его парторг. – Скажешь несколько слов родным от имени нашей дирекции, а письменное соболезнование передашь в похоронную комиссию. Но, главное, проследи, чтобы венок не затерялся, и ленточки были на виду. Еще сопрут, чего доброго. Так что не вздумай смыться раньше времени.
* * *
Облачившись в темный костюм и повязав галстук, Суконцев заблаговременно прибыл на директорской машине в здание президиума Академии наук на Ленинском проспекте.
Все было обставлено с подобающей торжественностью. Гроб с телом покойного академика установили на постаменте в большом красивом зале, где играла приглушенная траурная музыка.
Родные сидели плотной группой на стульях возле стены, и Суконцев без особого труда справился с первой частью своей миссии. В зал подносили все новые венки, и вскоре их стало так много, что Суконцеву приходилось то и дело незаметно вытаскивать институтский венок на передний план. «Опытный парень парторг, поднаторел на похоронах. Досконально изучил вопрос», – одобрительно подумал Суконцев.
Между тем, народ постепенно прибывал, и траурная церемония началась.
Верно говорят, нигде столько глупостей вслух не произносится, как на похоронах. Каждый выступавший старался, в силу своих способностей, подобрать наиболее яркие слова и выражения.
Один академик воскликнул с пафосом: «Это был титан, вобравший в себя весь диапазон мировой науки!». А другой оратор, желая подчеркнуть неукротимый характер покойного, отметил, что тот «не делал перерывов в отсутствие своей деятельности». «Точь в точь, как наш кот – спит целыми днями», – нечаянно улыбнулся Суконцев, но тут же спохватился и состроил постную мину.
Больше всего его поразило выступление маленького человека с южным акцентом. Это был заместитель покойного академика по хозяйственной части, видимо, искренне к нему привязанный. Он никак не мог найти подобающую форму обращения, сбиваясь с привычного «вы» на высокопарное «ты», отчего все время путался и нес ахинею. «Мы старались купить вам самый лучший венок, – говорил он. – Если бы ты его увидел, вы были бы очень довольны». Свою необычную речь он завершил словами: «Ты избавил нас от вас, и мы тебя никогда не забудем!»
Наконец, церемония закончилась, и люди двинулись в сторону выхода. Суконцев внимательно следил за тем, как венки выносят на улицу и складывают в отдельную машину. «Ну, кажется, все, – подумал он с облегчением. – Теперь на Новодевичье – и домой». Но не тут-то было! Из опустевшего здания президиума донесся странный шум. Выяснилось, что кто-то из рабочих в суматохе потащил к выходу вместе с венком декоративную пальму, украшавшую вестибюль. «Она же оприходована!» – услышал Суконцев чей-то отчаянный вопль. Потом все затихло, и траурный кортеж двинулся на кладбище.
Общество с ограниченной ответственностью
Последние дни Николай Иванович Сапрыкин пребывал в приподнятом настроении. В научно-исследовательском институте, где он большую часть жизни проработал младшим научным сотрудником, ему выделили бесплатную путевку в санаторий общего типа города Кисловодска.
Сапрыкин, у которого были слабые легкие, всегда мечтал о Кисловодске. Море отпугивало его, а влажный воздух приморских городов не способствовал лечению.
И вот мечта его сбылась. Сухой предгорный климат, зеленые рощи, цветущие деревья, пешие прогулки по щадящим маршрутам – что может быть лучше!
Друзья предупреждали: в стране полным ходом идет перестройка – всех жуликов повыпускали. Теперь они по поездам шастают, а проводники их прикрывают.
– Да у меня и взять-то нечего, – улыбался Сапрыкин. – Один старый чемодан, да и тот наполовину пустой. А денег только на карманные расходы.
Беспокоило его совсем другое.
«Только бы не с грудным ребенком», – вздохнул он, разглядывая железнодорожный билет на скорый поезд Москва – Кисловодск. Он редко путешествовал, но каждый раз ему попадались шумные, не в меру говорливые соседи. А в самолете сзади него то и дело раздавался детский плач. Смущал его и номер нижнего спального места. Какой-то он большой, необычный. Наверное, в крайнем купе, рядом с туалетом. Но тут уж ничего не поделаешь, придется перетерпеть.
Сомнения и страхи всегда опережали события в жизни Сапрыкина. Вот и сейчас мысли его унеслись далеко вперед, и он стал думать, какой сосед по комнате попадется ему в санатории. Хорошо, если тихий и некурящий, как сцепщик товарных вагонов из Курска Валера, с которым он отдыхал три года тому назад в санатории «Рабочий уголок» недалеко от Алушты. Валера впервые в жизни попал к морю. Он аккуратно выполнял назначения врачей, не пропускал ни одной процедуры, но оставался равнодушным к морским красотам, упорно не желая загорать. Даже рубашку ни разу не снял. Сапрыкин с одобрением вспоминал Валеру.
«А вдруг какой-нибудь пьяница попадется или склочник?» – с опаской думал он. Но до этого было далеко, и мысли Сапрыкина быстро вернулись к тому, что ожидает его сейчас.
Купе действительно оказалось крайним, но не стандартным, а трехместным. Положив зачехленный чемоданчик под нижнее сиденье, Сапрыкин снял плащ и сел на свое место.
* * *
Его соседи появились вдвоем перед самым отходом поезда. Первым в купе вошел тот, что помоложе, рыхлый человек с одутловатым лицом и мутными глазами.
– Владимир из Пятигорска, генеральный директор О… О… О…, – представился он заплетающимся языком и сильно подался вперед.
– Виктор, из того же ведомства, – сказал тихим голосом второй попутчик, сухой, поджарый человек. – Извините, общество у нас с ограниченной ответственностью, вот Володя и устал. Сейчас мы его уложим.
С этими словами Виктор достал стремянку и, придерживая своего компаньона сзади, ловко водворил его на единственную в купе верхнюю полку.
– Ну вот, сейчас уснет, – с удовлетворением завершил он свои действия и сел напротив Сапрыкина. – А вас как величать?
– Николай Иванович, – неуверенно произнес Сапрыкин. Он никак не мог определить, что это за люди. На первые взгляд, разные, но в то же время что-то общее проскальзывало. Бледность в лице и дорожные сумки у них одинаковые. Может быть, вместе из больницы выписались?
Но Виктор отнюдь не производил впечатления больного. Неторопливыми движениями он вынул из сумки колбасу, хлеб, помидоры, постелил на столик газету и достал бутылку водки.
– Присоединиться не желаете? – вежливо спросил он Сапрыкина.
– Благодарю, к сожалению, у меня сахарный диабет, – сказал тот первое, что пришло ему в голову. – Не буду вам мешать, – добавил он и с этими словами вышел в коридор.
Сапрыкин вернулся в купе с опаской, но со стола уже было убрано, и Виктор спокойно сидел на своем месте с незажженной сигаретой во рту.
– Старая привычка, – пояснил он. – Недавно бросил – здоровье не позволяет. Но руки сами тянутся. А что, диабет считается теперь излечимой болезнью?
Вопрос не застал Сапрыкина врасплох. Он вспомнил содержание газетной статьи, недавно прочитанной в любимой им рубрике «Уйди, болезнь!», и стал подробно его пересказывать. Виктор слушал с интересом и время от времени задавал вполне осмысленные вопросы.
– А как обстоит дело с гипертонией? – поинтересовался он.
И тут Сапрыкин оказался на высоте. С некоторых пор у него стало пошаливать артериальное давление, и по совету врача он начал принимать новый препарат «капотен» совместного производства фирмы Нью-Йорк – Старая Купавна.
Сапрыкин охотно делился своим опытом. Он не привык к тому, что его так внимательно слушают, и испытывал от этого удовольствие. Ему нравился Виктор. «Какой пытливый человек, – думал он. – Интересуется достижениями медицины и заботится о своем спутнике. Да, я был прав: они вместе лечились в клинике – вот что их объединяет».
Неожиданно на верхней полке послышался шум, затем с нее свесилась часть туловища, и Сапрыкин с ужасом почувствовал, что падение неминуемо. Но Виктор был настороже. Вскочив с места, он сумел быстро затолкать Владимира обратно. Виновник происшествия не сопротивлялся, однако голову не убрал. Окинув взглядом своих спутников, он бессмысленно улыбнулся.
– Кто вам больше нравится, Ален Делон или Бельмондо? – спросил он, обращаясь к Сапрыкину.
– Помолчи, зараза, дай с умным человеком поговорить, – произнес Виктор, отчеканивая каждое слово.
На полке стало тихо.
– Что такое маргинал? – без всякого перехода задал Виктор свой очередной вопрос.
Это была новая тема, однако Сапрыкин так втянулся в разговор, что вопрос его ничуть не удивил.
– Маргинал, – начал он, – это человек вне общества, на обочине. Если говорить подробнее…
Но Виктор его не дослушал. Поезд как раз подъезжал к очередной станции, и на платформе мелькнула группа людей в камуфляжной форме.
– Мы, пожалуй, тут сойдем, – сказал Виктор. – Интересно было вас послушать. Спускайся, ограничено ответственный, – скомандовал он.
Владимир самостоятельно спрыгнул с полки. Наклонившись к Сапрыкину, он заговорщически прошептал:
– Если к тебе в Пятигорске пристанут, скажешь им одно только слово: Вовка-мокрый! Никто пальцем не тронет.
Пока Сапрыкин приходил в себя, попутчиков и след простыл, а поезд продолжал свой путь в Кисловодск. Зачехленный чемоданчик, как ни в чем не бывало, лежал под сиденьем.
Под сенью сухого закона
Много чудес принесла с собой перестройка, но такого, признаться, никто не ожидал. Запретить продажу водки! Как справедливо заметил один наблюдательный гражданин, «чтобы ввести сухой закон в этой стране, нужно совсем не иметь чувства юмора».
К принятию сухого закона родина шла долго.
Надо сказать, что с водкой было плохо уже в конце застойного периода. Ее стали продавать в отдельных магазинах, которые наш жизнерадостный народ быстро окрестил «очагами сопротивления». Вообще словарь русского языка значительно расширился и обогатился. Появилось понятие «бутылка», звучавшее, как талисман. Поллитровая бутылка водки получила название «большая» (она же «белая»), а четвертинка – «маленькая». Качество водочных изделий стало оцениваться по двум основным признакам, сообразно форме закупоривающего устройства: «с винтом» (хорошая) и «без винта» (похуже). В пределах второй категории различали, в свою очередь, два сорта: «бескозырка» (плотно прилегающая алюминиевая крышечка) и «малая земля» (крышечка с боковым навесом – «пупочкой», для удобства).
«Бутылка» сделалась основным разменным товаром, а «дать на бутылку» – расхожим выражением. «С тебя сколько за ремонт содрали? – Пять бутылок».
Если счастливчик, ставший обладателем бутылки, хотел распить ее, не заходя домой, с приятелями или просто с кем придется, он заходил с ними в подъезд близлежащего дома. Поскольку собутыльников было, как правило, не более трех, этот обряд получил название «на троих».
Вино, даже самое хорошее, разменной монетой не являлось. Шампанское добавляли в качестве «нагрузки» к продуктовым наборам («заказам»), которыми снабжали разные категории привилегированных лиц. Поэтому вина получили презрительные клички: «сушняк», «огнетушитель» (шампанское), а дешевые сорта собирательно окрестили «бормотухой». Пить бормотуху считалось дурным тоном. Но скоро в ход пошли тройной одеколон и технические средства, содержащие спирт.
* * *
Чтобы люди не мучились, было вынесено, наконец, мудрое решение: вино-водочные изделия запретить!
Но бестолковый наш народ никак не хотел понять, что все делается для его же блага, и продолжал отчаянно сопротивляться. Поскольку запрет коснулся всех слоев населения, люди сплотились в едином порыве. Началось повальное самогоноварение.
Мораторий решили вводить постепенно, и водку стали продавать по спецталонам. Это обстоятельство было увековечено известной частушкой: «По талонам белая, по талонам сладкая. Что же ты наделала, голова с заплаткою!»
Пунктов продажи водки по талонам было мало, и очереди сделались многочасовыми, растягиваясь порой на несколько кварталов. С птичьего полета такая очередь могла бы показаться гигантским удавом, который медленно ползет, извиваясь и дыша.
Очередь жила по своим законам. Одни читали газету или книгу, другие занимали место и отлучались по делам. Но большинство предпочитало коротать время за разговорами.
Чего только не наслушаешься в очереди!
Бойкая тетка в платке с бахромой заявляет, ни к кому не обращаясь:
– Сейчас все советуют приобретать недвижимость. Вот и мы с Федотычем записались на финский холодильник.
– А у меня теща на газовую плиту упала, – вздыхает человек неопределенного возраста в потертой кепке. – Врачи говорят, вряд ли выживет.
– Сейчас хорошие мази есть против ожогов, импортные, – немедленно откликается один сердобольный человек.
– Неужели выживет? – с негодованием восклицает человек в кепке.
– Смотря, какие ожоги. Если сильные – не выживет, – успокаивает его кто-то со стороны.
– Она ведь по хозяйству много делала, и внуки к ней привыкли, – снова вздыхает «кепка».
– Ты, милый, определись сначала, чего хочешь, тогда и выступай, – резонно замечает сердобольный.
Очередь теряет интерес к ожоговой теме, но вопросы медицины остаются животрепещущими.
– А у меня теща умом повредилась, – прорывается долговязый мужчина. – С покойниками, как с живыми разговаривает.
– Это старческая псевдоамнезия, – разъясняет пожилой человек в шляпе.
– Вы специалист? – уважительно спрашивает долговязый.
– В прошлом невропатолог, сейчас представитель нетрадиционной медицины.
– Как Кашпировский?
– Кашпировский – шарлатан! – гневно восклицает «шляпа». Очередь умолкает, но не надолго. Медицинская тема неисчерпаема, и каждому есть что вспомнить.
– У нас в Балабанове, – говорит молодой парень, – одну тетку паралич разбил. Сказать ничего не может, только губами перебирает: «Па… па… па…». Приходит к ней соседка и говорит: «Твоя сноха с завмагом спуталась». Тетка глаза вылупила, да как крикнет: «Па… па… паразитская морда!». С тех пор нормально разговаривает.
Очередь одобрительно гудит.
Между тем, шаг за шагом, люди приближаются к заветной цели. В дверях магазина стоит милиционер.
– У вас в районе такой же бардак? – задает он время от времени один и тот же вопрос и, не дожидаясь ответа, командует: – По двое, заходи!
История одного гаража
Не страна, а сплошное отечество», – говаривал в свое время наш выдающийся биолог Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский, негодуя по поводу очередного бюрократического произвола. Но и народ не дремал. В период «развитого социализма» он наловчился на каждую чиновничью глупость изыскивать свой противоход.
* * *
Иван Петрович Мохов был человек маленький, особыми талантами не блистал. Имел ученую степень кандидата наук и занимал скромную должность младшего научного сотрудника в одном из московских НИИ. Жена трудилась в библиотеке, сынишка заканчивал седьмой класс. После расселения из коммуналки семья проживала в однокомнатной квартире.
Прихватив с собой гамак, батон хлеба, вареную колбасу и пару бутылок кефира, Иван Петрович с женой и сыном раз в неделю выезжали за город, где с пользой для здоровья проводили выходной день.
Иван Петрович был всем доволен и не помышлял ни о каких переменах.
Неожиданно в его тихую размеренную жизнь вторглось событие, изменившее привычный распорядок. Скоропостижно скончался старший брат Михаил, занимавший пост в средних эшелонах власти, и Иван Петрович получил по завещанию подержанные «Жигули» и гараж в центре города.
Тут-то все и началось.
Вступив в права наследования и обзаведясь необходимыми бумагами, Иван Петрович отправился смотреть гараж. Он ожидал увидеть обычную «железку» – самодельное устройство размером чуть больше автомобиля. Каково же было его удивление, когда он подошел к указанному в документе строению во дворе одного из переулков и обнаружил, что его гараж – это бывшая трансформаторная будка, настоящий кирпичный дом с отоплением и всем необходимым для ухода за автомобилем, вплоть до ремонтной ямы. Видимо, покойный брат был отличным хозяином и любил свою машину. Кузов блестел как новенький, пробег был небольшим.
Заперев двухстворчатые двери гаража, Иван Петрович, не долго думая, отправился в ЖЭК. Начальник оказался на месте.
– Вам повезло, товарищ Мохов, – сказал он, протягивая руку через стол. – Меня застать трудно, дело в том, что я себе не принадлежу.
Эту загадочную фразу Иван Петрович не раз слышал из уст чиновников разного ранга.
– Ну, что ж, документы о наследовании у вас в порядке, – продолжал начальник. – Но продлить договор об аренде гаража мы не можем. Вашему брату, Михаилу Петровичу, гараж был выделен за особые заслуги перед районом, в которой он проживал. А вы, товарищ Мохов, прописаны в соседнем районе.
– Что же мне делать? – осторожно спросил Мохов.
– Подыскать гараж в своем районе.
– Где же я найду такое помещение? Туда столько вложено! – взмолился Иван Петрович.
Начальник взглянул на вытянувшееся лицо посетителя. «Сейчас начнет приводить доводы, потом писать письма. А у брата были связи. Черт с ним, – решил он. – Все равно мне скоро отсюда уходить».
– Ладно, – сказал он вслух. – Оформим аренду гаража на год, а за это время вы что-нибудь подыщете.
И снова протянул через стол руку.
* * *
Миновал год, но Иван Петрович так ничего и не подыскал. «Буду платить по прежней таксе, – решил он. – Если что, пришлют извещение».
Прошло еще несколько лет. Иван Петрович аккуратно перечислял в ЖЭК арендную плату, и его никто не беспокоил. Но однажды, подойдя к гаражу, он обнаружил на двери записку. На грязном листке, вырванном из школьной тетради, чернильным карандашом было выведено: «Немедленно освободите в 2-недельный срок помещение. И.О. начальника ЖЭК». Далее следовала неразборчивая подпись.
По совету институтских приятелей Мохов заручился рекомендательным письмом в исполком района, где располагался гараж. Письмо подписал директор НИИ, известный академик, лауреат Государственной премии, частый гость телевизионных передач. В письме значилось, что научный сотрудник института (слово «младший» было опущено) систематически выезжает в командировки по Московской области с целью получения материалов, имеющих первостепенное значение для развития отечественной науки, в связи с чем ему необходим хорошо оборудованный гараж для содержания личного транспорта в надлежащем виде. Академик охотно подписывал подобные, ни к чему не обязывающие и подчас лишенные всякого смысла письма, что способствовало его репутации в научных кругах как человека доброжелательного и отзывчивого.
* * *
Положив в папку письмо академика вместе с собственным заявлением, копиями дипломов и характеристикой, из которой следовало, что И. П. Мохов, хотя и беспартийный, но честный гражданин, Иван Петрович направился в райисполком.
Стояло лето, и посетителей было немного.
– Завтра в 15.00 вас примет зампред, – сказала секретарша, забирая папку с бумагами.
В назначенное время Мохова пригласили в кабинет.
Его поразила внешность сидевшего перед ним человека. Это была точная копия Генерального секретаря компартии Брежнева, только уменьшенного размера. Гладкие, зачесанные назад волосы с залысинами, густо нависшие над глазами брови, обрюзгший подбородок.
– Присаживайтесь, м… м… Иван Петрович, – произнес зампред голосом генсека, – скосив глаза на лежавший перед ним текст. – Исполком рассмотрел ваш вопрос. Аренда гаража вам не положена, поскольку вы проживаете в другом районе.
По совету своих опытных коллег Мохов избрал тактику молчаливой покорности. Лицо зампреда оставалось непроницаемым, словно маска.
Наступила пауза.
Мохов заметил, что взгляд зампреда остановился на письме популярного академика.
– Вот что, – вымолвил, наконец, двойник Брежнева. – Аренду мы вам продлить не имеем права…
У Мохова вытянулось лицо.
…но временное использование помещения разрешим.
Мохов просиял и закивал головой.
– Имейте в виду, – суровым тоном продолжил зампред, – временное! В любой момент может подъехать бульдозер, и гаражу придет конец. В центре не хватает площадей.
– Понимаю, – позволил себе реплику Мохов.
– Хорошо, что понимаете. А вот они не понимают.
Зампред махнул рукой в сторону окна, и у него передернулось лицо.
Мохов понял, что под застывшей маской бушуют нешуточные страсти. Действительно, зампред всей душой ненавидел соседний район, где земли навалом, а у него норовят отхватить последний кусок.
Через мгновение маска вернулась на место. Резолюция гласила: разрешить временное использование помещения.
– Помните, исполком вас предупредил, – завершил зампред аудиенцию.
* * *
Первое время после посещения исполкома Мохов чувствовал себя тревожно. Ему снилось, что к гаражу подъехал огромный бульдозер, сметающий все на своем пути. Постепенно он успокоился, а потом и вовсе забыл про встречу с зампредом.
Прошло несколько лет. В стране началась перестройка. Кругом царила неразбериха. В центре города шла бойкая торговля, по улицам текла грязная жижа. «Теперь уж точно никому не будет дела до моего гаража», – опрометчиво решил Мохов, переводя очередную символическую плату за помещение.
Среди ночи его неожиданно разбудил телефонный звонок.
– Это Мохов? Второй день не могу до тебя дозвониться, – услышал он грубый мужской голос. Человек не счел нужным представиться. – Немедленно освобождай помещение трансформаторной подстанции. Зажирели, чиновники!
Говоривший бросил трубку.
На этот раз Мохов не стал советоваться с коллегами, а позвонил фронтовому другу.
– Выручай, Леня!
– Держись, Иван. Говори, куда приехать, в ЖЭК? Отставного полковника прихватить для подкрепления? Будем в восемнадцать ноль-ноль.
Друзья приехали ровно в шесть. Полковник был в кителе и лихо подкручивал ус. В помещении бывшего склада, заставленном столами, толпились посетители, а сидевшие за столами люди пытались от них отбиться.
Не без труда удалось Мохову найти человека, ответственного за распределение площадей. Им оказался чахоточного вида мужчина средних лет в ковбойке и поношенном пиджаке. Время от времени его сотрясали долгие приступы кашля. Оторвавшись от кипы бумаг, человек посмотрел на друзей.
– За что фронтовика обижаете? – не здороваясь, выпалил полковник.
Ответственный был явно озадачен.
– Выйдем во двор, здесь дышать нечем, – сказал чахоточный, когда его отпустил кашель. И добавил: – Перекурить охота.
Они остановились около урны. Выслушав Мохова, ответственный успокоился.
– Мы освобождаем помещения, незаконно присвоенные брежневскими прихвостнями, – пояснил он.
– Странный выбрали способ освобождения – будить людей среди ночи. Между прочим, наш товарищ – герой Курской битвы, имеет ранения и награды.
– Фронтовиков мы уважаем, – поторопился заверить друзей чахоточный. – Извините, произошла накладка, за всем не уследишь.
– Учитесь управлять страной, гражданин, – наставительно произнес полковник. – А пока пиши бумагу на гараж, – скомандовал он. – Без бумаги все равно не уйдем.
Они вернулись на склад.
Получив на руки бумагу неопределенного содержания, Мохов почувствовал облегчение и перестал думать о гараже.
* * *
Прошло еще несколько лет, и Мохова никто не беспокоил. Но однажды, придя в гараж после отпуска, он обнаружил, что прежний замок, который он заказал когда-то мастеру-умельцу, заменен на новенький, немецкого производства. Оглянувшись, он с удивлением увидел свой автомобиль прижатым к забору неподалеку от гаража. Мохов побледнел от негодования.
– Идите в управу, – сказали ему в бывшем ЖЭК’е, переименованном в ДЭЗ. – Решения о распределении площадей принимают там.
В управе, размещавшейся в здании бывшего райисполкома, Мохова приняли без записи.
– Приносим извинения за вынужденную замену замка, – сказал ему улыбнувшись, молодой человек в строгом костюме и рубашке с галстуком. – К сожалению, вы долго отсутствовали, а центр города остро нуждается в площадях, – произнес он до боли знакомую фразу. – Помещение должно использоваться по назначению – это распоряжение мэра.
Говоривший снова улыбнулся, но в голосе его звучал металл.
– Как же так… – начал было Мохов, но тут же осекся, почувствовав всю бесплодность своих возражений.
– Вам необходимо срочно освободить помещение, – продолжал молодой человек. – Сейчас там работают наши люди, они помогут вынести вещи. Всего доброго, – закончил он и переключился на телефонный разговор.
Мохов уныло поплелся к гаражу. Дверь в него была приоткрыта, и там бойко орудовали трое дюжих, коротко остриженных молодцов в кожаных пиджаках.
– Господин Мохов? – спросил один из них, не здороваясь. – Вот ваше имущество. – Он указал на три большие клетчатые сумки. – Не беспокойтесь, мы сами погрузим их.
Человек улыбнулся, но Мохову почему-то стало жутковато и захотелось поскорее уехать.
* * *
Так закончилась история с гаражом.
– Скажи спасибо отечеству, что столько лет задарма простоял, – утешали Мохова друзья по работе. – И не вздумай суетиться. Это серьезные ребята, и пистолеты у них бесшумные. Никаких концов не найти.