В Баньковой Воле

Стоял дом в чистом поле, у перекрестка заброшенных дорог. Одна из них терялась где-то на бескрайней, поросшей вереском и густой травой равнине. Вторая, пересекавшая ее наискосок, сужалась неподалеку, превращаясь в тропинку, и исчезала в густых зарослях, которые, словно хищные звери, расположились на той, близкой к закатному солнцу стороне. Никто годами здесь не бывал. Ближайшее жилье находилось в десяти милях отсюда.

Пустынность этого места подчеркивала царившая тут тишина — идеальная тишина заколдованного столетиями безлюдья. Даже черные сборища воронов и ворон, слетавшихся сюда каждой осенью на зимовье, проходили в глухой, непотревоженной карканьем тишине. Иногда только, весенней или летней порой, шел мимо случайный в этих местах бродяга или скрипело колесо заблудившейся в чужой стороне повозки. Никто не спешил в Баньковую Волю, в этот уголок пустынной, бесплодной земли с таким же пустым, необитаемым домом, который, забытый Богом и людьми, стоял между двумя никому не нужными дорогами.

Дом этот и его окружение пользовались плохой, с незапамятных времен укоренившейся славой. Баньковая Воля относилась к той категории немногочисленных, разброшенных по всей земле мест, на которых, по всей видимости, тяготило божье проклятие или печать сатаны.

Дом был небольшой, одноэтажный, покрытый дранкой. Его крыша, черная как смола, нависавшая над окнами в виде удлиненных стрех, контрастировала своим траурным цветом с белыми словно череп стенами, просвечивающими сквозь живую изгородь. Когда сумерки сглаживали линии и контуры, дом выглядел издалека как огромное, смертельно больное лицо, глядевшее на мир осовелыми глазами. Иногда, в вечернее время, хотя внутри не было ни одной живой души, из печной трубы дымило. Бурые клубы вываливались из ее жерла и ленивыми руном скатывались с крыши в сад. Осенней порой в распахнутых настежь комнатах гулял ветер, выл в узких длинных сенях и яростно хлопал дверями. В светлые, лунные ночи из недр дома доносилось хныканье младенца или протяжный душераздирающий женский крик. Длинными зимними вечерами за стеклами окон двигались какие-то мглистые, размытые человеческие контуры, выплывали из глубины, останавливались на пороге либо призрачным хороводом скитались по пустому саду между замерзшими деревьями.

Иногда под одним из окон были слышны отголоски напряженной работы — кто-то яростно копал землю и выбрасывал ее заступом из глубокой ямы. Бывало, что по ночам в пустой, лишенной всяческой хозяйственной утвари кухне мелили жернова.

Сад, простиравшийся вокруг дома, был дик и запущен. Сгорбленные от старости яблони и сливы, за которыми годами никто не ухаживал, или не плодоносили вовсе, или же родили терпкие, никуда негодные плоды. Незаметными сделались тропинки, глухо заросшие крапивой, полынью и сорняками. В тени деревьев завелся ядовитый дурман, дьявольская белена и цикута, разрослась белладонна, аконит, кокорыш и чертополох. В жаркие дни от этих растений исходили едкие и ядовитые запахи, которые, казалось, хотели отвратить прохожего от посещения этой проклятой усадьбы.

Когда осенний мрак опускал на землю полотнище тени и шел по полям темнолицым великаном, дремлющая днем душа сада оживала — раздавался шепот, вздохи, чьи-то просьбы, заклинания, слышались звуки тяжелых шагов, шорох осторожной поступи или неожиданный глухой стон падающего тела.

Иногда колдовство выплескивалось за границы дома и сада и овладевало ближайшими окрестностями. Тогда в полночь через перепутье дорог тянулись призрачные процессии. Во главе их шел какой-то человек на ходулях, держа в руке вместо креста осмоленную головню, за ним — фигура, напоминающая священника в ризе с изображением виселицы на спине, а дальше — толпа призраков с огромными восковыми свечами перевернутыми вниз пламенем.

Шествие появлялось внезапно на перекрестке дорог, обходило дом с траурными песнями и антифонами и также неожиданно и быстро исчезало с другой стороны, в чистом поле. Когда процессия выходила через калитку в саду, священнодействовавший, простирая в сторону дома руку, осенял его знаком креста, но в обратном направлении — снизу вверх. Тогда нутро дома отвечало ему адским гулом мужских и женских голосов, которые перекрывал раскатистый, издевательский хохот. А через мгновение все умолкало, огни гасли и дом снова погружался в сонную тишину безлюдного места…

* * *

В один из дождливых, осенних вечеров странный случай привел в Баньковую Волю двоих людей. Во время сильнейшего ливня в сени дома вошел молодой мужчина, одетый в охотничий костюм. Он поспешно захлопнул за собой дверь, сбросил резиновую куртку, с которой стекала дождевая вода, отложил ружье и, нажимая пальцем кнопку электрического фонарика, стал осматривать дом.

— Заброшенная хижина, — пробормотал он, обводя взглядом четыре комнаты, которые через распахнутые настежь двери казались совершенно пустыми. — Всех как метлой вымело! Ни одной живой души. И что за бешеный сквозняк! Того и гляди — голову оторвет.

И он старательно закрыл окна.

— А может, здесь кто-нибудь умер от заразной болезни? — закралась ему в голову подозрительная мысль. — В таком случае попал из огня в полымя… Ха, делать нечего — выбора нет, сгодится и такой ночлег.

Он обошел по очереди пустые комнаты.

— Что за собачий холод!

Его бросило в дрожь.

— Окоченеть можно! Как здесь спать, в этой псарне, и на чем? Хоть бы какую-нибудь колоду под голову. А что будет, если фонарик сядет?

Перспектива провести ночь в темноте, при температуре чуть выше нуля, ничуть его не радовала. Когда в одной из комнат он увидел печь с остатками обугленного полена, в его воображении родился заманчивый мираж весело горящего очага.

— Надо обязательно найти дров.

Он воскресил в памяти искривленные контуры деревьев, маячащих в сумерках вокруг дома. Снова надев куртку и освещая себе дорогу фонариком, он через заднюю дверь вышел в сад. Он не ошибся и через некоторое время вернулся с охапкой хвороста и сухих веток, бросил добычу в угол около дверей и повторил свою вылазку еще несколько раз. Скоро в сенях нагромоздилась порядочная куча веток.

— А теперь затопим в «спальне».

Он вынул из кармана газету, расправил ее на печной решетке, набросал хвороста и поджег зажигалкой. Вспыхнул огонь и загудело в печной трубе. Охотник погасил фонарик и при свете огня перенес весь запас хвороста в комнату. Вскоре он почувствовал приятное действие тепла. Он сбросил куртку, подложил ее себе под голову и вытянулся во весь рост на полу рядом с печью. В красном свете очага резко проявились его мужские, энергичные черты лица, оживленные парой светлых сокольих глаз. Он положил руки под голову, уставился взглядом в низкий свод и отдыхал.

Ему было хорошо. Изможденный после целого дня скитаний по лесе, полуокоченевший от осеннего холода, он смог оценить блаженное действие огня и закрытого, оберегающего от дождя и холода пространства. Жесткие, покрытые многолетней пылью доски пола казались ему мягкой постелью, а грязная и пустая комната самой уютной на свете спальней. На дворе яростно выл октябрьский ветер, стекла слезились бусинками дождя, в вымазанной белой известью старой печи радостно бушевал огонь и рождал на стенах косматые тени, а в углу стрекотал одинокий сверчок — было хорошо…

В сенях послышались неуверенные, крадущиеся шаги. Он приподнялся и стал прислушиваться. Кто-то робко постучал в дверь

— Проходите, — пригласил «хозяин».

Дверь открылась, и на пороге показалась молодая, необыкновенно красивая женщина. С соболиной пелерины и шапочки струями стекала вода.

Мужчина вскочил с пола и жестом пригласил войти. На лице прекрасной дамы отразилась неуверенность. Она испытующе посмотрела ему в глаза. Он улыбнулся.

— Ришард Кшепневский, помещик из Радлова, к вашим услугам, — представился он. — Что поделать, дорогая пани! Иногда мы обречены на милость или немилость особого стечения обстоятельств. Впрочем, льстя самому себе, скажу, что в моем лице вы встретили джентльмена и, если у вас нет другого убежища, я готов поделиться с вами этим помещением.

Ответом ему был благодарный, окрашенный непроизвольным кокетством взгляд прелестных черных глаз.

— Благодарю вас за содействие в моей трудной ситуации. На этот момент мое положение действительно безвыходное. Я воспользуюсь вашим гостеприимством, пока не прекратится этот ужасный ливень.

— Я бы посоветовал вам снять накидку. Она совсем промокла. Позвольте вам в этом помочь.

Она молча согласилась и отдала ему пелерину, чтобы он мог повесить ее у печи. В свете пламени очага проявилась рельефность ее необычайно красивой фигуры. Она была аристократического вида брюнеткой с соблазнительной линией бедер и груди. Неброское, но элегантное платье подчеркивало гармонию и богатство ее форм.

Она с удивлением оглядела комнату.

— Вы здесь живете?

Он рассмеялся, обнажая ряд здоровых, слегка хищных зубов.

— Что за странное предположение! Я — в этой норе? Ничего подобного. На этом постоялом дворе я такой же случайный гость, как и вы. Мне пришлось укрыться в этом безлюдном доме от дождя. Я — жертва охотничьей страсти. Будучи приглашенным на охоту в окрестности совершенно мне незнакомые, я, в погоне за раненным мною кабаном, неосторожно отделился от остальных участников и окончательно заблудился в дикой чаще. После целого дня скитаний, уже в сумерках, я набрел на какое-то пустынное место, на краю которого маячил одинокий двор. Не имея выбора, замерзший и промокший до последней нитки, я решил здесь переночевать. Дом, кажется, ничей и, вероятно, пустует уже давно. Единственное пристанище для заблудившихся.

Женщина задумчиво глядела в раскаленное жерло печи.

— Особое стечение обстоятельств, — сказала она, всматриваясь в огонь, — велело нам обоим свернуть в одну и ту же безлюдную гавань. Я ведь тоже заблудилась в окрестностях совершенно мне незнакомых. Звучит немного странно, но это чистая правда. Сегодня утром я приехала в эти края из очень далекой местности и вышла из поезда на станции, лежащей отсюда в нескольких милях. Около станционного здания меня уже ждала бричка. Я села в нее, не предчувствуя ничего плохого. По дороге, где-то на десятом километре, в глубине леса лошади вдруг по неизвестной причине переполошились и понеслись. Кучер, кажется пьяный, не сумел совладать с ситуацией и сам свалился в канаву. Повозка с сумасшедшей скоростью покатилась дальше по лесным дорожкам. Я была бессильна и, почти потеряв сознание, позволила нестись взбесившимся коням. После длившегося несколько часов галопа через лесную чащу обезумевшие от страха животные, порвав шоры и подпругу, понеслись очертя голову в самые дебри, оставив меня лежащую без сознания на полу брички. Когда я пришла в себя, солнце уже опускалось за горизонт. Я была одна в сердце пущи. В ужасе я выскочила из разбитой брички и побежала наугад в сторону заходящего солнца. Тем временем стемнело и пошел проливной дождь. Почти выбившись из сил, я выбежала из бора на какую-то пустую, заросшую вереском долину и уже в полной темноте добралась до этого дома. Блеск огня, который я видела в окне, показал мне издали дорогу. У меня не было иного выхода — я постучалась в эти двери.

— Как в сказке — сказал Кшепневский, когда она, утомленная рассказом, умолкла и сидела, глядя на огонь.

— Вы не будете против, — продолжила она через некоторое время, не глядя ему в глаза, — если я сохраню инкогнито. Скажу вам только, что я замужем и зовут меня Ванда.

— Ваше желание для меня закон.

— Спасибо.

— Ах да! Я совершенно забыл, что мы еще не ужинали. А я уже основательно проголодался. Вы не будете против, если я устрою прием. Чем хата богата, тем и рада.

Она улыбнулась

— Вы обнаружили здесь кладовку? Чужая собственность — вещь неприкосновенная.

— Пожалуйста, не беспокойтесь. Я, подобно древнему мудрецу, все свое ношу с собой. У меня еще имеются запасы в моей охотничьей сумке. Поделимся ими, как и подобает товарищам по несчастью. У меня также осталось немного вина во фляге.

— Я вижу, вы должным образом приготовились к охоте.

— Пустяки. Взял кое-что на всякий случай.

И он начал раскладывать на подоконнике снедь.

— Хуже всего, что у нас нет ни стола, ни стульев.

— Я, кажется, видела в сенях что-то наподобие колоды для рубки поленьев.

— Да? Замечательно! Сейчас я ее прикачу.

Он выбежал в сени и при свете огня, узкой полоской проникающего через открытую дверь, начал искать в полумраке.

— Есть! — радостно крикнул он и притащил в комнату здоровенную дубовую колоду. — Стул имеется. Не желаете ли сесть?

— А как же вы?

— Позвольте мне разбить лагерь у ваших ног.

Он принес с подоконника провиант и растянулся на полу, опираясь плечом о колоду.

— Прошу вас, будьте так любезны, займитесь распределением продуктов питания. Только честно, очень вас прошу, — добавил он, заметив, что самые лучшие куски она предназначает ему. — У нас еще в резерве банка сардин. Сейчас открою.

При помощи ключа он завернул консервную крышку.

— Надо это запить вином.

Он передал ей пузатую, обшитую кожей флягу с прикрученным в виде пробки стаканчиком.

— Токай? — спросила она, осторожно наливая.

— Да.

— Великолепный! Сразу чувствуешь добрую, старую марку.

— И поэтому вы выпили только половину?

— Другую половину я оставила вам. Или вы брезгуете?

Она плутовски посмотрела ему в глаза.

Он выпил залпом остатки.

— Теперь я буду знать ваши мысли, — поддразнил он, глядя на ее красивое лицо. — Во всяком случае, так говорят, когда пьют из одного бокала.

Она тоже на него посмотрела.

— Вас так сильно интересуют мои мысли?

Он хотел что-то ответить, но она остановила его жестом руки.

— Ш-ш! Вы ничего не слышали — там, в сенях?

Он неохотно поднялся и стал прислушиваться.

— Вам показалось, — успокоил он ее через несколько секунд. — Это ветер гуляет вокруг дома.

— На всякий случай надо запереть входную дверь.

Он засунул в огонь кусок обломанной ветви, поджег ее и, освещая себе дорогу, вышел в сени. На дверях не было задвижек, а только обыкновенные, сильно уже заржавевшие завертки. Он вставил их на свои места и затянул. Потом вернулся в комнату.

— Можете быть спокойны. Ни одной живой души. Я запер двери.

Пани Ванда подбросила в огонь хвороста.

— Интересно, который сейчас час. Должно быть очень поздно, потому что я почувствовала огромную сонливость.

— Полночь наступила. Я постелю вам на полу свою куртку, а вместо подушки вам придется воспользоваться охапкой веток прикрытых вашей пелериной.

— А как же вы?

— Я буду спать, опершись об эту колоду и поддерживать домашний очаг.

— Приятная перспектива!

— Что поделаешь! Бывают ситуации и похуже. Мы ведь молоды.

Он взглянул на нее обожающим взглядом. На этот раз их разговор был прерван отчетливым звуком шагов. Кто-то ходил в сенях. Пани Ванда машинально схватила Кшепневского за руку.

— А теперь вы слышали?

— Слышал. Кто-то, видимо, перед нами вошел внутрь, спрятался в одной из комнат с другой стороны дома, а теперь ходит по сеням.

— Может, там хозяин этой развалюхи?

— В таком случае у него нет причин скрываться от нас и он смело мог бы войти сюда. Сейчас мы это выясним. Вы не будете против, если я выйду в сени? — спросил он, осторожно освобождая руку из ее судорожно сжатой ладони.

— Только, пожалуйста, не выходите из дома, мне не хотелось бы оставаться одной в этой комнате. Мне почему-то страшно. О! Вы слышали? Он все еще там ходит. Какая тяжелая, шаркающая походка…

Из-за дверей действительно доносились грузные шаги кого-то, кто был обут в деревянные башмаки.

— Кто там, черт возьми? — крикнул Кшепневский, резко открывая двери и вглядываясь в темное пространство сеней.

Шаги утихли. Кшепневский пустил вдоль сеней сноп света из электрического фонарика… Не обнаружил никого.

— Пожалуйста, вернитесь сюда, ко мне, — услышал он сзади шепот пани Ванды. — Мне страшно…

— Я должен осмотреть другую часть дома. Может быть, непрошеный гость прячется там.

— Нет, нет! — в ужасе возразила она. — Я не могу оставаться здесь одна ни на секунду.

— Тогда, может быть, посмотрим на это зрелище вдвоем, — предложил он, придавая словам шутливый тон. — Пожалуйста, не будьте ребенком, вы — такая взрослая и красивая барышня.

— Ну что ж. Я согласна.

И, выйдя в сени, она сильно уцепилась за его руку.

— Теперь мне не так боязно.

Он осветил входные и задние, ведущие в сад, двери лучом электрического света.

— Завертки на своих местах, — заметил он. — А значит, птичка еще не выпорхнула. Мы наверняка его найдем в одной из комнат с другой стороны дома.

— У вас при себе есть оружие? Может нам пригодится.

Кшепневский бросил взгляд на свою двустволку, стоящую в углу сеней.

— Заряжена?

— Конечно. Но я предпочел бы ею не пользоваться. У меня здесь есть кое-что получше.

Он показал на рукоять револьвера, торчащую из кобуры на его левом боку.

— Пожалуйста, держите его на всякий случай наизготове.

— Как изволите, — согласился он и взял оружие в руки. — А теперь — вперед!

Он открыл двери, ведущие в первую комнату с левой стороны и вошел в нее, за ним неуверенно вошла женщина.

— Кто здесь? — повторил он вопрос.

Ответом был адский шум в соседней комнате. Луч фонарика, пущенный по стенам и по полу, осветил пустое пространство. С готовым к выстрелу браунингом Кшепневский прошел во вторую комнату. Но и там он никого не обнаружил. Через двери в глубине дома они выбрались обратно в сени. Входные двери с обеих сторон были, как и прежде, закрыты на завертки. Тогда женщина, дрожащая и бледная, прижалась к мужчине.

— Здесь приведения. Это какой-то проклятый дом. Бежим отсюда!

Раздался протяжный стон осеннего ветра и шум ливня.

— Куда? В эту бурю? Нам нужно переждать здесь до утра.

Она с ним молча согласилась. Они вернулись в «свою» комнату. Кшепневский подбросил в печь сухих ветвей, и огонь, вспыхнув ярким пламенем, снова осветил темное помещение.

— Может быть, вы немного отдохнете.

Он расстелил на полу свою куртку.

— Вы выглядите уставшей от событий этого странного для нас обоих дня.

— Попробую, хотя я сомневаюсь, что мне удастся заснуть в таких условиях.

Она сложила вдвое свою пелерину, накинула ее вместо подушки на охапку хвороста и легла на его куртку, повернувшись лицом к огню.

— Пожалуйста, сядьте здесь, рядом со мной, — попросила она. — Я буду чувствовать себя безопаснее и, может быть, быстрее засну.

Он исполнил ее желание и, подкатив колоду к постели, сел, взяв ее руку в свою ладонь.

— Так хорошо, — сказала она и закрыла глаза отяжелевшими ото сна веками. — Ужасно, какой еще из меня ребенок и трус, не так ли?

— Какая вы милая, прелестная женщина, — ответил он, лаская ее обессилившую руку.

— Что? Комплименты? Не забывайтесь, пожалуйста, — сопротивлялась она остатками ослабленной усталостью и эмоциями воли. Она отстранила руку и, положив голову на локоть, посмотрела в сторону двери.

— Я хотел всего лишь вас успокоить, — оправдывался он. — Могу я закурить?

— Ну, конечно, курите.

Когда он вынул портсигар и чиркал спичкой, то почувствовал, как она нервно схватила его за руку.

— Посмотрите на дверь, на ключ.

Кшепневский посмотрел и заметил, как большой, торчащий из замка с внутренней стороны ключ медленно повернулся в левую сторону.

— Ветер, сквозняк, что ли, какого черта? — пробормотал он и, встав, пробовал воспрепятствовать дальнейшему вращению ключа.

Но ему это не удалось. Какая-то сила, с которой он не мог совладать, повернула ключ на полный оборот и с треском закрыла замок.

— Мы в ловушке, — прошептала Ванда. — Ну почему мы не убежали из этого проклятого места?!

— Успокойтесь, пожалуйста. Ведь ключ торчит в дверях с нашей стороны. Я могу в любой момент открыть дверь.

И он пытался привести свои слова в действие. Но все его усилия оказались тщетными. Ключ не шевельнулся. Тогда он схватил за дверную ручку и хотел открыть дверь силой. Ничего не вышло.

— Какая-то до смешного глупая история, — обескураженно сказал он и вернулся к пани Ванде. — В конце концов, мы можем вылезти и через окно. Но что за мальчишеские шутки!

— Не говорите так, не говорите так! — просила она. — Зачем провоцировать?

В то же мгновение двери медленно открылись наполовину. Кшепневский в ярости толкнул их, распахнул настежь, и вслепую выстрелил в глубь сеней три раза. В ответ он услышал где-то вверху, над собой, громкий смех, а потом крик Ванды. Он бросился с фонариком в другой конец сеней. Там он заметил лестницу на чердак. Не долго думая, он стал карабкаться вверх, откуда все еще доносились взрывы смеха. Когда он добрался до конца и выбил ногой дверь на чердак, все вдруг погрузилось в тишину. В свете фонарика он разглядел маленькую, затянутую паутиной, заваленную обломками домашней утвари, обручами от бочек и древесными стружками комнатку. В ней не было никого. Проклиная все на свете, нервно пощипывая усы, он поспешно спустился вниз и вернулся в комнату. Тут он заметил, что Ванда в обмороке. Разжав ее зубы охотничьим ножом, он налил ей в рот немного вина. Она вздохнула, открыла глаза и, обняв его судорожно за шею, прижалась к нему со всей силой. Грудь ее затряслась от тихого рыдания, истосковавшиеся губы искали его губ.

И так на границе страха перед неизвестностью и страстью, между красотой жизни и сумраком «того берега» она ему отдалась. Пелена безумства заслонила их глаза и отделила пурпурной завесой от злых сил дома. Отдались друг другу в сладком забвении, слепые и глухие ко всему, что вокруг них происходило. Насыщали желания своих молодых и здоровых тел, равнодушные ко всему вокруг, к тому месту, где они соединились, к целому миру. Мужчина и женщина! Он и она!

В наивном, детском неведении они подчинились воле темного предназначения, приведшего их обоих в эту странную комнату на час любовного соития. В опьяняющем экстазе они не замечали призрачных лиц, которые склонились над ними и с загадочными улыбками наблюдали за их любовными играми. Они не слышали вокруг себя таинственных голосов и шепота. Сплетенные в любовном объятии, они не знали о том, что сбываются чаяния «того берега», что творение их разогретых наслаждением тел — это то, что ожидалось годами, а, может быть, столетиями…

* * *

Так был зачат ребенок, который уже в колыбели был отмечен печатью потусторонней силы.

* * *

На рассвете, после ночного ужаса и любовного экстаза, мужчина и женщина, на мгновение соединенные химерой судьбы, разошлись каждый в свою сторону, чтобы уже никогда больше не встретиться.

 

У кузнеца

Годом позднее пани Гневош, жена кузнеца из Крулювки, выйдя ранней порой из дому, чтобы накормить бродивших по двору голодных кур, нашла у своего дверного порога подброшенного младенца. Ребенок, которому на вид было месяца три, какой-то тихий и безропотный, смотрел на нее широко раскрытыми темно-синими глазами и, казалось, сильно удивлялся миру и людям.

Пани Паулине от жалости сердце защемило. Она взяла подкидыша и отнесла в комнату.

— Бедняжка ты мой, — обращалась она ко все еще удивленному маленькому гостю. — Ты, наверное, проголодался. Да? Чем же мне тебя накормить? Сиську не дам, не могу. Может быть, из бутылки молока немного выпьешь?

Она поднесла к его розовым губкам бутылочное горлышко. Ребенок, почувствовав на губах сладкую жидкость, стал жадно пить.

— Маленький ты мой, как же тебя заморила твоя блудная мать, — возмущалась пани Гневош, медленно разворачивая пеленки. — Ай, ай! Что за белье! Батист, кружева? Не иначе как плод греховной любви какой-нибудь городской дамочки. Родить — немудрено, а вот вырастить!.. Все они одинаковы, одна в одну… мальчик!

Это последнее восклицание, ставшее результатом тщательного осмотра, прозвучало одновременно с сердитой руганью пана мастера, который как раз перешагнул через порог светлицы.

— Шимек! Господь Бог выслушал меня и дал нам сына. Какой красивый ребенок! Ты только посмотри, старик! Ну как?

Гневош посмотрел на игриво дрыгающего ножками, лежащего на столе малыша и, хотя был чем-то сильно рассержен, сразу же перестал хмуриться.

— Ничего, ничего, — согласился он и вопросительно посмотрел на жену.

— Только что нашла у нашего порога.

— Ага! Подкинула какая-нибудь городская дамочка. Господский бастард. Делать нечего. Лучше пусть будет найденыш, чем не будет никого. На все воля Божья.

И, осенивши ребенка крестным знамением, поцеловал его осторожно в лоб, стараясь не потревожить длинными усищами.

— А может, не крещеное? — забеспокоилась кузнецкая жена.

— Всякое бывает у этих городских негодяев. Отнесем его крестить, на всякий случай, и примем, как своего. Может, при нас приживется.

Как сказали — так сделали, и на следующий день в метрической книге крулювского прихода был записан новый прихожанин — Ян Гневош, сын кузнеца Шимона и жены его Паулины, до замужества носившей фамилию Пшеднувек.

* * *

А впервые это случилось как-то перед Пасхой, когда мальчику должно уже было исполниться пятнадцать лет.

Занятий в тот день в кузнице было под достатком, потому что время было предпраздничное и ранняя весна располагала к началу полевых работ. То и дело кто-нибудь заходил в кузню и упрашивал побыстрее подковать коня, починить сломанную борону или набить обод на колесо. Поэтому и грохотало в кузнице от ударов молота, как на дьявольском гумне, и сыпались снопы искр, словно в самом сердце преисподней. Подмастерья, раздевшись до пояса, обливаясь потом, черные от дыма и сажи, крутились по кузнице, будто черти, выплескивая из-под железных кувалд огненно-золотые водопады, радуги и фонтаны.

Мастер как раз колотил молотом по паре раскаленных добела подков, которые Янек клещами придерживал на наковальне, когда по мастерской начали летать инструменты и железные болванки. Просто так, ни с того, ни с сего, что-то подхватило вдруг стоящие на верстаке тиски и яростно швырнуло их в противоположный угол кузницы. Шимон не сразу понял, в чем дело.

— У кого из вас, дурней, — гаркнул он, — кожа на спине чешется?

Прежде, чем ему кто-то успел ответить, просвистел в воздухе тяжелый железный брусок и с ужасным грохотом упал на пол.

— Какого черта?! — крикнул мастер и окинул всех грозным взглядом.

Подмастерья прекратили работу и удивленно смотрели друг на друга и на кузнеца. Янек, приемный сын кузнеца, стоял, прислонившись к стене, и, как будто прислушиваясь к тому, что происходит в пространстве, полусонно улыбался.

— Чего зубы скалишь, балбес? — рявкнул отец вне себя от гнева.

Парень хотел что-то ответить и уже, очнувшись от забытья, поворачивал лицо к рассерженному отцу, как вдруг какая-то сила вырвала из его рук клещи и со огромной скоростью пронесла их перед носом кузнеца.

— Что за зараза! — выругался старик. — Это какие-то чертовские проделки!

Вырвавшаяся на свободу сила разгулялась не на шутку. В кузнице началась неописуемая свистопляска — как мячи летали от стены к стене рубанки и стружка, кувыркались в воздухе железные стержни и блоки, крутились, припадочно трясясь, сверла и молотки. Шум и грохот был так громок, что в кузницу сбежались ближайшие и дальние соседи и вскоре полдеревни стояло вокруг кузнецкого двора и с любопытством наблюдало за происходящим. Мастер и подмастерья, чудом оставшиеся целыми и невредимыми, в ужасе убежали из проклятой кузницы и, смешавшись с толпой, следили вместе со всеми за странным явлением, дожидаясь его конца. Но это произошло не скоро. Более часа длилась адская игра, и только перед заходом солнца все успокоилось.

Когда они снова вошли в кузницу и увидели ее изнутри, то к их великому удивлению все оказалось там на своих местах. Рабочие инструменты и материал для обработки, исполнив безумный танец, послушно вернулись туда, где находились прежде. Все происшедшее казалось теперь Шимону дурным сном.

— Эй, Якуб! — толкнул он в бок стоявшего рядом помощника. — Или мне это все приснилась, или я хватил лишку перед воскресным днем?

— Как бы не так, пан мастер! Все это истинная правда.

— Хм… Ты видел эту заваруху собственными глазами?

— А как же.

— Ну а вы, остальные? — окинул он взглядом всех своих помощников.

— Богом клянемся, истинная правда! — ответили они ему хором. — Мы все видели от начала до конца.

— Ну, а коли так, тогда хватайтесь за работу! Надо наверстать упущенное время!

И снова послышалась железная песня молотов и наковальней…

Наутро Янек, кузнецкий сын, лежал целый день в комнате бледный как труп, а голова его гудела, словно упавший на землю чугунный горшок. Он жаловался, что у него все болит, что он чувствует слабость во всем теле, как будто кто-то его поколотил. Старик помрачнел и сильно этим обеспокоился.

— Может, тебе кости поломало вчера в кузне?

— Ой нет, отец. Не ударило меня нигде ни разу, пока мы все вместе были внутри. А потом я убежал оттуда вместе с вами. Это что-то другое. Бог даст, завтра пройдет.

И действительно, прошло. Уже на следующий день Янек снова помогал отцу при наковальне.

* * *

Но выпущенные однажды на волю силы с тех пор время от времени давали о себе знать, как будто хотели показать, что у них уже в кузнице появились определенные права и что они тут хозяйничают как у себя. Очень быстро дом кузнеца прославился в окрестностях этим шумом и стал объектом паломничества жаждущих чудес зевак. Шимон Гневош не слишком был рад этим неустанным, докучливым посещениям, поскольку они мешали ему работать и не приносили ни малейшей пользы. Так прошло несколько лет.

И вот в один прекрасный день из города прибыло несколько элегантных и очень серьезно выглядевших господ. Один из них, кажется начальник экспедиции, сперва представил Гневошу своих коллег — врачей-психиатров из Варшавы, а потом представился сам как директор клиники нервных болезней на Жолибоже.

Звали его доктор Бендзинский, и прибыл он сюда в качестве начальника психиатрической комиссии для исследования необычных феноменов, слава о которых дошла и до столицы. В нескольких вежливых, хотя и нашпигованных неясными для Гневоша словами предложениях, представил ему доктор важность своего задания, а также пользу, которая может отсюда возникнуть для польской науки, и попросил позволить комиссии тщательно изучить место, где наблюдались явления, и проследить их возможный ход. Привлеченный обещанием значительного вознаграждения, кузнец не проявлял никакого недовольства и даже посодействовал в проведении наблюдений, уступив господам в качестве квартиры часть своего дома.

Комиссия прибыла в Крулювку вскоре после очередной атаки на кузницу, когда исчерпанные силы, по-видимому, отдыхали и восполняли запас энергии для новых странных действий. Поэтому господам пришлось подождать. Но они не теряли времени даром. Особенно доктор Бендзинский, который с неустанным энтузиазмом и тщательностью знакомился с местом и людьми. Он усердно расспрашивал о давних феноменах, добывал сведения у очевидцев, составлял на основе их показаний целые протоколы, делал какие-то заметки, выписки, чертил графики, производил измерения и т. д. и т. п.

Этот уже седой господин, мудро и холодно глядящий сквозь очки в золотой оправе, окружил особой заботой Янека, к которому почти с самого начала проявлял живой интерес. Наконец, после недельного пребывания у кузнеца, комиссия дождалась желанного момента. Терпеливость господ была вознаграждена сторицей, потому что явление превзошло все их ожидания — в кузнице на этот раз воцарился истинный ад. Даже на другом конце деревни слышны были звуки бесовского игрища.

— Похоже, что сам Люцифер сорвался с цепи, — ворчал мастер, который, по правде сказать, был очень доволен и в этой ситуации чувствовал себя, как директор цирка, гордившийся неожиданно удачным выступлением.

Когда уже все было кончено и кузница вернулась в нормальное состояние, доктор Бендзинский, от имени комиссии, поблагодарил кузнеца, выплатил ему причитающуюся сумму, после чего заботливо занялся Янеком, который примерно через час после происшедшего занемог, проявляя симптомы крайнего истощения. Доктор измерил его пульс, внимательно заглянул ему в глаза, простукал, послушал и, просияв, поделился с присутствующими коллегами радостной новостью, заявив, что у юноши типичное изнеможение, вызванная исчерпанием телекинетических сил.

— Господа, — подвел он итог своему диагнозу. — Мы нашли, наконец-то, великолепного медиума. Не забрать ли нам его в Варшаву?

— Не знаю, удастся ли вам, — ответил ему один из врачей. — Сомневаюсь, что старик согласится расстаться с сыном.

— Согласится, согласится. Я нарисую перед ним образ сказочной карьеры, ожидающей его сына. Впрочем, он, кажется, найденыш и кузнечный подмастерье из него не ахти какой. Он скорее похож на мечтателя, видящего сны наяву, а его медиумные способности только мешают старику в работе. Я все объясню кузнецу. Увидите, что он согласится на мои условия.

Доктор Бендзинский не ошибся. Шимон внимательно выслушал доводы доктора, в задумчивости несколько раз погладил бороду и ответил:

— Должно быть это так и есть, доктор, если вы так говорите. И мне иногда как будто что-то шептало на ухо, что мой парнишка замешан в этих бесовских делишках, но я отгонял такие мысли как плохие и грешные. Но теперь я смотрю на это дело другими глазами. Черт его знает, откуда он родом. Может, под вашим присмотром, доктор, вырастет из него что-нибудь полезное для этого мира. А здесь, в моей кузне, он будет мне только мешать и позор приносить. Кстати сказать, не удалось бы вам это так просто, если бы жива была еще моя жена, упокой, Господь, ее душу. У женщины, известное дело, сердце всегда нежнее, и не пустила бы она его из дому. Но она уже два года как в могиле, поэтому препятствовать нам не будет. Что ж, я согласен! Пусть едет с вами в Варшаву, на ваш хлеб.

И он ударил ладонью в протянутую к нему ладонь Бендзинского.

Следующим утром Янек Гневош навсегда расстался с кузнецким домом. А в книге его предназначений перевернулась еще одна страница…

 

Тайна заброшенной усадьбы

Доктор Бендзинский несомненно принадлежал к числу наиболее выдающихся психиатров столицы. Поклонник великого Охоровича, студент парижской психиатрической школы и многолетний ассистент одного из директоров больницы Сальпетриер, он являл собой тип настоящего ученого. Одаренный способностью холоднокровного и всестороннего анализа, уникальным образом связанной с врожденной интуицией, он стал создателем оригинальной теории, тесно связывающей психиатрию с метапсихикой. После долгих и кропотливых исследований ему удалось найти точку соприкосновения этих двух областей и доказать, что очень часто симптомы душевных болезней и метапсихические феномены связаны друг с другом, как два ручья, вытекающие из одного источника.

Этим же направлением занималась и клиника нервных болезней, которую он основал на Жолибоже. В этой образцовой клинике, наряду с пациентами в буквальном значении этого слова, находились также люди, обладающие анормальными психическими способностями — предсказатели, медиумы, телепаты и вообще так называемые экстрасенсы, — люди исключительно редкие, привлечение которых к проводимым здесь экспериментам стоило иногда огромных денег.

Обнаружение Янека Гневоша Бендзинский считал событием исключительной важности. Медиума, обладающего такой необыкновенной телекинетической силой, он еще не встречал ни разу. Замеченный в кузнице феномен действия на расстоянии, виновником которого он теперь без всякого сомнения считал молодого Гневоша, позволял ожидать много интересных событий в будущем. Бендзинский был уверен, что под его умелым руководством Янек, соответствующим образом натренированный и обученный, превзойдет всех известных ранее европейских медиумов и станет гордостью польского метапсихизма.

Подход, который он намеревался применить к своему воспитаннику, в значительной степени отличался от используемых им ранее. Главный принцип заключался в том, чтобы, по мере возможностей, удерживать Янека на том уровне интеллектуального развития, которым он обладал в настоящее время. Это нужно было для того, чтобы не выпускать его из первоначальной стадии, предоставляя природе возможность самопроизвольно изменять его психику. С этой целью Бендзинский, по крайней мере в данный момент, изолировал его от влияния других людей, ограничив все контакты до минимума путем безоговорочного отделения юноши от остального мира. По этой же причине он не заботился об умственном развитии Янека и не посылал его в школу. Пока он должен был довольствоваться элементарными знаниями, такими как чтение, правописание и четыре арифметические действия, которым он был обучен еще в деревне. В течение нескольких лет Гневош развивался в уединении, словно дикая яблоня в огромном пустынном парке. Остающийся наедине со своими мечтами и сновидениями, он дозревал в тишине одиноких дней, как полное укрытых соков растение, ожидающее своего часа.

В во время первых месяцев его пребывания на Жолибоже явления телекинеза повторились в его присутствии еще несколько раз, хотя и не так интенсивно, как в кузнице. Со временем они повторялись все реже. Зато стали все сильнее раскрываться его идеопластические способности. Проведенные несколько раз директором клиники, при участии выдающихся психиатров и ученых, медиумические сеансы принесли необыкновенные результаты. Бендзинский, воодушевленный успехом, повторил эксперименты и наконец назначил один день в недели, когда должны были происходить постоянные сеансы с участием Янека. Когда к участию в сеансах стали допускать профанов, молодой Гневош стал самой популярной фигурой в Варшаве. Его фотографии старались раздобыть редакции известнейших журналов. Повсеместно его называли Янеком с Жолибожа.

Уже после третьего сеанса, когда юноша, усыпленный Бендзинским, погрузился в глубокий транс, медиумические симптомы быстро прошли через начальную стадию световых феноменов и левитации и начали проявлять отчетливую формообразующую тенденцию. Сперва из подмышек и из лобковой области стали появляться только отдельные обрывки и вуали эктоплазмы. Но уже во время шестого сеанса флюидный выпот приобрел ярко выраженную форму человеческих рук, ног и частей лица, а затем выкристаллизовался в виде законченной человеческой фигуры.

Достигнув такого высокого уровня по шкале медиумических возможностей, Янек уже не опускался ниже. Наоборот — его идеопластические способности углублялись и совершенствовались при каждом новом эксперименте. В конце концов он был в состоянии вызывать одновременно несколько фантомов.

Для Бендзинского памятно было мгновение, когда из флюидной мглы появился первый силуэт — фигура мужчины среднего роста с жестоким выражением лица. Призрак, наклонившись вперед, следил широко раскрытыми глазами за чем-то, что лежало прямо перед ним на земле.

Фантом, вызванный однажды из небытия, постоянно появлялся при каждом сеансе, как будто был главным героем какого-то события, история которого терялась во мраке потустороннего мира. Со временем к нему присоединились другие призраки — две очень красивые и поразительно похожие друг на друга женщины, по-видимому, сестры. Женщины враждебно смотрели друг на друга. Лицо одной из них, блондинки, которая была моложе, всякий раз, когда ее глаза встречались с глазами второй — брюнетки, искажалось гримасой ненависти.

Мужчина словно бы их не замечал. Он остекленевшим от ужаса взглядом всматривался во что-то, что лежало перед ним — у самых его ног…

Появившись однажды из бесформенного хаоса, трагическая троица упрямо возвращалась на поверхность мира феноменов, превратившись в лейтмотив всех экспериментов. Их настойчивость привлекла внимание доктора. Он видел в ней подсказку, которой следовало воспользоваться. Тут доктор Бендзинский снова оказался на перепутье своих теорий, где дорожные указатели обозначали два противоположных направления. Или все это было продуктом подсознательной деятельности самого медиума, или же на его фантазию влияли личности из потустороннего мира. Доктор должен был выбрать одну из двух гипотез — либо принять анимистическую интерпретацию, которая ограничивалась бы личностью самого медиума, либо, склонившись к спиритической теории, допустить возможность интервенции потусторонних сил. Таким образом, он нуждался в объяснениях и дополнительных подсказках. По его инициативе, на одном из майских сеансов, члены исследовательской комиссии задали призракам ряд вопросов, целью которых было выяснение их желаний и стремлений. Ответ был получен в виде так называемого непосредственного послания. На сланцевой табличке, положенной в ящик письменного стола, по окончании сеанса было обнаружено следующее написанное мелом сообщение:

«На 50º северной широты и на 40º восточной долготы».

Подсказка была очевидной. Бендзинский не преминул ею воспользоваться.

В середине июня, в обществе Янека и одного своего друга из числа врачей, он выехал из Варшавы в указанном на табличке направлении. Последней в тех краях местностью, до которой доходила еще железнодорожная линия, были Венгары — затерянный в чистом поле полустанок. Выйдя из поезда, трое путешественников оказались в незавидном положении. Как сообщил «начальник станции» — обычный будочник — ближайшая деревня, где можно нанять телегу, находится в более чем двух милях отсюда. Не оставалась ничего другого, как пойти туда пешком. К счастью, день был солнечный и теплый, а размытые весенними дождями дороги высохли уже в достаточной мере.

Через четыре часа они остановились в Малых Пецках, — тихой, затерявшейся среди лесов и оврагов деревеньке. Здесь они переночевали, а наутро, на рассвете, наняв телегу приступили, наконец, к поискам. Доктор Бендзинский, вооружившись картой местности, компасом, секстантом и другими навигационными приборами, словно капитан корабля, сидя на козлах рядом с извозчиком, руководил походом. Управлявший конями крестьянин был слегка удивлен этой поездкой наугад, — такой она ему казалось, — этим блужданием во все стороны, но, послушный чудачествам городских господ, поворачивал лошадок то направо, то налево, заезжал в леса, брал с разгону бездорожья, прорывался силой через кустарник, поворачивал, разворачивался, объезжал вокруг… И наконец, выбравшись под вечер из какого-то густого, как волчья шерсть, бора, уставился выцветшими глазами в пустое пространство, тянувшееся теперь перед телегой до самого горизонта, и неожиданно перекрестился.

— Господи Иисусе, — сказал он, указывая кнутом на какую-то далекую, темную точку на горизонте. — Так ведь мы, милостивые господа, где-то подле Баньковой Воли.

— Знаете это место? — спросил Бендзинский.

— А как же, знаю. Пропащая это Воля. Я туда с вами не поеду.

— Это почему же?

— Там что-то уже не первый год «цепляет».

Бендзинский довольно улыбнулся.

— У меня такое впечатление, — объяснил он своему коллеге-врачу, — что мы наконец нашли то, что искали. Приборы подтверждают идентичность места. Через полчаса будем у цели.

— Я туда не поеду, — возразил крестьянин.

— Не будьте ребенком, пан Матеуш! Подвезите нас на километр от того места и подождите.

Но пан Матеуш заупрямился и в трех километрах от цели остановил телегу окончательно. После долгих переговоров порешили на том, что господа дальше пойдут пешком одни, переночуют в Баньковой Воле, если им так хочется, а он, Матеуш, приедет за ними следующим утром и заберет назад в том месте, в котором они теперь слезли с телеги. Хочешь не хочешь отправились они пешком к маячащей вдали усадьбе, в то время как извозчик, хлестнув коней, помчался на ночлег к ближайшему хутору, находящемуся в добрых трех милях от этого места.

Около семи часов вечера «экспедиция» вошла внутрь странного дома. В одной из комнат по правую руку они нашли остатки сухих веток и разожгли ими печь, потому что ночь обещала быть необыкновенно холодной. После ужина Янек Гневош, который, перешагнув через порог дома, вел себя на удивление беспокойно, самопроизвольно погрузился в глубокий транс. Бендзинский и Пшислуцкий уложили его на ветоши под одной из стен и в нервном возбуждении ждали дальнейшего развития событий.

И события стали развиваться быстро и драматично. Из тела спящего юноши начала испаряться густая молочно-белая субстанция, из которой через несколько минут выделились два отчетливых человеческих контура. Их можно было легко узнать. Это была фигура мрачного мужчины, так упорно возвращавшегося во время варшавских сеансов, и фантом одной из его подруг — одной из сестер, — той младшей, светловолосой.

Они пожирали друг друга глазами, в которых разгоралось вожделение. Комната наполнилась душной, тяжелой атмосферой страсти. Женщина обнажила одну грудь, сочную, как спелая груша, и поманила его к себе. Он прижался к ней губами и, обняв за талию, начал срывать с нее платье. Тогда дверь, ведущая из сеней, открылась и вошел призрак черноволосой. Прыжком пантеры она подскочила к ним и нанесла противнице удар кулаком настолько сильный, что та свалилась у стены. Мужчина хотел прийти ей на помощь, но черная встала на его пути, испепеляя взглядом. Немая борьба длилась мгновение. Победила женщина. Чувствуя свою вину, он опустил глаза, не выдержав огненного взгляда той, кому изменил…

Постепенно силуэты трагической троицы расплылись, перемешались и, собравшись в один клубок, вернулись в тело спящего.

— Кажется, мы стали свидетелями супружеской измены, — слазал Бендзинский.

— Которая, возможно, произошла в этом доме много столетий назад, — добавил Пшислуцкий.

— Вполне возможно. Но, по-моему, призраки не сказали нам еще своего последнего слова. Слышишь?

Из груди Янека вырвался протяжный стон.

— Началась новая материализация. Опять появляется эктоплазма.

Юноша под стеной исчез в мглистой пелене. Через несколько минут сформировалась фигура светловолосой с младенцем на руках. Молодая мать, заглядевшись в личико ребенка, давала ему грудь. Рядом с ней появился призрак шурина-любовника. Их глаза встретились, засветились как горячие угли и тут же нежно посмотрели на ребенка — их ребенка. Но на склонившиеся над плодом любовного греха головы этих двоих опускался откуда-то сверху убийственный взгляд той — жены…

И картина снова переменилась. В пустой комнате у окна колыбель, а в ней — ребенок, шевелящий ножками. На дворе жаркий, солнечный день. Легкий ветерок прокрался внутрь, через открытое окно, и играет светлыми кудряшками на голове ребенка. В тишине летнего полудня слышно, как быстро работает лопата. Кто-то копает глубокую яму под самым окном. Вдруг в оконной раме появляется пара женских рук и над подоконником хищно тянется к колыбели — ищет ребенка. Нашла, схватила и унесла с собой, на ту сторону окна. Тихий писк птенца, которого душат, короткий звук упавшего в яму маленького тела и снова поспешная, безостановочная работа лопаты. Все кончено…

Исчез призрак пустой колыбели, затих жуткий звук лопаты и из вуали флюидной магмы вышли Светлая и Черная. Лица искривлены ненавистью, головы двух Горгон с извивающимися, как змеи, волосами, в руках — ножи. Черная, несколько раз раненная, нетвердо стоит на ногах… Нож выпадает из ее разжатых пальцев. Светлая пользуется ситуацией. Хватает ее одной рукой за волосы, накручивает их себе на руку, а второй рукой вонзает сестре нож по самую рукоятку в сердце. Отомстила за кровь ребенка…

Все помутнело, рассыпалось на клочки, лоскутки, нити. И снова одна пустая, отяжелевшая от эха преступлений комната…

Повторный стон спящего предвещает эпилог. Полосы эктоплазмы раздвинулись, словно театральный занавес, показывая внутреннюю часть сарая. На его середине, с потолочной балки, тянущейся вдоль помещения, свисает законченная петлей веревка. Висит метрах в двух от глинобитного пола. Какое-то время она раскачивается под порывами ветра. Потом вытягивается и напрягается под тяжестью, как струна. Повисло на ней тело Светловолосой…

Посреди комнаты стоит он — муж, любовник и отец. Стоит и смотрит на труп у своих ног — на греховные, чудесные, посиневшие губы и две светлые, как созревшая пшеница, женские косы. Таким был конец их любви…

Наклоняется и топором отрывает доски от пола. Под полом — яма, темная, как могила. Сталкивает в нее тело на вечный покой. А потом с топором на плече выходит из проклятого дома и идет в мир…

Комнату заволокли лохмотья тумана, заклубилось от вихрей плазмы. Таинственная субстанция, повинуясь воле спящего, медленно и послушно вернулась в тело и укрылась, как змея, в родных недрах. Гневош вздохнул и проснулся.

* * *

Доктор Бендзинский не сразу вернулся в Варшаву. На следующий день после удивительной ночи, оставив на месте своих товарищей, он велел Матеушу, чтобы тот отвез его на железнодорожную станцию в Венгарах. Там он купил билет до Борховиц и после двух часов езды оказался в бедном, богом забытом городке, расположенном более чем в десяти милях от Баньковой Воли. Здесь уже через несколько минут ему удалось нанять некоего Збыхоня, поденщика, который за умеренную плату согласился поехать с ним в указанном направлении и выполнить на месте назначенную работу. Конечно Бендзинский не посвятил его в подробности предстоящего дела, поскольку не хотел напугать. К счастью, в Борховицах никто не знал о Баньковой Воле. Плохая слава об усадьбе еще туда не добралась. До нее оттуда было слишком далеко.

Договорившись со Збыхонем, Бендзинский обратился к местным властям и коротко изложил им цель своей поездки. Его выслушали с недоверием и плохо скрываемой иронией. Но, поскольку он был врачом из Варшавы, да к тому же директором известной больницы, городской голова воздержался от комментариев и по просьбе доктора отдал в его распоряжение, в качестве официального свидетеля, комиссара местной полиции.

Бендзинский незамедлительно вернулся с двумя новыми спутниками в Баньковую Волю. Там все оставалось по-старому. Ночь после его отъезда прошла спокойно, а Пшислуцкий и Гневош выглядели здоровыми и хорошо отдохнувшими.

Комиссар Маловейский скептически улыбался и потихоньку подсмеивался над всем мероприятием.

— Сейчас посмотрим, — ответил ему спокойно Бендзинский.

После полудня он велел Збыхоню копать под окном комнаты, находящейся с правой стороны. После нескольких ударов заступом поденщик наткнулся на останки истлевших уже и рассыпающихся в прах костей. Он старательно их собрал и положил в ящик, заранее приготовленный доктором.

— Должно быть трупик ребенка, — сказал он, глядя на кучку ломких, пожелтевших косточек. — Тонкие и хрупкие, как у птенца.

Маловейский перестал улыбаться и, нахмурив брови, принялся составлять протокол осмотра на месте.

Они прошли внутрь комнаты.

— Оторвите-ка доски на полу! — велел Бендзинский. — Здесь, в самом центре.

Заскрипели ржавые гвозди половиц, посыпалась труха, и внизу, под толстым слоем пыли, забелели два человеческих скелета.

— Женщины, — констатировал Пшислуцкий, показывая на широкие, характерные тазовые кости. — Все проверено во всех деталях.

Комиссар закончил составление протокола и предложил его подписать присутствующим. Збыхонь вместо фамилии нарисовал крестик.

* * *

Два дня спустя состоялись похороны. Останки младенца похоронили на кладбище в Пшилящке, ближайшей от усадьбы деревне, а рядом, за кладбищенской оградой, — мать и тетку. Над могилами местный настоятель прочитал молитвы за умерших и окропил землю святой водой. Кроме того, по просьбе местных крестьян, священник три дня подряд служил погребальную мессу в память о недавно похороненных женщинах и ребенке, а также о мужчине, чьи останки не удалось найти.

Так, спустя годы, а, может, столетия, сбылось их единственное желание. Эти трое нашли вечный покой в освященной земле, а душа преступника вспоминалась в молитвах. После этого злые чары в Баньковой Воле утратили свою силу и перестали наводить ужас в заброшенном доме.

Со временем в пустынных околицах снова поселились люди. Были построены дома, вспаханы земли, зацвели сады, а на месте бывшей усадьбы, на развилине дорог, появилась скромная, придорожная часовенка…

* * *

Перед самым отъездом из Баньковой Воли Янек Гневош нашел в углу комнаты кружевной платок с инициалами «W. O.» Он долго и задумчиво смотрел на этот маленький, пыльный кусочек батиста и вдруг, в приступе странного волнения, прижал его к губам. Потом он спрятал его как реликвию в нагрудный карман.

 

Кристина

Посещение Баньковой Воли оказалось поворотным пунктом в развитии медиумизма у Гневоша. После возвращения в Варшаву призраки троих людей, связанных трагический тайной, перестали появляться, и это могло служить доказательством того, что миссия Янека по отношению к ним закончена. Зато у него развилась другая категория симптомов. Их происхождение было неясно. Они казались плодом фантазии спящего, капризными проявлениями первичного, предоставленного самому себе воображения. Их отличительной особенностью была колоритность — какие-то бородатые гномы, уродливые домовые, фауны, козлообразные существа, кикиморы, стржиги с ехидными улыбками на щекастых физиономиях. Персонажи этого «братства диковинного священнодействия», как их называл Бендзинский, выступали как в одиночку, так и в самых разнообразных сочетаниях и группах. Когда медиум был к этому предрасположен, возникали настоящие хороводы призраков, которые в такт неслышной музыки пускались в пляс. Иногда они играли друг с другом в «прятки». Гномы и русалки, хохоча, словно лесные дивы, прятались по углам кабинета, залезали за шторы, игриво выглядывали из-за занавесок и драпировки или дразнили друг друга, перебирая пальцами по носам, как по клавишам кларнета.

Бендзинский видел в этом всего лишь проекцию роящихся в голове Янека фантазий, в которых звучали отголоски услышанных им в детстве народных преданий и сказок. Пшислуцкий, постоянный участник этих сеансов, был несколько иного мнения. Он считал, что причину появления призраков следует искать в мире природных стихий, а значит в чем-то более реальном, чем капризная игра воображения.

Во всяком случае, Гневош несомненно входил в новую, чрезвычайно интересную фазу телепластии.

Насыщенность и обилие выходящей из его организма эктоплазмы было так велико, что это позволяло Бендзинскому подробно изучить ее химический состав. Субстанция, напоминающая студень, имела цвет светло-серой слизи, которая под микроскопом выглядела как соединение элементов, входящих в состав человеческого тела, но находящихся в коллоидальном состоянии. Телепластия, следовательно, состояла из двух этапов: первым из них был процесс «растворения», разложения и «осветления» физического тела медиума, вторым — процесс повторного соединения и консолидации, но в иной форме. Гневош был своего рода скульптором, но материалом, из которого он создавал свои творения, была не глина, а его собственное, загадочным образом преобразованное тело. Такова была точка зрения Бендзинского.

Пшислуцкий же считал так называемую телеплазму, исходящую из организма Янека, субстанцией sui generis наполовину физической, а наполовину энергетической, хотя и связанной с физическим телом, но особой и своеобразной, которая во время транса выделялась в виде густой материи и подчинялась формообразующей воле медиума. Заметное уменьшение веса, которое можно было наблюдать у Гневоша, а также частое исчезновение целых фрагментов его тела коллега Бендзинского связывал со значительной потерей его собственной телеплазмы — флюидов, которые в нормальном состоянии создают у человека неотъемлемое целое с его физическим телом и влияют на его тяжесть и силу.

Нужно было еще определить, какую роль в процессе возникновения призраков играет сам медиум. И в этом отношении гипотезы обоих врачей тоже отличались. Бендзинский считал все эффектом подсознательной работы медиума, плодом его воображения. Пшислуцкий допускал возможность вмешательства и взаимодействия бестелесных, потусторонних личностей и даже влияние так называемых «элементов», то есть злых духов. Друг Бендзинского пошел еще дальше, видя в некоторых явлениях присутствие так называемых личинок-однодневок — легких, эфемерных существ, блуждающих по миру обрывков человеческих мыслей и страстей, вибраций астральных тел, которые временно сгустились в объекты благодаря телеплазме медиума.

В любом случае перед обоими врачами стояла загадка. Во время сеансов с Янеком Гневошом перед ними на несколько часов раздвигались таинственные занавеси и открывались далекие, хотя и туманные перспективы. В полном изумлении они становились свидетелями парадоксального девственного размножения. Какого-то небывалого партеногенеза человеческих или животных форм — иногда гермафродитных. Рождения пульсирующих кровью организмов, чья короткая жизнь не была эффектом соединения двух эфемерных существ противоположного пола. Именно эта независимость от сексуального акта и половой принадлежности, эта самодостаточность медиума приводила к новым, интересным гипотезам.

Ибо характерной чертой медиумизма является как раз то, что самостоятельно порождать формы может как мужчина, так и женщина, что акт медиумического сотворения происходит без телесного соития. Не менее характерным является тот наблюдаемый неоднократно факт, что особые свойства медиумов ослабляются после половых отношений. Особенно часто после вступления в брак свой медиумизм полностью теряют женщины. Природа, кажется, действует весьма экономично. Она не допускает рассеивания своей творческой энергии в двух направлениях одновременно. За удовольствие от соединения с противоположным полом приходится расплачиваться утратой медиумических способностей.

Поэтому Бендзинский окружил особой заботой сексуальную жизнь своего воспитанника и следил за тем, чтобы преждевременное ее пробуждение не повредило развитию медиумных свойств. С этой целью он удалял на его пути все, что могло бы стимулировать половое влечение. Отсюда и атмосфера, какой он окружил Гневоша, отличалась почти монастырским аскетизмом и тишиной — вегетарианская пища, твердая постель, строгая и педантическая гигиена тела, частые холодные ванны, спартанский образ жизни.

В таких условиях Янек счастливо пересек Рубикон полового созревания и тихий, холодный, бесстрастный достиг двадцати четырех лет. Но тут его организм напомнил о своих правах. Его либидо, которое всяческими способами пробовали подавлять и обманывать, однажды взбунтовалось.

Той, которая непосредственно привела к этому, была дочь больничного садовника — шестнадцатилетняя, лишенная женского обаяния дурнушка по имени Рузя. Первый раз Гневош обратил на нее внимание во время одной из своих одиноких прогулок по больничному саду. Наклонившись над клумбой, она полола сорняки. Когда он проходил мимо нее, она, — неизвестно: случайно или нарочно, — отступила на дорожку и ударила его бедром. В результате этого столкновения она потеряла равновесие и машинально ухватилась за его ногу выше колена.

— О, Боже! — воскликнула она, выпрямившись, отдернув руку и краснея. — Я чуть не опрокинула вас на газон.

Тогда Гневош заметил, что у девушки красивая, выпуклая грудь и широкие бедра.

— Ничего страшного.

И поддавшись непреодолимому желанию, он стал водить ладонью по ее груди. Она стояла дрожащая, раскрасневшаяся и, опустив глаза, повиновалась ласке. Внезапно, словно испуганная лань, она бросилась бежать в сторону отцовского дома.

С тех пор они встречались в парке ежедневно, и однажды вечером, в поросшей сиренью и жасмином уединенной аллее, на травянистом ложе, она отдалась ему с бурной страстью молодой и здоровой особи. Он был первым и взял ее девицей.

На следующий день состоялся показ в присутствии широкого круга участников и все вышло плохо. Кроме незначительных световых феноменов, Гневош не сумел вызвать никаких существенных явлений. Бендзинский был в подавленном настроении. Неужели медиумизм исчерпал себя?

Вечером того же дня произошел неприятный случай. Дочь садовника сломала ногу, да так неудачно, что девушку пришлось немедленно отвезти в больницу. На следующий день, сразу же после того, как ногу сложили, Рузю навестил Янек Гневош. Рузя, тронутая до слез, благодарила за память, и прижимала к груди апельсины, которые он ее принес. Застал их за этим садовник. Он строго посмотрел на дочь, испытующе — на воспитанника своего работодателя и молча ушел. После возвращения из больницы у Гневоша впервые состоялась серьезная стычка с его опекуном. Бендзинский категорически запретил ему посещать Рузю.

Когда через шесть недель после этого девушка встала с постели, отец увез ее из Варшавы куда-то в отдаленную провинцию и слух о не пропал. Таков был эпилог первой любви Янека Гневоша. От нее у него остались приступы меланхолии, смешанные с чувством внутреннего раскрепощения. Это первое сближение с женщиной положительно сказалось на развитии его личности. Оно зарядило его энергией и духовно пробудило. Только теперь он в полной мере почувствовал себя человеком. Дремлющий в нем инстинкт заявил о себе и стал требовать удовлетворения своих потребностей. Еще раз подтвердилось огромное значение половой жизни для развития души, дала о себе знать важная стимулирующая роль, которую играет секс в человеческой истории.

Гневош стал усиленно учиться. Серьезные пробелы, которые он заметил в своем прежнем образовании, казались ему постыдными. Он должен был наверстать упущенное. Он старался усиленно работать над собой, взахлеб читал книги, днями и ночами корпел над сложными математическими задачами. Именно эта область знаний сильнее всего его привлекала. Легкость, с какой он усваивал новые знания, была невероятна, поразительна. Казалось, что он не учился, а вспоминал вещи уже известные ему ранее. В течение года он догнал и даже опередил ровесников, которые все предыдущие годы занимались по нормальной программе.

Теперь уже Бендзинский не создавал ему в этом отношении никаких препятствий. Он даже облегчал ему задачу, выписывая необходимые работы и предоставляя доступ к библиотекам. Он надеялся, что таким образом хотя бы на какое-то время ему удастся отвлечь внимание Гневоша от женщин. То, что раньше он хотел достигнуть при помощи изоляции, теперь он собирался добиться посредством интенсивной работы. Холодная и бесстрастная атмосфера знаний и науки должна была стать защитной оболочкой, ограждающей молодого человека от прелестей женского тела.

Одновременно с интенсивным темпом духовной жизни шло физическое развитие. Гневош самозабвенно посвящал себя спорту и вскоре продемонстрировал рекордные способности в этом направлении. Он превратился в первоклассного пловца, по-мастерски стрелял и отлично освоил тонкости бокса. В возрасте двадцати шести лет он представлял собой образец прекрасно развитого с психофизической точки зрения молодого человека. Красивый, гибкий, ловкий, с гордым лицом патриция, он обращал на себя внимание женщин, и можно было услышать немало тихих вздохов, когда он, спокойный и задумчивый, проходил мимо.

В то время Бендзинский был им доволен. Медиумизм, временно ослабленный любовным эпизодом, восстановил былую силу, и Янек снова удивлял необычайным богатством и пластикой выходящих из него фантомов. Слава о нем проникла даже за границу, и все чаще Бендзинского навещали ученые-медиумисты различных национальностей, чтобы лично познакомиться с его необычным воспитанником. В конце концов доктор решил отправиться с ним в продолжительное турне по Европе.

Но, прежде чем он смог реализовать этот план, в эмоциональной жизни Гневоша произошло новое важное происшествие, которое в значительной мере способствовало его дальнейшему раскрепощению и стало причиной бунта против роли, навязанной ему опекуном.

К числу ревностных участников домашних сеансов у доктора Бендзинского принадлежала, наряду с иными, пани Кристина Шлёнская, вдова инженера, очаровательная и соблазнительная, несмотря на свои сорок два года, женщина. Она относилась к редкому в наше время типу женщин с характером. После трагической смерти мужа, имевшей место более двадцати лет назад, она не вступила в повторный брак, хотя среди ее воздыхателей было несколько таких, что ей позавидовали бы многие девицы. Любовь к незабываемому Владеку не угасла за годы вдовьего одиночества, не была запятнана в так называемый опасный период и в момент знакомства с Гневошом переживала время красивой, хотя и грустной осени. Элегантная, погруженная в себя, в скромном черном платье, шла пани Кристина по жизни, заглядевшись в мираж минувшего счастья.

И к участию в сеансах склонило ее не простое любопытство или жажда сенсаций, а надежда, — неотчетливая, в которой она сама себе боялась признаться, — что ей удастся увидеть призрак своего любимого.

Узнав об исключительном успехе экспериментов Бендзинского и слыша заверения знакомых и родственников, которые видели тени своих дорогих усопших, она приняла решение о своем первом шаге на этом пути. С тех пор она была постоянным гостем Бендзинского и в течение трех лет не пропустила ни одного сеанса.

Но Гневошу тем не менее ни разу не удалось исполнить ее горячего желания. Ни разу среди толпы призраков не показалась тень покойного инженера Шлёнского. Неудача не остановила пани Кристину — «сопротивление того света» лишь усилило ее стремление преодолеть неумолимый барьер и ворваться в сферы потустороннего мира.

Какие чувства она тогда испытывала к Гневошу?

Скорее всего, она сама не до конца отдавала себе в этом отчет. Казалось, что она выходила за линию обыкновенной симпатии к медиуму, который должен был осуществить ее мечту. Она окружала его заботливой доброжелательностью с нотками порой эмоциональными, скорее материнскими. Из-за разницы в их возрасте это было проявлением естественным, не вызывающим подозрений.

Иначе дело обстояло с Гневошом. В первый год знакомства он не замечал ее вовсе. Она была ему безразлична, как и многие другие женщины, которые промелькнули во время сеансов через кабинет доктора. Не разбуженный еще в эротическом плане молодой человек относился к красивой, носящей траур женщине, с холодным, отстраненным уважением. Тогда их разделяла черная вуаль печали, которой пани Кристина заслонилась от мира и от людей.

Потом произошел эпизод с Рузей, и наступили его последствия. С тех пор Гневош стал чаще обращать внимание на женщин. Постепенно он сосредоточил его на вдове инженера Шлёнского. Может быть, это произошло из-за того, что интерес к ней имел характер тихого восхищения и, таким образом, укрывал чувственную природу, которой он так боялся. А может быть, его привлекло в ней что-то другое, что-то более глубокое — какое-то особое, таинственное сродство…

Как бы там ни было, но через несколько месяцев после вывоза дочери садовника из Варшавы прежние отношения между Кристиной и Янеком претерпели заметные изменения. Они сблизились, стали относиться друг к другу более фамильярно и с симпатией. Он не скрывал от нее своего скромного, стыдливого обожания, она окружала его материнской любовью и заботой. Через некоторое время Янек начал испытывать чувство злости при мысли, что Кристина видит в нем всего лишь инструмент, благодаря которому надеется вступить в контакт с мертвым мужем.

«Что за счастливый человек! — думал он, анализируя свое отношение к прекрасной вдове. — Что за наслаждение — вызывать любовное чувство у такой женщины!»

И он искренне завидовал мертвецу. Тем не менее он был в состоянии проявить бескорыстность и не жалел усилий, чтобы выполнить то, что считал единственным ее желанием. В тайне от нее он даже раздобыл фотографию Шлёнского и часами в нее всматривался, чтобы пропитаться его «аурой» и таким образом втянуть его в круг материализации. Но и это не подействовало. Дух инженера не пересек пределов потустороннего мира.

Несмотря на это, а может быть, именно поэтому, пани Кристина оказывала Гневошу всевозрастающую симпатию. Он, принимая ее проявления, казался ошеломленным, счастливым, и не верящим в это. К чувству поклонения постепенно добавился первый трепет страсти. Совершенно случайное прикосновение во время сеанса к ее груди разожгло пожар. Гневош полюбил пани Шлёнскую со всей страстью первого, большого чувства.

Она заметила это, но не отстранилась. Судьба или случай пришел им на помощь.

Однажды Бендзинский предложил пани Шлёнской устроить сеанс у нее дома.

— Может быть, обстановка, в который пребывал ваш покойной муж, положительно повлияет на медиума и облегчит ему задачу.

Пани Кристина приняла это предложение с нескрываемым удовольствием. В солнечный июньский день, в маленькой вилле на Лесной улице, собралась небольшая компания участников сеанса. Поскольку собрание носило совершенно частный характер, к участию было допущено всего лишь несколько лиц, к тому же все они принадлежали к кругу наиболее близких знакомых. Научный мир представляли только Бендзинский и Пшислуцкий.

После того как были опущены шторы и двойные жалюзи, Бендзинский создал из присутствующих медиумическую цепь. Фигура Гневоша четко выделялась на фоне стены, которая была покрыта фосфоресцирующей зеленом цветом эмульсией. Он сильно волновался и не сразу впал в транс. Только после получасового вмешательства доктора было достигнуто требуемое состояние. Но явления наступили не сразу. Прошел целый час, прежде чем из тела медиума стали подниматься первые струи эктоплазмы. Сегодня Янек дольше обычного испытывал терпение участников. Бендзинский досадовал и ежеминутно смотрел на часы. Сегодня вечером у него еще был намечен доклад в Медицинском обществе. Наконец возник призрак женщины в фантастическом восточном тюрбане. Призрак, нежно и грустно улыбаясь, оперся рукой о Гневоша, перевел взгляд на присутствующих и остановил его на пани Шлёнской. Некоторое время длилось молчание. Вдруг послышался наполненный радостью и ужасом крик:

— Славечка! Славечка моя!

Пани Шлёнская, забыв про категорический запрет Бендзинского, охваченная непреодолимым инстинктом материнского сердца, разорвала цепь и бросилась к призраку умершего год назад ребенка.

— Славечка моя дорогая! — тихо зарыдала она, беря в ладони протянутые к ней руки дочери.

Гневош издал жалобный стон. Призрак закачался, помутнел и начал быстро разлагаться. Через несколько мгновений он проник обратно в организм спящего.

— Ну и что вы наделали? — стал бранить Бендзинский дрожащую от волнения мать. — Разве вам неизвестно о том, что медиум может тяжело заболеть?

И он с усердием занялся пробуждающимся ото сна Янеком.

— Может быть, перенести его на софу в соседней комнате? — предложила пани Кристина, с беспокойством вглядываясь в лицо Гневоша.

Бендзинский с ней согласился.

— Это было бы весьма кстати. Пшислуцкий, будь добр, помоги мне.

Оба врача легко подняли со стула находящегося в полусознательном состоянии Янека и при помощи пани Кристины, поддерживающей его голову, уложили его на софе в спальне.

Гости, испуганные непредвиденным происшествием, незаметно удалились. Тем временем Гневош пришел в сознание.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил его опекун. — У тебя что-нибудь болит?

— Немного только правая рука в запястье, — пожаловался Гневош, пробуя встать с софы.

— Ну, ну, только не так быстро, приятель! Взгляни, Тадек, как выглядит перенапряжение физического тела в результате потери определенного количества телеплазмы.

Пшислуцкий наклонился над рукой больного и внимательно рассматривал место, указанное коллегой.

— Действительно, повреждение должно быть серьезным. Похоже на гибель нескольких клеточных колоний.

Бендзинский похлопал Гневоша по плечу.

— Оправишься от этого через несколько дней. Я боялся, что будет значительно хуже. Впредь стану более осторожен при выборе участников наших встреч и мер безопасности.

Он взглянул на часы.

— Мне пора идти. Через четверть часа я выступаю с докладом. Тадек, будь добр, займись Янеком до завтрашнего утра. Или же отвези его на машине в нашу больницу.

— Извините, дорогая пани, за неудачный сеанс и за беспокойство, — обратился он на прощание к хозяйке дома. — Но не наша в том вина. Мы хотели как лучше.

Пани Шлёнская с улыбкой на прояснившемся лице протянула ему руку.

— Ах, дорогой доктор, к чему эти оправдания? Стало быть, не произошло ничего опасного?

— Я за него совершенно спокоен. Самое большое через восемь дней проведем повторный сеанс у вас дома, дорогая пани.

Он поцеловал ее руку.

— Адью, господа! До свидания, до завтра!

Они остались втроем. Гневош уже окончательно преодолел слабость и водил глазами за вдовой. Пшислуцкий начал торопиться в обратный путь.

— Не могли ли вы послать служанку за автомобилем для нас?

Пани Кристина возразила жестом.

— К чему такая спешка? Разве вам у меня плохо? Сперва поужинаем вместе, а потом я пошлю Марианну за автомобилем. Только я вас очень прошу! Не возражайте, доктор! Сегодня я беру Янека под свою опеку. Вы, господа, находитесь в моем доме.

Улыбка, которой она сопроводила свои слова, была настолько пленительна, что обезоружила даже непоколебимого доктора. Они остались ужинать. Гневош ел с аппетитом, пользуясь только правой рукой, поскольку левая еще слегка болела. Занятый созерцанием хозяйки дома и окружающей обстановки, он говорил мало. В середине ужина вошла служанка с письмом, адресованным Пшислуцкому. Доктор был удивлен.

— И здесь меня нашли! Очень интересно, от кого.

Он разорвал конверт и быстро прочитал письмо.

— Я должен немедленно ехать, — сказал он, вставая из-за стола. — Это от Бендзинского. Я ему в данный момент срочно нужен. Пан Янек, едем! Извините, дорогая пани, что вот так — в середине ужина…

Гневош неохотно отодвинул стул. Вдова ласково, но решительно положила руку на его плечо.

— С вашего позволения, пан доктор, пана Гневоша я еще задержу на минуту. Обязанность по крайней мере одного из мужчин — составить мне компанию до конца ужина. Впрочем, пан Янек кажется мне еще каким-то бледным и ему следовало бы немного отдохнуть. Я его сама к вам отвезу.

После короткого колебания доктор уступил и уехал сам. Когда Шлёнская вернулась из прихожей в столовую, она застала Гневоша перед висящим на стене у окна портретом ее мужа.

— Красивый мужчина, — задумчиво сказал он. — И счастливый, — добавил тут же, глядя ей в глаза.

Она горько улыбнулась.

— Не кощунствуйте. Он умер таким молодым. Ему было всего лишь тридцать лет. Мы прожили вместе только четыре месяца.

Гневош подошел к ней и нежно взял ее руки в свои ладони.

— Бедная, — тихо повторил он это слово несколько раз. — Болезнь?

— Несчастный случай. Погиб при строительстве.

Он отпустил ее руки.

— Давно?

— Двадцать шесть лет назад.

Он с искренним состраданием снова посмотрел ей в лицо.

— Сколько вам пришлось испытать! Такая молодая, почти ребенок.

— Да. Когда я выходила замуж, мне было всего лишь шестнадцать лет.

Она грустно улыбнулась.

— А сегодня я — старая баба.

Гневош встрепенулся, словно его кнутом огрели.

— Вы не имеете права так говорить! — сказал он, почти сорвавшись на крик. — Вы прекрасная, очаровательная женщина, чьей красоте завидуют молодые девушки.

В ответ он почувствовал теплое, мягкое пожатие ее руки.

— Да, да… двадцать шесть лет назад… Вам ведь, милый пан, сейчас именно столько лет, не так ли?

Он посмотрел на нее с особым вниманием.

— Да. Это мой теперешний возраст. Почему вам пришло в голову это число?

— Не знаю. Как-то так, невольно. Иногда нам на ум приходят слова подобные случайным прихотям… Но мы совершенно забыли про наш ужин. Нам надо его продолжить.

— Извините, но я не могу. Я только воспользовался возможностью провести в вашем обществе несколько минут без свидетелей. Вы даже не представляете, что значат для меня эти минуты…

Она остановила его взглядом.

«Еще рано, еще не сейчас», — умоляли ее глаза.

И он, растроганный, замолчал.

— Но ведь по бокалу марсала мы еще выпить можем? — прервала она неловкое молчание и подошла к буфетному шкафу.

— Этот сатир все также смеется, — услышала она за своей спиной ровный, сонный, словно бы механический голос.

Она вздрогнула и выронила из рук бутылку. Звякнуло стекло и благородный напиток оранжевой полосой разлился по ковру.

— Что вы сказали?

— Этот сатир все также смеется, — повторил он, как автомат, глядя на изображение греческого божества на одной из створок буфета.

— Знаете ли вы, что вы сказали, пан Янек?

Он вопросительно посмотрел на нее.

— Вы два раза повторили фразу, которую каждый раз произносил мой муж, глядя на этот рельеф. Слово в слово. Разве это не странно?

Гневош оживился. В нем как бы отскочила закрытая прежде защелка, распрямилась сжатая пружина. Он окинул помещение тоскливым взглядом.

— Как мне у вас хорошо, пани Кристина, как хорошо. Как у себя дома. Я словно бы жил здесь уже давно. Как будто бы это был мой дом, наш дом, пани Кристина.

— В таком случае я вас отсюда еще не отпущу. Может быть, пройдем в гостиную. Я велю Марианне принести вина из подвала.

Она, позвонив в колокольчик, вызвала служанку и отдала распоряжение. Потом они вдвоем, взявшись под руки, как пара хороших, старых друзей, перешли в соседнюю комнату.

Было уже почти семь часов. Через окна проникал из сада аромат жасмина и сирени, долетала вечерняя песня цикад. Комната купалась в солнечных лучах. Красный свет заката тек по стенам, зеркалам, пылал в хрустале, кровью заливал кресла. Вся обстановка напоминала величавую симфонию, построенную из пурпура и золота.

Ослепленный блеском, Гневош остановился на пороге.

— Золотая пучина, — прищурив глаза, произнес он. — Что за восхитительный закат!

Постепенно его глаза привыкли к вакханалии света. Он внимательно посмотрел вокруг.

— Все сохранилось, — через секунду сказал он, словно во сне. — Все по-прежнему.

— А где библиотечный шкафчик? — неожиданно спросил он. — Застекленный шкафчик с зеленой занавеской? Стоял здесь, у окна.

Кристина смотрела на него почти в ужасе.

— Он действительно здесь стоял до недавнего времени, — ответила она, преодолевая чувство внезапного страха. — Но я велела поставить его там, возле пианино. Но откуда вам про это известно, пан Янек?

— У меня такое впечатление, что я знаю эту комнату уже давно, что я здесь уже когда-то был, что я узнаю эти вещи — мебель и все остальное… Словно бы я после многих лет возвратился в собственный дом…

— Это невозможно, — прошептала она, судорожно сжимая его руку. — Вот уже двадцать шесть лет ни один мужчина не переступил порог этой комнаты. Вы — первый.

— Это тем более странно, но это факт. Так значит — там, около пианино. Да, теперь вижу.

Он подошел к шкафчику.

— На верхней полке, с левой стороны, у самой стенки, должен стоять томик поэзии Леопольда Стаффа.

Он открыл шкафчик и заглянул внутрь.

— Есть! — радостно крикнул он. — Есть!

Он взял в руки лунно-голубую книжечку.

— «Цветущая ветвь». Вы знаете эти стихи, Кристина?

— Знаю ли я? Это был наш любимый поэт. Его стихи мы всегда читали вместе. В последний раз — вечером, накануне смерти мужа. Поздней ночью, словно предчувствуя предстоящую вечную разлуку, муж декламировал мне «Одинокую виллу» — этот маленький лирический шедевр, в котором вибрирует печаль осеннего умирания.

Гневош протянул ей открытую книгу. Она бросила быстрый взгляд на страницу и побледнела.

— Да, это то стихотворение. Сегодняшний вечер — как странный сон. Я постепенно теряю ощущение реальности… Дайте мне, пожалуйста, руку.

Он ее нежно обнял и, глядя в сад, залитый богатством умирающего солнца, начал тихим, проникновенным голосом, воспроизводить слова поэта:

Тень, что нашу любовь вдруг окрасила горестью,

Я давно уже чувствовал в сердце своем.

Помнишь: шли мы вдоль тихой аллеи и с робостью

Ты смотрела на скрывшийся в зарослях дом.

Утопающий в нежном жасминовом запахе,

Погруженный в густой аромат желтых роз,

Он белел в кровяном вечереющим зареве,

Как навязчивый призрак несбывшихся грез.

У ворот его черных, по-мастерски кованых

Мы стояли, взирая на призрачный сад.

Я рукой потянулся к нему, зачарованный…

От волнения у него отнялся голос. Он замолчал. Тогда Кристина, прижавшись головой к его груди, продолжила:

Но ворота закрыты — и меркнет твой взгляд.

И ты, может быть, видела — там, за оградою,

Растянулась, как глыба белесого льда,

Одиноко лежащая скорбная статуя,

Что ворота открыть нам спешила тогда.

Но упала, не выдержав гонки, и вот —

Мы остались стоять у закрытых ворот.

Последние слова стихотворения уплыли в пространство вместе с последним, прощальным лучом заходящего солнца. На небе горела вечерняя зоря, в комнату вливался сумрак. Откуда-то из кустов жасмина послышалась трель первого соловья.

Молча они вышли из дома на садовую дорожку. Все казалось чудесным повторением чего-то, что уже случилось много лет назад. Каждый шаг по извилистым, петляющим между клумбами тропинкам был далеким эхом прошлых прогулок. Так они дошли до беседки. Здесь он признался ей в любви. Она без слов подставила ему свои прелестные губы и не противилась, когда он ласкал своими губами ее грудь. Когда они возвращались из холодного сада, была уже звездная ночь. Боковыми дверями они вошли в виллу.

— К Бендзинскому ты больше не вернешься, — решительно сказала она. — Останешься у меня, а завтра утром мы уедем за границу.

— Дорогая, — нерешительно возразил он. — Я не хотел бы быть для тебя обузой. Я — человек без профессии.

Она нетерпеливо его перебила:

— Все это мелочи по сравнению с нашей любовью. О денежных средствах тебе не следуют беспокоиться. У меня есть состояние. Впрочем, ты восполнишь свое образование за границей и через несколько лет сможешь выбрать себе профессию. Теперь самое главное для нас — уехать отсюда как можно скорее.

Он прижал к губам ее руку.

— Чем я заслужил такую доброту, Кристина?

— Люблю тебя.

А потом наступила ночь безумного наслаждения. Под утро Гневош впал в состояние, похожее на транс. Он замер, его глаза остекленели и, неподвижный, бессильный, он застыл в ее объятьях. Она беспомощно смотрела на его красивое молодое тело, которое еще мгновение назад трепетало в спазме блаженства и дарило ей сладость мужских ласк.

Вдруг она почувствовала на лице холодное дуновение и увидела над собой мглистую фигуру другого мужчины.

— Кто здесь? — ее собственный голос показался ей чужим и сдавленным. — Кто здесь?

Лицо призрака озарилось доброй, приветливой улыбкой. Она узнала его.

— Владек, прости меня! — застонала она и заслонила лицо от его светлого взгляда.

И тогда она услышала его голос, тихий и ласковый, как раньше:

— Не беспокойся, Кристина. Ты не изменила мне. Тем, кого ты держала этой ночью в объятьях, был я. Потому что волею высших сил дано мне было вскоре после моей смерти воплотиться в новом теле — том молодом теле, которое я теперь на время покинул, чтобы в прежнем виде раскрыть тебе тайну нашей повторной любви.

Его голос умолк, а когда она подняла глаза, призрака больше не было. Зато в сером утреннем свете, проникающим в спальню сквозь опущенные жалюзи, она почувствовала пламенный взгляд Гневоша.

— Мой муж!

И она бросилась в распростертые к ней объятия.

Около семи часов утра они оделись и через веранду вышли из дому. Перед садовой калиткой они окинули прощальным взглядом виллу — храм своей любви; сад, клумбы и беседку — свидетелей своего счастья.

— Идем же отсюда! — сказала она сдавленным от слез голосом. — Опоздаем на поезд. Пойдем, Янек.

Он стоял как завороженный, и она силой оттащила его от зачарованного места. Они вышли на улицу. Когда он захлопнул садовую калитку, ему показалось, что они навеки закрывают за собой врата своего счастья.

Утро было мглистое. Серый туман клубился в воздухе и заслонял все вокруг. С нескольких шагов невозможно было разглядеть ни деревьев, ни фонарей. Тихая, как обычно, Лесная улица была погружена в полное оцепенение.

В течение первых нескольких минут им не встретился ни один прохожий. Так они дошли до ближайшего перекрестка. Вдруг на повороте тишину разорвал предупреждающий сигнал автомобиля. Кристина хотела сойти на тротуар, но, споткнувшись о бордюр, упала. Гневош наклонился и протянул ей руку. Но было уже поздно. Что-то неумолимое, как удар судьбы, отбросило его в сторону на несколько метров. Раздался короткий, пронизывающий сердце крик, и черная масса машины, выполнив свое страшное задание, нырнула обратно в туман…

Через четверть часа кто-то доложил в участковый комиссариат полиции, что на перекрестке улиц Лесной и Веселой, в луже крови, лежат двое человек. Тело женщины, ужасно изуродованное, выглядело как труп. Мужчина подавал признаки жизни.

 

Бунт

Гневош боролся со смертью шесть недель. Шансы на победу были малы главном образом из-за того, что в борьбе принимал участие только организм. Душа, оглушенная обухом несчастья, была на стороне «противницы». Поэтому, когда после долгих дней горячки он пришел в себя и впервые открыл глаза, им овладело непреодолимое чувство отвращения. Омерзительная горечь наполнило его естество до самых краев. Это чувство усилилось, когда он увидел, что находится в своем жилище при больнице Бендзинского и понял, что его ждет. Ко всему прочему навалилась на него лавина воспоминаний о Кристине. Он завыл от боли.

Потом, как серые, пыльные большаки, потянулись часы, дни, месяцы — однообразная литания повседневности, просеянная через решето скучной жизни. Единственной его целью стали походы на кладбище, на ее могилу, и долгие, одинокие прогулки по Лесной улице. Возвратившись домой, он, когда никто его не слышал, заходился громким, безутешным детским плачем. Это приносило ему облегчение. На следующий день он рьяно брался за работу — совершенствовал технические знания, наверстывал упущенное, конспектировал, рисовал чертежи. Так было до полудня. Потом его энергия иссякала и у отчаявшегося Гневоша опускались руки.

Бендзинский не слишком это приветствовал. Он видел здесь признаки бунта против самого себя и желание стать независимым. И он был прав. Эмоциональная жизнь Гневоша после преодоления апатии сводилась к двум желаниям — чтить умершую и освободиться от влияния «благотворителя и опекуна». Их взаимные отношения заметно охладились. К тому же в медиумизме Янека наступил период значительного застоя, причину которого Бендзинский усматривал в «пагубном влиянии идиотского романа с этой экзальтированной Шлёнской — упокой, Господи, ее душу».

Но с Гневошом на эту тему он не обмолвился ни словом, как будто бы трагическое происшествие вообще не имело места. Это упорное замалчивание, это холодное игнорирование его чувств задевали Гневоша сильнее всего. Он начал ненавидеть доктора и его эксперименты — они стали для него синонимом цепей, в которые была закована его молодая жизнь. Со временем, кроме своего «импресарио» и опекуна в одном лице, в своих несчастьях он стал винить укрытые силы потустороннего мира, которые избрали его, Яна Гневоша, инструментом для своих темных, часто капризных, иногда гротескных целей. Именно они, казалось, управляли его судьбой, и сколько бы он не пытался освободиться от их влияния и руководствоваться собственными чувствами и желаниями, они возвращали его с пути и напоминали ему об «истинных» его задачах и обязанностях. Дважды они уже дали ему почувствовать свою волю: в первый раз — отстраняя от него дочь садовника, во второй раз — жестоко уничтожив бесценную жизнь Кристины.

Так теперь, с перспективы прошедших двадцати шести лет, представлялась ему прежняя его жизнь. Придя к такому выводу, Гневош решил вступить в беспощадную борьбу с потусторонним миром. Он должен был, хотя бы ценой жизни, сбросить с себя ненавистные оковы и перестать быть рабом. И хотя предчувствие говорило ему, что это будет борьба с собственным предназначением, он не устрашился. Предпочитал умереть, чем быть марионеткой, движимой руками химерических личностей. Впрочем, он мог победить. Он верил, что можно преодолеть козни судьбы при помощи сильного напряжения воли.

Прежде всего следовало определить методы и способы. Из книг по медиумизму и скудных, но ценных намеков Бендзинского он понял, что наиболее эффективным способом, ослабляющим развитие медиумических способностей, являются частые половые акты, а также интенсивный, поглощающий множество энергии, — как психической, так и физической, — образ жизни. Первый из этих способов в настоящее время был ему недоступен. Тоска по умершей и память о ней исключали все мысли сексуального характера. Оставался второй способ, за который он уцепился с фанатической горячностью.

Поскольку в связи с духовным освобождением ему следовало освободиться от доктора также и материально, Гневош должен был стремиться всеми силами получить работу и приобрести какое-то общественное положение. Не желая пользоваться деньгами опекуна, он начал давать частные уроки в городе. На заработанные таким способом средства он купил необходимые для образования книги и учебники. Если он еще не выселился из своей квартиры при больнице, то только из-за «долга благодарности». За полученные в предыдущие годы «благодеяния» он отдаривался, предоставляя в распоряжение доктора свои медиумические способности. Гневош вообще любил ситуации ясные и однозначные, и в этом отношении совесть его была чиста.

Но и Бендзинский не терял времени даром. Лихорадочная учеба и страстное почитание покойной не ускользнули от его внимания, а поскольку они значительно ослабляли медиумические способности Янека, он решил этому противодействовать — осуществить давно задуманный план и увезти воспитанника за границу. Смена обстановки, дорожные впечатления и переживания должны были привести к радикальным переменам в характере питомца. Доктор надеялся, что только там «все сентиментальные фантазии и мечты о самостоятельности улетучатся из его головы».

Но и здесь он встретился с решительным сопротивлением. Гневош категорически заявил, что не уедет. Дело дошло до скандала. Прозвучали резкие слова, которые окончательно все решили. В результате, в тот же день, Гневош расстался с Бендзинским навсегда и поселился в мансардной комнатке на улице Стежковой, в отдаленном, только что включенном в городскую черту районе, и в непосредственной близости от Лесной улицы.

Разрыв отношений с доктором совпал с окончательным этапом его учебы в высшей технической школе. Через несколько дней после этого Гневош сдал первый инженерный экзамен и получил небольшую должность на механическом заводе. Впервые за многие годы он вздохнул полной грудью. Стоял, наконец, «на собственных ногах».

С тех пор интенсивная работа на заводе занимала все его время с утренних часов до обеда. Вечера он посвящал Кристине. Часть времени он проводил на Повонзках, у ее могилы, часть — на прогулках в окрестностях виллы на Лесной улице. Особенно эти прогулки отличались необыкновенным очарованием.

Тихая, безлюдная улица, а скорее липовая аллея, превращалась в храм воспоминаний. Здесь сквозь кованые ограды, перекрещенную плетенку сеток проглядывались задумчивые сады и фасады вилл, там со стены беспомощно свисали зеленые вуали плюща, переплетенные косами роз, в ином месте огромной свечой возвышался над воротами кипарис. Вечернее солнце дарило этому переполненному меланхолией уголку прощальную улыбку или, пламенея на стеклах окон и веранд, отмечало свои предсмертные минуты. По тротуарам, садовым дорожкам, по стенам вилл и ограждениям ползли тени. Опускались сумерки.

Гневош останавливался перед калиткой ее виллы и смотрел в глубину — на заросший сорной травой сад, увитую диким виноградом беседку и сонный, глядящий стеклянным взором своих окон дом. Никто не выходил ему оттуда навстречу. Заколдованная чарами грусти вилла была пуста и безлюдна. И когда из соседних вилл падал свет ламп и доносились голоса вечерней жизни, дом Кристины был окутан мраком и забвением. Поздней ночью возвращался Гневош в свою мансарду…

Так прошли следующие два года. Приближался мужской возраст. Боль после утраты Кристины утихла, успокоилась и перешла в стадию затянутых меланхолической мглой воспоминаний. В это же время Гневош полностью закончил свою учебу и получил диплом инженера. На заводе ему увеличили жалование и доверили ответственную должность. Он снискал себе репутацию хорошего работника.

От размышлений над медиумизмом он сторонился как от заразы, а свои собственные способности скрывал как можно более старательно, желая, чтобы люди о них позабыли. К сожалению, было много таких, которые помнили. И они не давали ему покоя. Как от своры собак ему приходилось спасаться от постоянных происков различных медиумистов, профессионалов и любителей, которые предлагали ему значительные денежные суммы, лишь бы только заполучать его для экспериментов. Он предчувствовал, что среди них были эмиссары Бендзинского, и поэтому еще решительней отклонял все предложения.

Труднее всего ему было бороться с его собственным психофизическим устройством — с тем, что он называл своим психофизическим предназначением. Независимо от своей воли, инженер время от времени впадал в транс. К счастью, он чувствовал предвещающие симптомы и всегда вовремя успевал укрываться от человеческих глаз. Явления чаще всего происходили без участия зрителей. А это его как раз очень устраивало. У него не было никаких актерских амбиций, свойственных так называемым профессиональным медиумам. Злобную радость приносило ему то, что благодаря таким мерам предосторожности он перечеркивал планы потусторонних существ и не давал им использовать себя в качестве посредника между этим и тем светом. Ибо возникновение призраков из его телеплазмы он, в большинстве случаев, объяснял активным вмешательством бестелесного интеллекта.

Несмотря на это, некоторые проявления его медиумизма время от времени становились известны «ближайшему окружению», потому что иногда, после вызванного трансом кризиса, он неоднократно замечал любопытные, с примесью благоговения, взгляды.

Тогда он еще больше ожесточался и обещал себе, что в будущем удвоит бдительность. Самым действенным средством был бы, несомненно, переезд в другую местность, где он оказался бы личностью менее известной. Но на это Гневош не мог решиться. Его удерживали здесь могила и дом Кристины. Посещения кладбища и прогулки по Лесной улице были чем-то неотъемлемым, вошли в кровь и стали его «второй натурой». Без этого он не воображал свою жизнь. Его мечтательная душа, благодаря своей глубокой эмоциональности, была тесно связана с миром воспоминаний и символов.

В один из осенних вечеров он заметил, что не является единственным любителем прогулок по безлюдной улице. По тротуару, на противоположной стороне, прохаживалась молодая, светловолосая девушка в траурном платье. Ее присутствие раздражало его.

«Наверное, какое-нибудь любовное свидание, — подумал он, окинув ее недружелюбным взглядом. — Не могла выбрать себе другое место!»

Свидания на Лесной улице он считал профанацией. Но его заинтриговала ее лицо — благородное, серьезное, отмеченное грустью. Он решил проверить свою догадку и украдкой стал за ней наблюдать. Она прошла вдоль всей липовой аллеи до конца, повернула назад и все тем же медленным, хотя и полным девичьего изящества шагом, прошлась на такое же расстояние в противоположном направлении — до перекрестка Лесной и Стежковой.

«Ждет жениха, — решил инженер. — Какого-то непунктуального нахала!»

Прошел час, второй — девушка не уходила. На ее лице не было ни тени раздражения. Спокойная и задумчивая, она, словно дух печали, двигалась между рядами желтеющих деревьев. А когда начали сгущаться сумерки, опустила черную, непроницаемую вуаль и медленно направилась в сторону города.

«Несостоявшееся свидание, — определил ситуацию Гневош. — Но, честно говоря, мне ее немого жаль. Этот ее приятель — или законченный негодяй, или идиот. Столько времени заставил ее напрасно ждать».

И, бросив печальный взгляд на виллу Кристины, он задумчиво побрел в сторону Стежковой.

На следующий день повторилось то же самое. Она была даже раньше его. Когда он пришел на Лесную, она уже гуляла по противоположной стороне улицы. И на этот раз никто ее не сопровождал и не присоединился к ней позже. Ушла как вчера — перед наступлением темноты.

— Может, она сумасшедшая? Интересно, заметила ли она меня?

Его интерес к девушке в трауре возрастал с каждым днем. Всегда, в три часа дня, она появлялась в аллее и не уходила оттуда до захода солнца. Ее не пугало ни осеннее, пропитанное дождем ненастье, ни порывистый плач ветра, ни беспроглядный туман, не обескуражили ни зимние вьюги, ни пробирающие до костей морозы. Она приходила каждый день.

Гневош так привык видеть ее на другой стороне улицы, что когда, в конце зимы, она несколько дней не приходила, он, к своему удивлению, понял, что ему ее не хватает. Теперь стройный, элегантный силуэт «скорбящей» был неотъемлемой частью священного уголка и играл в нем роль одного из поэтических начал. Инженер сокрушался по поводу ее отсутствия и чуть было не бросился ей радостно навстречу, когда после недельного отсутствия снова увидел ее идущую по аллеи. Он вовремя совладал с собой и, смутившись, опустил руку, уже потянувшуюся к шляпе.

Она, тихая и задумчивая, прошла по другой стороне. Сегодня она казалась более бледной и похудевшей.

«Серьезно переболела, бедняжка. В прошлый раз мороз был ужасный и тогда, должно быть, простудилась».

Он смотрел на нее взглядом полным сочувствия и доброжелательности…

Прошла зима, и близилась к концу весна. Девушка в трауре по-прежнему появлялась на Лесной улице. Однажды, под конец июня, ее прогулка продолжалась дольше обычного, и хотя сумерки уже голубым покровом опустились на улицу, девичья фигура все еще темнела между деревьями. Может, задержал ее аромат недавно расцветшего жасмина и сирени или медовое благоухание рассыпающих пыльцу лип.

Вдруг Гневош услышал тяжелые, шаркающие шаги. Какой-то мужчина с подозрительной внешностью показался на другой стороне улицы и медленно приближался к незнакомке. Девушка впервые проявила признаки беспокойства. Она быстро огляделась вокруг и сошла с тротуара на середину проезжей части. Подозрительный тип заметил это и последовал ее примеру. Через некоторое время он уже стоял возле нее и, сняв шляпу, что-то говорил. Она отпрянула и побежала в сторону Веселой улицы. Тот бросился за ней в погоню и, грубо схватив за руку, остановил.

Гневош в несколько прыжков преодолел разделяющее их расстояние и одним ударом кулака, ловко направленным в локоть противника, освободил руку девушки.

Мужчины яростно посмотрели друг на дуга. Незнакомый тип характерным движением отвел руку назад, чтобы вынуть оружие из заднего кармана. Гневош опередил его и, предотвратив одной рукой опасный жест, другой рукой ударил его в подбородок.

Противник завыл от боли и свалился у его ног. Тогда инженер заметил торчащую из заднего кармана его брюк рукоять браунинга. Он быстро вытащил оружие и спрятал во внутренний карман своего плаща. Тот тем временем поднялся на ноги и блеснул злобными, налившимися кровью глазами.

— Ты, скотина! — зарычал он, кипя от ярости и отступив на несколько шагов. — Заплатишь за это!

Он снова потянулся рукой назад и выругался:

— Ты, ворюга! Стащил у меня ствол! Отдай!

Впервые за много лет Гневош был в прекрасном настроении.

— Ну, хватит этой болтовни. Убирайся отсюда поскорее, если не хочешь получить еще перед дорогой. А свой «ствол» сможешь забрать завтра в ближайшем комиссариате полиции, куда я его отнесу в качестве военного трофея. Ну, проваливай!

Предупреждение, сделанное наполовину веселым, а наполовину грозным тоном, подействовало. Негодяй, ругаясь и грозясь вполголоса, направился в сторону Стежковой и вскоре исчез в сгущающихся сумерках.

Гневош с поклоном подошел к стоящей неподалеку и дрожащей еще от испуга девушке.

— Прошу простить такую грубую сцену, но я не мог найти другого способа, чтобы избавить вас от этого назойливого типа. Разрешите представиться — инженер Ян Гневош, к вашим услугам.

Она протянула ему руку.

— Благодарю вас. Меня зовут Людвика Кшемуская.

— Я должен вас проводить, даже если это будет против вашей воли. Этот апаш может еще вернуться.

— С удовольствием воспользуюсь вашей любезностью.

Они направились в сторону Веселой. Энергия Гневоша, разбуженная физической борьбой, нашла выход в оживленной беседе.

— Угораздило же вас возвращаться сегодня с прогулки по Лесной позднее обычного!

Она растерянно подняла на него прелестные голубые глаза:

— Позднее обычного? Так вы и раньше видели меня на этой улице?

— С прошлой осени я встречаю вас на Лесной улице ежедневно.

Наступило неловко молчание. Он чувствовал, что девушка не рада тому, что кто-то открыл ее загадочные прогулки.

— Вы, наверное, живете на этой улице? — попыталась она прояснить ситуацию.

— Нет. Я живу дальше, на Стежковой.

— Значит вам нужно каждый день проходить по Лесной?

— Не обязательно. Для того, чтобы попасть в город, у меня есть другая, более короткая дорога.

— Тогда я не понимаю, на каком основании вы утверждаете, что с осени я ежедневно хожу по Лесной.

Он дружелюбно на нее посмотрел.

— А если бы у меня был особый повод для ежедневных прогулок по Лесной? Если бы и меня непреодолимо тянуло в этот уголок?

Панна Кшемуская вдруг остановилась. В свете уличного фонаря ее лицо казалось необычайно взволнованным.

— Значит, и вас связывают с этой улицей воспоминания?

Тогда Гневош ей во всем признался. Она слушала с глубоким интересом, и когда он закончил, тихо спросила:

— Значит, вы ее так сильно любили?

А когда он молчал, глядя ей в глаза, она сжала его руку:

— Какой же вы бедный, очень бедный.

Он наклонился и с благоговением коснулся губами ее руки. И снова они шли некоторое время в молчании. Потом она рассказала ему о себе. Она была дочерью эмигранта, владельца медных рудников в Австралии. Шесть лет назад отец послал ее в Польшу, которая была ей незнакома, поскольку она родилась на чужбине, в Сиднее. В Варшаве под присмотром старой тетки она закончила среднюю школу и университет. Во время учебы в университете она обручилась с молодым, перспективным ученым. Их свадьба должна была состояться в конце мая прошлого года. За несколько дней до свадьбы Мечислав неожиданно заболел менингитом. В течение недели болезнь ужасным образом истощила его организм. Он умер в последний день мая. Лесная улица была любимым местом их прогулок.

Лаконичный, сведенный практически к короткому отчету рассказ панны Кшемуской произвел на Гневоша сильное впечатление. Но за скупыми, укрытыми под вуалью стыдливости словами дремала бездна пережитых страданий. «Тишина голубизны», покоящаяся на прекрасном лице серьезной панны Людвики, была лишь поверхностью, под которой клубился сонм воспоминаний и терзающей душу боли.

Когда они расставались возле ближайшей трамвайной остановки, то оба чувствовали, что их уже объединяют сильные, прочные узы симпатии.

— Капризная случайность привела нас, товарищей по несчастью, в одно и то же место, — говорил он, пожимая ей на прощание руку.

— Случайность? — с сомнением отвечала она. — Я не верю в случайность.

— Значит, судьба?

Ответа не последовало. Унес его с собой трамвайный вагон.

* * *

С тех пор они совершали совместные прогулки. Сначала по Лесной, потом, когда наступили погожие летние дни, — за город, в ольховую рощу. Людвика любила, когда он рассказывал ей о себе. Его фамилия была ей известна из журналов и докладов Психиатрического общества, которые она время от времени просматривала. Его медиумические способности, видимо, ее сильно заинтересовали, и она просила подробно рассказывать ей об их развитии. Гневош делал это неохотно и абсолютно перед ней не укрывал, что борется с медиумизмом, считая его своим злейшим врагом. Поэтому она вскоре перестала настаивать и их разговоры приобрели более жизнерадостный характер. Однажды она с оттенком сомнения спросила, не взял бы он ее с собой на могилу Кристины. Это просьба его растрогала.

— Какая же вы хорошая! — сказал он с благодарностью.

Когда они возвращались с кладбища, он по дороге зашел в цветочную лавку и купил ей розы. Она приняла их с радостным блеском в глазах. Потом вдруг ей сделалось грустно. Он осторожно прикоснулся к ее руке.

— Не надо об этом думать. Вы приняли эти цветы от друга. Она за это не рассердится.

Людвика покраснела и опустила голову. Большая, тихая слеза медленно потекла по ее щеке.

— Ради Бога! — воскликнул он. — Я не могу смотреть на ваши слезы, панна Людвика!

— Уже все прошло, — с улыбкой на бледном лице успокоила она его.

Этот вечер еще сильнее их сблизил. В августе Гневош пришел с официальным визитом в дом ее тетки, пани Звислоцкой. Старушка приняла его сердечно. Она уже много слышала о нем от племянницы.

С тех пор он был постоянным гостем в доме на Аллеях Уяздовских. День десятого сентября решил их судьбу. В тот день Гневош пришел раньше обычного, потому что они вместе должны были пойти в театр. Людвика встретила его грустная и задумчивая. Когда он спросил про причину ее печали, она протянула ему письмо со штемпелем Сиднея. Он прочитал. Письмо было от ее матери. Пани Цецилия Кшемуская сообщала об опасной болезни ее мужа и просила дочь вернуться.

Гневош отдал письмо и выжидательно посмотрел ей в глаза.

— Через неделю я уезжаю в Австралию, — тихо, но решительно заявила она. — И, наверное, больше в Польшу не вернусь.

Глубокая морщина прорезала лоб инженера.

— А что будет со мной? — жалобно, как ребенок, спросил он. — Я сегодня уже без вас жить не смогу.

Светлый блеск озарил ее глаза. Она крепко сжала его руку в своих ладонях.

— А как же она? Кристина?

— Я почитаю ее как святую, но я люблю вас, Людвика.

— Значит, вы поедете со мной. Вы устроитесь на работу инженером в рудниках моего отца. Ну? Согласны?

Он смотрел на нее ослепленный счастьем.

— Я не могу поверить в то, что слышу.

— И, тем не менее, вам придется поверить, — сказала она с улыбкой грустной, но и слегка кокетливой.

— И вы хотите это сделать для меня как для своего друга?

— Может быть, не только как для друга.

И очаровательный румянец заиграл на ее лице.

Гневош, будучи не в силах совладать с собой, обнял ее за талию и прижал к груди.

— Людвика! Людвика, дорогая, хотела бы ты стать моей женой?

В ее губах, жаждущих поцелуя, он нашел молчаливый ответ на вопрос…

Спустя несколько дней в костеле Св. Шимона состоялась их бракосочетание. А на следующий день они уехали экспрессом в Вену.

* * *

Они нигде не останавливались надолго, потому что им дорого было время. Одну ночь они провели в Вене, вторую — в Триесте и там сели на пароход, направлявшийся в Александрию. Переправа через Средиземное море прошла успешно. Погода не подвела. Судно, раскачиваясь на легкой волне и не сбавляя ходу, мчалось к берегам Африки. И если бы не мысли о тяжелобольном отце, Людвика чувствовала бы себя совершенно счастливой. За это время она еще больше похорошела, расцвела полной женской красотой. Ее стройное, девичье тело сделалось спелым в солнце супружеских ласк и приобрело мягкие, соблазнительные формы. Неоднократно Гневош с гордостью примечал, как молодые мужчины провожают ее страстными, полными обожания взглядами.

— You have a very pretty wife, — признался ему на палубе какой-то седой, аристократического вида джентльмен. — You happy man.

Они отнеслись к этим словам как к отцовским, с доброжелательной улыбкой.

В Александрии они задержались на дольше. Пассажирское судно «Победитель», на котором они должны были продолжить путешествие, отходило в Австралию только через три дня. Но на путешествие в глубь материка не было времени. Впрочем, Людвика чувствовала легкую усталость и хотела отдохнуть. Они посетили только Каир.

Тут с Гневошом приключилась необычная история. Осмотрев все городские достопримечательности, он и Людвика зашли в одну из кофеен на берегу Нила, чтобы послушать вечерний концерт. Они расположились под пальмами, которые раскинули свои ветви над двором кофейни. Играл оркестр, состоявший из музыкантов разных национальностей. Кроме местных, с удлиненными, немного птичьими профилями, виднелись лица арабов, турок, евреев, сирийцев и негров.

Музыка, — как правило, громкая, — сохраняла, однако, некоторый стиль — преобладал мотив восточной меланхолии, который перемежевался взрывами страстных мелодий.

Во время одного из антрактов вошел индусский факир с небольшим мальчиком, которому на вид было лет десять. Факир разослал посреди двора коврик и, сев на корточки, начал показывать фокусы.

В них не было ничего особенного — все они были известны по рассказам и книгам. Сперва он, в течение десяти минут, привел к тому, что семечко какого-то экзотического растения, посаженого в вазочке, стало прорастать, выпустило почки и расцвело. Потом он продемонстрировал знаменитый на Востоке фокус с висящим в воздухе канатом, по которому карабкался его малолетний помощник. Наконец, играя на флейте, он заставил танцевать змей.

Раздались аплодисменты, и ему стали кидать деньги. Гневош со скептической улыбкой приглядывался к этим финтифантам. Даже если и была в них какая-то доля правды, то он тем более презирал факира. Он не любил людей, торгующих сверхъестественными явлениями, и относился к ним, как к шарлатанам. Старик, похоже, заметил это. Его черный глаз, спокойно и бесстрастно несколько раз взглянул на инженера и его жену. Зато другие не скрывали своего полного восхищения и признания. Он и мальчик ушли довольные произведенным эффектом.

Оркестр стал играть танец дервишей. Около одиннадцати часов вечера супруги Гневош вернулись в свою гостиницу, расположенную от кофейни в нескольких шагах. Людвика, утомленная впечатлениями дня, тотчас заснула, а Гневош сел под аркадами открытой веранды и вслушивался в ночные голоса.

Неподалеку шумели волны Нила, вдали, в прибрежном кабаке, слышались крики ссорящихся моряков, на втором этаже кто-то несмело бренчал египетским систром.

Вблизи послышался шорох. Инженер обернулся и увидел на ступеньках веранды темный контур мужчины. Незнакомец прижал палец к губам и оперся о перила балюстрады. Гневош узнал факира.

— Твоя леди спит, сахиб? — шепотом спросил он по-английски.

Инженер утвердительно кивнул.

— Я пришел, сказать тебе несколько слов, сахиб. Я распознал в тебе одного из тех немногих людей в Европе, которым дано общаться с мертвыми. Среди нас, сынов Востока, таких людей больше. Я хочу предупредить тебя, сахиб, как брата, как близкого мне телом и душой человека.

Гневош встал и медленно приблизился к ночному гостю.

— Откуда ты можешь про меня что-то знать?

— Я видел лица мертвых, и я видел духов пространства, которые тебя окружали. Они твои враги. Ты их обидел, сахиб. Ты не слушаешься их.

— Я — свободный человек.

— Человек зависит от неведомых сил, которые часто сильнее его. Мудрость заключается в том, чтобы уметь примирить свою волю с их волей, а может, таким образом, и с волей Извечного. Настоящий мудрец дозревает до своего предназначения. Вы, люди Запада, не понимаете этого.

— В том-то и заключается разница между нами, европейцами, и сынами Востока, что мы не идем на поводу у того, что вы называете предназначением. Мы боремся и создаем свой собственный мир. И поэтому мы ушли вперед, а вы остались далеко за нами.

На лице факира промелькнула тень улыбки.

— Видимость, сахиб, это только видимость. Великие махатмы Востока обладают знанием стократ более глубоким, чем ваши ученые. Но они не выставляют его, как вы, напоказ на базарах и улицах, не меняют на жетоны вашей культуры и цивилизации. Наш час еще не пробил. Но я здесь не затем, чтобы тебя переубеждать. Я пришел тебя предостеречь. Мне жаль тебя и твою светловолосую леди. Она молода и красива.

Гневош с тревогой посмотрел в глубь дома, где за тростниковой загородкой спала Людвика. Через некоторое время, успокоенный абсолютной тишиной, он снова обратился к необычному гостю.

— Что же ты советуешь?

— Оставь ее. Позволь, чтобы ею распорядилась судьба. Пусть она сама едет туда, куда вы теперь стремитесь вдвоем.

— Не могу — она моя жена.

— Тогда вернись с ней на родину и более не противься воле духов.

Инженер положил руку на его плечо и сказал тихо, но решительно:

— Я никогда больше не буду их слугой.

— Ты пожалеешь об этом, сахиб. Я сделал то, что велел мне внутренний голос.

— Твоим советом я, к сожалению, воспользоваться не смогу. Я не сойду с избранного пути.

Он протянул руку на прощание. Факир слегка прикоснулся к ней кончиками пальцев и исчез в темноте.

Опершись о балюстраду веранды, Гневош некоторое время вслушивался в ночную тишину. Слова старика, — причудливые, иррациональные, нереальные, — вплетались в нее медленно, как сонное кружево. Словно последние, слабые отголоски вещей, которые он уже оставил позади. Перед их обличием он чувствовал себя сильным, облаченным в доспехи. Он устало потянулся, зевнул и тихо засмеялся. Ему ответил плеск весла и заблудившийся в ночи фрагмент мелодии. Кто-то проплывал мимо и напевал веселую, беззаботную песенку.

Гневош отодвинул портьеру и заглянул в комнату. На его лице отразилось умиление. На оттоманке, в неярком свете матовой лампы, спала Людвика.

Свернувшись в клубок, с правой рукой подложенной под голову, с золотыми локонами, с личиком нежным, девичьим, она была как ребенок, которого волшебной сказкой убаюкала няня…

Он бесшумно разделся, погасил свет и лег рядом с ней на циновке. Вскоре его дыхание успокоилось и слилось с ее ровным дыханием…

* * *

Утром следующего дня «Победитель» поднял якорь. Была погожая, солнечная пора. Судовой флаг, висящий на передней мачте, трепетал в утреннем бризе. Несколько поднятых в порте египетских флагов отвесило судну уважительный поклон. Судно взяло курс на Суэц.

Путешествие через канал и Красное море прошло спокойно. Около мыса Гвардафуй из-за сильного тумана чуть было не дошло до катастрофы. Только благодаря мастерству капитана Питерсона удалось избежать столкновения с французским пакетботом, возвращавшимся на родину с Мадагаскара.

Судно благополучно вышло на просторы Индийского океана. Начал дуть мягкий пассат. Стоя у борта плечом к плечу, Ян и Людвика все дни проводили на палубе. Они находились под волшебным очарованием морского безбрежия. По многу часов стояли, засмотревшись в темно-сапфировые просторы. Спокойствие огромной воды умиротворяло их души. Они грезили наяву. Реальность была чудеснее мечты.

Судно прошло вблизи Цейлона и направлялось на юго-восток, к Австралии. Они вошли в зону тропической жары. Людвика переносила ее с трудом, хотя и посылала склонившемуся над ее шезлонгом мужу вялые от зноя улыбки. В тени заботливо раскрытого, большого оранжевого зонта ее лицо казалось ему исхудавшим и каким-то далеким. Он брал ее руку в свои ладони и ласково гладил.

— Courage, madame! — утешал, проходя мимо, капитан Питерсон. — Ожидается перемена.

И она наступила. На следующий день с утра дул сильный, холодный ветер. Они огибали тогда юго-западную оконечность Австралии. Около полудня ветер усилился, горизонт затянулся тучами и хлынул проливной дождь. Моряки, раздевшись по пояс, с удовольствием подставляли загорелые тела под дождевые струи. Вечером распогодилось. Над судном нависло звездное тропическое небо, отмеченное широким размахом Южного Креста. Этой ночью Людвика спала на палубе,

В последующие два дня плавание проходило нормально. Вблизи острова Кенгуру барометр начал быстро падать. Среди членов команды чувствовалось легкое возбуждение. Пространство наполнилось душной, настороженной тишиной. Приближался тропический циклон.

Питерсон спустился к котлу и долго совещался с кочегарами. Когда он вернулся на палубу, его лицо было сурово и сосредоточенно. Гневош заметил, что поршни работают с удвоенной силой, а судно поворачивает в южном направлении.

— Мы не зайдем по дороге в Мельбурн? — спросил он капитана.

— Нет. Во время шторма в открытом море «молоко». Я предпочитаю даже обогнуть Тасманию, чем оказаться в лапах урагана вблизи побережья. Лишь бы только не попасть в его «глаз».

Вечером появились первые порывы и залили палубу огромной волной. Пассажиры попрятались в каютах. Морская идиллия закончилась, за дело взялась стихия. Питерсон всю ночь провел на мостике. В перерывах между атаками гривистых волн, его голос, спокойный и уверенный, громко доносился из рупора.

«Победитель» героически боролся с волнами. Его скорость, усиленная напором ветра со стороны кормы, к утру достигла небывалой величины. Судно не плыло, а летело по волнам. Около полудня радиотелеграфист, определив положение судна, с удивлением обнаружил, что они находятся в нескольких морских милях к юго-востоку от Тасмании. Капитан приказал совершить поворот оверштаг и направить судно на север. Это был последний маневр, который удалось совершить «Победителю». Потом он превратился в игрушку тайфуна. Взбесившиеся волны подбрасывали судно как мячик, и оно неслось с огромной скоростью в неизвестном направлении. Рассвирепевшая стихия лишила людей всяческой инициативы. Она гнала в бесконечную даль. Уносила к таинственному предназначению. Определить местоположение было невозможно.

После пяти дней безумной гонки капитан, скорее благодаря интуиции, чем при помощи вычислений, пришел к выводу, что они несутся как одержимые по тропическим водам Тихого океана, к югу от Полинезийского архипелага. На следующий день судно, проскочив, как осужденное на вечное изгнание, мимо одного из разбросанных по водной пустыни коралловых атоллов, зацепилось килем за выступающую в море отмель. Под дном судна что-то ужасно затрещало и «Победитель», смертельно раненый, накренился на борт. Повреждение, видимо, было серьезное, потому что пароход внезапно потерял прежнюю скорость и начал раскачиваться. Вода стала стремительно врываться в трюм через распоротый корпус.

— К насосам! — раздался приказ капитана.

Все принялись за изнурительную, бесполезную работу. Через шесть часов вода проникла в машинное отделение и залила топки. Приближался конец.

Радиотелеграфист Слит высылал последние отчаянные депеши с просьбой о помощи. На воду были спущены только две оставшиеся спасательные шлюпки. Они были так тесно заполнены пассажирами, что, казалось, вот-вот перевернутся. Экипаж с капитаном остались на борту.

— Старайтесь как можно дальше отплыть от судна! — крикнул Питерсон через рупор людям в лодках.

— А вы, господин инженер, почему еще здесь? — удивился он, заметив Гневоша, который на руках выносил из каюты пребывавшую в обмороке жену.

— Я хотел привести ее в чувства, — оправдывался инженер, — а тем временем остальные нас опередили. Для нас уже нет места?

Питерсон обратился к людям из ближайшей шлюпки, которая уже отваливала от борта.

— Эй! Браун! Найди место для этой женщины!

В ответ послышались протестующие голоса.

— Перебросьте ее им в лодку, пока еще есть возможность! — крикнул Питерсон. — Рулевой Браун ее примет. Я на него рассчитываю. Бросайте, пока не поздно!

Гневош окинул Людвику последним, отчаянным взглядом, прикоснулся губами к ее губам и, оценив на глаз расстояние, бросил ее. На мгновение сердце замерло у него в груди. Пара загорелых мускулистых рук протянулась из шлюпки к падающему телу и вовремя перехватила его в воздухе.

— All right! — спокойно сказал Питерсон. — Я знал, что Браун не подведет.

Гневош, смертельно бледный, стоял рядом с Питерсоном на капитанском мостике и всматривался в быстро удаляющуюся шлюпку. Лодка с усилием шла в сторону первой, которая успела уже отойти от судна на безопасное расстояние. Потом сквозь грохот шторма прорвался крик ужаса.

— Их затопила большая волна, — сказал Питерсон наблюдая через подзорную трубу за первой шлюпкой. — Может, это и лучше, чем смерть от голода и истощения после многодневных скитаний по пустынному океану.

Гневош, стиснув зубы, следил за движением «своей» лодки. Она была еще в опасной близости от «Победителя» и упорно противостояла высоким волнам. В любой момент она могла разделить судьбу своей спутницы. Инженер провел взглядом по горизонту. Никакой надежды! Повсюду разгневанное море, водяные валы, взлохмаченные зелено-синие стены. Помощи ждать было неоткуда.

— Прощайте, парни! — услышал он еще слова стоящего рядом с ним на мостике капитана. — Мы уходим со спокойной совестью.

— Good-bye, капитан! — хором ответили ему моряки.

Гневош почувствовал, как вода заливает его ноги и доходит до колен и как чья-то рука привязывает его веревкой к поручням мостика. В последнее мгновение, когда судно уже погружалось в океанскую пучину, он увидел, как глубокая воронка, образованная тонущим «Победителем», засасывает внутрь себя последнюю шлюпку. Втянутая в водяные вихри гибнувшего судна, она пошла ко дну вслед за ним. Гневош пошатнулся и потерял сознание…

* * *

Когда, спустя много часов, он открыл глаза, то почувствовал ужасную жажду и невыносимую головную боль. Знойное тропическое солнце прожигало его темя. Соленая, почти горячая океанская вода разъедала его кожу.

— Людвика умерла! — прорвалась сквозь полусонное оцепенение страшная мысль. — Умерла!

Он скорчился от боли, словно червяк, и снова закрыл глаза. Но уже раз запущенный механизм мышления не стоял на месте, прял новые нити:

— Почему я не умер вместе с ней? Может, не надо было бросать ее в шлюпку?

Только сейчас он вдруг понял, что у него болит правое плечо, привязанное к чему-то твердому. Он посмотрел вокруг. Море. Безмерность колышущихся волн. Безоблачное небо. Солнце в зените. Пустота.

Он с трудом повернул голову вправо, в сторону болевшего плеча, и увидел фрагмент капитанского мостика, качающийся вместе с ним на поверхности океана.

«Кто-то привязал меня к поручням мостика, — подумал он. — Настоящая медвежья услуга».

— Питерсон! — начал вдруг звать он, восстанавливая в памяти последние минуты жизни судна. — Храбрый Питерсон, — повторил он уже тише.

— Good morning, инженер! — услышал он рядом с собой голос капитана. — Как вы себя чувствуете после ночного плавания?

Гневош не верил своим ушам.

«У меня галлюцинации из-за жажды и лихорадки. Конец уже близок», — подумал он, свободной рукой заслоняя лицо от беспощадных солнечных лучей.

— Почему вы не отвечаете на вопрос, дорогой инженер? — услышал он совсем рядом отчетливый голос Питерсона.

Он повернулся вполоборота и увидел на расстоянии одного метра от себя торчащую из воды голову и торс капитана.

— Капитан Питерсон, это вы? — спросил он, чтобы убедиться в реальности увиденного.

— Конечно, собственной персоной, — уверил его товарищ по несчастью. — Как вы себя чувствуете?

— У меня голова раскалывается от боли. Где мы находимся и как долго уже болтаемся на волнах?

— С полной уверенностью — на водах Тихого океана, в самой пустынной его части. Что касается времени, то, по моим наблюдениям, мы проболтались на волнах полдня, целую ночь и сегодняшнее утро вплоть до настоящего момента.

— А значит, «Победитель» затонул вчера?

— Если мои подсчеты верны, то да.

На некоторое время воцарилось молчание.

— Капитан, это вы привязали меня к поручням капитанского мостика? — возобновил разговор Гневош.

— По вашему тону я догадываясь, что вы не особенно мне за это благодарны. По правде говоря, вы правы. Вашей ситуации не позавидуешь. Да — это я.

Они, изнеможенные, снова замолчали. Солнце досаждало им все сильней. Голод и жажда терзали их организмы. Гневош порой терял сознание.

— Полагаю, что этот глупый фарс скоро закончится, — после нескольких часов мучений произнес Питерсон. — Мы не протянем долго. Голод не на шутку скручивает мои кишки. Впрочем, надеюсь, нам помогут акулы. Это и так настоящее чудо, что они до сих пор нас не почуяли.

Гневош не отвечал. Был уже слишком слаб. Он был равнодушен ко всему и с минуты на минуту ждал появления спасительной смерти.

После полудня повеял свежий бриз. Поднялась волна и их стало раскачивать.

— Ура! — услышал Гневош вечером радостный крик капитана. — Ура! Инженер! Земля, земля прямо по курсу! Руль на борт! Выровнять курс!

— Сошел с ума! — подумал Гневош, уже теряя сознание. — Это от голода и лихорадки.

Какая-то огромная волна схватила в свои объятия остатки мостика с потерпевшими кораблекрушение, подняла высоко над поверхностью океана и осторожно положила на песчаном берегу…