Моя история
Я родился тридцать три года назад. Хм, очень, смотрю, символично — много известных событий случалось с мужчинами именно в этом возрасте. Но я не привлекаю к себе исключительного внимания таким образом, более того, я искренне думаю, что ни эти мои свершения будут иметь эпохальное значение, и теперь, больше, чем раньше, надеюсь, что более достойные мои поступки у меня впереди, в необозримом, но длительном продолжении.
Вот сейчас задумался: чем я отличился за совою жизнь от других людей моего поколения? Неужели ничем? Так посмотришь, вроде я пользовался авторитетом у сверстников; вокруг меня, бывало, собиралось определённое количество единомышленников, смотрящих мне в рот, но сам я постоянно ощущал присутствие рядом кого-то, кто в чём-то меня превосходил. Мне пророчили успех в любом предприятии, за которое я только возьмусь, но ни что не получало отголоска в моей душе. Всякое явление в окружающем мире представлялось мне в определённой мере или ущербным, или недоразвитым, или недоделанным, или незавершённым, чтобы можно было с честью причислить себя в ряды её приемников, раствориться в нём, и через него попытаться раскрыться миру как личность. Эдакая гордыня, что ли? Поэтому я долго не мог найти себя. Одно время я руководствовался доктриной одних, другое время — других. В какое-то время мне начинало казаться, что я всё понял, но через некоторое время понимал, что заблуждался до этого, причём, ошибаясь, думал, что теперь знаю всё намного лучше, чем раньше. Пожалуй, вот так середнячком во всём и рос. Хотя — нет, была у меня одна особенность, благодаря чему мне часто удавалось сыскать для себя довольные отзывы, да и самому себя журить: как-то получилось научиться в какое-то время жить положительной стороной вещей. Очень помогало справляться с любыми ситуациями. Положительный момент поездки в парк развлечений с ребёнком напрашивается сам собой, а как быть, чтобы не выйти из себя, когда тебя среди ночи будит жена и просит принести стаканчик водички? Известно, что во всём есть свои плюсы и минусы, и в принесении стаканчика воды посреди ночи, разбудившей тебя для этого жене, тоже — сразу после этого легко и быстро, в отличие от обычного, получается заснуть. Если ты способен мгновенно выхватывать положительную сторону явлений, тебе любая ситуация становится по плечу. Поэтому, когда все кругом удивлялись, почему я так легко берусь за любую работу, за исполнение любых желаний кого бы то ни было, меня это несколько обескураживало. «А почему бы и нет?» — говорил я себе и другим. И сам иногда не понимал, то ли это беспокойство, чтобы не оказаться невежливым или «изгнанным», то ли трусость перед заполучением «врага», то ли просчёт, чтобы в нужный момент воспользоваться выданным мною «кредитом». А вот чуть позже я ответил себе на этот вопрос. И, между прочим, у многих людей с этим серьёзные проблемы. Неспособность дифференцировать плюсы и минусы в каждый момент, в любой ситуации, является одной из главных причин психосоматических заболеваний человечества. В результате много злых, раздражительных, нервных и больных людей. А между тем, это всего лишь вопрос практики.
Что же так изменило мою жизнь, почему я сейчас пишу это? Жизнь, в общем-то, нормальную, усреднённую, семейную. У нас отобрали ребёнка. Отобрали силой. Вернее — властью. Вернее — хитростью. У нас, и ещё у десятков таких же простых семей, тогда, а к сегодняшнему дню уже у сотен, отобрали детей и увезли в неизвестном направлении. У них получилось это со второго раза. Я слышал про случаи отбирания детей, но не думал, что меня это может коснуться, а тем более не ожидал, что в отношении меня и моей семьи действовать будут таким образом. В первый раз приехали женщина и два «урода», мать их. Я этих, что приехали в первый раз, свалил с ударов, а потом ещё на пятнадцать метров от дома пинал бессознательных (попросив жену увести детей, чтобы они этого не видели). Женщину не тронул, а этих двух, с жуткими глазами, смотрящих нагло мне в лицо, и несущих чушь, какую только, не понимаю, как свет может выносить — типа, мы с женой не разрешаем своем детям пить из горла бутылки, а заставляем их наливать напитки в стакан, чем, таким образом, помимо того, что ограничиваем их свободу действий, первым делом ущемляем их в правах на половое самоопределение. Я озверел от того, что и как мне говорили, и не перенёс постоянного упоминая моих детей их погаными ртами; избил этих двух с каким-то остервенением. Понимаете, они сказали нам, что если мальчику запрещать пить из горла бутылки, он вырастит недостаточно толерантным к сексуальным меньшинствам, а если девочке, то это приведёт к фригидности, из-за чего из неё не получится мать. При всём напряжении мозгов не могу отследить здоровой логической цепочки таких рассуждений, а то, что приходит на ум, с трудом представляется порождением здоровых мозгов. Я какое-то время пытался говорить спокойно, вразумительно, пытался понять и их. Их же поведение было диаметрально противоположным.
В общем, я отстоял своих детей в тот раз физически, немало испугавшись, и всерьёз озаботившись о будущем своей семьи. Мне представлялось, что в считанные дни надо будет решить, что сделать: остаться на месте и ждать, и в ближайшее время попытаться всеми законными средствами добиться справедливого и человеческого отношения к себе и моей семье, или вывези свою семью из штата, потому что такие нападки и отбирания детей у нас, похоже, стали выливаться в устойчивую тенденции. Я думал, что у меня будет на принятие решения пару дней. Оказалось — несколько часов. И зачем я в тот день отправил дочку в садик?
Они явились с автоматами наперевес. Двое национальных гвардейцев и двое госслужащих. Сообщили, что арестовывают меня за нанесение тяжких телесных повреждений государственному служащему Ювенальной юстиции при исполнении им служебных обязанностей. Я спросил, где моя дочь? По блеснувшей радости в глазах тех, которые стояли за спинами автоматчиков, я понял, что теперь все их силы будут направлены на то, чтобы я никогда её не увидел! Я, вообще, человек очень спокойный, вывести меня тяжело.
Какое-то время меня сильно интересовала история Золотой Орды, и я перелопатил столько информации по этому вопросу, что фору дам любому историку. А вот в другое время меня «завернуло» на постановке смертельного удара кулаком, и на этих тренировках я учился ловить рыбу рукой, и успевать убирать лицо и руки от атаки кобры.
Когда я увидел, как ухмыляются, пряча свои бессмысленные туши за этими боевиками в масках те двое (других) «государственных служащих», когда я прочитал ответ на свой вопрос у них в глазах, я понял, что вселенная даёт мне пинка, потому что я никак не мог понять, зачем я. Да, у меня оставались ещё жена и сын, и я должен был побеспокоиться теперь о них, теперь ни одной ошибки быть не должно, но как-то утратило всё кругом смысл, когда я понял, что счастье моё у меня чудовищным образом и при унижающих обстоятельствах отобрали, и что хуже — я виноват в этом. Я допустил халатность, я не смог обеспечить дочке сохранение жизни и здоровья, я верил системе, которая только и ждала, когда я расслаблюсь настолько, чтобы можно было откусить мне голову и вырвать мне сердце. О, лучше бы они уничтожили меня!
По глазам за маской того, что справа я вычислил его, как труса и молодчика в большей степени, чем тот, что слева, и он стал для меня номером два. Чётко поставленным ударом, целенаправленно в висок, самыми головками пястных костей указательного и среднего пальцев я нанёс удар, который не оставлял шансов на жизнь тому, что слева — самому сильному из четвёрки. В следующие две десятых части секунды я перехватил за дуло автомат второго «боевика» и с силой упёр его ему этим самым дулом под подбородок, скомандовав: «Стреляй». Его глаза моментально наполнились ужасом, он отрицательно задёргал головой, и получил такой же сокрушительный удар в висок. Автомат остался у меня в руке. Я смотрел в почерневшие от страха глаза, пятившихся задом от меня «госслужащих». Смачно загнал патрон в ствол, наслаждаясь видом мокрых штанишек одного из них, и всадил по короткой очереди в каждого. Это был конец!
Разбираться с трупами смысла не было. Всё видели и слышали жена с сыном. Но главное — соседи. Мои были напуганы, но я видел, что они были со мной.
— Деньги, золото, всё что угодно ценное, — сказал я жене ледяным голосом. — Всё должно уместиться в одну сумку. У нас пять чёртовых минут.
Сам бросился к автоматчикам. Собрал с них всё автоматическое оружие и запасные магазины с патронами, и сложил всё рядом с машиной, с той стороны, с которой меньше всего будет видно любопытным соседям. Потом кинулся в дом. Схватил рюкзак, кинул туда папки с нашими документами и свой компьютер. Стал оглядываться по сторонам. В рюкзак полетел охотничий нож, бинокль; решил кинуть один фотоальбом с нашими фотографиями, зачем-то сгрёб наши зубные щётки и пасту, и кинул и их в рюкзак; решил, что из всех книг стоит забрать Библию, которую мне давно подарил один батюшка, подписав словами из какой-то её части, и которой я очень дорожил, хоть и не являлся таким уж верующим, ни, тем более, не служил (Богу). На кухне накидал в рюкзак немного еды, в прихожей прихватил три куртки для себя, жены и ребёнка, повернулся лицом к выбегающим в прихожую жене и сыну — у них было по сумке.
— В машину, заводитесь, — сказал я, передавая им ключи.
Они скрылись. Я бросил взгляд на своё жилище. Сколько и как мы его строили, как мы его любили, как мечтали здесь поздравлять своих детей с получением аттестатов об окончании школы, потом университета! Я планировал перекрыть пол — выложить красивый паркет. Чёрт! Чёрт! Чёрт!
Теперь квартира была ключ к нам. Я бросился в дальнюю комнату, и стал поджигать всё, что попадалось на пути. Затрещали, брызгая в разные стороны горящими каплями, синтетические шторы. Затем побежал на кухню, открыл все газовые конфорки и вылетел из дома вон.
Машина рычала в такт моему настроению, как тот боевой конь, которого, наконец, призвали на поле боя, где он сможет показать своему хозяину, на что он способен. Открыл багажник и перенёс туда всё оружие, которое сложил у машины. Пистолет положил в карман. И всё. Мы рванули.
Через три часа ехали уже по другому штату. Я решил пересечь его весь и схорониться в дальнем конце от нашего. Вернее, и мы об этом уже переговорили с женой, найдя безопасное место, я решил, что оставлю там жену с ребёнком. Может на долго, может на очень долго. Я должен был найти нашу дочку и вернуть её к нам в семью. Ничто меня не могло остановить, даже смерть будет тикать от меня, думал я. Я проберусь во все эти банды, похищающих детей. Легальные ли организации, нелегальные. Не имеет значения. Ничто сейчас не имеет значения, но лишь одно — способ, с помощью которого я найду нашего ребёнка, и верну её нам.
Мне представлялось, что жену со старшим сыном я смогу оставить где-нибудь в малонаселённом пункте, в какой-нибудь горной местности, куда не часто доходят люди и закон. Где жизнь размерена и спокойна, и не вызывает треволнений государственных органов, а потому, возможно, и не пахнет там, как следует, юрисдикцией. Чтобы ни один полицейчишка, ни один жандармчик или ширифчик ни ненароком, ни специально не заглянул. Это должно быть такое место, которое никоим образом не связано со мной. Там пусть живут мои жена и сын. Пусть живут, как смогут долго. Может мне удастся раздобыть очень много денег, чтобы сделать им другие документы и вывести их к азиатам — единственное место, где до них не доберутся ни наши Соединённые Штаты Европы, ни какие-либо другие соединённые штаты, ни аквапофаги.
Мы нашли такую местность. Несколько лачуг в ста метрах от небольшого, горного озера с прозрачной водой, от которой исходил пар. Жители даже не знали, как называется государство, в котором они живут. Нас, приезжих, достигшие из них середины своей жизни, видели впервые, как «других» людей. Старожилы пояснили, что их традиционно оставило в покое государство по каким-то этническим причинам. Что они занесены в красную книгу. Лучшего места для укрытия жены и сына я даже представить не мог. Оставалось заручиться согласием этих людей, но мы заполучили ещё и поддержку.
Нам указали на пустую хижину. Я решил помочь жене обжиться, и задержался на полторы недели. Мы подремонтировали дом, приобрели вещи и инструменты, которые понадобятся для хозяйства. Сын вникал во всё без вопросов — чувствовал, что ему предстоит серьёзное испытание. Жители деревни оказались как одна семья — помогали советом и вещами. Вопросов не задавали, тем более, когда самый почётный из них при всех сказал, что видит, что мы бежим от чего-то, но горе, которое он увидел в моих глазах, он никогда даже представить не мог. После таких слов вся деревня стала относиться к нам с самым искренним и чистым состраданием, которое только может проявить светлая душа. Я понял, что они умрут за мою семью, но в обиду не дадут; в крайнем случае, жена сможет им открыться, и её защитят. А через полторы недели, когда стало ясно, что жена с ребёнком уже тут не пропадут, хоть и коснутся горя, я сел в нашу машину и погнал назад.
Я ехал уже около двух часов по нашему штату, когда мне дорогу преградили полицейские. Пистолет заранее был снят с предохранителя, потому что никто меня теперь не мог остановить, но и бессмысленной крови я не хотел.
Помню, как у меня попросили документы, как я отвёл глаза, и с демонстративным спокойствием полез рукой за ними в бардачок, а потом — темнота, тишина и сны.
Пришёл в себя в полицейском участке. Я сидел на стуле, руки были в наручниках. Передо мной сидел полицейский и разглядывал меня. Он потянул некоторое время, чтобы дождаться, когда я полностью приду в сознание, и уже тогда дотянулся до папки, лежащей на углу стола, и открыл её перед собой.
— Ну, что скажешь? — спросил он.
Я проверил воспоминания и, как мне показалось, убедился, что сознание работает на полную.
— А что вы думаете? — спросил я в свою очередь.
Он стал рассматривать бумажку из папки. Мою бумажку! Я заранее составил её на всякий случай, и этот случай наступил. Там я подробно всё описал: как и почему убил тех людей, почему сбежал, почему вернулся, почему привёз всё оружие. Здесь же была дата, сегодняшняя, и моя подпись. Это было моё чистосердечное признание и раскаяние по содеянному. Я писал, что не понимал на тот момент, что не имею права так поступать, но что теперь готов нести наказание. Я написал здесь же, что беру на себя ещё одно преступление, а именно — незаконное лишение свободы своей жены и ребёнка. И я не собираюсь никому раскрывать их местонахождения, потому что я взял их в заложники, а требование моё — чтобы мне вернули мою дочку. И ещё, и ещё, и ещё. В общем, наплёл такого, что из одного дела, теперь получилось несколько десятков, а та процедура, которая предназначалась для меня, теперь будет изменена на более скрупулёзную и продолжительную.
— Мне похрен, что ты тут написал, — сказал мне полицейский.
Я молчал — я знал, что надо говорить очень мало.
— Я уничтожу эту бумагу и засажу тебя пожизненно, — попытался он теперь так вытянуть из меня слова, а скорей всего деньги.
В бумажке этот случай был прописан отдельно, я ухмыльнулся про себя.
Полицейский посмотрел на часы.
— Ладно, посидим ещё.
Я определил часов восемь вечера. Вообще-то в государственных учреждениях всё строго. Почему после шести я сижу с сотрудником полиции? У меня возникло сомнение — а в полиции ли я?
Я молчал.
Полицейский достал телефон, и стал то ли читать в нём что-то, то ли играть.
Я молчал.
Прошло полчаса.
— Можно попить? — попросил я.
Полицейский встал, подошёл к прикреплённому к стене двадцатилитровому сосуду, отковырял от стопки одноразовых стаканов один, наполнил его ледяной водой и поставил воду передо мной на стол.
— Может, можно и перекусить? — спросил я.
Эта фраза ни к чему не обязывала меня. И я произнёс её полушутя, рассчитывая, собственно, на агрессию полицейского, чтобы он меньше думал, а больше делал ошибок.
К моему удивлению он выдвинул ящик у своего стола и извлёк из него плитку шоколада. Раскрыл её, поломал на куски, положил передо мной, и, взяв одну дольку, отправил её себе в рот.
Я, действительно, хотел есть. Но что это означало? Что это был за цирк? Я представил, как я сейчас тянусь руками в наручниках к шоколаду, как в воздух взлетает резиновая дубинка и опускается мне по рукам. Очень больно! Можно и просто в этот момент ухватиться за наручники и начать выламывать мне руки — боли будет достаточно, чтобы попытаться меня надломить психологически. И вот так, собственно, и начнётся мой допрос.
Внимательно наблюдая за телом полицейского, я потянулся к шоколаду. Сантиметр за сантиметром мои руки приближались ближе и ближе, а он не выказывал ни тени раздражения, агрессии или чего-то задуманного. Кусочек оказался у меня в руке, и я отправил его в рот. Что за хрень? Почему всё так происходит? Чёрт! Она с наркотой, но ведь и он съел, — подумалось мне.
— Сколько мне нужно съесть? — спросил я, надеясь, что получу ответ по его глазам.
— Ешь, сколько хочешь, я уже ужинал.
Я окончательно растерялся.
Прошло ещё полчаса или чуть больше. По моим расчётам должно было быть около девяти или половины десятого.
У полицейского зазвонил телефон.
— Не, не, не, вы что? — сказал он. — Я сейчас с ним спущусь к вам через чёрный ход, будьте там, где сейчас находитесь.
— Вставай, — обратился он ко мне.
Мне стало немного страшновато. Происходящее не походило на гражданский процесс по работе с преступником.
— Мы в суд? — спросил я.
Вместо ответа он извлёк пистолет и зарядил его какой-то иглой. Затем достал вторые наручники и бросил их мне к ногам.
— Пристигни себя к ноге, — и, демонстрируя моему вниманию заряженный пистолет, добавил, — чуть что — заснёшь мгновенно, как вчера.
— Мы в суд? — переспросил я, медля, и лихорадочно ища способ оказать сопротивление, но, поняв, что нахожусь на «серьёзной» мушке, закрепил наручник одной частью на своей руке, а вторую прикрепил к ноге.
— За миллионом, — усмехнулся он.
Чёрт! Что же происходит? Я терялся.
— Ну серьёзно… — протянул я.
— Иди, — указал он мне дулом направляемого на меня пистолета, куда именно мне направляться.
Я, скрюченный, как обезьяна заковылял к двери.
Меня посетила мысль, что я понадобился не государству, а тем, у кого моя дочь, чтобы избежать моего мщения. И оттенок радости коснулся моего сознания — ведь я понадобился этим людям живым, они меня не убили сразу, ко всему прочему назначили выкуп, и, скорей всего, не собираются убивать в ближайшее время. Если меня «покупают» для пыток — это хорошо. Шансы успешного завершения моего предприятия увеличиваются. Вот только вода и шоколад. Это не характерно для «плохих». Эти мысли вызвали во мне тоску. Полицейский, видимо, прочёл у меня это на лице.
— Через десять минут я получу чемодан с деньгами, а тебя получат, я даже не знаю кто, — сказал он, когда мы вышли на улицу.
Я понял, что он не хотел говорить этого в учреждении, а сейчас он знает, что можно говорить всё. Но это могла быть и провокация. У него мог быть в кармане диктофон.
— Мы в суд? — спросил я.
— Что ты заладил, как попугай: мы в суд, мы в суд. Я же тебе сказал, я сейчас получу за тебя миллион евро. Смекаешь, какой ты дорогой? — ухмыльнулся он. — Я, конечно, полицейский, а вот мой брат чуть круче. Сегодня мы перехватили сообщение в Интернете, что за доставку тебя платят наличными. Вот я тебя и доставляю. Деньги спрячу в машине, вернусь в кабинет, прострелю себе руку и у-ля-ля. И тебе хорошо, и мне не плохо.
И всё-таки — это могло быть провокацией.
— Почему мне хорошо?
— Меня попросили не обижать тебя.
У меня разрывался мозг. Мы шли по темноте минут семь и, наконец, вышли к чёрному здоровенному джипу.
Из машины вышли двое мужчин.
На меня посветили фонариком и обратились ко мне по имени.
Полицейский протянул им мою папку. Те извлекли из неё паспорт. Проверили данные, ещё раз глянули на меня.
— Как зовут твою дочь? — спросил один из них.
Мгновенно я почувствовал бешенство от упоминания о ней этими, но тут же успокоился, и даже приободрился, потому что характер ситуации стал приобретать другой формат.
— Зовут? — спросил я, тихо надеясь, что и они, и я вопрос ставим корректно. «Зовут», а «не звали».
— Зовут, — повторили они.
Я назвал имя своей дочери, и горло мне сдавило спазмами ужаса от грядущего следующего момента. Что он принесёт?
— Приехал за ней?
Я промолчал, осознав, что чуть не расслабился и не проговорился. Всё это могло быть фарсом и театральной постановкой для выведывания у меня моей цели. Для раскрытия моей личности, чёрт. А я чуть не выложил все свои планы.
Я продолжал молчать.
Ближайший к полицейскому, из этих двоих, смотря мне в глаза, произнёс:
— Если закричишь, сразу прострелю голову.
И через мгновение после своей фразы, за долю секунды выхватил пистолет с глушителем и прострелил стражу порядка, который меня привёл, колено. Полицейский свалился, и стал корячиться по земле, воя от боли сквозь стиснутые зубы. Всё его лицо мгновенно покрылось потом.
— Вы обещали другое, — с усилием глотая, процедил он, прикрываясь от направленного в его сторону пистолета растопыренной пятернёй, и пятясь.
— Приехал за ней? — повторил этот «стрелок» невозмутимо свой вопрос, продолжая пристально смотреть мне в глаза.
Я подумал, если он решил избрать такой способ запугивания меня, то он просчитался: а) моя цель важнее моей жизни; б) уже видно, что слишком много сделано, чтобы я оказался тут, а значит причина, по которой мне сейчас прострелят голову, должна быть хоть и не веской, но явной. А я её не вижу. Единственное объяснение происходящему, это то, что эти двое…
— Я очень хочу увидеть свою дочь ещё, хотя бы раз.
Тот, что смотрел на меня, вздохнул.
Я подумал, что за хрень, к чему этот вздох? Вздох с оттенком сострадания. Я ждал хотя бы ещё полслова, я был уверен, что тогда я всё пойму. Мне надо ещё одну фразу.
Вместо фразы он посмотрел на своего компаньона, тот кивнул.
— Мы не можем выполнить то, что обещали, — проговорил «стрелок» и медленно перевёл взгляд с меня на полицейского. — Более того, мы сделаем хуже. Тебе придётся умереть, потому что ты видел нас. Я знаю, ты никому не скажешь, но я не могу рисковать за всех нас. Такие, как он, — он мотнул головой в мою сторону, — очень ценны для нас, и чаще вы прежде нас до них добираетесь, поэтому пришлось протоптать к ним такую тропинку. Ты готов отдать свою жизнь за восстановление справедливости, за воздание по заслугам тем, кто не так давно отнял у него ребёнка? Эти люди и сегодня продолжают отнимать детей, чтобы творить с ними то, что ты себе даже в твоих кошмарных эротических снах не позволяешь.
— Да-да, готов, только не убивайте!
— Готов?
— Да-да, готов, готов.
«Стрелок» замолчал, полицейский тоже.
— Вот и хорошо, — произнёс тот, что держал пистолет в направлении лица полицейского, и стал медленно опускать руку с пистолетом, а когда направление ствола совпало с сердцем, нажал на курок.
Звук выстрела из пистолета, когда на нём накручен глушитель, всегда производил на меня какое-то жуткое впечатление, нежели нормальный, сопровождаемый грохотом, эхо и прочими вытекающими. Но приглушённый такой выстрел в метре от меня, и звук врезающейся в человеческую плоть пули в почти кромешной темноте и тишине…
Обратились ко мне:
— Мы уже около пяти лет занимаемся сбором информации о людях, которые имеют какое-то отношение к хищению детей. К хищению или изъятию — не имеет значения. Всё сводиться к одному. Если тебе имеет значение, моего ребёнка тоже отняли от моей жены, когда мы с ней расстались. Я до сих пор его ещё не нашёл. Поедешь с нами или будешь сам искать?
Я всё ещё мог подумать, что это какая-то провокация, что убитый полицейский, нисколько не убитый. И я всё ещё сомневался. А потом — как они мне помогут, если сами уже пять лет ничего не могут сделать? Но кто это — они? Могу я допустить, что какая-то организация может оказаться проворнее меня? Думаю, мне стоит своё самомнение сейчас куда-то деть. Ну, а вдруг провокация?
— У меня есть выбор? — спросил я.
— Правильно, пока нет. Садись в машину.
Я сделал первые пару шагов, ожидая, что тут же обратят внимание на моё положение — скреплённого двумя штуками наручников — и помогут, избавив от них. Но мне так и пришлось взбираться в высокий джип.
Те тоже сели — один за руль, второй рядом со мной. Я услышал щелчок закрываемого центрального замка. Мы ехали молча, под саксофонную музыку, минут двадцать. Подъехали к воротам, которые охранялись солдатами национальной гвардии.
— Это театр, — сказал тот, что сидел рядом, видимо почувствовав, как вокруг меня снова наэлектризовался воздух.
Какой, к чёрту, театр? Теперь мне стало понятно, почему мне не сняли наручники. Но, как-то они спокойны при моей реакции, а не заметить не могли.
На въезде в ворота я прочитал, что мы заезжаем на территорию Гидрометеорологического центра Министерства окружающей среды. Я немного удивился: где я, принимая обстоятельства, и где гидрометеорологический центр? В том смысле, что эти вещи, пока, несовместимые. Но, почему людей, убивших полицейского, как своего пропускают солдаты? Вопросов у меня накапливалось всё больше, а сомнение, что это вдруг не цирк не уменьшалось, поэтому я молчал.
Мы въехали в какой-то ангар, и мне вежливо предложили выходить из машины.
К нам подошёл высокий, худой и седой человек. Он назвал меня по имени, в двух словах изложил мою жизнь, уделив большее внимание событиям последним, и в конце, попытавшись изобразить проницательный взгляд, предложил снять наручники в обмен на обещание, что я покину территорию только после того, как пожму ему руку. Я сказал себе, что пора начинать сотрудничество, а один процент оставлю на побег, или что-то в этом роде, если только я не найду ответы на свои вопросы здесь, и согласился. С меня сняли наручники.
Первой мыслью было то, что я удачно обернул все обстоятельства в свою пользу, что красиво сыграл, и если, всё-таки, это цирк, я потом пожалею, что не воспользовался шансом запустить руку к пистолету «стрелка», нанося ему одновременно удар другой рукой, что б он упал, и там уже попытаться сделать ещё что-нибудь. А что дальше? Я спокойно принялся разминать тело. Ох, и чётко же все трое следили за моими действиями!
— Пошли, — предложил «седой».
Я пошёл за ним, а эти двое остались стоять на месте. Мне прибавилось уверенности и спокойствия.
Мы пошли по коридорам, то налево, то направо. В одном месте мой спутник прислонил палец к стене, и она ушла вверх. Мы вошли в кабину, оказавшуюся лифтом. Стенка опустилась, и мы поехали вниз. Путь составил около двадцати секунд. Судя по реакции организма, спуск не был быстрым — метр-полтора в секунду. Когда лифт остановился, стенка снова ушла вверх, и мы оказались, как можно было разглядеть, в широчайшем помещении. Тут и там были кабинеты, коридоры и проходы — частью стеклянные, где-то матовые, что-то было скрыто от глаз. Людей, попавших в поле зрения, я насчитал пятнадцать.
— Отсюда начнём знакомство тебя с нашей организацией. Это что-то типа приёмной. Здесь обычно в учреждениях сидит секретарша, которая встречает посетителей, предлагает им кофе, препровождает их по отделам. Кстати, на счёт кофе, м? — и «седой» попытался изобразить доброе и счастливое выражение лица.
Эта его маленькая уловка, впрочем, возымела своё действие. Отвалившаяся опасность, или как это вдруг показалось, обнажила голод и жажду. Я представил в руках «офисный» пластмассовый стаканчик с хреновым кофе — именно с хреновым, захотелось именно хренового — представил, как я делаю глоток этой горькой и горячей жидкости, и у меня закружилась голова от счастья, что это сейчас может произойти; но тут же стало немного тоскливо, потому что могло ж оказаться и так, что «седой» поинтересовался, но самой процедуры придётся дожидаться минут десять, потому что прямо сейчас, тут, такое наслаждение недосягаемо. Мне понравилось, как он указал четырьмя пальцами вправо от меня. Мы сделали по три шага и завернули за угол, у стены стоял кофейный аппарат с хреновым кофе, о котором я только что вожделел. «Седой» нажал на кнопку, и я подумал, что сойду с ума от звука вывалившегося в паз пластмассового стаканчика.
— Сейчас я тебе много чего расскажу и покажу, — сказал он, — а потом у тебя будет возможность сорок восемь часов спать, есть, пить и задавать вопросы любому, кого ты здесь увидишь. Через сорок восемь часов ты пожмёшь мне руку, и покинешь нас, чтобы сделать то, что спланировал, или ты останешься здесь на очень-очень долго, и мы объединим наши цели и усилия.
Он передал кофе мне, взял себе и пошёл, а я за ним.
— О нас не знает официальная статистика. Ни о нас вкупе, ни по отдельности. Государство думает, что меня зовут так-то и так-то, что я возглавляю хозяйственный отдел этого центра, я даже иногда бываю на заседаниях правительства, — мой рассказчик усмехнулся, — но кем я родился, жил и работал государство не в курсе. Всё стёрто и подменено. Таким же туманом для всех государственных структур является то, чем я занимаюсь здесь и сейчас. О тебе, кстати, они пока знают. Но они быстро забудут. Собственно, кто мы такие, и чем таким занимаемся, что пришлось похищать тебя из полиции? Начну с последнего вопроса. Я тут хожу, присматриваюсь к тебе, анализирую… Мне необходимо удостовериться в адекватности твоих интеллектуально-психических свойств. Именно поэтому тебе пока никто ничего не сказал. Из полиции тебя пришлось похитить потому, что они первые до тебя добрались. Ты хорошо умеешь скрываться, не имея для этого должных навыков. Мы не смогли вычислить тебя. Позже мы создали вирус, чтобы проспамить всех государственных служащих на предмет вознаграждения за тебя. Они, конечно, виду не подали мэйлам, но в около сотни тысяч мобильных телефонов были забиты наш телефон под такими именами, например, как «Бывшая соседка» или «Одноклассник», или просто «Вычислить и убить». Вот, пожалуйста, сто тысяч государственных изменников сразу. С одним из этой сотни тысяч ты сегодня имел удовольствие познакомиться.
Мой собеседник замолчал и стал разглядывать меня, медленно сжимая стакан с недопитым кофе. Тот хрустнул у него в руке, кофе стало стекать струйками по его руке на пол. Я присмотрелся к этим струйкам на его руке, потом опустил взгляд на пол, отметил, что кофейные брызги попали ему на брюки и ботинки. Он невозмутимо продолжал, смотря мне в глаза:
— Почти всех нас объединяет одно несчастье — у кого-то когда-то случилось примерно то же самое, что произошло с тобой. Есть и волонтёры. Мы — это организация, которая уже несколько лет собирает информацию о самой грехопадшей системе, которая когда-либо существовала на нашей планете. Далее настройся на некоторый цинизм в моих словах, потому что так мне проще будет донести до тебя факты. Я не могу говорить с тобой, постоянно удерживая в сознании твоё несчастье. Мне приходится сильно напрягаться, чтобы подбирать слова, которые не будут ранить тебя. Педофилы существовали всегда, но такого размаха, которого им удалось достичь сегодня, благодаря современным правовым системам, у них никогда не наблюдалось. Сейчас они открывают целые школы по взращиванию своих сексуальных объектов. Дальше будет больше. Когда-то некоторые из нас, глубоко растоптанные и растерзанные их действиями, объединились в маленькую группу, которая начала их преследование. Всё, что хотели и могли сделать мы, это вычислять этих извращенцев и убивать их. В этой мести многие из нас находили для себя отдушину. Но не теперь. Хочешь найти людей, похитивших твою дочь? Найти и покарать? Может надеешься, что она ещё жива и собираешься её вернуть, а потом со всей своей семьёй укрыться у азиатов? Пожалуйста, мы тебе препятствий чинить не будем, но и помогать не станем. Может, если бы немного раньше, но не сейчас.
Как я сказал, мы уже несколько лет занимаемся сбором информации обо всей этой разветвлённой системе, которая похищает или официально изымает здоровых детей, чтобы обеспечить горстке извращенцев удовлетворение искажённых прокажёнными мозгами потребностей их долбанных туш. Некоторые из таких сидят так высоко, что ты неприятно удивишься. Наша цель — собрать полную доказательную базу всей сети педофилов и представить их суду. Мы сделаем всё, чтобы в один прекрасный момент полицейские и военные наших Соединённых Штатов Европы, которые не причастны к этой сети, произвели аресты по всем Штатам всех полицейских и военных, которые работают на эту систему. Мы сделаем так, чтобы прокуроры, которые по вечерам сокрушаются у себя в домах и рвут на себе волосы от невозможности хоть как-то повлиять, изменить и остановить этот беспредел, завтра будут зачитывать обвинительный приговор таким прокурорам, которые по вечерам задаются вопросами, а какого из дилеров, торгующих детьми, предпочесть ему сегодня. Я сам лично надеюсь и верю, что увижу, как судьи, воспитывающие детей, будут судить судей, их растлевающих. Коротко говоря, да без лирики, в течение двух-трёх лет мы планируем вычислить каждого, причастного к педофилической сети, всех киднепперов и трафикингеров, всех чиновников, прикрывающих таким задницу, всякое высокое должностное лицо, покрывающее этот чиновничий беспредел, и всех, кто стоит за источником финансирования этой системы.
Там, на верху, — «седой» указал пальцем на верх, где располагался гидрометеорологический центр, — нас знают, как хренологов, которые предсказывают погоду, чем мы и занимаемся там, на верху. А тут ты можешь наблюдать средоточие того, чем мы являемся на самом деле. Для успешного завершения самой масштабной операции в истории человечества у нас имеется всё, но лишнему человеку всегда рады. Нам крайне важна высокая степень эффективности, поэтому мы не привлекаем людей с улицы, нас интересуют сильно мотивированные, такие как ты. Поэтому здесь все люди надёжные и преданные. Прежде, чем влиться в нашу организацию, придётся пройти жёсткий тест для нашего и твоего блага. А чтобы стать нашей частью, придётся пройти ещё и обучение.
Ещё раз. Сейчас не отвечай, но через сорок восемь часов ты должен будешь ответить: или ты дальше пойдёшь с нами, или отправишься мстить самостоятельно. Ты будешь думать о своём прошлом, настоящем и будущем, принимая это решение, но важно и то, что будет через пятьдесят лет. Всё, свободен. Сейчас к тебе придут и покажут твою комнату.
И он стал удаляться. А потом развернулся и проговорил:
— Кстати, ты не сказал ни одного слова. Ты говоришь?
— Говорю. Дайте мне хоть что-то пощупать руками из того, что вы мне наговорили.
Он обвёл рукой всё помещение.
— Нет, не то. Чтобы я зауважал вас лично.
Он стал медленно приближаться ко мне. Остановившись на расстоянии метра, достал телефон.
— Что ты сейчас сделал? — спросил он, улыбаясь.
— Попросил каких-нибудь доказательств, чего-нибудь, что можно пощупать руками. Просто я пока слышу только красивые разговоры.
— Нет, что было после?
Его улыбка заставила «щуриться» мой мозг в поисках ответа.
— Наблюдал, как вы подходите, достаёте телефон и спрашиваете, что я сейчас сделал. Я оскорбил вас своим неверием?
— Смотри, — сказал он и повернул ко мне дисплей телефона.
Я увидел, как на видео этот человек, снимая себя телефоном со стороны, просит посчитать меня до пяти, потом он поворачивает камеру на меня. Я выражаю замешательство, прошу разъяснений, слышу, как он повторяет просьбу, выполняю её, и через три секунды наблюдаю себя, стоящего со стеклянным взглядом. Слышу, как он говорит мне, что я не вспомню ничего с момента, как увидел телефон у него в руке. Видео обрывается.
Я перевёл взгляд с телефона в руке «седого» на него самого. Моё сознание было парализовано. Теперь, щуря глаза, я пытался нащупать у себя внутри хотя бы одну ниточку, которая приведёт меня к воспоминанию того, что я только что увидел. Такая глухота внутри — какое поражающее ощущение!
— Это было сейчас?
— Ты сам видел.
— И я теперь никогда не вспомню этого?
— Даже под гипнозом не вспомнишь, но дотронься левым мизинцем, до мочки правого уха.
Я сделал и тут же всё вспомнил.
— Есть что-то ещё, чего я не помню, благодаря тому, что только что со мной сделали? — спросил я.
Я пытался сдерживать рвущийся наружу смех — видимо нервное от увиденного, пережитого, вспомненного.
— Это был гипноз одного из наших преподавателей. Его личная наработка. Нет, не беспокойся, это можно было бы сделать, но накладно, — улыбнулся он и заключил, — нам нужны подлинники.
— Мои сорок восемь часов уже начались? — спросил я, заметив идущего человека, путь которого, скорей всего, пройдёт рядом с нами.
— Да, — сказал он и продемонстрировал готовность внимания, выпрямляясь в спине и соединяя руки у себя за спиной.
— Чем вы тут занимаетесь? — остановил я вопросом и рукой проходящего мимо мужчину.
— Когда не сплю, — улыбнулся он, — я наблюдаю за жизнью пяти Благополучных семей. Несколько скрытых камер у них дома и в общественном транспорте, магазинах и учреждениях, где они бывают. Отслеживаю их электронную почту, телефонные звонки, через подставных клиентов выкупаю детей для возврата в семьи.
— Спасибо… — протянул я.
— Удачи, — коротко ответил он и продолжил своё движение; его улыбка была такой светлой и успокаивающей.
— Эй, — крикнул я ему, уходящему.
Он повернулся, замедлив ход, чтобы увидеть, как меня останавливает рукой «седой» и говорит:
— Иди — отдохни, я серьёзно. Ты уже плохо соображаешь. Мы не будем тебе помогать, ты поможешь нам.
И он был прав, что касалось моей усталости. От информации и пережитого, от впечатления от гипноза, нарушившего нормальную работу моего сознания, теперь я это почувствовал, я был близок к нервному срыву — я ничего не понимал, не готов был принять. Мной вдруг стало овладевать бешенство, я как-то остервенел, неизвестно почему. Так мне захотелось со всей силы запустить кулаком по стеклу, отделяющему нас от помещения, где на тот момент сидела какая-то девушка.
Я уставился на «седого».
— Сейчас появится один человек и покажет тебе твою комнату.
На этот раз он быстро удалился.
Меня ещё поводили по комплексу, указав на свободу моего перемещения где угодно в любое время, познакомили по пути с некоторыми сотрудниками, я увидел обучающие классы и занятия, проходившие тут же. Показали столовую, спортивный зал, библиотеку, кинотеатр; после всего, наконец, мою комнату, и оставили меня одного.
Я бегло осмотрел свой «номер» и отправился в столовую.
— Привет! Много еды, можно? — попросил я девушку, которая суетилась в глубине кухни, но заметив меня, приближающегося к стойке, устремившуюся ко мне на встречу.
— Привет! Можно, — красиво засмеялась она.
Я промолчал, взбесившись на себя за то, что мне не хватает настроения ответить ей на её игривый настрой.
Тень разочарования на какой-то момент отразилась на её лице. Но тут же она повеселела и, от души заполнив посудные ёмкости провиантом, установила мне на поднос густой гороховый суп, два вторых и, по моей просьбе, два стаканами кефира с бифидобактериями.
Я всё это смёл с четырьмя кусками хлеба и мне стало очень хорошо.
Душ в своей в комнате я принимал в полусознательном состоянии — мой уставший, взбешённый и обожравшийся организм отказывался работать дальше и требовал себе сна. И хорошо, подумал я, сейчас, как только лягу, сразу усну. Боялся (сегодня) мыслей о жене, сыне и дочке.
На следующий день долго лежал в кровати и смотрел в потолок. Предстояло подняться, и заняться ни тем, что входило в мои планы по возвращению в наш штат в первый день. Я попытался отыскать что-то приятное в ближайшие минуты, полчаса, час. В разные моменты, наевшись сильно на ночь, я просыпался или разбитым, или голодным. Сегодня я проснулся голодным, и мысли о вкусном завтраке в столовой — где тебе всё подадут, потом за тобой всё уберут, и платить ни за что не надо — стали наполнять меня конструктивной энергией.
Я откинул одеяло и отправился в душ. Вчера вечером я уже был слишком уставшим и измотанным для любопытства, и только сейчас с удовольствием отметил хромировано-стеклянную обстановку душевой, чистые полотенца, приличную парфюмерию, бритву. Всё это произвело приятное впечатление, отчего настроение подскочило ещё выше. Но, как это иногда у меня бывало, разум, встревоженный каким-нибудь триумфальным событием или такими же мыслями, обязательно отрезвлялся приходящим из какой-то неопределённой бездны сознания чем-то противоположным, угнетающим, проблемным. Вот и сейчас, подумав об пятизвёздночности окружающей меня обстановки, я сразу подумал о цене, которую мне приходится за это платить. Решил вернуть себе настроение душем, вернее тем способом его приёма, который доставлял мне удовольствие — сел по-турецки в душевой кабине, и так просидел под падающими мне на голову струями воды минут двадцать, фыркая, плюясь и выталкивая челюстью заливающуюся в рот воду.
В шкафах отыскалась одежда с магазинными бирками. С удовольствием натянул на себя чистое, новое. Мозг уже заработал на всю. Стал размышлять — частью чего ж мне предстоит стать, если я определюсь с этим? Спускаясь в столовую, рассматривал людей, снующих туда-сюда, декорации, прислушивался к разговорам, вернее к их обрывкам, когда мимо меня проходили говорящие пары-тройки людей. В столовой от голода опять набрал двойную порцию еды, взял поднос, повернулся к залу, и решил присоединиться к троим мужчинам, сидящим за четырёхместным столом.
— Доброе утро, — сказал я, подсаживаясь (кругом было полно столиков, где никого не сидело).
Все ответили на моё приветствие и, видимо, не дождавшись от меня ни вопросов, ни предложений, продолжили свой разговор, как ни в чём не бывало. Говорил старичок в очках:
— Я проверял и проверял эту информацию. И продолжаю проверять. И продолжу. Я хочу установить этот исторический момент и зафиксировать его для назидания нам и для следующих поколений. Во что бы то ни стало! Я считаю это архиважным трекером в истории падения европейских нравов, именно с этого момента началось уничтожение всего доброго и разумного в геометрической прогрессии. Не от изоляции аквапофагов, как это указано в самом авторитетном историческом издании, кое является и основным учебным пособием — я говорю о Книге по истории Европы — которое прекратило напрочь все разногласия в исторических вопросах, а именно с этого момента, — говоривший человек отправил в рот полкотлеты, и продолжил с набитым ртом. — И его очень тщательно готовили, — он поднял вверх указательный палец. — Раскручивание понятия европейских ценностей явилось, само по себе, первой концепцией, будучи насаждаемой с целью формирования первого позитивного отношения к запланированным социальным реформам. Помните описанный Дейлом Карнеги принцип трёх «да»? Надо задать три вопроса, на первые два из которых вы гарантировано получите положительный ответ, тогда и на третий вопрос вы наверняка получите согласие. В истории падения европейских нравов мы наблюдаем реализацию именно этого принципа. Сначала нам сказали, что действуют в рамках европейских ценностей; мы сказали: «да»; позже нам предложили промолчать, когда часть политических клоунов признается в своих грехопадениях; мы сказали: «да»; и тогда нам шприцанули третье…
— Прошу прощения, Министр, но, как говорится, предмет вашей учёной беседы настолько интересен (это фраза из Мастера и Маргариты, я помню, мне тоже она засела), что я не смог не вмешаться, — перебил его с соседнего столика здоровенный мужчина со спецназовской внешностью.
Все за нашим столиком повернули лица в его сторону.
— Вы что-нибудь слышали о личном дневнике Президента Войны? — сказал он. — Уверен — слышали. Думаю, весь цирк начался именно тогда, после публикации записей этого чиновника. Почитайте его записи — очень интересно. У него чётко описан процесс деградации честности и самостоятельности европейского чиновника усилиями трансатлантической дипломатии. Там же сказано, цитирую: зерном, давшим, наконец, чудовищные долгожданные плоды, послужило выступление их президента, когда он засадил своему чиновничьему аппарату идею, что гениально и то, когда ради признания и славы, если у вас нет таланта исторгать эпохальные творения и мысли, делаются и говорятся такие вещи, от которых блевать хочется. Тогда-то и появилась, хоть её никто и не просил, школа для приёмных детей из однополых браков. А уж с появлением этого сами знаете, что началось.
— Я что-то такое слышал об том дневнике, — ответил тот, кого перебили, — но это ж публичная информация. Я не слишком сторонник доверять источникам, которые выкладывают в интерент.
— Публичной эта информация стала, благодаря действиям хакеров-азиатов.
— Тоже не факт.
— Чёрт побери, вы правы, Министр.
— Но, за попытку спасибо.
— Да, всегда, пожалуйста. Я так и думал, что влезу сейчас, откуда не вылезу.
А «Министр» с невозмутимым видом, но возбуждённо продолжил:
— Тот, кто составил этот учебник, мало подумал, скажу я вам! Падение нравов в Европе никак нельзя было печатать на одной странице с указанием на изоляцию аквапофагов, вообще не следовало увязывать эти явления вместе. Ведь, тогда получается, что культура аквапофагов оказывала сколько-нибудь влияние на нашу, что имело место наличие точек соприкосновения нас с ними. Но ведь именно отрицание этого факта красной нитью отмечается на протяжении всего учебника. А получается наоборот! Обозначение связи падения наших нравов с изоляцией аквапофагов напрямую указывает на аквапофагов, как на систему, которая это падение сдерживало. Падение нравов — это явление отрицательное, а сдерживание этого падения — явление положительное. Зададимся вопросом: какие усилия прилагали аквапофаги, чтобы сдерживать наше падение? Ни-ка-ки-е! Просто то, какие они есть, не давало нам стать такими, какими мы стали? Тогда зачем…
Я бы с удовольствием послушал, о чём ещё здесь будут говорить, хотя для меня немного диковато было слушать всё это, но мне стало скручивать живот (появилась нервозность), и я спросил только, в какой стороне ближайший туалет, и унёсся в указанном рукой направлении.
Сначала было экзотично побродить по коридорам, понаблюдать людей и полюбопытствовать по кабинетам, но через некоторое время у меня стали появляться признаки бешенства: то ли оттого, что нет-нет, да и напарывался на двери, куда не мог войти, то ли от того, как ко мне относились — как к какому-то домашнему питомцу, прогуливающемуся между них. При мне не смущались говорить, о чём им думалось, при моём приближении разговоры не затихали и не обрывались, а продолжались, как ни в чём не бывало, о чём бы до этого речь не шла (за исключением случая с двумя женщинами, которые, я засёк, сменили тему разговора, когда я к ним приблизился — обо мне говорили, наверно). Я стал думать, как мне спровоцировать хоть что-то, хоть какие-то действия в отношении меня, и решил подсесть к девушке, которая с глубоким вниманием сидела в наушниках за небольшим столом с двумя мониторами. Она своё панибратство продемонстрировала спокойным приподниманием брови, как будто из-за этого ей могло оказаться удобней скоситься на меня, подсевшего, и, как ни в чём не бывало, продолжила вслушиваться в наушники. Когда она их сняла, я спросил:
— Что слушаем?
— Директор одной из школ приёмных детей в Северном Штате сообщил в Министерство образования о необходимости отправки в психологический диспансер пятнадцати детей.
— И что это означает?
Женщина скрипнула зубами.
— Что вы видите на лице у этого ребёнка? — спросила она, указывая на фотографию в углу монитора (чёрт, вспомнил я, фотография моей дочки, она же была в кармане моего пиджака, срочно к себе в комнату, и проверить — на месте ли она; быстро закончить разговор, и к себе).
— Улыбку, — ответил я.
Она еле заметно выпрямилась — заметила, что я стал беспокойный после её вопроса, и, наверно, приписала это своему неосторожному вопросу.
— Завтра она и вот эти другие, — она провела пальцем под всеми остальными фотографиями детей в углу монитора, располагающимися рядом с первой, на которую она обратила моё внимание, — все эти пятнадцать детей навсегда лишаться обстановки, которая делает такое с их лицами.
Я хотел спросить у этой женщины, имеет ли эта девочка к ней самой какое-то личное отношение, очень хотел узнать, что привело эту девушку сюда, но можно ли было это делать? Посмотри, сказал я себе тогда, где ты, кто и что тебя окружает. А не являются ли здесь такие вопросы табу?
— А наш Министр имеет к этому какое-то отношение? — не нашёл я ничего лучшего, что спросить.
— О, вы уже знакомитесь? — улыбнулась она. — Нет, он занимается историей культуры и нравов Европы нашего века.
— Ладно, спасибо, — сказал я, — пойду дальше (мне кажется, именно этого от меня все и ждут, чтобы я подошёл, задал пару вопросов и свалил). И я бросился к себе в комнату.
В кармане я нащупал фотографию дочки, но уже заранее сказал себе, что если она там будет, я её не вытяну. Я не хотел испытать горе, которое навалит на меня. Поэтому некоторое время посидел на диване, придаваясь невесёлым мыслям, а потом отправился опять на исследования.
В один из моментов моих прогулок ко мне подошёл остролицый высокий мужчина и попросил проследовать за ним. Я даже обрадовался.
Мы уселись за его стол, и он включил компьютер.
На мониторе через минуту замелькали с дюжину фотографий разлагающихся заживо людей. Мой собеседник увеличил одну, затем другую.
— Это последствия употребления «крокодила», — жестами рук он изобразил кавычки. — Вы понимаете, о чём речь?
— Я так понимаю, что не понимаю.
Люди на фотографиях были несчастные и страшные. Меня чуть не вытошнило от изображений гниющих до костей человеческих конечностей. На некоторых фото анорексичного вида молодые люди лежали на кроватях; их тела от лысых голов до пяток покрывали такие язвы, которые, если бы я не видел, что люди живы, должны были бы, по моим соображениям, привести к смерти любое тело прежде своего появления на нём. При всём напряжении своей фантазии не мог представить живых людей такими! Страшно и противно было это видеть, и жутко об этом знать. Я не хотел: ни продолжать смотреть, ни узнавать, что это такое, ни спрашивать, как и кто к такому состоянию приходит. Господи, свисающие куски кожи с зияющих, гниющих ран. Гниющие заживо люди!
— Крокодил — наркотик нищих. Кстати, весьма популярный у аквапофагов, как говорят. Самый смертельный наркотик в мире. Нормальное его название — дезоморфин, а «крокодилом» его прозвали из-за того, что его употребление приводит к органическим повреждениям кожи, она начинает выглядеть, будто покрыта чешуёй. Его изготовляют в домашних условиях из бытовых растворителей, серы от спичек, моющих средств, бензина и прочей хрени, которая всегда есть под рукой в обычном хозяйстве. Физическое привыкание наступает после второй инъекции, психическое после первой. Если с героином человек проживает лет семь, то с «крокодилом» максимум год. Но даже четыре месяца приёма «крокодила» обрекают человека на неизлечимое состояние. Моментальные гниения кожи, поражение мозга и всех внутренних органов. Вот такой, вот, интересный наркотик.
— Так, а мне это зачем показали?
— Тебе об этом скажут после.
— Я сделал что-то плохое?
— Нет, просто некоторая процедура. Но не торопись. Завтра-послезавтра ты узнаешь, зачем тебе надо знать, что это такое за наркотик.
— Клёво. Ну, я пошёл?
— Да, давай! До встречи!
Весь день я так и прослонялся из угла в гол, вернее от человека к человеку. Бегал пить кофе в столовую. В какой-то момент меня стало клонить ко сну, и я ушёл к себе поспать. Потом до полуночи опять ходил, куда только мог зайти. Никто меня нигде не останавливал, никто никуда больше не звал. Посреди ночи я набрёл на помещение с бильярдом и телевизором. Здесь никого не было. Сыграл сам с собой партию. Уселся в диван и пощёлкал пультом по программам ТВ. Ну и конечно, я всё это время усиленно думал. Вернее, думать я так стал под вечер, когда кругом стала устанавливаться тишина, когда люди стали расходиться по своим «номерам» (некоторые продолжали работать), когда мой мозг до отказа заполнился абсолютно неожиданной для меня информацией.
«Перестаньте не сомневаться в том, что вы думаете в отношении аквапофагов!» — бум, бум, бум — пульсировало моё сознание на услышанную часть фразы между двумя мужчинами, вроде интеллигентными и неглупыми на мой взгляд.
«Но, ведь, всё указывает на то, что их вообще тогда не существовало! Какой интернет? Интернет — это наше изобретение и пользование им весьма и весьма ограничено. Может азиаты до сих пор так ничего подобного и не придумали. Может и придумали, но уверяю вас — аквапофаги существуют максимум тысячу лет. Это — потомки ссыльных, отстранённых от демократических процессов и изгнанных из цивилизации. Тщательно продуманная процедура изгнания, вынужденно запущенная преждевременно, тем не менее, дала нам чистоту взглядов и благость…»
«Отец рассказывал мне, что у него были родственники среди аквапофагов» — ещё одна мысль, которая выдавливала мне мозг из черепной коробки, а всё потому, что мне мой дед когда-то говорил тоже что-то похожее, но я плохо помню своего деда, а может это и вообще было сновидение.
«Хотите послушать?» — предложила мне девушка, которая полулежала в кресле с наушниками, к которой я нагло подсел. Она сняла наушники и протянула их мне:
«Не называй меня так в телефон!»
«Я могу называть вас так, Министр спорта, потому что если нас кто и подслушивает, то они прекрасно знают вас и меня. Но они будут молчать, потому что они вам разрешают покупать этих детей, а мне продавать их. И потом, если вас что-то не устраивает, есть ещё сотни таких, как я».
«Ты б хотя бы делал вид, что время от времени заботишься о своей репутации».
«А вам уже пора подумать о спасении своей души, в вашем возрасте уже многие этим занимаются. А вы всё не насытитесь. У вас есть свои дети?»
«Ни тебе читать мне мораль. Завтра к вам приедет мой охранник, отдашь ему всех, кто у тебя на сайте в разделе „премиум“».
«О, намечается вечеринка?»
«Манай, ты очень дерзкий, наглый и невоспитанный человек. Ты не боишься, что своими выходками ты поставишь кого-нибудь перед дилеммой — убить тебя или нет?»
«А ещё я самый удачливый! Вы же знаете, чей я человек? Вы же знаете, кому я поставляю товар? Сколько мне благодарных? Министр, я хорошо знаю своё место — поэтому у меня мало проблем, а вот те, которые пытаются ухватить бога за яйца, обречены на страдания. Я ещё не успел обновить страницу, но в „премиум“ у меня ещё девочка восьми лет подготовлена и мальчик десяти. Хотите и их присовокупить к своему заказу?»
«Да».
Я снял наушники и отдал их девушке. Она прислонила один динамик к уху.
— Как вам? А? Каковы, а? Хоть сейчас езжай и наказывай.
— Так почему бы так не сделать?
— Делали — толку мало. На их место приходят другие, как правило, хуже, а провал предшественников делает следующих изощрённей. Но эти, я так понимаю, доживут до своего апокалипсиса.
— В смысле?
— Через полтора года накроем каждого.
Я подумал, что ещё такого ужасного успеют натворить за полтора года такие люди, которых я только что слышал в наушниках? Как можно спокойно наблюдать за всем этим? Я хотел об этом сказать, но спохватился, отметив для себя огульный местный иммунитет к данной теме. Все здесь спокойно наблюдали, записывали и планировали. Все были невозмутимые и уверенные, и эта девушка показалась мне самой эмоциональной, но и она сидит, и слушает, как происходит торговля детьми. Слушает — и сидит…
Я начал анализировать, что мне удалось узнать за день, но каждое мгновение вспоминал, зачем я оставил жену с сыном в горах, а сам нахожусь тут. И…
Задался вопросом: что я получу хорошего, если останусь тут и впрягусь в задуманное этой организацией (роли, правда, я пока своей среди этих людей не представлял). Во-первых: приятно осознавать себя, пусть даже ничего не получится, частью системы, которая серьёзнейшим образом восстала против сложившегося оголтелого и тлетворного устройства в нашем государстве. Поэтому, первое, что я получу, это причастность к возмездию для тех, кто похитил моего ребёнка и тысячи других таких детей. Что ещё хорошего я получу? Полтора года вероятной жизни, причём в окружении именно той информации, которая мне надо, и здесь я смогу думать и действовать в своём, нужном мне направлении. А можно ли то же самое сказать, окажись я там, на поверхности? Я не смог просуществовать и двух часов, оказавшись на территории своего штата. Третье: я смогу воспользоваться инструментами организации для добывания информации о местонахождении конкретно моей дочери. Может мне будет предан официальный статус, будут изменены мои имя и фамилия, и может я смогу пару раз посетить свою жену с сыном.
Я спросил себя, а что будет хорошего, если я не соглашусь остаться в этой организации? Во-первых, отвечал я себе, я смогу действовать самостоятельно, а, как известно, когда тебе приходится действовать в одиночку, предательства и подставы исключаются. Во-вторых, эти ребята знают меня, они будут следить за моими действиями, и можно надеется, что у них осталась капля сострадания, и в нужный момент я смогу рассчитывать на помощь, пришедшую из ниоткуда. Малодушно так думать, всё-таки. В-третьих, я уже завтра начну действовать и физически ощущать приближение к своей цели.
Что будет плохого, если я останусь работать в этой организации? Мне будет поставлена посторонняя цель — это раз. Два — я обману своих жену и сына. Мне придётся заниматься прослушкой, вместо того, чтобы заниматься настоящим мужским делом. У моей дочки не будет человека, который будет заниматься решением вопроса по её безопасности, по вызволению её из плена. Мне придётся каждый день сталкиваться с новыми фактами хищения и насилия детей, и либо я не выдержу психически, либо очерствею, как все эти люди — это четыре, вроде.
И, наконец, что будет плохого, если я не останусь в этой организации? Ну, во-первых, я выйду в мир без всей этой информации, а как я собирался действовать, не предполагая даже, против кого мне выступать — это пахнет провалом. Я выйду отсюда, и там вернусь к себе прежнему, и быстро окажусь в лапах полиции или каких-нибудь спецслужб, и всё, на этом всё будет кончено. Одно дело убить двух вояк, другое дело пойти против половины агентов спецслужб моего государства. Да меня раскатают в течение недели! Два — я не верну дочку, а жена с сыном ни о чём так и не узнают до конца своих жизней. И кому я сделаю хорошо?
И вообще, кому я сделаю хорошо, если соглашусь на участие в этой организации, а кому — плохо? А кому сделаю хорошо, если не соглашусь, а кому плохо?
Все эти вопросы приводили меня к тому, что мне необходимо остаться тут и сидеть с наушниками на ушах, надеясь, что когда-нибудь проскочит информация о моей дочке, и я смогу изловчиться, чтобы мне позволили её вернуть. Я крутил этот вопрос со всех сторон и понимал, что скорей всего мне придётся остаться тут. Что ни больше, ни меньше, а это — самое, что я должен сделать. Мне не нужен был завтрашний день для принятия решения. Но я решил им воспользоваться, потому что как-то определился для себя, что судьбоносные решения я всегда буду принимать, подумав чуть больше, чем того хочет мой характер.
И на следующий день я продолжил то же самое, что и в первый.
В какой-то момент меня перехватила в коридорах та девушка, которая давала подслушать разговор между Министром спорта и дилером Манаем, и попросила пройти с ней. Мы пришли к её рабочему месту.
— Помните, они вчера договорились, что сегодня приедет охранник? Смотрите, — она указала пальчиком на монитор.
Я подсел рядом с ней, а она стала переключать камеры за камерой, отслеживая перемещение чёрного «бусика» по центру нашей столицы. Вот «бусик» подъехал к частному дому; ворота дома открылись, и «бус» проследовал к чёрному ходу. Через какое-то время из дома вышел человек, потом зашёл обратно, через пять минут он вышел и усадил в машину восьмерых детей. Мы стали смотреть, как машина стала выезжать с территории частного дома, как отправилась в направлении центра, как пересекла его, как, покинув центр, оказалась на окраине, как удалилась от города, как мелькала среди деревьев в лесопосадках, как въехала на территорию другого частного дома — большого, красивого, богатого.
— И мы ничем не можем им помочь?
— Именно им — можем. Но как быть с остальными двумястами восьмьюдесятью, которых сегодня аналогичным образом развезли по таким же домам? Как быть с другими несколькими тысячами, которых моментально уничтожат, заметая следы, потому что они сочтут, что у них где-то произошёл сбой в системе?
Я уставился во внутрь себя.
Я хороший экспонат, подумал я, чтобы остаться тут и принести пользу. Если я не соглашусь, на моё место будут искать другого, а где гарантия, что он повторит меня или, что лучше, окажется перспективней? Меня окликнули, я обернулся. У нас за спиной стоял «седой».
— Пойдём, пришло время поговорить.
Я поднялся, и мы медленно двинулись по коридорам.
— Судя по твоим глазам, ты решил запастись терпением — тут, — сказал мне «седой».
Я ответил, что да, выложил ему все свои расчёты и мысли. Что-то он отсёк, в чём-то одёрнул, но в целом отметил мой хитрый уклад. Но я понял, что рассчитывать на их помощь я могу где-то в районе ноль целых, одна десятая процента. Некоторое время наш диалог носил какой-то ловкий и игривый характер, а когда он убедился, что я настроен более-менее серьёзно, сказал:
— Что ж, подписывать никаких бумаг от тебя не потребуется. Первую стадию ты прошёл, и ты сказал «да». Тогда переходим на вторую ступень — мотивация.
Я вопросительно приподнял бровь.
— Теперь будет поезд, — улыбнулся он.
Мы подошли к стене, которая через три секунды ушла в сторону. За стеной оказалось что-то типа перрона, у которого стояла мини-электричка.
Мы забрались на сиденья, «седой» нажал кнопку, и горизонтальный лифт унёс нас в темноту. Лампочки проносились перед моими глазами секунд шесть, и мы остановились на другом, почти таком же перроне. Очередная стена сместилась в сторону, и мы оказались в другом коридоре.
— Кем видишь себя у нас? Чем бы хотел заниматься? — спросил он меня, когда мы шли по коридору.
— Я думал, что тоже смогу заниматься прослушкой, а есть другие варианты, какие варианты есть?
— Ты будишь удивлён. Молодец, что согласился. Ты не пожалеешь, и мы не пожалеем, и через полтора года воздадим каждому из тех и таких, чей телефонный разговор ты вчера слышал, по самым-самым заслугам.
— А что произойдёт через полтора года?
— Нет смысла пока тебе говорить, для начала надо ещё больше поведать тебе о том, куда ты попал, и какая роль будет отведена тебе.
За разговорами мы подошли к одному из сотрудников, сидящему за монитором.
— Покажи нам резиденцию Министра спорта.
На экране показалось несколько изображений от различных видеокамер, видимо установленных в доме этого министра. На этих изображениях можно было видеть троих мужчин, находящихся в разных комнатах. С каждым из них было по ребёнку. Каждый из них выделывал с детьми такое, что я увёл взгляд от экрана и ухватился рукой за горло. Я побоялся, что меня сейчас вытошнит — от гнева.
— Насмотрелся сразу, больше не хочу, — ответил я.
— «Не могу» — ты наверно хотел сказать? А ты смотри. Кто, если не ты? Может у тебя есть более подходящая кандидатура? Может, посоветуешь человека с более устойчивой психикой, с более выдающимися интеллектуальными свойствами? Знаешь, двести восемьдесят детей в данный момент подвергаются такому насилию, столько же сегодня похищено и изъято новых по всей Европе, потому что этот штат надо пополнять. И что этим детям делать, если дядя, который им мог бы помочь, написал в штанишки от вида издевательства над ними?
Его слова хлестали меня безжалостно.
— Давай, ну. Что мне следует сказать им всем, если бы у меня была возможность? Что, дядя, ты бы хотел им передать?
Я стал делать над собой усилие, чтобы не отрываться от экрана. Я смотрел, смотрел, смотрел — и чувствовал, как во мне рождается другое существо. Я как будто изнутри наполнялся каким-то свинцом. Свинцовыми становились мои кости, мышцы, мозг. Мне казалось, что я превращаюсь в непобедимое, бесстрашное и всемогущее существо, чтобы в вечность находить таких тварей, и уничтожать, уничтожать и уничтожать их — сотнями и тысячами.
— Через четыре месяца, — сказал «седой», — мы запустим операцию по выжиганию этой раковой опухоли в нашем организме. Это будет невиданная до сегодняшнего дня операция, неслыханное сражение. Бог, видимо, оставил нас. Он давно должен был выжечь нас, затопить, навести мор — ничего из этого не происходит. А только всё хуже, хуже и хуже. Ты — солдат. Солдат, который должен будет отправиться в этот мир, чтобы подготовить почву для искоренения мракобесия из нашей цивилизации. Вот — уготовленное тебе. Смотри. С этим ты будешь иметь дело. Сможешь сделать что-то, размером хотя бы с молекулу, чтобы остановить это безобразие, и уже будет что-то. Пошли.
Мы оставили кабинет, где сидело около сотни таких сотрудников, занятых каждый у своего компьютера аналогичным делом.
Проходя мимо кофейного аппарата, он сделал нам по кофе. Я попытался ловко ухватиться и перенять пластмассовый стаканчик из его руки, потому что он взял его так, что, по идее, должен был ошпаривать руку. Но он продолжал удерживать его, и не отпускал, и уставился мне в глаза.
— Как ты? — спросил он.
Я удвоил усилие, чтобы избавить его от обжигания руки, и ловчее попытался перехватить стакан, думая, что ему теперь совсем горячо, но он даже не менялся в лице.
— Как ты? — повторил он вопрос.
А я уже был более-менее, вот что.
— Откуда финансируется организация? — спросил я.
— Здесь маленький нюанс: восемь десятых стран мира принимают какие угодно позы, лишь бы угодить стране под номером один, но это две десятых населения земли. Поэтому восемь десятых стран мира ведут мракобесную политику, а восемь десятых населения земли против этого мракобесия. Возьмём наши Европейские Соединённые Штаты. Можно подумать, что клоунада. Сколько и что говориться, а что делается? На самом деле клоунов у нас, как и везде, тысяч тридцать на двадцать пять миллионов жителей. Поэтому, слухи в отношении нашего мира, как о субстанции не без добрых людей, сильно приуменьшены.
— Ты что-то говорил о солдате. Мне не показалось, что ты вкладывал в это слово какой-то посторонний смысл?
— Нет, не показалось, ты будешь таким солдатом. Вернее сержантом.
— Сержантом?
— Это будет твой позывной.
— Ладно, давай приступим ко всему, что меня к этому «сержанту» приведёт. Я готов, прямо сейчас.
— Это и хорошо. Это-то от тебя сегодня и потребовалось бы. Потому что со временем у тебя проблема. Тебе предстоит за несколько месяцев освоить то, чему здесь ребята уже учатся от трёх до пяти лет. Пошли.
Так я оказался членом этой тайной организации. Хотя — нет. Было ещё кое-что, о чём сейчас.
Для начала Седой (а это оказался его позывной) провёл меня ещё по нескольким людям, которые занимались сбором информации о том доме, с которого увезли детей. Это дом, где жила семья Ночка. Они должны будут стать моими подопечными (так что, не просто так мне дали подслушать разговор между одним из членов этого дома и их клиентом — это меня уже стали подготавливать к тому, что меня ждало). Мне дали подглядеть, подслушать, и таким образом ознакомится с жизнью, работой и досугом членов этой семьи. Я увидел статистику их продаж (речь, конечно, о торговле детьми). Мне дали посмотреть, как они добывают детей, как воспитывают, рекламируют и сбывают.
По мере знакомства с теми, с кем мне предстояло в дальнейшем иметь дело, во мне всё больше росла решимость; но ещё более примечательным становилось для меня то, что зародившийся в глубине моего существа, а теперь заполняющий, разрастающийся по всему мне, будто полип, какой-то непонятный свинец волновал мою душу намёком на такое прекрасное явление, как предназначение. Прошлое померкло, будущее определилось, я, наконец, ступил на свой путь, на ту стезю, которую мне уготовила судьба — было ощущение, будто только что я установил последний элемент пазла. Кто-то сказал, что мы все гуси, которых откармливают, чтобы в тот или иной праздник призвать к столу в виде жаркого. Я очень сторонился этой мысли, я боялся, что это может оказаться справедливым утверждением и в отношении меня, без возможности повлиять на изменение такого порядка. Но теперь я мог с уверенностью сказать, что участь такого гуся пролетит мимо меня, как тот самый гусь, а я, видимо, окажусь поваром, который приготовит к столу много таких гусей. Хотя… Еще, как говориться, не вечер. А ну — я где-то сдам? А ну — не устаю, сбегу, испугаюсь, сломаюсь в конце концов? Вдруг подведу, подставлю? Всех. Всю организацию. Я всегда ненавидел себя в такие моменты. В моменты, когда я начинал предполагать развитие событий по негативному сценарию. Потому что в четырёх случаях из пяти так и происходило.
Что же от меня требовалось? Изучить то-то и то-то, постоянно отслеживать тех-то и тех-то, а потом, по команде, нас отправят на физический сбор информации, а отчасти, на искоренение недоказуемого.
Мне сказали, что дело моё в полицейской системе замнут; но всё равно, на поверхности мне лучше будет появляться, слегка меняя внешность, под чужим именем, и вообще, осторожность не помешает. Мне сказали, что я смогу посетить своих жену и сына, но не раньше, чем через месяц, когда выработаю иммунитет к пыткам, и если у меня будет время, потому что с этим, как мне часто подчёркивали, у меня проблемы (я этому внутренне улыбался всегда; может попытка внушения мне, таким образом, какой-то запредельной значимости моей персоны, что даже не умещалось у меня в воображении, приводило к такой нервной реакции?). И, наконец, когда станет известно что-то определённое о моей дочери, мне предоставят всю информацию, и с вызволением её мне помогут. О чём, кстати, я, конечно, не упустил случая спросить. Мне теперь стало удивительно, и где-то изнутри даже стал подкрадываться гнев, что мне до сих пор ничего о ней не сказали. На что получил ответ, что животное-монстр, против которого мы выступаем, тоже не дурно и не глупо, если не сказать больше. Пользуясь возможностями государственного аппарата и его потенциалом, педофилическая система огородила себя тысячами аналитиков и высоких специалистов, усилия которых денно и нощно направлены на создание увёртливой, и постоянно меняющейся среды, в которой двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю можно красть и официально изымать детей, прививать им сексуальное воспитание и растлевать их. Или уничтожать их, если они не справляются с тем, что от них требуют. Что-что, а недооценивать наших врагов — было последнее, что следовало допустить. Тяжелейшие условия для работы. Мы принимали, как погрешность, что можем недооценить своих врагов или переоценить себя, результатом чего станет наше поражение, но прилагаемые усилия, технологии, наш интеллектуальный потенциал, вера и самоотдача вселяли в нас надежду, что мы идём серьёзным и правильным путём. В конце концов, для большинства из нас уже нечего было терять. Так что, даже если мы проиграем, мы погибнем гордыми, и гордиться будут нами те, кто нас знал. В этом случае можно бросаться голой грудью на арматуры.
На третий день моего пребывания мы с Седым стали итожить моё представление об организации, мои установки, желания, устремления. Мне предложили сформулировать цель организации, а потом показали, насколько это совпало с реальной её целью. Сотни раз я уже говорил себе, что я часть этого возмездия, что я уже действую, но Седой… Тот продолжал пичкать и пичкать меня всевозможной информацией, постоянно спрашивая, как мне то, как мне это. А когда я уже твёрдо сказал, что готов приступить к работе, он, присмотревшись ко мне в последний раз оценивающе, ответил:
— Тогда, Сержант, последнее. Уколы делать умеешь?
— Нет, — ответил я.
— Придётся научиться, вдруг ты этим кому-то не понравишься в какой-то момент. Должен уметь делать всё. Тебе придётся иметь дело с разными людьми, в том числе и с теми, кто балуется такими вещами. В общем, если и прокол, то не в таком случае, и не так.
— Ладно, — ответил я.
— Да, Сержант. Всё, что зависело от тебя, — станешь ли ты одним из нас, — ты уже сделал. Теперь надо убедиться, что ничто тебя не остановит. Тебе придётся самостоятельно расширить рамки своей мотивации, собственноручно повысить цену своих будущих действий в своих глазах. Тебе придётся пройти через испытание, где твоя воля, разум и тело будут уводить тебя в сторону. Тебе, в первую очередь тебе самому, придётся убедиться, что ты сильнее всего, что встретиться у тебя на пути. Это искусственная прослойка обеспечит тебе сохранность в будущем, как ничто другое не сможет. Ты должен прикоснуться к одновременно ужасному и прекрасному, чтобы больше тебя не смогла взволновать ни одна крайность. Если останешься на пути — пойдёшь дальше. В этом смысле тебе не повезло. Ты солдат, поэтому тебя ждёт «крокодил». Тебе ж показывали, — и он, будто отец, серьёзно уставился на меня.
— «Крокодил», о котором я сейчас думаю? — спросил я.
— Да, и ты можешь отказаться. Сегодня ты скажешь последнее «да» или «нет». Ты сам сделаешь себе инъекцию. Если после этого наркотика ты захочешь и сможешь продолжить борьбу один, без постороннего вмешательства, клянусь тебе: моя жизнь — твоя жизнь. Даю тебе час. Встретимся позже.
И Седой ушёл….
А я, постояв несколько мгновений, с трудом веря, что всё это — происходящее, и имеет какое-либо значение вообще, что это может иметь серьёзный смысл, и я стою лицом к лицу с этим на самом деле, погрузился в размышления. Полная дурость, вперемешку с каким-то шутовским, несуразным апломбом предстоящего мероприятия, лишь кое-как обосновывалась усилием последней, отчаянной мысли, которая во всём этом видела целесообразность в создании условий такого свойства, когда, с чем бы потом я не столкнулся, цена вопроса будет казаться мелочью в сравнении с тем, что пришлось пережить мне до этого. С другой стороны, если меня, действительно, собьет с этой дороги какой-то там наркотик, я буду знать, что меня можно было сбить с моей дороги, например, пыткой или какой-нибудь суммой денег. Вернее, если я это узнаю, то я не буду уже этого знать. Как я понимаю, жизнь у людей, попробовавших этот наркотик, разделяется на всё, что было до, и то, что становится после. Моё тело стал «подкидывать» адреналин, а сознание спокойно констатировало, что здесь и сейчас это произойдёт, что до этого момента осталось может час, может два. Что я испытывал, когда понял, что сейчас попробую наркотик, от которого даже самые ярые наркоманы не в состоянии отказаться? Ничего. Пустоту. Я был спокоен. Просто размышлял. Может, потому что это пока прибывало в мыслимом пространстве? Наркоманы, они и есть наркоманы. Это аура, судьба, жизненный сценарий, так сказать. Поэтому-то они и не могут отказаться от дальнейшего употребления наркотика. Им это надо, чтобы не перестать быть теми, кто они есть — людям тяжело менять самостоятельно свою судьбу. А я? У меня ж другой случай. И, всё-таки, очень, очень не хотелось, как мне казалось, маяться такой фигнёй. Послать всё? Послать и попытаться самому? Так ведь, максимум два дня — и я труп.
Что мне надо сделать сейчас? Я могу сидеть и рассуждать, что судьба каждого не у него в руках, всё это пути господни; как он, там, на верху, решил, так да будет. Даже в отношении этих несчастных детей. И тогда, так думая, я гарантировано откажусь от всего. Или. Я могу сидеть и прокручивать картинки, которых сегодня вдоволь насмотрелся, представлять, сколько детей сейчас страдает, видеть, как они переживают то, что им уготавливают демоноподобные, которые не задаются особо вопросом, можно ли так делать вообще, или можно, потому что он там, на верху, так решил. Вот, ведь, взять хотя бы нас — каждый отдельный организм. Разве может у кого-то возникнуть желание наказать свою левую руку за то, что она не такая развитая, как правая? Обе они действуют вкупе, обеспечивая нас тем, что нам от них необходимо. Пусть левая рука ударит по правой. Определим мы правую в рай, а левую в ад после этого? Нет. Потому что они части нашего организма, и у нас даже мысль не рождается, чтобы выдумать какой-либо части нашего организма наказание по окончании жизни нашего тела. Каждое действие, совершённое нашими частями, целесообразно! Тот же удар левой рукой по правой несёт свою цель, понимаемую и принимаемую нами, но и без этого никто никогда не задаст взбучки своим рукам за то, что они подносили ко рту много сладкого или солёного, или синтетику, или спиртное, или наркотик. А если мы все являемся частями одного организма? Ведь, следует такая же логика. Значит, можно всё. Всё, что только выдумаем. Каждому можно всё. То есть, всем этим тысячам политикам, шоуменам и другим социальным деятелям, если взбредает в голову насиловать детей, можно это делать, а мы, такие, имеем такое же «естественное» право на уничтожение всего этого мракобесия для защиты своих детей от них. И всё это для какого-то нашего общего блага, всё это имеет какой-то вселенский смысл? Или. Вот у нас имеется двое детей. Разве мы введём в практику: кто из них хорошо себя вёл днём, тот спит на кровати, а кто вел себя плохо, тот спит на раскалённой сковородке? Нет. Потому что мы их любим. А Бог разве не есть любовь? Значит, и он никого не станет так наказывать, но побранит. Но размышления — размышлениями, философия — философией, а поступает человек обычно, как надо. Что-то не даёт ему творить зло. Есть внутри у нас какой-то незаметный механизм, который оказывает существенное влияние на наши поступки. А если такого механизма нет, то и жизни нормальной тоже нет. Жалко, что такие, последние, портят, а зачастую и вообще уничтожают жизни других.
Так я начал рассуждать. Дальше — больше. Через полчаса я почувствовал, как за всеми этими мыслями сижу уже со скукоженным лицом. Мне было очень плохо, но я думал о тех, кому из-за этого хорошо. А если я позволял себе подумать о личном комфорте, об избегании всех этих испытаний, проверок, обучений, о том, что мне может быть хорошо вообще, если я пошлю всё к чертям, меня начинали осаждать мысли о тех, кому, в таком случае, будет хуже, чем мне сейчас. И на самом деле. На чьём месте я бы предпочёл оказаться: на месте насилуемого ребёнка или на своём, с перспективой пройти через страшнейший наркотик, с последующим обучением и участием в операции, которая может стоить мне жизни. А собственно мне и предлагается сейчас то, что я боюсь больше всего на свете — физическая боль. Хотя… Может я и ошибаюсь, что для меня это самое страшное. По-разному бывало, было много и физической боли, но я не сдавался. Мне кажется, что я, например, тот человек, который сломается при нормальных пытках, а в то же время, где-то глубоко-глубоко у меня сидит какая-то непонятная субстанция, которая говорит мне, что я даже не представляю, на что способен, когда у меня есть идея. Да, может и так.
Не одно из сомнений будущего, но дикость и ужасы прошлого, скорей всего, заставили меня через час сказать «да» «крокодилу»; не страдания вчерашнего и сегодняшнего дня тех, кто не должен слышать даже грубого голоса, — детей, — но их беспомощность и участь в будущем подтолкнут меня сказать «да» моему участию в этой организации, которая, даже если и потерпит фиаско в своём конце, так чётко и приятно тешит уже сейчас моё представление о добре, справедливости и возмездии.
За этими мыслями стала приходить спокойная уверенность, что я отправляюсь в самый святой путь, который может быть назначен человеку в наше время. Не схожу ли я с ума, думал я? Не впал ли я в заблуждения? Откуда у меня, так чванящегося во всякие моменты своим здравомыслием, фанатизм? Но — нет. Даже разум был на моей стороне. Ничегошеньки-то мне не оставалось, как пройти через всё это дерьмо, чтобы вернуть лучезарному его святое дыхание, чтобы спасти хотя бы одного ребёнка, жизнь и здоровье которого стоит таких как моя сотен, да что там говорить, бесценна. И кто, как не мы, каждый из нас, взрослых, в ответе перед каждым растленным ребёнком за то, что с ними сделали такие же, как мы — взрослые.
И я отправился искать Седого.
Пока я его искал и расспрашивал о нём сотрудников, где бы я мог его найти, мне всё больше становилось ясно, что я всего этого хочу, но «крокодил» пугал. Просто пугал. Отвращали часы, которые мне придётся потратить на прохождение всей этой канители. Пугало делать самому себе инъекцию, но я уже понимал, что без всего этого я — труп, а с этим… А с этим я уже чувствовал, что я становлюсь монстром. И я уже хотел этого монстра внутри себя. Я хотел его звездоносной и сумасшедшей пляски.
— Что ж, — сказал Седой, — тогда в лабораторию.
И при этих словах я вспомнил своё первое посещение стоматолога, когда я сидел в коридоре и слушал, как гудят «зубодробильные» аппараты в кабинетах.
Вот только сейчас я входил в «кабинет» не с трясущимися ногами, и даже не с лёгким мандражом, который следовало от меня ожидать. В лабораторию я входил уже другим человеком. Монстр у меня уже ликовал и упивался предстоящими событиями — я уже жил тем, когда я впервые столкнусь лицом к лицу с одним из тех демонов, которые думают, что можно вечно безнаказанно отбирать детей от их родителей. И не просто отбирать. Я уже тогда решил, что найду того, кто кое-что заслужил, поэтому я сказал «лаборанту», который стал доставать их холодильника пузырьки:
— Я сам хочу намутить этой бодяги. Поучаствуйте только теоретически.
— Никаких проблем, — ответил «лаборант».
Седой внимательно наблюдал за нами.
Мне очень захотелось запомнить, как изготовить этот наркотик, который, как я узнал, можно сделать из подручных средств на кухне у любой хозяйки. Я уже задумал, что это «удовольствие» окажется достойным завершением парочки никчёмных жизней, когда я до этих жизней доберусь.
Смешав в нужных пропорциях перекись, йод, спирт, какое-то средство для прочистки канализационных труб, то, другое, поварив это, сколько мне сказали, на специальной химической грелке, я вогнал светло-коричневую смесь в шприц и попросился к себе в комнату.
Мне сказали, что через несколько минут меня перестанет волновать, где я нахожусь. Вот уж где аргумент, пожалуй, был железный.
Я посмотрел то на одного, то на другого. Мне махнули головой в сторону медицинской кушетки. Я перевёл взгляд на устланную белой клеёнкой кровать на колёсиках. Интересно, подумал я, повезут ли меня потом прямо на ней в морг или к врачу; как я буду выглядеть на ней через пять, десть минут, через час? Решил, вот моё последнее пристанище, чтобы подумать — край медицинской кушетки, на который я облокочусь сейчас задницей, когда подойду. Я направился к кушетке со шприцом в руке, облокотился на неё задницей, как и представил секунду назад, и попытался сконцентрироваться на «подумать», но «это» уже не шло. Не думалось, не хотелось думать. С какой-то стороны даже кощунством стала казаться малейшая нерешительность. Но я замер, глядя на своё оголённое предплечье и на шприц в руке. А вот и вена, куда уже можно попытаться вогнать иглу с отравой. А там, за всем этим, меня ждёт дело — обучение, подготовка и операция. И даже если мы все проиграем, я одержу пару личных побед, и пусть эта будет первая…
— А, ведь, если бы я от всего отказался, убийство того полицейского, что меня к вам доставил, окажется бессмысленным, — рассудил я.
— В каком-то смысле — да.
— В каком-то смысле?! А жет убийство хотя бы в каком-то случае нести высокий смысл?
— А ты задумывался об этом, когда делал дырку кулаком в виске того солдата?
Я медицинским жестом удостоверился в отсутствии воздуха в шприце и поднёс его иглой к виднеющейся выпирающей вене, и чуть надавил. Заточенный по последним технологиям наконечник иглы легко скользнул под кожу и дальше. Ощущение получилось, будто мне провели наждачной бумагой по нервам. Наверно я побледнел от вида бугорка кожи от иглы под ней. Ну и страшно стало немного. Проверил, попал ли я вену, и вогнал поршень до конца.
В руке появился жар, который резко распространился на всё тело, но, скорей всего это была химическая реакция организма на переживание, потому что тут же всё сразу стало в норме. Последующее ещё какое-то время позволяло моему разуму пытаться найти объяснение возникающим одним за другим ощущениям у меня в организме, чтобы делать их понятными и своими, а не подвергаться им, будто чужим, а потому пугающим, но ощущение времени и необходимость видения причинно-следственной связи во всём быстро оказались перечёркнуты полнообъёмным началом действия наркотика. Сначала появился вкус зелёных яблок во рту, следом приятно стало зудеть в руке, а уже в следующий момент волной захлестнул всё тело. Вторая волна зуда, оказавшись короче предыдущей, начавшись в голове, окатила всё тело ещё большей приятностью, доходящей до истомы. На третьей волны, ещё более приятной, но менее короткой, мне показалось, что вселенная со всеми звёздами вырвалась из меня наружу (не понимаю, почему я здесь не сошёл с ума). Потом одна за другой, штук десять или пятнадцать таких волн, — было уже не определить, — каждая качественней предыдущей, но короче по времени, заставили меня, в конце концов, застонать, и я испытал оргазм. Через несколько секунд, когда оргазм должен был прекратиться, начался второй, за вторым — третий, за третьим — четвёртый, за четвёртым — пятый. Я попытался прийти в себя и обнаружил, что стою на коленях на полу, упёршись головой в пол, с закрытыми глазами, а изо рта у меня вытекают слюни. Чтобы встать, упёрся второй рукой в пол, но от прикосновения к полу в ладошке появился уже знакомый зуд, распространившийся по телу уже знакомой волной, потом опять такая же вторая волна, начавшаяся из мозга, опять штук пятнадцать, и опять я пережил оргазм. И опять их последовало штук пять. Я открыл глаза, и подумал, что если сейчас закрою глаза, сразу опять кончу. Закрыл, так и произошло. Я подумал, что могу открывать глаза, закрывать, открывать, закрывать, и в зависимости от этого, то буду испытывать оргазм, то не буду. Попробовал, так и оказалось. Потом я подумал, что в какой-то момент перестану мочь открывать глаза, и тут же испытывая оргазм, попытался открыть глаза, но у меня ничего не получалось, но оргазмы не прекращались, а шли один за другим. И вот в этом состоянии, когда все оргазмы слились в один, не прекращающийся, я пролежал около восьми часов. Когда сознание вернулось в норму, я обнаружил, что лежу у себя в комнате на диване, прикрытый пледом.
О чём бы не шли мысли, всё начинало казаться совершенным и красивым, и это совершенство и красота начинали кричать о себе, заставляли мусолить себя, мусолить, мусолить, выливаясь, в конечном итоге, в истому. Я подумал, как прекрасен мир, и как прекрасно быть в нём: как прекрасно посмотреть на свою руку и увидеть её, прекрасно просто смотреть, приятно закрыть глаза. Каждая мысль — это вселенная, диковинка, которая вот же, только что появилась, а теперь будет жить в вечность, и можно производить их одну за другой, наполняя и наполняя ими информационное поле вселенной. Прекрасен воздух, который шуршит в наших лёгких, залетая в них, и покидая их уже совсем другим, на радость кому-то, кому именно такой он и нужен; и всё так устроено, что каждый поддерживает другого, поэтому мы все должны радоваться при виде друг друга только потому, что мы живые! Я хотел побежать и пощупать живых людей, чтобы сойти с ума, не поверив в это счастье, что я могу дотронуться до них, но глаза сами собой закрылись, и сорокавосьмичасовой (!) сон унёс меня в такую нереальность, что до сих пор испытываю тоску по тем сновидениям.
Я проснулся от судороги в плече, разбудило именно то, что секунды четыре в плече дёргались мышцы. Закрыл глаза, сморщившись от неприятного ощущения после этого спазма, а потом понял, что дела мои намного хуже — это не была просто судорога в занемевшем участке тела из-за неудобной позы сна. Казалось, что кости всего тела сами по себе шевелились, что где-то внутри они переплетались между собой. А может, это было и правдой, потому что я постоянно дёргался: то руками, то ногами, то головой. Каждому такому подёргиванию предшествовала очередное болезненное непроизвольное сокращение мышц, а то и групп мышц, и после каждого такого спазма оставалось ощущение, что тебе в это место вставляют пару работающих дрелей.
Следом за физической болью накатило осознание того факта, что всё это — последствия от приёма наркотика, и моё существо наполнилось ужасом. Попытка перенаправить внимание с области, причиняющей мне большие страдания, на область, их не причиняющую, или которая бы могла быть источником меньшего страдания, провалилась, не начавшись, потому что думать удавалось обрывками — каждые полторы секунды приступ боли перечеркивал мысли. Да и мысли-то! Не было того привычного их хода, когда мы можем более-менее задавать им направление, да и «озвучка» их — такой привычный нам внутренний диалог — отсутствовала, а вместо него надсадные крики мне в оба уха сотен, будто толпящихся вокруг меня людей. При этом их крики, которые суть мои мысли, были неконтролируемы, словно сновидения. Этакий интеллектуальный паралич. Вообще неприятно реагирует наш организм на инородную химию. Я раньше думал, что если ковырять в мозгах железкой, то будут дёргаться части тела, а теперь знаю, что если в них залить химию, атаке будет подвергаться мыслительная деятельность и ощущение индивидуальности. Но именно и конфуз, что то, что подвергается атаке, как раз и отвечает за анализ и ощущения этого. И ты чувствуешь себя шлангом, который одним концом вставили в другой, и продолжают задвигать этот конец всё глубже и глубже, всё дальше и дальше, и ты пытаешься понять, должен ли упрётся этот конец во что-то в конце концов, и ты не можешь понять, почему этот конец ни во что не упирается, и никогда ни во что не упрётся.
Я приподнялся на локтях, и услышал своё дыхание, которое состояло из хрипов и бульканья чего-то в носу. Рот представлялся мне заваленной пещерой, и я думал, что не имею права дышать им из-за темноты внутри него, поэтому я просто жадно раскрыл его, насколько только мог, ожидая этого права; а вообще, было ощущение, что я дышу ушами. Задёргалась голова, и, если бы не мягкая спинка дивана, я бы как дятел подолбил бы ею стену.
Иногда возникали мысли (не голоса, а именно мысли) о тихой надежде, что сейчас или скоро всё закончится, прекратиться. Но боль не прекращала «гулять» по всему телу и не проходила. Кровь будто устремилась в обратном направлении, журча внутри кровеносных сосудов против «шерсти», и это было невыносимо. В какой-то момент мой организм представился мне одним большим больным зубом, а уже в следующее мгновение кожу стало шпарить так, будто я свалился в кипяток. У меня хватило воли обратить внимание, что мои руки и ноги сами выписывают какие-то кренделя, позвоночник скручивается и раскручивается то в одну, то в другую сторону, и казалось, будто какой-то гигант схватил меня рукой за голову и стал болтать мной, как чайной ложкой в стакане. Я потянулся к бутылке с соком, взял её, но никак не мог ухватиться второй рукой за крышку, чтобы отвинтить её — промахивался и не мог поймать. И так с этой бутылкой и корчился. Ни успокоиться, ни заснуть, ни остановиться, ни подумать, я ничего не мог сделать, и боль, видимо, окончательно закрепилось по всему моему телу с намерением остаться в нём навсегда. Жалкая мимолётная мыслишка, что это может теперь никогда не закончится наполнила меня отчаянием. Захотелось умереть.
В таком состоянии я сходил с ума тридцать шесть часов. На второй день я смог соображать, и первое, что стало атаковать моё сознание, это мысль о чём-либо, что гарантированно доставит мне успокоение сию секунду, что с максимальной вероятностью избавит меня от этого страдания прямо сейчас. Это должно было быть такое, что за всю мою жизнь доказала свою состоятельность и эффективность в отношении меня, как средство, приносящее мне мгновенное избавление от любой боли: будь то боль физическая или психологическая, или просто интеллектуальное напряжение. Это должно было быть такое средство, которое в мгновение перенесёт меня в другой мир: мир наслаждения. Алкоголь мог не сработать. Секс не заглушит. Азартная игра? Но в азарт надо ещё войти. И вот, мысль о «крокодиле» внесла радость и свет в мою загибающуюся жизнь! Мысль о «крокодиле» наполнила меня надеждой, что я смогу остаться человеком, смогу жить. Только «крокодил» гарантировано обеспечит меня избавлением от этой боли. Гарантировано! Более того, он доставит мне неописуемое наслаждение, но это уже второстепенное, главное, что я смогу опять стать человеком. Маленькая доза под медицинским присмотром, чтобы отходить потом легко, да и готов я уже ко всем последствиям психологически, потому что уже всё знаю.
Короче — «крокодил» и всё тут.
Я попытался приподняться с дивана. Боль уменьшилась процентов на пятнадцать, но главное, что я теперь мог соображать. Теперь я смог более чётко вспоминать, что предшествовало моему этому состоянию, вспомнил вспышки вселенных в глазах, вкус яблок во рту и бесконечные оргазмы. Из-за этого «ломка» показалась ещё более заслуживающая нежного и снисходительного к себе отношения, а потому более достойной быть снятой «крокодилом». Душ, конечно, не помог. Я вышел в коридор и по стенам пошёл вперёд. Тут же возник Седой.
— Хреново, хреново выглядишь, — сказал он.
— Дайте мне что-нибудь.
Я мял своё тело о стену.
— Могу дать только совет.
Я разозлился.
— Ты помнишь, кто ты? — спросил Седой.
— Да, — ответил я.
— Что мы с тобой пили, когда появились тут?
— Кофе, — ответил я.
— Идём, — сказал он, и молча пошёл в своём направлении.
Я устремился за ним. Мой мозг расточал по нервной системе неконтролируемые порции электричества, из-за чего я мог, например, просто начинать идти назад задом наперёд или останавливался то и дело.
Мы оказались у того кофейного аппарата, с которого тут всё для меня началось. Седой был одет так же, как в тот раз. Пятен от кофе на светлых брюках уже не было. Он протянул мне стаканчик с кофе. У меня сильно дрожали руки, но я смог сделать глоток. Смог сделать и второй. Кофе, казалось, поступало не в желудок, а сразу в мозг. На фоне общей боли не чувствовал, что горячо руке. Седой смотрел на меня, делая глотки один за другим. Когда он отпил половину, сказал:
— Эй!
И я увидел, как он снова стал медленно сжимать стакан со своим кофе. Хруст сжимаемого стакана, выдавливаемое из него кофе, устремившееся на ковролиновое покрытие коридора, забрызгиваемые его светлые брюки — и ко мне стали возвращаться воспоминания последних дней. Одно за другим, одно за другим. Только что я хотел попросить перестать ломать цирк, и дать мне что-нибудь. И не что-нибудь, а «крокодила», только маленькую дозу, только под присмотром врача, чтобы немного облегчить мне страдание, уняв боль, чтобы потом слабая «ломка» была, и таким образом я бы попытался восстановиться в норму. А вот теперь, вспомнив всё, я понял, что никто мною в таком формате заниматься не будет, потому что ни для этого я сделал себе инъекцию этой жидкости, которой в раю, должно быть, реки (так мне тогда подумалось). Из-за этого всё моё нутро стало медленно принимать бунтарскую позу. Кто же передо мной стоял — враг или друг? Если друг, то мне сейчас дадут уколоться, если враг, то… И, чёрт побери, какое право они имели на такой эксперимент со мной?
Наверно, эти мысли можно было прочитать по мне, потому что я заметил оттенок разочарования на лице Седого. Но тут же выражение его лица стало мягче, мне показалось, что он даже попытался изобразить сострадание (что меня взбесило), и Седой сказал:
— Для начала определимся с твоим дальнейшим настроением.
Мы опять прошли к стене, за которой нам открылась метро. Потом мы стали подходить к лаборатории. Меня стало подкидывать от мысли, что сейчас, возможно, мои страдания прекратятся, хоть и не верилось, что они могут прекратиться вообще; казалось, что я обречён на это состояние на всю жизнь. Мы не остановились перед дверью лаборатории и направились дальше по коридорам. Я с тоской не неё обернулся. Он подглядел мою реакцию.
— Сержант, — начал он, когда мы остановились перед какой-то другой дверью, — я знаю, что ты сейчас переживаешь, я сам через это прошёл. Я знаю, что ты сейчас всё понимаешь, и помнишь всё, что было до этого. Да знаю я, в конце концов, как тебе плохо, — немного раздражённо отмахнулся он, видимо заметив мой порыв прервать его речь, которая звучала у меня в ушах то, как будто он говорил, преподнеся ко рту рупор, то звука я вообще не слышал, но лишь видел шевеление его губ, — знаю, знаю, всё знаю. Вот — дверь. За этой дверью находится большое помещение, заполненное до отказа ингредиентами для твоего «крокодила». Запасов хватит на год, но ты умрёшь раньше. Решать тебе. Или ты войдёшь в неё, и уже не выйдешь, потому что дверь захлопнется, и никому не будет дела, что твориться за ней, или найди потом меня.
И он просто ушёл.
Я уставился на дверь. Маленькую дозу и всё, подумал я, чтобы облегчить страдание, а потом выйду из кризиса, потому что знаю, что это такое. Вот оно, когда промедление смерти подобно. А потом отойду, докажу всем, что отошёл, и сделаю то, что должен: стану членом этой организации. А сейчас маленькую дозу, такую маленькую-маленькую, как (о, господи, как я мог в этот момент подумать о таком сравнении!), как моя маленькая дочь. Моя маленькая дочь. Да. И так я себя возненавидел за то, что в таком состоянии посмел подумать о своей дочке — да ещё в таком контексте! — что я подумал, что наверно никогда себе этого не прощу. И мне стало так плохо и грустно, и гнусно от жалости и призрения к себе. Я увидел себя со стороны, такого жалкого, полного тщедушных помышлений, отбрасывающего здравый смысл и грезящего только об одном — о виде светло-коричневой жидкости за градуированной пластмассой шприца. В то время, когда я в таком переплёте, когда моя дочь, моя маленькая дочь… Господи, где же тот свинец? Где мои эмоции, здоровые и сильные?
С тяжёлыми мыслями, подавленный и отупляемый физической болью, но ещё больше раздавливаемый грузом ответственности за свою дочь и тысячи других детей, которые делили одну участь с моей дочерью, я стоял, стоял и стоял — и тут медленно стал опускаться на пол. Медленно опустился, размеренно подобрал под себя ноги, сев по-турецки, и сказал себе, что я сдохну, но не сдвинусь с места, пока снова не стану человеком, и не заполнюсь тем свинцом, воспоминание о котором только что ожило в моей памяти. Все те мысли, все те эмоции, всю ту энергию — назад, собственным усилием, и только.
Я сидел и дёргался, сидел и дёргался. Сейчас я знаю, что провёл тогда в таком положении восемь суток. Первые дни помню смутно: ко мне кто-то подходил, что-то кололи, перевязывали гниющую рану на руке от укола, кто-то заботливо укрыл меня пледом, но большее время я провёл в одиночестве, не меняя позы. Не помню, как засыпал, как просыпался, как жрал, пил, опорожнялся, не помню, было ли вообще всё это. Не помню (или помню?), как, усевшись по-турецки, я обратился к своему сознанию дать мне ответ на вопрос, который мне сейчас надо себе задать. В сознании, полном мрака и потерянности, докучаемом вспышками боли, я стал искать, не знаю что.
Мрак рассеивался очень долго, хоть и каждое мгновение; когда я определялся с направлением мыслей, мне становилось легче. Потом перед глазами пошли светлые пятна, потом очертания каких-то местностей, пока чётко не вырисовалось поле с какими-то телесного цвета колосками, с золотящимися зёрнышками на них. Что это были за растения, я не знал, но мне откуда-то смутно навевалось, что это был тот сорт травы, из которой когда-то делали хлеб. Я стал водить по этим растениям руками, и покалывание-щекотание ворсинок, заботливо охраняющих каждое зёрнышко от посягательства животных, привлекаемых к растению его запахом, треском высоковольтных проводов отдавались мне в мозг. Точно ли это были те растения, из которых когда-то делали хлеб? Я подумал, что этот вопрос будет попроще, чем тот, на который я хотел бы получить ответ, а значит, если я не получу ответ на этот, то нечего надеется, что мне явится какое-то озарение. Потом из этих растений то тут, то там стали появляться головы каких-то существ, о которых мне хотелось думать, что это ангелы. Я пока не мог толком их рассмотреть, но старался удерживать во внимании образ ангелов, чтобы возникающие из травы головы не пугали меня заранее перспективой принять ужасные очертания, а постепенно принимали образы курчавых милых созданий, которые я пытался навязать ведению. Этого не происходило, и я понял, что от меня ничего здесь не зависит, я нахожусь не там, где могу управлять, поэтому захотелось опуститься в траву на землю, сесть по-турецки, и помедитировать, как я делал это иногда в молодости, и ещё потом когда-то где-то сделал один раз, не помню где и когда, но помню, что это тогда было очень важно. Что я и сделал.
Закрыв глаза, я решил сконцентрироваться на звуках. Помню, что кругом меня было поле из этих колосков, и лишь вдалеке зеленел луг, за которым виднелся небольшой лесок, но я не запаниковал, когда сквозь шелест голосов тех существ, смешащегося со звуком колосящихся непонятных для меня растений, стали слышаться звуки машин и даже самолётов. Я стал пытаться рисовать в своём воображении то, что производило эти звуки. Мне послышался звук приближающихся шагов, и я, испугавшись, открыл глаза. Ко мне, лавируя между снующими туда и сюда странными существами, приближалась красивая, стройная, молодая девушка азиатской внешности в лёгком бирюзовом платье. В руках она держала горшочек для жарки, но я хотел смотреть только на обнажённую часть её груди. Она протянула мне горшок, и я принял его из её рук. Она продолжала стоять и смотреть на меня. Я заглянул вовнутрь горшочка. Там была мутная салатовая жидкость. Девушка продолжала смотреть мне в глаза. Я медленно стал подносить горшок ко рту — в её глазах прочитал одобрение и радость. Жидкость оказалась тёплой и вкусной. На третьем глотке я закрыл глаза от удовольствия и стал жадно поглощать всё содержимое горшка до конца. Когда я допил и, открывая глаза, стал отстранять горшок ото рта, то увидел перед собой старика, зеркально выполняющего те же действия, что и я. Как и у меня, в его руках был точно такой же горшок, и он тоже только что, так казалось, закончил пить его содержимое. Образ же девушки покинул моё сознание безвозвратно. Вместо поля кругом был город, звуки которого стали мне слышаться, когда я решил помедитировать посреди поля, а теперь так гармонично вписались в окружающую меня обстановку. Только город этот как-то постоянно менялся, местами, будто перед тобой здоровенная картина, на которую капают разъедающей кислотой, и в месте растворения ты начинаешь наблюдать то, что за самой картиной. Не было сомнений, что в «разъеденных» местах я наблюдал то поле и тот зеленеющий луг, которые созерцал минуту назад. Будто городом этим, как покрывалом покрыли то поле с золотящимися колосками и травой, и редкими лесопосадками. То и дело поле с лугом почти полностью поглощали город, а то, вдруг, разъедаемые «кислотой» дырки затягивались снова городом.
— Если ты закрываешь глаза в поиске ответа, — сказал старик, — то ты ничего не найдёшь, кроме своих жалких мыслей. Настоящее человеческое достояние скрыто в голове закрывающего глаза человека с закрытыми глазами.
— Мне не нужно настоящее человеческое достояние. Я хочу только возмездия.
— Оно периодически возвышается над преступлениями, — ответил старик.
— Всё это лирика, — возмутился я, — ты знаешь, что я хочу. Я хочу того, чего хочет и большинство из нас — вечного торжества добра и милосердия.
Мне показалось, нет, я так подумал, что сейчас последует примерно такой же ответ, и я смахнул видение рукой. Передо мной оказалось белое.
Всё кругом было белое, даже то, на чём я стоял. Всё было настолько бело, что когда я приблизился глазами к тому, на чём я стоял, я не смог разглядеть, что это. Было такое ощущение, что я попал в какое-то пространство без конца и края. Я подпрыгнул, но не смог нормально приземлиться на ноги — завалился на бок. Смог подняться, стал пробираться вперёд, выставив руку. Шёл очень долго, так, что мне стало надоедать. Потом побежал. Устал бежать. От всего устал. Остановился, упёрся руками в колени и в таком полусогнутом положении застыл. А потом опустился, не знаю на что (на землю, пол, дорогу), свернулся калачиком, закрыл глаза и стал ждать: или сна, или конца, или начала хоть чего-то. В глазах появилась темнота. Та темнота, которая появляется, когда закрываешь глаза, чтобы заснуть. Но почему это для меня показалось примечательным? Что такого было в этой темноте? Почему я радуюсь темноте за закрытыми глазами? А разве может быть что-то другое? И смутное «может» намёком на какое-то моё первое нормальное переживание за последние несколько часов после чего-то заскользило по моему сознанию. А после чего? После чего? Я силился ответить себе, а почему, собственно, у меня возник такой вопрос? Вопрос, что некое состояние могло показаться мне чем-то типа отдушины, после чего-то такого? Я ощутил, что не имею имени, что не могу его вспомнить. Вернее, не имени, а того, кто я такой есть. Казалось, что вот, только что я мог вспомнить, или даже знал, что и кто я есть, а вот теперь осознание этого постоянно куда-то ускользало, оставляя за собой незаметный, но ощущаемый, раздражаемый след.
Не знаю, может такое моё состояние было следствием витаминов, которыми меня пичкали, пока я сидел перед комнатой полной «крокодила». Где-то я слышал об искусственной смерти, когда человек путём осознания всего, что его удерживает у жизни, отказывается от этого, устраняя, таким образом, препятствия на пути к смерти. Один знакомый моего знакомого, по рассказу последнего, смог подобраться к своей смерти настолько, что потом пол головы поседело. Думаю, в тот момент у меня произошло обратное: я смог отказаться от всего, что меня тянуло к смерти, от всего, что грозило разрушением моему телу, из-за чего переместился в самый источник жизни.
Некоторое время я ещё провёл в тех грёзах, «там» же ощутил, что заработала мысль. Сейчас вспоминаю с улыбкой, как в какой-то момент, «там», я наивно стал полагать, что оказался в каких-то уголках своего подсознания, которое известным образом соединено с вселенским разумом, и сейчас появится какой-нибудь оракул, или произойдёт какое-нибудь подобное событие, и мне будут даны инструкции, описан мой путь. Но ничего такого не произошло. Боюсь, что это был просто глубокий, очень глубокий сон, полный сновидений.
В сознание я вернулся очень резко. Было ощущение ангины — нормально, так, после «крокодила»-то — но вместе с тем чувствовалось и выздоровление, если не просто запустились какие-то функции организма, поверженные, или, правильней сказать, повреждённые, «химией».
Я открыл глаза, но продолжил сидеть. Если бы я знал, что просидел восемь суток в таком положении, я б тысячу раз подумал, прежде чем пошевелиться. Попытка расправить ногу привела к сильнейшей боли по всей её длине, как будто в неё вставили тысячи иголок. Перед глазами поплыли круги.
— Не шевелись, — услышал я у себя за спиной, и узнал голос Седого.
Я уже понял это и сам, что лучше не шевелиться.
Через три минуты ко мне подошли, сделали по уколу в руки, ноги и шею, и через две минуты я смог подняться. По ногам бегали мурашки, но я даже смог попереминаться с ноги на ногу.
— Я в порядке? — спросил я, обращаясь и к Седому, и к тому, кто сделал мне уколы.
— Ну, если не считать того, что ты вычеркнул из своей жизни восемь суток, все эти дни не доедал, не допивал, и вообще от тебя всё это время было мало пользы, то да. Почти в порядке. Как тебе это? — Седой указал кивком в сторону двери, где находился годовой запас «крокодила».
— Вообще мимо, — ответил я.
Как-то он глянул, что заставило меня вспомнить все свои сновидения.
— Да, это так. Пошли, есть смысл перекусить.
Мы отправились в столовую.
— Ему особенное, — сказал он, — а мне, как обычно.
И мне дали блюдце с кашкой, а ему две отбивных с салатом.
— О, я смотрю, у нас здесь равенство соревнуется с гостеприимством, и ничто никак не может победить, — сказал я, и попытался улыбнуться.
— Тебе сейчас ничего нельзя.
— Меня подташнивает уже от одного вида этой каши.
— Тебя вытошнит сейчас от любой пищи, кроме этой. Попробуй.
Я взял пол-ложки неизвестно чего: без вкуса и запаха. Смесь во рту напомнила намоченную вату, только моментально тающую. Я отложил ложку.
— Съешь половину, — сказал Седой, — через три часа сможешь поесть нормально.
Я стал делать что-то похожее на «есть».
— Ну, как, — начал он, и вид его, пережёвывающего отбивную, маячил у меня перед глазами в виде мишени для стрельбы, — ты с нами?
— Да, я с нами, — ответил я.
— Вот и хорошо, а то б выглядел несимпатичным.
И очередной кусок отбивной.
— Привыкай, — проговорил его жующий рот, в то время как хозяин этого рта, видимо, очень хорошо представлял сейчас моё состояние, — на самом деле, с этого момента случится много чего. И сидеть голодным, глядя, как пирует или пируют собеседники, явится для тебя не самым страшным. Но ты ко всему привыкнешь. Будет много тренировок и обучения; представляешь, ты на порядок увеличишь свою вероятность выживания при ядерной атаке! Захочешь поговорить — приходи. Сейчас я отведу тебя к инструктору по «рукопашке», после тебя найдёт другой инструктор, потом третий. Секретарь вручит тебе необходимый реквизит, ознакомит с твоим расписанием. Вечером жди в гости напарника, а поздно вечером меня — отметим, так сказать.
Со следующего дня началось моё обучение. Именно обучение. Ни экзаменов, ни зачётов, тебя просто обучали тому, что потом необходимо, как предполагалось, будет востребовано. Я думал, что я крутоватый парень: и с мозгами дружу, и с телом, и с психикой, вроде, всегда был порядок, — но то, куда меня всего окунули, оказалось для меня, в каком-то отношении, шоком.
Например, уроки гипноза. Никакой теории, никаких записей, чтобы можно было расслабиться, что-то позаписывать, а сразу и только тренинги. Каждая сессия — это практические занятия. Всякое занятие приходилось конфузиться от заданий, когда тебе надо с не совсем знакомыми людьми вести себя, как клоун: пытаться ввести их в состояние транса, потом глубже, внушать всякие задания. Да, интересно смотреть на результат, когда после погружения тобой в гипноз человека, тот, по выходу из него, указывает тебе на зелёный цвет, как на красный. И ты смотришь на это, и не понимаешь: как?! Что у нас там с серым веществом такого, что одни с помощью него, могут вытворять над ним других такие вещи? Но, возник бы вопрос! Как раз это и представляло неудобное положение дел, потому что система обучения была построена таким образом, что твои сильные стороны отставлялись в сторону, а бомбили тренингом именно по самым слабым твоим местам — наижутчайший метод, ненавистный мне ещё с тренировок по бодибилдингу, когда я в молодости пристрастился к этой культуре. Были любимые группы мышц, и упражнения под них, над которыми ты готов был работать днями и ночами, но по-настоящему красивый результат проявлялся, когда ты превозмогал себя, «забивал» на неприятные и болевые ощущения от упражнений, которые тебя бесили, и делал именно их. Только этим путём ты приводил свою мышечную массу к гармоничному состоянию. Так и тут. Ты не понимаешь, как это работает? Пожалуйста: кофеин, витамины и двадцать четыре часа без перерыва смотреть в глаза определённому человеку. Поначалу так себе, но через час, когда у того человека появляются первые признаки паники от твоего соглядатайства, начинается поистине творческий процесс. Смотреть в глаза человеку, когда он работает, общается, говорит по телефону, ест, пусть он и отводит их, пусть хоть тысячу раз пытается перестать об этом даже думать — УДОВОЛЬСТВИЕ! О, как ты начинаешь «сечь» человека, следя и следя за его глазами, когда он с одним говорит так, с другим эдак, с мужчинами так, с женщинами по-другому. Вот, этот человек только начинает испытывать дискомфорт, а у тебя загораются глаза; вот, человек начинает раздражаться, а ты не можешь уже скрыть ликования; но вот, человек от паники переходит к депрессии, и даже становится видимо несчастлив, а ты начинаешь читать его мысли. Жестокое испытание для обоих. Попросите любого вспомнить пару ярких моментов из своей жизни. Так вот, у меня тогда появился ещё один: когда парень, за взглядом которого я должен был наблюдать, проснулся, а я сидел над ним в ожидании его пробуждения, и увидел его глаза. Ни один знаток человека не может именовать себя таковым, если он не видел глаза пробуждающегося человека, за которыми до этого он наблюдал двенадцать часов бодрствующими, а потом ещё шесть часов за закрытыми, когда тот спал. После таких упражнений ты начинаешь чувствовать душу человека через стенную перегородку: достаточно одного его слова, не то что взгляда, а то и просто шелеста одежды. Уверенность, сомнения, страх, агрессия, депрессия, паника, любые другие реакции психики ты становишься способен считывать из любых её уголков.
В обучение входила и недюжинная физическая подготовка. Помимо общего физического развития, предстояло научиться, например, бежать, пока не заснёшь, освоить на профессиональном уровне обращение с «уличным» оружием: велосипедные цепи, «опаски», «сажалы» (строительный нож), палки, камни. В моём случае акцент сделали на том, что у меня уже было в некоторой доли.
— Ты, я слышал, убил кулаком человека? — спросил меня инструктор по единоборствам.
Этот инструктор сходу захватил моё уважение тем, что как-то удачно подобрал слова, чтобы похвалить меня за такое моё умение, и я сразу понял: во-первых, в этом вопросе этот человек на десять голов стоит выше меня, а во-вторых, просто приятно оказалось такое услышать. Скрытый смысл его слов, который я разглядел у него в глазах, явился мне через несколько минут, когда он меня завёл в боксёрский зал, где находилось около двадцати боксёрских манекенов в виде человеческого силуэта.
— Расставляем зигзагом, — скомандовал он.
Мы стали таскать этих силиконовых получеловеков и расставлять в указанном им порядке.
Он включил компьютер, инсталлированный в стену.
— Все манекены оснащены датчиками, которые с помощью беспроводной связи будут передавать информацию о твоих ударах на компьютер. Программа будет фиксировать историю твоих ударов с наложением на твоё физическое состояние: пульс, давление и всё такое. Плюс — будет учитываться время тренировок, их интенсивность, продолжительность. Там не алгоритм, а сказка. Сейчас тебя сосканируем, подойди сюда, чтобы компьютер приветствовал тебя, когда ты будешь сюда входить, и вперёд, — заключил он с улыбкой.
— Так, и что, бить их? — спросил я, оглядев кучку манекенов.
— Ага, убивать. Смотри.
И он нанёс двадцать сокрушительных, поражающих своей силой и техникой исполнения, ударов руками и ногами по каждому из них.
На мониторе можно было увидеть, что он нанёс двадцать ударов за тридцать три секунды, шесть из которых оказались смертельными.
— Не рекорд, — заговорил он со слегка сбитым дыханием, — а для кое-кого потом не будет и показателем.
И я так понимаю, он намекнул на меня.
— Подожди, сейчас ещё попробую.
И он с силой нанёс удар рукой по челюсти ближайшему боксёрскому манекену.
— Если бы был рекорд, из динамиков раздались бы овации, — улыбнулся он.
Монитор, этим временем, показал силу удара, скорость.
— Вот, смотри, — он направился к экрану, — здесь можно увидеть многое, — он стал жать пальцем на те и иные данные на мониторе, и компьютер стал выдавать развёрнутые данные, — видишь?
Можно было прочесть, сколько было нанесено ударов правой рукой, сколько левой, такое же о ногах, была видна сила каждого удара, скорость. Если требовалось развернуть данные об ударе, можно было увидеть, в каком отношении он находился с предыдущими аналогичными при схожих обстоятельствах и таком же физическом состоянии. Например, тринадцатый удар его оказался с рекордным показателем по количеству подряд смертельных ударов от левой руки в серии из двадцати ударов.
— О, рекордное что-то всё-таки умудрился установить: три подряд левой — смертельные. Было бы правильней, чтобы компьютер и о таких рекордах оповещал сигналом. Психологически веселей было б. Не? Ну вот, так и будешь тренироваться. Твоя цель: двадцать секунд — двадцать ударов — двадцать трупов. Занятия каждый день. Контролируешь сам себя. Мне каждый день будет приходить смс-отчёт о твоих продвижениях. Если в течении двух дней я не наблюдаю положительную тенденцию, будем работать вместе. Твоя очередь.
Я потянул мышцы, размял слегка поясницу и, мне показалось, не сильно выложился в двадцать ударов руками. Компьютер, тем не менее, издал «победную овацию».
— Первый, он всегда рекордный, — улыбнулся тот, — тебе не обязательно во время тренировок лупить по ним сериями, отрабатывай удары, как удобно, чем удобно, как хочешь. Главное: двадцать секунд — двадцать ударов — двадцать смертей.
Боксёрская комната мне очень понравилась: и дух можно было спустить, и наслаждаться своими успехами — система была сконструирована отменно.
Ещё в нас там имплантировали всякие устройства, так что я при определённом положении соединения ладоней или пальцев даже радио мог послушать. Никакой радиации от этих имплантатов, как нам объяснилось в инструкции, а все электромагнитные поля гасились — ни один рентген ничего не должен был показать. Зато теперь я представлял из себя ходячий компьютер с терабайтом памяти (это не считая моей собственной — позволю себе улыбнуться в этот момент).
Я прошёл процедуру «ассоциации», что заключалось в следующем. К моим мозгам подключили электроды, а потом два дня подряд показывали фильмы и картинки. Наблюдаемое мною глазами и слышимое ушами, в мозгах выкладывалось в красивые узоры электрических импульсов. Эти узоры фиксировались компьютером, и можно было только наблюдать растущий в мегабайтах, а потом переходящий в гигабайты и терабайты объём накапливаемой, таким образом, информации о работе моего мозга по визуализации окружающей мня обстановки. А обратный процесс выглядел следующим образом. Когда мне представилась возможность фокусировать своё зрение самостоятельно на каких-либо предметах, компьютер ловко считывал эти самые возникающие «узоры», и монитор светился тем, что я наблюдал. Стоит добавить, что реакция моего мозга была одинаковой, как на зрительные внешние образы, так и на те, которые я наблюдал внутренним зрением. В результате всё, что я думал в картинках или мой внутренний диалог можно было посмотреть и послушать на компьютере. Изображение, конечно, не ахти, как и «озвучка»: то, как ночная съёмка, то, как вспышки молний, местами монитор вообще тёмный, звуки не всегда корректно передавались, а то и вообще «озвучка» жила своей жизнью, но кое-что рассмотреть и услышать было можно. При всех своих недоработках, всё равно очень серьёзная техника оказалась.
— Это означает, что я не просто отдаю себя на службу нашей организации, но и предоставляю в пользование свой внутренний мир, — заключил я окружающим меня специалистам с грустной улыбкой.
— В какой-то степени — да, — ответил мне один из них.
— А вот можно будет потом, когда всё закончится, сделать «делит» тому, что запишется из моих мозгов?
Ребята лишь усмехнулись.
Ну, конечно, не усмехнулись бы они. Сейчас я тоже усмехаюсь — такого, что увидели наши глаза, глаза таких же солдат, как я, и что записали наши компьютеры, хватит на вынос мозга человечеству в течение нескольких поколений.
Кстати, я так понимаю, бросая сейчас взгляд на свой монитор, они у себя могут видеть то, что я пишу, если организация ещё функционирует. Привет, ребята, тогда! Не беспокойтесь, я никого не предал, сами всё видели и знаете. Я и крови-то не сильно жажду, но что-то не даёт мне поступать иначе. Тихо надеюсь, что мы со мной, и такими как я, не просчитались настолько, что у нас всех будут проблемы, но наоборот. Тогда это всё, на радость мне, в большей мере совпадает с моими внутренними установками. Видимо, я пойду дальше! Видимо, до конца — без конца! И, скорей всего, каждый день, если мне будет удаваться отправить на тот свет очередное животное, их десяток, сотню, я буду становиться счастливее. Ай, да что там говорить? Седой, привет!!!
Ну и много чего ещё было в нашем обучении. Управление различной техникой, обращение с оружием. Что-то из этого изучали мы скрупулёзно, что-то поверхностно. Самолёт посадил несколько раз на имитаторе. Но это так, для общего развития — зато теперь знаю о закрылках, сигнальных огнях и прочее.
Ах, да. Напарник. Нам предстояло работать вдвоём. Супер-человек по своим душевным качествам. Правильный и чёткий, как я. Тысячу раз подумает прежде, чем кого-то обидит, а и потом не всякого, но кто очень сильно заслужил. Мощный физически. За метр девяносто, не толстый. Одной рукой консервную банку комкает, как нормальные люди фольгу. Из принципа решил выдержать его рукопожатие. Думаю, он меня пощадил; но кисть до сих пор иногда даёт о себе знать какой-то внутренней болью. Мы, каждый, умели делать всё, что умеет другой, и на соответствующем уровне. Мы вырабатывали одинаковое мышление и сугубо свой сленг— каждый должен был с большой вероятностью предполагать, что за стенкой делает его напарник при тех или иных обстоятельствах, и мы должны были уметь вести диалог понятный только нам двоим. Нас заставили обоих проходить через десятки лишений и проблем, что заставляло наши души сближаться и сближаться. Мы стали одним целым, одним литьём. Степень доверия и уверенности друг в друге были настолько высоки, мысли наши настолько переплелись, что даже компьютер не мог идентифицировать нас, если ему доставалось анализировать только наши интеллектуальные способности. Пару раз нас заставили выпить спиртное. Короче, прошли с ним и огонь, и воду, пока проходили обучение, а иногда и в буквальном смысле. У нас были одинаковые позывные — «Сержант». К кому из нас обращались, приходилось понимать по интонации. Тоже, наверно, как инструмент нашего единения должно было срабатывать. Но обращаться друг с другом было удобно.
А за месяц до начала операции нас собрали в большом зале. Здесь, пока всё не началось, я впервые увидел всех до одного «содата». С некоторыми мы уже были знакомы, а вот некоторых видел впервые. Одни мужчины. Напарников было видно сразу. Все, как один — каждый сотни стоит. Общий сбор — общим сбором, но зачем нас собрали, никто из нас не знал. А потом появился Седой. За ним ещё три человека. Все внесли по коробке.
С Седым мы встречались иногда, общались.
— Здравствуйте, народ! Проклинаю причину, которая заставляет нас сегодня тут собраться, но приклоняюсь перед самим этим фактом. Знаете, к чему мы все готовились, поэтому не буду расписывать, как тяжело всем и каждому, и в какое тяжёлое время мы живём, что, впрочем, испытывает любой человек, где бы он не находился. Не думайте, что у меня дефицит с пониманием вашего положения. Может, после операции с кем-нибудь больше никогда не увидимся. Но мы сделали всё, чтобы этого не случилось. Мы — это и мы, и вы. Вы напичканы инструментами для выживания, как муравейник муравьями. Пытающийся уничтожить вас, будет схож с самоуничтожающимся. Ваш потенциал охранит вас сильнее и изощреннее, чем вы может придумать это собственными мозгами. Для вашего разминирования потребуются куда более опытные минёры, чем те, что живут снаружи. По крайней мере, мы так думали, когда полагали методологию обучения.
До того, как вы выйдите наружу, остался месяц. Сегодня за вами закрепятся объекты, куда вам, в зависимости от того, к чему вы готовились, придётся отправиться. Повторяюсь, до отправления тридцать дней. За тридцать дней вы должны будете изучить свои объекты и подтянуться в обучении, если, вдруг, обнаружите, что чего-то вам там может не хватить. Не буду учить вас, когда вам отдыхать, а когда работать, но сегодня хотелось бы, чтобы все отдохнули, потому что заслужили. Наше кафе к вашим услугам. А с завтрашнего дня вы получите новые инструкции и контакты, с кем станете работать теперь.
И ещё один момент. В этих ящиках по книжке для каждого из вас. Ознакомьтесь с её содержимым. Это колоссальный труд по общему устройству наших Соединённых Штатов Европы: кто кем управляет, кто кого посылает, кто кого убивает, грабит, насилует и так далее и тому подобное. В некотором срезе вы найдёте здесь организацию азиатов и аквапофагов. Кое-что прочитаете о первых. Особенностью данной брошюры является то, что в ней самая-самая правда. Именно не то и такая, которую вы может найти в статьях и книгах различных масс-медиа, даже умело читая между строк разные точки зрения, даже после скрупулёзного анализа прочитанного, а та правда, о которой писать не станут, потому что невозможно упомянуть о ней, не задев истины; та правда, которая незыблема, которую собрать и предоставить не составляет никакой сложности, но не получается из-за зарплат, выживание от которых прибывает в полной зависимости у тех, кому приходится освещать те или иные события нашего времени. Почитайте её. Вы много узнаете о сегодняшнем мироустройстве, и увидите, как недалеко всегда была ваша интуиция об истине. Что хорошо — в дальнейшем вам будет легче обращаться со всякого рода чиновниками и сановниками, а многим из вас придётся иметь с некоторыми из них дело. Давайте, ребята, распределимся, — закончил Седой, и сделал знак одному из трёх, пришедших с ним сотрудников.
Тот прекратил рассматривать нас и перенаправился вниманием на компьютер.
— Я сейчас коротко буду зачитывать: сначала позывной команды, потом название объекта. Потом дополню некоторыми комментариями относительно некоторых объектов, равно как и команд. Будут некоторые специфические моменты. Более детальную информацию вы начнёте получать с завтрашнего дня от своих кураторов. Так… Дики — семейство Сёстров; Нокины — семейство Фур; Крастры — понтифик Нарк; Сеты — принц Дрю; Сержанты — семейство Ночка…
Так мы с Сержантом впервые услышали имя тех, к кому в какой-то момент нам предстояло попасть. Вернее, имя-то мы уже слышали, и даже предполагалось, что это будут наши «клиенты», но всё определённо решилось теперь. Мы даже до этого момента толком не знали, что нам предстояло сделать. Всё мы узнали на тридцатидневном инструктаже.
— Зачем для этого мы, — спросил я как-то у Седого, когда мы с ним, пардон, выпили; бывали у нас такие дни, когда мы расслаблялись и пропускали по пару глотков каких-нибудь горячительных коктейлей. Особенно в последние тридцать дней — аж два раза (и здесь позволю себе улыбнуться; на самом деле просто некогда даже было подумать об этом). А почему бы и нет? Люди взрослые, работали до потери сознания — и это не гипербола.
— Зачем, — спрашиваю, — когда у нас такие системы наблюдения и прослушки, кругом агенты.
— А пошли, — сказал он, — и увлёк нас с Сержантом за собой. Мы прошли по коридорам, и пришли в помещение, в котором на всю стену был монитор, на котором была электронная карта наших штатов. Вся сплошь усеянная красными огоньками. Пока мы на неё смотрели, периодически некоторые гасли, а другие загорались.
— Это всё наши видео и аудиожучки. Те, что гаснут — самоуничтожаются. Значит, что их обнаружили и попытались до них добраться. А те, что загораются — это устанавливаемые новые. Вроде всё слажено. Ни один не должен привести к нам. Мы сами были когда-то участниками создания систем отслеживания шпионов и всего шпионского в нашем государстве. Поэтом в курсе, что и как. Одно дело видеокамера, установленная в багет, а другое дело, когда эта камера ещё и перемещается, а когда она ещё говорит, а ещё и слушает, и думает, и способна на поступки, так здесь вообще говорить не о чем. Ну, это так. Шутки ради. А если посерьёзней, то сами видите, а кое-что уже и знаете. С помощью тех технологий, которыми мы располагаем, можно собрать многое. Многое, но не всё. К тому же, не всё, что мы получаем таким образом, может являться доказательством в суде. Но то, что сможете сделать вы, — а вы можете себе это представить, — обеспечит полной доказательной базой нашу систему. И мы вскроем этот вертеп, как консервную банку, со всеми неблагоприятными для него последствиями.
Я выдал:
— А если кто-то из нас где-то ошибётся, что-то ни так сделает, сдаст из-за нервов, например. Что может натворить человек, нервы которого не выдержат всего, с чем мы столкнёмся? Ведь каково будет искушение открутить голову тому, кто, — вдруг, например, я узнаю, — будет причастен к похищению ребёнка Дика? Знаешь, я бы с удовольствием это сделал, как мне кажется, в память о всех остальных детях. Или вот. Допустим, всё будет подходить к завершению, и у меня, насколько я сам буду судить, будет хреново с этим самым завершением. Вот и решу я тогда, что лучше глупость, безумие, лучше нечто, чем вернуться сюда без результата, когда другие придут с ним. Ведь насколько всё тонко и шатко, и легко может пойти насмарку? Где страховка, страховки? В чём хитроумность плана, когда великое многое зависит от ничтожного капризного?
— О! Да ты — философ! — засмеялся Седой. — Этому уже хватит.
Пожалуй, я действительно съехал в словоохотливое настроение после коньяка.
— Ну, а что? — вмешался мой напарник. — Мы сейчас отправимся, а завтра половина поступит, как он сказал.
— Конечно, конечно, ребята, если вдаться в рассуждения о негативном развитии сценария, здесь мы будем иметь массу вариантов, которые могут показаться слишком неблагоприятными при своём вероятном наступлении. Но мы ведь нелегко, немало и непросто работали всё это время. Поверьте, вы настолько загружены инструментами самосохранения и чувством высокой ответственности за происходящее, что вероятность неблагоприятного исхода минимизирована так, как ни в одном мероприятии до этого заложено не было. Может немного высокопарно, но наша операция будет сродни кульминационной схватки добра и зла. Никогда система ещё не собирала в одном месте столько силы для противостояния злу, как это выпало на нашу долю. Ведь и до нас не раз происходили такие битвы, или кто-то собирался на такую, но сегодня эти сборы несут рекордное количество по качеству. Лично я надеюсь на успех. Я подохну тут за пультами, если надо будет, если это будет единственная возможность вам, там, продолжать, а вы сдохните там — вот наш придел. Знаете, почему я не требую от вас сноровки и ума там? Потому что они — суть вы. Даже если вы откажетесь от своей сущности, даже если вы отвернётесь от себя, ваше самое пойдёт без вас туда, куда надо нам — нам и вам таким, которые вы здесь и сейчас.
— То есть мы даже самоубийство совершить не сможем?
— Исключено.
Как тут можно было не усмехнуться?
Каждый день мы ходили с Сержантом в помещение, откуда велось скрытое наблюдение за нашим семейством. Скрытые камеры в доме этой семьи были установлены только в спальне родителей и на заднем дворе, а аппаратура для прослушивания позволяла слышать, о чём говорят на кухне, в гостиной и прихожей. Этого оказалось достаточно, чтобы насмотреться и наслушаться, и получить полное представление, что происходит в этом доме, и что за люди в нём обитают. Правда, поначалу я воспринял мать семейства, как жертву, а об отце подумал «ни то ни сё», и угадал лишь с Манаем, который сразу показался мне самой неприятной фигурой, на ком размерено и стала концентрироваться моя ненависть. Но так я думал о них до четвёртого дня «подглядывания». Очень быстро мы поняли, что всё семейство занималось перевалкой детей от источников их добычи до конечных заказчиков. Язык не поворачивается такими ярлыками это всё называть. И у каждого из членов семьи были свои функции.
Манай — тот исполнитель, на побегушках; он вёл переговоры с клиентами, доставлял детей, куда надо. Этот же «упырь» отвечал у них там и за детскую дисциплину, которая выражалась в неуклонном подчинении взрослым, требования которых зачастую выходили за рамки приличия. Например, «мать», которая заботилась о чистоте и воспитании приёмных детей, тоже посещала подвал, а раз после таких посещений туда не бежал Манай, значит, дети выполняли всё, что она просила. Отец занимался «презентацией», репутацией и поиском новых клиентов. У него был доступ к депутатам, судьям, парламентариям и церковным деятелям. Через знакомых своих знакомых он мог достучаться почти до мэра штата. И все трое были окончательно аморализованные. Если за общение между собой и с приёмными детьми — общение, которое не отличалось у них высокоорганизованным характером — им следовало отрезать языки, то за их периодические педофилические акты они достойны были только одного — чтобы их закатали в асфальт.
Нам улыбнулась удача, хотя не стоит в данном случае отмечать это таким, отдающим весельем выражением. Как бы там ни было, за пять дней до нашего выезда, наши подопечные вызвали к себе сантехника. В одной из комнат подвала из стены сочилась вода (думаю, это сделал один из её узников, чтобы привлечь к себе внимание людей из внешнего мира). Детей, конечно, тщательно упрятали. Сантехник, как они думали, должен был быть «свой», но и его, под предлогом разговора, пристально наблюдали за своей работой. Не помогло: сантехник оказался не «их», а «наш», и ввинтил он не простой шурупчик. Пять дней мы могли слышать, что происходило в этой комнате. Здесь бывали каждый день все взрослые члены дома, а некоторые по два раза. Именно в комнате, где побывал сантехник, потом будет находиться мальчик, которому лет одиннадцать. Я буду счастлив потом подвести его к нашей машине, чтобы Статист доставил его к нам, а наши — к родителям.
Мы прочитали книгу, которую нам дал Седой. Ничего особенного. Немного истории, немного описания государственного устройства. Ну, для нас ничего особенного, но если бы у тебя такую книгу нашли там, на верху, тебя долго бы пытали, чтобы узнать её источник. И много голов полетело бы, очень много, при любом раскладе: нашли бы источник или нет. В принципе, можно было раскидать с самолёта по всем штатам эту книгу, и половина нашей работы была бы выполнена — половина насильников была бы уничтожена самой системой, но не за то, что они насильники, а за то, что не умеют держать язык за зубами, за их политическую проституцию. Классная вещь — любовь. До, после и во время секса женщины столько вытягивают из своих возлюбленных, а они такие болтушки и такие невыгодные враги позже. Короче, политическая книга, и к нашей теме она имела немного отношения. Моё внимание привлекли только две главы: о самоизоляции континентов и, конечно, история государства аквапофагов. Читать интересно, но мистический и прозаический стиль никак не настраивают на серьёзный анализ читаемого. Я скорей поверю в существование Атлантиды когда-то, чем в то, что мы, как континент, в какой-то момент самоизолировались от других континентов, а те от нас, или, что государственность аквапофагов насчитывает сотни тысяч лет, и что они, помимо топора и бород, имеют в своём обращении ещё и лопаты, и ножи с вилками, и даже письменность, и даже знакомы с электронными носителями информации, что они знают, что такое сеть, что некоторые из них живут в четырёхстах метрах от земли, перемещаются по воздуху на автомеханических приспособлениях, не вымирают, выглядят как мы и, в конце концов, никакой охоты на себе подобных не ведут.
За три дня до выезда мы в выдержанном состоянии спокойно просматривали и прослушивали, что происходит в доме, куда нам предстояло отправиться. Всё что можно было сделать, мы сделали, всё что предстояло — маячило в виде результата перед глазами; поэтому наши разъярённые характеры с трудом сдерживали наши нервные системы — хотелось уже очутиться там.
Нас стали командами вызывать в отдел делопроизводства. Там мы получили персональные документы, наброски плана, описание целей. Нам предстояло каким угодно образом, как можно чаще оказываться вблизи своих объектов; вступив с ними в контакт, установить их связи, определить их место в педофилической системе и собрать доказательства их деятельности. Собираемую информацию необходимо было передавать по установленным каналам, хоть и всё, что мы будем видеть и слышать, будет и так передаваться само собой по тем живчикам, которые нам имплантировали.
По импульсу в мизинце мы будем узнавать о существовании в радиусе ста метров «своего», а по взгляду это видеть.
А вот за сутки начался мандраж. Нас «запустили», то есть включили всю имплантированную в нас технику. Тело отозвалось десятками получаемых и передаваемых сигналов, некоторые из которых в том или ином случае ощущались физически. До этого по отдельности я испытал работу каждого из датчиков, передатчиков и прочей электроники у себя внутри, но действие всех сразу переживал впервые. Один мизинец пульсировал, потому что кругом были «свои». Второй мизинец известной мне азбукой пульсов оповещал то о повышенном артериальном давлении, то о попадании меня в поле зрения видеокамер; то, вдруг, мне «пришла» рекомендация восполнить запасы сахара, то сообщение, что в таком стрессовом режиме я смогу полноценно проработать ещё два часа. Мандраж, который возник от всего этого, и того, что завтра предстоит подняться на поверхность, был такой сильный, что я погрешил мыслью сгонять к медикам. А тут ещё «почувствовал» в мизинце, что мне звонит напарник.
Первой мыслью было: «нашёл время», — но сразу более продуктивная вторая, что это очень даже правильно так испытать друг друга, и именно сейчас, оседлала негативную эмоцию.
Я переплёл пальцы на правой руке в нужное положение и нарисовал в воздухе круг с вертикальным диаметром. В голове раздалось:
«Алло!»
Я ошарашено опустился на диван.
«Алло», — говорю.
«Как твоё?» — спросил он.
«Как будто только что родился, но только сразу с мозгами!»
«Я тоже пока не в норме, Сержант!»
«Справимся?»
«Фигня-вопрос, напарник!»
«Эй, ребята, нечего занимать линию для поболтать».
«Седой? Какого хрена? И ты тут будешь?» — заорал я.
«Только иногда, когда сильно по вас соскучусь», — и он засмеялся.
«А можно как-то потише делать здесь звук? — спросил мой напарник, — а то, если Сержант заржёт как-нибудь своим смехом, я оглохну».
«Шутку оценил, — сказал я, — отдача замучает в ближайшее время».
«Так, я не понял, мы можем с тобой связываться? А что ж ты нам свой телефон в дорожку не написал?» — продолжал мой напарник, обращаясь к Седому.
«Э, не, братцы, — отвечал Седой, — субординацию, может, кто и отменил, а вот структуру коммуникации ввернули. У нас с вами связь односторонняя будет. Будете плохо себя вести, буду звонить вам и грозить пальчиком. А будете вести себя хорошо, буду ставить вам на ночь расслабляющую музыку» — и он продолжал смеяться.
«Телефонный» разговор отвлёк от будоражащих мою гормональную систему мыслей. Палец перестал «вещать» о гормональном дисбалансе и повышенном артериальном давлении, но конфету я в рот отправил, затем вторую. Норма сахара перестала быть пониженной. Зато через, опять же, пульсацию стало известно, что мочевой пузырь заполнен на половину.
«А можно сделать так, — сказал я, — чтобы я сам решал, хочу я писать или нет? А то это, как-то, знаете ли, непривычно, а, кажется, что и не прилично», — все понимали, что я шучу.
«Потом спасибо скажите, — ответил Седой, — и, — он сделал паузу и таким притихшим, смеренным, что ли, голосом добавил, — ребята, если хотите, я в бильярдной. Приходите, поиграем, попрощаемся».
«Не знаю, посмотрим», — ответил мой напарник.
«Да, посмотрим, и я не знаю», — сказал я, и мы все втроём прервали связь.
Я остался сидеть на диване, как присел полминуты назад. Вот, и всё. Всё. Всё, что происходило до этого, воспринималось как-то, как необходимое с одной стороны, как таки должное что ли, и как-то, как единственное, что могло происходить когда-то, происходит сейчас, и будет происходить всегда вообще. Но тон Седого, с каким он закончил наш разговор, и это его «попрощаемся» запустили у меня воспоминания жизни, раскручивающееся от событий последних назад, к первым. Всё-таки мы «срослись» с ребятами тут; выполняя много работы, обучаясь, мы, тем не менее, как просто люди прониклись друг к другу чувствами. Слова Седого перед тем, как меня напичкали «Крокодилом», что его жизнь — моя жизнь, теперь всегда стояли у меня в голове. Я никогда не воспользуюсь этим его предложением, но я знаю, теперь знаю, чего стоят слова этого человека. А теперь он говорит: «Попрощаемся».
Мысли перебросились на моего напарника. Вот тоже — судьба необычная. Наверно, вот с таких девчонки не слазят, как только у тех появляется растительность на лице, а то и в более ранние периоды. Такой весь правильный, как из камня выточенный симпатяга. После армии, говорил, с такими показателями физическими пришёл, что удивительно, как его не прибрали к своим рукам криминальные структуры. А всё потому, что справедливый и добрый был всегда. Три раза был женат. Женщин очень любил, всегда. Красивых. Поэтому, был слаб до их цацек, как тот кот до валерьянки. Первые два брака были короткими, там девчонки были — за шкварку бери и на обложку журнала. Ногтища в половину пальцев, фигуры, личики — ммммм. Фотки показывал. Третья жена тоже было красивая, но ещё и душой оказалась прекрасна. Дочка у них была… Да нет, и сейчас есть… Где-то. Видно по нему, что с воспитанием её у него проблем не было. Но вот в школе её прихватил какой-то сосунок, которому папик, видимо, больше денег давал, чем тот мог переварить. Сначала кино, потом кино групповое, потом вечеринка, потом насилие, потом групповое насилие. Всё это вперемешку с угрозами придания публичности её «похождений», потом откровенные запугивания причинением большого вреда родителям, с использованием отцовского влияния. А всё шло к тому, чтобы сынок стал подкладывать её под всяких политиков и бизнесменов, с целью вытаскивания информации у тех об их бизнесе и их характере. Информация аккурат ложилась на стол к отцу. И отцу хорошо, и сынок веселиться. Но была проблема: девочке было двенадцать, и она ничего такого делать не хотела. Сержант попытался наказать обидчиков, когда дочка не выдержала и всё рассказала. Сначала что-то получалось. За заявлением в полицию он создал группу в социальной сети, и около десяти тысяч подписчиков собрались идти с ним до конца. Когда условились на встречу, пришёл только один человек, который оказался юристом. Вот так он со своим волонтёром-юристом оказались лицом к лицу со стаей стервятников.
У Сержанта была интересная работа, я даже не знал, что такие должности у нас существуют. Из армии за ним пришла характеристика — бунтарь. Оказывается, он не очень жаловал различного рода режимы, устоявшиеся порядки вещей, традиции и прочее, и всё бы ничего, но дан ему был дар изощрённо сопротивляться всем таким, чуть начинавшим выказывать признаки окостенения системам. Нет, он не ломал режимы, где бы он не появлялся, но дело у него возникало лишь до таких, которые отравляли существование другим. Из-за этого его не очень жаловало армейское руководство, если не сказать больше, из-за этого у него потом было много проблем в жизни с работодателями. Везде он напарывался на ненависть бездарных руководителей. А что такого, собственно, он делал? Да просто умел влиять на самосознание людей.
Зато он нашёл себя, когда его пригласил какой-то профсоюз на должность соискателя работы. В его обязанности входило размещать объявления о поиске работы по профилирующим профессиям профсоюза и его «союзников». И вот, звонит ему такой потенциальный работодатель, а он трубку не берёт. Звонят ему второй раз, он отвечает:
— Алло.
А на том конце:
— А что у вас с телефоном, почему вы трубку не берёте?
— Ну, значит, занят был.
— Ну, и как вас принимать на работу, когда вы возьмёте, и вот так не ответите на телефон?
— А я смотрю, у вас с этим строго? — спрашивает Сержант.
— Конечно, как и везде.
— Благо, сейчас вы со мной хоть так разговариваете, а устроюсь я к вам на работу, так вы с меня за такое ползарплаты снимете, и плевали вы на то, что дома у меня двое детей. Так?
Некоторые, очень паскудные, пытались вступить с ним в перепалку, но чаще, после таких его выпадов, бросали трубку. Зато можно было быть уверенным — после такого, с другим соискателем работы говорили повежливей. Вот чем занимался Сержант. То грубить охоту отбивал, то всем видом показывал, что за такую зарплату на такой работе час максимум должно работать. Вроде, благое дело, если присмотреться.
А ещё он подрабатывал, охраняя корабль-ресторан по ночам. Там он мог спокойно спать всю ночь в специальной каюте, а по кораблю носилась собака, которая в любой момент могла предупредить об угрозе лаем. Но в одну ночь собака заскочила к Сержанту в каюту и стала, скуля, стаскивать сержанта с койки, вцепившись зубами в его штанину. Сержант говорил, что такой мольбы в глазах живого существа, и такого скуления, никогда не видел и не слышал. Он вскочил и направился за псом. Тот вывел его на палубу, оттуда к трапу, по трапу с корабля, и всё пятился и пятился задом от судна, увлекая за собой взглядом Сержанта. И вдруг — бах! Зарево осветило пёструю бело-серую расцветку шерсти преданного спасителя, пятящегося задом. Глаза пса стали крохотными зеркальцами, отразившими зарево взрыва и полыхание корабля, и теперь были словно две маленькие горящие лампочки. Сержант втянул голову в плечи, а потом повернулся посмотреть, что произошло.
И уже в следующее мгновение бросился к автомобилю. Дверь в их квартиру была открыта. Ни жены, ни дочки.
Он кинулся опрашивать соседей, позвонил в телевидение, стал звонить родственникам и знакомым, наделал ещё кучу глупостей; благо, проведение уберегло его позвонить в полицию в какой-то момент, а в другой — выглянуть в окно. Правильно заподозрил неизвестную машину, подъехавшую к подъезду. Когда услышал, что едет лифт, с остервенением рванул его алюминиевые двери в разные стороны у себя на этаже, сорвав несколько болтов, что привело к его экстренной остановке. Летя по ступеням, остановился у застрявшего лифта:
— Ну что, дебилы, докатались? — крикнул он тем, кто был внутри.
— Ты — труп! — услышал он из лифта.
А это ему только и надо было, чтобы убедиться, что за ним.
Случай спас — водитель в машине оказался всего лишь водителем. Он, походу, даже не знал, зачем он сюда привёз тех или того, кто сейчас сидел в лифте.
После некоторых скитаний Сержант оказался тут. И вот, прошли мы с ним обучение, завтра в город, а сегодня нам предложили пойти в бильярдную — попрощаться. А он ответил: «Посмотрим».
И я сказал: «Посмотрим». Как бесила меня жена, отвечая на это моё «посмотрим» своим: «На что посмотрим?». А сейчас я лижу и думаю, как можно было беситься на что бы то ни было, когда она тебе что-то говорит? Да понятно — почему. Жизнь — порой задница. Самое главное — и жена, и сын знают, что я жив, что борюсь и надеюсь. И они пусть надеются. Я вспомнил про жену, когда сказал: «Посмотрим».
Начиная с утра, весь следующий день ушёл у нас на проверку нашей готовности, сборы и отправку команд за командой на «заходы», как называли наше внедрение в закреплённые за командами объекты. В последний раз проверяли нашу психику и физиологию, в последний раз мы тестировали всю аппаратуру, которой были напичканы, как семечками огурцы.
Нас с Сержантом призвали в тот ангар, в который меня привезли сюда в первый день моего здесь пребывания, в 19:30. Там нас ждал электромобиль, за рулём которого сидел один из наших статистов.
Я ожидал, что придёт Седой, но он не появился. Пришлось прощаться с техниками, которые до последнего момента что-то ещё проверяли из техники, что была внутри нас.
Мы расселись и поехали, и я, подумав о том, что на протяжении всей операции этот человек, «статист», будет находиться в минуте езды от нас, произнёс вслух:
— М-даа, на всякий случай…
— Что? — спросил тот.
— Ничего, ничего, — ответил я, а Сержант, как будто даже ничего не заметил. Но я знал, он понял, что я имел в виду. Мы уже «включились» в свою роль, и я знал, о чём он думает, так тоскливо уставившись в окно. Это были последние наши мгновения, когда мы могли позволить себе слабость и немного подумать о себе.
В 20:15 «статист» остановил машину за восемь домов до нашего объекта, в месте, где не ведётся полицейское видеонаблюдение.
— Как только машина окажется на расстоянии получаса езды до вас, или с ней что-то случится, вы получите сигнал. В сигнале будет содержаться слово «контроль» и указание на количество минут езды до вас. Если вы разъединяетесь, мы находимся примерно посередине между вами, если от вас не поступает конкретного указания.
— Пошли? — обратился я к Сержанту.
— Пошли, напарник, — ответил тот.
Мы покинули машину. Ещё было достаточно светло.
— Ну что, устремимся? — спросил я.
— Погнали. Слушай, я как-то вообще ничего не чувствую. Хоть бы разнервничался, что ли, так нет. Я знаю, ты думал, с чего начать. Что надумал?
— Да, думал. По мне, так мы добьёмся большего успеха, если будем в доме круглые сутки. Мы могли бы сделать так, что нас не будут замечать, но иногда захочется что-то сделать, а тогда наша невидимость может боком выйти. Так что, внедряемся под видом детей, а дальше видно будет.
— Согласен. Это будет победоносно.
— Ого, как ты. С тобой можно идти в разведку.
— Такой пустячок на фоне того, куда ты со мной идёшь сейчас.
Мы посмеялись.
По обеим сторонам дороги, по которой мы шли к «своему» дому, стояли двухэтажные частные особнячки. Это был район, где в бессрочную аренду сдавалось жильё государственным служащим. Один раз пришёл поработать в государственную среду, на всю жизнь обеспечен жильём. Спрашивается — за что? Спрашивается — везде так по нашим Штатам? Что же это за район такой?
— Подожди, — сказал я, — а давай испытаем сейчас же, как работают наши системы? Давай проверим, где наша машина?
Мы подошли к телефонной будке.
К месту, куда надо было прислонить палец, чтобы запустить работу телефонного аппарата, я палец всего лишь поднёс. При этом коснулся пальцем другой руки до костяшки подносимой, и дисплей высветился «менюшкой». Я выбрал навигацию и задал идентификационный номер нашего автомобиля, отслеживаемого персональным спутником нашей организации. Данные я вводил новым, разработанным кодом. Уже с утра идут «заходы» по всем Соединённым Штатам Европы, и, скорей всего, кто-нибудь из солдат уже воспользовался им. На дешифровку кода у государственных органов уйдёт полтора года, но вирус, который уже запустила наша организация, обеспечит самоуничтожение каждого символа нашего кода ровно через сто пятьдесят дней, где бы на электронном носителе он не находился: или во всемирной сетке, или на персональных компьютерах, или в телефонах, или, даже, в факсах и принтерах. А за сто пятьдесят дней мы аккурат отправим каждого из участников педофилической системы — кого за решётку, кого на тот свет.
Дисплей стационарного телефона показал нам местоположение нашей перемещающейся машины.
Мы довольные хмыкнули и отправились дальше.
Специальное включение стационарного уличного телефона обеспечило нам поиск нужной информации с использованием подставных локационных и идентифицирующих данное устройство данных, а специальное выключение вообще удалило всю сессию. То есть, если действовать таким образом в течение пятидесяти трёх секунд, определение спецслужбами того, кто, когда, где и с какой целью использовал устройство полностью исключалось. Как раньше банк надо было успеть ограбить за сколько-то там минут, пока не прилетели полицейские, так нам сейчас предстояло время от времени похищать информацию с каких-либо устройств за пятьдесят три секунды.
До «нашего» дома оставалось ещё три. Мы притихли и стали сосредотачиваться. Дом уже виднелся. На улицах ни души. А вот и ответвляющаяся перпендикулярно от тротуара дорожка из мелкой мозаики, ведущая к чёрной двери. А вот и необычная кнопка дверного звонка — чтобы позвонить, надо было просунуть палец в разинутую пасть, прибитой на уровне плеча, головы льва. Искусная, между прочим, работа из бронзы.
В глубине дума раздался гонг. Дверь открыла мать семейства спустя время, которого хватило бы дотопать до двери из самой дальней точки дома, вернуться обратно, а потом проделать опять весь этот путь. А мы терпеливо ждали, зная, что все дома. На нас уставились впалые, с оттенком несчастья, злые, но красивые голубые глазки. А мы улыбнулись. Улыбнулись так, что её взгляд, и без того мрачный от природы, стал ещё мрачней — выглядело так, будто она и в самом деле поняла по нашим глазам, что мы знаем абсолютно всё, а ко всему прочему, по каким-то флюидам умудрилась для себя разглядеть в нас свой смертный приговор. А может и другое. По крайней мере, как-то следовало определить для себя её реакцию, потому что когда определённо объясняешь себе поступки других людей, то и действуешь плюс-минус рационально, да сообразно.
Как только она, оценив происходящее, и предположив, что сегодняшний вечер не предвещает ничего хорошего, открыла рот, чтобы крикнуть, я выкинул вперёд руку и щёлкнул её по носу двумя пальцами. Шок от моего действия парализовал на мгновение разум женщины. Удерживая её внимание, я ладошкой нарисовал у неё перед лицом два круга, как будто затираю видимое ею, что погрузило её в ещё больший транс. Резче всех предыдущих действий, хлопнул, как будто в ладоши, одними пальцами рук. Её взгляд стал пустым и бессмысленным, и я добил её состояние, издав звук, переходящий из «сссс» в «шшш».
— Ты сам потом с ней всё это сделаешь, — объяснил я напарнику знаками, тот кивнул, не издав ни звука.
Я добавил знаками, если что-то пойдёт не так, отключаем всех и валим, а потом придумаем новый «заход». Он кивнул второй раз. В присутствии загипнотизированного следует говорить на отвлечённые темы как можно меньше — весь словесный набор укладывается на подсознание в виде символов кода, на котором запрограммирован наш мозг, поэтому следовало говорить продуманными командами, зная и помня, что ты приказал, а не разгребать потом и удивляться творимому человеком, который в загипнотизированном состоянии нахватался невесть чего. В общем, осторожность тут не помешает.
— С этого момента, — проговорил я, обращаясь к женщине, стоявшей как зомби, — как только я дотронусь указательными пальцами рук, ты будешь погружаться в это состояние. А сейчас громко позови Маная.
— Манай! — крикнула она, а взгляд её оставался пустой.
Через полминуты явился этот «неадекват» с торчащей из-под майки лоснящейся волосатой грудью. Своими хомячьими глазками он посмотрел на нас, потом на мгновение перевёл вопросительный взгляд на женщину, потом этот же вопросительный взгляд на нас, но тут же изумлённо вернулся взглядом к ней.
Что он такого жрал, и что такого делал, что б у него была такая чистая и ровная загоревшая кожа? Ни прыщика, ни царапинки.
— Что? — проговорил я. — Клёво? Она сейчас в трансе. В очень глубоком. А через двадцать секунд и ты там будешь. Но сначала ты должен узнать, что мы пришли наказать вас за то, что вы насилуете детей, насилуете и торгуете ими. И ваше счастье, что вы, всем своим долбаным семейством, не причастны к их кражам.
Манай стал возвращаться в норму.
— Да вы знаете, кого вы заставляете перегреваться? — проговорил Манай и в его руке оказался телефон.
Но он никому не успел позвонить. Я выхватил телефон и легонько плашмя стукнул им Маная по лбу. Потом издал протяжённо «оммммм» и стукнул ещё раз, повторил эту же процедуру ещё, и ещё, пока не увидел, что Манай находится там же, где и женщина.
Сержант отправился вовнутрь.
— Когда я соединю указательные пальцы, ты будешь погружаться в это состояние, — скомандовал я теперь Манаю.
Мне надо было подождать полторы минуты, пока Сержант то же самое сделает с «отцом» семейства, поэтому я просто ждал. Но тут мне пришла в голову шальная мысль поразвлечься.
— Положи ей на голову руку! — скомандовал я.
Манай подчинился.
— А теперь ты покрути у его виска пальцем! — и женщина выполнила.
— А теперь оба крутите, не переставая, у виска друг друга пальцами.
Вышел Сержант, кинул взгляд на «моих», усмехнулся, — я ему в ответ, — и жестом пригласил заходить внутрь.
— Хватит, пошли в дом! — скомандовал я женщине и Манаю.
Картина, которая представилась моему вниманию, когда мы все вошли в гостиную, оказалась именно такой, какой я себе её нарисовал заранее. По середины гостиной стоял «отец» семейства и Ушастый с потухшими взглядами, а кучка детей сидели на диване, ошарашено таращась на происходящее.
Мы заложили своим находящимся в глубоком трансе «пациентам» нужные нам для дальнейшего команды: когда и где погружаться в такое состояние, что помнить, а что забыть, о чём думать, а о чём и не помышлять, и прочее, и прочее, и прочее. Детей тоже подвергли гипнозу, а потом всем приказали вернуться на то место, и занять те позы, в которых они прибывали, когда раздался звонок в дверь. А когда мы оба хлопнем в ладоши, все должны были ничего не вспомнить, а нас воспринимать, как пятилетних глухонемых братьев-близнецов.
Все разошлись по своим местам, взялись за предметы, которые держали в руках, когда мы позвонили в дверь, и мы с Сержантом хлопнули в ладоши.
Дети продолжили искать монеты под ковром металлоискателем, который соорудил им Манай. Их отец смотрел телевизор. На нас никто не обращал внимания.
Через некоторое время у Маная зазвонил телефон.
Мы с Сержантом включили подслушивающие устройства у себя внутри и всё содержание телефонного разговора Манай, вся техническая и юридическая информация об его устройстве, и о том, с которого шёл ему звонок, их географические данные, и всё что только можно было ещё подслушать, отследить, вывести, запечатлить и даже похитить у мобильных операторов из их баз данных, всё это полетело на сервера нашей компании.
Он ответил, что всё в силе, что завтра ждёт его, кого-то там, в гости. А нам уже сообщили, что Министра здоровья.
Мы с Сержантом сидели в креслах, рассматривая быт Благополучной семьи. Как, однако, отличалось то, что мы видели и знали о них, от того, какие представление о таких семьях были в народе. Благополучные…
Сержант, как и я, испытывал смешенные чувства. Вот вчера мы наблюдали за этим семейством из мониторов, а сейчас сидим среди них, нашпиговав их командами, которые обеспечивают нам безопасное пребывание подле. Я встал и решил пройтись по дому, чтобы исследовать его. Напарник с тревогой глянул на меня.
— Давай хорошенько здесь всё изучим, и везде подложим себе соломку, чтобы хозяева не задумывались относительно нашей участи.
У всех обитателей дома уже стояли заглушки на наши голоса, поэтому они не должны были слышать, что мы говорим прежде, чем не услышат ключевое для этого слово.
Мы отправились на кухню (там на нас глянула женщина и ничего не сказала), я взял пряник из вазы на столе, и мы отправились на второй этаж, где обнаружили, что спать-то нас укладывать родителям некуда. Пришлось сооружать для себя кровати. Сержант спустился к женщине на кухню и привёл её к нам в спальню. Мы указали на свои спальные места, внушили, что это кровати, и отправились с женщиной в ванную. Здесь мы указали на стакан с зубными щётками, в котором, пока мы тут, она должна будет наблюдать наши с Сержантом две жёлтые. Заставили её «видеть» наши полотенца. Она теперь знала, что мы не ходим ни в детсад, ни в школу, что мы пробудим здесь полторы недели, пока нас не переселят в другую семью, и, начиная с этого момента, она теперь будет забывать всё, что она делает в отношении нас, как только такому воспоминанию исполняется астрономический час. А потом отправили её обратно, внушив забыть о путешествии наверх.
И тут меня посетила одна мысль. Сержант сразу обратил внимание на «огоньки» в моих глазах, и изобразил сомнение у себя на лице:
— Может, давай привыкнем к состоянию, осмотримся, а потом приступим к таким предприятиям? — спросил он.
Я отрицательно покрутил головой и стал увлекать его за собой.
— Не могу спокойно смотреть, когда есть возможность пресечь это безобразие. Я хочу освободить этих детей из подвала.
— Мне тут подумалось, что зря мы этой сделали установку забывать всё через час, и с другими не стоит этого делать — мы можем так проколоться, — перескочил он на другую тему, выказав молчаливое согласие освободить детей из подвала.
— Чёрт, у меня тоже проскочила такая мысль. Два человека ошибаться не могут. Тогда отменим потом. А сейчас, Сержант, к Манаю.
— И тут, боюсь, у нас будут проблемы.
— Проблемы будут не у нас, а у них, — намекнул я на предстоящую заботу нашей организации по перехвату от нас, а потом передаче родителям детей, которых я решил освободить из подвала, — а у нас будет ответственность.
Мы спустились по лестнице и прошли к дверям в подвал. Они, конечно, были закрыты.
— Давай потом, когда всё поутихнет, и он придёт сюда, — предложил Сержант.
— Хорошо. Глотнём виски Маная?
— Я был о тебе мнения, что с тобой не соскучишься, но теперь вижу, что с тобой вообще весело будет, — и так он задорно несильно рассмеялся, что у меня удавом к горлу подкралась благодарность и уважение к этому бесстрашному человеку. Ведь такие наши действия могут привести к провалу, а он увязывается со мной в любое моё начинание. Потому что знает, мы оба знаем, что если что-то пойдёт не так, мы друг за друга челюсти врагам руками повыдираем.
Мы прошли на кухню, я выкинул руку вперёд: пальцы я сложил определенным образом и нарисовал знак в воздухе. Прям как тот ведьмак, рассказами о котором я упивался в детстве. Только тот так руками магию растачал, а у меня этот знак, при таком сплетении пальцев, означал для зомбированного состояния женщины команду закрыть глаза и погрузиться в состояние сна, причём глубокого и непробудного, пока не поступит соответствующий сигнал. А чем не магия, если смотреть со стороны?
Я потянулся к бокалам, затем к виски в другом шкафу. Быстренько плеснул себе и напарнику по глотку и водрузил манаевское пойло на место. «Запустил» женщину, и мы отправились вон из кухни, чтобы расположиться на ступеньках деревянной лестницы, ведущий на второй этаж.
— Вечно бы так сидел и подглядывал за людьми, — сказал я, рассматривая копошившихся детей и дуреющих от ожидания «своего» ночного времени взрослых. Никто из них, как и следовало, не обращал на нас никакого внимания.
Из кухни раздался крик женщины:
— Давайте все мыться, чистить зубы, и в кровать!
А мы получили сообщение, что завтра девочка из подвала будет перевезена Манаем к одному очень влиятельному чиновнику, который её заказывал три недели назад.
Короткое сообщение. Никаких указаний, запретов. Но нам и без этого становится ясно, что мы не можем сейчас вызволить её. Вызволи мы её — подвергнем опасности десятки других, которых будут пачками таскать туда, куда повезут эту. Девочка будет спасена, но десятки других подвергнутся серёзной опасности. Что ж, будем действовать осмотрительно и размерено. Участь мальчика из подвала не была пока нам известна, но и его придётся использовать, как наживку. И я уже придумал как.
— Давай подкосим парнишку в подвале, чтобы его отправили в диспансер. Последуем за ним, — предложил я.
— Давай сделаем, чтобы Манай просто уверовал в это.
— Идёт.
Дети стали подниматься и идти мимо нас по лестнице наверх. Перед нами возникла женщина и молча указала пальцем в направлении ванной, которая находилась на втором этаже дома. Мы отдали ей пустые бокалы и стали медленно подниматься ступенька за ступенькой, поглядывая, без препятствий ли та добралась до кухонной раковины, чтобы сполоснуть их и поставить на место. Если Манай окажется чересчур наблюдателен и обратит внимание, что бокалы влажные после мойки (когда через некоторое время потянется за ними, чтобы накачаться, а затем спуститься в подвал), что определит, как не свойственное данному моменту дня, придётся вмешиваться — каждая такая нестыковка будет приплюсовываться к предыдущей, а вместе они начнут формировать состояние подозрительности и повышать бдительность. А нам они все тут нужны в нормальном, расслабленном состоянии.
Манай присел на диван рядом с заснувшим отцом семейства. Ушастый сидел в кресле, уткнувшись в телефон.
— Иди спать, — услышал он обращение Маная к себе.
— Сейчас, — ответил тот, и через полминуты, действительно, поднялся из кресла, и ушёл.
Манай растолкал мужчину на диване.
— Иди, тебя жена заждалась.
Тот взглянул на Маная, открыв глаза, озлобился, но тоже поднялся и ушёл.
Манай сходил на кухню, налил себе полбокала виски и вернулся на диван.
Когда всё было выпито, а дом погрузился в тишину, Манай поднялся и направился вон из гостиной. Он стал огибать угол, чтобы приблизится к дверям в подвал, которые оказались уже от него в двух метрах, но тут напоролся на нас.
Он покрутил своим морковочным пальцем у виска, затем указал нам им в сторону наших комнат, сделал страшную гримасу, и даже схватил за шею Сержанта, и толкнул его по направлению к лестнице.
Сержант, было видно, разозлился. Он полностью привёл его в состояние, «отключил» все работающие в его мозгу заложенные нами команды, и дал ему посмотреть на ситуацию его естественным состоянием. Манай вспомнил, как мы появились, как я выхватил у него телефон, и дальше по развитию событий. Его глаза наполнились таким бешенством, но одновременно и страхом, что, пожалуй, он должен был сдохнуть прямо сейчас у нас на глазах.
— Ну что, придурочек, нормально тебе? — спросил мой напарник, ухватив его таким же жестом за шею, каким мгновение назад Манай попытался подтолкнуть Сержанта в направлении к нашей комнате.
Думаю, Манаю на шею ни разу в жизни ещё не опускалось ничего подобного. Сержант мог бы сдавить рукой это место так, что у того на шее навсегда остались бы вмятины.
— Только попробуй пискнуть, недоносок, и это будет последним, что ты сделаешь в своей жизни, — порычал Сержант ему в самое ухо.
Я спокойно созерцал происходящее — Сержанту надо было дать возможность выпустить пар, да я и сам начинал уже звереть, смотря кругом. Ведь куда только что направлялся этот недоносок?
— Слушай сюда, скотина, — продолжал мой напарник, — сейчас ты знаешь, что происходит, но через минуту не будешь этого знать снова. Твоё сознание для меня, как коробок спичек: захочу — рассыплю всё содержимое, захочу обратно одну спичку только засуну, и останешься дебилом на всю жизнь. Кем ты являешься и так. Понял?
— Понял.
— Ключ от подвала, — мой напарник протянул руку к Манаю.
Тот вложил ему в неё связку.
— Сделаем себе дубликаты, — обратился он ко мне.
Я сложил пальцы в очередной финт, чтобы запустить внутренний телефон, и послал нашим текстовое сообщение, что нам необходимы дубликаты этих ключей, а потом один за другим приложил их к тыльной стороне ладони, чтобы отсканировать бородки каждого, и вслед за текстовым сообщением отправил необходимые для создания дубликатов ключей изображения. Затем засунул связку ключей обратно Манаю в карман.
— Сейчас и завтра, и во все последующие дни, — продолжил измываться мой напарник над существом по имени Манай, — мы сделаем так, что ты будешь приходить сюда каждый свой грёбаный вечер, дотрагиваться до ручки двери и валить обратно в свою долбанную конуру спать, думая, что сделал всё, что хотел. И так будет продолжаться, пока мы не решим, когда тебя убить. Представляешь, какие у тебя перспективы? Сейчас мы сделаем так, что ты всё забудешь, и опять будешь смотреть на нас, как на двух глухонемых маленьких братьев-близнецов. Насладись последними моментами своего чудо-сознания, потому что мгновение спустя я соединю два указательных пальца, и твой мозг заработает с частотой двух герц, и ты, сукин сын, будешь наполнен нужным нам содержанием, и продолжишь делать то, что надо нам — помогать мне и моему напарнику узнать всё и обо всех, с кем ты связан, торгуя детьми. Смотри теперь сюда, придурочек.
Сержант медленно разжал руку. Манай продолжил стоять в скрюченной позе, видимо, боясь даже пошевелиться после такой хватки. А мой напарник стал с показной медлительностью сдвигать указательные пальцы.
Когда мы отправили Маная в постель, я поспешил поинтересоваться, что это было?
— У меня из детства есть ненавязчивое, но неприятное воспоминание о руке отца у меня на шее. Когда вспоминаю его с ненавистью, ассоциативный ряд одной из первых заполняет именно эта картина, и наоборот.
Я усмехнулся:
— Манай попал под горячую руку.
— Что-то типа этого.
— Ты теперь чист или что-то осталось?
— Порядок, порядок. Пошли спать.
Мы поднялись к себе, где немного времени назад устроили лежаки, довольно-таки удобно расположились в них, и запустили программу сна. Это будет вторая ночь, после тренировочной, когда мы будем спать, регулируемые вживлёнными в нас системами. Небольшое напряжение тока будет регулировать наш сон нам по очереди. По полтора часа.
