Лошадь устало тащит по рыхлому снегу тяжело груженные сани-розвальни. Снег еще не успел отвердеть, сани тонут в нем. В санях — Гоша Драпков и Колчанов. Гоша правит лошадью, Колчанов лежит на куче жердочек с пучками сена на концах. Это — вешки. Иногда Колчанов сходит с саней и ставит одну из них рядом со следом, оставленным санями. Там, где Бурукан делает крутой поворот или покажется полынья, Колчанов уходит вперед искать безопасный путь.
Так и движутся они, оставляя позади нескончаемую цепочку вешек, отмечающих безопасный проезд по Бурукану.
Чиста и бела снежная целина. Лишь кое-где она расписана самыми различными почерками звериных следов — заячьих, лисьих, соболиных, енотовых. А по краям полыней видны следы выдры: посредине прямая линия — след хвоста, а по бокам — ровный пунктир круглых точек — след лап.
Но Колчанов давно перестал обращать внимание на следы. Всю дорогу у него не выходит из головы Пронина. Его одолевают сомнения — правильно ли он поступил, так грубо и жестоко порвав отношения с ней. В первое время, вгорячах, он не брал под сомнение правильность этого поступка, но новый приезд Прониной на Бурукан пошатнул его убеждение.
Потом, за горячей страдой закладки аппаратов Вальгаева, ему было не до нее, у него попросту не хватало времени, чтобы как следует присмотреться к Прониной. Впервые он подумал об этом всерьез по возвращении на Чогор, когда обнаружил на своей раскладушке аккуратно сложенную стопку постиранных и заштопанных носков. Долго ломал он голову над тем, кто бы это мог сделать? «Неужели Надя? — думал Колчанов. — Что-то не похоже на нее… Надо спросить при встрече». Он хорошо знал, что во время летнего пребывания на Чогоре Пронина даже себе не стирала, нанимала Верку Лобзякову.
В Хабаровске ему опять напомнили о Прониной.
— Что у вас там случилось, Алеша? — делая страшные глаза, спрашивала его в приемной директора института секретарша. — Она ужасно переживала, пока была здесь.
То ли из-за напоминаний о Прониной, то ли по иной причине, но Колчанов никогда еще не чувствовал себя так одиноко, как в Хабаровске. Он понял: ему не хватает Нади. Снедаемый тоской, он зашел в парфюмерный магазин и купил флакон самых дорогих духов, а потом в гастрономе — коробку конфет, шоколадный набор. Для чего? Возможно, для Нади…
Вернувшись на Чогор, он стал собираться в зимовье, и снова был тронут, взяв свою меховую куртку. Он хорошо помнил, что у нее были оторваны две верхние пуговицы, распороты швы. На душе у него стало тепло-тепло. «Надя, больше некому. Она это сделала», — растроганно подумал он.
Так по крупице собиралось и вновь складывалось в единое целое большое чувство, разрушенное в один роковой день, — любовь к Наде Прониной. Но Колчанов был уже достаточно научен горьким опытом. В памяти время от времени еще возникала картина бегства Прониной с Чогора, и тогда появлялось недоверие: а не ошибается ли он и на этот раз?
С такими противоречивыми чувствами подъезжал Колчанов поздним зимним вечером к затерявшемуся среди дикой и суровой глухомани зимовью.
Они заметили красноватый глазок окошка издали, и у Колчанова дрогнуло сердце. Лошадь почувствовала близость жилья, заметно приободрилась и прибавила шагу.
В тот вечер Владик и Толпыга занимались английским языком. Пронина им помогала. В подслеповатое окошко смотрела черная таежная тьма. Оцепенелая зимняя тишина лишь изредка нарушалась потрескиванием деревьев. Толпыга бормотал английские слова, переписывая их в тетрадь, — они переводили с английского на русский. Внезапно он вскинул голову, посмотрел на окно, прислушиваясь.
— Едут! — вдруг заорал он, насмерть перепугав Пронину. — Наши едут! — С этими словами он опрометью кинулся в дверь. За ним — Владик и Пронина, наспех накинувшая на плечи свою дорогую беличью шубу.
Сердце девушки тревожно билось, когда она ловила в глухой тишине и этой пугающей темени скрип саней, пофыркивание лошади, человеческие голоса.
— Крикнуть? — спросил Шурка.
— Покричи, Шура, покричи, — шептала Пронина, — а то вдруг проедут мимо…
— Ого-го-го-о! — загорланил Толпыга.
— Ого-го-го-о! — ответил, как эхо, голос из темноты.
— Ясно, — бодро сказал Шурка. — Алексей Петрович едет.
Прониной показались вечностью минуты, пока сани приближались к зимовью. Когда в темноте на фоне снега показались очертания санной упряжки, Толпыга, а за ним остальные бросились навстречу.
Если б даже между Колчановым и Прониной никогда не было любви и дружбы, больше того, будь они просто товарищи по труду, — встреча в таких условиях все равно была бы большой радостью. Тот, кому доводилось подолгу жить в глухих местах, в уединении, хорошо знает это. Пронина и Колчанов пожали друг другу руки. Что-то уже передалось через рукопожатие, потому что Пронина робко шагнула к Колчанову и прислонилась головой к его плечу, словно ища у него защиты. Колчанов немного неуклюже погладил ее по шелковистым, в снежинках, волосам, глуховато спросил:
— Как ты тут, Наденька?
Этого было вполне достаточно для Прониной, чтобы почувствовать себя счастливейшим человеком на свете.
Весь вечер она не спускала глаз с бесконечно дорогого ей лица.
Пока ребята переносили из саней в избушку продукты, Пронина хлопотала у печки. Колчанов еще никогда не видел ее в роли стряпухи и теперь тайком присматривался к ней. На душе у него становилось как-то спокойно и уютно — рушились последние его представления о Прониной, как о праздной белоручке. А она в тот вечер прямо-таки вдохновенно исполняла роль поварихи. Не успели ребята раздеться, как на плите все кипело, запах поджариваемого мяса перемешивался с душистым ароматом кофе.
— Знаешь, Надя, а ты совсем хорошо выглядишь, — вполголоса говорил Колчанов. — Ты даже похорошела. А я-то, грешным делом, думал, что ты здесь захиреешь.
— Спасибо, Алеша, за комплимент, — отвечала Надя, румяная не то от печного жара, не то от смущения.
— В тебе появилось что-то новое, — продолжал Колчанов. — Что именно — не пойму.
— Не знаю, тебе виднее, Алеша…
— А как чувствуешь себя? Сильно скучаешь о Москве?
— Нет. Привыкаю…
— Да… А вот я так скучал о тебе.
Он вышел и скоро вернулся с подарками. Пронина тщательно вытерла руки о полотенце и осторожно приняла упакованные коробочки. Ей хотелось выглядеть спокойной, но это оказалось не под силу в такую минуту. Выдали глаза — слишком горячо блестели они, когда она распаковывала коробки. И вот перед нею ярко раскрашенные, изящные, такие милые ее сердцу предметы из того большого мира, который она бесконечно давно покинула.
— Спасибо, Алешенька, — тихо сказала она, потрясенная столь неожиданным вниманием.
— Надя, ты останавливалась в моей комнате, когда ехала сюда? — спросил Колчанов.
— Да. А что?
— Я там нашел следы доброй феи, — Колчанов улыбнулся. — Не ты ли их оставила?
— Не понимаю, Алеша, о чем это ты?
Она не притворялась, она просто не думала о том, что сделала, и теперь не понимала, о чем идет речь. Только услышав о носках и куртке, она беззаботно рассмеялась и сказала:
— Если сделала плохо, извини, Алеша. Но я испытывала потребность сделать что-нибудь для тебя. Ты доволен?
— Доволен — не то слово, Наденька.
Ужинали в лаборатории — там было просторнее. И тут еще один знак нежданного и трогательного внимания к Прониной: Колчанов поставил на стол бутылку муската — любимого вина Нади.
Через два дня санная подвода ушла на Чогор. С нею уехал Владик — его заменил Гоша. Раз в неделю подвода теперь будет приходить сюда, чтобы поддерживать связь бригады с зимовщиками и привозить продовольствие.
С приездом Колчанова Пронина перестала замечать, как бегут дни, будучи всегда чем-нибудь занята или увлечена. Она стала полноправной хозяйкой на кухне и уверяла, что это ей доставляет удовольствие. По ее же настоянию мужчины срубили рядом с зимовьем курную баньку, и каждая суббота теперь была «банным» днем.
Никогда еще в жизни Прониной счастье не было таким полным, как в эти дни. Тайга перестала пугать ее своей дикостью и суровостью, а оторванность не только не тяготила, но, казалось, придавала зимовке особую романтичность. Пронина и Колчанов вместе ходили проверять инкубаторы, могли подолгу оставаться вдвоем, вдоволь любоваться красотой зимних пейзажей, говорить обо всем вволю.
Однажды они возвращались с Сысоевского ключа. Стоял ослепительно солнечный день, снег искрился так ярко, что больно было глазам; легкий морозец приятно пощипывал и румянил щеки. Вдруг Колчанов остановился и с улыбкой посмотрел на Пронину:
— А не пора ли нам в конце концов пожениться, а?
Эта мысль пришла к нему уже больше недели назад, и теперь он просто воспользовался подходящим моментом.
— Я давно готова к этому, Алешенька, — она встала против него, спрятала в отвороты его куртки лицо и разрыдалась. — Не обижайся на меня, милый, — сдавленно шептала она. — Это от счастья. Я ведь так боялась потерять тебя навсегда…
Колчанов бережно взял в свои огрубевшие ладони ее раскрасневшееся хорошенькое личико, посмотрел в мокрые от слез глаза-васильки и стал целовать их.
— А свадьбу сделаем здесь, в зимовье? — спрашивала она, задыхаясь в его тисках.
— Я думаю, лучше на Чогоре. И под Новый год. Идет? Там ведь вся бригада, а мне еще хочется и Филимоныча со старухой пригласить.
— Я согласна, Алешенька, но успеем ли мы подготовить все? До Нового года осталось ведь немного.
— Успеем. Послезавтра придет с Чогора подвода. С нею мы уедем на Чогор, а оттуда — в Средне-Амурское, чтобы купить необходимое для такого случая.
Шурка Толпыга, узнав, что у Колчанова и Прониной предстоит свадьба, сказал, улыбаясь:
— А что, Алексей Петрович, может по этому случаю все-таки выкурим моего медведя из берлоги?
— Идея, Шура! — с энтузиазмом воскликнул Колчанов; он уже давно не бывал на охоте. — Завтра же утром!
Надя пришла в ужас от этого разговора. Она долго уговаривала Колчанова не ходить на медведя. Но он был непреклонен. Еще бы, такой удобный случай!
— Тогда и я пойду с тобой! — решительно сказала она.
— Но при одном условии, Надежда, — серьезно предупредил Колчанов: — во время охоты от меня ни на шаг! Будешь стоять только там, где я тебе скажу.
— Хорошо, Алеша, я согласна…
…Утро выдалось пасмурное, в воздухе кружились снежинки, почти неслышно касаясь лица. На охоту вышли все, включая и Гошу Драпкова.
Берлога находилась километрах в пяти от зимовья, вверх по Сысоевскому ключу. Тропинка шла только до верхнего аппарата, а дальше начиналась снежная целина. Идти стало трудно, через каждые пятьсот метров садились отдыхать. Колчанов несколько раз предлагал Наде вернуться, но она, улыбнувшись, продолжала упорно идти вперед.
Наконец Шурка Толпыга остановился, вполголоса сказал:
— Осталось метров двести, вон в том буреломе. — Он показал в сторону темного распадка.
— Тогда — отдых, и никаких шумов! — шепотом объявил Колчанов. Он смахнул валенком снег с толстой колодины и все уселись на ней.
Охотники еще раз проверили в казенниках своих дробовиков заряженные жаканами патроны, рассовали по карманам запасные.
— Какой план примем, Алексей Петрович? — шепотом спросил Толпыга.
— Самое удобное, я думаю, стать с боков от лаза и бить. А Гоше поручим шуровать шестом. Не боишься, Гоша? Ну, тогда отдай ему, Шура, шест.
И вот перед ними берлога. У охотников наготове ружья, у Гоши — длинный шест. Хозяин тайги выбрал себе убежище в довольно укромном уголке. Когда-то ветром повалило старое дерево. Падая, оно выворотило вместе с землей все свои корни. На это дерево упали другие деревья, их оплели лианы лимонника, актинидии, а теперь еще завалило снегом. Свою берлогу медведь устроил под самым комлем выворотня.
Подходы к берлоге Толпыга давно уже исследовал. Переговариваясь знаками, охотники быстро заняли свои места: Колчанов — со стороны корневища, Толпыга — с противоположной стороны. Пронина послушно и пугливо стала за спиной Колчанова. Гоша приготовился орудовать шестом.
— Ну, давай, Гошка! — скомандовал Толпыга, видя нерешительность друга.
Руки у Гоши тряслись, когда он стал засовывать в лаз острый конец шеста. Долго он возился, пока шест прошел под выворотень. Неожиданно он уперся во что-то мягкое.
— Медведь, должно… — дрожащим голосом прошептал Гоша.
— Да шуруй ты, шуруй сильнее! — заорал на него Толпыга.
Заметно робея, Гоша стал тыкать сильнее, но вдруг, бросив шест, в панике кинулся за Колчанова: в берлоге что-то затрещало, оттуда донесся глухой рык. В ту же секунду снег у лаза зашевелился и высунулась большая бурая голова с мохнатым загривком, вся обсыпанная снегом. Выстрелы прогремели почти одновременно. Медвежья голова ткнулась носом в снег.
— Держать ружья наготове, а я попробую его стволом, — сказал Колчанов Толпыге. Но зверь уже не подавал признаков жизни, его открытые глаза остекленели.
Пронина, с замиранием сердца наблюдавшая из-за спины Колчанова за происходящим у лаза, спросила шепотом.
— Все? Убили?
— Все, убили, — прошептал Колчанов, комично подражая невесте, и все дружно рассмеялись. — Но выходить еще рано, — заметил он. — В берлоге может оказаться второй медведь. Бывает, что целым семейством забираются.
Но сколько ни шуровали они в берлоге, оттуда больше никто не показывался.
Вытащив медвежью тушу из лаза, охотники принялись орудовать ножами. Вскоре была снята шкура, вырезано несколько лучших кусков мяса, нутряной жир, печенка и желчь, которую в народе ценят как лечебное средство.
К обеду охотники были уже дома. А назавтра, когда в зимовье пришла подвода, Толпыга съездил верхом на лошади к берлоге и привез вьюком всю медвежью тушу.
В воскресенье Колчанов и Пронина покинули зимовье. Последние дни года были заполнены у них заботами, совсем не похожими на прежние, — покупки, покупки. Колчанов даже слетал из Средне-Амурского в Хабаровск за новым костюмом себе и подарками для Нади.
Свадьба состоялась, как и наметили они, под Новый год — веселая, с песнями, музыкой и состязаниями плясунов. Это был большой праздник для всей бригады.