Шел дождь.

Когда я выглянул из окна, мой взгляд встретила лишь не воодушевляющая картина полупустых улиц, переулков и мигающих вывесок. Город заскучал, подготавливаясь к ночной жизни; маленькая профилактика под серыми тучами.

В моей комнате одно окно, что открывает вид на шумный перекресток. Шумный настолько, что мне пришлось усилить изоляцию, иначе круглосуточный гогот машин за окном уже свел бы меня с ума. Но сегодня тишина была подобна музыке, которая толкает в прошлое, погружает в воспоминания о детском доме, о той тишине, которая окружала меня, убаюкивала любящими руками.

И странное чувство, словно выпьешь несколько чашек кофе подряд, толкало меня прочь из стен. Одновременно и дрожь и озноб, мысли рвутся наружу, не находя себе места в черепной коробке, в квартире, зовут в места, где раньше не приходилось бывать.

Я закрыл ноутбук и нехотя натянул куртку. Для меня, с моим образом жизни, такие прогулки – погружение в ледяную воду прямо из постели ранним утром. Или удар мешком по голове.

Одним слово – ничего хорошего.

После короткой прогулки по прокуренной лестнице, которая приветствовала своими уродливыми рисунками на стенах, я мгновенно попал в некое подобие свежего воздуха. Однако, стоило лишь летней дождливой прохладе прикоснуться к моим легким, я сразу прибавил оптимизма – прогулка манила, обещала быть спокойной и приятной, и это несколько обескураживало мою социофобию.

Перед моими глазами появилась черная лента пешей процессии. Возглавлял ее белый микроавтобус с занавешенными окнами. Черная ткань подсказала мне, куда направляется эта процессия.

Кладбище неподалеку было причиной низких цен на квартиры. Мало кому хотелось жить именно в том районе, где старое кладбище было подобно ожогу на теле города, омертвевшая кожа, что постоянно болит и воняет. Никто не предвидел, как мегаполис поглотит все вокруг себя, расширится настолько, и кладбище на отшибе станет частью инфраструктуры.

Я же, если и выходил на прогулки раньше, то часто прогуливался вдоль старого каменного забора, ограждавшего меня от мира мертвых. Бывал я и внутри, наблюдая за одинокими фигурами, сгорбленными над старыми камнями, хранящими подле себя останки некогда любимых и живых. Эти фигуры и сами походили на призраков – тихие, бесшумные. Лишь лица, расчерченные слезами, выдавали в редких посетителях жизнь.

Я шел за процессией, повинуясь странному чувству, которое подсказывало мне идти на кладбище, нашептывало странные мысли, которые мелькали перед глазами неуловимыми лицами.

Дождь все усиливался, граница зрения искажалась, а где-то вдали бушевал порывистый и волнистый ветер. Теперь уже каменные стены оставались единственным спасением. Приютом для живых.

Здравый смысл говорил повернуть назад, но что это было – любопытство или гипноз, я не знал, безвольно ступая за черной толпой.

Стоило пройти сквозь ворота, как природа поникла, успокоилась. Казалось, что мы все вошли в иной мир, со своими правилами и законами.

На несколько минут я отстал от похоронной процессии. Оглянувшись, я понял, что нахожусь в доселе неизвестном мне крыле, казалось бы маленького, кладбища. Вокруг стояли склепы, многие могилы были без подписей, ограды очерчивали целые группы из

белых крестов. Похоже, вокруг были семейные захоронения, из тех, что уже зарезервированы под каждого потомка вплоть до правнуков.

Как странно, а ведь кто-то жил, уже зная, что когда-то он будет лежать мертвым именно в этом месте, подле своих родных, которых он, может быть, и не знал вовсе. И так человек и жил, осознавая свой срок, каждый раз то прибавляя, то отнимая годы собственной жизни, повинуясь состоянию своего самочувствия.

Вдруг я услышал плач где-то позади. Оглянувшись, я понял, что процессия дошла до места назначения, и решил двигаться в сторону шума. Дождь заставлял петлять, искажал слух, но сквозь частокол крестов, я сумел разглядеть толпу в черном.

Фургон оставили на дороге, от которой нужно было идти около пятисот метров по грязи, что хлюпала под ногами, вязла на обуви и вообще всячески мешала продвижению. Мне сложно было представить, как несколько человек, с трудом, шли по мягкой земле, держа на плечах огромный дубовый гроб.

Осторожно ступая по траве, пустившись в обход грязного месива под ногами, я приближался. Впереди, на небольшом возвышении, в окружении железной резной ограды, собрались все родственники и знакомые усопшего.

Рядом с мрачным проемом в земле стоял открытый гроб, в котором лежал мужчина лет пятидесяти с отвратительным шрамом в правой части лба, который был ничем иным, как заретушированным проломом черепа. От такого вида меня чуть не стошнило под ноги, но отвернувшись и набив легкие воздухом, я заставил организм справиться с нахлынувшим чувством.

Рядом с гробом рыдала женщина. Сложно было сказать, какого она была возраста, ведь в своем горе она была куда старше. Слезы ее смешивались с каплями дождя, они превращали лицо в маску страдания, которую она поднимала вверх, обращая впалые глазницы куда-то туда, возможно к богу…

Что я чувствовал в тот момент? Мои легкие стали чертовски малы, и я безуспешно хватал воздух короткими глотками, выпуская через нос. Голова кружилась, становилось невыносимо жарко.

Я расстегнул свою кожаную куртку и почувствовал, как наружу вырвался жар тела. Стало немного легче, но моя зеленая футболка совсем не вязалась с дорогими черно-белыми костюмами всех стоявших рядом мужчин. Встав немного поодаль, я отдышался и застегнул «молнию».

Невольно я начал обращать внимание на лица присутствующих. Если не считать близких и родных, чьи глаза были полны слез, большинство смотрели только на женщину у гроба, «мать» всего представления. Не знаю, почудилось ли мне, но некоторые даже изображали гримасу отвращения, когда она споткнулась и упала коленями прямо в жидкую грязь, которая брызгала от ее попыток выбраться, прямо на ботинки окружающих.

И тут я увидел легкую поступь ранее незамеченного силуэта. Из глубины кладбищенских дебрей в нашу сторону приближалась тонкая девичья фигура, облаченная в темно-синий, почти черный дождевик. Из-под него ступали тонкие ноги, затянутые в черные джинсы и черные же ботинки осеннего кроя.

Кажется она точно так же, как и я, стала случайным свидетелем происходящего, и не смогла удержаться от участия. Но что заставило ее подойти ближе? Ведь на лице, хоть я видел лишь нижнюю его половину под капюшоном, мелькнула спокойная тонкая улыбка, будто эта девушка лишь прогуливалась вдоль этих мрачных картин.

Она подошла к самой дальней от меня части процессии.

Я же находился в самой толпе, хоть и не совсем понимал, как меня обступили все эти люди. Справа всхлипывал толстый мужчина без пальто, лишь в костюме-тройке с широким зонтом, что охватывал трех, а то и четырех человек рядом.

Только когда я решил выйти из окружения, я осознал, насколько сильно я не принадлежал к этой компании. Аккуратно следуя к выходу, проскальзывая между людьми, я видел их недоуменные, а порой и яростные взгляды в свою сторону. Их мир отторгал меня, кто-то шикал и ругался себе под нос, заставляя сгорать со стыда.

Я уже жалел, что вообще вышел сегодня из дома, но мне так хотелось увидеть тот силуэт еще раз, поближе, может даже прикоснуться к ней. Что-то в ней влекло меня, возможно, то самое призрачное чувство, которое заставило броситься в объятия дождя, достигшего в тот момент своего пика и заливавашего все вокруг с утроенной силой.

Ветра не было, лишь вода бушевала над нашими головами. Я промок до нитки, но теперь уже нечего было терять.

Медленно, делая не больше шага в секунду, брел я вдоль мрачной стены из людей, за которой плач усиливался, вероятно, гроб уже начали погружать в лоно земли. Каждая спина была похожа на предыдущую, я искал тот синий дождевик с капюшоном, лицо под которым уже представало в моих мыслях в самых разных вариациях. Ее губы были тонки, а подбородок поражал своей утонченной остротой. Я уже представил, что ее лицо было по-детски худым, с большими глазами, цвета которых я еще не видел, но уже ожидал, что они будут прекрасны.

И я увидел ее! Она стояла в самом конце, немного отстранившись, и смотрела в мою сторону! Из-под капюшона на меня смотрели большие глаза, полные спокойствия, но также и грустные, и насмешливые одновременно. Я никогда раньше не видел таких глаз, с таким объёмом эмоций, которому могла позавидовать самая богатая палитра художника. Одновременно с этим, мне казалось, что она также плакала вместе с остальными; в усталости ее глаз виднелось и раздраженное покраснение.

Я подошел ближе, понятия не имея, как стоит завести разговор.

– Привет, – прошептал я.

– Привет, – аккуратно улыбнувшись, ответила мне незнакомка.

Голос был тихим и спокойным, он не дрожал и содержал в себе приятные нотки уверенности, а это показалось мне редкостью, хотя мои познания в женщинах были близки к нулю. Ее взгляд неуверенно скользил по моему лицу, будто она пыталась вспомнить, виделись ли мы раньше.

– Что ты здесь делаешь? Мне кажется, такой девушке, как ты, не стоит быть в таком месте в это время.

– Такой девушке, как я? – после этих слов, она прикрыла рот рукой и хихикнула.

Мою спину пронзил озноб. Я обернулся и увидел, как несколько человек обратили в мою сторону уже знакомую гримасу презрения. От жара я почувствовал, как капли испаряются, не успевая долететь до меня и пары сантиметров.

– Прости, я не это имел в виду…

– Ничего. Я поняла. Тебе непривычно видеть кого-то, похожего на себя. Я права?

– Знаешь, я не совсем понимаю, о чем ты.

Она прикоснулась ко мне щекой, и ее губы скользнули по моему уху. Она была так близко, что я чувствовал ритм и жар ее дыхания, мне хотелось притянуть ее к себе, почувствовать своим телом биение ее сердца, но страх сковал меня. Глупый детский страх оказаться отвергнутым, стеснение и неуверенность учащали пульс. Ее голос ласкал слух и возбуждал мои мысли.

– Неужели ты сам не знаешь, зачем пришел сюда? Последовал за незнакомыми тебе людьми, заранее зная, что кого-то постигло великое горе, – в ее голосе слышалась улыбка, и это смущало меня, но и интриговало, ведь ее нежная сущность обнажила коготки… О, как они царапали меня, ласкали и изводили!

Она стояла спиной к месту действия.

– Всмотрись в эти лица. Не думаешь ли ты, что присутствующие люди сильно от тебя отличаются? Они такие же, как и ты, глупый дурачок, пришли сюда только для того, чтобы посмотреть на кого-то, кому сейчас гораздо хуже, чем им самим. О, это ведь так

важно, понять, что твои проблемы ничто, просто пустышка. Осознавая это, они чувствуют себя на вершине мира, ведь это так потрясающе приятно, когда другой втоптан в грязь, в прямом смысле.

Я слушал и видел отражение ее слов на лицах окружающих плачущую леди людей. Женщины разоделись роскошно, лишь соблюдая траурные цвета, накрасились, а мужчины приоделись и все, как на подбор, были подстрижены и выбриты. Я вполне допускал, что одна из местных леди примерила сегодня новый комплект эротического белья.

Гробовщики начали опускать покойника в последний путь. Плакальщица хваталась ногтями в деревянную обивку, ее руки судорожно тряслись, вызывая очередную волну отвращения на лицах некоторых людей. Несколько мужчин подались вперед и взяли ее за плечи, чтобы аккуратно, если это вообще было возможно, оттащить от гроба. Это так было похоже на появление некой черной силы, что возвращала жену покойного в мир живых. Я не сомневаюсь, что, если бы никого рядом не было, то гробовщикам пришлось бы закапывать два тела в черный проем.

Когда гроб опустили в землю, он сразу же вытолкнул воду, которая успела наполнить свежую могилу, и стал похож на плот, на котором некоторые народы отправляли усопших после смерти. Один из гробовщиков сказал, что надо поторапливаться, иначе они не смогут закончить, пока не вычерпают всю воду.

Все по очереди начали подходить к проему и, наклоняясь один за другим, роняли внутрь горсть земли. Это представление больше походило на плохо поставленную пьесу.

Кто-то переигрывал, рыдая во весь голос, так неестественно, что резало слух. Один мужчина наклонился и, покачнувшись, толкнул человека впереди себя, буквально чуть не обрушив все вокруг. Люди подходили и подходили, пачкались и незаметно корча лица, будто кто-то заставлял их делать это.

Моя спутница проплыла вдоль всех силуэтов, неслышно, как дыхание ветра, и не прикасаясь к другим людям, и, осторожно припав на одно колено, взяла немного земли с края могилы, чтобы не сильно пачкать руки. Когда она посмотрела вниз несколько секунд, ее пальцы разжались и ее горсть, вместе с несколькими слезинками, стала последней перед тем, как на гроб обрушилась темнота.

Когда она поднялась, она подошла сзади к жене покойного и, опустив чистую ладонь на ее плечо, наклонилась к ее щеке. Казалось, что женщина не осознает происходящего и вовсе не чувствует прикосновения, но ее взгляд полностью переменился, когда моя незнакомка прошептала несколько слов и поцеловала несчастную в щеку. Та даже не обернулась, словно не хотела увидеть того, кто остался неравнодушен к ее горю, она так и осталась стоять, глядя на гору земли вперемешку с грязью и водой, что обрушивалась в черную дыру.

Девушка уходила прочь, даже не попрощавшись со мною взглядом.

Я шел за ней до выхода. Не стараясь приглушить шаги, или другими способами затаиться в слежке. Просто шел, как завороженный, представляя, как же выглядит этот ангел без своего дождевика, каждую линию изгиба ее фигуры рисовало мое больное воображение. Даже осознавая, насколько мерзок я был в тот момент, все равно ничего не мог поделать с собственными мыслями. Они скользили и извивались, подобно муренам в холодной воде, но неизбежно жалили прямо в мозг. Я хотел, я звал всем своим взглядом, только бы она остановилась и посмотрела на меня. Своими большими глазами и тонкой улыбкой заставила меня почувствовать жажду, физическую потребность в прикосновении.

И, будто повинуясь моим фантазиям, она замедлила шаг. Я не знал, что хочу сказать ей, но уже чувствовал, как за штурвал садится кто-то другой. Фразы, уверенные, местами и вовсе наглые, совсем не присущие обычному мне, бушевали в голове.

– Постой! – окликнул я ее. Она окончательно остановилась.

Я подошел и взглянул в ее лицо, желая напиться той красоты, что звала меня. Но вместо спокойствия и нежности, тех черт, что застыли в кратковременной памяти, я наткнулся на надменную ярость, да так неожиданно, что я отшатнулся.

– Что такое? – она склонила голову в насмешке, не переставая смотреть на меня. Она скинула капюшон, обнажив, словно оружие, длинные черные волосы. Ее лицо стало резким и острым в обрамлении черных волн. Глаза стали темными с алым блеском в глубине. Улыбка обнажила зубы. – Неужели ты больше не хочешь меня? Милую девочку-привидение, что встретилась тебе там, на кладбище.

– Что… что случилось? – только и пробормотал я, почувствовав, как улетучилась вся уверенность.

– Случилось то, что ты вовсе не отличаешься от окружающих. Глупый, жалкий и неуверенный в себе, ты думал, что проводишь меня до дома, пригласишь пару раз в какую-нибудь забегаловку и уже можно размышлять о совместном будущем?

Но произошло неожиданное. Я вспомнил те эпизоды своей жизни, что где-то глубоко между памятью и забвением, пытались скрыться во мраке. Те воспоминания, которые пугали меня по ночам, вызывая призраки во сне. И я понял, что не могу позволить ей уйти так просто.

Мне хотелось сжать ее плечи изо всех сил, чтобы ее лицо исказилось гримасой боли и страха, хотелось ударить ее, чтобы уже теперь настоящие слезы брызнули из ее глаз. Хотелось кричать ей в лицо гадости, но чтобы она не уходила.

Я схватил ее за руку, но не сильно и, сжав до боли вторую руку, сказал без дрожи в голосе, глядя прямо в глаза:

– Мне ничего от тебя не надо. И если ты была настолько глупа, что увидела во мне одного из них, то мне очень жаль. Но я не хочу чтобы ты думала, будто для меня не важна эта встреча. Ведь я пришел не за ними следом, а за тобой. Я шел на зов, и нашел тебя.

Отстранившись, я еще раз увидел ту растерянную девушку, что заворожила меня. Она смотрела на меня так, что я понимал – мой блеф сработал. Но для завершения представления, мне нужно было исчезнуть, что я и сделал. Я ушел, не оглядываясь, и, для нее, растаял в тумане. Может, мне почудилось, но ушей прикоснулся ее голос издали: «В другой раз»…

Дождь прекратился только тогда, когда, обернувшись, я уже не увидел черного силуэта.

 

1

Я не могу спать. Все думаю о том, что произошло сегодня на кладбище. Я балансирую между двумя правдами, и, время от времени, выбираю, в какую сторону обрушить свои мысли.

Ведь я испортил все, что только можно было испортить. И теперь мне ни за что не найти ее снова. Она ушла, растаяв за моей спиной, а я даже не посмотрел, как она уходила. И теперь я снова обречен на одиночество.

Но нет, ведь я все же почувствовал что-то, когда сказал ей нечто такое, что зацепило ее. И теперь я не могу вспомнить ни слов, ни эмоций, что захватили меня в тот момент.

Знаю лишь, что я вспоминал нечто такое…

Я родился в индустриальном поселке, что так активно развивались с середины века, разворачивая щупальца цивилизации вглубь страны и, как это обычно бывает, уничтожая природу во все больших масштабах.

За окном я всегда наблюдал лишь унылый пейзаж сероватых оттенков, который представлялся мне кускам плотной ткани, что используется для пошива пиджаков для повседневной жизни – что-то такое, что не должно легко рваться и сильно пачкаться – роба современного жителя. И невидимая игла вышивала на этой ткани все новые и новые стежки цивилизации. Длинные – это полосы панельных домов, которые воздвигались и оказывались заселенными так быстро, что не оставалось ни единого сомнения в том, что их просто устанавливают на землю вместо деревьев, и к этому моменту они уже заполнены многочисленными семьями рабочих, военных и представителей обслуживающего персонала. Короткие стежки – это затянутые в узлы нити, ставшие колоннами фабрик, изрыгающих черную копоть, что окрашивает небо моментально и бесповоротно, как лупа выжигает на деревяшке угольные узоры в солнечный день.

И день за днем не прекращался шум – лязг стальных машин, которые будто никогда не останавливали свои безумные соревнования, бесконечное дерби.

Иногда я брал кусочки ваты, затыкал ими свои ушные раковины и превращался в глухого мальчика. Даже повадки, частично, становились такими же. Я ходил по квартире, располагавшуюся на четвертом этаже, всматриваясь в окна, выглядывая на лестничную площадку и не слышал ровным счетом ничего – ни лая собак, распространявшемся по лестничной клетке так быстро и так сильно, что даже взрослый человек мог смело наложить в штаны и это не казалось бы зазорным, ни шума стальных монстров за окном, которое никак не скрывало и не делало шум тише, лишь своим дребезжанием и вибрацией создавая его физическое присутствие. Ни-че-го.

Мое пребывание в собственном островке спокойствия совсем не радовало мою мать. Она отличалась умением превращать самые затвердевшие куски говядины в потрясающие супы – и это позволяло ей смотреть любимые ТВ-шоу практически не отвлекаясь на готовку. Пока темные клочки, когда-то бывшие частями коров, отваривались на кухне, заполняя ее сизым и глубоким, похожим на холодец, паром, она откидывалась в кресле с поистине кошачьей улыбкой, а я же плавал в собственном бассейне из идеальной тишины. Бывало, я стоял на кухне, погружаясь в свои мысли, смотрел, как пенная жидкость вылезает из-под крышки, отталкивает ее, будто прутья клетки. Она обрушивалась на газовый огонек под кастрюлей, корчилась, закипала – и все в полной тишине. Потом прибегала моя мать и начинала хлопотать с полотенцем в руках, в ее губах я читал крики раздраженного удивления о том, как же я не мог сделать напор газа немного меньше, о том, что теперь отец устроит ей взбучку, если она не приведет все в порядок. И моим наказанием был момент, в который она вырывала замки моего мира из ушей и высвобождая шквал шумов, криков, шипения влаги на конфорке, лая собак за стеной и на лестнице, стальных какофоний за окном, весь это хаос хлещет меня по ушам, вызывая сильнейшую боль. После этого я, как в тумане, пробирался в свою комнату, и падал практически без сознания, в пустоту без сновидений.

Лишь ночью я мог чувствовать себя спокойно. Мои дневные фантазии воплощались в кромешной тьме, что забирала меня в свои мрачные стены, где неверные тени искажают формы и звуки. Абсолютная темнота и сумеречная тень – две составляющие единого целого – ночи.

Я просыпался и ощущал себя полностью выспавшимся, и часы, проведенные у окна в созерцании ночных путешествий собственного разума, лишь шли на пользу. Это был мой мир, к которому я стремился в течение дня всем телом, всей душой.

Едва слышно я распахивал окно, впуская в комнату бесшумную свежесть черного цвета, которая быстро заполняла собой бетонную коробку моей комнаты. Даже лежа под одеялом, я чувствовал легкое дуновение, пытающееся проникнуть ко мне в объятия, жаждущее моей любви, которую я не скрывал, отдавал ее сполна. Я знал, что этот ветер, эта освежающая прохлада – это моя и только моя ночь.

Иногда меня посещали мысли о полете – стоит шагнуть – и ты воспаришь в этом вакууме из ночной тишины. Темнота твоя, она ни за что не предаст, не отпустит вниз, не разобьет о землю. И каждый раз я останавливал себя. Перед глазами очень отчетливо вставала картина, как я, расправив руки в стороны, но не для того, чтобы ощутить себя птицей, а лишь для ощущения нежности восходящих потоков, что обнимают тебя в ночном воздухе, падал вниз, закрыв глаза в предвкушении бесконечности… И ничего.

Видение каждый раз заканчивалось созерцанием моего тела на асфальте.

В ту пору мне было пять лет.

Отец мой работал на заводе столько, сколько я его помнил. Он из кожи вон лез, чтобы заработать лишние деньги для семьи, не щадя ни себя, ни своего свободного времени, ни своего здоровья. Иногда он не жалел и меня с матерью.

Когда я учился в первом классе начальной школы, произошло ужасное событие. Один из учеников, наш одноклассник, попал под грузовик. Он умер в тот же час в машине скорой помощи, не приходя в сознание.

Учеба была прекращена, вся школа была подавлена. Все знали этого мальчугана, веселого и подвижного – настоящий супергерой-подросток для всех ровесников.

Когда я стоял у гроба, еще до того, как его повезли на кладбище – я не знал, что мне нужно чувствовать. Меня обуяли страхи неизвестного, маленький шажок для меня, но гораздо больший прыжок для… чего? Эмоции становились непонятны, как если бы это были ощущения абсолютно другого человека – отчасти им был тот я, которым было суждено стать в будущем, но возможно – это была та моя часть, что погибла вместе с этим мальчишкой.

Слезы пытались свернуться в глазах, но они застывали раньше и быстрее – как неизвестное заболевание слезных желез, неспособных к выполнению своей задачи. Но я все равно чувствовал соленую влажность. Она была в груди. С каменным лицом я глотал слезы вглубь своей головы, проливал их на легкие, на сердце, лил живительный эликсир на свое каменное естество.

А в момент, когда я уже готов был разрыдаться – произошло неожиданное. Даже для самого себя, несмотря на всю фантазию, я не мог представить исхода хуже.

Вместо всхлипов и завывания я случайно рассмеялся…

Неожиданно и нелепо лишь маленький смешок вылез из моей груди предательским червем, упав на мой рот, лишенный улыбки, и тут же скрылся обратно.

Когда все присутствующие вокруг обернулись, я испытал не просто приступ страха – это была самая настоящая паника. «Беги», – кричал мой инстинкт самосохранения, подсказывая единственный возможный выход. Но вместо этого я лишь заплакал, обняв талию матери, стоявшей рядом. Я не видел ее лица, но в тот момент я молился, чтобы на нем не было той же искаженной гримасы ненависти, что обступила меня со всех сторон в лицах учителей школы, родителей моих одноклассников и самих учеников.

Лишь мать погибшего не отвлеклась на минутное отступление – она продолжала рыдать у гроба.

В этот вечер отец в первый раз избил меня по-настоящему. Я плакал изо всех сил, пытаясь остановить это. Не акт воспитания, не порка за провинность – он несколько раз ударил меня ладонью по лицу, что-то крича, но я не слышал его, как и собственных криков. В моей голове лишь гудела спасительная темнота, пришедшая на помощь в столь необходимый момент. Звон в ушах лишь содрогался от ударов, но не разрывался, не позволял спасительному кокону из пустоты разомкнуться. Ведь кричал не тот «я», которого окружающие все считали настоящим; в плаче и слезах разрывался другой мальчик, которому суждено умереть с моим взрослением; он так и не заимеет достаточного количества сил, чтобы идти дальше по этой жизни.

Сейчас я расскажу, как он погиб. Его убили.

 

2

Мне исполнилось четырнадцать и, словно это было нечто уму непостижимое, мама решила порадовать меня особенным подарком, нематериальным, который должен был означать мое постепенное продвижение к взрослению, прохождение очередной ступени жизни. О, дьявол, как она оказалась права!

Этим подарком стала путевка в один из летних лагерей, в которых должны были отдыхать дети со всей страны, но популярны они стали только среди «таких как мы». Говоря эту фразу, я имею в виду тех детей, которые, как и я, и мои сверстники, выросли в провинциальных городах, «городах-заводах», как их стали величать позже.

Моей радости не было предела, ведь также явно, как и моя мать, я ощущал приближение чего-то большего, с чем нынешний я, несомненно, должен считаться, чего-то, что должно было снести меня своей силой, как морской волной и выбросить на берег уже совершенно другим. Мальчиком, ставшим старше.

Сборы были короткими, подарок был преподнесен за несколько дней до отъезда, меньше недели. Ехать предстояло: сперва на городском автобусе до ближайшего вокзала, а после соединения с группой таких же счастливчиков, сопровождаемых небольшой стаей «взрослых», нас ждал путь на поезде в самое сердце страны, в могучие леса, оккупировавшие своими заповедными деревьями малые поселения и лагеря.

Мой рюкзак был собран практически в тот же день, как только я получил долгожданный билет, я очень серьезно подошел к сборам, вследствие чего мне до отъезда пришлось проходить чуть ли не в одном комплекте белья, потому что все необходимое для жизни уже дожидалось меня у выхода.

Я не уверен, что отца интересовала моя поездка, но, тем не менее, он тоже поздравил меня с днем рождения, подарив потрясающий набор редких горных пород, разложенных в маленькие коробочки в длинном футляре со стеклянным верхом. Это было так здорово, что я даже не стал открывать футляр, не доставал камни наружу, боясь, как бы они не превратились в пыль от соприкосновения с недостаточно чистым и свежим воздухом.

Я брал этот почти метровый в длину ящик в руки и, наклоняя его под разными углами, невзирая на немалый вес, смотрел, как редкие солнечные лучи, с трудом продирающиеся сквозь серый смог, окутывавший наше небо, играют на гранях этих чудных камней. Зеленый малахит, слюда, гранит – даже радуга не могла похвастаться такими цветами; и это было мое сокровище, дороже любых драгоценных камней и золота.

Мать проводила меня до вокзала и передала в руки сопровождающих без видимой тоски, хотя и прослезилась перед моим окончательным отъездом. По всей видимости, ее мысли были заняты совсем другим.

Стал бы я уезжать тогда, если бы знал, что больше ее не увижу? Это сложный вопрос, требующий погружения во все мои внутренние состояния на протяжении жизни, ведь сейчас я, не задумываясь, ответил бы: «Да». Ведь эта поездка открыла мне ту темную сторону моей души, которая всегда старалась скрыться не только от посторонних взглядов, но и от моих собственных мыслей и ощущений.

Поезд представился мне самым страшным событием моей тогдашней памяти. Шумы душили меня, угнетали своим количеством и навязчивостью, и если бы не толика гордости, привитая мне отцом, то, скорее всего, я не удержал бы свой организм в узде и, или начал ныть о возвращении домой, или меня бы стало тошнить от одного только вида гогочущей толпы и снующих повсюду детей помладше.

Но и сверстники мои ничем особым от них не отличались. Они не отставали от малышни по громкости криков, даже несмотря на чуть более податливую натуру, которая могла позволить старшим ребятам и «взрослым» усмирить их, некоторые таскали сигареты у проводников и других пассажиров, кто-то бегал в туалет каждые несколько минут.

Во всем этом хаосе я видел себя песчинкой, неспособной повлиять на происходящее, которую влекло этим же безумным ветром.

Именно поэтому путь для меня стал одним лишь ночным кошмаром – я взял свои затычки для ушей и, поменявшись с пареньком помладше местами, залез на верхнюю полку, где и погрузился в сон.

Сном это, конечно, было назвать трудно, потому что сновидения упрямо отказывались идти ко мне, как я не умолял свою любимую темноту, заменяя себя лишь постоянными подъемами от особо пронзительных криков или от чередующихся остановок состава.

За шестнадцать часов дороги я ни разу не встал со своего места, даже чтобы сходить в туалет или просто передохнуть на свежем воздухе долгих остановок.

Что мне рассказать об отдыхе в лагере? Пожалуй, самое главное – это то, что он оказался совсем не таким, каким я его себе представлял.

Да, я неплохо ужился с коллективом, который, к слову, был одним из лучших во всем лагере, я играл с ними в спортивные игры, не жаловался, когда к товарищам приезжали родители, в отличие от многих других ребят и девчонок, которые закатывали прямо нестерпимые истерики, где я мог понять лишь обрывки фраз. Но они всегда были об одном – эти дети считали себя эдакими «Робинзонами», оставленными на произвол судьбы с довольно-таки неплохой жратвой и компанией.

Но я могу рассказать кое-что другое, в моем мозгу относящееся не столько к самому отдыху, ведь такая история могла случиться со мной практически где угодно. Но ей было суждено случиться именно там, в лесу, неподалеку от берега лесного озерка, настолько маленького, что его можно было проплыть вдоль и поперек меньше, чем за полчаса.

Я расскажу о своей первой любви.

Большинство воспоминаний вытягиваются из памяти с трудом, будто рыба в сети, бьющаяся на волю, в десятки раз утяжеленная кораллами, грязью и мусором.

Но те два дня я помню так, как если бы только сегодня пришел я юным и счастливым из побега.

И вот стою я на пороге маленького дома, в котором проживал наш отряд, стою без футболки, грязный, спину щиплет каждым дуновением ветра, но все настолько не имеет значения. Я все еще вижу перед глазами ту единственную, кого про себя я называл девушкой, ибо девочкой она просто не могла быть.

Я не знаю, сколько ей было лет, потому что не спрашивал. Действительно, зачем интересоваться столь неважными подробностями, если мысли заняты другим, а дыхание сорвано незнакомыми ощущениями, которые расцветают, раскидывая ветви и погружаясь глубже и глубже.

В то воскресное утро лагерь отдыхал от криков, занятий и прочей общественной деятельности. Лучшее время моего отдыха приходились именно на такие часы, когда все крикуны встречают своих заботливых родителей, которые не могут оставить ребенка одного больше чем на неделю, не обращая внимания на долгую дорогу до лагеря и обратно.

Я сидел на скамейке в небольшом отдалении от Основного Тракта – дороги от наших «поселений» до столовой, так мы его называли; вместе со своим товарищем (черт, даже не помню, как его звали) и показывал ему, в который раз, свою коллекцию сокровищ.

Обычно, где бы я ни появился со своей «шкатулкой», я тут же становился центром внимания ребятни самых разных возрастов. Не скажу, что мне это очень нравилось, но я постепенно начал привыкать к такому порядку дел, и принимал его как должное. Внимание и умы всех мальчишек и девчонок поблизости сразу были заняты моими рассказами об этих породах и камнях, которые я почерпнул из брошюры, что прилагалась к коллекции. И это было похоже на театр одного актера, и где бы я ни находился, я всегда чувствовал себя как на сцене, и это было очень странно.

Но в этот раз мой товарищ и слышать ничего не хотел о камнях – он все продолжал ныть о том, что родители нарушили обещание, не приехали за ним в это воскресенье, но, скажу честно, это очень сильно начало меня раздражать, ведь как же так – я тут сижу, показываю свою коллекцию, а «этот» даже краем глаза на нее не взглянет, все талдычит и талдычит о своих родителях, об их приезде.

Если бы не Она, то, возможно, я не смог бы удержаться и влепил ему затрещину. Что-то заставило меня отвернуть взгляд от нытика-соседа и посмотреть в сторону Тракта. Там шла девочка примерно моего возраста (во всяком случае, так мне показалось издали). Если бы на ней было платье, то можно было бы смело сказать, что она проплывала по дороге, потому что такой легкой поступи я не видел никогда до тех пор. Будто едва касаясь земли, из стороны в сторону, гоняя какую-то банку носком кроссовка, приближалась она в нашу сторону.

И в тот момент я снова почувствовал себя на сцене, но что-то заставило мои мысли представить ее вторым актером, и совместная роль должна отыграться именно сейчас.

Я окликнул ее. Неуверенно, издав звук, вблизи похожий на резкий выдох, я также поднял руку вверх и приветственно помахал ею. Забавным могло быть то, что на лице моем вовсе не было приветственной улыбки – я чувствовал, что краснею, забываю слова и теряюсь в происходящем. Только потом я узнал, что именно так меня и разыграло в первый раз мое предчувствие. Без предупреждения и тренировки бросило оно меня в главное сражение моего кончающегося детства.

– Привет, разве мы знакомы? – дружелюбно спросила она, когда подошла ближе.

Я не знал, что можно было ответить в подобной ситуации, я лишь старался смотреть ей в лицо, в ее аккуратное личико, которое было словно написано тонкой кистью и казалось эталоном женственности.

Она была старше – это было видно не только по лицу и росту, от моего бесстыжего взгляда не укрылось и то, что могло быть под ее одеждой – плавные окружности бедер в тугих джинсовых шортах, стройные ноги и едва заметная линия груди под плотной ветровкой. Мое дыхание замерло, а лицо загорелось, как торфяники в лесу.

Как ни странно, но мой товарищ слепо не обращал на нас внимания, все жаловался в никуда о своей несчастной судьбе, только что слез стало поменьше. От происходящего мне стало еще постыднее.

– П-привет… Подумал, вдруг ты составишь мне компанию?

– О, это очень мило с твоей стороны. А что у тебя здесь? – показала она на мою коллекцию.

– А, это… Да так, ничего, всего лишь коллекция камней.

Это было так удивительно и необычно – да я говорю про свое поведение в тот момент.

Я хочу, чтобы меня поняли, перед тем как расскажу, чем закончилась та история.

Несмотря на то, что рос я спокойным, порой даже чересчур, ребенком, мое поведение в обществе очень часто походило на взрыв бомбы в самом центре каких-либо событий.

Дома спокойный и безмятежный, в школе и на прогулках я превращался в беса и мог кричать, драться и вести себя как совершенно другой человек. Несколько раз меня отводили к мозгоправу, чтобы он ответил моей ненаглядной матушке, что происходит с ее единственным ребенком. Но тот отвечал (в силу своей некомпетентности, скорее всего, ведь речь идет о маленьком индустриальном городке), что «с мальчиком все в порядке, просто сейчас идет пора взросления, гормоны…» и прочее, и прочее…

Отец никогда не обращал на это внимания, видимо, думая, что это все вполне нормально и вообще даже замечательно, что мальчик приходит раз в неделю как минимум с разбитым носом – будет или спортсмен, или человек, который хотя бы постоять за себя сумеет. Это-то меня раздражало до глубины души, хотя понимание пришло куда позже излагаемых событий. А на то время я был заложником собственных амбиций и желаний некоего тесного контакта, который бы смог вырвать мои мысли из этого разрушительного мира.

И вот, я стоял перед ней, боясь даже на секунду пошевелиться, чувствовал, как все сильнее бьется мое маленькое сердце, с каждым ударом разгоняя кровь все быстрее, набирает обороты и увеличивается в размерах.

Такой взрывоопасный… оказался повергнут всего лишь одним видом незнакомой девчонки. Зато, какой девчонкой она была!

Она мне действительно приглянулась. Виной тому было либо неосознанное влечение, либо подсознательная страсть к противоположному полу, которая, в силу возраста, все активней начинала требовать свое.

Удивительно было то, что огонь внутри меня затеплился тогда в первый раз, ибо я никак не могу сейчас припомнить ни одного похожего ощущения ранее, хотя свою жизнь в такие яркие моменты я вижу достаточно отчетливо.

– Э-эй! Ты что, уснул что-ли? – улыбнулась девочка, пощелкивая пальцами перед моим лицом.

Как-то по-глупому встрепенувшись, я уставился на нее, изобразив на лице самую спокойную улыбку, на которую оказался способен.

– Прости, просто ты… такая красивая… Ой! Что это я такое… Нет в смысле ты действительно…

Пока она смеялась, я уже начал жалеть о том, что вообще окликнул ее. И, как ни странно, это начало помогать – постепенно ощутил я некое подобие злости, эдакого «праведного гнева», который сумел прогнать колдовской морок из головы.

– Смеешься, значит? – надулся я, словно сам был девчонкой, и начал собираться, чтобы поскорее уйти прочь.

– Прости, не хотела тебя обидеть. Но, если это тебе поможет, то скажу, что мне тоже довольно неловко. Я даже чуть не споткнулась, когда ты окликнул меня.

Мы посмотрели друг на друга и улыбки связали нас на какое-то мгновение, когда я молча смотрел то на ее глаза, то на губы, такие аккуратные, по-девчоночьи милые и невинные.

Спустя час мы уже были за оградой лагеря.

Я даже не могу припомнить, как произошел наш побег, будто это все было частью потрясающего волшебства, или как телепортация из книг, которые я так любил читать дома ночами.

Мы брели по вечернему редкому лесу, который тонул в алеющих лучах солнца, стремящегося поскорее лечь на боковую. Как назло, этот день пролетал быстрее любой птицы, и очень больно жалили мысли о последствиях, которые не заставят себя ждать по возвращению.

И эти два ощущения сплетались в комок, где-то в районе горла, чуть ниже, заставляя меня чаще дышать и холодеть от озноба, несмотря на сохраняющуюся пока еще жару.

Мы все продолжали болтать ни о чем, как хорошие друзья, меняя темы часто и бестолково, порой даже не договорив ни о чем до конца. Это было потрясающе – я смело мог назвать эту милую девочку своей первой любовью.

Неведомая дорога сквозь разрозненные колонны тощих деревьев привела нас к маленькому озеру, настолько маленькому, что построй вокруг него купол – и вышел бы обычный общественный бассейн неправильной формы.

Но для нас это было сродни пляжу у голубой океанской глади – настолько все было неожиданно и по-детски романтично.

Гладь цвета осенней листвы приветствовала нас у травянистого берега, который сразу обрывался линией полупрозрачной воды. Скинув обувь, мы с незнакомкой отправились вдоль берега, ощущая прохладу травы, так освежающую тело после жаркого дня. Голова кружилась от происходящего, казалось, что я парю над землей, с ее мягкой ручкой в своей ладони.

Я не чувствовал сексуального возбуждения, ведь в своих детских мыслях я лишь ловил каждую незнакомую эмоцию, каждый счастливый миг с ней. Тело мое было напряжено и натянуто, словно тетива арбалета, туже гитарной струны, но тайное «я», этот похотливый зверь, что уничтожает невинные мысли, еще не осознавал себя внутри.

Сами того не заметив, мы перестали разговаривать, просто шли вдоль берега, любуясь окружающим пейзажем и, украдкой, поглядывая за реакцией друг друга. Наши взгляды, словно одинаковые полюса магнитов, стремились один к другому, но расставались в самый последний момент. И вот, когда мы остановились под большим деревом, вековым дубом, свесившим свои могучие ветви над водой, они совершили невозможное.

В момент, когда взгляды сомкнулись в свои объятия, не знаю, кто был зачинщиком этого жеста, но я почувствовал ее тело в своих руках, ее лицо на своем лице, ее губы жадно искали мои, которые, словно не зная, что им делать, лишь хватали воздух с ее лица. Мы целовались неумело, но так горячо и страстно, как не было в моей жизни никогда, до самого конца; до момента, когда вся моя история подойдет к концу.

О, это ощущение полета, захлестнувшее меня в считанные секунды этого мгновения первого поцелуя! Я мог бы отдать все что угодно, лишь бы хоть на секунду вернуть его!

Но время шло, а мы все целовались, нещадно, все смелее, испивая соки друг друга, набираясь опыта прямо в этом любовном порыве, в этом бою. Это был даже не бой, напротив, это было примирение наших страхов, наших мыслей и желаний. Мы шли друг другу навстречу, заполняя пробелы во всем, чего так не хватало в жизни до этого момента.

Как вдруг…

– Постой! – сказала она, оборвав все феерию.

– Что случилось? – задыхаясь, спросил я.

– У тебя там все в порядке?

– Там? – переспросил я, не понимая о чем речь.

Она отстранилась от моего лица, не выпуская из объятий, словно боялась потерять (я и сам боялся того же, ка будто все окажется предательски реалистичным сном), и я почувствовал ее ладошку на своем ремне. Она прикоснулась к животу, остудив прохладой кожи, и направилась вниз.

– Ты не знаешь, что бывает в такие моменты?

– Ну… знаю… вроде… но, – я мямлил какую-то несусветную чушь, пытаясь собрать мысли в кучу, но, будучи настолько разгоряченным, это было все равно, что заполнить небольшой лужицей масла огромную раскаленную сковороду.

– Я тебе не нравлюсь? – с испугом в глазах спросила она дрожащим голосом.

Я похолодел. На секунду мне показалось, что мое тело остыло до пятнадцати градусов в один миг.

– Нет, нет, пожалуйста, не говори так! Ты – это самое лучшее, что происходило в моей жизни. Что мне нужно сделать? Я никогда раньше не оставался наедине с девушкой…

Она покраснела. Именно в этот момент я, всего на одно качание маленького маятника в часах, подумал, что все происходящее – лишь ее озорная прихоть, а мне, маленькому мальчику, девственнику, вдруг удалось расшатать, растрогать ее душу. Это ощущение исчезло и я вновь прижал ее к себе.

– Что мне сделать? – прошептал я и, неосознанно, запустил свою ладонь под ее куртку.

Она вздрогнула, но через несколько секунд ее дыхание участилось, и я почувствовал, как ее правая ладонь начала массировать меня там, внизу. Так продолжалось бы еще очень долго, но вдруг я почувствовал ее ноготки на своей спине. Они впились в мою кожу что есть сил и тут…

До этого момента я был так сильно напряжен, что мышцы были готовы рассыпаться на сотни камней. Эмоции, возбуждение и счастье распирали меня изнутри, как воздух растягивает перекачанный мяч для волейбола. Но она сумела прорвать мою оболочку.

Она сжимала мою спину очень сильно, я чувствовал реальную боль, которая расслабляла меня. Она забирала все напряжение, оставаясь на переднем, на единственном плане сознания. От наслаждения я закрыл глаза.

Почувствовав, как я возбужден, она вынула вторую руку из моих джинсов и, что есть сил, сжала ногтями мою грудь. Стон вырвался из моей груди где-то в области губ. Я даже не понимал, что происходит. Инстинктивно, я продолжал держать ее в своих объятиях и массировать ее мягкую женственность. Другой рукой я расстегнул ремень ее шорт и лишь прикоснулся к жару пониже ее мягкого живота.

От неожиданности она так сильно сжала меня своими когтями, что я не смог больше себя сдерживать и взорвался…

Спустя несколько секунд я нашел в себе силы, чтобы открыть глаза. Я лежал на спине, на жаркой земле, что жгла мою кожу, а моя любовница сидела на мне сверху и, опираясь на мою грудь, пыталась совладать с дрожью. Она кусала губы, тяжело дышала, ее слегка передергивало. Когда я смотрел на нее снизу вверх, то думал, что сейчас нет существа беззащитнее, вся ее женственная слабость сейчас вышла наружу, обнажив все секреты ее тела. Меня тоже трясло, глаза закрывались от слабости, но, совершив последнее усилие, я, приподнявшись, обнял ее и уложил рядом с собой. Тесно прижавшись друг к другу, мы погрузились в сон.

День догорел очень стремительно, не оставив даже пепла на горизонте. Когда я открыл глаза в первый раз, где-то вдали исчезал последний свет. Но мысли о возвращении в лагерь были вытеснены усталостью, и потому я лишь крепче прижал свое новое сокровище. Моя правая рука покоилась под ее головой, и любые попытки извлечь ее вызывали лишь недовольный стон, что очень возбуждало. Спокойствие вокруг дурманило и сгущающиеся сумерки над головой гипнотизирующе усыпляли. Я погрузил левую руку под ее куртку и погладил мягкие округлости груди. Она тихо простонала и накрыла мою руку своей. Сон снова захватил меня.

Когда я открыл глаза во второй раз, это произошло неожиданно быстро, казалось, кто-то вылил таз холодной воды мне прямо в лицо. Я вспотел и от холода пот съеживался и застывал на моей спине. Меня бил озноб, от которого зубы стучали бешеный ритм в абсолютной тишине ночного леса. Я был абсолютно один.

Ни капли света не проникало в глаза, я почувствовал себя настолько беззащитным и слабым, насколько это было возможно в подобной ситуации, чувство, как первые секунды в момент просыпания. Паника сжала мое сердце в холодные металлические тиски, страх окутывал.

Где-то в звенящей тишине я услышал звук осыпающейся почвы. Резко повернувшись в сторону шума, каким-то шестым чувством, подобным кошачьему зрению, я увидел очертания девичьего силуэта, во всяком случае, так мне показалось в тот момент. Глаза играли со мной в шарады, объединившись с предательскими тенями.

Я вскочил на ноги, и чуть было не обрушился на холодную землю. Мои ноги, словно две колонны, были тяжелы и отказывались сгибаться. Но, то ли страх, то ли желание выбраться прочь, но я рванул от блестящей водной глади в сторону мерцающих теней, среди которых виднелся едва различимый силуэт.

Я хотел закричать, но и тут неудача – вместо речи лишь невнятный хрип раздавался из саднящего горла. От холода и сна я превратился в заледенелую марионетку, способную лишь медленно идти к цели.

Боль была повсюду, как часть ночи. Каждый шаг отзывался ножевым ранением в суставах ног, каждый вдох и выдох набрасывали на горло тонкую металлическую нить. И даже в мыслях ничего кроме страха и боли не появлялось.

Беззвучно рыдая, я продолжал идти в пустоту, иногда отшатываясь от всплывающих перед мутным взором деревьев.

Где-то позади, на берегу прекрасного в лучах солнца озера, лежали мои камни, моя коллекция, которую безжалостно променяла моя судьба на акт взросления. Иногда я вспоминаю переливы этих пород и с ностальгией улыбаюсь навстречу прошлому. Но ни о чем не жалею.

Кое-как, сквозь темноту, я добрел до ворот лагеря. Сторож ухмылялся во все свои двадцать пять зубов, которые ему оставила старость. По всей видимости, он уже предвкушал, как известие о двух беглецах распространиться по всему лагерю из его уст. Он пробормотал что-то о том, что я задержался и долго искал дорогу после своей подружки, но я его уже не слушал. Я хотел поскорее лечь в кровать, но не от того, что чувствовал себя сонным; я лишь желал скорее согреться и нырнуть под тяжелое шерстяное одеяло. У порога общежития меня уже ждала смена караула из наших старших. Но, к моему превеликому удивлению, мне ничего не сказали.

Совсем. Не наказали, не отвели к директору лагеря, не поставили в угол. Все лишь смотрели мне в глаза с сожалением.

Это так и осталось для меня загадкой до самого отъезда домой.

И больше я не видел свою первую любовь. Она пропала – окончательно и бесповоротно, и, что страннее, так же быстро, как и появилась в моей жизни. Каждый день я не находил себе места – бегал и расспрашивал всех, кто мог видеть ее – от детей до старших, от случайных посетителей до постоянного персонала нашего «санатория».

Мой мозг нашел свою версию решения моей проблемы. Каждый день я все больше замыкался в себе, стараясь не отвлекаться на внешний мир, лишь высекая контуры той самой, что сумела разжечь мой интерес к чувствам и эмоциям. И снова тьма пришла на помощь.

Она баюкала меня, подсказывала черты лица, тембр голоса и цвет глаз. Стоило прикрыть веки и… Она снова стояла передо мной и улыбалась, звала с собой на прогулку; или болтала без умолку, заставляя меня слушать интересные и нет истории. Но после заката, даже сквозь сон, я чувствовал, как ночь окутывает и сжимает меня ее руками, царапает мою спину и дышит прямо в волосы. Это было потрясающе, моя любовь навеки со мной, стоит лишь прикрыть глаза. Она всегда прикасалась ко мне одинаково, но от этого не менее возбуждающе.

Мы были идеальной парой.

Но все изменилось, когда я вернулся домой…

 

3

Я вышел с вокзала и сразу понял, что что-то идет не так. Погода разом испортилась – первые капли стремительного дождя упали именно на меня, как знак свыше. Я стоял под неплотной стеной воды, пахнущей дымом и стальной стружкой, ожидая, когда же родители встретят меня. Но все, что я видел – только другие дети, которые кричали и галдели, без конца они бросались на шеи мамам и папам, рассказывая наперебой правдивые и не очень россказни об отдыхе.

Но проходило время и кучки семей сменились одиночно стоявшими силуэтами, среди которых затерялся и мой вид. Промокнув до нитки, не ожидая, что придется ждать настолько долго, я прошел к автобусной остановке, от которой должен был идти маршрут до нашего города и встал под старый жестяной навес, похожий на огромную банку, разрисованную неумелыми руками уличных художников и расклейщиков объявлений.

Усевшись на чемодан вместо черной от времени деревянной скамейки я снова закрыл глаза и попытался представить, как моя мама встретится с моей девушкой, которая не отходила от меня ни на шаг с того момента, как мы расстались. Но, то ли я слишком долго не был дома, то ли внешность любовницы отнимала слишком много сил, но я никак не мог представить себе маминого лица. В тот момент меня это вовсе не смутило, я лишь сконцентрировался на внутреннем диалоге.

Неизвестно сколько бы это могло продолжаться, но меня одернул не очень знакомый голос:

– Эй, парень!

Я открыл глаза и уставился на водителя автобуса, что встал секунду назад.

– Это вы мне? – неуверенно спросил я.

– Тебе конечно. По-моему тут больше нет никого с моего маршрута.

Я оглянулся по сторонам и понял, что и в самом деле, я остался последним на остановке.

– Похоже на то, – буркнул я, не решаясь садиться.

Водитель улыбался во все свои пожелтевшие от сигарет и кофе зубы, всем своим видом давая понят, что не причинит вреда, во всяком случае, не здесь.

– Запрыгивай.

– Но у меня нет денег, – еле слышно сказал я, почему-то стыдясь своих слов.

– Не беда, будем считать, что твой старик задолжал мне бутылку виски.

Слабо улыбнувшись, я все-таки прошел внутрь салона. Кроме водителя и меня, внутри больше никого не было. Возможно, что я себя успокаивал, но на секунду мне показалось, что лицо водителя мне знакомо и я уселся в самый дальний угол.

В салоне пахло освежителями, запах которых пытался победить едва уловимый аромат трубочного табака. Да-да, именно так, а не наоборот. Освежителя было так много, что горькие нотки табачного дыма ощущались приятней ванили.

Когда я сел на сиденье, дождь за окном все набирал обороты. Не верилось, что была летняя пора – жирные осенние капли разбивались о стекло и расплывались по четырем направлениям, которые становились ручьями и рукавами одной реки. Когда капли слились со стеклом в единую журчащую массу, я погрузился в сон.

Я и по сей день помню то, что мне приснилось тогда. Эта картина отпечаталась в моем мозгу настолько сильно, что сейчас я иногда задумываюсь о мистических реалиях нашей жизни, ведь в этом сне не было ни малейшей метафоры, все символы были ясны, как белый день.

Я стоял перед своим подъездом и смотрел в сторону автобуса, на котором приехал домой. Он собирался отъезжать, но в дверях застыл силуэт девушки. Это была она – моя идеальная пара, в самом расцвете своей красоты и реалистичности. Именно такой

она стала бы через несколько лет, если бы я продолжил высекать ее мысленную скульптуру из одного-единственного воспоминания. Стоило обернуться, как перед глазами появилась еще одна фигура. Это была моя мама. Именно такая, какой я запомнил ее в последний раз, даже в той же самой фиолетовой кофточке, которую она одела в день моего отъезда из дома.

А я стоял прямо на распутье, не зная, какую из женщин выбрать, мысленно понимая, что моя единственная – это лишь образ, который может испортить мне всю жизнь.

Но я заставил сделать себя самый первый, самый сложный шаг. Ноги, как ватные, отказывались повиноваться, и все же я направился в сторону автобуса. Я шел медленно, но потрясающим образом за один шаг я приближался на три, а то и четыре метра к цели. Но стоило мне подойти к девушке на расстояние вытянутой руки, как я услышал ее голос, хотя губы ее не шевельнулись больше чем на грустную улыбку, из ее глаз брызнули слезы.

«Отпусти меня», – услышал я в голове голос ее взгляда.

И она исчезла. Вместе с автобусом, вместе с моими чувствами. Лишь эхо осталось.

«Отпусти меня…»

Развернувшись, я побежал к маме.

Я бежал, бежал, но никак не мог достичь ее объятий.

Когда я открыл глаза, то увидел тот самый подъезд. Дом.

В салоне было жарко, и от этой жары и воды в волосах, на одежде, я чувствовал себя, словно в супе. От головы шел пар, лицо горело. Глаза мои были полны ужаса, ведь в них все еще отпечатался обрывок сна, который резко мог стать реальностью.

Немного совладав с мыслями, я взял чемодан и вышел на воздух, под стучащие капли.

Водитель автобуса, как выяснилось позже, действительно знал моего отца, но это не имело никакого значения, кроме того что уже прозвучало в моей истории.

Когда я зашел в квартиру, первое что поразило меня – стойкий запах алкоголя, как будто несколько бутылок крепкого напитка уронили прямо на пол и оставили под несколькими лампами, чтобы едкий запах спирта испарялся по всей квартире. Войдя в комнату родителей, откуда слышался более отчетливый запах, я увидел ужасную картину, которая заставила меня оцепенеть на месте.

Как будто я вернулся не в свой дом, не в тот самый уют, который был мне столь привычен, но в чужой, неизвестный мне своими нравами и внешностью. Всего лишь за пару недель произошло что-то, о чем я даже не догадывался в тот момент.

Перед расправленной кроватью стояло кресло отца, которое обычно находилось возле окна, вокруг него были разбросаны пустые бутылки, в одиноких лучах солнца, пробивавшегося сквозь тучи и грязные окна, они напоминали мне о потерянной коллекции камней. В кресле сидел отец.

Он спал. И совсем не был похож на того человека, которого я знал.

Вместо коренастого и высокого мужчины, кем я помнил его всю жизнь, в кресле расположился усталый старик. Его лицо лишь отдаленно было похоже на фотографии, что висели в комнате, оно заросло неровной и дурацкой бородой. Его любимая рубашка из серо-синей клетки превратилась в темно-серые лохмотья с пятнами на груди. Сейчас я вспоминаю эту картину, как жалкое зрелище.

Но в тот момент шок сковал меня по рукам и ногам. Совершенно непостижимым шестым чувством, я понял, что больше никогда не увижу своей матери. Стал ли вид комнаты с расправленной кроватью, все еще пахнувшей ее духами, дешевыми и почти никогда не выветривающимися, тому причиной или какое-то мистическое понимание, настигнувшее меня раньше всей основной информации, мне неизвестно до сих пор. Но я оказался прав.

Выудив из рук отца почти пустую бутылку виски, что вызвало несвязное бормотание в пьяном сновидении, я пошел на кухню. И там было также уныло, как и в следующие два года моей жизни. Те же пятна, тот же запах только плюс гора немытой посуды и бутылочные осколки на столе, один из которых сразу же впился мне в ладонь, стоило мне только присесть. От обиды и вида крови я хотел заорать, что есть силы, заплакать и высвободить нахлынувшие эмоции на свободу.

Боясь до чертиков разбудить отца, я лишь сжал зубы и, когда приступ отошел, осушил бутылку в правой руке.

Для этого понадобилось больше одного глотка и вонючая жидкость, обжигающая кипятком, булькала в горле, заставляла кашлять, вызывая все больше отвращения и тошноты. Когда последняя капля ушла в пищевод, я помню лишь, что долго хватал воздух губами, пытаясь задуть пожар во рту, что привело лишь к нелепой отрыжке. Я встал и направился в свою комнату, но головокружение, это кружащее ощущение, которое закручивало весь организм, начиная от кишок, обрушило меня на пол, как сбитый вертолет.

Так начались два года моего безмолвия.

Хотите, верьте или нет, но за это время я произнес не более ста слов, по моим подсчетам, да и больше половины из них я сказал лишь своему дяде, который приехал в канун моего шестнадцатилетия.

Но, обо всем по порядку.

Уже через две недели после летних каникул меня определили в группу для детей с отклонениями, так было проще для учителей, таких же жителей маленького городка, где все друг друга знают. Все знали о моей проблеме, но никто не собирался говорить о том, что с моей матерью, и, уж тем более, никто не думал копаться в причинах моего молчания. Вместо этого все покачивали головой вслед нам с отцом, когда он забирал меня вечером со второй смены. Я не хотел идти домой один, это было негласное требование к родителю – хотя бы крупица тепла, пусть и без слов.

Отец вернулся на работу спустя неделю тяжелейшего и беспробудного пьянства, но это вовсе не значило, что он закончил бороться со своими демонами с помощью Зеленого-Змея. Что-то ужасное произошло в дни моего отсутствия, в этом я был уверен, ибо такой человек, как мой отец смог бы справиться с рядовыми ситуациями, даже с расставанием.

Мысли эти накручивали меня каждый день, мешали спать, пугали бессонницей и видениями в темноте, но тишина была отличным помощником для удержания психики в узде.

И ведь как странно – если бы кто-нибудь хотя бы на секунду догадался поговорить со мной о возникшей проблеме, кто угодно, пусть и незнакомец, возможно, это стало бы отправной точкой к установлению теплых отношений между мной и тем человеком, который изо дня в день превращался в неизвестного мне индивида. Вместо психоаналитика, которыми город кишит, как пираньями, в наше время, я получил лишь компанию из «таких-же-как-я» детей. Ведь в маленьком городе, где все знакомы, неважна проблема мальчика, что потерял очень важный кусок своей жизни. Потерял в прямом смысле этого слова – однажды оглянувшись, понял, что, неизвестным образом, он исчез, и мальчик даже не может вспомнить, где он видел его в последний раз.

Все будут жалеть тебя, подбадривать, хотя никто не захочет мараться в твоих проблемах лично.

Привыкнув к немым, глухим и умственно-отсталым мальчишкам и девчонкам, я понял, что совершенно неважно, как ты выглядишь в массе – важно лишь то, что у тебя внутри, то, что держит твой разум на плаву. Среди «таких-же-как-я» детей находились интересные собеседники, да и просто хорошие ребята, которые стали для меня второй семьей.

Так все продолжалось. Изо дня в день. Каждый день по обычному маршруту: проснулся рано утром, осторожными толчками разбудил отца, спрятался в своей комнате под одеялом, в надежде уснуть, пока на кухне гремят чашки и прочая посуда. Потом наступала пара часов тишины – то время, когда отец ушел на работу, а мне еще слишком рано в школу. Но это не сильно меняло суть – на улице я не играл с другими детьми, либо по причине того, что они были в школе, либо, что более вероятно, из-за боязни близких контактов. Неважно, с чьей стороны эта боязнь проявлялась больше. Потом школьные занятия, больше похожие на игру «Положи шар в круглое отверстие, да не перепутай», как будто глухая девочка в четырнадцать лет не сможет запомнить решение линейного уравнения.

Именно поэтому мы сбивались в библиотеке после окончания первой смены, когда все исчезали оттуда, и таскали «взрослые», как мы их сами называли, книги. Мы садились в круг и читали шепотом, по одному абзацу, каждый раз передавая по кругу заветный том, чтобы глухие ребята тоже могли восполнить пробел. И ведь дело было даже не в прочтении книги, а в том, что она нам давала – частичку жизни, что проходила где-то «там».

В первой смене…

Тут-то и начали проявляться наши качества. Девочка, которая едва видела дальше вытянутой руки из-за порока век, писала потрясающие картины на листочках в клетку. Мой друг, что всегда переспрашивал любую фразу, сказанную чуть ли не в самое ухо, взялся читать вслух все подряд, заставляя нас припадать к его голосу, как к музыкальной шкатулке. А тот парнишка, которому взрослые пророчили самую тяжелую судьбу, что-то болтая об IQ около тридцати, читал нам стихи прямо из головы и они будоражили воображение и щекотали нервы образами и метафорами, на которые был способен не каждый поэт.

Мне же досталась неизлечимая графомания, бесталанная и скучная. Ведь я был лишь подставным лицом в этой компании, как волк в овечьем стаде, без физических недостатков, что переформировались у других в творчестве и взглядах на мир. Но, то ли из зависти, то ли из-за одиночества, что преследовало меня в моменты, когда я находился в месте, которое многие назвали бы домом, я начал писать дневник. Сначала робко, излагая лишь происходившие со мной за день события, но потом все смелее я становился в своих мыслях и писал то, что таилось в глубине моего сознания, самые глубокие и грязные желания. В один день, я испугался написанного до такой степени, что сжег все тетради до единой.

С тех пор у меня появилась эта отвратительная привычка: я исписывал тетрадь до конца и сжигал ее, потом печатал дневники на машинке и сжигал листы. И, в конце концов, пришел к идеалу.

Вот и сейчас я не уверен, захочу ли я оставить эту рукопись для себя, или же, привычным жестом, отменю сохранение файла при выходе? Но не могу остановиться, пока не опишу всю свою историю полностью.

Зачем я пишу свою собственную историю, зная, что могу удалить ее мановением руки? Потому что у меня еще есть время, чтобы разобраться в прошлом и найти решение, что же мне теперь делать в будущем, после всех последних событий; собрать все улики воедино, чтобы привести в исполнение приговор самому себе.

Сейчас, когда моя жизнь предстает в виде символов на мониторе, я все более ясно вижу, что все люди, которых я знал, не играют никакой роли в становлении меня, как личности, они настолько бесполезны, насколько это вообще возможно. Значение имеет лишь Она. Именно Она превратила меня в того, кто сидит за этой клавиатурой, но мысли о Ней лишь останавливают меня. Нужно собраться, и навести порядок в хронологии.

Прошло время, прежде чем однотипные книги начали наскучивать нашей компании. Ведь все когда-то приедается, и то, что будоражило тебя новизной, со временем набивает оскомину и выглядит вычурным и неинтересным. Именно тогда мы начали таскать книги у самой библиотекарши – женщины лет сорока пяти, худой и с печатью тоски на лице. Она была так мила к нам, когда мы начали посещать ее угодья открыто, порой даже пропуская занятия, что говорило лишь о ее одиночестве. Она любила почитывать любовные романы, все, как один, одинаковые и пустые, но для нас того времени это было сродни фейерверку летней ночью.

Близился день моего шестнадцатилетия, и глухой мальчишка читал нам вслух первую книгу, где не было размышлений о природе человека, о его положении в обществе… Там были лишь страсть и секс, и их присутствие производило неизгладимое впечатление. Как под дудкой крысолова, мы могли целоваться друг с другом, пока вслух произносились эти заклинания. Мы не знали, хорошо поступаем или плохо, но я и сейчас могу припомнить вкус губ и языка моей соседки справа, кажется, она писала песни и страдала от врожденной дистрофии.

Только мальчик-поэт лишь глупо улыбался и, казалось, не понимал, что происходит вокруг, пока однажды, в день моего рождения не подошел ко мне близко-близко и не сказал:

– С днем рождения. Ты мой лучший друг, – он сказал это с манерой присущей только ему – пропуская слоги и проглатывая гласные.

После этого он, стесняясь, прикоснулся своими губами к моим, потом, почувствовав, что момент длится все дольше, приоткрыл их, впустив дыхание.

Это был волнующий опыт в моей жизни, который, к сожалению или к счастью, более не повторился. Мой друг умер от порока сердца. Пожалуй, это было еще более несправедливо, чем то, что случилось с моей матерью на самом деле.

 

4

Когда я начал ненавидеть своего отца?

Иногда мне казалось, что я всегда испытывал к нему негативные чувства. И, несмотря на то, что он очень редко трогал меня, обращался ко мне напрямую, все равно, глядя, как он терроризирует маму, я, не осознавая, копил в себе всю грязь, уничтожая любую надежду, забрасывая ее всем дерьмом, что попадалось на глаза.

Но, если рассудить трезво, моя злость начала проявляться лишь после того злосчастного лета.

Итак, я учился с детьми, которые не были похожи на прочих школьников. У нас была своя компания, со своими интересами, и в их обществе я чувствовал себя по-настоящему отлично, в какой-то мере даже счастливо. Не хватало только одной детали.

Приходя домой, я снова оказывался в царстве тишины и страха. В доме было темно, а я слишком сильно опасался того, что могло произойти, если бы я потревожил отца включением света самостоятельно. Когда он уходил в бар или на прогулку, в которых он тоже себе не отказывал, я сразу же принимался за уборку, начинал с открытия всех окон.

Сизый смог, врывавшийся в раскрытые окна, казался мне настолько свежим и чистым, я радовался, как малый ребенок, вдыхая холодные потоки. Иногда, отец не выходил из дома неделями, предаваясь собственным мрачным мыслям, что оставались мне неизвестными, ведь мы с ним совсем не разговаривали.

Мне даже было его жалко, я считал, что, отчасти, во всем происходящем есть и моя вина, ведь я понятия не имел, что случилось с матерью. Стараясь искупить эту вину, я и проявлял заботу в самых искренних ее проявлениях, атмосфера страха в нашей квартире делала узника из меня и злость копилась где-то глубоко-глубоко, не давая знать о себе.

Сколько времени проходило, для меня существовало будто две совершенно разные жизни. Одна – светлая сторона, в которой я находился в обществе друзей, где я мог представить себя в будущем счастливым человеком. И вторая – лишь тень настоящего существования, покрытая коростами вони, отвращения и злобы; мрак за грязными окнами делал каждую минуту, из неисчислимого их количества, проведенную посреди этого душевного холода, невыносимой.

Через какое-то время я стал замечать чужие туфли у входа, куртки. Женские принадлежности в прихожей и стоны, и крики за впервые закрытой дверью. Я затыкал уши и бежал в комнату, где спасением становилась лишь тьма. В отчаянии я забирался под кровать вместе с одеялом, который стал напоминать серую массу со сбившимися комками внутри, и там читал украденные из библиотеки книги в свете тусклого фонаря. Иногда я плакал, сидя на холодном полу от осознания того, что больше не нужен никому, кто стал мне так дорог. Даже то, что я ухаживал за своим тупым папашей, словно за раковым больным, уже оказалось бесполезным.

Шлюхи ходили к нему чуть ли не каждый день. Я чувствовал безразличие ко всему окружающему меня. Я был озлоблен настолько, что даже один раз сорвался на одном из своих друзей, на глухом мальчишке, которого совсем недавно перевели в группу. Он пел, словно ангел, но я был настолько озлоблен, что приказал ему заткнуться на глазах у всех. Позволив темной стороне своего существования увеличиться и потеснить территорию света в моей душе, я понял, в какого монстра меня превращает то, что творит моя квартира, мой дом, со мной. Я выбежал из библиотеки, не глядя под ноги, не осознавая, куда направляюсь. Бросился бежать дальше, прочь из школы, прочь из знакомого квартала, все дальше и дальше, пока глаза сами не начали прощупывать незнакомую территорию.

Раньше мы всегда приезжали на кладбище на автобусе. Маршрут не был длинным, но цветы, родственники и прочие атрибуты процессии или ритуала ежегодного посещения требовали транспорта. И вот сейчас я заметил знакомую остановку.

Кладбище когда-то располагалось на окраине города, но с вырубкой лесов и увеличением индустриальной и гражданской зон оно наступало, будто напоминая о месте каждого человека в конце жизни. Вход был большим, каменный забор прерывался на высокие арки, чем-то похожие на античные рисунки. Я прошел сквозь один из проемов и (я могу поклясться, что именно так и было) стоило мне оказаться по другую сторону, как пошел дождь. Он смывал с меня все печали и убаюкивал злость равномерным шепотом каплей по асфальту.

Я стер слезы рукавом, чтобы не чувствовать вкус соли на губах, и остановился, подняв лицо навстречу влажным ударам. Дождь не хотел усиливаться, он лишь давал мне внутреннее спокойствие. Не смотря по сторонам, без мыслей, я направился к крылу новых захоронений.

Почти сразу я увидел несколько свежих, только недавно вырытых, могил, что глядели из земли своими черными проемами, зазывая тех, кому были предназначены. А перед ними стояли памятники, которых я не помнил раньше. Подойдя к группе «новичков» я, будучи совершенно неподготовленным, наткнулся взглядом на одну из фотографий.

Это была моя мама…

До сих пор, до этой самой минуты, когда я пишу эти строки, я не помню, как оказался дома в тот день. Переступая порог, с каждым шагом я ощущал себя все более грязным, мокрым и совершенно пустым. Даже закрывая глаза, я видел эту грустную улыбку, знакомые черты, ямочки на щеках и, будто случайно попавшие в портрет, ключицы, к которым прижимался когда-то, обнимая ее.

Когда, уже дома, я пришел в себя, то услышал голос. Мне так не хватало голосов своих близких, что я даже не поверил своим ушам.

– Привет, чемпион! Ты выглядишь так, будто увидел привидение.

Это был мой дядя. Будучи братом отца, он был абсолютно на него не похожим, будто стопроцентная противоположность. Он был общителен, всегда весел и за его огромными очками, делавшими из достаточно спортивного человека книжного червя, всегда плясал огонек жизни. Огонек, который я терял с каждым днем, с каждой минутой.

Сначала я просто не мог поверить своим глазам. На секунду все пропало – дождь, кладбище, портрет на сером камне, покрытом мокрыми разводами. Я обнял этого человека и снова слезы брызнули из глаз. Только прижавшись к его груди, я вдруг осознал, насколько подрос за время, что мы не виделись.

– Ну, ну. Ты чего ревешь? Не рад видеть что ли? – и улыбнулся во все белоснежные тридцать два зуба.

– Нет, нет, конечно, рад, – выговорил я. – Просто сегодня был очень тяжелый день.

И это, черт побери, была правда. Он еще даже не закончился…

Я проснулся посреди ночи от шума на кухне. Судя по голосам, там сидели, пили и беседовали двое мужчин, два брата. Я не верил своим ушам – говорил мой отец, голос которого мне не доводилось слышать уже очень давно. И он рассказывал…

– Она вскочила и уже собиралась уходить. Кричала, что с нее довольно,– говорил голос, периодически давая волю скупым слезам. – Заперлась в комнате. Я был вне себя от злости, она била меня в виски, ослепляла меня. Я стучал в дверь кулаками и ногами, да так сильно, что даже в соседнем подъезде услышали бы.

Я прошел еще чуть-чуть по коридору в сторону кухни, стараясь, чтобы меня не было слышно. В полной темноте, что сопровождается тягучей, как кисель, тишиной, каждый звук заставлял лицо морщиться и ожидать чего угодно. И в этой самой тишине, прерываемой лишь едва уловимым монологом, я ступал босыми ногами по липкому полу, и каждый шаг сопровождался противным скользким звуком, от которого у меня шли мурашки по спине.

– Она плакала за дверью, умоляла отпустить ее, не трогать. Иногда говорила совсем о другом. Но я не слушал, – снова всхлипы, – кричал, оскорблял ее, говорил, что она сука и уродина, что никому больше не нужна. Даже кричал, что убью мальчишку, если она уйдет.

У меня пошел холод по телу. Все кости разламывались от дрожи и напряжения. Так страшно, как в те несколько минут, мне не было никогда в жизни.

– Она собирала чемоданы или какие-то сумки. Когда распахнула двери, на ее лице уже не было видно и следа слез. Этим-то она и поставила меня в тупик. Я видел злость в ее глазах, но, в то же время, она была очень спокойна. И сказала, тихо, но очень отчетливо, что проведет ночь у подруги, а завтра заберет мальчика прочь из лагеря и увезет подальше от меня.

Пауза была столь внезапной, можно даже было сказать, что она «прозвучала». Через несколько секунд я услышал громкие глотки и звон посуды.

Когда голос продолжил рассказ, он постоянно прерывался, чтобы схватить побольше воздуха. Эти воспоминания мучили отца похуже любой пытки.

– Не дав мне возможности опомниться, она бросилась прочь, мимо меня, на лестницу. Когда нажала на кнопку лифта, то поняла, что не дождется его. Хотела идти по лестнице, перехватила свои сумки. Но тут я нагнал ее… – в этом месте плач был уже явным. – Я не знаю как… Я просто не знаю! Мне кажется, что я не толкал ее! И это мучает меня. Изо дня в день я вижу перед глазами, как она падает вниз по лестнице, и каждый раз либо мои руки сталкивают ее вниз, либо пытаются схватить, чтобы спасти. Я не знаю правды, это губит меня…

По моему телу пробежала дрожь. Кулаки сжались до синевы в пальцах, до онемения. Как же я возненавидел его!

Нет, я больше не собирался плакать. Несмотря на то, что могло произойти дальше, я уже знал, что я хочу сделать потом, то, чего буду хотеть всю жизнь, если не сделаю сейчас. В тот момент все человеческое умерло в моей груди, оставив даже не инстинкт, а манию, расстройство, шизофрению.

Я выглянул из-за угла. Там, в полуметре, в лучах чистого лунного света, сидели они. Отец сжался в комок, стоя на коленях, и жался к груди своего брата. А дядя заметил меня. В его глазах проступил испуг и, он не хотел этого, но слова сами вырвались из его уст:

– Ты почему здесь?

Эта дурацкая фраза заставила моего отца вскочить и подойти ко мне. На его лице не осталось и следа той раскаивающейся умиротворенности. Лишь привычная гримаса отвращения.

– Подслушивать вздумал?! – вскрикнул он, сопроводив свои слова дополнительным аргументом в виде тяжелой оплеухи.

Меня ударило об угол, и мир в глазах поплыл.

– Хватит! Что ты творишь?! – дядя отшвырнул его в сторону комнаты. – Не смей! Я приехал сюда, чтобы забрать его в город, подальше от тебя. Поэтому больше не смей его трогать.

Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза.

– Валяй, – сказал отец и, хлопнув дверью, скрылся в темноте своей комнаты.

– Слушай, я в мотель, за вещами, – присев на колено, сказал мой «спаситель» мне в лицо, от него тоже пахло алкоголем. – Сиди тихо, уехать придется быстрее, чем я ожидал. Твой отец уже не управляем.

Почему-то задержавшись на кухне, чтобы что-то скинуть в мусорный пакет, после он схватил куртку и выскочил прочь из квартиры. Лишь эхо раздавалось по пустынному подъезду в такой поздний час.

Я заглянул в комнату отца. Тот храпел, сидя в кресле, с едва заметно тлеющей сигаретой в руках. Глядя на него, такого жалкого и ненавистного, я все-таки решился. В ванной мы всегда вешали полотенца на жгут, натянутый между шкафчиками с принадлежностями. Он был прочный, потому что я не смог сорвать его руками. Срезав его большим кухонным ножом, я намотал оба конца жгута на ладони. Картина все больше прояснилась.

Я вошел во мрак комнаты. Он сидел на кресле, запрокинув голову, ведь именно так он любил курить – лицом вверх, чтобы по открытым дыхательным путям проникал сизый дым его дешевых сигарет. Инструкция по оказанию первой помощи пострадавшим от здорового образа жизни. Не мешкая ни секунды, я зашел за спинку кресла и, скрестив руки, накинул петлю ему прямо под кадык. Первые несколько мгновений мне начало казаться, что все происходящее – лишь сон, потому что его тело никак не реагировало, но потом…

Он резко дернулся и попытался наклониться. Не знаю, откуда во мне взялась такая сила, что я смог удержать его могучее тело, но мне хотелось, чтобы это была вся злость и весь страх в моей душе, чтобы они вырвались на свободу через силу, твердость руки и ясность намерений.

Он все дергался, размахивая руками, пока не увидел мой силуэт в зеркале на стене напротив. На секунду он замер, не веря своим глазам, но это выражение пропало, а его лицо исказилось маской ярости. Его кулак врезался мне в висок, не так сильно, но ощутимо. От следующих ударов я уворачивался, как мог, и чувствовал, что он слабеет, промахивается, попадает мне вскользь по подбородку и носу. В зеркале я видел его вздувшееся лицо и шею. Глядя на то, как он мучается и понимает, что собственный сын ненавидит его до желания убить, я начал осознавать то действие, которое осуществлял. Детский страх перед преступлением, перед смертью отца, уступали место чувству освобождения, которое заставляло задумываться, представлять картины будущего, где я был свободен от всякого страха и унижения.

Я упал на колени, уворачиваясь от уже теперь бьющих в хаосе, в предсмертной конвульсии, кулаков, развел руки вдоль спинки кресла, но до самого последнего момента не отпуская жгута. Когда все было закончено, я решил, что освободил не только себя.

Теперь нужно было найти что-то, чтобы сжечь квартиру. Похоже, дядя, нам придется задержаться на какое-то время.

 

5

Моя жизнь в городе была похожа на сон. Я и понятия не имел, насколько другим может быть мое существование. Огромные дома, высокие, переходящие из одного в другой так далеко, насколько хватало взгляда. Запах промышленности сменился новым, доселе неизвестным мне ароматом, который я представил как «ветер новой жизни». Мне больше ничего не нужно было на этом свете.

Кроме, разве что, старых друзей. Они остались где-то там, далеко-далеко за двое суток пути по трассе. Даже воспоминания не грели сердце, ведь мы уезжали в такой спешке, из-за чего в голове все смешалось, отдельные отрывки не складывались в общую картину, они напоминали несимметричный калейдоскоп.

Два дня на организацию похорон, три дня на оформление документов о продаже квартиры, которая осталась в лучшем состоянии, чем я представлял себе, когда стоял на улице, глядя как алый ореол вырывается из наших окон. Пожарные приехали очень быстро и, уж не знаю, как они это сделали, но большая часть жилья была спасена. Лишь комната отца была превращена в камеру смертника, в ней сгорело практически все.

Дядя свидетельствовал, что отец был чертовски пьян, когда провожал его в мотель. И, скорее всего, уснул с сигаретой.

Как было противно слушать о том, что весь город знал о его пьянстве и поведении, но это все спускалось на тормозах из-за его горя, его утраты. Никто не хотел связываться с отчаявшимся человеком, особенно таким, который на вид выглядит уравновешенным, лишь по ночам пьянствующим напролет.

Всем было плевать на мальчика, живущем в постоянном страхе от созерцания настоящего отчаяния, причину которого он узнал лишь, когда терять уже было нечего.

И что теперь? Когда мне исполнилось восемнадцать, я получил полное право распоряжаться денежными средствами от продажи квартиры и прочего имущества. Было ли это приятным – осознавать, что прошлое исчезло, осталась лишь его тень в воспоминаниях?

Дядя был идеальным опекуном для меня. Он хранил деньги в банке, чтобы я мог сосредоточиться на учебе, которую он же мне и оплачивал. Мне казалось, он чувствовал вину за то, что знал о сущности моего отца, но приехал за мной слишком поздно, оттягивая этот момент до последнего.

Никто не мог предположить такого исхода.

Обучение мое осуществлялось в виде особых курсов по ускоренному изучению современных методов заработка, на которые дядя делал огромные ставки, будучи человеком умным и следившим за ходом жизни.

Репетитор, мужчина лет сорока, никогда, наверное, даже во сне, не расстающийся с костюмом-тройкой, вбивал мне в голову веяния рынка, пытался до боли во лбу объяснять мне экономику, как науку, простейшими словами.

И, черт возьми, ему это удалось.

В двадцать лет я обнял напоследок своего старика, как я называл дядю уже давно, и купил себе двухкомнатную квартиру на другом конце города, почти в часе езды от старого жилища на метро. Мне нравилось метро, видимо, долгая поездка к адресу из объявления и стала последним камнем на весы правильного решения.

Когда я ехал в толпе людей, которая жила своими интересами, своими правилами, я чувствовал ее мысли, изучал каждого представителя рядом с собой. И это помогало мне держать свои собственные мысли на плаву, даже несмотря на то, что новых друзей за все эти несколько лет мне так и не удалось завести.

Конечно, в определенный момент, я начинал понимать, насколько моя жизнь отвратительно скучна. Ведь я нисколько не отличался от тех, кто приносил мне доход, я поддавался тому же веянию этого мертвенного ветра, что создавался самим существованием города.

А еще я не мог спать. Я выпивал две чашки отвратительного на вкус кофе из старой турки, которая когда-то украшала полку с посудой матери и, посреди ночи, садился за свой ноутбук.

Свет из окна служил мне ночником и, не глядя в экран, я погружался внутрь себя, чтобы выплеснуть все, что копилось во все остальные дни, когда я был лишь инструментом, взращенным механизмом для бесцельного существования.

Я одевал наушники, чтобы не слышать ничего, кроме своего сознания и закрывал глаза, чтобы не видеть ничего, кроме своего прошлого и настоящего.

В этих письменах я снова оказывался маленьким мальчиком, стоящим на подоконнике и смотрящим во мрак, сквозь который проглядывался лишь силуэт земли. И каждый раз я прыгал вниз, внутрь своих мыслей, которые, порой, превращались лишь в несвязный поток фраз и предложений. Но в них была жива мама, отец, по которому я никогда не скучал, я снова был на берегу со своей единственной женщиной, которую я прогнал когда-то из своей головы, заполнив ее место лишь страхом на долгие годы.

Только в одиночестве я мог быть самим собой.

И конечно все это изменилось тогда, когда я встретил ту, другую.

После нашего расставания на кладбище я больше не мог заниматься ничем кроме ее поисков. Я перестал делать зарядку, перестал есть, мой простой, а бизнес начал сходить на нет без постоянной поддержки с моей стороны.

Каждый день я выходил из дома и вглядывался в лица прохожих, тщетно надеясь увидеть знакомые острые черты лица под черными волосами. Дело доходило до галлюцинаций, я был вот настолько близко к тому, чтобы подходить к девушкам, лишь отдаленно напоминавшим мою музу.

Хотя, правильней было бы сказать, убийцей музы. Ведь теперь я не мог больше бороться со своими страхами с помощью письма. Чувство собственной ничтожности давило меня, искало малейший повод в мыслях, чтобы ударить побольнее. Словно в бреду, я видел в сером потолке последние минуты своего отца, но он смотрел прямо мне в глаза, и ему было все равно на удавку, он протягивал руки ко мне, будто хотел обнять, но, в последний момент, вцеплялся мне в горло и начинал душить. Я не мог пошевелиться, эта картина становилась все реальнее, она заставляла меня верить в существование призраков наяву.

В другие ночи я слышал в голове голос отца, как он рассказывает о смерти матери, и я видел, как ее хрупкое тело бьется о ступени, падает и снова бьется…

За два месяца я похудел на десять килограмм, хотя казалось, что уже некуда. Моя кожа была бледна, а взгляд устал. Жалкое зрелище.

В какой-то момент я понял, что все делал неправильно. Во время, когда мертвецы оживали вокруг меня, а тишина заполнялась голосами, я взглянул на события того вечера с новой точки зрения.

Я вспомнил ее грацию, плавность действий. Словно слепой в собственной квартире, ориентирующийся лишь по памяти и следующий рефлексам, также и она вела себя в тот день. Когда я видел ее лицо у выхода, мне открылась частичка ее настоящей сущности.

Слишком часто она прибегала к собственному лицемерию, пыталась сочувствовать другим, чтобы хоть как-то приглушить боль утрат, убежать от собственных призраков. Быть может, в глубине души, она и вправду желала быть той спокойной и нежной натурой, но жизнь решила иначе.

Но это мне еще только предстояло выяснить.

На следующий день пошел дождь.

 

6

Я стоял на кладбище и не мог поверить своим глазам. Она была там.

Ходила тенью вдоль могил, не задерживаясь нигде больше пяти секунд. Я видел все тот же черный дождевик с капюшоном, из-под которого выбивалась густая черная челка. Ее тонкие стройные ноги, затянутые в плотные колготки, опирались на черные сапожки ниже колена.

О, как она была прекрасна! Аккуратные, чуть заостренные, черты лица, тонкие губы и большие глаза на белоснежном лице. Я, словно зверь, желающий напасть на нечто прекрасное, совсем потерял голову в своем преследовании. Я прятался за могильными камнями, когда чувствовал, что она вот-вот обернется, старался ступать совершенно бесшумно, когда мы проходили по дорожкам, мощеным звонким камнем. Малейшая неосторожность – и даже дождь не смог бы спасти меня от обнаружения.

Я не знал, что делаю, но догадывался о том, что требовалось совершить.

Медленно, не дыша, я приблизился к ней на расстояние шага и почувствовал те же самые духи, едва слышимые и нежные, с тонкими древесными нотами. Когда я протянул руку, чтобы прикоснуться к ее плечу, то испугался, представив, как она вздрогнет и пошатнется в ужасе, поняв, что я преследую ее уже не меньше часа.

Но когда мой палец лишь коснулся ее плеча, она слегка задрожала и, обернувшись, сказала:

– Я узнала тебя. Ты даже не представляешь себе, как долго я тебя ждала.

На последней фразе ее голос дрогнул, и она обняла меня…

Я очнулся и обнаружил себя с все так же протянутой вперед рукой, так и не прикоснувшейся к ее плечу. Видение отпустило меня, оставив лишь некое разочарование, но мне стало ясно, что она своей силой испытывает меня. Я дотронулся до ее капюшона и потянул его вниз.

С шагом в сторону она быстро развернулась. Капюшон скользнул ей на плечи, и моему взору открылась ее истинная красота. Ее волосы были длинными и прямыми, они обрамляли белое лицо, как резная рама для прекраснейшего портрета.

– Это ты?! – ее фраза была возгласом не то удивления, не то злости от того, что ее отвлекли.

– Да я. И я искал тебя все это время, – я решил выкладывать все карты на стол. Ведь столь долгим было мое мучительное ожидание.

Она ничего не ответила, лишь улыбнулась, словно оценивая сказанное.

– Я хочу провести с тобой этот день. Как ты и обещала.

– Что-то я не помню, чтобы я говорила нечто…

– Ты сказала: «В другой раз». Так вот, он настал.

– Знаешь, ты изменился. Похоже, одержимость пошла тебе на пользу.

Она ходила вокруг меня кругами, оглядывая с ног до головы. Я протянул руку и взял ее ладонь и, когда она остановилась, то притянул ближе.

– Может, просто ты хотела, чтобы я был таким для тебя? – слова сами сорвались с губ.

– А с чего ты решил, что я вообще хотела видеть тебя? Обычный парень, который лишь узнал о моем пристрастии. С чего ты вообще взял, что тебе есть место в моей жизни? – так же самоуверенно, что и в тот раз, она сказала это прямо мне в лицо, от чего мне стало совсем не по себе.

Но я понимал, что у меня в рукаве припрятан еще один козырь. Он не мог промахнуться, иначе меня ждала бы бессонная и очень короткая жизнь без нее.

– Потому что я понял тебя. Ты права, одержимость пошла мне на пользу. И я видел призраков, так же как и ты. Я жил с ними все то время, что ты покоилась в моей голове.

Ее губы дрогнули, а страх поднялся прямо из глубин ее бездонных в ночи глаз. Мне кажется, она поняла, что я разгадал ее секрет и теперь с этим что-то нужно будет делать. Ее взгляд испугал меня не меньше, ведь она могла лишь оттолкнуть меня и уйти прочь навсегда. Но интерес и одиночество превозмогли страх.

– Да что ты можешь знать? О, я понимаю, о чем ты! Не мог спать и они стали посещать тебя? Но это не дает тебе право ходить за мной и говорить, что знаешь обо мне все! Ты ничего обо мне не знаешь! Ни-че-го!

Я будто проглотил собственный язык. Ее волосы промокли, облепили лицо густыми прядями, не делая его отвратительным, лишь скрывая слезы, которые слышались в голосе.

Она пошла прочь из кладбища, но не быстро, давая понять, что хочет моего присутствия рядом. Когда я, по мужскому обыкновению, хотел остановить ее, она вырывалась и убегала вперед, но потом снова сбавляла шаг. Я слышал ее тяжелое дыхание сквозь притихший шум дождя.

Она вывела меня на центральную городскую улицу, где, на удивление, было не так много людей. Скорее всего, из-за дождя, в выходной день все прятались по домам, или же моя спутница действительно обладала некой силой, которая очистила тротуары, покрыв их туманной дымкой. Она шла вперед, не смотря по сторонам и не обращая внимания на прохожих. Я плелся следом и мог лишь догадываться, чем закончится эта прогулка.

Вдруг она остановилась. Будто случайно, совершенно не запланировав этого, она посмотрела направо, где горела единственная на ближайшие сто метров вывеска. Изящные неоновые трубки гласили «Le goût vers la vie» («Вкус к жизни» (фр.)), и это был ресторан в классическом смысле этого слова – место, где люди в костюмах едят дорогую еду и слушают дорогую музыку.

Она смотрела сквозь стекло и почти не дышала. Настолько ее заворожило это место, так непохожее на тот мир, в котором мы живем каждый день, проводя часы в бдении, которое и жизнью-то назвать сложно.

Она, в своих черных сапогах, в черном дождевике; я в черной ветровке, джинсах и кроссовках. А там взгляду открывался совершенно новый свет, другая эпоха. Окно было занавешено наполовину, но в щели было видно, и я знал, что она тоже это видит, как по ту сторону окна несколько пар, затянутых в классические вечерние костюмы и платья, кружатся в танце.

– Завтра в полночь приходи к северному шоссе.

Она пошла прочь. Я не решился идти следом.

Сердце билось с бешеной скоростью, но я успокаивал себя тем, что стал на миг ближе к ней и к ее призракам.

Северное шоссе – место, что пронзает зеленую долину за городом, так называемую из-за лужаек, которые, несмотря на близость к трассе, не погибли из-за шума автомобилей и их испарений. С холма рядом с шоссе открывается прекрасный вид на весь город. Говорят, что туда любят съезжаться парочки, желающие уединиться.

Но мне не нужна была нежность или объятия. Я и сам не знал, чего хочу, лишь бы она была рядом.

В эту ночь я спал без снов, как будто провалился в глубокую бездну, на дне которой меня ждало еще одно утро. Теперь все начинало обретать смысл. Время тянулось медленно, я ощущал физическое присутствие своих мыслей, они кричали и звали меня на шоссе прямо сейчас, словно от этого моя спутница появится там раньше.

Нет, мне нужно было совладать с собственным нетерпением, иначе психологическая травма была бы мне обеспечена на долгое время. Я постарался привести себя в форму, сделал зарядку, принял душ и плотно позавтракал. Обычное утро, такое же, как и несколько месяцев назад.

Но после… Усевшись на диван, я понял, что не могу ни о чем другом думать, кроме как о предстоящей встрече. Попытки проанализировать все придуманное самим собой, чтобы встретиться с ней, ни к чему хорошему не вели. Все что я знал – лишь собственный блеф, который, так или иначе, зацепил ее некой важной темой. Скорее всего, я оказался прав насчет тех мотивов, что заставляли ее приходить на кладбище.

Тень последних событий начала приобретать четкость в моей голове, но становилось лишь хуже. Только выспавшись как следует, я начал понимать, что за бред вообще происходил со мной. Призраки? Ожившие воспоминания? Неужели умственное расстройство на почве поисков и бессонницы смогло довести меня до того, что я начал верить в какую-то мистическую чертовщину, и, более того, сам начал придумывать ее?!

Но ведь она слышала это и не отреагировала, как обычный человек отреагировал бы. И что-то это должно было означать.

Говорят, что когда ты не спишь долгое время, мозг не расслабляется, а, наоборот, начинает понемногу усиливать свое воздействие, но, тело не автомобиль, его невозможно гнать от заправки к заправке без длительной остановки. И, опять же по слухам, сердце не справляется с нагрузкой, что требует мозг для подпитки своих возможностей. Неужели на какое-то время я попал в такое состояние своего разума, где мой мозг, на пике своих возможностей, дал мне осознание чего-то неизведанного ранее?!

О, черт, не может быть, что я снова начинаю верить во все это!

Именно так, в сумасшествии от ожидания, и прошел день. Как только солнце провалилось за горизонт, что в городе происходит гораздо раньше, из-за искусственно приподнятой линии заката, я направился к месту встречи. Моя квартира находилась в северной части города, что я принял за удачу, ведь я мог пройтись до шоссе по свежему воздуху, чтобы проветрить мысли, а это было мне очень необходимо.

Я шел по темным переулкам, стараясь избегать неоновых огней и придорожных фонарей. Что-то было в них сегодня нехорошее. Улицы были непривычно пусты, а весь бутафорский свет стал зловещим, словно лампа от насекомых. Но я не собирался становиться глупым мотыльком, что безвольно летит на губительный свет. Сегодня вечером я дышал воздухом темноты.

Высокие дома остались позади, сменившись на двухэтажные дома и прочие приземистые развалюхи, которые по доброй традиции располагаются на окраинах. И, в один прекрасный момент, все вокруг исчезло, сменившись лишь темнотой по обе стороны от меня и одинокими автомобилями, изредка мельтешащими на шоссе впереди. Фонари на столбах горели далеко не все, обозначая своим светом причудливый шифр или играя в чехарду. Лампы мигали, а тень прыгала то к одному столбу, то к другому.

Пока я шел, глядя вверх, и был ослеплен искусственными светилами, то совсем не заметил, как вдали показался девичий силуэт. Мои глаза видели тьму не настоящую, полную неверных фигур, разноцветных, как если бы мир вокруг был рисунком ребенка на темной бумаге. Когда я опустил глаза, сквозь радужную феерию проступило видение той, кого я ждал.

В свете уличных фонарей ее одежда – воздушное платье темно-синего цвета, но в ночи превратившееся в воздушный сгусток темноты, прямо поверх которого грубыми чертами ложилась черная кожаная куртка; весь этот наряд контрастировал с бледным лицом, которое будто сильнее насыщалось лунным светом.

Когда она подошла ко мне, к горлу подступил комок. Я снова подловил себя на мысли, что она не могла похвастаться какой-то волшебной красотой, однако ее внешность определенно обладала противоположным моему полюсу магнетизмом – так сильно меня влекла ее грустная улыбка, ее большие синие глаза, ее тонкая и изящная шея, и ключицы, приоткрытые воротом куртки.

И, конечно же, волосы, представшие передо мной во всей красе. С распущенными волосами моя спутница выглядело так по-настоящему, так живо, что когда легкий ветерок отрывал ее лишь едва заметные в ночной феерии локоны, я чувствовал их движение каждым биением сердца, каждым вдохом.

Мы шли вдоль дороги прочь из города, и все дальше, даже когда исчезли последние заправки, редкие фонари перестали освещать наш путь и мир вокруг погрузился во мрак, лишь иногда рассекаемый лучами света от появляющейся, или вновь исчезающей за невидимыми облаками, луны.

Не понимая, зачем это делаю, я рассказывал спутнице о своей жизни. Держались за руки, это придавало мне уверенности в себе, что делала мой голос тверже, и, не считая шагов, наш путь становился все длиннее с каждым лишним метром моего повествования.

Слушая ее молчание, я становился более раскрепощенным. Может быть, я подсознательно боялся, что она раскроет любую ложь, любую фальшь в моем рассказе, и этот самогипноз вел меня по горькой дорожке правды. Не стесняясь дрожи в голосе, я рассказал о смерти матери и отца, рассказал о своей первой любви и о несчастных друзьях, ведь не каждый из них смог бы дожить до моего теперешнего возраста. Я рассказал, как мой дядя заботился обо мне, как я боюсь, что с ним что-нибудь случится, ведь он единственный человек, которого я знаю в этом мире.

С каждым шагом я чувствовал, как мне становится все легче, жизнь снова обретает важность, а интерес к ней заставляет мое сердце биться быстрее. С каждым словом я понимал, что именно это и есть любовь – непонятная и бурная. Никогда раньше я не был уверен в том, что завтрашний день будет лучше предыдущего.

Мы дошли до знака, что сообщал о десятикилометровом рубеже, и моя спутница остановилась. Всю дорогу она молчала, но я чувствовал ее по сбивчивому дыханию, по дрожанию ладони, когда я рассказывал о самом сокровенном, чего не знал никто, даже мой дядя, ставший кем-то даже лучшим, чем просто приемный отец. В некоторые моменты я останавливал повествование, чтобы вдохнуть побольше воздуха, и я слышал громкое и частое биение ее сердца, она принимала груз моей жизни на себя.

А сейчас она остановилась и посмотрела на меня. В ее глазах я видел отражение собственного лица, освещенного лунным светом, – такое маленькое и искаженное – такое же, как и моя важность перед вопросом, что я боялся произнести вслух.

Она положила свободную руку мне на грудь и спросила:

– Что ты почувствовал, когда понял, что твой отец мертв?

– Боль… и отчаяние, – произнес я, подумав лишь пару мгновений.

– И все? – ее голос был тихим, но пытливым, погружающимся в самые далекие уголки мозга, где он звучал эхом, будто приказ. – Неужели не было легкости и свободы, чувства освобождения или отмщения за человека, которого так любил?

Я боялся ее слов. В ночи она вела себя совсем иначе, уверенно и твердо вопрошала об ужасных вещах.

– Почему ты спрашиваешь? – спросил я.

И она рассказала.

Она не помнила своего отца. Он был спортсменом, культуристом, всегда заботился о здоровом образе жизни. И умер в возрасте тридцати двух лет, через три года после рождения единственной дочери, от рака кожи. Тогда, в маленьком городке, мало кто знал об этом заболевании, и маленькую девочку с матерью вежливо, но настойчиво, попросили перебраться на окраину, где город граничит с лесом. Все не было бы так плохо, но врожденная непереносимость солнечного света оказалась единственным наследием отца для маленькой девочки.

Мать, любящая, но чрезвычайно сильно опекающая своего ребенка, запрещала ей выходить на улицу даже в пасмурную погоду. Девочка росла в четырех стенах, зная о том, что происходит вокруг лишь из книжек, ставшими для нее настоящим атласом в окружающем мире. Выдумка сливалась с реальностью, картинки оживали в ее глазах, как по волшебству, а стоило отвлечься от чтения, как вокруг оставалась лишь вечно больная от работы мать. И жгучее солнце, которое играло с маленькой девочкой, звало на волю, она словно слышала его, но, каждый раз, нещадно наказывало, стоило лишь взглянуть на ярко освещенную поверхность, не говоря уже о выходе на свежий воздух. А зимой, на окраине города, когда снег ложился ровным белым полотном, и солнце насмешливо зажигало каждую снежинку в этом бесконечном поле, заставляя глаза слепнуть, девочка пряталась в подвале, и тогда тени вокруг оживали под слабыми лучами масляной лампы.

Реальность и жизнь разочаровали девочку. Они жестоко пошутили над ней, заставив все время находиться в окружении стен и пляшущих на них теней. Единственным настоящим другом для нее стала домашняя крыса, однажды появившаяся на крыльце дома девочки.

В тот день стояла ужасная солнечная погода, а девочка стояла в углу рядом с окном, из которого открывался вид на крыльцо и дворик перед домом. Ее глаза были прикрыты мамиными солнечными очками, большими и неуклюжими, но только в них девочка могла видеть то немногое, что приоткрывали ей окна дома, ставшего ее крепостью на долгие годы.

Стоя в тени уютных стен, она заметила странное движение во дворике. Маленькое существо, не боясь солнечного света, бежало прямо к крыльцу. Когда оно приблизилось к первой ступени, движение прекратилось. Девочка думала, что существо заблудилось, будучи ослепленным беспощадным светилом, но, спустя несколько минут беспрестанного наблюдения, она не выдержала и вышла на улицу.

Навес над крыльцом был специально сконструирован так, чтобы защищать тенью максимально возможную территорию. Девочка подошла к границе света и тени настолько, насколько это было возможно, и заглянула вниз, к концу лестницы.

Внизу, маленькая крыса лежала на земле и тяжело дышала. На ее мохнатом туловище явно виднелись следы крови. От неожиданности, девочка наклонилась и зацепила рукой дышащий комочек. Правая рука почти сразу покрылась неприятной краснотой, которая выглядела словно вареная колбаса, и чесалась ужасно.

– Наверное, она убежала от своих хозяев. – Сказала девочка матери.

– Тьфу, выкинь эту гадость. Это же крыса, ты не знаешь, где она была и какую только гадость не принесла на своем противном хвосте.

Хвост новоиспеченного питомца был розовым и лысым, если не упоминать о том, что добрая его половина и вовсе отсутствовала.

– Доченька, я ведь хочу, чтобы ты росла умной и здоровой. Ты итак должна понимать, сколько мама делает для тебя, а ты принесла домой такой рассадник заразы, да еще и руку поранила.

Но девочка не послушала маму и оставила крысу себе, спрятав ее в большом деревянном ящике в подвале.

С того времени она спускалась в подвал все чаще, зажигала свою масляную лампу, чтобы убрать ящик и насладиться игрой с маленьким крысенышем, который оживал и, в тусклом оранжевом свете, становился настоящим гигантом, и неважно, что лишь на стене.

И вот однажды, девочка, дождавшись, когда мама уйдет на работу, в очередной раз спустилась под землю, ее ждало разочарование столь сильное, что оно могло сравниться лишь с небольшим количеством случаев ее жизни.

Ее друг едва шевелился в своем домике. Его движения были скованными и слабыми. Подергивая половинкой хвоста, он не мог шевелить задними лапами, и только мордочка дергалась к хозяйке, наполненная отчаянием, слишком огромным для такого маленького существа. Целый день девочка не умолкала, сидя в подвале и выходя лишь затем, чтобы стащить немного пищи для умирающего питомца. Она плакала, поглаживала его ставшую жесткой шерсть, приговаривая ласковые слова, потом рассказывала ему истории из книжек, убаюкивала стихами и песнями, но любимцу становилось все хуже.

– Он начал кричать, – ее глаза были полны боли, но рассказ уже увлек ее в бездну воспоминаний. – Он кричал громко и страшно, почти по-человечьи. Черт подери, я даже в самых ужасных снах не могла представить, что это будет настолько ужасно! Только потом, спустя много лет, я узнала, что это был рак. Что крысы страдают им гораздо сильнее людей, и боль от ног, пораженных опухолью, поднималась в его маленький мозг.

Девочка гладила питомца, проливая на него слезы и поток утешительных слов, и одну-единственную просьбу к богу, о существовании которого она знала из книг. Она просила того, кто, в ее понимании, был существом, способным исполнить желание, о том, чтобы ее крыс скорее перестал кричать и выздоровел, но ничего не помогало.

Наверху раздался голос матери. Она пришла с работы.

Девочка вся дрожала, прикрывая рот своему другу, боясь, вдруг, если мать узнает, что дочь не выкинула заразного питомца, это рассердит ее, она просто бросит его умирать на помойке.

В какой-то момент, наиболее жестокий, все остановилось. Звуки затихли, время превратилось в густой туман. Может это произошло из-за пелены слез, застилающих глаза девочки, но она почувствовала взгляд малыша в ее руках на себе. Он перестал кричать, его глаза были едва открыты, что лишь сквозь маленькие щелочки он умоляюще смотрел на хозяйку и на друга.

Ощущение исчезло. Малыш снова захотел кричать, и девочка, отвернувшись в сторону, роняя на землю десятки слез, сжала свои маленькие кулачки крепко-крепко…

Она даже не услышала хруста за стеной своего плача.

– Когда я поднялась наверх, мать не поинтересовалась, почему я все в слезах и грязи. Она готовила ужин и просила не мешать ей. За окном сгущались сумерки и, одевшись, я вынесла под курткой тело своего питомца.

На улице бушевал ветер. Не ураган, но все же достаточно сильный, чтобы девочка испугалась, что ее унесет прочь от ее крепости. Но план уже сформировался в ее голове, и она не намерена была отступать.

Короткими перебежками от куста к дереву и дальше, она обогнула дом до безветренной стороны. Там, выкопав ладошками яму, достаточную для успокоения своего любимца, похоронила его. И, когда дело было сделано, она поняла, что произошло только что.

Смерть друга освободила ее из уз страха перед окружающим миром. Она выскочила прямо в объятия ветра, сейчас девочка хотела, чтобы ее унесло прочь, далеко-далеко, где всегда ночь и где можно кружиться под музыку ветра бесконечно. Каждый миг нескольких минут девочка наслаждалась тем обилием шума, что окружал ее и резал слух, но был таким желанным. Каждый шаг по мягкой и податливой земле вызывал желание сбросить обувь, чтобы почувствовать холод ногами.

– Это было прекрасно. По иронии судьбы, один из страшнейших дней моей жизни, стал же и счастливейшим.

Мы шли обратно, с той же скоростью, взявшись за руки. Я чувствовал, какие эмоции бушуют в ее душе всем своим телом, от ушей до кончиков пальцев, которые она сжимала своей ладошкой.

– Через семь лет, когда мне исполнилось четырнадцать, несчастье приключилось и с матерью. Я смотрела в окно и видела, как она, в свой выходной, работает в саду, ее это успокаивало, а может, даже давало смысл в жизни. Как будто цветы и прочая зелень требует куда большего ухода, чем больная дочь, обреченная всю жизнь провести в стенах. Внезапно, она схватилась за сердце и упала навзничь. Я видела это собственными глазами, но ничего не могла поделать. Гадкое солнце даже не пряталось за тучей. Я видела тело матери размером со спичечный коробок. Я набрала все известные номера телефонов, но никто не отзывался. Лишь спустя два часа бесконечной паники и отчаяния, я, посреди жаркого лета, вышла на улицу в нескольких куртках с дождевиком поверх всего этого уродства, чтобы не зажариться на солнце. Но было уже слишком поздно…

Ее слова были ужасны, ужасны настолько, что мои грехи были лишь песчинкой в часах размером с тем, что ей довелось пережить. Она перестала говорить, поставила точку, не рассказывая о том, как она жила после всего произошедшего, не добавила ни слова о том, чем занимается, и что ее мучает.

Лишь рассказ о прошлом, послуживший мне опорой, которая помогла совершить лишь один-единственный шажок к ней в голову. Этого оказалось достаточно, что влюбить меня по уши.

Я смотрел на ее блестящие глаза, полные слез, на хрупкое тело и понимал, что с ней нам не суждено быть вместе из-за того, ведь мы уже знаем друг о друге слишком много. Но я мог надеяться на взаимность с ее стороны.

Я притянул ее поближе и осторожно прикоснулся, не поцеловал, а лишь слегка приложил свои губы к ее губам. Почувствовал вкус ее слез и вдохнул частое дыхание.

Она хотела меня поцеловать, но я чувствовал то, что и ей открылось понимание того, как наши отношения становятся слишком больными друг для друга. Она прижала свою щеку к моей, и это прикосновение сказало мне больше чем тысяча любых слов, липнувших к языку.

Молния сверкнула, гром затих, и так же неизбежно она отстранилась от меня.

На ее лице улыбка была подобна лезвию бритвы, тонкая, жестокая, терзающая мое тело. Страх, что она со мной лишь играет, пробудился неожиданно, ведь я не задумывался раньше об этом.

Немного совладав с собой, я сказал:

– Что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя?

– А разве ты должен что-то совершать? Это необходимо? – снова тихий спокойный голос.

– Я хочу быть с тобой до самого конца. Пока мы не поймем, что дальше будет лишь смерть, и ради этого я готов сделать все, что угодно.

На миг, как от дуновения ветра, ее взгляд дрогнул, когда прозвучало слово «смерть», несмотря на то, что наш оконченный разговор только и шел о ней. Это было странно, даже неуютно. Ее мысли были недоступны мне, но что-то ее задело,

Спустя некоторое молчание, она ответила:

– Я хочу, чтобы мы с тобой притворились кем-то другим. Только так у нас есть шанс узнать друг друга лучше. Ты помнишь, в тот день, когда мы встретились второй раз, я задержалась перед одной дверью?

Я лишь молча кивнул, понимая, что говорит она о ресторане «Le goût vers la vie», об острове прошлого в серых тонах настоящего.

– Там мы можем стать кем угодно. Ты можешь быть моим братом, любовником или мужем. И лишь один танец расскажет нам больше, сделает нас похожими.

 

Последний танец

Дверь распахнулась, а яркий свет ослепил глаза, они, уже привыкшие к черно-белому фильму, не были подготовлены к такому удару. Цвета всех оттенков золотого окружали нас повсюду, музыка сочилась сквозь анфиладу впереди, звала к себе навстречу. Швейцар приветливо улыбнулся и, ознакомившись с наличием наших имен в списке гостей, подозвал девушку из гардероба.

Я помог своей спутнице, которая назвалась Лилиан в этот вечер, снять пальто. Ее аккуратная прическа, уложенная волнистыми прядями набок, и темно-синее коктейльное платье сразу же привлекли мое внимание. Она была совершенно иной, настолько сильно отличалась от девушки, которая рассказывала мне об ужасных вещах и прижималась со слезами на глазах. Мне стало не по себе от мысли: «Неужели она все это время лишь играла со мной?» С какой умелой грацией она двигалась, разговаривала сейчас, все это придавало ей шарм светской львицы, но все-таки оставляло сомнения об ее истинной природе.

Я скинул собственное пальто и передал его даме, явно недовольной моим временным ступором.

– Позвольте, господа, я провожу вас к столику, – сказал внезапно появившийся из ниоткуда молодой официант.

Лилиан подала мне свою правую руку, и мы направились за проводником.

Роскошь окружавшего нас антуража поражала своей вычурностью и необыкновенной красотой. Я никогда раньше не видел столько картин, золоченых узоров на изумрудного цвета стенах, резных рам вокруг огромных зеркал, отполированных до такого безупречного блеска, что, казалось, будто ты смотришь сквозь окно в соседний проход, где, как нельзя кстати, проходят твои двойники.

Я никогда раньше бы не подумал, что внутри насквозь пропитанного мраком и суетой города находится такое изысканное и не вписывающееся в реальность место, похожее на дворец давно забытых правителей.

За анфиладой угадывался поворот в зал, свет оттуда плясал на стенах, его очень выгодно поглощали люстры со свечами над головой.

Когда мы повернули налево и увидели обеденный зал, я почувствовал, как кисть моей спутницы невольно сжала мою руку. Ее глаза расширились от удивления и восторга. Мне и самому стало немного не по себе – словно я обманом попал в место, куда мне запрещали идти всю жизнь. Было преступлением даже просто смотреть на всех этих людей, на украшения, окружавшие каждый столик, каждый декоративный элемент.

В правой части зала располагались круглые столы с белоснежными скатертями, огромными букетами неизвестных цветов, которые пахли так тонко и ароматно, что создавалось впечатление, будто они же и являются фирменным блюдом.

Столов было больше двух десятков – настолько большим была эта часть помещения. Но занятыми оказались не больше семи, что немного обескураживало, но все-таки успокаивало – ведь было бы глупо сделать что-то не так перед куда большим количеством посетителей. Все мужчины были в смокингах, и я, на секунду забыв о своем, немного опешил, почувствовав себя голым. Но нужно было идти дальше.

Слева, из-за небольшого насаждения комнатных растений, открывался вид на сцену и танцевальный зал, где пылающие страстью и некоторым опьянением от алкоголя и своей состоятельности пары двигались в такт живой музыке, исполняемой небольшим оркестром. Силуэты двигались влево-вправо, вперед-назад, каждый по своему, они то разделялись на два очертания, то снова сходились в единое целое.

Когда мы сели за стол и заказали основные блюда, нам принесли легкий аперитив – сок из несладких сортов винограда. Я чувствовал себя не в своей тарелке от происходящего, но это не мешало любоваться спутницей. Нежно-розовая помада подчеркивала ее губы на белоснежном лице, линия черных волос плавно переходила в воротник платья без декольте, так уместно выделявшее ее утонченность. Моя ладонь еще помнила прикосновение к ее спине, прохладной, то ли от дождя, то ли от ее природного недуга.

– Здесь столько света, – сказал я. – Тебе неприятно?

– Нет, все в порядке, – немного подумав, ответила Лилиан. – По странности, моя кожа реагирует только на солнечный свет. Здесь я чувствую себя словно в раю.

Она улыбалась, уголки ее губ открывали маленькие ямочки на щеках. Она выглядела такой счастливой, а вместе с тем и я становился уверенней.

– Итак, Дезмонд, – произнесла она вскользь, сделав акцент на моем фальшивом имени. – Что ты чувствуешь, оказавшись в этом месте?

– Неловкость. До сих пор меня держит в тисках ощущение нереальности происходящего. Как сон, в котором становится страшно – а проснусь ли я вообще?

Она еще раз улыбнулась, но дерзко, как хищница, загнавшая жертву в ловушку. Ее глаза смотрели прямо на меня, она не опускала взгляд, читала мои эмоции, пила их прямо из моего сердца.

– Тот же вопрос и тебе, Лилиан, – я также выделил ее «имя», пытаясь сделать эту фразу ответным уколом. – Ты так желала притвориться кем-то другим и вот – у тебя другое имя, твой вид уверенный и счастливый, но получила ли ты то, зачем пришла?

– Пока нет, – тихо ответила она, отведя глаза в сторону.

Она смотрела в сторону танцевального зала, на движущиеся тела, которые повиновались каждому изменению ритма, каждой ноте, как загипнотизированные. С каждым па, которое повторялось вновь и вновь, она делала вдох и задерживала дыхание. Лилиан, несмотря на мои опасения, в ней все еще угадывались черты той маленькой девочки, что играла в подвале с тенями. Будь ее воля – она бы с удовольствием взяла один из инструментов и также повелевала каждым движением танцующих.

Она заказала мясо слабой прожарки, так называемый «rare», с ним подавались овощи, приготовленные на гриле. На тарелке это выглядело весьма изысканно, сочный стейк с кровью, аккуратно разложенные по цветам всевозможные стручки и кусочки овощей, соус из авокадо в отдельной емкости. Я же взял себе цыпленка с печенью и желтыми томатами «черри», во всяком случае, на бумаге это показалось мне наилучшим выбором.

Вино, по совету официанта, того самого парня, что проводил нас к столу, оказалось сухим и терпким, но оставляло приятное послевкусие и пьянило голову после первого же глотка.

Но, даже почувствовав легкость, я никак не мог разговорить Лилиан, даже имя ее казалось мне чуждым этой девушке. Она была хрупкой и нежной, но в душе таился коварный хищник, а оружием могло оказаться любое слово.

Я находился на прекраснейшем свидании в своей жизни с той, кто заполнила всю мою жизнь, потому что прошлое растаяло после нашей встречи, но ощущение поддельности происходящего угнетало все вокруг. Мы, как пара, познакомившаяся вслепую, без знакомства, без переживаний. Не было больше нашего разговора на отшибе города, в темноте, пьянящей не хуже Кьянти на столе.

– Что будет потом? – выпалил я.

Она помолчала, представив, будто ей почудилась эта реплика.

– Ты хочешь знать, будет ли у нас секс? – ехидно ответила она своим вопросом.

– Это ли я хочу услышать от тебя? Хочу сказать тебе правду – я чувствую, что все это не по-настоящему, и никаким образом не относится к нашим реальным отношениям.

– Но ведь я сказала тебе, что хочу почувствовать себя другой. Ты понятия не имеешь, какая я, в кого ты влюбился, словно мальчишка в лагере в девчонку, которая отдалась тебе просто от скуки. Я хочу быть такой.

Она злилась, и это возбуждало меня. Я понял, что нахожусь на верном пути к открытию ее истинной сути.

– Не боишься ли ты того, что узнав меня на самом деле, ты можешь столкнуться с чем-то настолько отличным от твоих представлений, что ты сам не захочешь быть рядом?

– Я лишь хочу понять то, что уже знаю. Хочу прикоснуться к тебе, хочу поцеловать и обнять и услышать вещи, которые ты никому не говорила раньше. И это я не об истории твоей жизни.

– То есть вместо того, чтобы забраться ко мне в трусики, ты хочешь трахнуть мою душу?

Я откинулся на стуле и расстегнул воротник. Бабочку пришлось развязать, она повисла по обе стороны шеи, как порванная удавка. Столь сильно она изменилась. Она играла, как хорошая актриса в неподходящем ей фильме, переигрывала, но была по-прежнему великолепна. И я боялся признаться даже себе, что теперь и эта ее сторона возбуждала неподдельный интерес. Я узнал совсем другую девушку, и чувствовал себя гадким изменником, но именно это и держало меня здесь.

Она замолчала. Вдруг она встала и пошла в сторону танцующих силуэтов. Я не знал, стоило ли мне идти за ней. Я смотрел то в сторону ее отдаляющегося силуэта, то на бокал с едва заметными следами помады.

Она подошла к мужчине, что стоял у стены рядом с танцевальным залом и курил то ли сигарету, то ли сигариллу, аккуратно стряхивая пепел в чашу рядом. После нескольких слов они направились куда-то в сторону, где за листьями одного из растений угадывалась табличка пожарного выхода. Лилиан еще раз обернулась и посмотрела на меня взглядом, что отличал ее от той, «другой» девушки.

Я подозвал официанта и попросил принести счет. В его глазах читалось недоумение, ведь в такой поздний час посетители ресторана заходили совсем не для того, чтобы просто поужинать. Но я все-таки настоял на своем и, через несколько минут, на столе красовалась кожаная книжка с пачкой купюр внутри. Я совершенно не думал о выпотрошенном счете в банке, который обеспечил проход в это изысканное заведение, мой новый смокинг и стоимость дорогих блюд. Я сидел и размышлял о том, что я, похоже, был единственным человеком в этом заведении, чью душу трахнули по-полной. Вывернули наизнанку и изнасиловали, да так, что ни один мозгоправ не вернет все на место, в том порядке, в котором я всю свою жизнь выстраивал каждый мельчайший случай, каждое мимолетное воспоминание. Когда официант пришел забирать книжку, он принес мне последний заказ – дорогую сигару из самого конца меню. Ловким движением он обрезал запечатанный кончик и подал мне ее для прикуривания. Я никогда раньше не курил даже сигарет, поэтому моя неопытность не обошла стороной этого услужливого парня. Огонь на деревянной спичке облизывал поверхность сигары, но никак не поглощал ее, не позволял моим легким вдохнуть густого едкого дыма.

– Вы позволите? – спросил официант, хотя я понятия не имел, о чем он.

Жестом я показал ему, что он вправе делать то, что захочет.

Он сел напротив, как раз рядом с бокалом, на ободе которого еще угадывались очертания розовых губ. В несколько движений и затяжек, кончик табачного изделия покрылся оранжевой чешуей и заполнил пространство голубоватым дымом, таким густым, что к нему можно было прикоснуться.

– Наше начальство давно уже отсутствует, поэтому мы с поварами предоставлены сами себе, – как бы невзначай сказал он, передав мне сигару. – Я Дэниел.

– Приятно познакомиться. Дэниел, – мы пожали друг другу руки.

– Проблемы со спутницей? – сразу же спросил он.

– Дэниел, тебе разве не нужно обслуживать другие столики, – надменно сказал я, увиливая от ответа. Меньше всего мне хотелось обсуждать произошедшее с официантом.

– У нас почти на каждый столик есть свой официант. Поэтому вы – мои единственные клиенты на этот вечер.

Я наполнил бокалы остатками вина и передал ему свой. Сам же я взял бокал Лилиан.

– Думаете, она вернется? – спросил Дэниел.

– Нет, ошибаешься, я об этом не думаю. Я хочу выкурить эту сигару и отправиться домой, чтобы забыть об этом вечере и перестать притворяться.

– Знаете, тот мужчина, с которым вышла ваша девушка – он родственник владельца этого ресторана. Иначе мы бы просто не позволили им выйти через пожарный выход. Но вас я могу пропустить, если хотите, конечно.

– Спасибо, я обязательно подумаю над этим.

Мы пили вино и курили эту вонючую сигару, передавая из рук в руки, как трубку мира. Кто-то из клиентов косо посматривал в сторону нашего столика, и я даже хотел сказать что-то о возможных жалобах, но передумал. Дэниел внушал вид человека, который знает, что делает, несмотря на возраст такой же, как и у меня.

Через некоторое время, вряд ли оно превышало пару минут, но растянулось на часы, Дэниел вернул мне сигару, еще добрую ее половину, и ушел. За клубами дыма я не видел происходящего, и это было прекрасным моментом и поводом погрузиться в мысли. Но их не было. Как ни странно, я думал лишь о том, как хорошо сочетается вкус вина, которое мне не нравилось, со вкусом сигары, которая нравилась мне еще меньше.

Вдруг я увидел Лилиан. Она медленно шла в мою сторону, ее взгляд соприкасался с моим в такте медленного вальса, который звучал на сцене. Ее волосы были также идеально уложены, но в них угадывались капли дождя, как крошечные алмазы в лучах агрессивного освещения, по ее плечам бежали тонкие ручейки, а на лице играла улыбка. Те же ямочки, но помада была другой. Похоже, что она покрасила губы повторно, взамен испорченного слоя. Алая полоса, пухлая и вульгарная, манила меня к себе.

Я затушил сигару, сильно, со злостью, вдавил ее в мрамор пепельницы, и пошел ей навстречу. Мы встретились как раз в центре танцевальной площадки и, не сговариваясь, прижались друг к другу. Несмотря на притупленные сигарой рецепторы, я все-таки учуял незнакомый запах – запах вишневого табака, исходивший от ее волос, кожи и этих алых губ.

– И что же ты сделала?

– Я просто немного притупила свою злость на тебя, – тихо и спокойно ответила она.

Мы кружились под огромной люстрой в центре зала, медленно, совсем не так, как окружавшие нас люди.

– Неужели мой разговор разозлил тебя настолько сильно, что ты… – и я замолчал.

Осознание того, что это был наш последний танец, и больше мы никогда не увидимся, вдруг постучало в мою голову.

Она вытолкнула меня на свежий воздух.

За пожарным выходом находился обычный тесный переулок, с обычными мусорными баками, грязью и лужами, что блестели всеми цветами радуги от масла или бензина.

– Ты же хочешь этого? – сказала она, прижимая меня к мокрой стене.

Она жадно впивалась в меня губами, то ли целуя, то ли кусая за подбородок, шею и уши. В какие-то моменты это было слишком, я даже чувствовал боль, но никак не мог совладать с этим порывом.

Я отвечал на ее поцелуи своими, мы тесно жались телами, от происходящего становилось жарко настолько, что дождь испарялся на наших волосах и коже.

Она немного отстранилась и разорвала нижнюю часть платья до пояса, после чего закинула свою левую ногу мне на бедро. Я схватил и принялся нагло лапать ее белую кожу, все еще холодную, как и раньше.

– Я столько всего натворила в жизни. А ты был единственным человеком, кто хотел узнать меня ближе.

Ее слова были похожи на лихорадочный бред, произнесенный в пылу страсти. И я совсем не знал, как на него реагировать.

Мои ноги промокли насквозь, ботинки были окончательно испорчены, но я думал лишь о своей правой кисти, что приближалась к точке в ее теле, окутанной жаром. Она извивалась на мне, давила прямо на землю, но я удерживал равновесие, аккуратно массируя ее трусики. Стон вырвался из ее горла, она глубоко дышала, но все еще пыталась что-то сказать.

– Пойми, ты должен стать таким же, как я, если действительно хочешь прочувствовать все, что испытала я в этой жизни. Пути назад не будет.

Я погрузил палец в ее лоно, горячее и манящее. Она стонала и бросалась в мои объятия все сильнее, словно желая слиться воедино, в единое естество. Кусала и пощипывала губами мою шею. Я чувствовал, что мы оба находимся на пике удовольствия.

Ее правая ладонь скользнула холодным прикосновением от моей щеки до клокочущего пульса, я почувствовал укол, а потом легкость. Это было похоже на слабость, сон после долгой бессонницы, на наркотическую эйфорию.

Лишь потом я вспомнил сквозь алкогольный туман, что платье она не порвала, а аккуратно разрезала тонким блестящим предметом.

Пока мы двигались в такт, как одни из этих танцором там, вдалеке, я чувствовал, что силы покидают меня, что оргазм все сильнее захватывает мое тело. Кровь в шее стучала быстро и сильно, пульс надрывался, как землетрясение. В глазах темнело.

Не отпуская ее спины, я слегка отстранился, продолжая двигаться.

На ее губах была кровь. Даже в кромешной темноте я смог бы отличить ее алую помаду от красной жидкости, стекавшей по губам, по тем самым ямочкам, что мне так нравились.

Моя кровь.

Она снова бросилась на меня, желая закончить начатое, что бы ни являлось ее целью. Ее тело дрожало от удовольствия, а я, не чувствуя ни ног, ни рук, продолжал входить в нее, не понимая происходящее, как в мираже. Голова холодела, а дыхание сбивалось и пропадало через такт…

Когда мы достигли пика, она громко вдохнула, это было похоже на захлебнувшийся крик.

Я упал на землю и сидя, не думая, накинул брюки. Застегнуть их уже не представлялось возможным, тело немело, глаза окончательно закрывались от мрачной неги.

Из последних сил я поднял голову вверх и посмотрел на нее, она удалялась в сторону улицы, обернулась на секунду, чтобы я увидел лицо той робкой девушки, что заворожила меня своей простой красотой и неизведанным страхом.

Вдруг стены вспыхнули огнями. Красный сменялся синим и наоборот, и снова, и снова. Она побежала прочь, без туфель, без пальто, которые остались в ресторане, в гардеробе. За ней побежал мужчина в одежде полицейского, но это уже было неважно для меня. Даже моя задница перестала держать меня ровно, и я свалился на бок.

Последнее, что я увидел – это тело, угадывавшееся в темноте между мусорными баками. По темно-коричневым ботинкам я опознал в нем человека, курившего вишневые то ли сигареты, то ли сигариллы.

 

Эпилог

Врачи сказали, что шрама не останется. Обосновали это тем, что надрез был выполнен профессионально и аккуратно. Скальпель так и не нашли, возможно, он был для нее чем-то особенным, как талисман.

А еще они сказали, что теперь моя жизнь относится к одному из чудес света, слишком уж много крови я потерял на момент, когда патрульный увидел падающий на асфальт силуэт в переулке.

За эти два месяца, что я провел в больнице, они только и делали что говорили, говорили, но я не слушал их. Мои мысли были заняты другим.

Я не думал о мотиве, который подтолкнул Лилиан на такой поступок. Напротив, отчасти мне даже стало ясно, что все ее личности, успел я с ними познакомиться или нет, все они – лишь плод ее игривого желания перевоплотиться в другого человека. От начала и до конца все было безумной постановкой. А я случайно попался на роль статиста, который возомнил себя в главной роли.

Все было игрой, кроме одной мелочи…

Поздним вечером я все-таки добрался до своей квартиры. Счета, счета, электронное письмо от дяди, который даже понятия не имел, что со мной случилось, поэтому и не навещал. Никаких следов возможного взлома, которого я, почему-то, даже ждал.

Первым делом я сел за ноутбук – банальная моторика, не оставившая меня даже после длительного отсутствия. Включив его, я обнаружил себя в полнейшей пустоте. Не хотелось работать, и плевать, что после такого долгого перерыва все придется начинать с самого начала. Не хотелось смотреть новости, произошедшие в мире за последнее время.

Смешно признаваться, но даже желание самостоятельно снять напряжение, которое терзало меня в госпитале, улетучилось.

И я понял, что мне необходимо.

Я открыл новый текстовый документ и решил выплеснуть все значимые события своей жизни туда, в экран, в горящий поток информации. Но на этот раз по-настоящему. Оставить все как есть, ничего не удаляя.

Месяц я писал свою хронику. Я засыпал за ноутбуком, я ел в этой же комнате, иногда расхаживая с тарелкой в руках, обдумывая, что я хочу поведать себе дальше. Несколько раз, от истощения, находясь в бесконтрольном состоянии, я просто отключал свою печатную машинку, не сохраняя ничего, как трус, как в старые добрые времена. И тогда, превозмогая сон, подкрепляясь злостью на самого себя, я снова продолжал вести внутренний монолог. Голос в голове не затыкался, он все нашептывал: «А ты помнишь? Помнишь это?»

Мое тело стало похоже на белоснежный саван, плотно окутавший скелет. Даже еще бледнее, чем в день выписки. Знали бы доктора, как глубоко в задницу я закинул их предписания о правильном питании, чтобы восстановить баланс веществ и насыщенность крови.

Изо дня в день мне становилось все труднее дышать, легкие стали слабы, как у больного пневмонией. Но история гипнотизировала меня. Мне казалось, что я знал больше, что я заглянул в душу каждому человеку, которого я встречал на своем жизненном пути.

Иногда я смеялся от созерцания написанных моментов моей жизни, что вызывали смех. Иногда плакал, читая о том, что заставляло меня плакать.

Однажды утром я проснулся от чувства, будто кто-то жег мое тело огромной лупой, как муравья. Вскочив на кровати, я понял, что это внезапно взошедшее в наших краях

солнце. Организм начал задыхаться, тело трепетало под назойливыми лучами, как шипит мясо на костре.

Я задернул шторы, но это не помогло, температура не спадала, мне становилось душно. Пришлось сломать кровать и сделать из нее подобие ящика, в который помещалось мое тело.

Я начал писать только ночью. Это сокращало общее время, проведенное за воспоминаниями, но ночью я и чувствовал себя лучше – свежесть из раскрытых окон радовала меня, тело бодрилось. В некоторые ночи я даже выходил на прогулку и за припасами и не возвращался до самого утра.

Во время одной из таких прогулок я задумался о предписаниях врачей. Мне стало страшно от того, насколько худым и бледным я становился. Мне нравилось мое существование, оно было явным подтверждением моей теории об усиленном обращении к мозговой деятельности уставшим без сна организмом. Но пугало меня то, что в один определенный момент я мог просто растаять, не проснуться или не поднять свое тело из кровати.

В момент размышлений показался силуэт впереди. Это был парень лет двадцати пяти-восьми. Он был пьян.

Когда мы поровнялись, он специально толкнул меня плечом.

– Эй, какого хрена! Ты что себе позволяешь?

Я ни слова не ответил. Немного испугался, но мозг работал на полную катушку, предсказывал все, что происходило вокруг. Я знал, что он делает в этот момент, провоцирует, ищет приключений.

И так же я знал, что силой мне его не взять, особенно в том состоянии, в которое я себя поверг взамен чистого разума.

– Значит, в молчанку будешь играть? Посмотрим, как тебе понравятся такие игры.

Что-то щелкнуло, и в его руке блеснула полоса. Он сделал шаг вперед, а я чуть-чуть попятился. Адреналин опьянил мое измученное тело, как алкоголь на голодный желудок, в висках стучало, а руки и ноги наливались теплом.

В момент, когда он сделал рывок, я поймал его движение взглядом и толкнул его ногу, занесенную для шага. Он потерял равновесие и упал на дорогу. Когда его тело коснулось земли, послышался хрип. Я поспешил перевернуть его и увидел нож с выкидным лезвием, торчащий из его правого плеча. Он лежал на спине, глядя на рукоять без лезвия, что вошел в его тело глубоко настолько, что я не мог оценить его настоящую длину. Он не мог кричать, видимо, от удара о землю.

Я вытащил нож, с трудом, длиною лезвие было около пяти-шести дюймов.

И когда свет попал на оружие, я увидел пятна крови на нем. Они казались густыми, медленно скапывающими на куртку моей первой жертвы. Повинуясь мимолетному импульсу, находясь под действием наркотического адреналина, я всадил лезвие в аорту этому проходимцу.

Кровь заструилась, разошлась лужей за секунды, а я, как ребенок, который только что разбил вазу, не знал что делать. Совершенно не соображая, я упал на колени и принялся пить эту жидкость прямо из его шеи. Она была теплой, даже горячей, обжигала небо и пищевод, но вместе с жадными глотками в меня поступал алкоголь. Голова кружилась от неудобного положения, ноги затекли в один момент, но я не мог остановиться. Я продолжал пить до тех пор, пока неведомая сила не отдернула меня от тела и меня не вырвало. Стараясь, чтобы все выпитое не ушло с рвотой, я заткнул рот рукой и глотал позывы желудка. Через минуту все было кончено.

Тело я скинул в канализационный люк.

Она не врала насчет непереносимости солнечного света. Может быть, обман заключался в причине, почему у нее было это заболевание, но суть от этого не менялась. Светило ненавидело меня, оно не хотело, чтобы я творил эти ужасы под его лучами, не осквернял старый-добрый свет. Но меня это устраивало.

После третьей жертвы, парня из бара, который хотел излить мне свою историю об ушедшей девушке, я впал в спячку. Мне было плохо, но не от крови, а от того, что я напоил его чуть ли не до преждевременной смерти.

И когда я выспался, я снова стал обычным жителем. Из зеркала на меня смотрел худой парень, с нормальным цветом кожи, со здоровым румянцем. Неужели кровь привела меня в порядок так быстро?

Я записался к психологу и настоял на том, чтобы наши приемы были в вечернее время, после захода солнца. Два сеанса мы просто разговаривали на отвлеченные темы, он, словно профессиональный сапер, прощупывал территорию вокруг, прежде чем приступить к работе.

В конце третьего сеанса я задал вопрос:

– Доктор, а что вы думаете о вампиризме?

– О, ну что вы, Дезмонд, это всего лишь сказки, которыми пугают детей в европейской глубинке, да по которым потом снимают дрянные фильмы.

– Но если бы вампиры существовали в наше время, какими бы они были, по вашему мнению, конечно?

– Однажды студентка задала мне такой вопрос. Я не ответил сразу. Нужно было немного подумать над ответом, чтобы он был верным, даже невзирая на шутливость самого вопроса. Я искренне полагаю, что такие люди очень больны. Полагая, будто убивая других, они забирают жизненную силу, так называемые вампиры лишь усугубляют свою болезнь, берущую начало в комплексе неполноценности, мании величия и хроническом одиночестве. Они хотят видеть себя творцами новой расы, но я не думаю, что они хотели бы общаться между собой.

Я был шокирован и не знал, как стоит отреагировать, чтобы не выдать себя. То есть я – обыкновенный псих? О нет, доктор, вы заблуждаетесь. Кровь помогает мне держать в узде тот разум, что я взрастил.

Вслух я лишь задал следующий вопрос:

– А что насчет инициации? Ну, вы знаете, что существует много легенд, о кольях, о крестах, о боязни солнца. Как можно объяснить передачу этого через укус?

– Эффект плацебо. Представьте себе, что вампир-донор растит себе будущего преемника и рассказывает ему все то, что, по его мнению, должен знать каждый вампир. И это происходит не раз и не два, а после акта инициации жертва начинает бояться всего происходящего вокруг, ведь нападение, испитие крови, насилие – это огромный стресс. Дальнейшее доделывают стереотипы о представлении вампиров в современном обществе.

Я улыбнулся. Забавно было слушать его потуги. Даже само слово «вампир» из его уст вызывало у меня ненависть.

– Дезмонд, а почему вы спрашиваете?

Сейчас я поставлю точку в своем повествовании.

Несколько предложений – и все будет кончено. Но только здесь.

Я уже собрал самые необходимые вещи, выкинул все оставшиеся; лишь стол и стул в комнате, чтобы я мог дописать последние строчки.

Не могу сказать, что бегство дается мне с трудом – дорога зовет, шепчет и дарит новые надежды. Дядя продаст мою квартиру и перешлет мне деньги в любую точку мира.

Оказывается, секретарша моего психолога поссорилась со своим мужем и задержалась допоздна в офисе. И в то время, когда я хотел спрятать труп доктора, я понял, что клавиши ее компьютера нещадно набивают свою чечетку. Я оставил тело и ушел через окно.

Теперь я отправляюсь в путешествие по стране. Что оно сулит? Мне неизвестно.

Я знаю лишь одно – эта история будет издана, а потом опубликована в интернете и ей суждено стать мифом, выдумкой, городской легендой.

Моя история.

История Дезмонда Блэка.