В осаде
Бабуля выглянула в окно. Покряхтела, пошамкала губами, почесала укушенную комаром правую щеку. Снова покряхтела.
— Стоят… — вдохнула она, — стоят ведь, хоть бы хны! Семей, что ли, нет ни у кого?!..
Она отвернулась от окна, прошла в угол избы, прислонилась к печке. Почему-то вспомнилась фраза о том, что если пожилого человека к печке прислонить, то он еще практически ничего, на что-нибудь сгодится… Ох, что-то не верится. От теплой печи бабуля становилась еще более квёлой и почти желеобразной — в таком состоянии она могла сгодиться разве что на холодец или наполнитель матраца. Не очень светлое будущее для тысячелетней карги, которую сам Кощей когда-то давно — еще до неприятности с яйцом — называл не иначе как «Моя маленькая бэйба».
Печка остывала, и раскочегарить ее было уже нечем. Двухнедельная блокада усадьбы «Курьи ножки» в самом сердце Вологодчины принесла свои плоды — дрова напрочь отсырели, уголь из сарая растащили добрые молодцы, что в осаде стоят, да и солярка вся ушла на заправку ихних же вездеходов. Днем эти ребятки митингуют, красуются перед телекамерами, негодуют и блещут эрудицией, а ночью, супостаты, халкают самогонку и тырят оставшееся бабулино добро.
— Я-га, у-хо-ди!!! Я-га, у-хо-ди!!! — донеслось со двора бодрое скандирование команды баскетболистов. Судя по мощности, они могли стоять и кричать еще целый месяц, если не больше, и мороз их не гнал обратно по теплым квартирам, и отсутствие реакции из-за окошек избы не остужало молодецкий пыл. Право слово, им бы кайло да лопату в руки, да на стройку какую-нибудь, чтобы пользу приносили. Ан нет — стоят уже какую неделю и орут, орут, орут. Вот, пожалуйста, сегодня им полевую кухню пригнали, кашу в котелках раздают, поди и водочки наливают. А иначе откуда силы у них — без водочки-то?…
Бабуля в который уж раз вздохнула и присела на деревянную лавочку подле печи. Взгляд полуслепых глаз упал на газетную вырезку, валявшуюся на полу и завизированную громадным следом грязного сапога. Ее однажды принес Федяка Леший, уставший и по обыкновению злой, как собака. Он пробрался через кордон, предъявив этим самозваным таможенникам охранную грамоту от областного министерства культуры. Впрочем, пропустили его не сразу. «Небось у вас на Лысой горе целая канцелярия такие бумажки рисует?» — усомнился один из «баскетболистов», обнюхивая бумагу, но когда Федяка показал ему еще и партбилет в красной корочке, стражник не рискнул продолжать расспросы, снял с крючка конец веревки и, козырнув напоследок, пожелал хорошо провести время.
Так вот, газетная вырезка эта вогнала бабулю в такую непроходимую и дремучую тоску, по сравнению с которой ломка после издевательств Ивана-Царевича была просто легкой мигренью. Статья вопила:
«Начиная со времен позднего Советского Союза, особенно последние 10—15 лет, людям навязывается мода на изображение нечистых духов, бесов, леших, ведьм, бабы Яги и прочей нечисти, которая в русских народных сказках обычно символизировала злые силы. Все это исподволь приучает детей и взрослых привыкать к мысли, что зло — это нечто веселое, модное и в целом приемлемое».
Бабуля покачала головой.
— Вот ведь скажут, как в лужу, понимаешь… это самое…
«Любые заигрывания с нечистью, любая привычка к общению с ней меняют в худшую сторону душу человека и, в конце концов, могут сделать человека несчастным».
«Кого я сделала несчастным в своей жизни?» — подумала бабуля и подняла взгляд на бревенчатую стену, покрытую плесенью и паутиной. Там почти под самым потолком висел на гвоздике выцветший портрет старичка в очках. Чем-то он был на нее похож, этот сухонький седой мужичок, чем-то мил и дорог. Именно к нему она обращалась со словами горести и печали в те минуты, когда непростая жизнь в современном мире доставала ее до самых печенок.
— Вот ведь как, Георгий Францевич, — сказала Яга портрету, — доигрались мы с целлулоидом, допотешались. Сбросили нас в подпол, ниже уже некуда.
Под портретом был пришпилен маленький клочок бумаги с четырьмя цифрами — одними нулями. Это был магический телефонный номер, но набирать его следовало лишь в самых экстренных случаях.
Она, кряхтя, поднялась с лавочки, вновь подошла к окошку. Подышала немного на стекло, протерла рукавом, чтобы было лучше видно. Впрочем, смотреть на это ей совсем не хотелось. Она вспомнила популярную лет двадцать назад песенку: «Ей бы к лешему веселому сгонять, чай с малиновым вареньем похлебать. А потом — на санки, в рощи да полянки, соснячки, дубравы…» — и ей стало совсем дурно.
Команды протестующих «баскетболистов» на дворе продолжали скандировать и трясти плакатами.
— Я-га, у-хо-ди, Я-га, у-хо-ди!!!
Бабуля не выдержала. Сжав всю оставшуюся волю в кулак, она толкнула створку окна, высунула голову наружу и, закрыв глаза от обжигающего ветра, завопила что было сил:
— А вот постный шиш вам баян!!!…
И тут же потеряла сознание.
…А ведь как все чудно образовалось вначале! Престарелую Ягу, уже не способную ни на колдовство, ни на манипуляции с метлой и ступой, внесли в реестр почетных пенсионеров Вологодчины и Ярославщины вместе с Федякой Лешим, Петрушей Водяным и еще дюжиной классической нечисти. Им выделили несколько гектаров леса, позволили вести строительство и благоустройство территории, да и вообще — чувствовать себя как при царе Горохе. Взамен от них ожидали самую малость — всего лишь привечать как следует туристов, демонстрируя по максимуму свои сказочные возможности.
Нечисть трудилась на совесть.
Со всей страны в усадьбу «Курьи ножки» стали съезжаться взрослые и дети, с молоком матери впитавшие байки о Яге, ее костяной ноге и всей этой веселой гвардии сказочных люмпенов. Вспышки фотокамер, совместные съемки, позирование, сотни пар восторженных глаз — о, да! — бабуся была в полнейшем восторге. У нее, можно сказать, началась вторая молодость, а уж о Федяке и Петрушке и говорить не стоит — перестали водку пьянствовать, безобразия нарушать, по утру всегда подтянутые, чистенькие, «чего изволите-с?». Даже Змей Горыныч, что последние пятьсот лет скучал в своем ангаре на болотах, и тот стал оставшиеся две шеи вытягивать, прислушиваясь к детскому визгу. К общему празднику он, правда, присоединяться не спешил, потому что боялся ненароком устроить пожар от переизбытка чувств. Сердобольный стал Кирагас Мефодьевич.
Так вот и жил-поживал этот русский народный Диснейленд без финансовых и иных проблем года три с хвостиком. Иван-Царевич выгуливал свою лягушку по зеленой лужайке на радость зевакам, Федяка бренчал на балалайке, Петруша в бассейне пускал пузыри и стягивал трусики с молодых девушек, отчего те визжали (не трусики, естественно, а девушки), но из воды не вылезали, продолжая дразнить Водяного румяными ягодицами. Яга же сидела на веранде своей отреставрированной избы, покачиваясь в кресле, вязала на спицах и умильно глядела на отдыхающих туристов. Сердце ее ликовало…
…впрочем, не так долго, как ей хотелось бы.
Первый звоночек раздался за месяц до того, как вокруг усадьбы выстроились плотным кордоном «блюстители нравственности». Однажды вечером в избушку Яги заглянул человек в дорогом костюме и с аккуратной бородкой. В это время сама Яга и ее друзья пили чай с вареньем. Человек присел на лавку у входа, погладил бороду, почесал пузо, выглядывающее из-под расстегнутого пиджака, и принялся протяжно вздыхать, не говоря при этом ни слова.
Минуты три чаевники так же молча разглядывали его, а затем нервы Федяки не выдержали:
— По какому вопросу, товарищ? На сегодня экскурсии закончены, усадьба закрыта, приходите завтра…
— Кхме, — сказал бородатый и снова почесал пузо. — Кхме… ха…
— Красиво излагаете, Киса, — ответил Федяка, начиная разминать пальцы. — Только у нас ничего крепче чая сегодня не наливают. Обращайтесь в министерство культуры.
Бородатый, наконец, соизволил подать голос:
— Я только что оттуда… — сказал он и, в очередной раз почесав поверхность желудка, припечатал: — Вам конец, нечисть.
Звучало пугающе.
Вслед за Федякой начал нервничать Водяной Петрушка. Обычно когда он нервничал, то становился похожим на страдающего чумкой бегемотика, но в тот раз эмоции довели его до состояния полного ступора. Это был уже не добродушный бегемотик, а прошлогодний утопленник.
— Буль-буль, — сказал Водяной, — бль…
Иван-Царевич отодвинул свой стул, поднялся во весь рост и с шумом вынул из ножен короткий меч.
— Говори ясней, добрый человек, а не то огорчу до невозможности.
Вместо ответа бородач вынул из невидимого кармана маленький блокнотик и золотой «Пакер». На виду у изумленной публики он принялся что-то выводить размашистыми буквами на первой же чистой странице.
— Так и запишем, — бубнил он себе под нос, — нечисть лесная оскорбляла парламентера нехорошими словами и угрожала холодным оружием…
Все присутствовавшие в избе сотрудники заповедника «Курьи ножки» раскрыли рты. Чай был забыт и остыл, варенье растеклось по столу, сладкая плюшка выпала из рук Яги и приземлилась на полу возле башмака незваного гостя.
«Не ждали» называется.
Гость, закончив писать, сунул блокнотик обратно и, наконец, решил прояснить свои туманные намеки. Во взоре его появился робкий блеск номенклатурного превосходства.
— Итак, господа… кхм, товарищи,.. так будет вернее. Короче, супостаты, вам велено передать, что вы должны выметаться отсюда в недельный срок, ибо в этом живописном месте будет открыт другой заповедник.
Гробовое молчание в ответ. Иван-Царевич зачехлил меч, Яга икнула, а Водяной Петруша даже перестал булькать.
— Чаво? — спросил осторожно Федяка.
— Ничаво! Другой заповедник будет, говорю! — Бородач поднялся с лавки и начал по-хозяйски осматривать помещение. Номенклатурное превосходство в его глазах уже не маскировалось и сверкало всеми цветами радуги. — Здесь мы разместим сторожа. На большее твоя халупа, бабуся, не годится.
Яга молчала. Ей нечего было ответить.
— Читали последние новости? — осведомился бородатый гость, заглядывая в стоявшую у окна кадку с солеными огурцами. — Слышу, не читали. В газетах пишут, что вы, язычники, забиваете чистый разум людской всяческой гадостью и отвлекаете народ от размышлений о вечности. На вашей совести, бабуля, десятки преступлений против нравственности… Кхм, послужной список тот еще! — Бородач усмехнулся.
Поскольку Яга хранила партизанское молчание, погруженная глубоко в себя, слово взял Федяка.
— Огласите список, пожалуйста.
— Пожалуйста, нам не жалко. — Гость переместился к печке, выдернул край пухового одеяла, зачем-то пощупал его внутренности. Судя по улыбке, остался доволен. — Каннибализм — раз! Неоднократные попытки сексуального совращения — два! Недозволенные химические опыты — три! В общем, полный сатанизм. Вот.
Бородач продолжал обходить избушку, регулярно поглаживая объемный живот. В образовавшейся паузе вновь лязгнул меч Ивана-Царевича. Молодой и горячий Ваня не мог смотреть на происходящее спокойно.
— А мил человек, — сказал он, выдвигаясь из-за стола, — скажи, пожалуйста, куда девать сотни лет эволюции? Неужто ты не замечаешь, что они граждане теперь вполне законопослушные, детишек развлекают…
— Ты, пьяный мачо, вообще помолчал бы, — ответил бородач, на всякий случай отходя подальше от вооруженного Царевича. — Сидишь тут, пьешь вместе с ними, супостатами. Кстати, твой моральный облик давно внушает мне опасения: как ты с лягушкой-то… это самое…
— Чаво? — вновь произнес Федяка.
— Да ничаво! — взорвался незваный гость, и всю его дипломатическую шелуху разом сдуло в окошко. — Содом и Гоморра, говорю, вот чаво! В общем, болтать мне с вами некогда. Либо вы покидаете здешние места и уходите там себе в какую-нибудь глубокую чащу, либо мы будет разговаривать с вами на другом языке!
Баба Яга, наконец, обрела дар речи.
— Это на каком? — робко поинтересовалась она, механически собирая со стола хлебные крошки. Вопрос застал бородача врасплох. Точного ответа у него явно не было. Да и не за этим он сюда пришел, чтобы на вопросы отвечать.
— Увидите, — сказал он. — Итак, супостаты, неделя сроку вам, и усё! Честь имею!
Бросив прощальный и полный необъяснимых эмоций взгляд на Ивана-Царевича, гость развернулся и вышел за дверь.
…Разумеется, в недельный срок они не уложились. Да, собственно, и не собирались. Усадьбу пришлось закрыть, оставив в разочаровании сотни приехавших из разных городов туристов. Яга пыталась дозвониться до областного министра культуры, чтобы обрушить на него гневный вопрос: «Почто без вашего позволения здесь распоряжаются какие-то незнакомые люди и обзываются нехорошими словами?! Ведь это же ваш проект!» — но телефон министра женским голосом стыдливо сообщал, что абонент временно недоступен.
Тогда они поняли: министр решил не ввязываться в это дело. Как говорится, на любую крупную рыбу в море найдется рыба покрупнее.
Когда неделя прошла, а «супостаты» все еще торчали в своей приватизированной вотчине, к рубежам усадьбы стали стягиваться активисты непонятных организаций и движений. В основном это были молодые люди, похожие на студентов, которых ради борьбы за попранную духовность отпустили с занятий и освободили от экзаменов. С таким контингентом бороться было бесполезно, и, наблюдая их маневры через мутное стекло окна, Яга решила, что им действительно пришел конец.
…Во сне она летела на метле, как булгаковская Маргарита на борове, была молода, стройна, и длинные черные волосы развевались на ветру, и из одежды на ней было только ожерелье из миниатюрных человеческих черепов. Она летела над городом со скоростью истребителя, под ней молнией пролетали огни городских магистралей, и она ничего не успевала увидеть. Впрочем, она чувствовала, что этот мир под ней — чужой и безвозвратно утерянный…
Она проснулась от толчка в бок. Открыла глаза, зевнула, посмотрела в окошко. В рядах осаждающих студентов-баскетболистов наблюдалось какое-то шевеление.
— На штурм пойдут, стервецы, — сказал Федяка. Это он ткнул Ягу в бок. За спиной у него маячило бледное лицо Водяного Петруши, Иван-Царевич сидел на лавке у печи и любовно поглаживал свой зачехленный меч. Вся гоп-компания была в сборе.
— Сколько я так пролежала? — спросила Яга, поднимаясь на ноги.
— Не знаю. Мы пришли, ты валяешься на полу, окошко открыто. Что они с тобой сделали?
— Ничего. Я просто хотела сказать им, что они не правы.
Иван-Царевич усмехнулся и, не поднимая головы, бросил:
— Им говорить бесполезно, они сказок не читали и манную кашу не кушали, а вместо детского сада сразу пошли в Интернет-клуб.
— Буль-буль… Бль.., — согласился Петрушка.
Все, кроме Царевича, прильнули к оконному стеклу.
Там за окном происходило что-то необъяснимое. Плакаты антиязыческого содержания были свернуты и сложены в кузов грузовика, полевая кухня уже уехала, народ бегал туда-сюда. Но все это не очень походило на передислокацию или отступление. Скорее всего, осада грозила перерасти в нечто более разрушительное.
— Что они делают? — беспокоилась Яга, пытаясь нацепить на нос старые разбитые очки.
— Готовятся к штурму, говорю же. Надо уходить отсюда. — Федяка вынул из кармана сотовый телефон, набрал какой-то номер, недолго прислушивался, затем с разочарованием захлопнул крышку. — Нас отрубили.
— Чаво?
— Отрубили за неуплату! А вы как хотели? Я уже неделю не могу пополнить баланс. Я уже сколько раз говорил…
— Погоди! — отрезала Яга. — Смотри-ка, наш бородач идет.
Они уставились в окно.
Перегруппировка прекратилась. Вперед из толпы вышел их недавний гость. В руках он держал мегафон. Не было никаких сомнений в том, что сейчас осажденным «супостатам» предложат выходить по одному с руками за спиной. Яге показалось даже, что где-то за деревьями мелькнул ржавый бок милицейского «воронка».
«Куды катимся, а!»… — в отчаянии подумала бабуля.
Бородач приблизился на максимально возможное расстояние — остановился метрах в пятнадцати от крыльца избушки, видимо, опасаясь выстрелов из сказочной базуки или, на худой конец, из рогатки. Поднял мегафон к лицу.
Федяка не смог не съязвить:
— «Внимание, внимание, говорит Германия!»…
Мегафон прокашлялся, свистнул, и, словно переводчик с прищепкой на носу, загундосил:
— Внимание, внимание! Супостаты языческие, злыдни окаянные и иже с ними — призываю вас в пятиминутный срок покинуть избу, иначе мы будем применять самые решительные меры.
Еще один свист, еще немного кашля, и дальше:
— Иван-Царевич, ты ведь нашего народу-племени! Что общего у тебя с этим отребьем? Выходи, тебе мы ничего не сделаем…
Пауза. Бородач ждал ответа, переминаясь с ноги на ногу. Мороз сегодня был знатный, градусов двадцать с сильным западным ветром. Нужно было иметь нешуточную убежденность в своей правоте, чтобы в такую погоду заниматься выселением безобидных стариков из социального жилья. Впрочем, за неимением убежденности годилось и освобождение от экзаменов.
Ответ Ивана не заставил себя ждать. Царевич растолкал своих товарищей, выбил окошко ударом рукояти меча и завопил:
— Это я вот тебе щас сделаю! Я тебе так сделаю! Я с этими ребятами со времен Царя Гороха, я с Александром Роу лично был знаком, когда ты еще пеленки пачкал! Я Георгия Францевича Милляра с дуба сбрасывал, пока ты за мамину юбку держался. Я тебе щас покажу, кто у нас супостат!…
Мегафон свистнул в последний раз.
— Не хотите — как хотите, — прогудел бородач и повернулся к своим. — Ребята, вперед!
Из толпы, стоявшей в отдалении, вперед вышли несколько крепких детин в черных телогрейках с надписью на груди «ВСЕГДА!». В руках они держали бейсбольные биты. Неторопливо и даже как-то вальяжно эта зондер-команда начала продвигаться к крыльцу.
Водяной Петруша заплакал и снова стал похож на больного бегемотика.
— Буль, буль… а-а-а… мама…
Федяка скрипнул зубами, лоб его покрылся испариной. Он схватил Ягу за плечи и отодвинул от окошка. В их распоряжении было всего минута-две, и это время следовало использовать максимально эффективно.
— На крайние меры пошли, стервецы. Ванька, хватай Петрушку и тикайте через черный ход!
Ивану эта мысль не понравилась.
— Я не собираюсь бежать! Я лично с Роу был знаком, я…
— Да вот будет тебе сейчас «сроу»! Щас тебя прямо тут и закопают вместе со сказочником твоим! Тикайте, говорю!
Иван сплюнул и махнул рукой.
Зондер-команда сократила расстояние от избушки еще на пять метров. Вслед им вылетело распоряжение бородача:
— Живьем брать демонов!
Иван-Царевич схватил в охапку Петрушку, но тот вырвался и с криком «мама!» бросился к двери.
— Держи его, Ванятка!!!
— Убежит!..
Но было поздно. Через пару секунд Петрушка уже торчал во дворе, и оставшиеся непримиримые «супостаты» видели в окошко, как он, заложив руки за спину и понурив кудлатую голову, направился к захватчикам.
— А на черной скамье-е-е, на скамье подсуди-и-имых!… — орал он.
— И отряд не заметил потери бойца, — резюмировал Федяка. — Что будем делать?
Вместо ответа Яга указала костлявым пальцем на стену в то место, где висел портрет Георгия Францевича Милляра.
— Звони!
— Нас заблокировали! — напомнил Леший.
— Этот номер должен работать! Звони, говорю!
…Я наливал себе кофе, когда мой мобильник начал орать благим матом. Пришлось отложить занятие, хотя я жутко не любил, когда меня отрывают от кофе.
— Алло! — сказал я.
Трубка сначала прокашлялась, потом голосом разозленного вахтера поинтересовалась:
— Слышь-ка, мил человек, ты будешь автор этого безобразия?
Его тон мне не понравился, поэтому я ответил осторожно:
— Ну, в общем… как бы…
— Да ясень пень, что ты! — отрезал Федяка.
— Ну да. И что?
— А чаво происходит-то, можешь сказать?
Я улыбнулся. Как они предсказуемы! В тяжелую минуту они всегда хватаются за телефон и набирают четыре нуля, чтобы получить дальнейшие распоряжения. Мельчает персонаж, мельчает…
— В общем, Федор, мизансцена такая: на вашей территории обнаружились минеральные источники, и охотников заработать на этом гораздо больше, чем любителей детских сказок.
Трубка озадаченно помолчала несколько секунд. По моим подсчетам, зондер-команда с бейсбольными битами уже должна вступать на крыльцо.
— Слышь-ка, мил человек, ты манную кашу кушал в детстве? — осведомился Федяка.
— Никогда ее не любил. А что?
— А то, что конец у сказок должен быть счастливым. Неужто забыл?
— Нет, это я прекрасно помню и без тебя. Поэтому предлагаю два варианта: либо я отправляю вас в Великий Устюг — там пахан посерьезней вашего министра культуры и он с радостью возьмет вас на баланс; либо эмиграция.
— Чаво?
— Уедете далеко-далеко отсюда и будете проводить время за вышиванием и кроссвордами.
Федяка, очевидно, пришел в ярость от такой перспективы:
— А дети?! — взревел он и, кажется, чуть не стукнул трубкой по чему-то деревянному.
— Дети к вам вернутся, я обещаю. Не сразу, но вернутся, дай срок
Федяка вздохнул.
— Давай Устюг, елки-палки…
— Даю.
Я спокойно довершил свое дело — налил кофе, размешал сахар, сделал один глоток — и только потом сел за ноутбук.
Побежденные, но не сломленные духом хозяева усадьбы «Курьи ножки» стояли во дворе на ледяном ветру, окруженные детинушками в телогрейках, и выслушивали обвинительный монолог.
— …В связи с этим постановляю, — бубнил бородач, сверяясь с бумажкой, — в десятидневный срок определить степень вины задержанных и препроводить их в места весьма отдаленные…
Яга толкнула Лешего в плечо и прошептала:
— Ну и где оно, твое чудесное спасение?!
Федяка смотрел в небо и молчал. Обезоруженный и со связанными руками Иван-Царевич проследил за его взглядом, и лицо его тут же озарилось хитрой улыбкой.
— А ведь нашел он лишнюю канистру, паршивец!
— Да не верти ты башкой-то! — одернул Федяка. — А то засветят.
Ваня тут же отвернулся.
По серому зимнему небу с запада к ним приближалось необычное летающее существо. Оно размахивало крыльями, как птица, но на птицу было похоже не больше, чем трамвай на болид «Формулы-1». Это был Змей Горыныч, постаревший, многократно битый, преданный анафеме и лишившийся одной из трех голов. Он спешил на выручку.
— Где-то я уже видел эту картину, — пробормотал Иван. — Кажется, в первом «Шреке».
— Ага, — согласился Федяка. — Застоялся Змеюка, заскучал. Щас он даст им жару, оторвется за все.
— Я даже готов извиниться перед ним за отрубленную голову.
— Да, Ваня, это было бы очень великодушно с твоей стороны.
Змей приближался, и уже были видны языки пламени, и дым из ушей, и кроны деревьев испуганно расступались перед чудищем.
— Змеюшка, — протянула Яга ласково. Из полуслепых глаз ее текли слезы счастья.
…Примерно через год, однажды снежным утром 31 декабря я получил от них весточку. Почтальон принес открытку, на обратной стороне которой неуверенной старческой рукой было выведено:
«Спасибо, мил человек, никогда не забудем. Ты был прав: дети пошли. Привет тебе от Деда».
Я улыбнулся и пошел на кухню кормить дочь манной кашей. Манная каша гораздо вкуснее завтрака «Несквик».
