В одну из тех ночей в восточной части Охотского моря вдоль Курильской гряды островов лежал неподвижный плотный туман. В ту пору здесь шел известный уже читателю советский пароход «Путятин». Судно двигалось медленно, время от времени оглашая непроглядный морской простор предупредительными гудками. Во втором часу ночи молодой штурман Костя Лагутников разбудил капитана.

— Валерий Андреевич, опасно идти, — оказал он. — Туман очень плотный, как бы нам не уклониться к Курилам. Они тут недалеко, а сейчас отливное течение.

— С какой скоростью идем?

— Почти стоим, Валерий Андреевич: три узла в час. Капитан «Путятина» Валерий Андреевич Крамсков, старый седеющий моряк, неторопливо поднялся с кушетки. Он имел обыкновение во время рейса не ложиться в постель. Сейчас в ней спал давнишний приятель капитана, майор морской разведывательной службы Иннокентий Грибанов, направляющийся к новому месту службы на Камчатку. Сам капитан довольствовался жесткой кушеткой. Он лишь на стоянках в порту позволял себе снимать верхнюю одежду. Эта привычка выработалась у него за годы войны, когда каждую минуту в море судну угрожали опасности. Ему оставалось лишь сунуть ноги в расшнурованные туфли, и он уже готов действовать.

— Плотный туман, говоришь? — капитан зевнул, потер гладко выбритый подбородок. — Пойдем посмотрим.

Вместе они прошли в штурманскую рубку. Капитан долго стоял там над ярко освещенной мореходной картой с проложенным на ней курсом.

— Поправку на отливное течение делаешь? Придется пока что так держать. Рифы близко…

Потом он поднялся на верхний мостик. Темень на море была поистине кромешной. Холодный сырой воздух проникал за воротник кителя, казался липким. На море и на судне стояла глухая тишина, только далеко внизу, под палубами, спокойно и сипло дышали машины.

— Черт знает, какая темь, — недовольно проворчал капитан, — перил мостика даже не видно. Почаще давай предупредительные гудки. Возникнет сомнение или что-нибудь подозрительное заметишь — буди сразу.

Хлопая каблуками незашнурованных туфель, капитан грузно спустился по лесенке и скрылся в своей каюте. Там он включил ночник, хотел было почитать, но сон быстро сморил его.

Однако едва он забылся, как раздался тревожный стук в дверь.

— Что случилось? — спросил Валерий Андреевич, нашаривая ногами туфли.

— Валерий Андреевич, на коре где-то рядом кричат люди и тарахтит мотор. Не по-русски кричат. Наверно японцы терпят бедствие…

Они быстро поднялись на верхний мостик. Из темноты действительно доносились крики людей. Нестройный хор голосов явно взывал о помощи. Голоса доносились справа по курсу судна.

— Если это несчастье с судном, то почему в тихую погоду? — размышлял вслух вахтенный помощник капитана. — Может быть, на рифы села шхуна?

— Включи прожектор и направь трех вахтенных матросов и боцмана на шлюпке, — распорядился капитан. — Пусть осторожно разведают, в чем там дело.

Через минуту у правого борта вспыхнул яркий свет, рассеивающийся в радужно-сером месиве тумана. Загремели блоки, и в тишине мягко шлепнулась упавшая на воду шлюпка. Капитан перегнулся через мостик, крикнул в рупор:

— На шлюпке! Соблюдайте осторожность. В случае опасности — близко не подходите. Если можно принять пострадавших, нагружайтесь до отказа.

Там, внизу, среди темноты помаячил и исчез белый клубочек света: то был фонарь на уходящей шлюпке.

А голоса в темноте продолжали взывать о помощи. «Не иначе, японские рыбаки», — решил капитан. За долгие годы плавания на дальневосточных морях ему не раз случалось подбирать японских рыбаков, либо унесенных штормом, либо плавающих на плоту после гибели шхуны.

Не проходило года, чтобы в японских водах не бедствовали эти вечные труженики моря.

Вдруг крики утихли и через минуту донеслись снова. Это были уже возгласы радости.

— На шлюпке! Как там у вас? — крикнул капитан в рупор.

С моря послышался сильный бас, по которому нетрудно было узнать боцмана Борилку:

— Все в порядке! Везем четверых представителей!

Белый клубок света проплыл к борту судна. «Представители» долго взбирались по штормтрапу, по-видимому они были обессилены.

— Проведите их в кают-компанию, я сейчас спущусь туда, — сказал капитан в рупор.

Он зашел в свою каюту, надел парадный китель, зашнуровал туфли. Таков был его обычай — являться перед представителями других государств в полной форме советского торгового моряка. Потом он прошел в спальню, чтобы разбудить майора Грибанова. Но тот уже сам встал и теперь одевался.

— Что там случилось? Кому это вы кричали? — спросил майор, обувая ботинки.

Это был высокий человек с крупными чертами открытого привлекательного лица, широкий в плечах, всегда подвижной и смешливый. Раздвоенный подбородок, большой острый кадык, упрямые пряди пшеничных волос, нависающих на лоб, придавали майору вид мужественного, волевого человека. Низкий горловой голос гудел, как из трубы.

Капитан Крамсков познакомился с Грибановым еще во время хасанских боев, в бухте Посьета. Он привез тогда советских представителей для переговоров с японцами: среди наших представителей был и военный переводчик лейтенант Грибанов. Бывший старшина пограничного катера Иннокентий Грибанов во время одной японской провокации получил ранение и подлежал демобилизации, но не хотел расставаться со службой в погранохране и попросился на курсы военных переводчиков. Там он проявил недюжинные способности в изучении иностранных языков и по окончании курсов был направлен в Ленинградский университет на факультет востоковедения. Закончив его с успехом, он вернулся на Дальний Восток, владея японским, китайским и английским языками. Он был назначен переводчиком одного из отделов штаба Тихоокеанского флота, а в начале Великой Отечественной войны его перевели в отдел контрразведки флота. Теперь он направлялся к месту новой службы — на Камчатку.

— Вы очень удачно оказались со мной в этом рейсе, Иннокентий Петрович, — сказал капитан. — Я пришел к вам с просьбой — помочь в переговорах с японцами. Сейчас привезли четырех на шлюпке, очевидно со шхуны, терпящей бедствие.

— О, это очень кстати, Валерий Андреевич, я давно уже не говорил с настоящим японцем.

Майор Грибанов выпрямился, — он был сейчас на голову выше капитана, — и, застегивая начищенные до блеска пуговицы кителя, заговорщицки подмигнул и усмехнулся лишь одними глазами — лучистыми, серыми.

— По секрету скажу, они мне очень нужны.

Они нашли «представителей» уже в салоне. Те жались друг к другу, как бы боясь, что займут слишком много места в этом уютном, роскошно отделанном и обставленном помещении. «Представители» выглядели изможденными, с потемневшими от голода и мучений лицами, с ввалившимися и припухшими от бессонницы глазами и впалыми щеками. За исключением одного старичка, одежда на них состояла из лохмотьев: когда-то это была солдатская форма. На головах сидели защитного цвета грязные чепчики, какие обычно носят японские солдаты. Ноги несчастных были обуты в рваные брезентовые башмаки, с толстыми деревянными подошвами, похожими скорее на колодки.

Один из «представителей», старик — хилый, невысокий, с маленьким сморщенным бурым лицом, похожим на испеченное яблоко, — был одет в форму японского солдата. Рядом с ним стоял высокий сухой детина средних лет, с длинным узким лицом, сохранившим еще и теперь черты насмешливого выражения и лукавые искорки в умных, все понимающих глазах. Несмотря на свою худобу, он держался довольно бодро, даже весело. По другую сторону от старика стояли, вытянувшись, как на смотру, два невысоких юноши, почти одного роста и, по-видимому, одних лет. С ними здесь находился боцман Борилка.

— Кто они? — опросил капитан боцмана, протягивая каждому руку.

— Это не японцы, Валерий Андреевич, а китайцы, — возбужденно пробасил Борилка.

— Китайцы? — удивился майор Грибанов, входя в салон. — Какими судьбами они здесь?

Он приветствовал их на китайском языке, поздоровался с каждым за руку. Те разом оживились, услышав родную речь из уст русского, переглянулись между собой, одобрительно заулыбались. Майор уселся против них, положив впереди себя белые сильные руки, такие же светлые, как и лицо. Он с интересом смотрел на китайцев.

Старик в японской одежде, назвавшийся Шао Мином, быстро вынул из-за пазухи большой лист бумаги, бережно сложенный вчетверо, развернул и с поклоном положил его перед русским майором.

Майор Грибанов с интересом стал вглядываться в текст, написанный простейшими иероглифами. Чем дальше он читал, тем становился все мрачнее; белесые его брови сошлись над переносьем, образуя глубокую упрямую складку.

— Черт знает, что делают! — вырвалось у него непроизвольно. Он поднял угрюмое лицо к Крамскову и Борилке. — Японцы истребили на острове Минами две тысячи китайцев-военнопленных, строивших им военные укрепления. Вот где еще остались освенцимы и майданеки!

И он продолжал читать. Не отрываясь от бумаги, объяснял содержание написанного:

— Сейчас, в связи с окончанием работ, японское командование решило истребить остальных девятьсот человек, чтобы скрыть тайну расположения укреплений. В ответ военнопленные подняли бунт. Они захватили баржу, чтобы отправить на ней больных и слабых и с ними — экземпляр настоящего акта. Скажите, — обратился он к Шао Мину по-китайски, — это я правильно читаю фамилию японского подполковника — Кувахара?

— Да, да, это помощник командующего, — подтвердил Шао Мин.

— Это самый лютый зверь на острове, — добавил высокий длиннолицый китаец. — Он лично срубил саблей головы около ста пятидесяти нашим товарищам. Он любил эти занятия и называл их «тренировкой самурая».

— Как я понимаю, вы просите убежища и защиты? — спросил майор Грибанов Шао Мина.

— Да, иначе нас догонят и всех истребят.

— Валерий Андреевич, они просят убежища, — повернулся он к капитану и показал ему бумагу.

— Ну что ж, морской закон не разрешает нам отказать в убежище людям, терпящим на море бедствие, — ответил капитан. — Скажите, пусть они отправятся на свое судно и подводят его к борту. Начнем посадку. Сколько их там?

— Восемьдесят семь.

— Так много? Трудненько нам будет их разместить. Да и пропитать нелегко. Но это в конечном счете ничто по сравнению со спасением жизни людей.

Майор Грибанов объяснил Шао Мину, что капитан предоставляет им убежище.

— Но мы не можем подогнать баржу к борту парохода, — сказал Шао Мин. — Мы должны отпустить японский экипаж обратно, а он не должен знать, какое судно нас подобрало, — это в интересах вашей безопасности.

— Пожалуй, верно, — согласился капитан, выслушав перевод.

Пока майор Грибанов разговаривал с китайцами, в кают-компании появилась буфетчица с чайником горячего кофе. Глаза китайцев загорелись, руки их дрожали, когда они взялись за чашечки с дымящейся жидкостью. Обжигаясь, они с жадностью в один миг осушили посудины. Но никто не попросил новой порции, все чинно поставили чашечки возле себя.

— Еще лить, Валерий Андреевич? — тихо спросила буфетчица, страдальчески глядя на изголодавшихся людей.

— Налейте по одной. Да готовьте еще на восемьдесят три человека. Коку скажите, чтобы замесил тесто и к утру испек восемьдесят семь белых булок.

Посадка на пароход продолжалась довольно долго. Между баржей и «Путятиным» ходили три шлюпки. Людей поднимали на борт сеткой-стропом при помощи стрелы и лебедки. Так ускорялось дело, да и не все китайцы могли подняться по штормтрапу. Когда последний китаец сошел с десантной баржи, Шао Мин сказал шкиперу японцу, что он может вести баржу на остров Минами. Тот не верил сказанному до тех, пор, пока не ушел за пределы слышимости предупредительных гудков парохода.

До самого утра спасенные мылись в матросском душе, пили кофе, отдыхали. Им никак не верилось, что они вдруг стали людьми и находятся в нормальных человеческих условиях.

Большинство спасенных были больны. По мере того как китайцев доставляли на судно, им сразу же оказывалась медицинская помощь. Судовой фельдшер не успевал один управляться, пришлось попросить на помощь военного врача капитана Андронникову, находившуюся среди пассажиров. Она и Грибанов в качестве переводчика всю ночь вели прием больных.

Уже рассвело, когда закончили работу.

— Я хочу на свежий воздух, Иннокентий Петрович, — устало проговорила Андронникова, снимая больничный халат. — Пойдемте на палубу, составьте мне компанию.

Они вышли на полубак. Густой серый туман по-прежнему лежал на море. Пароход почти стоял на месте. Вода чуть-чуть проглядывала в тумане, была гладкая, свинцовая.

— Устали, Наденька? — спросил Грибанов, когда они остановились у фальшборта. (Наденькой ее почему-то все называли на судне).

Андронникова была высокая, статная девушка с нежным смуглым лицом. Ее броская красота невольно привлекала взоры людей. На судне ее, пожалуй, все обожали и были её поклонниками. Трудно сказать, или не замечала она своей красоты, или не придавала ей никакого значения, потому что держалась хоть и строго, но просто, может быть, даже подчеркнуто просто, не одаряя кого-либо особым вниманием, не выказывая ни к кому особого расположения. Грибанов познакомился с ней еще в первый день плавания; как и все, он был очарован ею и не скрывал перед ней этого.

Сейчас смуглые щеки ее пылали свежим румянцем, большие черные глаза под широкими бровями вразлет, обычно немного хмурые, смотрели грустно и были особенно выразительными, прелестными.

— Устала не от работы, а от всего увиденного, — вздохнула она, заглаживая назад выбившиеся из-под берета прядки шелковистых волос. — Бедные люди, они все дистрофики в последней степени истощения. Иннокентий Петрович, а вы, должно быть, хорошо говорите по-китайски? — Она живо повернула к нему свое лицо и зябко стала кутаться в шинель, наброшенную на плечи.

— Почему вы так думаете?

— Они точно выполняли все, что я требовала, а вы переводили. Я заметила, что они с первого слова понимают вас. Я подумала тогда: «Как это здорово — знать языки других народов, уметь разговаривать с человеком любой национальности!» Скажите, а вы и еще знаете какие-нибудь иностранные языки?

Грибанов, улыбаясь, ласково посмотрел на нее:

— Боюсь, как позавчера, обвините меня в хвастовстве. Помните, когда я рассказал о приключениях на пограничном катере?

— Это потому, что вы слишком часто повторяли «мой катер», «я принял решение», «я повел», а ведь вы там были не один. Право же, нехорошо, когда человек слишком часто подчеркивает собственные достоинства и скрывает слабости. Самовлюбленный человек слишком скучен.

— Это верно, у нас о хвастунах говорили: «В детстве ружьишком баловался».

— Имеется в виду: «врет, как охотник»?

— Вот именно.

— И о вас говорили?

— Случалось.

Они дружно рассмеялись.

— А все-таки, в самом деле, Иннокентий Петрович, какие еще иностранные языки вы знаете?

— Понемногу — японский, английский и немецкий.

— Вот как! Так вы лингвист? — Она внимательно посмотрела ему в лицо. — Вы мне нравитесь, Иннокентий Петрович.

— За то, что знаю несколько иностранных языков? К сожалению, я не лингвист. — Он снова ласково посмотрел на нее, и Андронникова почему-то смутилась, отвела глаза.

— Нет, — проговорила она серьезно, — я сначала подозревала в вас, ну, как бы это точнее сказать? Одним словом, если грубо выражаться, вылощенного солдафона. Знаете, бывают такие: заботятся только о внешнем, показном, а посмотришь в душу — там пусто. Такие обязательно любят похвастаться. Я терпеть не могу их.

Грибанов молчал, навалившись грудью на фальшборт и глядя на свинцовую гладь воды.

— Вы обиделись, что я так думала о вас? — с тихой лаской в голосе спросила она, искоса посматривая на его лицо.

— Нет, Надежда Ильинична. Я принял вас за наивную, простенькую девушку, хотя на вас и погоны капитана. Сейчас я думаю о другом, о своем.

— Секрет?

— Секрет, — и он, как бы про себя, лукаво-весело улыбнулся.

В эту минуту к ним подошел человек в коверкотовом реглане, замшевой шляпе, с изящной темно-бурой бородкой и острым, как у птички, смешным носом. Это был ученый-географ Борис Константинович Стульбицкий.

— С добрым утром, Наденька! Вашу ручку, — он прикоснулся к ее кисти жесткой бородкой.

Разговор Грибанова и Андронниковой расстроился. Грибанов извинился и пошел в каюту.

* * *

Оставшись один, Грибанов не переставал думать о Кувахара. Он во всех подробностях перебирал в памяти разговор, происходивший перед отъездом на Камчатку.

Разговор состоялся в кабинете его старого приятеля по службе в морской погранохране в довоенные годы, теперь начальника контрразведки одного соединения Тихоокеанского флота.

— Слушай внимательно, Иннокентий, — говорил тогда его друг, маленький, подвижный полковник Казаринов. — Ты сам понимаешь, что нельзя записывать ни одного слова из того, что я тебе скажу. — И он стал что-то искать в своем столе. — Первое. Помнишь, мы с тобой когда-то знавали одного самурайского пройдоху, молодого подпоручика Кувахара?

— Хорошо помню, — сказал Грибанов. — Помню даже в лицо. Он тогда служил в разведотделе Квантунской армии и специализировался на русских делах.

— Так вот, он опять будет твоим соседом, — он начальник разведки на одном из островов Тисима-Ретто. Четыре года назад Кувахара окончил академию генерального штаба, получил звание майора и был откомандирован на Курильские острова. Теперь он уже подполковник.

Полковник Казаринов достал из стола фотографическую карточку и протянул ее Грибанову.

— Вот он теперь какой, полюбуйся. Знакомая физиономия?

Очень знакомая, я ведь встречался с ним в роли переводчика на переговорах после событий у Хасана. Он тоже был переводчиком.

С фотографии смотрел бравый японский офицер с красивым, круглым, выхоленным лицом и надменным взглядом. Волосы на голове торчали ровно подстриженным ежиком, в виде четырехугольника.

— Подполковник Кувахара, — продолжал Казаринов, — выполняет там, помимо всего прочего, еще одно важнейшее задание: спровоцировать столкновение между нами и нашими союзниками, главным образом американцами. Ты-то, должно быть, не знаешь, был как раз в действующей, а случилось вот что. В прошлом году осенью у западного берега Камчатки, прямо на рейде, вблизи берега, неизвестная подводная лодка потопила одновременно два парохода: наш и японский. Как выяснилось потом, японский «Киото-Мару» готовился на слом. На нем в это время было двадцать ящиков сигарет и три человека, — вся команда находилась на берегу, на рыбозаводе компании Нитиро. Наш был гружен тремя тысячами тонн рыбы, и на нем погибло больше половины команды, в том числе и капитан судна. Это дело рук Кувахара, так сказать, одна из его операций в той зоне. Он потом сфабриковал акт японской команды, якобы установившей, что пароходы потоплены американской подводной лодкой.

Полковник Казаринов подошел к занавешенной стене, отодвинул темную штору, прикрывавшую подробную карту Дальнего Востока, взял указку.

— Вот его резиденция, — указал он на остров Минами. — Вот его район, — он описал на карте большой круг.

— Воздух в зоне Камчатки и Курил пропитан пороховым дымом, а вся обстановка чревата для нас многими опасностями. По приезде туда ты сам почувствуешь все это. Во всяком случае, дело идет к тому, чтобы положить конец коварным проделкам японской военщины… По имеющимся у нас данным, японцы в основном закончили или заканчивают строительство укреплений на Курилах. Они превращают каждый остров в неприступную крепость, способную держаться годы даже в изоляции. Эти работы выполняются тысячами рабов — военнопленных китайцев. Режим, который создан для военнопленных, — жесточайший. Такова там обстановка. Нам, по видимому, предстоит скоро скрестить оружие с японской военщиной…

…Перебирая в памяти этот разговор, майор Грибанов прилег и не заметил, как уснул.