Я вошел в чужой и не очень приветливый дом. По темному коридору от меня катился в инвалидной коляске с двигателем маленький сухонький человек. Хозяин одиннадцатой квартиры не произнес ни слова – просто открыл дверь, приглашая войти, развернулся и поехал. Я шагнул следом.
Коляска проехала мимо закрытой гостиной и остановилась на развилке, откуда можно было поехать либо на кухню, либо в другую комнату, предположительно спальню. Хозяин развернулся лицом ко мне. Теперь на него падал желтоватый свет из окна кухни, и поэтому лицо старика тоже казалось желтым.
Старик молчал. Я тоже. Мы изучали друг друга и думали каждый о своем.
Я думал, что именно так и выглядит История – предмет, который мы изучаем в школе, университете, по книгам и статьям в интернете. Лично мне до сих пор приходилось сталкиваться с Историей, запаянной в кирпичи пыльных томов библиотеки или застывшей в камне разнообразных памятников. Теперь же из полумрака обычной двухкомнатной квартиры на меня смотрела живая Эпоха, причем не самая вегетарианская.
Пугающее зрелище.
Изрезанное морщинами сухонькое лицо с маленькими глазами и навсегда пристывшей к губам усмешкой излучало величественный пофигизм. Тонкие руки, напоминающие клешни скелета, спокойно лежали на подлокотниках коляски, ноги стояли неподвижно, но возникало ощущение, что он вот-вот закинет их одну на другую. Скорее всего, коляска была для старика лишь приспособлением, избавляющим от лишних усилий. Он наверняка мог передвигаться самостоятельно. Может, не так быстро, как ему хотелось бы, но мог.
Положительно, этому человеку было довольно давно и довольно сильно наплевать на суету. Он прошел все – и огонь, и воду, и вражеские пули, и дубины из родных осин, и почетную пенсию, и многолетнее презрительное забвение, – и теперь ему действительно больше не о чем было просить и нечего ждать. Экспонат краеведческого музея, с которого раз в неделю грустная тетушка смахивает пыль. Приходит ли в голову этой тетушке, что в постаревшем предмете может пульсировать жизнь? Я с нетерпением ждал, когда старик подаст голос.
О чем думал сам Николай Ковырзин, глядя на непрошеного гостя, я, разумеется, не мог и догадываться.
Пауза затягивалась. Старик не торопился с приветствием, и вообще-то был прав, поскольку это к нему пришли в гости. Он никого не звал.
– Добрый вечер, Николай Григорьевич. Спасибо, что впустили меня в столь поздний час.
Старик сдержанно кивнул и продолжал с любопытством изучать меня. В этот момент он смахивал на Иоанна Павла Второго, сидящего в своем «папамобиле», или на постаревшего хулигана Биффа Таннена из второй части фильма «Назад в будущее».
Потрясающее сходство!
– Полагаю, – продолжил я вслух, – вы видели, что произошло на вашей площадке пару часов назад? Ковырзин снова едва заметно кивнул. Дурацкий какой-то диалог у нас получался.
– Вы готовы выступить свидетелем?
Старик опустил голову, вздохнул… и заговорил. От звучания его голоса, приглушенного и свистящего, я содрогнулся.
– Решайте свои проблемы сами… мне недосуг.
– Недосуг? Вы чем-то заняты?
Я стал наступать, сделал два шага вперед. Ковырзин откатился назад к дверям туалета и ванной, и над головой у него оказался блок выключателей. Он поднял руку – довольно проворно для немощного старика – и включил свет везде. Мрак был изгнан, и теперь я увидел, что старичок не так уж бесстрашен и равнодушен.
– Вы меня не бойтесь, – сказал я, останавливаясь. – Я не причиню вам вреда. И я не из полиции. И не журналист. И не из собеса. И не…
Я осекся. Список потенциальных гостей ветерана невидимого фронта закончился, а мой статус частного сыщика не добавлял мне привлекательности.
– Хорошо, убедили, – откликнулся Ковырзин. – Тогда кто вы? Какой-нибудь общественник?
– Ну… вроде того. Можно мне пройти? Старик кивнул и указал рукой в сторону спальни.
По ходу я отметил, что квартирка не похожа на обитель позабытого ветерана. Вероятно, за стариком неплохо ухаживают – если не родные и близкие, то какие-нибудь братья по оружию. На полу был постелен дорогой линолеум, стены оклеены толстыми ворсистыми обоями цвета вечерней пустыни, межкомнатные двери выполнены из очень хорошего дерева. Я мельком увидел в кухне плоский телевизор и дорогущую микроволновую печь в стальном корпусе.
Ковырзин въехал в комнату. Двуспальная кровать была аккуратно застелена, в углу на тумбочке тоже стоял телевизор, и не какой-нибудь потрепанный «Рубин», а сверкающий черными боковыми панелями ЖК с диагональю сантиметров под восемьдесят.
– Вот здесь я и живу, – сказал Ковырзин, указывая на кровать и занавешенное плотными синими портьерами окно. – Вернее, обитаю. Гостиная пуста, и в ней мне неинтересно. Она слишком большая. Я провожу время в основном на кухне и вот здесь. Мне достаточно. Хотите коньяку?
– Спасибо, за рулем.
– Дорогой коньяк, хороший.
– Охотно верю.
– Как хотите. А я выпью.
Старик укатил на кухню. Пока он отсутствовал, я изучил вид за окном. Пустынная окраина и подступы к Черной Сопке… Мне бы не хотелось туда возвращаться в такое время дня, как сейчас.
Ковырзин вернулся с пузатым бокалом с парой-другой сантиметров жидкости чайного цвета на дне. В другой руке он держал толстую сигару. Видать, ежевечерний ритуал.
– Не возражаете, если я закурю?
– Ради бога, вы у себя дома.
– В том-то и дело, что нет. – Он усмехнулся. – Я не у себя дома, я здесь практически в гостях. Социальное жилье, которое мне не принадлежит и не досталось бы даже моим потомкам, если бы они у меня были.
Старик подкатился к окну и сделал один небольшой глоток. Присесть он мне не предложил.
– У вас нет родных?
– Не знаю. Когда-то были.
– Где же они?
Старик пожал плечами с раздражением:
– Не все ли равно? Вы ведь не родословную мою пришли выведывать, правда? Спрашивайте по делу или убирайтесь.
Я смутился. Легко сказать – спрашивайте! А что спросить? В памяти всплыли выводы Татьяны, основанные на догадках и ощущениях. В результате я не придумал ничего лучше, как разговаривать с Вымирающей Эпохой на змеином языке:
– Что вы здесь делаете?
Лишь секунду спустя я понял всю глупость вопроса, но Ковырзин, как ни странно, ответил:
– У меня в силу биографии и заслуг перед Отечеством была возможность выбора жилья. Из трех вариантов я выбрал этот.
– Поближе к Сопке?
Старик кивнул и сделал еще один глоток.
– Испытываете муки совести?
– Нет. С чего бы? Я пытался выжить. Будете меня судить? Бросьте, вас там не было, вы даже на секунду не можете представить себе…
– Я знаю, что не могу. Но я изучал этот вопрос.
– Изучали? – Старик с усмешкой качнул головой. – Вот уж кого не ожидал здесь увидеть через столько лет, так это историка-любителя. Ветераны органов – были, врачи заглядывали, даже фальшивые наследнички пытались нарисоваться, но чтобы общественник… И чего вы хотите? Чтобы я рассказал, как мы расстреливали, душили, грабили и насиловали? И что я чувствовал при этом?
Я молчал, ожидая от старика эмоционального срыва. Похоже, Эпоха слишком долго молчала. Не с врачами же вспоминать бурную молодость и не с телохранителями, которые регулярно вывозили ветерана на его каталке на свежий воздух побздеть.
– Нет, спасибо, – сказал я. Мне надоело стоять, и я без приглашения присел на край кровати. – Таких душераздирающих историй я и без вас знаю немало. Мне интересно другое.
– Ну?
– Мне повторить вопрос? Зачем вы здесь?
– Вот же упорный. Думаешь, я знаю? – Да.
Старик допил коньяк и поставил бокал на тумбочку. Пришла очередь сигары.
– Ошибаешься, сынок. Когда мне показали список адресов, по которым я в один прекрасный день должен буду окочуриться, то у меня лоб покрылся испариной. Получить социальное жилье в этом районе невозможно, здесь строят хорошо и дорого, а вот на северо-востоке строят быстро и дешево, и стариков с бюджетниками обычно ссылают туда. Но в моем списке оказалась Тополиная… кхм… с окнами на Черную Сопку. Разве я мог отказаться? Парень, от судьбы не уходят.
Старик замолчал, вынул из кармана длиннополого коричневого халата зажигалку. Долго раскуривал сигару. Вскоре комнату наполнил ее аромат. Старик окутал себя клубами дыма, повернулся на коляске к окну, раздвинул шторы.
– Там по ночам что-то происходит. Свет какой-то странный мерцает, то ли бомжи костры разводят, может, бухает или курит кто в темноте, кому не страшно. Я в мистические штуки не верю, и всякие басни меня не трогают. И ты можешь меня проклинать, если тебе так будет удобно, но и мук совести я не испытываю. Уже не могу их испытывать, уже все отдал, что мог, и срать я хотел на ваши общественные делишки. Знаешь, кто-то сказал, сейчас уже не помню, в журнале прочитал… у нас так устроено, что либо герои, либо предатели, либо наградить, либо расстрелять, и третьего не дано. Очень точно сказано, парень, и на собственной шкуре испытано и много раз перепроверено. Так что нарисуйте меня, как вам нравится, и пойдите к дьяволу. Дайте спокойно помереть.
Старик с наслаждением втянул дым сигары, немного подержал его во рту и выпустил облако. Я понял, что он обращается не конкретно ко мне, это было послание миру, которое Ковырзин, очевидно, готовил давно. Я не успел продолжить расспросы. Зазвонил мой телефон. Я поднялся с кровати, взял трубку. – Да?
– Это Владимир… Владимир Петрович который.
– Да-да, слушаю вас. Ну?
Ковырзин в этот момент отогнул занавеску и стал вглядываться в темноту за окном.
– Короче, Антон, – вздохнул Владимир Петрович, – такое дело…
– Говорите уже!
– Аркадьич умер…
У меня в горле застрял ком. Я не смог выдавить ни слова – перехватило дыхание.
– Антон, ты слышишь? Петр помер, говорю. Не смогли вытащить, в голове оторвалось что-то от ударов, я точно не знаю…
Я сделал глубокий вдох-выдох.
– Оставайтесь на линии. – Я не стал отключаться, просто опустил руку с трубой. – Николай Григорьевич! Ковырзин повернулся ко мне.
– Что-то случилось, молодой человек?
– Да. Два часа назад вы стали свидетелем убийства. Человек, которого избивали на вашей площадке, только что умер, не приходя в сознание. Вы будете продолжать философствовать или совершите какой-то осмысленный поступок?
Старик не дрогнул.
– Я ничего не видел.
– Это ложь.
– Откуда вы знаете?
– Я знаю. Знаю… Николай Григорьевич, вы, возможно, никогда не были безжалостным убийцей, и весь ваш пафосный монолог об искуплении сейчас не имел большого смысла. Никто не собирается вас казнить, потому что никто даже не помнит о вашем существовании. Но вы видели, кто убивал одного из ваших соседей. Вы нам поможете?
Ковырзин молчал, поглаживая языком редеющий ряд зубов. Сигара умиротворенно дымилась в руке. Казалось, у старика впереди еще полвека и торопиться ему некуда.
– Николай Григорьевич! Возможно, в эти самые минуты убийца уходит, а вы не хотите помочь его остановить. Грош цена вашей патетике, боец невидимого фронта!
Я снова приложил трубку к уху.
– Владимир Петрович, вы еще здесь?
– Да. Я слышу ваш разговор. Старый крыс упрямится?
– Угу. Словом… – «Две секунды на размышление, брат, две секунды!» – …Владимир Петрович, я думаю, принимайте Семенова. Прямо сейчас, пока он в доме, вместе с вашим участковым дуйте к нему. Я подошлю своего человечка. Если еще не поздно…
– Понял. Я тоже так подумал. Все, отбой. Владимир Петрович отключился. Я собрался уходить.
– Семенов, Семенов… – повторил Ковырзин. – Это не тот ли, что с флягой все время ходит? Бизнесмен?
– А вам-то что?
Старик скривился в улыбке, которая, по его мнению, должна была выражать великодушие.
– Ну, тогда вы угадали. До свидания.
– И вам не хворать.
Старик не стал провожать меня, а я и не настаивал. Ушел сам, захлопнув за собой дверь. Спускаясь по лестнице (в лифт – ни ногой!), я спрашивал себя: «На кой черт я притащил сюда Томку?!». Но поздно пить боржоми. Я чувствовал, что здесь, в этом чертовом доме, прямо сейчас зарождается небольшой смерч. Я не экстрасенс, но я – чувствовал.