«Неужели думаешь ты, человек, что избежишь суда Божия?»
Рим. 2:3
В вагоне было набито битком. Ехали крестьяне с мешками, с сундучками. Все они лавиной устремились в Ташкент. Это были те, которые боялись устройства новой жизни – коллективизации, или же кулаки, убегавшие от принудительного выселения. Все они страшно курили, плевались, ругались, рассказывали разные смешные истории, но больше толковали о том, как заживут они в Ташкенте, сытно и привольно.
Несмотря на то, что окна были открыты, воздух был пропитан табаком, махорочным дымом. От него у Левы заболела голова, а от всех разговоров, в которых сытая еда и богатая жизнь занимали первое место, щемило тоскою сердце. Ведь это были люди. Люди, созданные по образу и подобию Божию и совершенно забывшие о Боге. Они не имели Бога ни в сердце, ни в уме, хотя спроси их, и каждый скажет, что он – православный христианин. Но эта была тьма, не имеющая никакого понятия о христианстве. Лева слышал, что они произносили имя Бога лишь как клятву «ей-богу», чтобы убедить собеседника в справедливости своих слов.
Пугливо озираясь кругом, седой старик с пожелтевшими от махорки усами, сердито сверкая глазами, говорил соседу, мужику с длинной серной бородой:
– А сколько v меня лошадей, коров-то было! А хлеба-то в амбаре!… А теперь вот пролетарием стал…
– Ничего, – отвечал ему мужик с черной бородой. – В Ташкенте, говорят, сарты просты, из них деньгу можно выколотить – заживем.
– А ты, паренек, что в Ташкент едешь? – обратился он к Леве. – аль сын богатея, тоже счастье ищешь?
– Я не сын богатея, мой папа – старый фельдшер, а счастье я уже нашел.
– Не видать, что нашел, – усмехнулся старик с усами. – По одежде да по хлебу с огурцами видно, что нужду терпишь.
– Счастье не в одежде, и не хлебом одним будет жив человек, – сказал Лева.
– А ты, видать, божественный, что ли? – спросил он.
– Нет, я просто человек, только верующий.
– А специальность какая?
– Садовник.
– Это хорошо. В ташкентских землях сады большие, подработать можно хорошо.
– Я не ищу возможности хорошо подработать, – сказал, улыбаясь, Лева.
– Так зачем же ты едешь, как не за длинным рублем, в Ташкент?
Лева видел, что эти люди не поймут его, и то драгоценное, чем он жил, совершенно чуждо им. Он хотел прекратить разговор с ними, но все-таки не выдержал и сказал:
– Я последователь учения Христа, счастье в том, чтобы нести его окружающим. Отдать ближнему, что имеешь, послужить нуждающемуся, – вот хорошо.
– Ну, так не пойдет, – сказал мужик с длинной черной бородой. – Я вот мельницу построил, а как? Все деньги копил, с другим все больше хотел получить и старался никому ничего не дать, вот и зажил припеваючи, и в уважении был, – сказал он, поглаживая бороду. Всякий кланялся: «Иван Павлыч, Иван Павлыч…» Бывало иду, шапки снимали предо мной, а самогонка рекой лилась…
Лева слушал и думал: «Велики суды Божий. Жили эти люди, с других каждую крошку обирали и теперь еще не поймут, что так жить нельзя».
– Да, – сказал мужик. – Бог-то Бог, а сам-то не будь плох. В Писании сказано одно, а ты изворачивайся. Вот попы-то тоже жили припеваючи.
– Да, и вот пришел суд Божий, – твердо сказал Лева, нахмурившись. – И беда в том, что вы не каетесь, не молитесь Богу. Если не покаетесь – все погибнете.
– Рано тебе учить нас, – резко сказал старик с прокуренными усами. – Молокосос, материнское молоко на губах не обсохло…
Поезд остановился на станции Кзыл-Орда. Сотни пассажиров высыпали из вагонов и смешались с пестрой толпой местных жителей. Шла бойкая торговля дынями, арбузами. Лева ничего не покупал. Ему казалось преступлением купить и съесть арбуз, когда там столько узников несут лишения и часто не имеют даже хлеба. Он смотрел на весь этот люд, слышал их возгласы, крики, перебранки, и ему становилось больно за них: их ждет погибель.
Оно так в основном и получилось. Те тысячи крестьян, которые хлынули в Среднюю Азию в разгаре жаркого лета, в большинстве своем заболели: одни дизентерией, другие малярией, и сколько их легко костями там, – знает Бог да мать – сыра земля.