»… Иди за Мною».
Иоан. 21:19
Куда и зачем их ведут — они не знали. Быть может, это конец, а, может быть, что-то еще. Если бы даже они спросили об этом начальника конвоя, он не дал бы ответа. По тому, как сопровождавший конвой смотрел на них, было ясно, что инструкция о них составлена как о самых страшных преступниках.
Их повели на станцию, поместили в отдельное помещение. Напротив каждого село по вооруженному конвоиру. То были удивительно злые, отмеченные печатью суровости люди — видимо, выходцы из казаков. Инструктаж они наверняка получили соответствующий: на Леву и другого арестанта они взирали с такою ненавистью и злобой, что от одного взгляда становилось жутко. Попытка находящихся под стражей поговорить друг с другом оказалась бесплодной. Единственное, что узнал Лева о другом арестанте — это то, что он фальшивомонетчик.
Когда подошел поезд, для них освободили особое купе, уложили обоих на среднюю полку и приказали не шевелиться.
— Что это? — думал Лева. — Это не простой этап. О таком этапе он никогда и ни от кого не слышал. Странно… Куда везут? Чего хотят? Надолго ли?
Поезд тронулся. Кормить — не кормили. Начальник конвоя не отвечал ни на какие вопросы и совершенно не разрешал разговаривать.
Лева лежал, молился, думал, размышлял… Вновь и вновь пред ним представала его прожитая жизнь: детское стремление к правде, к любви, сомнения, обращение к Богу, собрания, верующая молодежь, учение в школе, катастрофа с образованием, а потом — скитания… Бесконечные скитания… Ни на минуту не смутила мысль, что он на неверном пути. Хотя ему отрезали путь в науку и он уже не мечтал поступить в институт, хотя жизнь его протекала средь бурь и ненастья, он знал твердо, что идет за Христом, что это единственный путь к правде, свету и добру, а все остальное покрыто грехом и не дает человеку настоящей жизни.
Ни малейшего сомнения в правильности избранного жизненного пути не проникало в сердце Левы. Он знал верующих, которые вели обычный обывательский образ жизни, не только не страдая за Христа, но и всячески приспосабливаясь к обстоятельствам, чтобы только лично не пострадать. Лева их не осуждал, но и не понимал. Читая Евангелие, он ярко и ясно видел, что быть последователем Христа, идти за Ним означало нести Его поругание, быть гонимым ради Христа. И если бы в тот момент, когда его везли в страшащую неизвестность, кто-нибудь предложил ему быть христианином без страданий, жить поспешной будничной жизнью, он, скорее, предпочел бы умереть, нежели отказаться от той доли, какая выпала ему, — доли тернового венца.
Арестанты засыпали, потом опять просыпались — так наступал день. И вот большая станция, где их вывели. Это был Иркутск. Конвой для чего-то усилили, и их привели в камеру предварительного, заключения при станции. В ней сидело много людей. Но их и тут поместили под особое наблюдение. В решетчатые двери камеры сел часовой, с которым они прибыли. Он с ненавистью смотрел на них и категорически запретил остальным заключенным с ними разговаривать. Но один из заключенных, пожилой рабочий, нарушил запрет:
— Почему это с ними нельзя разговаривать? Что они — не люди, что ли? Я рабочий депо, сидел и при царском режиме, но такого не видывал.
— Какие-то важные преступники, — шептались между собой заключенные, поглядывая на Леву и его товарища по несчастью.
Лева стал ходить из угла в угол, и в тот момент, когда подходил к краю, противоположному двери, и был к часовому спиной, прошептал заключенным:
— Я баптист, привезен из Красноярска. Здесь есть наши братья, если сможете, сообщите им.
Заключенные молчали и кивали головами в знак того, что шепот Левы ими услышан и понят.
Проходили часы за часами. Страшно хотелось есть. Прибывший с Левой дал знаком понять, что они очень голодны. Тогда находившиеся в камере заключенные стали класть куски хлеба рядом с гулявшим мимо Левой, а он потихоньку прятал их в карман. Потом сел рядом со своим товарищем по пути и поделился с ним хлебом. Они, стали есть. Конвоир увидал это, но не обратил внимания. Видимо, в полученном им инструктаже не было специального указания, чтобы эти этапники не ели, и он смолчал.
К вечеру их вывели из камеры. Конвой был особый. Повели на пароход. Переправили на другую сторону Ангары, где был город. Там их ждала большая грузовая автомашина. Арестантам велели лечь на дно кузова, а рядом с ними у кабины, встали четверо часовых. Машина понеслась по улицам Иркутска.
Лева невольно предался воспоминаниям о своем недавнем прошлом: «Сюда я приезжал, когда мне было восемнадцать лет совсем недавно… Приезжал для того, чтобы посетить заключенных. Виделся с братьями. Уехал отсюда, чтобы повидать дорогих там, у Ангары, в Тальцах. Ему вспомнилась встреча с Гошей Огородниковым и другими заключенными братьями, вспомнился светлый образ сестры Паши, которая посвятила свою жизнь заботам о гонимых. Где она теперь? Что с ними со всеми?..» Леве вспомнилось далее, как он из этого города с женою заключенного пресвитера Иркутска и ее грудным младенцем выезжал в знаменитый Александровский централ, чтобы посетить ее мужа и других заключенных братьев. В этом трудном деле он не жалея себя, стремился посетить большее числе страдающих, оказать им привет и заботу. И вот теперь награда за это — терновый венок страданий]
— О, это не горе! — искренне думал Лева, — Этот венок носил Тот, за Которым он шел, Иисус. Тот, у Которого он учился делать добро. Кто в своей короткой жизни на земле учил людей только одному — любить друг друга, сам исцелял больных, утешал скорбных, воскрешал безнадежных, и за это был увенчан тернием и казнен. Мне ли лучшего желать? — думал Лева. — Да, Господи, дай идти за Тобой!
Ехали мимо какого-то большого, высокого здания, и наверху его Лева прочел — университет.
— А вот это мой университет — подумал Лева и улыбнулся. — Этот университет куда лучше, чем тот, который прошел Горький, написавший книгу «Мои университеты». Да, не дано мне учиться в высшей школе, не дано заниматься наукой. Как некий негодный элемент, выброшен еще из средней школы. Но Бог открыл мне свои университеты жизни, и это все для того, чтобы, пройдя их, можно было твердо знать, где добро, а где зло, что есть Путь, Истина и Жизнь.
Машина остановилась. Знакомые места, знакомые высокие красные стены, знакомые огромные железные ворота. Иркутская тюрьма. Их ввели внутрь и там сдали особой охране. Лева понял, что в общую камеру их не посадят, потому что их принимала тоже охрана ОГПУ. «Вероятно, нам предстоят одиночки», — решил юноша.
Потом последовал тщательный обыск. Обыск до нитки. И вот у Левы отбирают Евангелие и бросают в кучу, где лежат ремни, веревки, отрезанные металлические пуговицы.
– Отдайте мне Евангелие, — просит Лева. — Его никогда у меня не отбирали,
– Не положено, — говорит обыскивающий и продолжает свою работу.
– Господи! — подумал Лева. — Вот и произошло несчастье… Впереди, вероятно, предстоят большие переживания… Такая неизвестность — ив это время лишиться Твоей книги. Господи, будь милостив ко мне, пусть они вернут его! — помолился он сам в себе. Главный дежурный встал, как бы нехотя, посмотрел на Леву, прошелся, подошел к куче, нагнулся, поднял с пола Евангелие, посмотрел, перелистал его и потом, ни слова не говоря, отдал Леве.
– Спасибо! Большое спасибо! — прошептал Лева.
Как удивительно быстро отвечает Бог на молитвы! Тот, Который находится в неприступном свете, на неизмеримом расстоянии, слышит слабый стон души, и какие-то силы, исходящие из этих небесных глубин, действуют на мертвое, не знающее Бога сердце, и человек встает и делает то, что вкладывают в него в этот момент эти небесные силы.
О, какую радость испытал Лева, держа снова в руках дорогую, ни с чем не сравнимую книгу Спасителя!..
Товарища по этапу, назвавшего себя Леве фальшивомонетчиком, отвели в одиночный корпус, Это — красное многоэтажное, здание сплошных одиночек. Там в свое время, как рассказывали потом Леве заключенные, сидел Колчак. Оттуда его и вывели на расстрел.
Леву поместили в другую одиночку. Эти были в главном корпусе тюрьмы с тюремным двором посередине.
Иркутская тюрьма в это время была переполнена, и в одиночках не могли держать по одному. Туда помещали по нескольку человек. Леве, как новичку, сразу пришлось занять место у параши. Здесь сидели подследственные, находившиеся «на особом учете». Был здесь бывший начальник районной милиции — сравнительно молодой еще человек, одетый в военную форму. Был известный сибирский бандит – жиган — юноша необыкновенно крепкого сложения с диким суровым взглядом. Был привезенный откуда-то из Монголии седой старик-паша — буддийский монах. Он ни слова не понимал по-русски. Одет был в необыкновенно красивую шубу ярко-желтого цвета. Ему, как самому слабому и старому, предоставили привинченную к стене койку. Остальные размещались кто на нарах, что были у окна, кто на полу.