«Всякий день извращают слова мои; все помышления их обо мне — на зло».

Псал. 55, 6

Вызвали на допрос и Леву. За столом следователь, еще молодой, энергичный человек. Как всегда, начинается заполнение первых листков следственного дела: фамилия, имя, отчество, год рождения, место рождения, образование и т. д. Лева на все отвечал спокойно, это не в первый раз. Затем следователь предложил ему рассказать о его контрреволюционной деятельности. На это Лева ответил, что рассказывать ему нечего, так как абсолютно никакой контрреволюционной деятельностью он не занимался.

– Как! — вскочил на ноги следователь Углев. — Вы как только освободились из заключения, сразу же занялись ею. Вот скажите, как только вы освободились, приехали и отправились в Мелекесский район. Какая цель у вас была?

– Цель одна, — отвечал Лева, — повидать отца и мать, ведь я их не видал столько лет!

– Это понятно, этим вы маскируетесь, — сказал следователь, — а фактически вы поехали в сельскую местность, чтобы собирать подрывные материалы о состоянии совхозов и колхозов и говорить, что Советская власть не справляется с сельским хозяйством.

– Такие мысли мне и в голову не приходили, — сказал Лева, — я совсем не специалист сельского хозяйства, сам житель города, в деревне никогда не жил.

– Но ведь вы занимались на курсах садоводства, пчеловодства и огородничества и ставили своей целью проникнуть в сельское хозяйство и вредить.

– У меня никогда таких намерений не было, — сказал Лева, — я, как верующий человек, не могу никому ни в чем вредить; наоборот, призван Христом нести всем Добро, мир, радость и государству я могу только помогать, трудясь.

— Вот потому-то, что вы верующий и ваша идеология не соответствует нашей, вы и боретесь с нами, с Советским государством, с Советской властью и агитируете против нее, и вредите. Если вы не будете веровать, то, конечно, вы будете с нами, мы можем положиться на вас, как на честного труженика. Я вас предупреждаю в начале следствия, что лучше сами признавайтесь во всех ваших преступлениях, это облегчит вашу судьбу, а иначе будет очень плохо. Я вам прямо говорю: всякий, кто искренне раскаивается, разоружается, получает от нас снисхождение.

— Я вам твердо говорю, — сказал Лева, смотря следователю в глаза, — что у меня нет также никаких антисоветских мыслей, никакой антисоветской агитации, такой деятельностью я никогда не занимался.

– У нас собрано очень много материалов против вас, мы докажем вам, и на очных ставках докажем, что вы враг народа, сами верующие подтвердят это. В последний раз предупреждаю вас: во время следствия говорите всю правду, не прикрывайтесь религиозными фразами, а открыто раскройте свое антисоветское нутро. Итак, какие вы собирали материалы в Мелекесском районе? Вот тут нам пишут, что вы говорили, что в колхозах плохо.

– Я никогда этого не говорил, — сказал Лева.

Лева отлично понимал из своего опыта и опыта многих других заключенных, которые делились впечатлениями от своих допросов, что в ряде случаев следователь просто берет подследственного «на пушку», то есть обвиняет в том, что не имеет никакого основания, с целью вызвать у него хотя бы косвенное признание или изучить характер подследственного.

Так и на этот раз: разговор о Мелекесе не был включен в протокол допроса и после к нему следователь не возвращался.

В подвальной камере заключенные всячески старались чем-нибудь закрыть лицо, чтобы яркий свет ламп, падающий от двери, не попадал в глаза.

Люди приходили с допросов взвинченные, взволнованные; некоторые, опустив голову, сидели, вздыхали, ничем не делясь с окружающими; другие, напротив, оживленно, подробно рассказывали о допросе и обвинении.

В той камере, где сидел Лева, находился не то китаец, не то японец. Он плохо говорил по-русски, только без конца повторял: «Шпион, шпион, я шпион…» Видимо, его обвиняли в шпионаже и он страшно переживал. По его одежде, шикарным брюкам галифе тонкого синего сукна можно было полагать, что он жил обеспеченной жизнью. Тут же, попав на скудный тюремный паек и не получая передачи, он, видимо, голодал. Все подследственные, за малым исключением, получали передачи. Дедушка Фомин тоже получил передачу, но, рассматривая полученные продукты, его большие выпуклые глаза не, осветились радостью:

— Чаю не прислали, чаю не прислали! — вздыхал он.

Егор Игнатьевич был страстный любитель чая, и для него лишиться этого напитка было большой утратой. Находясь в камере, Лева понял, что эта привычка пить чай для многих действительно выполняла роль своеобразной наркомании. Дедушка Фомин буквально жаждал крепкого фамильного чая и готов был обменяться с соседями на что угодно, лишь бы получить густо заваренный чай, который он пил с особым наслаждением, прикусывая сахар, отдуваясь, потея.

– А у нас папа в семье чай не допускал, — сказал Лева, — считал, что и без чая хорошо пить и полезно.

– А я считаю, — говорил дедушка Фомин, разглаживая бороду, — что всякое Божье творение хорошо, и нет ничего предосудительного, когда употребляется и освящается словом Божьим и молитвою.

Бывали дни, когда чая ни у кого не было, и Лева видел, как Егор Игнатьевич тосковал, беспокоился и с нетерпением ждал, когда в чьей-нибудь передаче появится чай.

— Да, это дурная привычка, — решил сам в себе Лева. — «Ничего не должно обладать мною», как сказано в Писании.

Лева не считал чаепитие грехом, но впоследствии, видя, как люди привыкают к этому и чай становится необходимым стимулятором их бодрости, он стал относиться к чаю как к лекарству, которое показано к употреблению не систематически, как и всякое лекарство, а при явлениях утомления и нарушения функций желудочно-кишечного тракта.

Впоследствии Лева наблюдал, особенно в условиях заключения, как люди постепенно привыкают к чаю, увеличивают дозу заварки и в конце концов варят «чихир"— особо густой чай, для того чтобы достигнуть эйфории — приятного возбуждения и забыть, хотя бы на время, тусклую арестантскую жизнь. Лева отлично понимал, что всякая наркомания — грех. Человек не должен искусственно вредить своей нервной системе наркотиками и заполнять ими пустоту жизни, но, имея общение с Богом, черпать от Него мир, и радость, и силу, бодро переживать все жизненные невзгоды. Наркомания — это результат жизни без Бога.

Единственное «удовольствие» многих заключенных был табак. Некурящих, пожалуй, не было. Курили страшно много и этим старались заглушить страдания своей души. Лева со скорбью смотрел на курильщиков, ему было страшно трудно дышать воздухом табачного чада, но он терпел, и вся эта атмосфера непрерывно как бы говорила ему, как несчастен, как жалок человек без Христа, как бессилен он без Спасителя, став рабом своих злых, вредных привычек и не имея перед собой никакой светлой, вечной перспективы.

Леву снова вызвали на допрос. Опять за столом сидел тот же следователь. В окно, расписанное узорами зимнего мороза, пробивались лучи солнца. И Лева невольно думал: как хорошо сейчас на свободе! Хрустит под ногами снег, искрится под солнцем, а воздух такой свежий, чистый… Следователь закурил папиросу, это

были дорогие, особо ароматичные папиросы, запах которых сразу чувствовался при входе в кабинет.

— Сегодня мы с вами поговорим о восстаниях, — сказал следователь. — Скажите, какие восстания вы ожидаете?

– Никаких восстаний не знаю и не ожидаю.

– А вы подумайте, — сказал следователь и, продолжая курить, занялся просматриванием каких-то бумаг.

Лева старался припомнить что-нибудь о восстаниях, но ничего не приходило на память. Тогда он стал в душе молиться Богу, чтобы Он дал ему понять следователя, а следователь Углев понял бы его. Следователь внимательно посмотрел на Леву и, видимо поняв, что он искренно недоумевает по поставленному вопросу, сказал ему:

— А вот вы говорили, что восстанут Савлы.

– Охотно расскажу вам об этом, — оживленно сказал Лева. — Мы встретились с Ваней Поповым и после долгой разлуки делились нашими радостями и надеждами. Я сказал ему, что хотя сейчас отступление и многие верующие теряют веру и отходят от Бога, духовная жизнь находится в охлаждении, но впереди еще большой расцвет дела Божия. Я верю, что, как и в первохристианское время, христиан гнали и церковь Божию пытались разрушить, но вот восстал Савл и из гонителя стал Павлом — апостолом и сделал для дела Христа больше, чем другие апостолы; так и в настоящее время из безбожников, которые борются против Христа и являются Савлами современности, должны восстать люди, которые из неверующих превратятся в глубоко верующих и будут совершать дело Евангелия…

– Хватит, хватит, — сказал следователь, — ваши идеи глубоко реакционны, но суть не в этом. Вы расскажите о настоящем восстании, которое вы ожидаете.

– Ничего другого я не ожидаю, и меня не интересуют другие восстания. «Восстанут Павлы», я еще раз говорю: это обращение гонителей — врагов Христа — в христиан.

– Этого никогда не будет! — воскликнул следователь. — Люди, познавшие материализм, никогда не вернутся к Богу и не станут мракобесами.

– Это будет, я верю, — сказал Лева. — Богу все возможно.

Следователь на него рассердился, повысил голос и стал доказывать ему, что он антисоветский человек и что его идеология подрывает Советскую власть.

Лева начал горячо доказывать, что он верный гражданин Советского государства, честный труженик, который хочет вместе со всем народом строить лучшую духовную и материальную жизнь, и что верующие не тормозят, не враги, а самые честные, верные труженики.

— Так вы не согласны с нашим заключением, что вы враг, что ваша христианская идеология враждебна существующему строю?

Прошли годы, и прогноз Левы сбылся. Целый ряд атеистов стали служителями Христа.

— Абсолютно не согласен, — сказал Лева, — и надеюсь, что всей жизнью смогу доказать, что мы, не враги, а наоборот, часть народа, и притом лучшая.

– Ведь мы стремимся к учению, к просвещению, и я лично хочу учиться в институте, стать врачом, и не для того, чтобы большую зарплату получать, а для того, чтобы действительно оздоровлять жизнь и быть борцом на фронтах здравоохранения.

— Вы ошибаетесь, вы ошибаетесь. Мы докажем вам. Сами верующие докажут вам, что вы враг, а не советский человек.

Следователь позвонил, пришел охранник. Лева еще раз взглянул в окно, в котором сияло солнце, и внутренне помолился: «Господи, да взойдет Твое солнце Правды над нашей огромной страной, да исцелят лучи Его все те язвы, всю ту ложь жизни, которой страдают так многие и многие».

И вот он опять в камере, опять этот яркий электрический свет и взволнованные, глубоко страдающие люди.

Лева не переживал тяжело допросов, он глубоко знал свою правоту, свою невиновность, и по сохранившейся еще юношеской доверчивости души думал, что правда восторжествует.

Сидя в камере, Лева был особенно счастлив, что с ним было Евангелие от Матфея. И он вновь и вновь читал дорогие страницы: «Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков; итак, будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби. Остерегайтесь же людей…» (Мф. 10, 15-17).

Дедушка Фомин читать Левине Евангелие не мог, так как шрифт был мелок для него; поэтому Лева часто читал ему отдельные стихи, и они размышляли над ними. Однажды с допроса Егор Игнатьевич вернулся весьма печальным. Он глубоко вздыхал и, низко опустив голову, шептал: «Эх, Петя, Петя…» Лева долго не решался спросить старика, что случилось на допросе, но потом он сам рассказал.

— Я и не знал, что Петю-то тоже арестовали, — медленно произнес он и вытер рукавом набежавшую слезу. — И он сидит в соседней камере. И вот все, о чем мы с ним разговаривали по душам вдвоем, он рассказал следователю.

– А может, он и не рассказывал, а следователь просто намекать стал; может быть, я сам рассказал следователю эти разговоры, а только я одно говорю, а он другое. И вот следователь сделал очную ставку отца с сыном, а у нас в протоколах эти показания записаны. И вот следователь зачитал и давай стыдить нас: «Вот вы верующие, а заврались. И отец показывает на сына, а сын на отца». Действительно, какой срам получился.

– Как же это так у вас получилось-то? — сказал с сожалением Лева.

– Да вот и получилось. Все напирали на меня, почему сын женился на немке, да почему вы и Кливеру благоволите. Ну, в общем, не стоит рассказывать об этом, одно горе.

В то время зарплата врачей была чрезвычайно низка. Врачи кормились только тем, что совмещали работы. Были случаи, что по окончании медвуза выпускники переходили на другую работу, например вагоновожатыми трамвая, чтобы только больше заработать. Грустно больно было смотреть Леве на старика брата Фомина. Видимо, и отец и сын допустили в показаниях какую-то неправду, ложь, и это повело не «ко спасению», а только к бесчестию Божьему.

Снова и снова следователь старался доказать Леве, что и он враг, антисоветский человек, дабы он признал свою вину. Лева продолжал отстаивать свою правоту.

— Я знаю, — убежденно говорил Лева, — если бы высшая власть знала, в каком положении находятся теперь верующие в нашей стране, что повсюду закрыли молитвенные дома и церкви, что масса служителей веры за веру находится в заключении, то разобрались бы и дело изменилось.

— Мы все знаем, — сказал следователь, — вы даже хотели проникнуть к Сталину и доложить ему об этом, но скажите, зачем вы тогда среди молодежи улыбнулись, когда произнесли имя Сталина, что значит ваша улыбка, что вы смеетесь над отцом всех трудящихся, Великим вождем нашего государства?

Лева ясно помнил, что этот разговор был, когда были гости у Петра Ивановича Кузнецова. Он говорил это со всей серьезностью и совсем не улыбался.

– Я когда говорил это, не улыбался, дело не до улыбок, когда нужно добиться правды.

– Нет, вы улыбались, вот показания ваших сестер, вы сказали и улыбнулись.

Лева не мог не видеть, что все его разговоры, беседы наедине с кем бы то ни было были хорошо известны органам следствия. Лева не мог невольно не восхищаться замечательно организованной разведкой НКВД. Казалось, они знали не только его слова, но и намерения. Ему было ясно, что вся молодежь, с которой он соприкасался, полностью рассказывала все о том, о чем они беседовали, говорили.

— Вы говорите, что вы современный человек. Да вас до медицины допустить нельзя. Говорили вы студентке мединститута, чтобы она не делала абортов?

Перед Левой предстал образ Ларисы. Значит, и она пошла и рассказала об их встрече, или ее вызвали и умело поставленными вопросами выведали весь их разговор.

– Да, я считаю, что аборты вредны, и верующий человек не должен делать их.

– Они разрешены Советской властью, — сказал следователь, — а вы против них. Значит, вы против Советской власти.

– Я не касаюсь законов власти; возможно, разрешение абортов вынуждено, чтобы женщины не калечили себя подпольными абортами, но с точки зрения христианской веры мы не можем приветствовать аборты и сами делать их, кроме особых медицинских показаний.

— Нет, нет, вы против законов Советской власти, значит, и против нее. А вот теперь расскажите о самом главном: власть карает преступников, за веру никто не осужден, у нас полная свобода вероисповедания, церкви закрывались по требованию трудящихся, никаких гонений нет, а вы считаете, что есть. Это что такое, как не клевета на Советскую власть?

О том, как переменчива была погода в те годы в отношении абортов, свидетельствует следующее: не прошло и несколько лет после этого допроса, как аборты были снова запрещены, и совершение их строго каралось. Прошло еще несколько лет, и был издан закон, разрешающий аборты.

– Никакой клеветы нет, – сказал Лева. — Ведь сам Сталин отметил, что произошло «головокружение от успехов» и во многих случаях церкви закрывались незаконно. А если глубже разобраться, оказывается, целый ряд людей совершенно неправильно осуждены, как враги народа, за антисоветскую деятельность, которой не было. Вот возьмите, у нас здесь в 1929 году арестовали наших верующих, а ведь у них ничего антисоветского не было, никакой агитации против власти не было. Я хорошо знаю своего отца, и никогда не слышал от него никакого плохого слова против власти или партии, а его осудили, честного труженика. За что?

– Следствие выяснило все и нашло всех этих верующих, и вашего отца в том числе, достойными наказания, и осуждены они законно за антисоветскую агитацию, а не за веру.

– Это ложь, — сказал Лева. — Мы, искренние христиане, никогда никакой агитации против власти по природе своей не можем вести, мы понимаем, что власть есть Божье установление, Божий слуга, и подчиняемся ей во всем, что не противоречит учению Христа, Его повелениям. Мы покорно молимся за власть и желаем жизни тихой и безмятежной, полного благополучия народу, процветания.

– Оставьте все эти разговоры, — сказал следователь. — Ведь мы знаем, что вы думаете только о небесной жизни, а до земной жизни вам дела нет. Следовательно, призывая к небесному, вы отрываете людей от действительной жизни, от построения социализма, коммунизма.

– Наоборот, — возразил Лева, — зная, что если мы здесь, на земле, сеем добро, мы и в вечности пожинаем добро, мы делаем жизнь осмысленной, и все совершающееся здесь, на земле, доброе представляет особую ценность в свете небесного.

– А зачем вы молодежь отвлекаете от кино, от театров?

– На эту тему у нас нет разговоров, — сказал Лева, — каждый поступает по удостоверению ума своего, и у нас не запрещено ходить ни в кино, ни в театр; каждый, кто идет туда, делает то, что считает более нужным и интересным для себя и для других.

– Я вам покажу, покажу, как вы калечите молодежь; они сами покажут, что вы отвлекали их от советской жизни, от советской культуры.

– Этого не может быть, никто так показать не может.

– Я вам дам очную ставку, и вы убедитесь, что я прав.

Лева не верил, что могут быть такие очные ставки, на которых его близкие, дорогие в Господе будут показывать ложь не него. Леву вызвали еще раз.

– Сегодня, — сказал следователь, — я ставлю перед вами вопрос: расскажите, как вы, приехав из заключения, агитировали ваших сестер по вере оканчивать медкурсы и ехать к заключенным с целью моральной поддержки их.

– Да, это было, — сказал Лева. — Я глубоко верю, что Христос, который нес сострадание и утешение всем скорбящим, учит и нас нести любовь, помощь всем страдающим людям. И если бы сестры это сделали, они пошли бы по стопам Христа, который говорил: «Был в темнице — посетили Меня».

– Так вот, — со злорадством сказал следователь, — никто не поступил так, как вы советовали. Они хотя и верующие, но советские люди. Они все рассказали нам, и вы будете наказаны за то, что хотели поддержать преступность, контрреволюцию.

– Поймите, поймите! — воскликнул Лева. — Я, мы, последователи Христа, никакую преступность не поддерживаем, но должны оказывать любовь, сострадание всякому преступнику, злодею, для того, чтобы он стал человеком. Христос пришел взыскать и спасти погибшее и оказать любовь всем; мы зовем их не совершать преступления, а наоборот, быть чистыми, праведными людьми, честными гражданами. В мире столько страдания, и в тюрьмах, и в лагерях особенно нужен Христос, чтобы спасать людей — грешников…

– Один вы только так рассуждаете, — сказал следователь. — Почему вы не хотите жить так, как все остальные верующие люди? Вот ваш друг Шура Бондаренко и другие, они не хотят страдать, как вы, а обещают постепенно исправиться. Мы их не трогаем, А вы что-то упорствуете, вы только причиняете своим нераскаянным поведением зло, усугубляете свою вину. Вот возьмите, ваша тетя Тереза, она все показывает, ничего не скрывает. Вот она показала на вас, что вы беседовали с ее двумя сыновьями о том, чтобы эти немцы не шли в армию и не служили Советскому Союзу,

– Как? — воскликнул Лева — Неужели? Да ее два сына совсем маленькие. Я не знаю даже, верующие они или неверующие, я с ними никогда ни о чем не разговаривал, а о военной службе никак не мог с ними говорить.

– А вот тетя Тереза показала, что вы говорили… Впрочем, — засмеялся следователь, — она столько на других наговорила, что когда я стал разбираться в истинности ее показаний, то просто не различишь, где правда, а где ложь. Вот на вашу мать она наговорила, что будто бы к ней, к вашей матери, она приводила незнакомца. Ваша мать от этого отказывалась. Я сделал им очную ставку, и ваша тетя Тереза созналась, что наговорила ложно. Ведь это просто трудно нам иногда от вас, верующих, дознаться истины… Ну, идите и ждите очной ставки.

Лева уходил от следователя с тяжелым чувством. Давила мысль — ему, почему тетя Тереза, такая верующая, и допускает неправду…