»…Очи наши — к Господу, Богу нашему, доколе Он помилует нас. Помилуй нас, Господи, помилуй нас; ибо довольно мы насыщены презрением. Довольно насыщена душа наша поношением от надменных и уничижением от гордых».

Пс. 122, 2-4

В тюрьме в то время народу было много. Хотя была зима (19.35 г.), но в тюрьме мороз не чувствовался. В камерах происходило самообогревание. Среди заключенных преобладали не обычные уголовники, а больше люди, привлеченные по 58-й статье за антисоветские «преступления». Ввиду того, что состав преступления у многих был слишком необоснован, для осуждения не применяли пункты статьи 58-й, а обвинение строили по литерам: «КРА» и «КРГ». «КРА» означало — контрреволюционная агитация, «КРГ» — контрреволюционная группировка.

Дела всех обвиняемых по этим буквам со всего Советского Союза направляли в Москву, на решение Особого совещания НКВД, и люди, находясь в тюрьмах, месяцами ожидали приговора.

Эти буквенные статьи были предъявлены евангельским христианам-баптистам: пресвитеру К.Ф. Кливеру, его жене Т.Э.Кливер, проповеднику, несшему в часовне обязанности пресвитера, Н.А. Левинданто, П. И. Кузнецову, Е.И. Фомину, его сыну П.Е. Фомину, В. Попову и Льву Смирнскому.

Все они находились в разных камерах, но когда надзиратель объявлял: «Выходи на прогулку!», многие камеры открывались одновременно, и на прогулке братья встречались. Так вместе на прогулку попали Н.А. Левинданто, Ваня Попов, Лева Смирнский, Петя Фомин. Это были радостные встречи. Во время хождения по кругу в небольшом тюремном дворике разговаривать не разрешалось, но арестованные все время нарушали это, беседуя, идя попарно, и надзиратели уже не обращали внимания на разговоры.

Николай Александрович, немало переживший в своей жизни разных злоключений, отличался бодрым характером и даже пытался шутить:

— Лева, Лева, — говорил он, — что у тебя за воротник на пальто? Я смотрю и не разберу, женский или мужской…

— Это специально для тюрьмы, — отвечал Лева. — Мама каракуль спорола, а эта суконная обшивка была уже готова.

– Ну, с таким воротником тебя никакая сестра не полюбит.

– Я этим не интересуюсь, — отвечал Лева.

– Да ты за кем-нибудь ухаживал?

— Почему, за что он его? — удивлялись все.

Скоро все объяснилось. Фуражка Пети Фомина была сшита из зеленого сукна защитного цвета и напоминала милицейскую. Урки вообразили по фуражке, что Фомин не кто иной, как посаженный милиционер, а они страшно ненавидят милиционеров и решили мстить ему, считая, что он повинен в арестах ихнего брата, воров. Как ни доказывали верующие, что Петя Фомин никакого отношения к милиции не имеет, они всячески грозили ему кулаками и даже обещали убить.

К вечеру, когда все стихало, заключенные любили слушать разные рассказы, анекдоты. В тюрьме гложет тоска по родным, томит ожидание неизвестного приговора, и заключенные особенно ценят тех, кто может отвлечь их от горькой действительности. Рассказчики находились, и нужно сказать, нередко художественно рассказывающие, но говорили они обычно сальные анекдоты или передавали всякую грязь из своей жизни.

В камере, где находился Лева, был глубокий старик, он в царское время работал сначала приказчиком, потом разбогател, стал купцом и разъезжал по разным городам со своими товарами. И вот этот старик каждый вечер делился с товарищами по камере похождениями из времен своей купеческой юности. Везде, куда бы он ни приезжал, он выдавал себя за неженатого, сватался к местной красавице, обольщал ее, проводил с нею ночь. Это был грех обмана и разврата. И этот худой, полулысый седой старик с костлявым лицом со смаком подробно рассказывал, как он раздевал красавицу и овладевал ею. Люди слушали, затаив дыхание, а он рисовал картину за картиной, превосходя, пожалуй, по красноречию французского писателя Мопассана.

Леве было глубоко жаль этих несчастных людей, которые не имеют здоровой духовной пищи и в грязи, в чаше отравы ищут спасения. Он молился о них Господу и не знал, что предпринять.

Вдруг неожиданное, радостное. Николай Александрович и другие сумели договориться с надзирателями, чтобы их объединили в одну камеру. К ним с той же просьбой перевести их в другую камеру присоединились и другие, сохранившие культурность люди, из интеллигенции.

Ваня Попов забрал свои вещи и направился в коридор, чтобы перейти в другую камеру, но Лева отказался. После глубокого размышления он пришел к выводу, что должен остаться среди несчастных, прогнивших грешников и как-то нести им свет, осенять их. Встать и прямо, громко проповедовать им Христа он не решался. Он знал, что его сразу же изолируют. Поэтому днем он тихо беседовал с некоторыми, рассказывал им, что он христианин и как он верит во Христа, как в Спасителя, а вечером, поговорив с некоторыми, он стал открыто выступать в камере с лекциями на медицинские темы.

Его лекции привлекали всеобщее внимание. Надзиратели, останавливаясь у двери, тоже с интересом слушали их. И теперь каждый вечер был заполнен не грязными анекдотами, не гнилыми историями, а его рассказами, лекциями. Он говорил об устройстве человеческого тела, о том, как мудро устроено сердце человека, о дыхании. Коже человека тоже была посвящена отдельная лекция. Он говорил об устройстве кожи, о ее физиологии, профилактике кожных заболеваний, рассказал случай, когда странствующие артисты украли мальчика и выкрасили его золотой краской, чтобы показывать на сцене, и ребенок погиб, потому что кожа его не могла дышать.

На прогулках братья удивлялись тому, что он так и не пошел в их камеру, но, слыша о его лекциях, одобряли его и желали успеха.

Вечерами, после своих лекций, Лева лежал на нарах, размышлял и молился. Он думал: «О, если бы дали возможность учиться и трудиться наравне со всеми гражданами! Разве не принес бы я пользы народу?» Ведь распространяя знания медицины, занимаясь научной работой, открывая новые методы лечения и профилактики заболеваний… и в то же время оставаясь христианином, молясь и .исповедуя Евангелие, он привлек бы людей к чистой, нравственной жизни.

Таковы были Левины мечты. Но увы, как ни бейся, подобно рыбе об лед, все бесполезно. Никакое начальство, ни прокуратура, ни высшее правительство не видит правды, и вот он, Лева, заклеймен званием врага народа, опозорен второй судимостью, оторван от родных, а что ждет его впереди? Снова проволока, штыки и отношение как к преступнику: ты не товарищ вольным гражданам…

Снова и снова он молился Богу тем широко известным псалмом, в котором униженные и оскорбленные взывают к Живущему на небесах. Да, к кому обращаться, у кого хлопотать, у кого искать правды? Только у Бога. Да, очи наши — Богу нашему, доколе Он помилует нас. «Помилуй нас, Господи, помилуй нас, ибо довольно мы насыщены презрением…» — так молился он.

Он верил, что Богу нетрудно их освободить и помиловать. Он вспомнил также известную страждущим 18-ю главу Евангелия от Луки, в которой сказано, что должно всегда молиться и не унывать; в которой есть такие обнадеживающие слова: «Бог не защитит ли избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их? Сказываю вам, что подаст им защиту вскоре. Но Сын Человеческий, пришед, найдет ли веру на земле?»

Леве было ясно, что в этих словах Евангелия речь идет не о вере в Бога, а о вере Богу, которая героически переносит все испытания и оказывается торжествующей и верной во всех трудных испытаниях. Лева понимал, что они, верующие, сейчас отнюдь не герои веры. Один из братьев так прямо и выразился: «Нас Господь взял в заключение за то, что мы ничего не делали для Него». Духовный огонь не был высок. О распространении Евангелия и спасении грешников никто не ревновал. Молодежь была далеко не та. как раньше. Даже посещение больных и то было оставлено. Лева вместе с другими отлично понимали, что, попав в горнило испытаний, они будут переплавлены, и это будет способствовать сохранению их жизни. С ними вместе переплавлялись и их родственники, близкие. Негодное сгорало, золото очищалось*.

Питание в тюрьме было исключительно плохое. Это была баланда, в которой чуть плавала капуста и мелкий неочищенный картофель. Камера, в которой находился Лева, почти вся голодала. Передачи, получаемые некоторыми из заключенных, несколько поддерживали, но они не способны были утолить голод всех, хотя получающие передачи, как правило, делились с голодными. Лева знал, что есть особые камеры — так называемые «индии», в которых сидят отъявленные уркаганы-рецидивисты. Они находятся только на тюремном пайке и поэтому выходят из тюрьмы в лагеря совершенно ослабленными и больными.

Как христианин, вынужденно вращающийся в этом преступном мире, Лева не мог не переживать за всех за них. Размышляя, он решил написать заявления прокурору и начальнику тюрьмы. В них он писал, что питание в тюрьме абсолютно слабое и не соответствует тому, что положено по нормам, Что лагеря, которые носят название «исправительно-трудовых», участвуют в общем строительстве нашей страны. При таком положении они получают из тюрьмы людей истощенных, больных, нетрудоспособных, являющихся трудовым балластом. Для того, чтобы доказать, что на одном тюремном питании никто не сможет сохранить свое здоровье, Лева предлагал произвести опыт на нем самом. С такого-то числа он отказывается от передач, просит его взвесить, освидетельствовать здоровье, а потом, когда придет приговор, взвесить снова. И тогда будет ясно, каким неполноценным является тюремное питание.

Не прошло и нескольких дней, как питание в тюрьме резко улучшилось, появился картофель, почувствовалась заправка маслом.

– Здравствуйте, Смирнский! — сказал весело он. — Ну, как, вы заметили, питание у нас улучшилось?

– Да, несколько улучшилось, — сказал Лева.

– Действительно, мы тщательно проверили, была комиссия, обнаружила злоупотребления. Теперь мы думаем еще улучшить питание, так что вы от передач не отказывайтесь.

Лева согласился не отказываться от передач и был рад, что его заявление нашло отклик и оказалось полезным.

А дни шли медленно. Проходил февраль, наступал март. О, когда же наконец придет этот приговор? Лекции свои он продолжал аккуратно.

В это время на «воле» верующую молодежь вызывали, допрашивали, предлагали показывать друг на друга, на заключенных братьев. Предлагали оставить веру, иначе тюрьма. И многих терзали тяжелые переживания. Одни, как Шура Бондаренко, совсем отходили от Христа и впадали в пьянство. Другие страшно мучились, не находя покоя. Так, Соня Докукина после одного из подобных допросов пришла в НКВД и попросила ее арестовать. Просьбе не вняли, она мучилась и сошла с ума. Учащихся, студентов тоже не оставляли в покое. Сестре Левы Ольге руководитель института предложил сообщить, где учатся дети верующих, пообещав, что «за это» она будет оставлена в институте. Она отказалась. Другими путями узнали и исключили из института не только ее, но и других верующих. Мать Левы написала об этом Н.К. Крупской. Та ответила: «Пусть ее дочери два года хорошо поработают, после чего получат возможность продолжать учение».

Заключенные с интересом слушали его. Получился своеобразный «народный университет здоровья».

Приходили приговоры одним, другим, и людей переводили в пересыльные камеры.

Когда заключенных выводили на прогулку, все, в том числе и Лева, невольно поворачивали голову в противоположный угол коридора. Там были камеры-одиночки для смертников, лиц, которые ожидали ВМН — высшей меры наказания, расстрела. С содроганием души Лева думал о них. В душе его все переворачивалось, когда он думал, что человек будет убивать другого человека. Он старался представить себя как в положении палача, так, равно, и в положении убиваемого, ожидающего минуты смерти. В представлении Левы смертная казнь была чем-то сверх звериным, чем-то таким, в которое было трудно проникнуть здравым рассудком. Это было поистине сатанинское. Ведь как в Библии сказано, дьявол есть человекоубийца от начала. И всякое убийство есть продолжение дела сатаны, а Христос явился, чтобы разрушить дело дьявола, положить конец человекоубийству.

И Лева, вместе с другими лучшими людьми человечества, решил, что как бы ни оправдывали различные моралисты и религиозные руководители право одного человека убивать другого, это каиново дело не от Бога. «Сколько бы людей ни собиралось вместе, чтобы совершить убийство, и как бы они себя при этом ни называли, убийство все же есть самый страшный грех в мире» — эти слова принадлежат Л. Н. Толстому. Слово Божие подтверждает это и ясно говорит, что никакой человекоубийца не имеет жизни вечной.

«О, когда, когда, — думал Лева, — на земле будет мир и любовь, прощение и на преступников будут смотреть, как на больных, и будут лечить их, как лечат физически больных, с любовью и терпением…»

Настал день, когда Леву вызвали и дали расписаться, что по постановлению Особого совещания он осужден на три года трудовых исправительных лагерей. Такой же срок получили все остальные братья и сестра Тереза Эрнстовна.

Ни Лева, ни другие верующие не роптали и не негодовали. Они знали, что неповинны ни в чем против Советской власти, но это — исполнение того, что им дано не только веровать во Христа, но и страдать за Него.

«Да будет воля Божья», — говорил каждый из них в душе. А впереди их ждали страдания, большие страдания…